ПАМЯТИ И. П. МЕРЖЕЕВСКОГО
ПАМЯТИ И. П. МЕРЖЕЕВСКОГО
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Памяти И. П. Мержеевского, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Бесчисленное множество людей, знавших покойного И. П. Мержеевского, без сомнения, присоединятся сочувствием к немногим словам, которые мне хочется сказать над могилою этого неожиданно — несмотря на 70 лет — умершего ученого и врача. Слову ‘неожиданно’ улыбнутся все, не знавшие его лично, но кто знал его лично, все скажут, что действительно не было еще никаких признаков дряхлости, изнеможения в этой изящной, подвижной фигуре с прекрасным молодым цветом лица, в этой быстрой свежей речи, непрерывно работающей голове. Вот уж ни одного листка не опало с этого дерева: и оно пало разом и все, с крепкою кроной, державшейся на нем, несмотря на то что за время его жизни земля уже семьдесят раз облетела кругом солнца…
Он был как бы воплощенная медицина и лицо науки своей как бы носил на собственном лице: ‘Смотрите, как я стар и сколько людей в мои годы давно уже инвалиды и пенсионеры, на чужих руках. Но я верю в науку свою и исполняю малейшее ее требование. Ничего лишнего в пище, ничего возбуждающего в питье, никаких сильных, ненужных движений, даже слов. Бодрствования — сколько нужно, сна — сколько необходимо, не больше. Пью много уже лет горячую воду с сахаром вместо чая. И принимаю еще больных, не устаю при приемах, работаю для науки, и кроме того, очень люблю живопись, но с грустью не нахожу ничего хорошего на новых выставках, где нет ни законченного рисунка, ни внимательности к краскам, где все путано, порывисто и не докончено’…
Эти приблизительно речи я услышал от него при первом знакомстве несколько лет назад в гор. Аренсбурге, где он отдыхал летние месяцы в своем доме-даче. Он не был доволен выбором места. ‘Здесь бывают ветры, и это раздражающе действует на нервы’. Но, кажется, и ветры на него не действовали, или от них умел как-то оберегаться осторожный доктор и классически спокойный, скорее классически выдержанный человек.
Смотря на его безукоризненный сюртук и безукоризненную фигуру, приходила мысль сравнить его с ‘посаженым отцом’, который вот-вот сядет в карету, чтобы везти букет белых цветов какой-то чужой невесте. Такое впечатление он делал, а сколько между тем в тиши, в безмолвии кабинета он совершил работ, труда, ‘службы’ в разнообразнейших ее деталях. Но пыль рабочего не лежала на нем, свой ученый фартук он оставлял в кабинете своем.
Мне приходилось если не самому, то в качестве третьего посредствующего лица бывать при приеме им больных и вообще ознакомиться с ним как с врачом. Без сомнения, давно не нуждаясь в деньгах, он к врачебной деятельности относился, как артист: с художественною любовью и спокойствием. Не было никакой торопливости и ‘задолженности’ в его приемах. ‘Ах, там еще ждут’, — этого испуга усталого врача у него не было на лице. Он ‘разрабатывал’ пациента путем опросов, и как внимательно он слушал! Наконец, в подробностях лечения и советов была такая масса заботы о больном, такая дальновидность, предупредительности которой я дивился, зная, что уже самому ему 70 лет! ‘Давно в отставке’, а свеж и полон ожиданий и готовности, ‘как юнкер’.
Мне приходилось наблюдать и его редкую, исключительную доброту. Он не был субъективен обращенный внутрь своего ‘я’, он был объективен, взгляд которого безустанно следил за наружным, за окружающим, с вечной готовностью помочь. Он был добр добротою человека, который многого достиг, которому лично уже ничего не нужно, но который знает своим спокойным и мудрым умом, что мир еще полон скорби, нужды, стенаний, ужасов, чему всякий должен помогать, чему всякий счастлив помогать, пока стоит на ногах. Особенность его добрых дел, как я наблюдал, заключалась в том, что он не уставал от них, не тяготился ими, а как будто вот чувствовал счастье, что и ему удалось что-нибудь сделать. Казалось, не он приходит с немощью к нуждающемуся, а этот нуждающийся помогает существовать ему, Ивану Павловичу Мержеевскому.
Мир праху твоему, истинно прекрасный, истинно изящный человек. Сколько людей, даже из едва прикоснувшихся к тебе, не забудут твоего голоса, твоего обращения, твоих советов и указаний и вообще всего тебя до тех пор, пока сами живут… Вся жизнь твоя была постоянным ровным, не нервным светом, льющимся от благородного существа человека.
Теперь этот свет угас. И сколько вздохнут об этом…
НВ. 1908. 8 марта. No 11490.