ПАМЯТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА
ПАМЯТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Памяти Художественного театра, Зайцев Борис Константинович, Год: 1948
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Пятьдесят лет! Каретный ряд, дом Мошнина. ‘Царь Федор’. ‘Чайка’… — Студенты, молодые дамы, разные барышни — все мы с азартом бегали смотреть Станиславского и Москвина, Книппер, Лилину. Радостно вспомнить горячность молодости. Новый спектакль — новая грань. Счет времени вели: до ‘Чайки’, после ‘Дяди Вани’.
Тогда не было синема, театр занимал не то место в жизни. Дело происходило ‘в душе’. Вопрос развлечения, ‘как бы убить вечер’, играл роль ничтожную. Нужно событие, потрясение. Так оно и выходило. Надо было, вернувшись домой, вновь переживать ‘Потонувший колокол’ или ‘Одиноких’, или ‘Трех сестер’ — в юном кругу, за поздним чаем в воодушевлении сравнивать (кто играл лучше), спорить и, главное, восхищаться.
Если мы, все же столичные, так волновались, то что сказать о провинции? Учителя и учительницы, статистики, земские врачи, просто либералы тверские или нижегородские, попадая в Художественный театр, не хотели уж уходить. ‘Это все наше’, — так можно было бы определить. Так молодая, просвещенная (или просвещающаяся) Россия принимала в сердце свое этот театр.
Он, правда, ни на что прежнее не походил. Малый театр в Москве превосходен, конечно. Ермолова, Ленский, Садовская таких в Художественном не найти. Как не найти и такой стихии русского языка. Учиться ему можно было именно в Малом: послушать, хотя бы, московский говор Садовской.
Но для нас, молодежи тогдашней, Малый театр казался просто театром, хорошим, не больше. Так играют во всех театрах, у Корша слабее, в Калуге еще хуже, но это все ‘обыкновенное’. А в Художественном ‘необыкновенное’.
По правде говоря, все и было особенное, начиная с простоты зала зрительного, сероватых скромных тонов, через медленно раздвигающийся как бы портьерный занавес с чайкою, тухнущий свет, звук гонга — и до отрывка жизни, куда вводились мы, тихо сидевшие в темном зале, а на сцене происходило не то, что полагалось в театре обыкновенном.
Вот первое представление ‘Чайки’. Занавес раздвинулся, на сцене полутемно. Деревья, вдалеке озеро, под открытым небом устраивается любительский спектакль, появляются зрители, садятся спиной к публике. ‘Люди, львы, орлы и куропатки…’ Нина Заречная начинает свою декламацию.
Нам, юным, казалось все это замечательным. Пусть мы были юны. Но жизнь и история оказались за нас. ‘Странная’ пьеса с ‘декадентским’ монологом удержалась. Театр укрепился. Он вошел именно и в Россию, и в историю ее искусства. Завоевал не только шумную молодежь и восторженных провинциалов: со своей простенькой чайкой на занавесе стал частью культуры русской. О нем написаны книги, слава его огромна, мирная слава, безрекламная и потому прочная. Прочная по существу, в истории. Но в самой мгновенности театра, в невозможности объяснить, показать тем, кто не видел Станиславского, Книппер, Лилину или только что скончавшегося Качалова, — в этой ‘проходимости’ театра есть, конечно, великая грусть. Это уж вне наших сил. Люди моего века видели и восхищались скромным, сдержанным и изящным художеством истинных художников — наше счастье, нам повезло. Наши дети могут нам только на слово верить.
Оркестровое исполнение, все основанное на правде чувств. Дух упорства и невидного энтузиазма художнического, не останавливающегося и пред сотнею репетиций, лишь бы предельно выразить пьесу. Глубокая честность, очень русская простота, нелюбовь к позе, ходулям и штампу — все это в связи с обаянием сценическим главных ‘лицедеев’, которые как бы и не стремились стать лицедеями: вот некие беглые черты, ими пытаешься, как сквозь сон, оживить давнее очарование, приблизить к нему теперешнего человека.
Та эпоха, конечно, ушла. Ушел и героический Художественный театр. Он проделал еще долгий путь, отражал на себе смену литературных течений, вступил в полосу бурь и катастроф России, выжил и среди них, стараясь, насколько возможно, не терять лица, здравствует и поныне. Физически укреплен. Внутреннюю же его жизнь отсюда нелегко видеть. Судя по тому, что было показано нам перед войной, когда театр приезжал сюда, дух упрощения и огрубления, воздух иной эпохи коснулся его немало. Иначе вряд ли могло и быть. Таланты, разумеется, есть. Но прежнего Художественного театра нет. Он ушел со своим временем и с ‘монахом от театра’ Станиславским, с тем пафосом единства, свежести, восторженной преданности делу, какие были при его начале, осенялись и поддерживались в репертуаре Чеховым. Не зря на занавесе была чайка. Это театр Чехова, как Малый театр был театром Островского, как Comdie Franaise есть дом Мольера.
От той полосы Художественного театра мало что сохранилось даже в личном составе. Предпоследним только что ушел Качалов. Осталась Книппер, навсегда связанная с Чеховым и лично, и по театру. (Называющемуся теперь театром Горького!)
Называть можно как угодно, вспоминаешь же сейчас именно молодой Художественный театр, еще небогатый, без окладов и орденов, с энтузиазмом и свежестью, увлечениями и ошибками, но и радостью прохождения по нехоженым тропам. Орденов не было — театр сам был Орден, только не в том смысле. А давать ему русский народ того времени мог лишь невидимое животворящее: любовь. Этому всему полвека. Но счет лет только укрепляет. И кажется, в юбилейный час можно вспомнить тютчевские слова — он сказал их о Пушкине:
Тебя, как первую любовь,
России сердце не забудет.
Русская мысль. 1948. 29 окт. No 81 (с уточнениями по рукописи).
С. 250. Каретный ряд, дом Мошнина. — Здесь состоялись первые спектакли Художественного театра в 1898 г.
…вновь переживать ‘Потонувший колокол’, или ‘Одиноких’, или ‘Трех сестер’… — ‘Потонувший колокол’ (1896) и ‘Одинокие’ (1891) — драмы Г. Гауптмана. ‘Три сестры’ — пьеса А. П. Чехова.
С. 252. Тебя, как первую любовь… — Из стихотворения Ф. И. Тютчева ’29-е января 1837′.