В. АБЕЛЬДЯЕВ
ПАМЯТИ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО
ПРИМЕЧАНИЯ
Памяти Ф. М. Достоевского, Абельдяев В., Год: 1891
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., ‘АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ’ 1993
Воспоминания странника Барышева, переданные В. Абельдяевым, один из немногих мемуарных источников, связанный с непосредственным свидетельством очевидца каторжной жизни Достоевского. Достоверность их невозможно проверить, но они в полной мере соответствуют сострадательной натуре писателя, его отзывчивости на чужую боль.
Завтра, 29 января, исполнится десять лет со дня кончины одного из наших лучших писателей, Федора Михайловича Достоевского. Пользуюсь этим случаем, чтобы привести о нем два рассказа, слышанные мною от очевидцев, и которые нигде не приходилось встречать в печати.
Первый рассказ мне привелось услышать от лица ни духовного, ни светского, но посвятившего себя духовному служению, нечто вроде того, что на Руси принято называть ‘странником’. Он носил духовную одежду, подобную монашеской, длинные волосы и некоторое подобие скуфьи. Фамилия его Барышев. Он говорил, что получил благословение на духовное служение от многих лиц, высоко стоявших в служебной иерархии и, между прочим, от Московского митрополита Филарета. В настоящее время он очень стар и не помнит хорошенько ни года происшествия, ни места. Тем не менее рассказ его очень характерен.
‘Я сначала хаживал все по тюрьмам в Москве,— говорил он.— И в военную ходил, и в гражданские. Наберешь с собою священных книг и пойдешь беседовать. Все тюремное начальство меня знало и пускало ночевать с арестантами. И часто случалось мне целые ночи читать им Священное Писание — так заслушаются. Иногда приходилось и даром провести ночь. Попадались такие, что только закричат: ‘Читай сам свои книги, если хочешь, а нас разрюмиться не соблазнишь. Отстань’. Но никогда со мной не было такого случая, как в Сибири.
Вздумал я вместе с партиями прогуляться в те страны, где люди живут на каторге. Обошел благодетелей, запасся на дорогу книгами, деньгами, казенными бумагами и письмами некоторых больших лиц и отправился летом — чтобы сподручнее было — с одной партией по этапу. Партию гнали довольно скоро. На дороге я отстал от нее. Пришел в Казань один. Там дождался новую партию и с нею прошел верст сто. А потом опять отстал и пошел один в Пермь. Перевалив Урал, помню я, прошел через город, прозывается Тюмень, а дальше пошли названия все такие не русские, что не всегда языком выговоришь. Только строились у нас тут какие-то крепости. Явился я к заведывавшему работами, военный, генерал ли, полковник, уж не упомню, дал я ему грамотку от важного генерала Бутурлина и получил разрешение везде свободно впускаться. Так же, как в Москве, ходил я больше на ночь. Днем не приказывали мешать работам. Было там в Сибири, говорят, несколько каторжных отделений. Понемногу обошел я их чуть не все.
Не так далеко от границы привелось мне ночевать в одной тюрьме, пересыльной ли, каторжной ли, не упомню по названию. Попались арестанты как будто сердечные. Расспрашивают обо всем, просят рассказать и почитать. А потом вдруг говорят: ‘Ну тебя, надоел. Убирайся к шуту’. Вынули откуда-то карты и начали играть. Смотрю, через несколько времени появилась и водка. Тогда, поскорбев о пропавшем дне, лег я уснуть.
Хорошо. Сплю. Вдруг чувствую, надо мной как будто свет и из-под головы у меня вытаскивают малахайчик, который я подложил вместо подушки.
Открываю глаза. Гляжу. Надо мной эти самые, которые разговаривали, стоят. Один держит в руке свечку, а трое начали меня ощупывать. Сняли с меня теплые штаны, вынули из кармана какие были деньги — была мелочишка, а между нею и бумажка. Сняли все, оставили один подрясник. ‘Молчи,— говорят,— а то зашибем’. Отняли все и опять стали играть.
Играют на мои вещи и на мои деньги и опять послали за водкой. Где уж они ухитрились ее доставать — Бог весть.
Только один проиграл все и опять ко мне: ‘Давай,— говорит,— подрясник’. Я взмолился: ‘Как же мне оставаться в одной рубашке?’ — ‘Да что,— говорит,— братцы, все равно он завтра на нас скажет, давайте его задушим’.
Я, как услыхал, вскочил, ухватил, не помню, доску ли какую или скамейку и хотел к двери. Не тут-то было. Схватили меня, зажали рот и давай душить. Был бы мне совсем конец. Но тут-то у меня явился спаситель.
Спал в углу какой-то арестант, не то чиновник, не то военный, а только из благородных. Давно он на своем месте поднялся и что со мною делали, глядел. И верно хотел выручить. А не смел. Как только он к двери, сейчас голоса: ‘Ты куда, хамово отродье, доносить?’ Успел он все-таки с нар соскочить, потом присел на землю, ползком, ползком и добрался до двери. Это он уже потом тюремному начальству рассказывал. Сейчас в дверь постучал и дал знать часовому. Часовой кричит через окошко: ‘Стрелять буду’ и сделал тревогу.
Как услыхали это мои грабители, бросили меня, повалились все на нары и как бы спят. Входит караул: ‘Кто здесь вас, батюшка, грабил?’ — ‘Ничего,— говорю.— Я ни на кого не в претензии, только бы мне платье отдали, было бы в чем идти’… Подошел я к этому самому моему спасителю и спрашиваю: ‘Как вас звать, за кого я должен Бога молить?’ — ‘Зачем вам знать,— говорит.— Только вы больше сюда не ходите. А то вас впрямь убьют. А платье вам воротят’.
Пошли розыски, кто и что сделал. Ни я ничего не говорю, ни он. Только попросился (он-то), чтоб его в другую комнату перевели.
Чрез день приносят мне мое платье. ‘Вот,— говорит,— отдали, а кто сделал, не могли узнать’.— ‘Позвольте, — говорю,— спросить, как прозывается тот арестант, который обо мне дал знать. Хотел я за него Богу помолиться а не имени, ни фамилии его не знаю’. — ‘Имя его Федор, а фамилия Достоевский. От него тоже ничего не узнаешь: прослышат арестанты — убьют. И то должен его был перевести в другое место’.
После уже слышал я, что он с каторги вышел и даже известный человек сделался. Собирался я все к нему пойти, да за многими заботами так его и не видел.
Пришлось мне быть опять в Москве. Пришел в тюрьму, гляжу, один из злодеев сидит, которые меня убить собирались. ‘Счастлив твой Бог,— говорит,— что на нас тогда не сказал. А то бы теперь ли, после ли, покончил бы с тобой. И то тебе вовек не забуду, как меня высекли. Смотри у меня’. И показывает мне кулак. Я так испугался, что сейчас же ушел и отправился даже из Москвы вон.
Да, вот какой был случай’, — закончил старик.
Второй рассказ мне был сообщен товарищем, который вышел из четвертого класса гимназии, где я учился, и несколько лет шатался без дела в Москве. Тут он вошел в приятельские отношения с одним студентом Московского университета. По какому-то случаю этот студент вместе с другими ездили в Петербург к Ф. М. Достоевскому, чтобы спросить его мнения и совета. Совет был дан и не одним им, а всем их товарищам. Вот что приблизительно высказал Федор Михайлович:
‘В самые тяжелые моменты моей жизни, когда, кажется, все оставляли меня, я находил поддержку в одном существе, которое мне никогда в ней не отказывало. Это существо — Бог. Я по личному опыту убедился, что нет ничего хуже неверия. И всем, кто желает в этом убедиться, я предлагаю отправиться на каторгу. Если они не покончат с собою, то возвратятся оттуда истинно верующими.
Стройте себе какие хотите идеалы, разрушайте все человеческие понятия, но не касайтесь понятия о Боге. Оно раньше вас пришло на землю и не может быть вами уничтожено. Те, которые остаются без него, чувствуют пустоту и мрак на сердце и, потеряв все в жизни, не могут обрести ничего и внутри себя. От того и являются у вас порывы отчаяния, что вы не имеете веры.
На земле еще все так несовершенно, не устроено, что нельзя жить одними земными идеалами. Приходится сталкиваться со скорбями, с огорчениями и не видеть утешения. Если жить так плохо, если ваши старания не могут этого мгновенно переделать, и если вы не имеете надежды на изменение к лучшему — вы смотрите на себя как на существо, которому не стоит жить и которое поэтому может сделаться машиной,, орудием для исполнения замыслов ваших и других людей, ведущих к благороднейшей и возвышеннейшей цели — исправлению существующего зла. Пусть, говорите вы, мы погибнем, зато по нашим трупам наши товарищи, следующие за нами, пойдут победителями. Но человек не машина и не есть орудие дел человеческих, если они не сходятся с намерениями Бога.. Смотрите, когда Иисус Христос безропотно переносил мучения и когда он брал бич, чтобы прогонять торговцев. Вы, взявшие этот бич не вовремя, будете сами извергнуты из Храма, вытолкнуты и, падая, разобьетесь о камни, и тела ваши погибнут безо всякой пользы, так же как и ваши души.
Если вы бы имели веру, вы знали бы, что учить надо словом и примером. И только тогда, когда вы имеете власть, могущество, которое стоит за вами и готово будет явиться вам на помощь в случае надобности, тогда вы можете взять бич и наказывать, судить и осуждать.
Оглянитесь же теперь — Вы одни. За Иисусом Христом стояли все силы небесные. Что за вами? Не надейтесь же на свои силы — их хватит на очень малое. Постарайтесь о том, чтобы умножить свое воинство настолько, сколько этого требуют силы. Самый нерасчетливый полководец старается, однако, всегда быть в решительном месте сильнее врага, и если знает, что у него сил мало, не выступит в поле, а запрется в крепости. Не безумие ли будет, при современном оружии, если он пойдет на неприятеля, имея силы в десять раз меньше. А у вас сила не только в десять раз, а во сто и более раз меньше. Я вам говорю, наберите сил и тогда сражайтесь. Если вы так мужественны, что один из вас может сразить двух врагов, то и то вам надо иметь войско не менее его половины.
Вам тяжело ждать, вы говорите, что не можете равнодушно выносить и терпеть вашего настоящего положения, потому что у вас нет противовеса, к которому вы могли бы обращаться и который давал бы вам утешение. Но как же вы хотите его найти на земле, где все так скверно? Сколько бы вы ни искали, очевидно, ничего не найдете. Сколько бы вы ни думали вашу тяжелую думу, вы не выстроите себе в мыслях человеческого разума ничего прочного, на что вы бы могли сейчас же опереться.
Вы мне не верите? Попробуйте поступать, как я вам советую— верить безусловно, без рассуждения и сомнений — и увидите, что вашему делу это не помешает, но зато никакая неудача не покажется вам непоправимою, никакое бедствие — чрезмерным, никакое человеческое действие — невыносимым.. Вы никогда не лишитесь надежды, и что бы вас ни преследовало в жизни, какая бы сила вас ни свалила, вы всегда опять поднимитесь на ноги и пойдете спокойно своим путем, зная, что уничтожить она вас не в силах, не может заставить и отступить вас от цели, к которой вы идете, и, достигнув этой цели, вы станете сильнее ее. Поднимитесь, как дуб,— и вас сломает буря, пригнетесь к земле, как былинка,— и вы все вынесете. Но когда вас поднимется целый лес, его не сломает никакая буря.
Вот та сила, которую я дам вам, чтобы в ожидании этого времени терпеливо все вынести. И если вы хоть сколько-нибудь цените мое мнение, что я замечаю из того, что вы ко мне обратились, то не отбросите моего совета без пробы. Я его даю, как вы знаете, желая вам всего лучшего. Мои идеалы — ваши идеалы, мои стремления — ваши стремления. Хотя мне пятьдесят уже с лишком лет, но я горжусь тем, что нахожу в себе те же мысли, которыми одушевлено молодое поколение и глубоко буду скорбеть, если его силы потратятся бесплодно. Я пишу теперь вещь (он писал в это время ‘Братья Карамазовы’), которая выразит мои взгляды на веру, как я ее понимаю, и если мне не удастся всего высказать там, я попытаюсь изложить это потом, в форме ли обращения к вам, моим надеждам, или ко всем людям, я еще не решил.
Меня стали ужасно раздражать последние события, я стал нервен и беспокоен больше, чем следует. Меня оторвали от моих вопросов, чтобы заставить обратиться на такие, которые не могут быть решены. Я не хочу их исследовать и думаю, что то, что я сказал и скоро скажу, будет совершенно достаточно для моих сил’.
— Федор Михайлович говорил с нами часа два или больше,— рассказывал студент моему товарищу,— но другие мысли я боюсь перепутать, хотя, возвратившись в нумер, в котором мы остановились, и я, и мой товарищ сейчас же записали все, что слышали и сверили свои записки. Я вам сообщаю только то, что у нас совершенно сошлось.
Печатается по газете ‘Московские ведомости’, 1891, 29 января, No 29.