ПАМЯТИ Е.И. АПОСТОЛОПУЛО
КОММЕНТАРИИ
Памяти Е.И. Апостолопуло, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Розанов В. В. Сочинения: Иная земля, иное небо…
Полное собрание путевых очерков, 1899-1913 гг.
М., Танаис, 1994.
С 5-го на 6-ое ноября скончалась после продолжительной и тяжелой болезни, на 58-м году жизни, в Одессе, Евгения Ивановна Апостолопуло, урожденная Богдан, бессарабская помещица-дворянка. Это была одна из тех синтетических личностей, которые поистине живят общество своим умом, талантом, рвением, вечным возбуждением и готовностью ко всему лучшему и благородному. Ее знали в литературных и в художественных кругах в Петербурге, когда уз своей родной Бессарабии она приезжала в 90-х годах минувшего и в первое десятилетие нынешнего века. Все знали ее как ‘русскую’, и она была русскою по воспитанию и образованию, по всем своим воззрениям, по деятельности, работе, по интересам и большим сочувствиям, но не закрывался никогда маленький уголок ее сердца для маленькой родной ее народности — молдаван Бессарабской губернии.
Ее имение ‘Сахарна’, близ большого молдавского села того же имени, неподалеку от станции Рыбница Юго-Западных ж. дорог, было расположено на правом берегу Днестра, на самой границе Бессарабской и Подольской губерний. И дедовские, и родительские корни ее и воспоминания все тянулись к совместным отношениям России и Румынии, их соединению и роковому разделению. Всегда она негодовала, что в румынском королевстве выбросили вон древнецерковнославянское начертание букв, заменив его, из политических тенденций, начертанием латино-католическим, — и простое население Молдавии, обучаемое в школах только латинскому алфавиту, уже не может в своих старых сельских церквах, как равно в старых соборах и монастырях Бухареста и Ясс, разбирать и читать надписи на могильных плитах, на церковной утвари, на иконах.
Она мне показывала надписи сфотографированных старых икон, это — наши славянские надписи, как на наших иконах. Согласно этому воззрению и всем своим историко-культурным убеждениям, она всецело отрицала ‘отдельную Румынию’, говоря, что вся Румыния есть и должна быть своеобразным уголком России. ‘Народ политикой вовсе не интересуется. Народу политика вовсе не нужна. Народу должна быть сохранена только его культурная и бытовая старина, старинные краски и узор жизни’.
Этот простой народ своей местности, своей ‘дедины’, она очень любила, любила его особую интересную психологию, его поговорки, из которых хочется привести одну: ‘Когда девушка свистит — Богородица плачет’ (требование скромности), любила его обычаи и нравы. Мечтою всей ее жизни было — собрать и открыть местный музей в Кишиневе, посвященный общерусской живописи и местной старине, народному творчеству в костюмах, в домашней утвари, во всяческом роде ремесленно-художественных изделий. Нижний этаж ее дома уже представляет собою такой музей, — собрание мебели, ковров, предметов церковной утвари, икон, внутреннего расположения молдавских изб. Чем-то столько же восточным, как и западным, веяло от этого музейчика, удивительно уютного, какого-то ‘теплого’ по своему духу. Музей был в то же время ‘молдавскою избою’, т.е. это не были ‘вещи’, собранные в кучу или лежащие в витринах, а это было ‘народное жилище’, но только подобранное из предметов всей страны и всей ее старой истории. Едва она узнала о своей неисцелимой болезни,— как тотчас же озаботилась составлением духовного завещания, по которому после ее смерти должно было реализоваться ее имущество (ей принадлежит один большой завод в Одессе) и на вырученные деньги (около миллиона) должна быть осуществлена ее мысль касательно музея. План и осуществление самого здания музея возложены на друга ее, с детства, известного архитектора Алексея В. Щусева, — который вообще принимал близкое и горячее участие в ее художественно-народных интересах.
Потеряв рано мужа и пятилетнего единственного сына, потеряв вообще связанность и прикрепленность к месту, она в девяностых годах прошлого века приехала в Петербург, и здесь ее занимала мысль — дать место и условия для работы молодым начинающим художникам, избавляющие их от забот о ‘хлебе насущном’, от жизни по ‘петербургским углам’ и от ранней потери здоровья. Скромная и не желавшая ‘выдаваться вперед’ (‘Богородица плачет’), она незаметно и безгласно устроила здесь, на Галерной улице, обширную квартиру, с общей мастерской и комнатками для жильцов, где безмездно жили и работали ‘ученики художества’, едва ли знавшие свою хозяйку иначе как разве при поступлении. Это была художественная коммуна, где коммунары едва ли давали себе отчет, кто это им устроил, как и я, посещавший этот дом, — не знал, что это такое, пока, много лет спустя, она рассказала свой план. Трудно найти слова, чтобы передать всю степень и всю сложность особенных дарований этой женщины, — и казалось иногда, что именно для общественной службы нужны такие лица, без рекламы и выставки, без публичных речей, без торжественных собраний, без ‘уставов’ и параграфов, но с постоянною работою и заботою души около всего доброго — с одной стороны, около всего даровитого — с другой.
Синтетичность ее личности восходит и к истории: в сущности, — славянофилка, с интересною прививкою славянофильства на чужую почву и чужую кровь, — в то же время в раннем девичестве она узнала в своей местности несколько молодых людей из духовного сословия, ‘с нигилистическими замашками и нигилистическим образом жизни’, лечивших и учивших, ‘людей удивительной наивности, невинности и чистоты’ (ее рассказ). И образ этих людей ’70-х годов’, очевидно, веял в ней, как ‘завет’ и ‘путь’. Но в них не было ничего ‘от Базарова и Марка Волохова’, не было цинизма и нигилизма, а только — труд среди народа и для народа, учение, лечение, слияние с простотой крестьянства… Как она передавала, впечатление, ими оставляемое, было таково, что тогдашний местный попечитель учебного округа, покойный Арцимович, будучи католиком и поляком, лучше и ‘роднее’ относился к этим русским и православным, нежели к своим сородичам и единоверцам. Ее родительская семья была близка (кажется — в соседстве) с этою семьею Арцимовичей. В детях, по крайней мере некоторых, эти Арцимовичи совершенно слились с русскими, слились ‘по вере и крови’.
Ее сравнительные наблюдения над молдаванами и русскими очень замечательны. ‘Когда священник мало просит за свадьбу, то молдаванин оскорбляется’ (гонор, честь). И весь народ молдаванский — картинный, любит картину, все цветное, — но не ярких, а смягченных тонов, любит в жизни и в домашнем обиходе — красивый узор. ‘Они — народ воображения и строят легенду и сказку около всякого обыкновенного события’. ‘Но у них, — добавляла она, — нет глубины и мистицизма русских и их великого нравственно-религиозного начала’. Она работала на голоде в Казанской губернии, и ее выводы1, сделанные на этой работе, и послужили фундаментом для таких заключений. ‘Один, последний каравай хлеба в избе, после него — помирать, и вот мужик разрезает его пополам и половину кладет на окно: возьмет кто голоднее, кому уже — сейчас помирать’. Это действительно поразительно. Она приводила и другие примеры деревенских решений морально-бытовых затруднений. И говорила в заключение: ‘Если взять русского крестьянина верстах не ближе ста от железной дороги, то я вообще не знаю лучшей породы человека, лучшей его природы, чем этот крестьянин’. Основав в имении две школы, одну — виноградарства и виноделия, она говаривала: ‘Увы, уже из школы почти сплошь выходит вовсе не то, что принимаешь в школу. Летам к 17-ти они все ознакомляются с Леонидом Андреевым, с дурными болезнями и ищут носить штиблеты с высокими каблуками. Что с этим делать и как этого избежать — я не знаю и не умею. Это что-то повальное’. Кошмаром ее было влияние на первородную молдаванскую, малорусскую и польскую этнографию соседних еврейских ‘местечек’. ‘Они заражают крестьянство варшавскими модами, убивая домотканые материи и национальные костюмы, развращают аптекарскими лавочками с продажею грошовых косметик и вредных для здоровья снадобий (особенно для вытравливания плода), порабощают и разоряют своим ‘кредитом’ (ростовщичество)’. Проведя несколько зим в Петербурге, она решила, что место ее — не здесь, а ‘там’, у себя, и ради скрепы с местом и населением решила проводить в ‘невылазных бессарабских грязях’ (чернозем) и томительную осень, и совсем одинокую зиму.
Вся ее личность была в непрерывном, удивительном творчестве. Наблюдения, афоризмы — все это сыпалось в ее тихой беседе, как зерна хлеба с перезревшей нивы. ‘Подставляй кошницу и собирай’. Но не было условий для этого. И вот ушла в землю и будет зарыта, с холодным прахом, — и эта кошница живого ума и чудной, обаятельной души, в которой светились мириады мыслей, грации, возбуждений, положительно — ‘открытий’. Ну вот хоть что-нибудь: ‘Дважды два никогда не четыре. Это — только в арифметике. Дважды два всегда пять — в жизни‘. Т.е. жизнь нерациональна, непоследовательна и нелепа, и мила — именно поэтому, и в ней вечно приходится возиться, переделывать, подправлять хоть приблизительно ‘до четырех’ (2×2 = 4). Не правда ли, как кратко, выразительно и верно? Об эпохе огрубения, принесенного Максимом Горьким и вообще литературою ‘разночинцев’: ‘Если в темноте я натолкнусь на столб, то скажу невольно — pardon. Это — неодолимо, я так воспитана и привыкла’. И как понятна из этих простых слов старая ‘дворянская литература’, без зуботычин, критических и беллетристических. Творчество ее было постоянно. И приходилось говаривать: ‘Позвольте, у меня — свои мысли. Вы говорите столько интересного и нового, что я ощущаю боль в голове от тесноты и своего и вашего’. И об этой ‘боли’ от собеседника и его умственной производительности мне ни разу еще не пришлось никому сказать.
А женщина. И без литературы. Но она была прелестною литературою ‘на ходу’, в изустном слове. Вечная ей память. Как неутешна будет без нее ее Сахарна, и памятный пастух, столь любимый, и беднота, и бездомные, находившие у нее приют.
— Этого мальчика я купила за семь копеек.
— Как ‘за семь копеек’? (бутуз лет четырех).
— Нищая молдаванка его водила с собою — мать. Я и говорю: ‘Отдай мне его, я его выучу мастерству’.
— Дай семь копеек.
— Я дала. Она взяла семь копеек и оставила сына. Из дальнего села. Мне его личико показалось интересным и обещающим.
Так она ко всему была внимательна, к вещам, людям. И выбирала. И трудилась.
Впервые опубликован некролог в ‘Русском Библиофиле’ (1915. No 8. С.96-99).
1 Е.И. Апостолопуло получила 1300 руб. от Русского женского взаимно благотворительного общества, а также и от частных жертвователей для крестьян Казанской губ. Спасского уезда, Юрткульской волости в мае, июне и июле 1899 г. См.: Апостолопуло Е.М. Отчет о помощи пострадавшим от неурожая (Одесский Листок. — 1899. 13 сент. С. 3).