Памяти Э. Б. Оржешко-Нагорской, Жиркевич Александр Владимирович, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Александр Жиркевич.

Памяти Э. Б. Оржешко-Нагорской

‘И в памяти сердца отныне
Полны дорогия черты
Такого величья святыни,
Такой неземной красоты’.
(Из стихотворений Веры Рудич)

Когда в 1897 году, назначили меня военным следователем в участок виленскаго военнаго округа, в состав котораго входил гор. Гродна, то у меня, как у писателя, явилось пламенное, прямо непреодолимое желание добиться знакомства с знаменитой польской писательницей, Элизой Оржешко-Нагорской: быть в Гродне и не видеть ее было-бы равносильно избитой истине, что явилось-бы преступлением посетить Рим и не попытаться взглянуть на папу.

До того времени я знал Оржешко лишь по плохим переводам ея сочинений на русский язык, — говорю ‘по плохим’, так как, конечно, ни один перевод в мире никогда не передал еще точно и художественно того, что составляет, так сказать, душу великих произведений лучших представителей литературнаго слова, к каким безспорно должна быть причислена и покойная, с ея удивительным талантом писать, порой, настроениями, намеками, образами, едва уловимыми духовным взором, очарованнаго художественным развитием основной темы, читателя.

Да. Если некоторыя произведения Л. Н. Толстого можно сравнить с картинами кисти И. Е. Репина, В. В. Верещагина, написанными подчас грубыми, дерзко-определенными мазками, варварски-гениальной кистью, из под которых врывается в душу грубая, неподкрашенная действительность, заставляющая подчас зрителя закрывать глаза и затыкать нос, как при посещении анатомическаго театра, то повести, разсказы и новеллы Элизы Оржешко смело можно сравнить с чудными, нежными, тщательно и любовно выписанными женскою рукою, целомудренными акварелями, из которых даже ужасы жизни и смерти смотрят на вас в дымке примиряющаго с ними опоэтизирования, сквозь призму неизверившейся, светлой души автора, находящаго у себя силы прощать, миловать даже там, где, например, у Толстого лишь свист бича и разрушение старых и новых предразсудков общества.

Если Толстого можно сравнить с хирургом, на поле брани неимеющим хлороформа и других усыпляющих средств для уменьшения страданий оперируемых, делающаго ампутации, невзирая на стоны и мольбы страдальцев, во имя блага их, то Элизу Оржешко, по отношению ея к человеку, следует назвать сестрою милосердия, старающейся сохранить для больного его раненый член, плачущей над его страданиями и даже пытающейся остановить руку хирурга во имя ужаса больного перед операцией.

Толстой, несмотря на его упрямую, суровую, прямо безпощадную проповедь христианской, всепрощающей морали, с этой утопией непротивления злу и любовью к людям, исходившей из ненависти к человечеству в его массе, всю жизнь свою оставался передовым бойцом христианской цивилизации и литературно-философский, подвижнический, страдальческий путь его усеян трупами низвергнутых им без пощады врагов его идеалов, были-ли то отдельныя личности, или группы, учреждения или предразсудки.

Элиза Оржешко, как писательница-моралистка, несмотря на неудачныя попытки ея играть в политику, поучать, обличать и указывать пути человечеству, до конца дней ея оставалась мирной, кабинетной идеалисткой, неспособной, по мягкой тепличной натуре, на боевыя выступления, боящейся толпы с ея грубым, скандальным поведением. То была аристократка пера, в то время, как Толстой точно бравировал плебейскими приемами писания в последнее десятилетие своей жизни.

Оржешко не стыдилась остаться барыней-аристократкой. Толстой был в восторге, когда его принимали за простого мужика, по внешности, манерам, привычкам.

Произведения Толстого захлопываешь подчас с чувством ненависти к автору за низверженных им кумиров, но к ним, этим страницам, точно начертанным нервно и зло концом огненнаго меча убежденнаго фанатика-обличителя общественных нравов, вас непременно опять потянет неудержимая жажда еще раз пережить жестокия страдания, вызванныя грубым, циничным обнажением вашего собственнаго сердца, вашей совести, ваших надежд и упований… Так преступника тянет к месту его преступления, озаряемому уже пытливым огнем человеческаго правосудия.

От произведений Элизы Оржешко чаще всего вы отходите обманутые, очарованные, как обманывает, очаровывает нас сама жизнь, облеченная в красивыя формы иллюзий, увлечений, заблуждений и миражей действительности. Они, эти волшебныя перспективы, никогда не заставят вас содрогнуться над судьбой вашей собственной души, не сделают вас лучше, не вызовут на улицу, на площадь для протеста против разврата, насилия, лжи и братоубийства, совершающихся там ежедневно.

Быть может вы и прослезились над некоторыми страницами, искренно пожалели героев и героинь талантливой писательницы, но, в общем, закрывая книгу с произведениями Элизы Оржешко, вы выносите из нея впечатление, что жизнь даже наших ужасных дней не так уже, в сущности, страшна и зазорна, сами мы не такие уже закоренелые преступники, какими рисует нас Толстой, а, пожалуй, и хорошие, хотя и заблудшие люди, которых когда либо поймут еще, а потому и пожалеют. Едва-ли кто либо перечитывает часто творения Элизы Оржешко — с целью найти там указания на новые пути, на новые подвиги: чарующия сказки на темы действительности интересно посмотреть лишь раз, много два, чтобы, сохранив на долго в памяти своей поэтический аромат, в них таящийся, рваться к той правде, от которой страдаешь, к которой возвращается память совести человеческой.

Прозвище ‘жестокий, злой талант’, как нельзя более идет к Толстому и останется за ним навеки. Новеллы Оржешко можно охарактеризовать произведениями таланта изящнаго. В них много женской болтливости и длиннот, придающих им, однако, особую прелесть дамскаго рукоделья, но нередко затемняющих основную идею. Совесть человечества (а она существует в мире, как существует Бог) и через тысячу лет будет возвращать еще к произведениям Толстого отдельныя личности. Но сомневаюсь, чтобы к тому времени кто либо, кроме польских энциклопедических словарей (где, что ни имя, то ‘знаменитость’) напомнит миру, что тысячу лет тому назад жила была на свете, в своем гродненском домике, польская писательница Элиза Оржешко, перед дарованиями которой преклонялись ея современники. И для того, чтобы понять многие повести и разсказы Оржешко понадобятся тогда безчисленныя примечания со ссылками на бытовыя особенности давно-прошедшей эпохи…

Дальнейшее сравнение между этими двумя талантами, которых я имел счастье знать лично, напрашивается само собою: Толстой создал типы, уловив счастливо не только сущность явлений проносившагося мимо него потока жизни, но и тех событий, которые духовный взор его пытливо изучал в прошлом. То был провидец, пророк, мистик, заглядывавший смело в явления потусторонняго мира. Элиза Оржешко — простите за мое убеждение — при всех многочисленных литературных трудах ея, не создала ни одного типа, который, как ея личное открытие в тайниках души человеческой, перешел-бы с именем ея в потомство. Ей не дано было открывать занеси того, что скрыто на благо человечества. В ней всегда чувствуется простая смертная, глубоко не погружающаяся в сущность явлений обще-мирового характера.

Если Толстой поражает нас дерзновенностью своего психологическаго анализа, то художественный талант Оржешко как-бы скользит по поверхности общественной жизни, точно боясь глубин, где царят таинственые полу-мрак и тишина, где мерещатся разные гады… Для создания-же типов нужно именно погружаться на дно океана жизни, в омуты последняго.

‘А Меер Юзефович?.. А Маковер?.. А Янкель и другие типы еврейства, с такой любовью и теплотой выведенные Элизой Оржешко’?.. воскликнут мне, в ответ, иные ослепленные поклонники последней, из еврейской среды: ‘Да разве это не типы, не правдивые портреты, сделанные с живых людей?..’

‘Простите, отвечу я вопросом-же: а вы разве встречали лично, например, в той еврейской среде, которую пытается облагородить, поднять до своего польско-христианскаго аристократизма, поставить в упрек, чуть не образцом для нашей, действительно языческой, жизни, кощунственно зовущейся жизнью по заветам Христа, великая польская гуманистка нашего времени, таких идеалистов без страха и упрека, каков, хотя бы, ея нашумевший Меер Юзефович?’

Увы, мы воздаем должное роли еврейства в мировой жизни человечества, но ежедневный, горький опыт учит нас, что Меер Юзефович вовсе не портрет, написанный с натуры, а лишь красивая, художественная, кабинетная игра воображения аристократическаго таланта, сквозь призму общаго благодушнаго отношения к людям смотрящаго из-за стекол своей уютной, поэтично обставленной квартиры, и на уличную грязь, и на борьбу за существование одичавшей, полуголодной, незнающей Бога и закона нищеты, и на похоронную процессию, идущую под пение хора, в блеске траурных одежд духовенства, с благоухающими венками на пышной колеснице. Она красива, увлекательна, трогательна — эта погребальная сцена, но разве ею можно охарактеризовать загадочный ужас всякой смерти, положение души хотя бы того, кто, перестав существовать для этой жизни, живет уже в жизни иной? Да и нищие могут увлечь художника красотой группировки, пестротой лохмотьев, особенностями своей жизни. Но разве картина может передать правду нищенства, как профессии? Разве уличная грязь, блещущая под солнцем, отражающая в себе синее, чистое небо, перестает быть грязью?

Укажите мни, затем, хоть на один тип, яко-бы созданный Элизой Оржешко из так называемой низшей среды, который не обратился-бы в посредственную каррикатуру при первом прикосновении к нему критическаго, опытнаго анализа человека, знакомаго с этой-же средой не с точки зрения теоретических утопий?.. Не знаю, не вижу, так и не нашел во всех произведениях Элизы Оржешко, мною прочитанных, новых идей, новых дорог, которыя были-бы давно не указаны человечеству другими.

Даже там, где она сильнее — в описаниях хорошо ею изученной польско-шляхетской среды, отчасти автобиографическаго характера, и там Элиза Оржешко не открыла ничего новаго, а лишь повторила то, что другими польскими писателями сказано подчас и глубже, и талантливее, и убежденней…

А у Толстого — целая галлерея удивительных портретов настолько общечеловеческаго типа, что среди них вы вдруг, к изумлению своему, узнаете то самого себя, то своих бабушку, дедушку, то близких знакомых и друзей. Англичанин, немец, француз поймут Толстого уже потому, например, что на всем пространстве земной оболочки ежедневно умирают, в духовном их убожестве, несмотря на все блага современной цивилизации, ‘Иваны Ильичи’, а ужас подобной смерти для всего человечества полон одинаковаго значения и предостережений. Почти во всех произведениях Толстого поставлена обще-человеческая проблема, им же разрешаемая. А то ли мы видим у Оржешко?

Изучая Толстого, вы чувствуете, что автор давно уже вышел из теплично-аристократической обстановки личнаго своего уголка — на улицу, в гущу серой толпы, в вертепы жизни, в тайники сердца человеческаго, где живут и властвуют настоящее горе, неопоэтизированный разврат, неприукрашенная смерть и где подчас человек считается человеком лишь по недоразумению, по общепринятой кличке, для заполнения граф полицейской статистики.

В произведениях-же Элизы Оржешко, даже в самых последних, на которых отразились неудачи ея личной жизни, разочарование, усталость, отчаяние, угадывается все-же польская аристократка, непонимающая жизни низших классов, а, если и выводящая ее на страницах своих произведений, то под утонченным соусом такого сентиментализма, такой отвлеченной, христианской морали, что за ними, этими приправами изысканной литературной стряпни, подчас трудно бывает увидеть, где кончается личное, сытое благодушие автора и где начинается действительность, неприправленная разными деликатессами художественнаго дарования и правда.

Толстого и Оржешко соединяет, в то же время, один общий недостаток: их тянет в области, чуждыя их талантам, какое то странное самозаблуждеше: Толстой вообразил себя философом, Оржешко влекло к изображению той мещанской, плебейской среды, которую она менее всего знала и не могла понять, уже в силу врожденных аристократических предразсудков и традиций.

А между тем, будучи горячим поклонником Толстого, как гениальнаго творца великих произведений общечеловеческой литературы, я любил и люблю разсказы и повести Элизы Оржешко с их узконациональным мировоззрением, причем, подобное совместительство в душе моей двух, казалось бы несоизмеримых, величин в сущности вполне понятно, и вот почему:

Кажется, жизнь на каждом шагу развертывает перед вами безчисленныя, потрясающия драмы, трагедии, комедии и водевили. Вдумывайтесь, изучайте и поучайтесь!.. А тянет же вас иногда в театр, где вы заранее знаете, что не увидите голой правды жизни, а праздно промечтаете несколько часов в тепличном мире подобия действительности, фокусов авторских дарований, под гипнозом миражей и призраков… Но вам хочется забыться, верить в то, что жизнь не так ужасна, что можно прикоснуться к ней, к ея грязи, не запачкав своего платья, своей совести, своего воображения. Талант человеческий сумел заставить вас поверить, что где то далеко, в неведомых вам странах вселенной, есть же, вероятно, страдание, очищающее грех, слезы, искупающия прошлое, порок, ведущий к благу ближняго.

И когда, после произведений Толстого, беру я в руки повести и разсказы Элизы Оржешко, то мне кажется, что с улицы, где только что разыгралась, на глазах моих, потрясающая драма человеческой жизни, с воплями, бранью обезумевшей, дикой толпы и полицейскими протоколами, я попал в уютный, благоухающий, залитый электрическим светом, наполненный принаряженной и сдержанной, гладко причесанной толпою, театр, чтобы забыться там на подобие человеческой драмы и поплакать слезами, которых хватит ровно настолько, чтоб утереть их раздушенным платком и забыть о них при улыбке во время идущей, но афише вслед за драмой, пустой комедией.

‘Гениальная’… ‘Великая’… И я когда-то, быть может, в чаду увлечения миражами и призраками произведений Элизы Оржешко, в благодарность за то, что она дала мне возможность от ужасов действительности скрыться в гостеприимный храм ея благоухающаго, женскаго творчества, звал ее ‘великой’, ‘гениальной’. Особенно в дни нашей молодости мы все, потомки грешнаго Адама, падки на клятвы и уверения в пылу любовнаго экстаза… Но разве можно верить любовному бреду Фаустов и Маргарит, ежедневно произносимому на всех концах земного шара?..

И мало-ли что срывалось с уст моих, с моего пера, когда, влюбленный в душу и талант Элиаы Оржешко, я, не зная еще ее самой лично, слагал по адресу ея поэтическия серенады?..

Но даже и теперь я — раб ея дарований.

Даже теперь, когда ее давно уже нет на свете, когда мертвый, холодный, осунувшийся облик ея глядит на меня из ряда мертвых томиков ея многочисленных разсказов, повестей и сказок действительности, я, благодарно относящийся в памяти моей к прошлому, связывающему меня с этой замечательной польской женщиной, повторяю те-же слова те же эпитеты: ‘великая’… ‘гениальная’..

Но, скажите по совести, если Элиза Оржешко, хотя и переведенная на некоторые иностранные языки, главным-же образом царящая лишь в польской литературе, где на наших глазах забывается, как устаревшая и отставшая в последние годы от современных модных течений литературы и жизни, ‘великая’, ‘гениальная’, то какими-же именами окрестить после этого нашего русскаго Л. Н. Толстого, даже из гроба будящаго до сих пор совесть человечества, не дающаго уснуть общественной мысли, переведеннаго на все языки цивилизованнаго мира, находящаго себе, во имя общечеловеческих идеалов, горячих поклонников, преданных последователей, как среди европейцев, так и в народах Азии, человека, с частью произведений котораго мы, его современники, еще не знакомы, а переписка котораго, еще необнародованная, поскольку доступна она нашему пытливому изучению, раскрывает такую трагедию души человеческой, такую бездну борьбы гения с его земною оболочкой, перед которой будут содрогаться грядущия поколения.

Жизнь же Элизы Оржешко, как она ни прекрасна, ни поучительна, ни трогательна, рисует нам драму, но драму личную, которая ничему не научит, никого не предупредит, никого не увлечет.

Откиньте художествежно-литературный талант Оржешко, и перед вами явится, в сущности, заурядная, хорошая, добрая женщина с азбучной моралью.

Забудьте гений Толстого, и вас все таки покорит, научит, увлечет трагедия его человеческаго существования, даже если бы вы не знали, что перед вами жизнь Толстого.

Конечно, проведенная мною параллель между Толстым и Оржешко не выдерживает самой снисходительной критики. Да простит мне ее читатель! Но она показалась мне удобной при разработке настоящаго сюжета, как литературный прием для выяснения себе значения Элизы Оржешко в роли писательницы, гуманистки, женщины, для определения сущности ея дарования.

Но жизнь человечества выковывают не одни лишь титаны мысли, чувств, воли, не только люди гения, герои, подвижники. В ней играют известную, Богом указанную, роль и муравьи человеческаго труда, и бабочки, порхающия по цветкам воображения, и зори, и закаты человеческаго идеализма. Только сочетание всего, что есть в природе на благо человека, создает жизнь человеческую, обстановку человеческаго бытия.

И если у орлов свои поднебесныя сферы, где они царят, откуда они казнят и милуют других представителей царства животных, если грозный клекот их, донесшийся до нас из-под облаков, мгновенно возстанавливает в воображении представление о власти, мощи, свободе, праве сильнаго, то разве не дороги нам, смертным, вешняя песнь соловья, трель лесной малиновки, крик отлетающих в чужия страны журавлей, даже свист синички в ветвях, обнаженнаго осенними непогодами, намокшаго под дождем, унылаго бора?..

Разве в порыве понятнаго увлечения первыми проявлениями наступившей весны не находим мы великолепными, чуть ли не сверхъестественными по впечатлениям, на нас ими производимым, первый полевой цветочек, первую травку, робко колеблемую вешним ветерком?..

Всему свое место, и, когда после гроз, бурь, ненастий, внесенных безжалостно, грубо в душу мою Л. Толстым, я воспевал, бывало, тонкое, эфирное, художественное дарование Элизы Оржешко, то делал это вполне искренно, вне каких либо параллелей между этими двумя, несоизмеримыми звездами небосвода современной мне культуры.

Ограниченный ум человека живет порой сравнениями. Я отдал тут дань моему человеческому ничтожеству.

И едва вспоминаются мне главныя произведения, не так давно усопшей, польской писательницы, как на ум приходит невольная картина, которой никогда в действительности не существовало. Мне представляется, в мечтах, бурное море страстей человеческих, охваченное темной, беззвездной ночью судьбы, а на скалистых берегах его, этого мятущагося моря, — ряд сияющих маяков, зажженных убежденно любящей рукой преходящаго, хрупкаго человеческаго существа, которому, по воле Провидения, суждено было подняться над остальными смертными. Чем темнее ночь, тем огни этих маяков ярче, чем ужаснее буря, тем заманчивее, отрадней их немигающее, пламенные, дерзновенные, вызывающее на борьбу огни. Они, эти светочи милосердия, предостережения, указаний пути для заблудших и сомневающихся, далеки от тех путников, утлые челны которых окутывает безпощадный мрак, потрясают удары волн и бури. Они воздвигнуты на неприступных скалах веры, над рифами сомнений, в которые бешено, пытливо врываются волны самых разнородных человеческих желаний. Но роль их в жизни путников, конечно, огромна: они напоминают путникам о мирной пристани, о том, что не все-же вокруг бушующее, незнающее пощады и человеческих страданий море, а что есть-же там, на далеком, неведомом берегу, поколебать который оно безсильно, какие-то люди смертные, временные, подверженные ударам судьбы, дрожащие порой за земное свое существование и покорные общим законам природы, но которые все-же спаслись от произвола стихий, нашли для себя там и пристань, и кров, и любовь себе подобных, что не надо, поэтому, и нам терять надежды, а следует довериться дружественным огням идеалов, убежденно помня, что и волос с головы смертнаго не падает без воли Бога, против законов божеских, что всякий идеал есть луч божественнаго разума.

Элиза Оржешко сумела возжечь подобные светочи, и не одна душа отозвалась из мрака окружающей жизни на их победные лучи. Кто знает, быть может приплывшие на ея маяки разочаровались, не нашли того, чего они ожидали на берегу, но уже моменты счастья — порой великое благо заставить человека забыться хоть на мгновенье — великая заслуга.

И что за беда, если она повторила лишь то, что говорили другие. От этого свет ея огней не потерял ни силы своей, ни значения.

Да будет-же, поэтому, благословенно имя ея!!.

Если дарование покойной нельзя, конечно, сопоставить с величием и гением Толстого, то, с другой стороны, что значат и все вместе взятые таланты последняго, хотя-бы, в сравнении с мудростью Божества?!. А общую культуру создают, плечом к плечу, сердце к сердцу, и Толстые и Оржешки общей товарищескою их работой.

Но не в одном лишь благородно-христианском идеализме, призывавшем в течении многих лет людей на труд и подвиги, во имя труда, всеобщаго мира и любви, для осуществления на земле Царства Христова, великое достоинство усопшей польской писательницы, а в самой сущности той художественной манеры, с которой набрасывала она свои чудныя, художественныя акварели, т. е. в том, к чему с таким презрением старался относиться, в последнее время, Толстой.

Прежде всего необходимо подчеркнуть неподкупную, чистую искренность отношения покойной к сюжетам ея произведений. Всегда сюжеты эти были благородны, возвышенны, трогательны, даже тогда, когда, как вы знали, сама писательница не ходила по земле на подобие всех смертных, а порхала от цветка к цветку чувств, впечатлений, настроений, подобно пчеле, собирающей только сладкое, нужное для ея далекой восковой ячейки в ульи.

По мере того, как развертывалась перед вами, например, повесть страданий еврея Меера Юзефовича, вы ясно сознавая, что такого еврейскаго идеалиста, конечно, никогда не существовало на свете, чувствуете, однако, что страдалец-еврей не выдуман нарочно автором, а что автор, в своих блужданиях и исканиях истины, при свете общечеловеческаго всепрощающаго милосердия, в один прекрасный день дошел до такой нравственной галлюцинации, что главный персонаж его повести встал перед ним, как живой, в ореоле его человеческих страданий, как не может быть в вас сомнения в том, что, уверовав в его существование, великая писательница оросила сама искренними слезами сочувствия некоторыя наиболее потрясающия страницы своей повести, переживая то, что должен был думать и чувствовать страдающий ближний.

Вы можете вообще спорить с Элизой Оржешко относительно выбора тем, трактовки сюжета, степени идеализации того или другого явления, но вы не посмеете упрекнуть ее в предвзятом сочинительстве на заданныя темы. Нет, она, как древняя Пифия, творила лишь в те минуты, когда сердце ея разорвалось-бы может быть, на части, если-бы не явилось возможности упиться верой в то, что ей почудилось хорошаго и божественнаго в личности, созданной ищущим правды и света воображением.

А, затем, какой оригинальный, чудный, неподражаемый литературный язык, какая чуткость в описаниях родной, убогой природы, лишенных громоздкости, но полных впечатлений, переданных настолько правдиво, что и читателю кажется будто-бы лес, описанный Оржешко, благоухает, живет своей собственной жизнью, что полуденное небо слепит глаза, а ветерок нашептывает вам свои легенды. Между природой и человеком в описаниях у нея всегда существует тесная духовная связь. Но акварели с натуры писаны настолько одухотворенно, и мастерски, что самая незаконченность их дает простор собственному воображению читателя. Пожалуй, это даже не выписанныя до конца картины, а этюды. И, тем не менее, знатоки-любители предпочтут их иным художественным полотнам, где отделана тщательно каждая травка, но от которых не веет на вас загадочною душою природы.

Какая, наконец, у Элизы Оржешко, любовь к своей родине Польши, к ея незаметным героям и героиням, к славному ея прошлому! Будучи по духу аристократкой, она нисходит здесь до благороднаго демократизма. И, что мне всего дороже в Оржешко, это то, что никогда патриотизм ея не становится на ходули, не затемняет ея разума, не отодвигает на задний план служения идеалам, искусству, не зовет к отомщению, к крови, к забвению того простого, но, увы, часто забываемаго правила, что вся политика, в сущности, не стоит любой истины, взятой из Евангелия, а смерть все и всех примирит в вечности.

Конечно, и Элиза Оржешко, как природная полька стараго шляхетскаго закала, переживая волнения, ужасы и подавление последняго польскаго мятежа, не оставалась глуха к судьбе своей ‘ойчизны’, к ея ‘мученикам’ и ‘угнетателям’, которых ценила и понимала по своему.

Она была искренняя патриотка. И никто не упрекнет ее за это, за ее предубеждение к русской культуре, к русской власти, за ея мечтания о будущей славе и о благоденствии польскаго народа, за ея своеобразное понимание истории Северо-Западнаго края, с узко-сектантской, польско-политической точки зрения: сам будучи патриотом, могу ли не уважать этого чувства в других, даже во врагах родины моей, особенно в женщине?!..

Но разве мог бы я себе представить Элизу Оржешко, идущую, например, в польскую банду ‘до лясу’ с отточенным оружием в руках, жертвующую своей девичьей невинностью во имя общаго патриотическаго успеха, благословляющей молодежь на убийства, на измену, насилие, молящейся Богу с проклятьем на устах, по адресу врагов ея родины?!..

Нет, тысячу раз нет… Ея светлый ум не мог не видеть обманов, ошибок и веревок, которыя дергали заграничные, закулисные вдохновители…

На так называемый ‘польский вопрос’, равно, как и на другие политические вопросы Белоруссии и Литвы, даже на самое возстание 1863 — 4 годов, без сомнения смотрела покойная сквозь призму того же своего идеализма, как бы не видя грязи, крови, слез и преступлений, а жаждущая найти одних лишь угнетенных, заблудших, страдающих, увлекающаяся поэзией сражений, походов, призраками, созданными пылким ея воображением, картинами и миражами действительности.

Недавно в русском переводе вышли воспоминания Элизы Оржешко, оборванныя, точно с умыслом, ею или издателями на 1863 годе и недающия поэтому, возможности судить о том, как сама она относилась, во дни молодости, к безумному возстанию.

Но, будучи знаком с политическими выступлениями покойной, я всегда подозревал в последних скверных, нравственно-испорченных людей, старающихся использовать имя, литературный талант польской писательницы в целях низменной, узко-эгоистической политики.

Мне лично дорого то, что говоря об эпохе жизни своей, предшествующей возстанию, великая гуманистка не забывает отметить откровенно, что ее ‘все сильнее захватывал идеал жизни, с которым действительная жизнь находилась в безусловно резком противоречии’,

И тут же спешит пояснить:

‘Идеал этот я тогда же определила двумя словами: любовь и труд’…

А где любовь и труд, может ли быть место политике, враждующей с этими светочами жизни? Но разве можно сомневаться в том, что говоря об окружающей ее действительности, покойная осуждала свою среду, свое польское общество, далекое в те дни от идеалов любви и труда?

Но человек, даже самый гениальный, самый чистый и настроенный идеально, все же остается человеком, т. е. существом со слабостями: при уменьи и настойчивости легко играть, поэтому, на известных струнках человеческой его натуры…

Я видел, например, живя в Ясной Поляне, как кучка, в сущности, ничтожных, убогих — умственно и духовно — сектантов, так называемых ‘толстовцев’, при известной системе контроля за великим угасавшим стариком, заставляла его проделывать пресерьозно вещи, достойныя какого-нибудь темнаго изувера-раскольника, а не всемирнаго гения.

Несомненно, поэтому, что известная польская среда отозвалась и на некоторых произведениях Элизы Оржешко, талант которой пытались насильственно направить на путь политических авантюр. И, быть может, в частных архивах современнаго нам польскаго общества, найдутся автографы покойной, свидетельствующие о том, что и она, как женщина, впитавшая в душу свою миазмы последняго возстания, под льстивый, умелый подсказ тайных подстрекателей, с прямой дороги своего природнаго, художественнаго дарования уклонялась подчас в сторону, в дебри политическаго сектантства.

Но история укажет с неумолимой правдою, кто, с какою целью мутил здесь зеркальную, мирную поверхность ея чистой, возвышенной души, кому надо было и ее, эту чистую идеалистку, делать соучастницей преступлений против идеалов ‘любви и труда’? На то, что покойная была плохая патриотка в смысле политических вожделений партии польско-иезуитской пропаганды, указывает отчасти травля, устроенная против нея в польской печати не так-то уже давно, когда ее, гордость, жемчужину польской литературы, всенародно клеймила прозвищами изменницы польским идеалам, дурной польки, обвиняя в отсутствии патриотизма…

Бедная, что должна была пережить она тогда, в эти дни непонимания и заушений, с сердцем, которое до страдания, до безумия любило свою ‘ойчизну’, но не столько за ея буйно-безумное, сумбурное прошлое, где народ играл лишь роль подъяремнаго скота, а за ея нивы, леса, холмы, за ея маленьких, незаметных миру героев и героинь, за польскую душу, в которой, несмотря на страсть к политическим авантюрам, живут задатки великих, культурных подвигов на благо обще-человечества!! Она, радостно приветствовавшая русское правительство в деле освобождения крестьян, т. е. на пути избавления простого народа, ‘быдла’ от ига польской аристократии, была провозглашена врагом этого самаго народа…

Разве тут не замечалось явное недоразумение или несправедливость?!…

Не этот-ли грубый, несправедливый, горький упрек, брошенный политическими противниками на путь ея литературнаго служения, родине и ближнему, заставил в последствии Элизу Оржешко говорить не то, что готово было сорваться порой с уст ея, отдавать перо свое тому, что недостойно быть связанным с идеалами любви и милосердия?!

Помню, как в марте 1898 года, после одной из интимных бесед наших в Гродне, в ея скромном, деревянном домике на Муравьевской улице, когда я поднес ей мой альбом с просьбой написать туда несколько слов мне на память, она, увлеченная сюжетом нашего разговора, нервно схватила перо и записала в альбом своим крупным, размашистым почерком следующее исповедание своей веры (привожу в переводе с польскаго языка на русский):

‘Звеньями, которыя связывают людей всех племен и вероисповеданий, являются страдание, заблуждение и смерть — три акта обще-человеческой драмы. Только братство между людьми может создать три другие звена — взаимную любовь, взаимную помощь и взаимный труд. Когда это сбудется, драма утратит значительную долю своей способности вызывать страдание и ужас. Свершится-ли это когда-нибудь?’.

Тут, как мы видим, тоже признание старухой, уставшей жить, веры, какое было сделано ею около 50-ти лет тому назад, в чаду увлечения молодостью и политическими веяниями польскаго общества. Слышите-ли вы, политические фарисеи и лицемеры из лагеря польско-иезуитской пропаганды, что не ненависть, которую сеете вы между братскими народами, не политика, которую вы делаете орудием этой ненависти, не праздныя мечты о будущей государственности, которую вы думаете основать насильственно на лжи и чужих страданиях, составляют основу счастья всечеловечества, а вот это братство в сферах идеалов любви, труда, и неизбежнаго ответа ‘на страшном судилище Христовом’, о котором молит всякая церковь на земле, будет-ли она православной, протестантской или р.-католической…

В подобной записи, сделанной убежденно и смело, в альбом русскаго человека, в сущности — вся Элиза Оржешко, с ея светлым умом, с ея сердцем, в котором всегда было место даже врагу, если он страдал и как она, любил искренно свою родину…

Надо заметить, что в течение ряда лет, когда имел я незабываемое, высокое счастье близко знать покойную, из наших отношений ею-же самой, по ея почину, были устранены политические и религиозные вопросы, хотя мы на-счет этого и не уговаривались, как скользкая, неверная почва, на которой можно оступиться и потерять руководящия созвездия идеалов, намеченных в вышеприведенной записи моего альбома.

Правда, как мы увидим далее, и в наши отношения прокралась польско-иезуитская пропаганд

Александр Жиркевич.

Памяти Э. Б. Оржешко-Нагорской

Читайте также: