ПАМЯТИ ДОРОГОГО ДРУГА
ПАМЯТИ ДОРОГОГО ДРУГА
<,О А. А. Кедринском>,
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Памяти дорогого друга, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. В. Розанов. Полное собрание сочинений. В 35 томах. Серия ‘Литература и художество’. В 7 томах
Том четвертый. О писательстве и писателях
Статьи 1908-1911 гг.
Санкт-Петербург, 2016
Неожиданно пришло известие о скоропостижной смерти директора 2-й московской гимназии, моего Александра Антоновича Кедринского. Я позволю себе сказать вслух всего общества два слова об этом человеке, хотя он и не оставил после себя ученых или литературных трудов. Ибо совершенно непонятно, почему печатное слово должно поминать только печатных людей. Люди жизни и жизненного подвига, — они именно и есть соль земли, без них просто не нужна была бы, не могла бы нравственно держаться литература, — и даже наука в смысле суммы теоретических, умственных интересов. Духовного происхождения питомец Петербургского историко-филологического института, Кедринский был глубоко восприимчивою натурою, с большим запасом мечтательности, воображения, и именно воображения сердечного. Я встретил его в Елецкой гимназии преподавателем древних языков, в среднюю пору его возраста. Сообщу подробность, о которой знали немногие: в критические минуты объяснения, касались ли они ученика и учения его, неисправностей его, или касались службы или тягости ее, — обычная тема учительских разговоров, — у него бывало задрожит-задрожит голос, задрожит каким-то бессилием, и вдруг в лице появится что-то конвульсивное и брызнут слезы. Не две-три слезинки, а именно брызнут, почти как с ветки капли: до того их бывало много. Он предупреждал или скрывал это, прерывая разговор и куда-то скрываясь, но я был поражен и почти напуган, когда он, очевидно, не успел отбежать в сторону, совершил это передо мной и почти на меня. Как теперь помню, — это случилось в споре со мною, когда он отговаривал меня от шага, рискованного по службе. Маленькая эта подробность очень важна: в какой службе служащие при разговоре не плачут. А у нас, учителей, называют ‘только чиновниками’. Но продолжу. Все мечтательное воображение Кедринского собралось как бы к одному пункту: величие и слава образованной России: а школа и определеннее — его педагогический труд представлялись ему как одна из подробностей этого восхождения к величию и славе ученой, художественной, литературной России. Заваленный трудом и гимназическими тетрадками, он поддерживал в Ельце живую личную связь со всеми людьми других ведомств и профессий, просвещенными, много читавшими, — и сам очень много читал, выписывая много книг, не менее двух журналов и одну газету, — всегда ‘Новое Время’. Эту деятельность он развил, потому что кроме сна у него все время было деятельное, трудовое, и, например, отдых после уроков всегда у него заключался в чтении неучебной книги. Тщательно готовился к урокам, вообще, как учитель, был рачителен, как и все почему-то из духовной жизни. Из духовного звания учителя все почему-то суть лучшие учителя: не объясняю, а сообщаю только факт. В Кедринском я наблюдал русское благородство, не то, которое дается воспитанием, навыком, привычками с детства, правилами с детства, а какое развивается при здоровом, хорошем составе крови, при благородном рождении, когда оно комбинируется с мечтательностью бурсы, пансиона и в конце концов затвора, житейского монастыря. Все благородное русское он любил, на все благородное русское он надеялся, все низкое у русского, если случалось видеть (и тут-то брызнут у него слезы), он считал случайным, не проникающим внутрь, не идущим от корня. Хорошо рожденный сам, благородно рожденный, он считал благородное нормальным, а все дурное — заносным, вроде болезни, вроде инфлуэнцы. Глубоко это, или не глубоко, но очень полезно для деятельности. Перехожу к ней. Человек средних лет, все то, необозримо прекрасное, что он сделал в жизни своей, и делал это каждый день, каждый час (учитель работает каждый час), он сделал все трудом, прилежанием, заботливостью. Мечту он оставил в своем сердце, как сладкую пищу, амброзию богов, а в класс входил учитель страшно озабоченный, проходимою программою и неуспешностью отстающих учеников. С этими-то неуспешными он работал как вол, только духовная в нем закваска дала ему силы к этому терпению все ‘повторений и повторений старого’. Вот и все. Никто не сможет сказать, что это ‘мало’, но сказав это, мы тоже должны будем повторить это всему русскому народу о всех мужиках, которые пашут и сеют. Без этого посева что была бы русская литература и ученость?
Спи, дорогой, усталый друг, — ты уже теперь верно пробудился к лучшей жизни, где ‘нет воздыханий’. А вся твоя жизнь была ‘воздыханиями’. Умер он после 25 лет службы, от внезапного сердечного припадка, как говорят, связанного с неприятностями службы. Известно, что за революцию все наши учебные заведения развалились. Высшее начальство во время революции спряталось, а после революции явилось, и потребовало от директоров гимназий ‘подтянуть’ учеников. В литературе еще не рассказано, как это делается и бывает: делается это через выгон всех, кто в революцию может быть и тихо сидел, а вот теперь порезвился. Начальство не разбирается, и чтобы доложить высшему начальству о строгости, просто губит резвых. Это я определенно наблюдал, это не фразы. Кедринский никого не выгнал, последовала ревизия, гимназию нашли недостаточно преуспевающей и его директора Г-ской гимназии определили ‘на понижение’, т. е. перевести в провинцию. Почему провинции нужны худшие директора, чем Москве, — неизвестно. Но ‘положение по службе’ в учительском мiре всегда ужасно оскорбляет, был оскорблен и Кедринский. Как передают, это очень на него подействовало. В Петербург он приехал снять катаракт на глазу. И вот эта операция, да еще душевные скорби, свели в могилу всего 52-летнего человека, как старика и инвалида. Учебное наше ведомство всегда было совершенно слепо к служащим у него людям.
Но Бог с ними, в душе бесчисленных своих учеников Александр Антонович Кедринский сотворил ‘ведомство’, где имя его выгравировано на золотой доске. Это лучше вещественных и служебных наград. Людям он служил, от людей и получил, и нечего печалиться, что не получил там, где не подслуживался. Он жил и умер как рыцарь дела, или как стойкий русский человек.
Автограф неизвестен.
Сохранилась вырезка из газеты НВ — РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 163. Л. 13-14.
Впервые напечатано: НВ. 1908. 5 окт. No 11698.
В Собр. соч. Розанова включено в т. 16 (с. 374-377).
Печатается по тексту первой публикации.
С. 176. ‘Вестник Европы’ — общественно-политический журнал, выходил в Петербурге с 1866 по 1918 г. С самого начала по 1908 г. его редактировал М. М. Стасюлевич, с No 11 1908 г. — К. К. Арсеньев, издатель — М. М. Ковалевский.
…заметки своего царственного питомца — цесаревича наследника Николая Александровича. — В ‘Вестнике Европы’ (1908. No 9/10. С. 490—504) М. М. Стасюлевич напечатал ‘Из учебных тетрадей покойного цесаревича Николая Александровича (1863 г.)’. В 1860—1862 гг. Стасюлевич преподавал историю Средневековья и Нового времени цесаревичу Николаю Александровичу.
…о другом наставнике цесаревича… — Ф. И. Буслаев в 1860 г. прочитал наследнику курс ‘Истории русской словесности в том ее значении, как она служит выражению духовных интересов народа’.
С. 177. …Карамзина ~ издававшего года три ‘Вестник Европы’… — литературный журнал ‘Вестник Европы’ был основан H. М. Карамзиным в Москве в 1802 г. и выходил по 1830 г. Карамзин редактировал его в 1802—1803 гг.
…Тургенева ~ после разрыва с Катковым… — После выхода в ‘Русском Вестнике’ М. Н. Каткова романа И. С. Тургенева ‘Дым’ (1867), в котором были сделаны сокращения (намеки на сластолюбивые похождения Александра II), отношения Тургенева с Катковым обострились.
…после закрытия ‘Отечественных Записок’… — Журнал, издававшийся в Петербурге с 1839 г., был закрыт в апреле 1884 г. ‘за распространение вредных идей’ (Правительственный Вестник. 1884. 20 апр. No 27).