Архимандрит Константин (Зайцев)
Архимандрит Константин (Зайцев)
ПАМЯТИ Б. К. ЗАЙЦЕВА
ПАМЯТИ Б. К. ЗАЙЦЕВА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Памяти Б. К. Зайцева, Архимандрит_Константин, Год: 1972
Время на прочтение: 2 минут(ы)
Борис Зайцев. Собрание сочинений. Т. 11
Письма. Статьи. Воспоминания современников
М., ‘Русская книга’, 2001
Становится прошлое действительно прошлым — с уходом в лучший мир современников наших, наше ‘прошлое’ воплощающих. Это с редкой силой, применительно к дореволюционной России, воспринялось нашим Зарубежьем при вести о кончине Бориса Константиновича Зайцева, которому Господь дал веку, редко кому выпадающему. И как-то непроизвольно, но в каком-то смысле ‘удар’ ощутили все, от русской культуры не отвернувшиеся, зарубежники…
Ушла не просто эпоха, сменяющаяся новой: ушел целый мир — и как! Вне всякого преемства! А тем самым — и без перспектив будущего, в его органической связи со всем былым… И отсюда неким, совершенно беспримерным, событием стал, внезапно и неотменимо, уход его… Не случайно то, что все, появившееся в печати, почти ни слова не заключало в себе о нем самом, о его литературных достижениях, — о том месте, которое занимала его личность, как в том ‘историческом’ прошлом, в котором он создал себе имя, так и в том безвременье, в котором он полвека просуществовал и за рубежами России, и в самой, уже обезличенной, России. И это определялось не тем, что печать скромности неизменно знаменовалась на нем, образуя фон его жизни, а именно тем, что эта персональная его скромность, не скрадывающая, а, напротив, облагораживающая его личность, с особенной ударностью оттеняла значение его ухода, как нечто, далеко уходящее от всего, что могло бы определяться любой ‘личностью’…
Скромный, даже застенчивый, незлобивый, а вместе с тем озарявший собеседника какой-то особой мягкостью обращения, непроизвольно накладывавшей печать если не интимности, то, во всяком случае, доброжелательного сосуществования, вопреки всем, столь заостренным, расхождениям, всех и вся ныне разделяющим. И это не была просто воспитанность, в ее лучших проявлениях, а некая не просто душевная, но в какой-то мере и духовная ‘человечность’, так сейчас нередко даже демонстративно пренебрегаемая. И то обстоятельство, что судьба сделала именно Бориса Константиновича той личностью, в которой как бы олицетворился уход в прошлое Имперской России, в ее ‘человечном’ составе, а не в ее исторической качественности, ни с чем не сравнимой, заставляет каждого из нас, независимо от того, исчерпывается ли знакомство с ним его литературными достижениями, или имеет кто из нас радостную возможность восстановить его в своей памяти, как живое лицо — как-то особенно глубоко ощутить то сверх-историческое значение, которое совершенно естественно приобретает дата ухода его в Вечность…
И что можно, в наше страшное время, лучшее подумать о человеке, как именно то, что покой воцаряется в душе при мысли о переходе его в иной мир — в условиях, когда здравое суждение, опирающееся на Веру, зовет каждого из нас, прежде всего и превыше всего, думать о спасении своей души… Учини, Господи, душу раба Твоего Бориса идеже праведные упокояются…
Журнал ‘Православная Русь’. Джорданвиль (США). 1972. No 3. Печ. по изд.: Центральный Пушкинский Комитет в Париже (1935—1937). В 2-х т. Т. 1. Сост. М. Д. Филин. М.: Эллис Лак, 2000.