Тагеев Б. Л.
Памирский поход
Тагеев Б. Л.
Памирский поход
(Воспоминания очевидца).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Памирский поход, Тагеев Борис Леонидович, Год: 1898
Время на прочтение: 132 минут(ы)
В начале 1892 года, одна за другою стали приходить в г. Маргелан тревожные вести с нашей кашгаро-афганской пограничной линии. Консул Кашгара, Петровский, сообщал о враждебном настроении, развившемся за последнее время, против наших подданных, между китайцами, а из Памирских ханств все чаще и чаще стали появляться беглецы, которые рассказывали о необыкновенном варварстве афганцев, о насилиях их над таджикским населением Памирских ханств и умоляли военного губернатора Ферганской области, чтобы он ходатайствовал перед государем императором о принятии их в русское подданство.
Одного из таких несчастных я расспрашивал о причинах тех бедствий, которые постигли его отечество.
— О таксыр (Таксыр — ваше благородие.) ! — говорил он: — вы себе и представить не можете, что переносим мы от этих варваров (афганцев). Это — лютые звери, которые жгут наши дома, убивают детей и насилуют жен, и мы теперь лишены возможности оградить свои семейства от такого великого несчастия… [112]
У таджика текли слезы. Вид его был ужасен. Какие-то старые лохмотья болтались на плечах вместо халата, и сквозь них проглядывало бронзовое, запыленное тело. Черная борода, усы и нависшие брови были всклочены и казались серыми от густого слоя пыли, а его босые ноги, совершившие дальнюю дорогу, были покрыты как бы сплошною одеревенелою корою. И это был не простой таджик, это был родственник правителя Шугнана, за голову которого афганцы назначили плату, и вот он бежал оттуда, надеясь найти убежище в пределах России.
Конечно, я не упустил случая, чтобы не побеседовать с этим несчастным шугнанцем. Пригласив его к себе, напоил чаем и приказал своему малайке (Малайка — слуга сарт.) готовить плов, а сам, усадив на террасе моего гостя, начал с ним беседу.
— Скажите, пожалуйста, что же послужило поводом к подобному варварству афганцев? Ведь ни с того ни с сего не пришли же они и не стали бить вас ради своего удовольствия — вероятно, была какая либо причина к тому? — спросил я его: — ведь раньше же вы были под игом афганцев, и они нисколько не обижали вашего населения?
— Нет, тюра, — возразил мне таджик, — никогда мы не принадлежали афганцам. Еще с незапамятного времени мы почитали кокандских ханов и платили им подати, для чего к нам приезжали из Коканда серкеры, позднее наши правители правили уже совершенно самостоятельно. Но вот в 1862 г. явились афганцы во главе с эмиром Дост-Магометом, и памирские ханства пали, несмотря на геройскую защиту жителей. Вот таким образом до 1888 года мы находились в полном рабстве у афганцев и терпеливо переносили это бедствие, посланное на нас Аллахом за грехи наши. Но вот в Афганистане вспыхнуло восстание. Брат эмира Абдурахмана, Исхак, отложился и пошел со своими приверженцами на эмира. Пользуясь этим смутным временем, правители Шугнана, Рошана и Бадахшана, а также Вахана, скрывавшиеся в пределах Бухары, водворились на своих престолах и решились удержать свою независимость, но, увы, силы наших были ничтожны сравнительно с войсками Абдурахмана. В короткий срок мы были разбиты, имущество наше сожжено, а жены и дети отведены в Афганистан, где и проданы в рабство. Большинство из уцелевших бросились в Россию и Китай через суровый Памир, где многие погибли от голода и морозов, а другие попались в руки памирского разбойника Сахип-Назара, которым были выданы афганцам, и только некоторым удалось благополучно добраться до Ферганской области. Я участвовал в защите своего отечества и командовал конным отрядом, но хорошо [113] сознавал, что сопротивление напрасно. Афганцы завоевали мое отечество, ввели в нем свои порядки и законы и поставили войска, которые делают безнаказанно, что хотят. Вот, у меня, например, афганский маджир взял себе двух дочерей, а жену мою, которая защищала своих девочек, приказал зарезать. Обрадовались мы, когда в прошлом году на Памире появился русский полковник с отрядом (Рекогносцировка Ионова 1891 г.), думали мы, что русские, видя наше бедственное положение, решили заступиться за угнетенных таджиков, и вот мы в одну ночь 10 июля, когда отряд стоял на границе Шугнана, вырезали всех афганцев с их солдатами и офицерами, живших в нашем ханстве. Афганцы опасались тогда мстить нам за смерть своих соплеменников, они думали, как и мы, что русский отряд двигается для нашего освобождения, но мы ошиблись. Отряд ушел, и как только узнали об этом афганцы, то с неистовым ожесточением бросились на таджиков, и кровь рекою полилась по долине реки Бортанга. И вот сотни таджикских семейств бегут теперь в Россию, просить заступничества Ак-Паши (Белаго Царя).
Рассказчик глубоко вздохнул и поправил свалившийся с плеч ободранный халат, причем грудь его и правая рука оголились. Я с удовольствием рассматривал его богатырские мускулы и широкую, выпуклую грудь, на которой виднелись две большие белые круглые метки, величиною в копейку, резко выделявшиеся на бронзовом фоне тела.
— Что это такое? — спросил я таджика.
Он опустил свою голову, как бы желая взглянуть на то, о чем я спрашивал, и, ткнув пальцем в один из знаков, вскинул на меня своими огромными глазами, в которых вдруг вспыхнул злобный огонек, и сказал:
— Это? это — афганские пули, которые я получил в 1888 году. А знаешь, тюра, — вдруг сказал он: — ведь я мертвец!..
— Что? — удивленно спросил я и подумал, что имею дело с человеком ненормальным. Между тем мой собеседник продолжал: ‘Да, я мертвец, и все меня зовут ‘Юсуф мертвец’. Я умер, лежал в земле похороненным, и вот я живой, но я мертвец и сам мулла Ахмат мне сказал, что я уже умер однажды и на всю жизнь останусь мертвецом!’
Я положительно недоумевал, имею ли я дело с сумасшедшим или с человеком, с которым в жизни был какой-нибудь особенный случай, заставивший его глубоко уверовать в действительность своих слов, тем более, что он принадлежал к числу фанатиков, исповедующих ислам. [114]
Подали плов, и мой голодный собеседник начал жадно уничтожать его, запихивая в рот рукою жирные крупинки риса.
Я не мешал ему и во время еды не задавал вопросов, так как он, как бы боясь, что от него отнимут вкусное кушанье, ужасно торопился поскорее наполнить свой желудок. Но вот плов съеден. Юсуф по мусульманскому обычаю громко рыгнул и, проговорив свое ‘Алла-Акбар!’, вытер о край рубища жирные пальцы и обратился ко мне.
— Если тюра захочет, то я ему расскажу, как это со мною случилось.
— Конечно, конечно, рассказывайте, — заявил я, — даже очень хочу.
— Ну, так слушай, таксыр. Это было в 1888 году, когда я вместе со своими соотечественниками восстал против афганцев. Сеид-Акбар-Ша, правитель Шугнана, мой родной дядя, собрал всех способных носить оружие таджиков и укрепился в крепости Кала-и-Вамар. Это была последняя попытка прогнать афганцев. Три раза атаковали войска Абдурахмана нашу крепость, три раза геройски отбивали мы афганцев, но в конце концов не выдержали. Крепость пала, а с нею пало и наше отечество. В самый момент третьей атаки я с шашкой в руке стоял на валу и готовился вместе с моими собратьями броситься на налезавших на нас афганцев, как вдруг что-то толкнуло меня в грудь, и мне показалось, что я отделился от земли и стал подниматься все выше и выше… Когда я очнулся, то увидел себя в какой-то темной сакле. В груди моей была такая боль, что я захотел кричать, но язык мой не повиновался моему желанию, и мне казалось, что он был обмотан сухою тряпкой. Я сделал усилие и пошевелился. Вдруг мне показалось, что кто-то подошел ко мне, но в темноте я не мог ничего различить и только слышал, что в сакле кто-то шептался. Я собрал все свои силы и спросил, кто тут. Но даже сам испугался. Вместо слов у меня из груди вырвался какой-то ужасный стон. Через несколько мгновении кто-то вошел с чириком, и я увидел мою жену Хайру и старшую дочь. Тут только я стал припоминать, что был в крепости, и догадался, что я ранен. Грудь сильно болела, а в ушах стоял шум.
— Долго я лежал в таком состоянии. Каждый день приходил ко мне абиб (Абиб — туземный доктор.), мыл раны и мазал их мазью, и также мулла, который читал надо мною Коран. Я ужасно любил слушать его чтение, и особенно когда он читал про то, что убитые на войне за веру и отечество наследуют рай Магомета, и мне тогда становилось досадно, отчего меня не убили. Гораздо же лучше [115] наслаждаться блаженством в райских садах пророка, чем лежать в темной грязной сакле, под страхом быть добитым афганцами. Однако с каждым днем мне становилось легче, и я уже начинал садиться. Один за другим начали навещать меня друзья и знакомые, и я узнавал от них о том, что постигло мое отечество. Кровью обливалось мое сердце, когда кто-нибудь из них рассказывал мне о варварстве афганцев, и тогда все существо мое наполнялось местью, и я в бессильной злобе скрежетал зубами и до крови кусал губы.
— Вдруг со мной случилось что-то ужасное, — я умер!.. Да, тюра, — сказал он, видя улыбку, мелькнувшую на моих губах, — да, я умер и умер самым настоящим образом, как умирают люди. Я поел плову и лег спать — и вот я почувствовал, что умер. Я хотел подняться, но члены мои не слушались, я хотел пощупать себя, но пальцы оставались неподвижны и будто приросли к твоему окостеневшему телу, я широко открыл глаза, но было темно, и мне показалось, что веки мои не поднялись. Я испытывал какое-то необыкновенное спокойствие, и смерть мне не представлялась больше такою ужасною, какою я рисовал ее себе в дни моей жизни. Я начал молиться Аллаху и ждал, что вот-вот явится великий пророк и скажет мне: ‘Встань, Юсуф, и иди за мной в уготованное тебе место, где ожидает тебя вечное блаженство и радость — наслаждайся прелестями райских садов, достойный воин!’ но никого не появлялось, все было тихо, а я по-прежнему лежал, не будучи в состоянии шевельнуться. Тогда я стал думать, что я еще не умер по-настоящему, а только начинаю умирать.
— Удивительное дело, тюра, что мне вовсе не было страшно, я был в состоянии какого-то безразличия. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то толкает и зовет по имени, — я подумал, что это пророк пришел за мною, но узнал голос жены моей Хайры, которая вдруг страшно завыла и повалилась на мою грудь, мне стало очень неудобно. Хайра была полная женщина и сильно давила меня. Я хотел крикнуть ей и не мог. Тогда собралось в саклю множество народа, пришли плакальщицы и стали плакать, а мулла, часто наставлявший меня и читавший мне о загробной жизни, начал свое чтение. Какой же я мертвый, подумал я, когда я все слышу и чувствую, и когда пророк не пришел за мной. Впрочем, может быть, так и все люди умирают, с того света ведь никто еще не возвращался. Наконец, меня закутали в мату, положили на носилки и понесли на кладбище, так я тогда подумал. Тут мне стало немного страшно: я видел, как хоронят наших таджиков, как бывало принесут мертвеца к ограде кладбища и выбросят его через нее, а уже потом мулла и ишан кладут труп в [116] приготовленный склеп (таджиков всех хоронят в склепах) и только слегка замуруют отверстие, а через 5 дней заделывают окончательно и ставят памятник.
— А мне, должно быть, хороший памятник поставили, — подумал я, — ведь я умер за свою веру и отечество.
— Вдруг я почувствовал, что носилки сильно качнулись, и я полетел с них куда-то в пропасть и ударился о камни… Тут я уже более не помнил ничего.
— Когда я очнулся, мне показалось, что я лежу опять в моей сакле. Я попробовал пошевелить рукой и даже вздрогнул, рука поднялась, я пошевелил ногою, и она тоже беспрекословно повиновалась моей воле. Я поднялся и сел. Кругом было темно. Уж не сон ли все это было, подумал я и громко крикнул: ‘Хайра!’ Глухой звук моего же голоса оглушил мои уши. Я ужасно испугался и понял, что я нахожусь в склепе. Я знал, что в течение трех и даже пяти дней склеп не заделывается накрепко, да и глина не успевает просохнуть, и стал шарить руками, силясь подняться из ямы и затем найти выходное отверстие. Воздуху было достаточно, и только холод пронизывал меня насквозь. Мысль о смерти уже совершенно оставила меня, а надежда на освобождение придавала мне энергию. Я шарил по всем стенам моей могилы и вдруг наткнулся на мягкий слой глины. Я стал сильно толкать его руками, раскапывать, и вдруг струя воздуха вместе с серебристым лучом света ворвалась в мою темницу. Я расширил отверстие и вылез. Кругом было тихо. Памятники, освещенные луною, мрачно смотрели на меня. Я взглянул на свою могилу, она черною дырою глядела мне вослед, как бы желая снова поглотить меня в свою мрачную тень. Мне вдруг стало так страшно, что я бросился бежать. Одежды на мне не было никакой, а мата осталась в могиле, я, дрожа всем телом от холода, бежал прямо к моей сакле. Все спали крепким сном, когда я постучался. ‘Кальтак’, моя собака, громко залаяла на стук. Я назвал ее по имени, и она, перескочив через забор, стала выть и ласкаться ко мне. Я снова начал стучать.
— Ким? — раздался испуганный голос Хайры.
— Это я, Юсуф, — ответил я.
— Эх, Алла Акбар! — завизжала моя женя и бросилась назад, я услышал, как за нею заперлась дверь.
Я перелез через забор и начал проситься в саклю: я изнемогал от холода и, кроме того, ощущал страшный голод.
— Уйди, уйди в свою могилу, — кричала мне жена, — уйди, заклинаю тебя Магометом.
Девочки ревели. Я не знал, что мне делать.
Пошел я было к Маюнусу, моему хорошему другу, но и он страшно испугался и из сакли заклинал Аллахом, чтобы я ушел в свою могилу. У него на дворе я увидел старый халат и [117] надел его. Таким образом, я дождался утра и пошел на базар, думая там у знакомых лавочников напиться чаю, но при появлении моем все с искаженным страхом лицом бросались прочь, оставив свои лавки. Томимый голодом и жаждой, я сам сел к чай-ханэ и налил чаю. Это подбодрило меня, а лепешка утолила голод. В это время ко мне приближалось целое шествие.
Впереди шел мулла с Кораном, а сзади его много народу с кольями и шашками. Мулла, не дойдя нескольких шагов, высоко поднял Коран и начал читать заклятие. Я склонился на колени и прочел молитву. Долго не решался мулла подойти ко мне, но, наконец, видя перед собою живого человека, приблизился и назвал меня по имени. Я ответил ему: ‘да, это я Юсуф-Али, который вышел из могилы’. Мулла велел мне подать чашку чаю, но так как никто не хотел поднести ее мне, то я сам пошел, налил чаю и принес его мулле.
— Пей! — сказал мулла. Я выпил чай.
После этого мулла ближе подошел ко мне и, прочитав молитву, сказал:
— Живи, Юсуф, но ты будешь жить мертвецом! — и потом, обернувшись к народу, сказал: — правоверные, вот Юсуф, которому Аллах сподобил продлить жизнь его и после смерти. Великий грех падет на того, кто посмеет убить его, так как все равно Аллах не пошлет смерти ‘живому мертвецу’! После этого я пришел домой. Сначала все боялись меня и сторонились, а потом и привыкли. Вот я с тех пор и ‘живой мертвец’ — так это прозвище за мною и осталось. Такую благодать послал мне Аллах за мою верность вере и страдания за родину, — сказал рассказчик, — и теперь, когда я умру во второй раз, Великий Пророк меня прямо возьмет на лоно свое — мне об этом сказал наш святой Хазрет-Ишан, — добавил он.
Я был поражен слышанным рассказом, тем более, что неправдоподобного тут ничего не было.
— А знаешь что, тюра? Ведь скоро поход будет.
— Почему ты думаешь?
— А потому, что если теперь Ак-Паша не захочет прогнать афганцев, то потом трудно будет. Инглиз (англичанин) очень им помогает и оружие дает и денег много дает. Ой, как много! — При этом мой собеседник покачал головой.
— Ну, прощай, таксыр, — сказал он, вставая и протягивая Мае руки. — Аллах да воздаст тебе на то, что приютил несчастного.
Я простился с Юсуфом и при расставанье предложил ему денег.
— Спасибо, таксыр, бир кагаз (рублевую бумажку) возьму, а больше не надо. [118]
Мы расстались, и с тех пор я его уже не видел. Слышал я потом, что он поселился в кишлаке Кара-тепе, куда перебрались и прочие бежавшие таджики, что он всеми уважаем и любим и по-прежнему сохранил свое прозвище ‘живого мертвеца’.
— Поздравляю вас с новостью! — остановил меня на Маргеланском бульваре мой приятель, поручик Б.
— С какою?
— Идем в поход. Я только что был в штабе, и при мне была получена телеграмма, — сказал он.
— Да вы не шутите? — спросил я.
— Какие же шутки, я сам читал телеграмму и даже знаю некоторые подробности, — и он стал посвящать меня в ‘приятную новость’.
— Во-первых, приказано приготовиться к походу на Памир 2-му Туркестанскому линейному батальону таким образом, чтобы из всего числа своих людей он составил 1 полубатальон, а другой полубатальон скомплектовать из охотничьих команд всех батальонов Ферганской области, затем, во-вторых, пойдет конно-горная батарея, казачий No 6 Оренбургский полк и саперная команда, а также телеграфисты военного телеграфного парка. Итак мы идем в поход. Положительно радостное известие, уж засиделись мы, пора и пороху понюхать, ну, до свиданья, — он торопливо пожал мне руку и направился дальше, вероятно, чтобы скорее поделиться еще с кем-нибудь свежею новостью.
Заинтересовавшись этим известием, я зашел к своему знакомому, офицеру генерального штаба Г., которому должно было быть известно подробнее о предполагаемом походе.
— А! — радостным возгласом встретил меня Г. — Ну, что, слышали новость? — и при этом бросил на меня пытливый взор, в котором я прочел большое желание поделиться со мною новинкой.
Чтобы доставить хозяину это удовольствие, я притворился, что ничего не знаю.
— Какую новость? — спросил я.
— Ну, так и быть, вам я скажу, но смотрите, это по секрету. Ни слова никому, пожалуйста.
— Будьте покойны.
— Видите ли, получена телеграмма. Мы идем в поход! — Затем он передал мне уже слышанное мною от Б., но, кроме того, сообщил и то, что больше всего интересовало меня, именно причины, вызвавшие необходимость двинуть войска на Памир, и наконец и самую цель похода.
— Видите ли, — начал он, — афганцы нарушили наши договоры [119] о границах и выставили свои посты далеко за пограничную линию на нашу территорию. Подстрекаемые англичанами, они заняли Кафиристан и Канджут, а, кроме того, владеют совершенно незаконно, никогда не принадлежавшими им, ханствами: Шугнаном, Рошаном и Ваханом, насилуют население и угоняют к себе русских подданных. Китайцы со стороны Кашгарской границы также производят беспорядки на Памире и даже грозили поручику Бржезицкому, работавшему на Мус-Куле, смертью. Да, кстати, расскажу я вам эпизод с этим офицером, преуморительный случай! Бржезицкий, как вы наверно и сами знаете, работал на Памире, около Мус-Куля (ледяного озера) в этом году, производя маршрутные съемки, как вдруг откуда-то появились китайцы в количестве трех лялез (эскадронов). Их мандарин, Джан, заставил поручика оставить работы и уйти с Памира, мотивируя свое требование тем, что они не могут допустить русского офицера производить съемку китайской территории. Как ни убеждал их Бржезицкий, что это земля наша, ничто не помогло, и ему пришлось ретироваться. Время приближалось к зиме, и перевалы один за другим закрывались, т. е. заваливались снегом, однако поручик добрался до озера Кара-Куля, где ожидал его казачий офицер с полусотнею оренбургцев. Но работа была спешная, и ее во что бы то ни стало надо было закончить. Тогда оба офицера с казаками отправились на Мус-Куль с намерением прогнать китайцев. Выпал глубокий снег, и для того, чтобы по некоторым местам провести лошадей, казакам приходилось настилать на рыхлый снег кошмы и шинели. В течение трех дней мучились они с такими тяжелыми переходами через перевал Кизиль-Арт (14.000 ф.) и, наконец, спустились в долину Мус-Куля. Между тем, китайцы, довольные тем, что прогнали русского офицера, спокойно жили в киргизских кибитках и грелись у костров, как вдруг казаки ударили на них в нагайки, и перепуганные слуги богдыхана не только не защищались, а покорно ложились под нагайки казаков. Когда пересекли поголовно всех китайцев, дошла очередь и до их генерала. Как ни протестовал мандарин против подобной расправы, указывая на свой шарик и павлинье перо, однако пятьдесят ударов ему были отсчитаны, и затем вся его армия, позорно изгнанная с Мус-Куля, отправилась через перевал Ак-Берды восвояси. Ну, и наделал же поручик работы и хлопот дипломатам. Говорят, такая переписка возникла, что, пожалуй, его не погладят по голове, а все же молодец Бржезицкий, хорошо проучил китайцев! Ха-ха-ха!..
— Но позвольте, — сказал я Г-му, выслушав его рассказ: — вы начали о походе и не договорили. Скажите, пожалуйста, какая же цель то похода? — спросил я. [120]
— Цель? — а вот какая. — Он пошел в другую комнату и принес последнюю карту Памира и прилежащих к нему ханств.
— Видите, — сказал он, — предполагают занять, во-первых, Памиры, а, во-вторых, вот все это пространство, — провел он линию пальцем по карте, захватив ханства Шугнан, Рошан и Вахан, — таким образом, чтобы нашей естественной границей с Индией был хребет Гиндукуш. Кроме того, положение таджиков, заселяющих памирские ханства, ужасно. Ведь афганцы хуже истязают их, чем турки сербов и болгар, в 1877 году, пора нашему правительству и вступиться за несчастных, которые, по праву, наши подданные и терпят черт знает что от афганцев.
Я вспомнил пророчество Юсуфа — он был прав. Поблагодарив любезного Г., который просил меня держать все рассказанное им в секрете, я пошел домой, где вслед затем мне передали записку. ‘Голубчик, — писал мне В., — я сообщил сегодня вам о походе, но забыл предупредить вас, что это пока секрет, пожалуйста, никому не сообщайте о слышанном. Ваш Б.’.
В этот же вечер в городе все уже говорили о предстоящем походе.
Везде только и речи, что о походе, о теплушках, тулупах и неприкосновенном запасе. Заведующие хозяйством с утра до ночи не вылезают из канцелярий, делопроизводители по хозяйственной части просто потеряли голову. Все хлопочут. Ротные командиры выбирают людей и посылают их на испытание во 2-й батальон, где доктор осматривает их и или бракует или записывает в списки: ‘годен’. Вместо забракованных присылаются другие.
Солдаты покорно идут, и только немногие из них ропщут на долгие приготовления.
— И чего, право, гоняют только зря, — ворчали некоторые, — хуже, чем на службе, измаяли: все смотры да смотры…
И действительно, чуть ли не два раза в день производились различные смотры разными лицами, и солдат за несколько верст для этого гоняли в полковой походной амуниции.
— Уж скорее бы выступить, — ворчали солдаты. — Ей-ей, надоело. Вот фельдфебель осматривает одетую в амуницию рогу и
поправляет резким порывистым движением неправильно скатанную шинель рядового.
— Ишь ведь, черт, словно баба, шинель скатал — иди, перекатай! — грозно обращается он к солдату, и тог, повернувшись кругом, бежит исполнять приказание начальника.
— Ну, вольно, ребята, оправиться! — командует фельдфебель, и [121] начинается кашлянье, сморканье, и солдатские остроты сыплются со всех концов роты.
— А куды это мы пойдем, г. фельдфебель? — улыбаясь во весь рот, заискивающим тоном спрашивает один из солдат ‘хозяина роты’.
— А куды поведут, туды и пойдешь, — отвечает тот.
— Нет, правда, господин фельдфебель? — не угомоняется солдат.
— На Памиру, значит, по соседству с китайцем и ‘аванганцем’, — отвечает фельдфебель. Но солдат не успокаивается.
— А позвольте спросить, господин фельдфебель, для чего столько войска туда посылают? — спрашивает он.
Фельдфебель, и сам не зная, что ответить ему, сердито отворачивается и командует: ‘смирно! справа по порядку на первый и второй рассчитайсь!’
И по роте то громко, то тихо выкрикиваемые слышатся отрывистые ‘Первый! Второй!’ и т. д…
Приготовления длились слишком два месяца, и, наконец, к 1-му июню было все готово, маршрут был получен, и выступление назначено на 2-е июня.
На большой площади против казарм Маргеланского гарнизона выстроились войска покоем .(Покоем называется строй в виде буквы П.) в ожидании прибытия начальников. Ружья составлены, и люди разбрелись кучками по площади, везде царит веселое оживление. Вдруг раздалась команда: ‘в ружье!’ и в один момент все были в порядке. К отряду приближалась группа всадников, впереди которой на буланой лошади, в белом кителе и фуражке скакал молодой полковник с георгиевским крестом в петлице.
— Здорово, братцы! — немного картавя, приветствовал он отряд, круто осадив лошадь и грациозно отдавая честь.
— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — рявкнуло полторы тысячи грудей.
— Вольно, оправиться! — сказал полковник, и снова оживление воцарилось над отрядом.
Один за другим прибывали к отряду начальствующие лица, пришли остающиеся войска отдать честь уходившим, и наконец приехал командующий войсками, генерал-майор Корольков. Началось богослужение. Веселость сразу исчезла с лиц солдат. Они прилежно молились, крестя свои загорелые лбы и кладя поклоны, и затем каждый приложился к кресту.
После окончания этой церемонии людям была предложена чарка водки. Командующий войсками провозгласил тост за здоровье [122] государя императора, и при звуках русского гимна грянуло дружное ‘ура’.
— Ребята! — начал генерал, когда затих последний крик. — Поздравляю вас с походом и надеюсь, что вы так же свято и безропотно совершите возложенное на вас тяжелое дело, как совершили его ваши предшественники, славные покорители Туркестана! Помните, что Туркестан всегда гордился своими храбрыми воинами, пусть же и на сей раз в летописи его прибудет еще один, покрытый славою поход. Если придется вам столкнуться с халатниками, то проучите их по-русски, как учили мы и хивинцев и кокандцев. Помните, что за Богом молитва, а за царем служба не пропадает. Пью за ваше здоровье, ребята. Ура!
Затем подходили к водке нижние чины, каждый благоговейно брал чарку и опрокидывал ее в рот, как бы боясь оставить на ее дне хоть капельку казенной водки.
Под огромным шатром, поставленным посреди плаца, идет прощанье офицеров со своими семействами. Многие дамы плачут, отцы с грустью держат на руках своих детей.
Поодаль, около расположившихся под тенью деревьев солдат, собрались кучки народа и сартов, а также баб-солдаток, провожающих своих мужей, некоторые из них воют. Раздался сигнал сбора.
Роты выстроились, прежде всего двинулся авангард, а за ним потянулся весь отряд под звуки марша и грохот барабанов. Раздалась солдатская песня, среди которой выделялось громкое выкрикивание подголоска.
— Привал! — раздается голос спереди из облака пыли.
— Стой, привал! — подхватывают возглас в ротах, и батальон останавливается.
Провожавшие в последний раз прощаются с памирцами, и через полчаса отряд уже в полном походном порядке следует по пыльной дороге, пролегающей то по широко раскинувшейся степи, окаймленной высокими снежными горами, то узкими улицами пыльных сартовских кишлаков.
Памирский отряд разделился на две части: одна направилась по кратчайшему пути через перевал Тенгиз-бай, а другая на город Ош, где должна была захватить огромный вьючный транспорт и, перевалив через Алайский хребет, соединиться с остальными силами отряда, который двинулся по Исфайрамскому ущелью, через хребет Большого Алая. Быстрым шагом, длинной вереницей идут солдаты, тяжело дыша, то поднимаясь, то спускаясь по узким карнизам, как бы налепленным к отвесным гранитным стенам. Грозно возвышаются с обеих сторон пути громоздящиеся друг над другом отвесные скалы, местами перо ходящие в крутые осыпи, усеянные осколками гранита и [123] сорвавшимися с вершин камнями. Слева глубокий обрыв, на дне которого клокочет горная речка, наполняющая все ущелье каким-то неистовым шумом, напоминающим рев сильной бури. Далее ущелье все более и более суживается, и наконец начинается крутой и довольно продолжительный подъем на Тенгиз-бай. Около полутора суток боролся отряд с огромной преградой, и некоторым ротам пришлось ночевать на вышке его (12.000 фут.), в снегу, да еще во время метели. Перевалив через Тенгиз-бай, отряд вышел из темного Исфайрамского ущелья и подошел к выходу в Алайскую долину, где и остановился бивуаком около крепости Дараут-курган. За пять лет до возмущения кипчаков (1871г.), когда Кокандское ханство было самостоятельным, крепость эта имела важное значение для кокандцев, так как, расположенная у входа в Дараут-Исфайрамское ущелье, она оберегает долину реки Туза, впадающей в реку Кизиль-су, и защищает перевал Тенгиз-бай от нападений памиро-алайских кочевников со стороны Каратегина. Кокандский хан держал в этой крепости довольно большой гарнизон с уполномоченным комендантом, который вместе со всем гарнизоном был вырезан в 1871 году памиро-алайскими кочевниками, а крепость осталась в запущении. Теперь Дараут-курган представляет из себя цитадель из толстых глинобитных стен, слегка размытых в верхней части своей дождями.
По углам четырехугольника возвышаются круглые башни, придающие крепости довольно внушительный вид. Продневав у крепости, отряд двинулся дальше, шел все время вверх по правому берегу реки Кизиль-су, вдоль по Алайской долине, и, наконец, 16 июня, прибыл к местечку Борда-ба, где и встретился с другою частью памирского отряда.
Ляангарское ущелье пролегает по тропинке, тянущейся вдоль узкого берегового карниза, нависшего над ревущей рекою Ляангар-сай, и ведет от города Оша к укреплению Гульча. С обеих сторон ущелья громоздятся друг над другом огромные каменные утесы, которые в некоторых местах совершенно нависают над головою до того, что страх берет при мысли, что вот-вот эта огромная каменная глыба сорвется, и упадет со своей высоты. Узкая полоса голубого неба, виднеющаяся вверху, мало освещает ущелье, которое остается погруженным в неприятно-таинственный мрак, среди которого царит лишь шум Ревущей реки.
Погода начинала хмуриться, кое-где набегали темные облачка, и мало-помалу небо покрылось свинцовыми тучами. Где-то вдали слышались раскаты грома, подхваченные продолжительным эхом и разносившиеся по горам и постепенно замиравшие в одном [124] из темных ущелий. Облака почти нависли над самыми головами, и в воздухе наступила какая-то особенная тишина. Брызнул дождик! Он освежил душную атмосферу ущелья, люди вздохнули свободнее и пошли бодрее.
Вдруг, как бы внезапно распахнув гигантское окно, в ущелье ворвался сильный вихрь, и вслед за ним дождь полил, как из ведра.
Узкая, глинистая тропинка, быстро размякшая от дождевых потоков, с шумом сбегавших с окружных скал, сделалась такою скользкою, что ноги разъезжались, идти становилось необыкновенно трудно, да, кроме того, ежеминутно грозила опасность сорваться и полететь в пропасть. Небо окончательно заволокло тучами, и в ущелье воцарилась глубокая тьма. Вдруг яркий блеск молнии озарил все ущелье, и вслед за ним грянул оглушительный раскат грома. Подхваченные эхом, в темных ущельях, раскаты не успевали еще замереть, как снова, будто волшебным огнем, озарились мрачные громады, и опять раздавались раскаты с новою силой, как бы желая догнать убегавшие вдаль звуки, подхваченные мрачными ляангарскими ущельями. А дождик лил как во дни потопа. Но вот мало-помалу раскаты становились слабее, молния как-то бледно освещала горы, медленно мигая своим бледным светом, дождик понемногу стихал.
Становилось светлее. Сквозь разорвавшиеся свинцовые тучи кое-где уже виднелись клочки голубого неба.
Солдаты остановились и, сняв рубашки, стали выжимать из них воду, а некоторые, присевши на камни, свертывали свое курево. Солнышко выглянуло из-за туч и своею теплотою приятно ласкало озябшие члены солдат. Все сразу ожило, все точно проснулось с первым лучом дивного светила. Воздух наполнился каким-то чудным ароматом, птички то и дело взлетали то здесь, то там, иногда вырываясь почти из-под самых ног идущих солдат, а в вышине, распустив огромные крылья, парил, описывая большие круги, горный житель — орел.
— Глянько, ребята, дом русский! — крикнул один из идущих, — ей-Богу, дом!
Все обратили внимание на небольшой, выбеленный, русского типа домик, расположившийся около самой реки Ляангар-сай, и каждый задавал себе вопрос, кто бы это мог построить дом среди этой суровой горной природы, вдалеке от всего русского, родного. Ведь не киргизы же? Где им! они не признают другого жилища, кроме своих юрт.
Около домика был назначен двухчасовой привал, и солдаты принялись сушить промокшее белье и ‘согревать’ себе чайники, а офицеры, в ожидании закуски, забрались в домик.
Это было небольшое строение, сложенное из сырцового кирпича, [125] состоящее из двух комнат и кухни. Потолок уже частью разрушился, штукатурка местами держалась на полусгнивших ‘чиях’ (камыше). Окна были выбиты, и в них не оставалось и признака стекол, очевидно утащенных киргизами. Около домика находился навес, служивший когда-то для стоянки лошадей, а теперь приютивший под свой кров киргиза, торгующего арбузами, дынями и сушеными фруктами. Денщики втащили палацы и складные табуреты, мы уселись в кружок, и на сцену появилась неизбежная в походах — водка. Как приятно было пропустить рюмочку после тяжелого перехода! Все были заняты своим делом, кто раскупоривал бутылки, кто приготовлял закуску, а кто лежал на палаце, разминая свои уставшие члены. Снаружи доносился оживленный говор солдат, и заливалась па все лады гармоника.
Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел старый капитан П.
— Николай Николаевич, рюмочку скорее, — обратились к нему хором офицеры.
П. был любим всеми в отряде. Это был боевой и бывалый офицер, участник Хивинского, Кокандского и Алайского походов.
— Уф, и пакостная же погода захватила нас, господа, — сказал он, как бы оправдываясь, что вот мол по этой самой причине и нужно выпить рюмочку, и с этими словами опрокинул ее в рот. — А знаете, господа, — продолжал капитан, — сколько воспоминание воскресил во мне этот домик! Знаете ли вы, что его построил Скобелев.
— Скобелев? — удивился я.
— Да, Скобелев, — сказал капитан, — и сам проектировал для него план. Это было в 1876 году во время Алайского похода, когда войска наши спешили к укреплению Гульча, чтобы успеть разогнать восставших кипчаков и каракиргиз и захватить их коновода Абдулла-бека, сына известной царицы Алая Курбан-Джан-Датхи. Как и сегодня, мы шли Ляангарским ущельем, и ужасная гроза разразилась над нашими головами. Измокшие, голодные, мы пришли вот на это место, — он указал пальцем в землю, — и раскинули палатки. Скобелев поместился в своем бухарском шатре, куда собралось множество офицеров напиться генеральского чайку. Дождик лил, и вода, промочив холст, капала на нас через палатку.
— А ведь плохо, господа, — сказал Скобелев.
— Не важно, ваше превосходительство, — отвечаем мы.
— Так вот что, господа, — говорит он, — в виду того, что нам частенько придется проезжать с Алая в Ош, то по-моему нелишне поставить на этом большом переходе хоромы, в которых бы было возможно переночевать или пообедать.
Сказав это, генерал взял карандаш и свою записную книжку, [126] начертил план и профиль, написал все размеры проектируемого здания и, вырвав листок, протянул его мне, так как я ближе всех сидел к нему.
— Возьмите, поручик, и с завтрашнего же дня приступите к постройке дома, для чего вам будет оставлен взвод, состоящий из каменщиков и плотников — я отдам об этом в приказе.
Делать было нечего, хоть я и понятия не имел о постройках, а пришлось сделаться и инженером, раз начальство приказало.
Заложили мы тут же новое строение, сам генерал положил первый камень, прочитали молитву и крест поставили, а вечером кутнули у обожаемого начальника отряда. На утро отряд ушел, а я остался с взводом для возведения домика. Потолковал с солдатами, с чего бы начать, затем общим советом порешили и приступили к работе. Нашлись у меня и сведущие люди, так что работа закипела, и через неделю было наделано множество сырцового кирпичу, да и кладка подвигалась. За лесом пришлось посылать в г. Ош, но это не представляло собою особого затруднения. Уже и косяки были вставлены и мырлат положен, только крыть осталось здание. Вдруг, однажды, утром прискакал казак с пакетом. Читаю и глазам своим не верю, что генерал едет с Алая и предуведомляет, что надеется остановиться в доме у Ляангар-сая.
Струхнул я не на шутку, хорошо я знал, что это было приказание, а дом далеко не окончен. Крыша не крыта, внутри не оштукатурено, и печей нет, и кирпича жженого не доставлено.
Забил я тут тревогу, начали мы по очереди и днем и ночью работать, и дело стало подвигаться вперед. Я почти не спал, и мне казалось, что я не успею окончить своей работы. Спасибо печнику, попался лихой и смышленый солдатик, он взялся сложить печи из камня, не прибегая, к кирпичу. Я ужасно измучился и чувствовал, что заболею. Оставалось пять дней до приезда генерала и я был в отчаянии. Однажды после обеда я прилег в палатке отдохнуть, по обыкновению, вдруг вижу, что мой денщик Шилов тихонько поднимает край полотнища и что-то говорит мне.
Я уже начинал дремать, но очнулся.
— Что тебе? — спросил я.
— Беда, ваше благородие!
— Что такое? — спросил я, вскочив на ноги.
— Киргизы, ваше благородие, близко.
— Что!
Схватив револьвер и шашку, я выбежал из палатки, и передо мною открылась следующая картина. [127]
Несколько конных киргизов что-то делали над двумя лежавшими на земле моими солдатами и видимо спешили взвалить их на лошадей, а прочие ломали мой домик, из-за которого я пережил столько тяжелых минут.
— Ребята! наших режут! — закричал я, но никто не появился на мой призыв. Полагая, что киргизы успели покончить с солдатами, захватив их за работой, я, не помня себя, бросился с револьвером на киргиз, вязавших солдата, и спустил курок.
Выстрела не было. Осечка! — подумал я и, взведя курок, опять выстрелил. Что за черт, — опять осечка! Я взглянул на револьвер и чуть не умер от ужаса — он был разряжен. А ко мне подбегали трое скуластых киргиз, и я уже ясно различал их искаженные злобой рожи и узкие прорезы глаз. Я выхватил шашку и, зажмурив глаза, бросился на них. Что-то сильно сдавило мне горло, и я полетел на землю. Я уже ничего не видел и чувствовал, что кто-то сидит на мне, я хотел пошевелиться, но напрасно, что-то сильно давило мне грудь. Вдруг я почувствовал, что острое лезвие ножа дотронулось до моего горла. Режут, подумал я. Нож скользнул и впился в мое горло! Я громко вскрикнул — и открыл глаза. Надо мною шевелилось от ветра полотнище палатки, со лба крупными каплями катился пот.
Я вскочил и вышел наружу. Рабочие уже устилали крышу соломой и замазывали ее жидко разведенной глиной.
Капитан остановился и, пропустив еще рюмочку, громко крякнул и продолжал. ‘Итак, ровно через пять дней, я благополучно окончил домик, но все труды мои и страдания, пережитые за это время, были напрасны, генерал не приехал, и дела, осложнившиеся на Алае, заставили его вытребовать меня на театр военных действий, и я, оставив 4-х человек для окарауливания и окончательной очистки дома, отправился на Алай.
— Ну, пора, господа, — закончил он, вставая. — Кокшаров! — крикнул он денщика, — позови дежурного фельдфебеля.
Бравый сверхсрочный фельдфебель, придерживая шашку и отдавая честь, вошел в комнату.
— Подъем сыграть и строиться! — сказал капитан.
— Слушаю-с!
И фельдфебель, повернувшись кругом, вышел из комнаты, а через несколько мгновений рожек прогремел подъем, и мы, поднявшись с мест, направились к ротам, оставив прислугу собирать наши пожитки. Погода совершенно уже прояснилась, солнце ярко светило, озаряя снежные вершины гор, около которых ютились еще свинцовые тучи. Предстояло перевалить небольшой, но крутой перевал Чигир-Чик, и отряд медленно стал подниматься в гору. Лошади, напрягая все свои силы, рвутся из-под тяжелых вьюков. Не слышно между солдатами ни веселого смеха, [128] ни обычных разговоров, приправленных остротами и только мерные шаги раздаются среди полной тишины, а снизу где-то далеко, далеко, чуть доносится до идущих кипящего Ляангара.
Я проснулся довольно рано. Товарищ мой, поручик Баранов, сладко спал еще, прикрыв голову кавказской буркой. В воздухе царила необыкновенная нега. Палатка чуть-чуть колыхалась от легкого ветерка, по временам налетавшего из ущелья на наш лагерь.
— Николай Александрович, — окликнул я спавшего.
— Ммм… послышалось в ответ из-под бурки.
— Вставайте, пора, — сказал я и стал одеваться.
Бурка, как бы сама собою, откинулась, и из-под нее поднялась всклоченная с заспанными глазами голова поручика.
— Осип, чайник! — крикнул он, уже по приобретенной ‘за поход’ привычке, я, протерев кулаком глаза, как бы вдруг стряхнул последние остатки сна и стал одеваться.
В палатку вполз на четвереньках откормленный солдат с сильно загорелым лицом и поставил на землю небольшой медный чайник.
— ‘Вестника’ накормил? — спросил Баранов.
— Так точно, ваше благородие, ячменю давал, да и трава здесь хорошая.
— Ну, ладно, давай сухарей!
Солдат скрылся, а мы отправились к ближайшему горному потоку освежиться холодной водой. Что за чудная картина открылась перед нами! Над головами возвышались огромные каменные великаны, сплошь покрытые арчею, с белеющими снежными вершинами, впереди чернелось Талдыкское ущелье, а позади широко раскинулся зеленою бархатною равниною ‘Ольгин луг’, замкнутый со всех сторон горами, на котором маленькими серенькими грибочками виднелись разбросанные юрты киргизских аулов и громадные стада рогатого скота и верблюдов.
Освежившись холодною водою горного потока, мы вернулись в палатку, где нас уже ожидал горячий чай и сухари, а также добытое Осипом в ауле густое, как сливкст, молоко.
Полотнище палатки поднялось, и в нее вошел капитан П.
— Чайку не прикажете ли? — спросил я.
— Нет, спасибо. А вот я, господа, к вам с предложением. Завтра дневка, и следовательно мы свободно можем пре приятно провести два эти дня.
— Каким же образом? — спросили мы.
— Да вот, хотя бы съездить верст за 12 отсюда на [129] летовки алайской царицы в Ягачарт. Мы наверное застанем и самое Курбан-Джан-датху, так как она на лето всегда перекочевывает из Гульчи сюда. Интересная старуха, — сказал он, — тем более мне бы хотелось ее видеть, так как я не встречал ее с 1876 года, когда она была захвачена отрядом князя Витгенштейна и доставлена Скобелеву, который принимал ее в Ляангарском домике.
Это предложение было радостно принято нами, и мы решили немедленно отправиться с визитом к царице Алая. Приказав седлать лошадей, мы допили чай и затем отправились, к компании нашей присоединились еще трое офицеров. Мы поехали вдоль широко раскинувшегося ‘Ольгина луга’.
— Странное название носит эта местность, наверное оно дано ей кем либо из русских, — сказал Баранов.
— Совершенно верно, — ответил П., — и я вам могу сейчас же пояснить, откуда оно взялось. Видите ли, в 1876 году, несколько дам сопровождали своих мужей в Алайский поход, и из них были четыре Ольги, в числе которых была и супруга нашего начальника отряда, полковника Ионова. 11-го июля, во время дневки, здесь праздновался Ольгин день, и в честь этих смелых именинниц название ‘Ольгина луга’ осталось навсегда и теперь нанесено на карту.
— Значит вы, Николай Николаевич, знакомы с алайской царицей? — спросил я П., желая навести разговор на эту интересную личность.
— Как же и даже очень хорошо, я сопровождал ее до самого города Оша, по окончании Алайского похода.
— Ну, расскажите же нам что-нибудь про нее, — пристали мы к П., который видимо только и ждал этой просьбы, так как был большой охотник до рассказов о былом своем житье И совершенных походах.
— Извольте, господа, с удовольствием. Видите ли, — начал он — Курбан-Джан-датха была женою известного Алим-бека, прославившего свое имя в Туркестане своими дикими набегами и зверскими убийствами в городе Оше. Алим был предательски убит одной киргизкой. Оставшись вдовою, датха приняла власть мужа и начала деятельно управлять Алаем, избрав из среды батырей мужа, которому не позволяла вмешиваться в управление страною. Долго благополучно царствовала датха, и слава об ее мудром управлении разнеслась далеко за пределы Коканда и Каратегина. После смерти Алим-бека, воспользовавшись безцарствием на Алае и вступлением в управление им алайской царицы, кокандский хан объявил алайских кочевников своими подданными и обложил их податью, но датха стряхнула с себя это иго и наконец принудила кокандского хана Худояра подписать грамоту, [130] в которой он признавал в ней законную правительницу Алая. Бухарский эмир, кашгарский хан Якуб-бек и другие, все относились к ней с уважением и даже раз в год присылали на Алай своих послов, снабженных богатыми подарками. Сыновья датхи были ей помощниками в управлении, и каждый из них заведовал известной частью Алая. Старший Абдулла-бек, прославивший себя потом в борьбе с нами, Махмуд-бек, Канчи-бек, Хасан-бек и племянник датхи Мирза-Паяс были верной опорой алайской царицы и любимцами кочевого населения. Об этих беках разнеслась слава далеко за пределы Алая, как о храбрых батырях и лучших джигитах. После плена Автобачн, известного коновода кипчаков, когда Кокандское ханство было завоевано нашими войсками, и город Андижан пал перед всепобеждающим ‘белым генералом’, на Алае вспыхнуло восстание. Закипело, заколыхалось горное население Алая, и шайки отважных батырей стали пополняться новыми силами. Из покоренной Ферганы бежали узбеки и киргизы, и все это стекалось на громкий клич Абдулла-бека, раздавшийся с высот снежного Алая. Огромные шайки лихих джигитов стали разбойничать, производя беспорядки среди русского населения возникавшей области, и разбои эти всегда сопровождались обильным кровопролитием. Тогда-то, для ограждения Ферганской области, был двинут полубатальон пехоты через Исфайрамское ущелье к крепости Дарауг-кургану, под командой капитана Исполад-Бега, который был встречен огнем, засевшего в неприступных скалах со своими батырями, Абдулла-бека и, потеряв несколько человек убитыми и ранеными, принужден был вернуться в г. Маргелан. Вот после этого эпизода и был объявлен алайский поход и на Алай послан отряд, во главе которого находился Скобелев. Мы выступили другою дорогой, через Ош и перевал Талдык. Мы не были нигде встречены неприятелем, только около урочища Янги-Арык казаки доставили нам сведения, что киргизы заняли это ущелье, сожгли мосты и готовятся под предводительством самого Абдулла-бека дать отпор нашему отряду. Генерал Скобелев, думая скоро кончить с киргизами, приказал пехоте ‘прогнать халатников’, но не тут-то было! Позиция киргиз была неприступна, они, скрываясь за каменными завалами, сильно поражали нас, так что Скобелеву скоро пришлось убедиться в невозможности атаковать горцев, и он решил произвести обход. Для этого кавалерия была послана на рекогносцировку, а мы, в ожидании дальнейших действий, оставались около Кизиль-кургана. Вот тогда-то я и был отозван от постройки домика в Ляангаре. Через пять дней были собраны самые точные справки о путях, могущих служить обходом. План действий был составлен, и мы двинулись вперед. Справа, со стороны перевала Талдык, наступал [131] отряд под командою майора Ионова, в котором находился и я. Мы зашли в тыл Абдулла-беку и под его огнем, выбивавшим из строя много жертв, восстановили сожженный мост через реку Белаули и, пройдя по нем, заняли позицию. Путь отступления же к кургану Омар-Бека отрезали две казачьи сотни под командою полковника князя Витгенштейна. Тут только Абдулла-бек увидел, что сопротивление невозможно, и ночью ушел к Заалайскому хребту, через перевал Кизиль-Арт (14.000 ф.), а оттуда на Памиры. Летучий отряд князя преследовал по пятам Абдулла-бека, но тот, с ловкостью горного козла, увертывался от него, завлекая князя в глубь Заалайского хребта, где весь летучий отряд чуть-чуть не погиб около озера Кара-Куль, во время метели, отрезанный огромным перевалом от главных сил, без провианта и фуража. Таким образом, Абдулла-бек с братьями своими Махмуд-беком и Хасан-беком и большинством из своей шайки ушел от преследования русских через Памиры в Афганистан, завещав остающимся батырям не сдаваться гяурам, после этого мы двинулись к Алайской долине, где и остановились, тревожимые все время шайками горцев.
Весть о неудаче на Янги-Арыке дошла и до царицы Алая, и она со всеми стадами и имуществом бросилась в Кашгар, но по дороге была ограблена шайками китайских разбойников, и несчастная датха была вынуждена броситься по следам своих сыновей, т. е. на Кизиль-Арт. В сопровождении сына своего Канчи-бека и племянника Мирза-Паяса, она направилась без имущества на плохеньких, киргизских лошадях к Кизиль-Арту и около местечка Борда-ба наткнулась на возвращавшегося князя Витгенштейна, которым и была захвачена и доставлена в отряд. В это время генерал Скобелев был в кр. Гульче, и мне было поручено доставить к нему арестованную царицу Алая и ее двух батырей. Я очень обрадовался этому поручению. Войдя в юрту, где помещалась пленная, я увидел сидевшую на ковре по-азиатски киргизку небольшого роста, хотя не молодую, но красивую, одетую в парчовый халат, отороченный каким-то мехом. Она грустно сидела, опустив голову. Перед ней стоял поднос, на котором лежали фисташки, кишмиш и другие туземные сласти. Она видимо находилась в размышлении о той метаморфозе, которая происходила с нею, и вся была погружена в свое горе. Она сразу даже не заметила моего появления и, только спустя несколько секунд, вскинула на меня своими умными, выразительными глазами и слегка вздрогнула. Я через переводчика сказал ей, что назначен сопровождать ее до Гульчи, где находится теперь генерал Скобелев, она отнеслась совершенно равнодушно к моему заявлению.
— Я теперь раба русских, которые могут делать со мною что угодно, такая, значит, воля Аллаха, — ответила она через [132] переводчика, и крупные слезы блеснули на узких прорезах ее глаз.
Я сказал ей, что мы едем завтра.
— Хопь, хопь (Хопь, хопь, — хорошо, хорошо.), таксыр (Таксыр — ваше благородие.), — сказала она мне и кивнула головою в знак согласия.
Я вышел из юрты и под тяжелым впечатлением ушел к себе. На утро мы были уже на лошадях. Казаки конвоировали пленных. Датха бодро сидела в седле, одетая в бархатную шубейку с галунами и шапочку с парчовым верхом, отороченную мехом.
Подъезжая к Ляангару, я заметил около домика большое сборище киргиз и казаков, и мне сообщили, что генерал едет на Алай и остановился для отдыха на станции. Я приказал доложить о себе и тотчас же был принят. Сообщив о цели своего приезда, я получил приказание ввести в дом пленных.
Дахта, в сопровождении Канчи-бека и Мирза-Паяса, вошла в комнату. Оба батыря отвесили низкий кулдук, пленная же царица стояла молча, низко наклонив свою голову.
Скобелев встал, подошел к ней и протянул свою руку. Датха, по-видимому, растерялась, она не ожидала такого приема, и радостная улыбка озарила ее лицо. Она пожала руку героя и сказала ему что-то по-киргизски.
— Скажите датхе, — обратился Скобелев к стоявшему здесь переводчику ее мудром управлении и том значении, которое заслужила она у соседних ханов, а потому уверен, что датха поймет бесполезность враждебного отношения к русским. Передайте ей, — сказал генерал, когда переводчик перевел часть его речи, — что она, как мать, может гордиться своими сыновьями. Абдулла-бек свято исполнил свой долг и ушел лишь тогда, когда бороться уже было не мыслимо. Но пусть она знает, что русские умеют ценить храбрость врагов. Если она сумеет склонить своих сыновей покинуть Афганистан и возвратиться на Алай, то я награжу их, как подобает награждать героев, а теперь я прошу датху принять дастархан, — и генерал приказал принести, по туземному обычаю, огромный поднос, на котором целою горою возвышались туземные угощения, вслед за тем он собственноручно надел на пленницу парчовый почетный халат и обратился к батырям, увещевая их верно служить России. [133]
Умная царица сразу поняла свое положение и тут же дала обещание генералу, что мир и тишина будут царить в долине Алая, пока живет она на свете. По ее требованию, из Афганистана возвратился ее сын Махмуд-бек и много других батырей, только один Абдулла-бек не послушался увещаний матери и не вернулся на Алай, а ушел в Мекку, по дороге куда и умер.
По-прежнему поселилась датха в Яга-Чарте, продолжая пользоваться безграничным влиянием на Алае, а ее сыновья были назначены управителями Алайских волостей и приносили огромную пользу нашему правительству.
Таким образом присоединен был Алай к Русской империи, и мы, простояв на долине Большого Алая, направились вверх до реке Кизиль-су и через перевал Кара-Казык — спустились в долину Шахиваруана и через Вуадиль возвратились в Маргелан. Вот и все, господа, — заключил П., — что я могу вам сообщить о датхе, которую наверно мы сегодня увидим, и о той роли, которую она играла в этих местах.
— Спасибо, Николай Николаевич, теперь мы, получив подробные сведения о датхе, еще с большим удовольствием жаждем увидеть эту интересную женщину, — сказал. Баранов. — Ну, господа, рысью! — скомандовал П., — а не то поздно будет, уж очень долго я заболтался.
И действительно, слушая длинный и интересный рассказ капитана, мы и не заметили, что солнце уже было совсем на полуденной линии, и лошади, опустив головы, лениво ступают на собственные тени, поминутно отмахиваясь хвостами от докучливых мух, не дававших им покою.
Мы поехали рысью и втянулись в узкое ущелье, миновав которое очутились в широкой долине, окруженной горами, сплошь покрытыми арчей, и направились к показавшемуся большому аулу, юрты которого были украшены пестрыми палацами и коврами. Громадные табуны лошадей бродили поодаль, наслаждаясь здоровою сочною травою. Со стороны аула к нам приближалась группа всадников с головами, обмотанными большими белыми чалмами. Пестрые халаты их, ярко освещенные солнцем, красиво выделялись среди суровой природы горного ландшафта. Впереди на великолепном гнедом жеребце ехал полный, дородный киргиз, с сытым загорелым и добродушным лицом, обрамленным небольшой черной бородкой. Вся фигура его выражала полное довольство жизнью. Одет он был в костюм, отличавшийся от прочих джигитов своею простотою и изяществом. Белый бешмет, перетянутый в талии широчайшим серебряным, украшенным насечкой и чернью, поясом, белая, как снег, чалма, азиатская, с серебряной рукояткой, шашка красиво блестела на солнце. Грудь его была украшена медалями, придававшими его [134] костюму еще более величественный вид. Вслед за ним ехали трое джигитов, вооруженных мултуками и шашками.
За несколько шагов до нас все туземцы слезли с лошадей и встали в почтительную позу, сложив руки на животе, как принято у них при выражении особенного уважения.
П. соскочил с лошади и подошел к белому всаднику с медалями на груди.
— Здравствуй, Махмуд-бек! — сказал он.
— А! таксыр, селамалейкум, калай-сыз (Здравствуйте, как поживаете?)? — радостно, улыбаясь своим широким ртом, проговорил киргиз.
— Что датха, как здорова? — спросил П.
— Спасибо, таксыр, слава Аллаху, здорова, она послала меня встретить дорогих гостей, — ответил Махмуд, — она очень рада будет видеть тюру, милости просим, — сказал он, обращаясь к нам.
— Господа, позвольте представить вам, это гульчинский волостной управитель Махмуд-бек, сын алайской царицы, с биографией которой я вас только что познакомил, — сказал П.
Мы соскочили с лошадей, и каждый пожал руку симпатичному киргизу.
— Ну, едем, Махмуд-бек, — сказал П., и мы тронулись в путь.
Несколько кучек туземцев, в праздничных халатах, тюбетейках и чалмах, поджав ноги, сидели, образуя на ярко зеленом фоне как бы венки, сплетенные из пестрых цветов. Разодетые киргизки, в необыкновенно больших чалмах, скрывающих их смуглые лица, озабоченно сновали из юрты в юрту, оживление в ауле было всеобщее. Очевидно, нас ждали. Но кто мог предупредить здесь о нашем приезде — право, не знаю. Я спросил П., но он отрицал совершенно, уверяя, что не посылал никого сказать, что мы будем.
— Вы не знаете киргиз, у них на этот счет особенное чутье, — сказал он, — прекрасно знали они, что мы непременно заедем к датхе, ну, и приготовились.
Около одной богатой юрты мы остановились, толпа мальчишек бросилась к нашим лошадям, взяв за поводья, они стали водить их взад и вперед.
Махмуд бек приподнял дверь юрты, мы вошли в нее, и я увидел датху. Она сидела по-азиатски на ковре, поджав под себя ноги. Она была уже не молодая, с сильно сморщенным лицом, с маленькими, слезящимися глазами, добродушно улыбавшимися нам. Она отдала какое-то приказание сыну, и в ее жестах я уловил привычку повелевать. Она была одета в парчовую [135] коцевейку, отороченную мехом, а голова ее была обмотана огромною кисейною чалмою. Мы по очереди подошли к сидящей старухе и пожали ей руку. Она узнала П. и очень ему обрадовалась.
— А Скобелев ульды! (умер) — сказала она, при чем лице ее выразило сожаление, и покачала головою.
— Давно уже, — сказал П.
— А Ионов приедет ко мне? — спросила она.
— Да, я думаю, — ответил капитан, — полковник часто вспоминает вас и наверное не проедет мимо ваших аулов.
— Да, он хороший человек, — сказала датха, — и жена его и дети хорошие, им Аллах пошлет счастья. А теперь на Памир идете? — спросила датха.
— Да, на Памир.
— Плохо там, ни корму для лошадей, ни достаточного количества баранов, ничего нет, — сказала она, — киргизы живут там бедные, тяжело вам будет, я и то приказала Махмуду и Мирза-Паясу, чтобы они вам немедленно все доставляли.
Она говорила с П. по-киргизски, а он нам переводил ее речь. После этого аудиенция наша у датхи окончилась. Вошедший Махмуд-бек объявил, что плов подан, и мы, пожав руку царицы Алая, вышли из ее юрты.
Так вот она, эта датха, о которой я так много слышал и которую так жаждал увидеть, — самая обыкновенная киргизка с виду, даже трудно себе представить, чтобы эта старуха могла когда-то играть такую важную роль.
Мы вошли в юрту, менее богатую, но более обширную, нежели юрта датхи, где уже собралось немало почетных гостей, случайно съехавшихся из соседних аулов. Здесь же был и Хасан-бек, брать Махмуда, высокий, с большой черной бородой киргиз, и Абду-Кадыр, прибывший неделю тому назад из Каратегина, и казий (Казий — судья.) города Оша, и старый мулла, и много других знатных киргиз, обладателей почетных халатов.
Все почтительно встали при нашем появлении и, обменявшись с каждым из нас приветствием и погладив свои бороды, опять чинно уселись в прежнем порядке. Во время еды плова в юрту вошел красивый, стройный киргиз с хищным разбойничьим лицом, не лишенным некоторого величия, он сдержанно улыбнулся и, поздоровавшись с П., пожал каждому из нас руку, это был Канчи-бек, старший сын датхи. Он угрюмо уселся в стороне, не вступая в разговоры и не касаясь плова. Время клонилось к вечеру, и гостеприимный хозяин объявил нам, что юрты для нас уже готовы, и мы отправились на покой. Прекрасные Кибитки, в которых были постланы на коврах легкие одеяла, [136] были к нашим услугам, и в них мы прекрасно провели ночь. Утром разбудили меня загудевшие громадные трубы, напоминающие собою библейские, с которыми по преданию евреи обходили город Иерихон, и немудрено, если от множества таких труб разрушились стены города, потому что от двух моя юрта вся тряслась, и я был принужден заткнуть уши, чтобы не лопнули перепонки.
Эти трубы скликали киргиз на тамашу (тамаша — гулянье), устраиваемую в честь русских гостей. В воздухе запахло пловом. Всадники группировались в долине, готовые начать байгу (род скачки). Наконец, перед толпою был брошен зарезанный козленок, и один из джигитов ловко подхватил его и поскакал. Все понеслись за ним, преследуя общую цель завладеть козленком и принести его к нам. Датха сидела вместе с нами на разостланных коврах и равнодушно смотрела на несущуюся толпу всадников. Я с любопытством следил за ходом игры. Вот, вот нагоняют джигита с добычей! окружили… Защелкали в воздухе нагайки, и на мгновенье все спуталось в общей массе и покрылось густым облаком пыли. Но вот снова, с отнятым козленком, вырывается из толпы всадник, и вдруг он ринулся в сторону, далеко оставляя за собою дико кричащую и несущуюся за ним толпу джигитов. Шум поднялся ужасный — ‘байга’ оживилась. Козленок, совершенно растерзанный, переходил из рук в руки, наконец одному из джигитов удалось далеко ускакать с добычей, и он, описав круг, подскакал к намешу ковру и бросил под ноги нам козленка, от которого остались одни лишь клочья.
Толпа криками приветствовала победителя, а П. вручил ему призовой халат и пятирублевую бумажку. Почти до сумерек длилась тамаша, много было выпито кумысу, все наелись досыта плову, всюду виднелись веселые лица.
— Ну, а нам, господа, пора и восвояси, — сказал П., — как раз к вечерней заре успеем.
Мы не протестовали, так как времени оставалось мало, и, попрощавшись с датхой, которая пожелала нам доброго пути, мы в сопровождении беков отправились к отряду.
Было уже совершенно темно, когда мы подъезжали к бивуаку.
— Стой, кто идет, что пропуск? — раздался грозный оклик часового.
П. сказал. И мы въехали в лагерь.
Отдыхая в своей палатке, под впечатлением радушного приема у алайской царицы, я и не помышлял о том, что через три года буду свидетелем ужасного горя, разразившегося над датхой и ее сыновьями. В 1893 году, сыновья ее были вдруг арестованы [137] и посажены в тюрьму, а по Алаю стали ходить тревожные слухи о задушении русского таможенного стражника, погибшего с двумя джигитами, во время задержания контрабанды. Началось следствие, которое выяснило, что нашa (наша — наркотическое средство для курения, сделанное из выжимков стеблей конопли), которую везли Канчи-беку контрабандисты, была задержана таможенным досмотрщиком, последний сначала соглашался пойти на компромисс с контрабандистами, но затем раздумал и был задушен ими, не имея возможности защищаться, так как револьверы его и его джигитов оказались без патронов. Говорили, что в этом деле участником был Канчи-бек, но точных улик не было, и дело было отложено областным судом для дополнительного следствия. Великое горе охватило сердце старухи матери, сыновья, ее гордость и надежда, опозорены, замешанные в гнусном убийстве, и посажены в тюрьму наравне с мошенниками и ворами. Лучше бы убила она их своими руками, если бы предвидела такое позорное дело, но все же она надеялась и глубоко верила, что сыновья ее не причастны в этом преступлении. Между тем, пока длилось дополнительное следствие, военный губернатор Ферганской области генерал-майор Повало-Швейковский усиленно хлопотал о переводе этого дела из-под ведения гражданского суда в полевой военный, ходатайство его было уважено: беки преданы полевому суду.
Я навещал в Маргеланской тюрьме несчастных и долго беседовал с ними. Трудно было представить себе, чтобы эти люди, столько лет беспорочно служившие русскому правительству, были участниками преступления. Мне от души было жаль, глядя на похудевшее, грустное лицо Махмуд-бека и Мирза-Паяса, которые судились за укрывательство преступления. Я утешал их, сколько мог, но они и сами понимали, что значило предание их военному суду. Мрачный сидел в одиночной камере Канчи-бек и все лишь молился Аллаху, соблюдая строгую уразу (пост). К нему никого не допускали. Его сердце испытывало двойное горе: в числе арестованных был и его единственный сын Арслан-бек, сидевший тоже в тюрьме, в которой томились 21 киргиз, обвиняемых в убийстве таможенных.
Судопроизводство происходило при закрытых дверях, несколько дней длились прения, судьями были командиры батальонов под председательством генерала Корниловича, которые вынесли смертный приговор девяти человекам и в числе их Канчи-беку и его сыну 12-летнему мальчику, а Махмуд, Мирза-Паяс и другие присуждены к ссылке в каторжные работы.
В неописанном отчаянии приехала ‘царица Алая’ и, несмотря на дряхлость свою и измученную горем душу, явилась к [133] военному губернатору и валялась в ногах у него, вымаливая помилование сыновьям и внуку…
Да, велико было горе матери, у которой судьба на глазах отнимала всех сыновей. Все русские и туземцы были озадачены приговором суда: ожидали полного оправдания беков, и вдруг смертная казнь. Всколыхнулось алайское население, и стали ходить слухи, что киргизы намерены освободить своих беков.
Военный губернатор понял, что ему грозит опасность со стороны киргиз, и усилил караулы. Вокруг тюрьмы ходили патрули, а около его дома дежурили солдаты. В течение всего времени суда войска спали не раздеваясь, дежуря поочередно и имея при себе боевые патроны, но все эти предосторожности были напрасны. После конфирмирования смертного приговора над Канчи-беком и киргизом Полваном они оба были отвезены в Ош, где и повешены 2 марта 1895 года, в виду своей родины, дорогого им Алая. На казнь из города Маргелана за 90 верст приехал и генерал Повало-Швейковский и руководил приведением в исполнение приговора суда. Принимая во внимание беспорочную службу Махмуда и Мирза-Паяса и несовершеннолетие Арслан-бека каторжные работы им и смертная казнь последнему были заменены ссылкою в Сибирь, по дороге куда Махмуд-бек, не выдержав тягости пути, умер.
После этого печального события датха пережила новую метаморфозу: мозг ее не выдержал тяжелого горя, помешалась бывшая Алайская царица, и теперь, в рубище, не подпуская к себе никого, сидит она и молится Аллаху о спасении души своего сына. Таким образом угас царственный род на Алае, и со смертью датхи только рассказы об ее былом могуществе и силе будут ходить из ущелья в ущелье, разносимые батырями по аулам.
Медленно движется длинная вереница серых, утомленных солдат, пробирающихся между большими каменными глыбами и поднимающихся вверх по Кизиль-артскому ущелью. Это ущелье врезывается узкою щелью в Заалайский хребет, поднимаясь от Алайской долины к перевалу Кизиль-арт, и затем с вышки его снова спускается в долину реки Маркан-су. Шумя и пенясь, бежит навстречу идущим горная речка Кок-сай, затейливо извиваясь между камнями и утесами и тем еще более затрудняя и без того нелегкое движение отряда. Чуть проходимая тропа вьется, круто поднимаясь вверх и часто пересекаемая быстрою рекой, представляет собою немалое препятствие для движущегося обоза и пехоты, не говоря уже про совьючившуюся артиллерию, которой особенно тяжело было пробираться в этих местах. 19-го июня, погода была пасмурная, облака почти спустились на землю и, казалось, что вот-вот коснешься их головою. Дорога, благодаря небольшой ширине и нагроможденным всюду камням, была чрезвычайно неудобна. Вьюки [490] поминутно задевали за большие обломки скал, лежащие на протяжении всего пути, обрывались и падали, так что бедные солдаты положительно выбивались из сил, поминутно перевьючивая лошадей. Часам к восьми поднялся холодный ветер, облака совершенно спустились на землю, снежная крупица стала гуще падать и немилосердно бить в лицо, но вскоре повалил сначала мелкий, а затем крупный снег. Закрутилась метель, кругом не видно ни зги. Спереди, сзади, с боков — все бело, все несется в каком-то фантастически-ужасном вихре. Идти приходилось положительно ощупью, наобум выбирая дорогу. Измокшие и прозябшие солдаты, одетые по-летнему, старались быстрою ходьбою хоть немного разогреть свои окоченевшие члены. Но, несмотря на всю неприглядную и тяжелую обстановку, в нашем солдате сказывался бодрый, свежий, не унывающий русский дух, тот дух, который руководил им и при переходе через Валканы и в альпийских походах Суворова. Вот под большим камнем, немного прикрывающим собою от снега и ветра, собралась кучка измокших и иззябших солдат. Как ни в чем не бывало, закручиваются ‘цигарки’, и, вслед за подбадривающим табачным дымком, слышатся солдатские остроты и разговоры:
— Ну, что, братцы, совсем зимушка-то рассейская, смотри: все уши залепило, — говорит один.
— А в Маргелане-то, поди, теперь солдаты лежат себе да фрухтой разной обжираются, — добавляет другой солдат, выколачивая о каблук трубку. — и не пойму, для ча это нас повели сюды, кому нужны эти гали (камни), — пропади они совсем, ишь сапожишки о них, проклятых, размочалил, — прибавляет он, рассматривая свои изорванные и никуда уже негодные сапоги.
Но недолго длятся привал, раздается команда. Медленно, как будто нехотя, подымаются со своих мест солдаты и снова безмолвно лезут вперед, на встречу рассвирепевшей стихии. Как ни хотелось бы подольше отдохнуть, но положительно нет физической возможности делать более или менее продолжительные привалы в такую погоду, когда даже во время ходьбы холод пронизывает до костей, а попадающий за воротник снег, тая, холодными струйками бежит по спине. Но вот, после полудня, снег мало-помалу начал стихать, туман рассеялся, и дорогу можно было уже различать на довольно далекое расстояние. Люди и обоз страшно растянулись, и кое-где, между камней, мелькали вяло идущие, измученные солдаты и вьючные лошади, сопровождаемые керекешами. Несчастные существа эти керекеши — просто жаль смотреть на них. Оборванные, при том вечно голодные, находящиеся в полной зависимости от своих караванбашей и, конечно, страшно эксплуатируемые ими, они к окончанию похода превращались просто в нищих. С какой грустью и отчаянием на лице [491] приходили многие из них к офицерам, заявляя плачевным тоном: ‘тюра, тюра, алаша кунчал!’ то есть, что лошадь, не вынеся тяжести вьюка, пала. Часто приходилось слышать такие восклицания, но кому же какое дело до чужого горя?
Стало яснее, кругом все застлано белой снежной пеленой, как бы накрыто одной сплошной скатертью и, благодаря этому, и без того мертвый пейзаж получал вид еще более грустный и удручающий. Пасмурны и недовольны лица у идущих солдат, как-то апатично переставляют ноги усталые лошади, и у каждого на лице можно прочесть одну мечту, одно лишь скромное желание — лечь и отдохнуть, еще только полчаса ходьбы и это осуществится. Кто не бывал в походах, а особенно в горных, тот не может понять того восторга, подъема духа и прелести, какие доставляет усталому, измученному человеку голубая струйка дыма бивуачной кухни, весело поднимающаяся змейкой к облакам. Будь солдат изнеможен до последней степени, он оживет, силы его возобновятся, как только он издали увидит этот соблазнительный бивуачный дымок. Но не только люди, даже лошади прибодряются, ощущая запах бивуака, и радостно ржут и рвутся из-под своих тяжелых и неудобных вьюков. Показался дымок. ‘Бивуак!’ раздается крик заметивших его. ‘Бивуак!’ разносится радостное известие по всем концам растянувшегося отряда, и все, напрягая последние силы, стараются, возможно, скорее преодолеть небольшое расстояние, отделяющее их от желаемой цели.
Около кухонного котла уже сгруппировалась кучка подошедших погреться солдат, ружья составлены в козлы, число которых увеличивается по мере подхода людей. Маленький костер, сложенный из небольшого количества захваченного топлива, мигая, еле-еле горит, распространяя вокруг себя едкий дым тлеющего сырого ‘терескена’, но все же, несмотря на эту неприятность, каждый старается ближе протянуть к нему свои окоченевшие руки. Кухонная прислуга, пришедшая раньше, поставила палатку, в которую забрались офицеры, в ожидании своих вещей и палаток. Снег продолжал падать, но не в таком обильном количестве, как во время перехода, ветра не было, но вместе с тем недоставало и топлива. Подошедшие люди были посланы собирать кизяк, которого находилось очень немного, да и тог намок и не горел. Уже подобралось порядочно народу, но обоза, конвоя его и арьергарда все еще не видно. Сидят люди под открытым небом, терпеливо ожидая своих незатейливых походных хортм, а снег все сыплет да сыплет. Только спустя четыре часа, подошел наконец и обоз с промокшими подстилочными кошмами, палатками и разными солдатскими вещами. Палатки мигом засерели на белом снежном фоне, и прозябшие солдаты стали, было, греть воду в манерках, [492] но мокрый кизяк не горел, так и пришлось лечь, не согревшись чайком.
‘Хотя бы водочки выдали!’ — ворчали солдаты, кутаясь в мокрые тулупы и лежа на сырой кошме, под промокшими палатками, но водка почему-то выдана не была, а суп с совсем недоваренным мясом поспел только к первому часу ночи, и, конечно, разоспавшиеся люди так его и не поели, и он был вылит из котлов завьючившейся с рассветом кухней. Никогда еще так скоро не были стюкованы вещи и навьючены лошади, как на следующее утро, к тому же погода прояснилась, и сквозь серые клочки снежных облаков просвечивало голубое небо, удалось ‘согреть’ и чайники. Каким вкусным показался на этот раз черствый сухарь с чаем, сильно пахнущим дымком, с каким наслаждением пили все его, начиная с командира и кончая последним керекешом. Раздалась команда: ‘в ружье!’ и отряд тронулся, круто поднимаясь на перевал Кизиль-арт. Тяжело дышится на высоте 14.000 футов, часто останавливаются солдаты запыхавшись, захватывая полною грудью, как вытащенная из воды рыба, разреженный воздух. Круто поднимается узенькая тропа, заваленная камнями, справа обрыв, на дне которого бежит речка Кок-сай, извиваясь между гранитными утесами. Перевал покрыт снегом, кругом не видно ни деревца, ни кусточка — все серо, пустынно и мрачно. Часто попадаются то с правой, то с левой стороны тропинки, трупы лошадей и верблюдов, многие из них уже совершенно истлевшие.
Вот двое солдат добираются уже до вышки, за ними карабкается еще небольшая кучка. Остановились и смотрят вверх.
— ‘А што, братцы, вот и на небо сичас запрыгну, — шутит один из них. — Смотри, ребята! — и он с криком ‘ура!’ бросается вперед, карабкаясь по снегу, и вмиг взбирается на вершину перевала. Но тут силы покидают его, и он, в изнеможении, переводя дух, садится на снег.
— Ну, и гора! Ну, и горища, дьявол тя побери! — говорит другой, остановившись и тяжело дыша, глядит вверх на скрывающуюся в облаках всю вершину перевала, разражаясь при этом целым потоком крепких русских словечек, и, как будто облегчив себя этим, ползет далее, работая руками и ногами…
Вышка перевала значительно поднимается над окрестными вершинами, и чудный вид открывается перед глазами: с боков вершины гор угрюмо и мрачно стоят у подножия перевала, а спереди зияет крутой обрыв, в конце которого виднеется долина реки Маркан-су, и каждый, видя себя выше окружающих вершин, невольно испытывает радостное чувство оттого, что забрался так высоко, выше облаков, в которых еще вчера проходил отряд. Задымились ‘цигарки’ и трубки, и вчерашнего настроения [493] как бы не бывало, все веселы, шутят, и кто-то было затянул песню, но, не встретив, однако, поддержки, оборвал ее и замолк.
— Ну, что отдохнули, братцы? — спрашивает подъехавший офицер.
— Еще бы маленько, ваше благородие, — как бы сговорившись, отвечают солдаты.
— Ну, садись!
И сам он слезает с лошади и садится на камень.
— Спасибо тебе, перевалушко, — шутит солдат, отдирая уцелевшие лоскутья подошв, — удружил ты нам сегодня, да и себя не забыл, ишь подметки да подборы себе на память оставил!
Все хохочут.
Спуск в долину реки Маркан-су довольно крут и извилист, но под гору идти не то, что в гору, а потому чуть не бегом спускаются солдаты, перегоняя один другого, и, перейдя в брод реку, идут до глубокому песку, вдоль по широкому ущелью, окаймленному невысокими, покрытыми снегом, горами.
Тяжело было идти, после трудного перевала, по рыхлой песчаной дороге, а тут еще высота 12.000 футов сильно отзывалась на непривыкших к разреженному воздуху людях. Встречный ветер, несущий целые облака пыли, также сильно препятствовал движению отряда, так что люди и лошади, тяжело дыша, еле тащили ноги. По пути поминутно попадались отдыхавшие солдаты, грустно сидевшие, без обычной болтовни, протирая от пыли глаза и уши. Воды не было — река осталась позади. Вот один тщедушный, выбившийся из сил солдатик, захватился за болтающийся конец вьючной веревки и машинально переступает ногами, буксируемый лошадью, и не замечает, как та, прижимая уши и скаля зубы, намеревается лягнуть его, чтобы отделаться от лишнего груза, но вьюк не дает ей привести в исполнение свое намерение, и животное, в бессильной злобе, покоряется своей участи.
— А что, земляк, устал? — раздается сочувственный голос казака: — садись ко мне! — и он сдвигается на круп лошади и сажает солдатика в седло.
Вообще казаки во время Памирского похода с жалостью относились к пехоте, на долю которой доставалось более тягости, чем другим родам оружия. Казаки, бывало, то и дело сажают на свою лошадь измученного линейца, а сами идут пешком, солдатик же с блаженной улыбкой отдыхающего человека покачивается на спине казачьего мастачка. Еще одно замечательное свойство оренбуржцев: во все время похода они никогда ни в чем не нуждались. Какими-то способами они доставали себе всегда все необходимое, тогда как пехота изнывала от жажды и голода.
Идет казачья сотня, а между лошадьми, семеня ногами, бежит баран, привязанным за шею чумбуром, а иной раз и делая корова. [492]
— Откуда, такие вы сякие дети, набрали скота? — кричит офицер.
— Пристал по дороге сам, ваше благородие! — отвечают казаки, и офицер, удовлетворенный пояснением, успокаивается.
Однажды мне пришлось быть свидетелем такой сценки. Едет керекеш, апатично сидя на своем вьючке, и целая вереница завьюченных белыми сухарями (Т. е. сартовскими лепешками, заготовленными для подрядчика и его прислуги, так как туземцы русских сухарей не едят.) лошадей следует за ним, связанная в одну линию хвост с поводом. Сидит керекеш и поет песню, а казак, живо смекнув, что, мол, время терять нечего, соскочил с мастака, вынул шашку да и ткнул ею снизу в один из капов. Сухари один за другим посыпались на землю, а казак, подбирая их, складывал в торбу. Когда торба была наполнена, он привязал ее к седлу и крикнул по-киргизски керекешу:
— Ей, уртак (земляк), ты так все сухари растеряешь! — и при этом указал на валившиеся лепешки.
Соскочил киргиз, увидал дыру в мешке, покачал головою и давай ее завязывать, а казака благодарит и сует ему в награду два сухаря, приговаривая: ‘Казак якши, казаку силяу (награду) биряман (даю)’. ‘Якши, якши’, поддакивает казак, пряча за пазуху сухари, и похлопывает по плечу керекеша. Другой раз случай был еще характернее. Это было около бивуака, когда отряд проходил мимо юрт отрядного подрядчика. Около одной из них киргиз возился над приготовлением плова (это было в самое время, когда солдаты ужасно голодали, а подрядчик неимоверно наживался). Уже закрыл киргиз крышкой котел и огонь выгреб — поспел значит. Проезжает мимо оренбуржец.
— Ей, уртак, апран борма (Земляк, есть ли кислое молоко с водой (питье)?) ? — кричит казак киргизу.
— Хазыр, хазыр, таксыр (Сейчас, сейчас, барин.), — отвечает киргиз и уходит в юрту. А казак скок с лошади да к котлу. Снял крышку и вывалил весь плов, часть в фуражку, а часть в манерку, закрыл снова пустой котел крышкой, сел на коня, да и был таков. Все это было сделано с поразительной быстротой и ловкостью.
Выходит киргиз с чашкой, наполненной апраном, и, не видя казака, угощает подошедших пехотных солдат.
— Апран якши (Апран хорош?)? — скаля свои жемчужные зубы, спрашивает он линейца.
— Якши, якши! — хлопая по плечу киргиза, отвечает солдат и продолжает свой путь, а киргиз идет к котлу посмотреть на [495] приготовленное кушанье, осторожно снимает крышку и замирает с нею в руках…
А между тем на бивуаке целый кружок солдат и казаков сидят на земле, едят да похваливают ‘сартовскую палаву’. И сколько таких случаев можно было наблюдать над казаками за поход и зимовку на Памирах.