Падение, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1870

Проза
Время на прочтение: 292 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ПЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

ПАДЕНІЕ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

I

— Барыня, барыня, изъ лчебницы пришли… Старому барину очень худо… Марья Львовна, вставайте!.. Ахъ, Господи, вотъ-то заспалась!..
Тревожные призывы шестнадцатилтней двочки-горничной оставались безъ отвта. Молодая барыня спала крпко сладкимъ предутреннимъ сномъ, по-дтски подложивъ ладонь подъ щеку. Горничной на минуту стало жаль будить молодую женщину. Потомъ она ршилась дотронуться до обнаженнаго плеча спящей, повторяя все ту же тревожную фразу, что старому барину очень худо. Заспавшаяся женщина открыла, наконецъ, глаза, большіе, голубые, сонные глаза ребенка и, не понимая, что случилось, зачмъ ее будятъ, почему въ ея крошечной спальн, напоминавшей дтскую, зажжена свча, спросила,
— Что теб, Глаша? Еще рано…
— Вставайте, старому барину очень худо,— снова повторила двочка.— Изъ больницы пришли…
Проснувшуюся женщину точно ударило электрическимъ токомъ. Она быстро сла на постели, протирая глаза, потомъ заторопилась растерянная, испуганная:
— Какъ, худо? Умираетъ? Господи! Одваться, одваться, Глаша, скоре! Ахъ, папочка, папочка!
Миніатюрная, невысокая ростомъ, она походила на двочку, не вполн сформированную, еще не имющую опредленной физіономіи. Вздернутый носикъ, маленькій ротъ, пухленькія румяныя щеки, подстриженные на лбу волосы, все это было дтскимъ. Никто не сказалъ бы, что это женщина тридцати-трехъ-четырехъ лтъ, мать шестнадцатилтней дочери и пятнадцатилтняго сына. Торопливо одваясь, толкаясь растерянно изъ угла въ уголъ по маленькой комнатк, она отрывисто разспрашивала объ отц. Кто пришелъ изъ лчебницы? Что случилось? Живъ ли онъ? Не обманываютъ ли ее? Можетъ-быть, онъ уже умеръ? Она разспрашивала торопливо, не слушая отвтовъ, и перебивала свои разспросы восклицаніями:
— Ахъ, папочка, папочка!.. Глаша, голубушка, скорй! Господи, какое несчастіе!
И, кое-какъ, наскоро одваясь, то и дло отирала слезы, катившіяся по щекамъ, по носу. Горничная жалла ее, успокаивала:
— Да вы не плачьте! Что-жъ, вдь онъ старичокъ ужъ! Всмъ помирать надо!
— Ахъ, Глаша, Глаша, онъ у меня одинъ!— восклицала Марья Львовна, и опять съ ея губъ срывались слова:— Ахъ, папочка, папочка, милый мой, старичокъ мой!
Сморкаясь, на ходу надвая шляпку, накинувъ кое-какъ шубку, она уже выходила изъ комнаты въ переднюю, на лстницу…
Только на лстниц она вспомнила о муж и спросила у свтившей ей горничной:
— А Юрій Дмитріевичъ дома?
— Еще не приходили-съ,— отвтила горничная.
Барыня только вздохнула. Она уже давно привыкла, что мужъ возвращается на зар…
Была еще почти ночь, седьмой часъ въ начал. Въ конц ноября въ эту пору петербургскія улицы совершенно безлюдны, темны. Молодая женщина и дожидавшійся ее дворникъ изъ дома лчебницы едва нашли извозчика, заснувшаго сладкимъ сномъ подъ полостью саней. Когда его разбудили, онъ спросилъ спросонья ‘двугривенничекъ’, потомъ протеръ глаза, осмотрлся, гд онъ, и сталъ просить ‘полтинничекъ’. Марья Львовна повторяла ему только одно:
— Садись, садись!
Онъ слъ и повезъ ее и дворника, свшаго съ нею рядкомъ, но поближе къ краю сиднья, изъ вжливости.
Она всю дорогу торопила извозчика: ‘поскорй, голубчикъ, поскорй!’ и все разспрашивала дворника: ‘очень худо папочк? умираетъ онъ?’ Извозчикъ, угождая ей, безплодно стегалъ свою клячонку, называя ее ‘дохлой’ и ‘одромъ’, дворникъ степенно и обстоятельно повторялъ: ‘мы насчетъ этого неизвстны! Сказала Матрена Савельевна, то-есть служанка ихняя: ‘поди, молъ, Трофимъ, за барыней, потому, дескать, старому барину очень худо’,— вотъ я и побёгъ. А больше намъ ничего неизвстно. Мы, значитъ, дворники при дом’. Наконецъ, они дотащились до лчебницы, низенькаго двухъэтажнаго зданія, затерявшагося среди окружавшихъ его высокихъ домовъ. Молодая женщина вошла въ прихожую, сбросила шубку, ее встртила сестра милосердія, чинная, серьезная, съ поджатыми губами, точно старый чиновникъ во время отправленія служебныхъ обязанностей.
— Ну, что? Живъ еще? Да?— заговорила молодая женщина.
— Пойдемте,— коротко отвтила сестра.
Он прошли въ общую палату, гд лежало человкъ пять оперированныхъ больныхъ. Комната была блая, красивая, просторная, напоминавшая скоре бальный залъ, чмъ больничный покой. Въ ней царствовалъ полумракъ, при свт двухъ ночныхъ лампъ едва можно было разсмотрть блыя кровати и какихъ-то движущихся, быстро шевелящихъ ногами и туловищами, людей. Слышался легкій стукъ и шарканье ногъ.
— Это у насъ полотеры,— пояснила сестра милосердія.— Въ восемь часовъ уже прізжаетъ главный докторъ. Все должно быть въ порядк.
Марья Львовна, не слушая, устремилась къ огороженной изящными блыми ширмами кровати. Она вдругъ почувствовала, что по ея тлу пробжала холодная дрожь при вид пустой постели.
— Имъ-съ перестилаютъ,— степенно замтила сестра милосердія.— Вотъ они теперь здсь…
Она указала на середину залы: на полу стояли носилки на низенькихъ ножкахъ и на нихъ лежалъ кто-то на спин, какъ покойникъ, весь въ бломъ, точно въ саван. Марья Львовна слегка вскрикнула и опустилась на колни около носилокъ.
— Папочка, папочка!
Старикъ, съ сдыми волосами, съ сдой бородой, слегка открылъ глаза. Онъ но сразу заговорилъ, такъ его одолвала икота. Собравшись съ силами, онъ поднялъ исхудалую, но все еще широкую и крупную руку, теперь тяжелую, какъ свинецъ, положилъ ее на голову молодой женщин и тихо, прерывисто заговорилъ:
— Потревожилъ… прости!.. Икота началась… А я знаю, что это значитъ… Бдная Маня!..
Она, захлебываясь отъ рыданій, осыпала поцлуями его руку, его лицо, молча, беззвучно. Онъ не шевелился, не говорилъ, только изрдка вздрагивая плечами и грудью отъ тяжелой икоты. По его впалымъ и блднымъ щекамъ медленно текли слезы. А около отца и дочери два полотера терли усердно полы, заложивъ за спину руки, кивая въ тактъ головами, точно отплясывая въ полумрак какой-то странный и дикій танецъ въ этомъ убжищ смерти. Сидлки перестилали постель умирающаго старика, звонко шлепая ладонями по подушкамъ. На одной изъ кроватей какой-то больной, раздражительно поворачиваясь на бокъ, бормоталъ: ‘И умереть-то спокойно не дадутъ! Чортъ бы васъ побралъ съ вашей чистотой!’ Сидлки постлали между тмъ постель и обратились къ полотерамъ:
— Помогите поднять носилки…
Старикъ какъ бы очнулся. Его душила еще икота, но онъ пересилилъ себя и прошепталъ дочери:
— Маня, ступай… Благословилъ тебя…
— Папочка, папочка,— такъ же тихо, точно безсознательно стыдясь и стсняясь постороннихъ, проговорила она:— я побуду здсь…
— Нтъ!— махнулъ едва замтно рукою отецъ.— Иди… Хотлъ только взглянуть… благословить… Иди!.. Здсь тяжко…
И по его лицу скользнула чуть замтная горькая ироническая усмшка.
— У нихъ чистота… порядокъ… А людямъ жутко… отъ этого…
Онъ опять положилъ на ея голову руку, мысленно благословляя ее.
— Ступай, дточка!.. Посл… днемъ… придешь…
Онъ закрылъ глаза: ему хотлось ничего боле не видть, не слышать. Онъ сознавалъ, что для него все кончено, и жаллъ только ее, свою дочь. Останется безъ поддержки, слабая, неопытная, наивная, въ этомъ мір зла и лжи. Она нсколько разъ поцловала его руку, его лицо и, всхлипывая по-дтски, пошла изъ зала. Умирающаго старика подняли на носилкахъ и понесли къ постели, заставленной отъ другихъ больныхъ изящными блыми ширмами. Вс знали, что эти ширмы ставятся къ кровати, когда больной долженъ скоро умереть. Старикъ тоже зналъ это. Порядокъ въ лчебниц соблюдался строго.

II.

Продолжая плакать, Марья Львовна вышла изъ лчебницы на улицу, наняла извозчика, дохала домой, прошла во дворъ, вся полная мыслью объ отц. Въ другое время ей было бы страшно и подумать, что она можетъ остаться одна на улиц въ такую-пору. Теперь она ни на минуту не задумалась объ этомъ. Но когда она очутилась одна на темной лстниц, ведущей къ ея квартир, ее вдругъ охватилъ непреодолимый страхъ. Она вообще боялась темноты, еще боле боялась темныхъ лстницъ и своей въ особенности. Это была узкая, высокая лстница съ широкимъ пролетомъ посредин. Сверху этотъ пролетъ казался бездонной пропастью, и Марья Львовна даже днемъ сторонилась отъ перилъ, чтобы не заглядывать въ него. На нсколько секундъ она остановилась внизу. Ей было жутко подниматься наверхъ. Вдругъ кто-нибудь забрался сюда! Въ темнот такъ легко притаиться. Тутъ ужъ никакъ не спасешься отъ недобраго человка. Задушить и сброситъ внизъ, въ этотъ темный пролетъ, прежде чмъ успешь крикнуть… Но идти было нужно. Она постаралась пересилить страхъ и начала думать опять объ отц. Теперь ей уже стоило немалыхъ усилій, чтобы дать мысли это направленіе. Она повторяла: ‘ахъ, папочка, папочка’, и вздрагивала всмъ тломъ, не отъ воспоминаній о немъ, а потому что ей слышался какой-то шорохъ, потому что ею чувствовалось присутствіе на лстниц кого-то. На третьемъ поворот она уже вполн ясно заслышала чье-то тяжелое дыханіе. Опять ей стало жутко до дрожи. До ея слуха вдругъ долетлъ звукъ икоты. Разъ, другой… На мгновенье ее охватилъ ужасъ отъ нелпой суеврной мысли, что это отецъ. У нея подламывались ноги. Но эта мысль тотчасъ же смнилась другой: ‘надо бжать!’ Не зная, гд засада,— впереди или сзади,— она бросилась впередъ и тутъ же на площадк прямо натолкнулась на человка. Она вскрикнула:
— Кто здсь?
— Ты? Откуда? Что случилось?— раздался знакомый ей голосъ, прерывавшійся икотою.
— Юрій!— воскликнула она, въ безсиліи прислоняясь къ периламъ.— Ахъ, какъ ты меня напугалъ!
Она и обрадовалась, и смутилась: это стоялъ ея мужъ. Онъ сталъ ее успокаивать, разспрашивать. Оправившись, она отрывочно начала объяснятъ, гд она была, что длается съ отцомъ.
— Подняли съ постели, говорятъ: ‘очень ему худо’. Похала. Умираетъ онъ… Я хотла остаться,— говоритъ: ‘позжай, не оставайся’… Ахъ, Господи, Господи, какое несчастіе!
— Значитъ, совсмъ кранкенъ-капутъ?— проговорилъ мужъ.
Отъ него пахнуло водкой, пивомъ.
— Цыпка, подняли тебя ни свтъ, ни заря,— продолжалъ онъ съ чувствомъ.— А я отъ пріятелей. Кутнули! Все теплый народъ…
— Пойдемъ же,— заторопилась она.
— Тише только. Опять господа-дти встртятъ. Поди, въ гимназіи идутъ…
— Нтъ, еще рано… Да и праздникъ сегодня…
— Рано!.. А прошлый разъ встртили, когда они шли гимназіи, а я возвращался, говорятъ: ‘поздно!..’
Онъ захихикалъ пьянымъ смхомъ.
— Наставленіе прочли: ‘ты бы хоть ради насъ покуда поберегъ себя’… Хорошо?.. То-есть: докорми, а потомъ хоть издыхай!.. Эхъ, Маня, Маня, глупы мы съ тобою… А господа-дти… современные мудрецы… разсудительные люди. Изъ молодыхъ, да ранніе!..
Онъ шарилъ рукой около нея, чтобы обнять ее за талью въ припадк нжности.
— Такъ папахенъ капутъ?.. Цльный человкъ былъ… горой!.. Плакала ты, цыпка?
Онъ наклонилъ къ ней голову, отыскалъ ея лицо и поцловалъ ее въ щеку, оставивъ на ней влажный слдъ отъ мокрыхъ усовъ и бороды. Онъ всегда былъ нженъ въ пьяномъ вид съ нею, съ друзьями, съ горничною, съ первыми встрчными, и полуслезливо, полунасмшливо жаловался на господъ-дтей.
— Пойдемъ же,— торопила она его.
— Пойдемъ, пойдемъ! Пора!
Они поднялись въ верхній этажъ. Тамъ были четыре двери, принадлежавшія двумъ квартирамъ. Одн носили названіе парадныхъ, такъ какъ вели въ прихожія, другія именовались черными, такъ какъ вели въ кухни. Мужъ и жена постучали въ двери своей кухни. Двери оказались не запертыми. Кухарка-старуха и двочка-горничная уже не спали и пили кофе. Тсная и неряшливая кухня озарялась огаркомъ свчи. Сбросивъ верхнюю одежду, мужъ и жена прошли въ коридорчикъ, откуда вели двери въ кабинетъ мужа и въ спальню жены. Молодая женщина вошла въ свою комнату, сбросила шляпку и, снова вспомнивъ объ отц, почувствовала, что ее душатъ слезы. Она, не раздваясь, въ изнеможеніи, присла на кровать, еще не прибранную, и забылась, качая головой и повторяя безсознательно, безсмысленно все то же:
— Ахъ, папочка, папочка!
Не прошло нсколькихъ минутъ, какъ къ ней вошелъ изъ своего кабинета боковой дверью съ свчею въ рукахъ уже успвшій раздться мужъ.
— Манюша, да ты не легла еще? Плачешь?— проговорилъ онъ и грузно опустился рядомъ съ нею, поставивъ свчу на столъ.
— Я не лягу больше,— отвтила она.
— Ну, вотъ глупости! Подняли чмъ-свтъ, и не ляжешь… Беречь теб себя надо для твоего. Юрочки…
Онъ обнялъ ее и сталъ ласкать.
— Одни мы теперь… Тяжело теб будетъ безъ папахена… Правда, господа-дти есть… Что-жъ, они люди современные, новые… разсудка много, страхъ какъ много!.. Имъ твоего ухода не нужно… Да ты и сама дитя, за тобой за самой надо ходить, няньчить тебя надо… Я не умю и некогда… то-есть не то что некогда, а затрепался я… Инвалидъ я, цыпочка, инвалидъ шестидесятыхъ годовъ, въ бою не бывавшій… Готовился все къ чему-то, къ великому, къ подвигамъ… Банкомъ кончилъ и радъ, что держатъ…
Одъ началъ говорить все боле и боле сбивчиво и витіевато, немного завираясь. Жена понимала только одно: онъ ей говоритъ, что теперь она, бдная, будетъ совсмъ одна и что онъ, понимая это, хочетъ ее утшить своими ласками. Плаксивное настроеніе мужа все боле и боле переходило въ сальничанье, въ вольности, позволительныя только мужу, сожалнія отодвигались на второй планъ, а на первый выдвинулась чувственность, животность захмелвшаго человка. Въ молодой женщин проснулось горькое чувство — чувство обиды на мужа. Ей было противно и то, что онъ пьянъ, когда умираетъ ея отецъ, и то, что онъ любезничаетъ съ нею, думая этимъ утшить ее за страшную утрату. Давно уже не испытывала она этого чувства, она даже забыла, что оно охватило ее когда-то, разъ въ жизни, лтъ семнадцать назадъ, когда ее, совсмъ еще ребенка, впервые обнялъ этотъ и тогда сильно подпившій человкъ, оставшись съ ней наедин посл свадьбы. Тогда она расплакалась, точно ей нанесли оскорбленіе, точно она вышла за него замужъ не по своей вол, а была взята имъ насильно. Потомъ она привыкла и видть его пьянымъ въ своей комнат, привыкла и къ его обычному въ пьяномъ вид тону, состоявшему изъ плаксивыхъ жалобъ и сальныхъ нжностей, привыкла и къ его колоссальной неуклюжей фигур, составлявшей такой рзкій контрастъ съ ея миніатюрной хрупкой, дтской фигуркой. Теперь, посл семнадцати лтъ замужества, въ ней снова пробудилось совершенно неожиданно для нея самой отвращеніе къ нему и что-то въ род приниженности передъ нимъ. Ей хотлось прогнать его, убжать отъ него и не было силъ ни на то, ни на другое. Она даже не смла громко говорить, такъ какъ въ квартир уже бродили люди…
Ее заставили вздрогнуть голоса въ коридор. Тамъ говорили съ горничной.
— Врно, опять на зар отецъ пришелъ?— спрашивалъ юношескій голосъ.
— Да, съ часъ какъ вернулись,— отвтила Глаша.
— А что-жъ мама Маня? И она еще не вставала?— спросилъ двичій голосъ.
— Къ старому барину здили, очень ему худо,— отвтила горничная.— Вернулись вмст съ бариномъ Юріемъ Дмитріевичемъ и, врно, започивали. Ужасти, какъ разстроились. Такъ плакали, такъ плакали, что страсть!..
— Это понятно, онъ же ей отецъ,— разсудительно ршила двушка.
— Что-жъ, нельзя же маусаиловы годы жить,— сказалъ юноша.— Давай чай, не ждать же ихъ, пока они изволятъ проснуться. Мн къ товарищу идти надо…
Въ коридор послышались шаги, хлопанье дверей. Въ квартир, раздленной дощатыми перегородками на нсколько комнатъ, было слышно все, что длалось въ разныхъ ея углахъ. Молодая женщина затаила дыханіе. Заперта ли дверь въ кабинетъ? не зайдетъ ли туда Сеня? Она взглянула на уснувшаго на ея постели мужа. Господи, хоть бы разбудить его, увести отсюда! Нтъ, его теперь не разбудишь… Она осторожно встала, прошла въ кабинетъ, заперла тамъ на ключъ дверь, потомъ вернулась въ свою спальню и тоже заперла дверь на ключъ. Оля можетъ къ ней войти… Въ ея голов мелькнула мысль, что она боится своихъ дтей. ‘Господа-дти’ — припомнился ей горько-насмшливый эпитетъ, данный дтямъ ея мужемъ.
Да, они господа у нихъ, въ дом. Они длаютъ сцены, когда имъ чего-нибудь недостаетъ. Они упрекаютъ ее, когда у нихъ на плать прорха, оборванная пуговица, неотчищенное пятно. Она мать, она должна содержать все въ порядк, они учатся, и имъ некогда заботиться объ этихъ пустякахъ. Ей, вдругъ вспомнилось, какъ строго журилъ ихъ за это ея отецъ — онъ одинъ только и журилъ ихъ. Она передъ ними всегда была какъ виноватая, робла, терялась, сознавала, что они разсудительне ея. Неумлая она какая-то, слабая, безхарактерная. Даже знаній у нея мене, чмъ у нихъ, и они это знаютъ, даютъ ей это понять, говорятъ ей свысока: ‘ахъ, вдь въ твое время можно было не знать этого’, а она отъ этого конфузится, теряется передъ ними. А мужъ? Что же онъ — онъ по цлымъ днямъ не бываетъ дома или приходитъ въ такомъ настроеніи, когда онъ можетъ или обниматься со всми людьми, или иронизировать надъ ними, надъ собой, надъ всмъ — надъ личностями и идеями, надъ упованіями и отчаяніемъ… ‘Сами виноваты! Они вамъ еще на голову сядутъ!’ — вспомнились ей слова ея отца. ‘Сами виноваты’ — эту фразу она слышала и отъ дтей. Они упрекали ее часто, откровенно и безцеремонно до жестокости. Но что же ей длать, что длать, если она такая неумлая? Она задумалась о себ, о своей судьб, и ей казалось, что она такая маленькая, такая безпомощная, какъ будто она была сама не боле, какъ ребенокъ…

III.

Замкнувъ двери на ключъ, Марья Львовна, какъ была, полураздтая, прилегла на маленькій диванчикъ-раковину, обитый загрязнившимся и полинявшимъ отъ времени розовымъ ситцемъ. Сонъ бжалъ отъ ея глазъ, она не знала за что приняться. Тяжелыя думы угнетали ее. Можетъ-бытъ, впервые она задумалась серьезно о своей судьб. До этой поры она жила изо дня въ день среди мелкихъ радостей и мелкихъ огорченій, тупя отъ однообразія жизненной пошлости. Теперь ей казалось, что съ настоящей минуты, кром огорченій въ ея жизни не будетъ ничего: умретъ ея отецъ, и она останется одна, совершенно одна, безпомощная и беззащитная, какъ ребенокъ. Такимъ ребенкомъ она прожила всю жизнь. За это ее любили и ласкали, за это ее презирали и обижали. Это участь всхъ слабыхъ тломъ и духомъ: ихъ любятъ и ласкаютъ, ихъ презираютъ и обижаютъ.
Она не помнила матери. Какъ-то въ дтств ее свезли на кладбище и, показавъ ей на одну изъ могилъ, сказали: ‘здсь лежитъ твоя мама’. Съ этой поры она узнала, что и у нея была мать. Няньчился съ нею отецъ. Въ крымскую кампанію ей было девять лтъ, на видъ ее считали семилтней двочкой. Отецъ долженъ быть идти на войну, и ребенка пристроили въ институтъ. Она была такою крошечною и миленькою двочкою, что въ институт съ ней стали няньчиться вс: подруги, классныя дамы, начальница, и няньчились тмъ заботливе, что у нея ‘папа’ на войн, герой. О двухъ его подвигахъ въ самомъ начал войны было напечатано во всхъ газетахъ, дамы нкоторое время носили браслеты, брошки, шляпки la Сусловъ, и его дочери присылали откуда-то игрушки и конфеты. Потомъ стали носить браслеты, брошки, шляпки la Дудкинъ и игрушки и конфеты присылались откуда-то двумъ дочерямъ Дудкина, а не Ман Сусловой. Затмъ героями явились уже не Сусловы, не Дудкины, а безыменная многотысячная масса — севастопольцы — и дамамъ пришлось думать не о томъ, въ честь кого длать браслеты, брошки, шляпки, а о томъ, по комъ носить трауръ. Дочь Суслова и дочери Дудкина были забыты, но Маня была счастлива и такъ: къ ней вернулся ея папа, весь израненный, уволенный въ отставку, не успвшій дослужиться до крупныхъ чиновъ, принужденный существовать на небольшую пенсію, но зато увшанный орденами. Ей пошелъ шестнадцатый годъ, когда ее пришлось взять изъ института по болзни,— на время, какъ говорили сначала,— навсегда, какъ оказалось потомъ. Въ это время въ нее влюбился Юрій Дмитріевичъ Серпуховъ, одинъ изъ дальнихъ родственниковъ ея отца. Это былъ блокурый, высокій и плотный человкъ лтъ двадцати-восьми. Добродушное широкое лицо, простыя манеры сердечнаго человка, горячія рчи о томъ, о чемъ тогда горячо говорили вс, все это подкупило въ пользу молодого человка отца двушки, любившаго по-солдатски прямоту и правду. Дочь стараго служаки не знала, любитъ она или не любитъ Серпухова такъ, какъ нужно любить будущаго мужа, потому что она не знала вообще, какъ нужно любить мужа. Съ Серпуховымъ ей было просто пріятно, какъ и съ отцомъ, ей нравилось даже то, что онъ въ припадк нжности иногда называлъ ее фамильярно ‘дточкой’. Подкупали ее въ его пользу и хорошія слова. Этихъ хорошихъ словъ и хорошихъ фразъ у Серпухова, какъ и у многихъ его сверстниковъ, было много. Онъ ихъ вычитывалъ въ книгахъ, въ журналахъ, въ газетахъ, ловилъ въ собраніяхъ пріятелей, создавалъ самъ въ минуты горячихъ споровъ за бутылкой вина или въ долгіе часы сладкаго бездлья и лежанья на диван, среди мечтаній, съ папиросой въ зубахъ, съ глазами, устремленными въ туманную даль.
Она охотно согласилась выйти за него замужъ, какъ соглашалась покататься съ нимъ на лодк или протанцовать на балу… Но когда они повнчались, когда на свадебномъ вечер вс подпили, когда она осталась одна съ этимъ колоссальнымъ охмелвшимъ мужчиной, она почувствовала что-то въ род отвращенія къ нему. Ей казалось, что онъ оскорбляетъ и унижаетъ ее безцеремонностью, наглостью, и она разрыдалась. У нея не было матери, около нея не было близкихъ женщинъ, институтъ, отецъ, холостые друзья отца не дали ей ни малйшаго понятія о брачной жизни, о положеніи жены. Но Серпуховъ былъ добръ, мягокъ, нженъ, носилъ въ кругу интимныхъ друзей кличку ‘большой бабы’, и молодая жена мало-по-малу привыкла къ нему, къ его поведенію, къ образу его жизни. Эта жизнь была глубоко нелпою, но этою жизнью живутъ тысячи людей, и потому нелпой она никому не кажется. Самъ Серпуховъ называлъ себя въ шутку, не безъ затаенной горечи, ‘инвалидомъ шестидесятыхъ годовъ, не бывавшимъ въ бою’. Это было мткое опредленіе и въ то же время безпощадный приговоръ. Онъ проникся всми идеями шестидесятыхъ годовъ, но у него не хватило ни характера, ни энергіи, ни силы воли, ни умнья примнить къ длу хоть одну изъ нихъ или хотя погибнуть за одну изъ нихъ. Он остались у него чмъ-то въ род поденнаго молью мундира не служившаго, но числившагося по министерству чиновника. Горячо толкуя о необходимости дла, онъ самъ долго слонялся безъ всякаго дла, все чего-то ожидая, все чего-то отыскивая, въ сущности наслаждаясь бездльемъ, и потомъ, проживъ наслдственныя крохи, приткнулся куда-то въ банкъ, чтобы ‘жрать’. Проповдуя эмансипацію женщинъ, онъ увлекся двушкою-ребенкомъ, именно, потому только, что она мене всего напоминала ‘ученыхъ профессоровъ въ юбкахъ’. Говоря объ обязанностяхъ родителей воспитывать надлежащимъ образомъ дтей, онъ въ сущности вовсе не думалъ воспитывать своихъ дтей и еще мене могъ надяться на воспитательныя способности жены. Возставая противъ роскоши и мотовства, онъ безцльно и безалаберно пропускалъ между рукъ очень много денегъ, быстро достигнувъ въ банк до содержанія, доходившаго съ наградами до четырехъ съ половиною тысячъ. Толкуя о послдовательности и гармоніи между дломъ и словомъ, онъ былъ самымъ чистйшимъ представителенъ мертвой вры безъ длъ… Жизнь молодой четы потекла чисто по-петербургски: мужъ работалъ въ должности, проклиная эту должность, безъ вры въ пользу своего труда, жена хозяйничала дома и возилась съ ребятишками, ничего не понимая ни въ хозяйств, ни въ воспитаніи. Вечеромъ мужъ и жена отправлялись куда-нибудь въ гости или принимали гостей у себя, при чемъ безъ конца., съ запальчивостью по привычк, говорилось и судилось обо всемъ и выпивалось столько, сколько можно было выпить, затмъ супруги шли спать, она усталая и скучающая, онъ подшучивающій и пошатывающійся,— шли спать, чтобы на завтра начать то же верченье въ бличьемъ колес съ полнымъ яснымъ сознаніемъ, что это именно верченье въ бличьемъ колес, а не что-нибудь иное. Юрій Дмитріевичъ съ каждымъ годомъ становился толще и все съ большимъ юморомъ относился ‘къ грезамъ своей юности’.
— Помнишь,— говорилъ онъ иногда кому-нибудь изъ своихъ пріятелей:— какъ мы честныхъ становыхъ хотли создать? Жадовы и Надимовы какіе монологи намъ закатывали! А дворцы изъ аллюминія и Рахметовъ, спящій на голыхъ доскахъ? Потха!
И затмъ начиналось благодушное осмиванье всего не сбывшагося. Вспоминались со смхомъ наивно горячіе стишки: ‘Впередъ, безъ страха и сомннья’, ‘Мертвые въ гроб почили, дло настало живымъ’, ‘Съ честной любовью спокойно живи, какъ бы ни гналъ, ни давилъ тебя свтъ’… Въ смх слышались цинизмъ и кощунство людей, глумящихся надъ врою за то, что въ награду за нее имъ не посыпалась тотчасъ же сама собою манна съ неба. Потомъ начинали говорить боле желчнымъ и ядовитымъ тономъ о нашемъ времени:
— Теперь, братцы, не то! Теперь Гулакъ-Артемовскія, матери Митрофаніи, Юханцевы, Овсянниковы на сцену, вышли комедію разыгрывать. Эти-то ужъ знаютъ, гд раки зимуютъ. Они не промахнутся и свое дло обдлаютъ, хоть на казенномъ иждивеніи въ тюрьм и посидятъ. Вонъ мы куда махнули теперь отъ Рахметовыхъ-то, отъ спанья на голыхъ доскахъ.
Это говорилось при жен, это говорилось при дтяхъ.
Жену въ сущности нисколько не затрагивали этотъ смхъ надъ собой и это самобичеваніе: у нея въ прошломъ не было грёзъ, въ настоящемъ не было разочарованій, ея судьба сложилась такъ, что она всегда жила чисто личною жизнью, и постороннія событія и толки о нихъ имли для нея значеніе сновидній — сперва снились все свтлые сны, теперь снятся все мрачные, это одинаково интересно, это одинаково безразлично, потому что это не измняетъ строя личной жизни. На дтей это дйствовало не такъ: слыша, какъ отецъ глумится надъ своими прошлыми увлеченіями, надъ разными хорошими словами, надъ различными идеальными стремленіями, дти быстро сообразили, что, значитъ, все это ерунда, и даже не попробовали вникнуть въ сущность всего этого, такъ какъ стоитъ ли вникать въ ерунду. Отецъ говорилъ объ этой ерунд съ горькимъ глумленіемъ обманувшагося человка, мать слушала о ней съ безучастнымъ равнодушіемъ человка, слушающаго въ мирное время о политическихъ событіяхъ гд-нибудь въ Америк, дти поняли, что толки идутъ о выденномъ яйц, пожимали плечами, не понимая, какъ можно толковать объ этомъ, и только разсуждали, что вотъ если бы отецъ-то въ молодости не ерундилъ — у него и наслдственныя крохи уцлли бы, и, можетъ-быть, теперь онъ гд-нибудь губернаторомъ былъ бы.
Марья Львовна, быстро уставшая ходить по гостямъ, полюбившая домосдство, больше оставалась съ дтьми, чмъ ея мужъ, и они уже давно начали смущать и огорчать ее. Она съ ними няньчилась, какъ съ куклами, когда они были еще малы. Но у куколъ очень часто разбиваются головы въ рукахъ неосторожныхъ дтей. У нея тоже, несмотря на вс ея заботы, двочка подъ присмотромъ петербургской няньки гд-то вывихнула ногу и повредила бокъ, такъ что осталась на всю жизнь нсколько кривобокой и слегка прихрамывающей, что способствовало развитію въ двочк желчности и злости. Мальчикъ не повредилъ себ ничего, но, своенравный и строптивый, онъ выросъ такимъ сорванцомъ и грубіяномъ, что мать часто плакала отъ него. Какъ исправить характеры дтей — этого она не знала, а ихъ отецъ, иронизировавшій надъ ‘нашимъ временемъ’, иронизировалъ и надъ своими дтьми: ‘господа-дти’, ‘современные мудрецы’, ‘разсудительные практики’ — точно родителями и воспитателями этихъ дтей были не онъ и его жена, а наше время. Дти, какъ и слдуетъ дтямъ, быстро сообразили, что вмсто отца и матери у нихъ есть старыя тряпицы, пригодныя да сметанія пыли съ ихъ сапогъ, и воспользовались ими, чтобы смотрть щеголеватыми и чистенькими среди другихъ такихъ же щеголеватыхъ и чистенькихъ дтей, одваемыхъ по журналу, чтобы они не походили на нигилистовъ. Обуздывалъ злую двочку и грубаго мальчугана только ддъ, часто говорившій дочери, что во всемъ виноваты она и ея мужъ. Ее смущали эти упреки, и она задумывалась надъ словами отца. Въ самомъ дл, можетъ-быть, онъ и правъ, можетъ-быть, ей надо подготовиться къ роли матери? Но какъ же подготовиться? Теперь уже поздно! Неумлымъ и неэнергичнымъ натурамъ всегда кажется поздно начать чему-нибудь учиться. Затмъ отыскивались оправданія себ. И у подготовленныхъ женщинъ не лучше, чмъ у нея, выходятъ иногда дти. Думая объ этомъ, она всегда вспоминала тетку мужа, Варвару Павловну Романову. Это ли не подготовленная женщина, а между тмъ, что вышло изъ ея дочери? Падшая двушка! Времена ужъ врно такія! Это успокаивала и утшало…
Ей именно теперь особенно отчетливо вспомнились и тетка мужа, и ея дочь. Вспоминая, что вынесла эта женщина, когда отъ нея ушла дочь, она со страхомъ думала, что же готовятъ ей въ будущемъ ея дти. Опять по-дтски она заплакала о томъ, что у нея умираетъ единственный ея защитникъ. Да нтъ, можетъ-быть, онъ-еще выживетъ. Вдь недаромъ же доктора увряли, что операція ничтожна, что отъ нея умереть нельзя. Ей вспомнилось, какъ знаменитый докторъ-операторъ, пріхавъ къ нимъ и не выпуская изо рта дорогой сигары, ршительно сказалъ ея отцу: ‘Черезъ десять дней вы будете въ театр’. Другой докторъ, не операторъ и не знаменитость, лчившій безъ всякихъ результатовъ ея отца два года, поторопился подтвердить: ‘Да, да, черезъ десять дней вы будете въ театр’. Старикъ даже разсмялся отъ радости. Уже два года онъ не только не бывалъ въ театр, а даже на улицу не выходилъ. Значитъ, онъ выздороветъ непремнно. Даромъ не стали бы такъ уврять его. Въ голов молодой женщины мелькнуло воспоминаніе слышанныхъ когда-то отъ кого-то словъ, что на девятый день бываютъ кризисы въ болзни. Она не знала, въ какихъ болзняхъ это бываетъ, но помнила, что бываетъ. Сегодня какъ разъ девятый день пребыванія отца въ больниц посл операціи. Значитъ, это и былъ кризисъ… Она начала дремать, убаюкивая себя мыслью, что отецъ не умретъ, что онъ еще силенъ и крпокъ. Сквозь сонъ до нея доносился какой-то смутный говоръ. Грезилось, что въ кухн или въ прихожей кто-то незнакомый что-то разсказывалъ. Она засыпала и не старалась вслушиваться, усталая, измученная. А гд-то тамъ, за стной говорили:
— И такъ онъ и не приходилъ въ память, какъ она ушла. Часъ, либо два пролежалъ такъ-то на спин, только вздохи слышались. Потомъ сталъ затихать, затихать и видимъ мы, что кончается…
Голосъ разсказывающей женщины былъ чужой, незнакомый.
— Ужъ и не знаю, будить или подождать,— соображалъ другой голосъ.
Этотъ голосъ походилъ на голосъ Авдотьи, старухи кухарки Серпуховыхъ,
— Да теперь ужъ все равно — часомъ раньше, часомъ позже узнаютъ,— отвчала первая изъ собесдницъ.
— Не вынесъ, значитъ, пераціи,— соображала Авдотья.
— Не отъ этого онъ умеръ, а гд же семидесятилтнему старичку десять дёнъ вылежать на спин… И хлоромъ это у насъ воздухъ очищаютъ… Здороваго стошнить, а больному-то каково дышать?.. Ну, отекъ легкихъ и произошелъ…
Марья Львовна съ усиліемъ приподняла отяжелвшія вки и стала протирать глаза: она не знала, сонъ ли ей страшный приснился или наяву слышала она все это. Въ окна уже глядлъ мутный зимній день. Въ комнат было тихо, только съ присвистомъ храплъ Юрій Дмитріевичъ, повернувшись на спину на постели и широко раскрывъ ротъ. Въ коридор тоже все стихло, только откуда-то, изъ зала, должно-быть, достигали звуки фортепіано,— знакомые, надодливые звуки методично выбиваемыхъ гаммъ.
— Нтъ, это сонъ,— прошептала въ полусн Серпухова.— Оля играетъ…
Она глубоко вздохнула, съежилась еще больше отъ легкаго озноба и снова заснула, успокоенная мыслью, что если ея дочь играетъ на фортепіано, то, значитъ, ея отецъ не умеръ…

IV.

Въ дверь спальни раздался стукъ. Двочка-горничная повторяла:
— Марья Львовна, барыня, а барыня! вставайте!
Серпухова разомъ очнулась, разомъ поняла все. Она стала торопливо будить мужа.
— Вставай! Юрій, Юрій, проснись! Папочка умеръ!
— Да, да… знаю!— промычалъ, не открывая глазъ, Серпуховъ, повернулся на бокъ и захраплъ снова.
Она сильно толкнула его, точно ударила, въ плечо. Онъ опять промычать:
— Да, да, хорошо!.. Оставь!..
Она торопливо отошла отъ него прочь, проговоривъ съ негодованіемъ:
— Пить только уметъ!.. И это мужъ!
Въ ней поднялась противъ него злоба, почти ненависть,— чувство, незнакомое ей до этой минуты. Она поспшно, на ходу, одлась и вышла въ коридоръ. Горничная начала что-то объяснять жалобнымъ тономъ. Серпухова перебила ее.
— Знаю, знаю! Дай скоре шубку!
Двочка заторопилась.
— Молодой баринъ дома?— спросила Марья Львовна, пересчитывая въ портмонэ деньги.
— Нтъ-съ, сейчасъ ушли,— отвтила Глаша.
— Нашелъ время идти въ гости!— отрывисто проговорила Серпухова, сердясь на сына.
Она вошла въ гостиную — эта же комната была и заломъ, и столовой. Здсь за роялемъ сидла двушка съ непокорно вьющимися золотисто-рыжими волосами, кокетливо перехваченными сзади черной лентой, съ задорно вздернутымъ носикомъ, съ рзкими карими глазами, съ яркимъ румянцемъ на щекахъ.
— Ддушка умеръ!— отрывисто заявила мать.
— Знаю, знаю! Не выдержалъ бдняга!— проговорила дочь.
Мать сказала торопливо:
— Надо идти къ нему.
— Ко мн сейчасъ придетъ учительница музыки,— отвтила дочь.— Посл урока.
— Ну, сегодня не до музыки!— перебила ее мать.
— Я же не для своего удовольствія играю, ты знаешь,— сказала дочь.— Это мой будущій хлбъ… И все равно, пришлось бы даромъ заплатить за урокъ. Теперь не приходится бросать деньги на втеръ. У тебя и такъ много расходовъ будетъ… Я приду посл на панихиду, тотчасъ посл урока.
— Да, но еще нужно прежде распорядиться всмъ…
— Ты знаешь, я плохая помощница…
— О, я это отлично знаю!— необычайно желчно отвтила мать.
Дочь мелькомъ бросила на нее недоумвающій взглядъ, удивляясь этому тону, этой грубости. Потомъ она тотчасъ же сообразила, что мать огорчена и потому нервничаетъ, но все же возразила ей, чтобы оправдать себя:
— Я же не виновата, что я плохо хожу, что я калка…
Мать взглянула на нее гнвнымъ взглядомъ.
— Ты можешь этого не повторять мн по сто разъ на дню. Я довольно этого наслушалась!— запальчиво сказала она.
— Мн же придется это сознавать всю жизнь,— колко замтила дочь.
— Теб всю жизнь придется сознавать, что у тебя нтъ сердца!
— Вроятно, это участь всхъ убогихъ…
Дочь пожала плечами и, переломивъ себя въ припадк великодушія, заговорила боле мягко:
— Странная ты, право, мама Маня. Я знаю, что ты огорчена смертью дда. Но за что же сердиться на людей? Вдь не я же виновата, что онъ умеръ, что это тяжело теб? Глаша говорила, какъ ты плакала…
Она приподнялась, немного откинувшись туловищемъ и головою на лвую сторону, повидимому, она хотла подойти къ матери и даже приласкать этого разблажившагося ребенка… Но мать уже уходила изъ комнаты, съ ненавистью отвернувшись отъ нея. Это чувство охватило всецло молодую женщину. Она ненавидла въ эту минуту всю свою семью: мужа за его кутежи, дочь за ея холодные, бездушные упреки, сына за то, что онъ равнодушно ушелъ изъ дому, зная, что умеръ ддъ…
Серпухова вышла изъ дома и поспшно направилась къ лчебниц, взявъ перваго попавшагося извозчика. Она старалась не думать о своей семь, усиливалась думать только объ отц, о его смерти. Но въ голов былъ какой-то хаосъ, на глазахъ теперь не было слезъ. Ей было страшно тяжело, что она не можетъ плакать. Она пробовала упрекать себя: ‘папочка умеръ, а у меня хотя бы слезинка’. Она чувствовала, что отъ слезъ стало бы легче. Но ихъ не было… Подъхавъ къ лчебниц, она спросила, гд ея отецъ. Помощница попечительницы, сухая и чопорная барыня, вышедшая къ ней въ прихожую, объяснила ей, что его вынесли въ кладовую.
— У насъ нтъ мертвецкой… Вы возьмите его скоре. Особаго помщенія для покойниковъ не устроено, и это насъ стсняетъ.
Она говорила такимъ тономъ, точно обвиняла Серпухову за то, что ея отецъ ихъ стсняетъ. Умеръ, когда у нихъ нтъ мертвецкой.
— Куда взять?— воскликнула ошеломленная Серпухова.— Я не могу….
— Домой возьмите, или въ церковь поставьте,— пояснила помощница попечительницы.— Здсь нельзя, это насъ стсняетъ…
— Ахъ, что вы мн говорите!— запальчиво крикнула Марья Львовна.— Уморить умете, а мста нтъ для покойника! Души у васъ нтъ! Никуда я его не повезу…
— Да, но и мы не можемъ допустить…
— Пожалуйста, не разговаривайте!— снова крикнула Серпухова, раздраженная и негодующая.— Умете только деньги брать! Вамъ за мсяцъ заплачено. Благотворители!..
Помощница попечительницы поблднла, но не ршилась возражать Серпуховой. Съ дерзкими людьми лучше всего не связываться. Марія Львовна рзко спросила:
— Куда пройти?
— Съ другой стороны дома подъздъ,— сухо отвтила помощница попечительницы, отворачиваясь въ сторону.
Серпухова пошла черезъ дворъ, увязая въ снгу, еще охваченная негодованіемъ и раздраженіемъ, не чувствуя ни горя, ни печали. Мелочная ссора вытснила на время изъ сердца чувство крупной утраты.
На другой сторон дома было крошечное крыльцо. Войдя въ дверь, Серпухова спустилась по тремъ ступенямъ въ грязныя, низенькія и темныя сни. Направо была пустая кухня, грязная, съ разобранной плитой, съ грудами мусора и кирпича, налво находилась маленькая комната, служившая обыкновенно кладовой и складомъ разной рухляди. Теперь маленькая комната была освобождена отъ всякаго хлама, но въ ней еще оставался тяжелый запахъ плсени, земли, грязнаго блья. Посредин комнаты стоялъ некрашенный столъ въ род кухоннаго обденнаго стола. На стол лежалъ подъ короткой, натянутой на него, заношенной простыней человческій трупъ. Изъ подвальнаго окна, завшаннаго наполовину какой-то помятой тряпкой, проникалъ свтъ, падавшій на мертвое тло. Отворивъ дверь въ эту подвальную комнату, Серпухова вздрогнула, охваченная прежде всего страхомъ, зашаталась и, не дойдя до отца, упала, какъ бы подкошенная разомъ, около этого рокового стола. На минуту она потеряла сознаніе. Потомъ она пришла въ себя, но не могла подняться, не пробовала подняться, точно ей было легче лежать, не поднимаясь, не шевелясь, на полу. На сыроватыхъ, некрашенныхъ доскахъ этого подвала, уткнувшись въ нихъ лицомъ, она лежала и билась теперь въ слезахъ, обезсиленная, безпомощная. Гнвъ, негодованіе на семью, вс мелкія обиды, все забылось ею теперь передъ одной великой обидой — передъ смертью отца, лежащаго здсь, въ грязномъ подвал, одиноко, хуже послдняго нищаго.
— Папочка! папочка! за что? за что? О, Господи, гд же правда? Гд же справедливость?
Глухіе, отрывочные стоны вырывались изъ груди молодой женщины, не сознававшей даже, что она говоритъ. Никогда въ жизни не думала она ни о какой правд, ни о какой справедливости.
— Сударыня, сударыня, полноте… Голубушка, встаньте!— раздался чей-то сердечный голосъ.
Серпухова почувствовала, что кто-то поднимаетъ ее заботливой, бережной рукой. Она съ трудомъ встала и спрятала лицо на груди поднявшей ее женщины. Она даже не посмотрла, кто эта женщина. Ей было все равно. Ей была нужна ласка и только, а кто пришелъ съ этой лаской — это было безразлично. Пришедшая къ ней женщина была простая двушка лтъ двадцати восьми, дородная, коренастая, краснощекая. Она была поломойкой, прачкой, служанкой при лчебниц. Ею помыкали вс въ лчебниц, такъ какъ вс остальныя служившія здсь женщины считали себя ‘благородными’. Быстро отирая слезы, молодая служанка говорила сбивчиво и жатостливо:
— Добрый былъ баринъ. Ни слова отъ него дурного въ эти девять дней не слыхала, а ужъ какъ мучился, одинъ Богъ знаетъ… А все, бывало, зоветъ: ‘Матрешъ, Матрешъ’,— это онъ меня-то такъ прозвалъ,— а самъ улыбается. Разъ сказалъ: ‘выздоровлю, тебя къ себ въ денщики возьму’. Шутилъ!.. А ужъ какъ мучился, какъ мучился!.. Вечера-то да ночи зимнія долгія, постителей у насъ по вечерамъ не пущаютъ, больные дремлютъ, а онъ — сна у него нтъ, тоска его томитъ, а въ комнат-то тихо-тихо, только кто-либо простонетъ, либо повздыхаетъ, какъ молъ,— помру, али нтъ? Жутко, какъ родной души-то подл нтъ, какъ не въ своемъ углу помираешь…
И, перебивая себя, она добавила:
— И не одна эта боль его мучила, а то, что у него двочка какая-то безъ помощи останется… Пуще всего это сокрушало. ‘Маня, говоритъ, дитя… Какъ она безъ меня останется?.. Маленькая двочка, и одна останется!’ Все этимъ и бредилъ въ забытьи…
Серпухова, истерически, громко рыдая, вскричала:
— Это я! Это я!
Она порывисто вырвалась изъ объятій смутившейся отъ ея восклицанія служанки и бросилась къ отцу.
— Папочка, папочка, зачмъ ты не взялъ меня съ собою?!
Она разомъ сдернула простыню и припала къ отцу. Онъ, съ обрамленнымъ сдыми кудрями лицомъ, съ подвязаннымъ подбородкомъ, съ пятаками на глазахъ, словно оживился, шевельнувшись отъ порывистаго прикосновенія дочери. Незакоченвшія еще руки безсильно скатились съ груди. Матрена заботливо стала развязывать платокъ, сняла пятаки съ глазъ покойника, начала поспшно приводить въ порядокъ волосы и бороду старика.
— И красавецъ, должно-быть, какой былъ,— проговорила она любовно.— Теперь и то хоть патретъ снимай!
— Ангелъ онъ былъ, ангелъ, а не человкъ!— восклицала Марья Львовна, покрывая поцлуями холодныя руки и лицо отца.
Матрена опять заговорила:
— А наши хвостотрепки, барышни, фыркали, что онъ зоветъ ихъ. Имъ только бы съ молодыми докторами лясы точить… Больному человку съ живой душой побыть хочется, одному-то жутко помирать, а он: ‘безъ дла требуете!’… ‘Безъ дла!’… ‘Намъ некогда!’… Что же, мн тоже некогда было, ноги-то за день притопчутся, да я ночью къ нему приходила, потому онъ ко мн какъ жалостливь былъ… Все обспросилъ: откуда я, естьли сродственники, какъ живу… ‘Тяжело теб, говоритъ, Матрешъ, очень тяжело’… Жаллъ! А кто насъ, простыхъ людей-то, жалетъ?.. Вонъ меня отецъ съ матерью не пожалли, съ колыбели забросили въ воспитательный!.. Они не пожалли, такъ чего же ждать отъ другихъ-то, отъ чужихъ-то…
Серпухова точно обрадовалась, что Матреша кого-то бранитъ, впала въ тотъ же тонъ и почти по-дтски начала скоро-скоро жаловаться:
— Да, ужъ люди на свт!.. Вотъ и папочку въ подвальную конуру засунули. А онъ герой былъ, на войн за храбрость Георгія получилъ. Едва не былъ убитъ, сколько ранъ получилъ, а его въ подвалъ положили. Лучшаго помщенія для покойниковъ не приготовили. Вдь мы же не Христа ради держали его здсь, платили… За мсяцъ получили, а онъ и двухъ недль не пролежалъ у нихъ… Мало имъ, что ли?.. Еще хотли они, чтобы я его увезла, по улицамъ таскала, мертваго-то…
Матреша махнула рукой:
— Ну, пусть ихъ брешутъ! Чего на нихъ смотрть. Какъ самимъ-то имъ помирать придется…
— Ахъ, такимъ все легко, у кого сердца нтъ!
— Это точно, что сердца нтъ. Ровно стуканы!
Затмъ Матреша осмотрлась кругомъ:
— А тутъ можно вотъ песочку и ельнику на полъ посыпать. Тоже внки повсить. Все приглядне будетъ. Покровъ тоже получше взять. Оно и ничего станетъ.
— Ты, Матреша, думаешь, что ничего будетъ?
— Ничего! Все уладимъ. Вы не убивайтесь. Хорошему человку везд хорошо. Передъ Богомъ онъ стоитъ.
Напоминаніе о песочк, ельник и покров вернуло Серпухову къ практическимъ соображеніямъ. Торопливо сморкаясь и отирая слезы, она заговорила:
— Да, да, надо распорядиться всмъ. Не умю только я ничего, не знаю. Одна я, совсмъ одна!..
— Что-жъ, вы меня позовите, если что надо. Я буду торговаться,— предложила Матреша.— Тоже передавать-то нечего разнымъ кровопивцамъ. Рады драть, гд покойникъ, благо сродственники въ безчувствіи. Это ихъ первое дло.
Въ дверяхъ комнаты изъ сней кто-то сталъ покашливать въ руку, переминаясь съ ноги на ногу на порог. Об женщины обернулись. Длинная и худая фигура въ долгополомъ сюртук, съ изрытымъ оспою лицомъ, стала отвшивать съ порога поклоны.
— Гробовщикъ-съ!..
Матрена махнула рукой.
— Налетли! Точно воронье, прости, Господи!
Она тотчасъ же. отвела Серпухову въ сторону и поспшно стала шептать:
— Вы какой гробъ будете заказывать? Золотой глазетовый? Хорошо! Сами только приказывайте, а торговаться я буду. Я ужъ зубъ за зубъ съ ними!
И, дйствительно, она начала торговаться, какъ въ молочной лавк, стыдя и попрекая гробовщика, взывая къ его совсти и страху Божію, перебирая вс имвшіяся въ ея запас жалкія слова.
— Да войдите вы въ мое положеніе!— повторялъ гробовщикъ.— Хотите, чтобы все прилично, а цну Богъ знаетъ какую даете! Подушки тоже для орденовъ требуете…
— Да разв мы твои подушки съдимъ? Полежатъ, да къ теб же вернутся…
— У одного полежатъ, у другого,— глядишь и новыя надо длать. Вы этого не соображаете…
— А ты не пой Лазаря и проваливай, если цна не подходящая!— ршительно проговорила Матреша.— Дерете, благо дло спшное…
— Да вдь дешевле никто не возьметъ. Ко мн же пришлете.
— Ну, ужъ не пришлемъ! Мало васъ, что ли?
Серпухова тихонько дергала ее за юбку и мигала ей:
— Довольно! Значитъ нельзя дешевле! Что-жъ длать!
Но Матреша теперь уже не обращала на нее внимаманія и, вся раскраснвшаяся отъ волненія, упорно держалась своей цны. Гробовщикъ, отирая съ лица потъ грязнымъ клтчатымъ платкомъ, махнулъ рукою.
— Ну, ужъ будь по-вашему. Только для перваго знакомства уступаю!
— Типунъ бы теб на языкъ!.. Въ вкъ бы съ вами не имть дла…
— Что-жъ, отъ слова ничего не станется.
— Ну, ну, снимай мрку!
Гробовщикъ принялся снимать мрку съ покойника.

V.

Гробовщикъ ушелъ.
Матреша заторопила Марью Львовну:
— Позжайте, надо кисеи на саванъ, на покрышку, на занавску къ окну. Я здсь покуда распоряжусь, чтобы все прибрали. Пошлю въ церковь за покровомъ и шандалами. Тамъ и читальщика найдутъ. Надо къ панихид все приготовить. Къ половин второго все устроимъ.
Серпухова начала просить:
— Матреша, голубушка, ужъ ты сдлай все!
— Не безпокойтесь, не безпокойтесь! Позжайте скоре за кисеей. Кстати, про туфли-то мы и забыли. Купите. Постойте, я мрку сниму…
Она стала снимать мрку съ ноги покойника.
— Моя четверть и полпальца,— пояснила Матреша.
— Постой, моя рука меньше, какъ же это выйдетъ.
Он стали отмривать на стол, какъ это выйдетъ, об серьезныя, сильно озабоченныя.
— У бабъ купите, въ Гостиномъ двор стоятъ,— поясняла Матреша.— Торгуйтесь! Черныя плисовыя, боле девяти гривенъ не давайте! Полтора рубля запросятъ, половину дайте, потомъ накиньте…
Молодая женщина поспшно вышла на улицу, наняла извозчика. Теперь у нея была одна забота, какъ бы поспть все сдлать во-время. На дорог она вспомнила о деньгахъ, вытащила портмонэ, пересчитала ихъ. Хватитъ! А сколько купить кисеи? Аршинъ восемь? А вдругъ недостанетъ? Какъ длаютъ саванъ: во весь ростъ или нтъ? Кажется, кисеей и покрываютъ покойниковъ съ головы до ногъ? Да, да, Матреша и сказала: ‘на покрышку’. Ужъ лучше десять аршинъ купить. Десять достаточно! Въ Гостиномъ двор она почти бжала, заглядывая подъ арки и отыскивая бабъ, продающихъ туфли. Ей все казалось, что она опоздаетъ. Въ лавк пришлось долго спорить: кисею предлагали все съ мушками и увряли, что эта кисея модне, а ей надо было непремнно безъ мушекъ кисею. Наконецъ, и туфли, и кисея были куплены. Она помчалась обратно.
Въ маленькомъ подвальномъ помщеніи уже установили катафалкъ и переложили на него покойника, теперь одтаго въ черные брюки и въ сюртукъ, въ т самые, въ которыхъ его привезли въ лчебницу. Два мужика расчищали кухню, шаркая метлами, и посыпали полъ пескомъ. Читальщикъ прилаживалъ близъ изголовья покойника подставку для псалтиря. Матреша, завидвъ Серпухову, торопливо сказала:
— Давайте, давайте туфли и кисею!
Она поспшно стала надвать туфли на ноги покойника, спрашивая въ то же время:
— Сколько содрали? Девять гривенъ? Ну, я такъ и говорила! Кисеи сколько купили? Десять аршинъ. Много! Ну, да ничего, лучше больше, чмъ меньше!
И тутъ же она вытащила изъ кармана старыя ножницы и стала рзать кисею.
— А я ужъ и иголку съ ниткой приготовила. Собрать саванъ надо. Вотъ такъ, три складочки замечите. Сумете? Я покуда края выстригу. Зубчиками надо…
Она сунула въ руки Марьи Львовны иголку съ ниткой и кисею, а сама толкнулась въ сни.
— Трофимъ! Трофимъ! Приколоти занавску къ окну.
Явился дворникъ, прізжавшій за Серпуховой ночью, и степенно раскланялся съ нею. Это былъ дюжій, краснощскій мужикъ, лтъ тридцати.
— Сплошь закрыть окно-то, Матрена Савельевна?— спросилъ онъ, набирая въ ротъ мелкихъ гвоздей.
— А то какъ же? Щелку, что ли, оставлять, чтобы народъ глазлъ? У насъ не тіатеръ,— отвтила она, выстригая зубцами края савана.
И, опять обращаясь къ Серпуховой, она проговорила:
— Дошили? Да! Ну, такъ помогите покровъ надть…
У нея все кипло въ рукахъ. Серпухова не успвала помогать ей. Пока дворникъ стучалъ у окна молоткомъ, пока читальщикъ разставлялъ шандалы, Матреша уже успла надть саванъ на голову покойника, покрыла его кисеей, потомъ до половины закрыла покровомъ.
— Ну, вотъ и обрядили нашего старичка!— проговорила она, любуясь покойникомъ.
Въ эту минуту въ дверяхъ изъ сней показалась стройная и высокая фигура человка въ тепломъ щеголеватомъ пальто съ бобровымъ воротникомъ. На видъ ему было лтъ двадцать пять, хотя въ дйствительности онъ былъ нсколько старше. Онъ несъ огромный роскошный внокъ изъ синихъ иммортелей, окруженныхъ бловатыми колосьями.
— Женя… ты!..— вскричала Марья Львовна и вся вспыхнула, увидавъ прелестный внокъ.
Молодой человкъ ласково кивнулъ ей головою, положилъ внокъ въ ногахъ покойника около катафалка, слегка перекрестился и потомъ обернулся къ Серпуховой:
— Здравствуй. Маня,— проговорилъ онъ мягкимъ, мелодичнымъ голосомъ, сердечно пожимая ей руку.— Я только-что былъ у тебя, засталъ всхъ твоихъ садящимися за завтракъ, узналъ о твоей и моей потер и поспшилъ сюда…
Она съ благодарностью сжала его руку.
— Добрый ты, Женя!
Онъ задушевно отвтилъ:
— Я такъ любилъ дядю Лёву… Для тебя, Маня, это страшная потеря, я знаю!
Она тихо заплакала, растроганная его теплымъ участіемъ. Она всегда считала его — своего троюроднаго брата Евгенія Александровича Шахова, жившаго много лтъ у ея отца,— добрымъ человкомъ, хотя его и называла часто втрогономъ
— Полно, Маня, полно!— уговаривалъ онъ се.— Слава Богу, что теб не въ чемъ упрекнуть себя, ты всегда была доброй дочерью… Это великое утшеніе для тебя…
И, желая отвлечь ея мысли отъ горькихъ воспоминаній, онъ сталъ разсказывать:
— А сейчасъ и Варвара Павловна будетъ сюда. Я по дорог захалъ къ ней. Хотлось, чтобъ и она была на первой панихид. Она вдь была старымъ другомъ дяди Левы…
— Ахъ, Женя, Женя, какой ты добрый!— воскликнула Серпухова.
— Да вдь это пріятно, когда около дорогого покойника собираются вс любившіе его люди,— ласково сказалъ Шаховъ.
— Ты вотъ это понимаешь, а другіе…
Она не успла кончить фразы, какъ въ комнату вошла Варвара Павловна Романова. Одтая вся въ черное, сдоволосая, худощавая, съ поблекшимъ, но еще сохранившимъ слды былой красоты лицомъ, эта женщина сразу поражала строгимъ благородствомъ своей фигуры, своихъ манеръ, своей походки. Она казалась нсколько старше своихъ лтъ, и ей можно ыло дать не пятьдесятъ лтъ, а гораздо боле. Она поцловала бросившуюся къ ней навстрчу и припавшую къ ея рук Марью Львовну и молча прошла къ покойнику. Ставъ на колни и сдлавъ земной поклонъ, она медленно поднялась съ пола, взошла на ступеньку катафалка, откинула кисею съ лица покойника и нсколько секундъ пристально вглядывалась въ его лицо. Потомъ она склонила голову и не спша поцловала покойника въ лобъ, а затмъ приложилась къ его рук.
— Какъ живой,— тихо проговорила она, закрывая снова его лицо и сходя съ катафалка.— А гд же твои?— обратилась она къ Марь Львовн.
— Дома,— отвтила Серпухова.— Завтракаютъ…
— Они хотли сейчасъ же посл завтрака придти сюда,— замтилъ заступнически Шаховъ.— Они, кажется, поджидали, что ты придешь, Маня…
— А здсь все само сдлалось бы?
— Значитъ, ты одна всмъ распорядилась?— спросила Варвара Павловна.
— Одна,— отвтила Марья Львовна.— Вотъ еще эта добрая душа помогла,— проговорила она, желая указать на Матрешу, но той уже не было въ комнат.— Служанка тутъ одна за папочкой ходила… Простая женщина, чужой человкъ, приняла участіе, какъ родная…
Она опять разрыдалась, вспомнивъ, что помогла ей чужая женщина, а не своя семья. Они, ея близкіе, завтракаютъ тамъ, не торопятся, поджидаютъ даже ее, чтобы узнать, когда будетъ панихида, чтобы не придти раньше, чтобы не ждать здсь, а она, Марья Львовна, со вчерашняго вечера глотка воды не хлебнула. Они придутъ, какъ гости, на панихиду. Вотъ Шаховъ — какая онъ ей родня!— а и тотъ внокъ принесъ ея отцу, извстилъ Варвару Павловну. Чутье, сердце есть у человка. Варвара Павловна тоже почти чужой человкъ, притомъ усталый, надломленный человкъ, а тоже поспшила пріхать, а они… Ей вдругъ захотлось, чтобы скорй началась панихида, пока, не пришли они — мужъ, сынъ, дочь… Она обернулась къ читальщику:
— Батюшка скоро придетъ?
— Они уже идутъ. Дьячокъ здсь,— отвтилъ читальщикъ, приготовляя свчи.
Черезъ дв-три минуты пришелъ и старичокъ-священникъ, лысый, съ большой серебристой бородой.
— Можно начинать?— спросилъ онъ, осняя пухлой блой рукой крестнымъ знаменіемъ голову Марьи Львовны.
— Да, да, чего же ждать!— торопливо проговорила она, и опять ей хотлось только одно, чтобъ панихида кончилась до прихода ея мужа и дтей.
— Не подождать ли Юрія,— замтилъ мягко Шаховъ.
— Да кто же знаетъ, когда они кончатъ завтракъ,— желчно отозвалась Серпухова.
Священникъ поглядывалъ вопросительно.
— Начинайте, батюшка!— сказала Марья Львовна.
Читальщикъ раздалъ присутствующимъ зажженныя свчи.
Священникъ началъ панихиду.
Марья Львовна не могла ни плакать, ни молиться. Въ голов былъ хаосъ мелочныхъ соображеній, мелочныхъ досадъ. Напоминаніе о завтрак пробудило ощущеніе голода, во рту вдругъ стало сухо и чувствовалась потребность выпить чаю или кофе. Мелькали мысли, что вотъ она голодна, томится жаждой, а все же хлопочетъ, а они — мужъ и дти — даже и не подумали о ней. Вотъ пусть бы священникъ кончилъ поскоре панихиду, чтобы они пришли, когда никого здсь не будетъ. Самимъ станетъ стыдпно. Есть же и у нихъ совсть. Она внезапно очнулась:
— Господи, что же это со мной? Отецъ умеръ, панихиду служатъ, а я о чемъ думаю! О, это все изъ-за нихъ, изъ-за нихъ! Да разв они стоятъ того, чтобы о нихъ думать! Ненависть у меня къ нимъ только, и больше ничего…
И снова въ ея голов мелькнула мысль, что когда они придутъ, она спроситъ ихъ: ‘не рано ли вы пришли? Ужъ кстати подождали бы дома до обда. Посл обда могли бы придти’. Пусть бы только панихида поскоре кончилась, до ихъ прихода. И снова ее смутили упреки совсти за то, что она не молится, не плачетъ. Она торопливо начала креститься, стараясь вслушиваться въ слова священника, силясь вызвать въ душ ощущеніе скорби, горя…
Въ комнату неожиданно пахнула струя холоднаго воздуха. Серпухова обернулась и увидала въ дверяхъ свою семью, съ разрумянившимися на мороз щеками, съ любопытно смотрящими глазами, въ франтоватыхъ костюмахъ. Въ глазахъ молодой женщины выразилась глубокая ненависть. Въ ту же минуту у нея начало поводить судорогою брови и губы, въ груди стснилось дыханіе, горло перехватило. Шаховъ, стоявшій около нея, увидалъ, что свча запрыгала въ ея рук, и наклонился къ ней. Онъ замтилъ, что она шатается, загасилъ свою свчу и поддержалъ молодую женщину, принявъ ее въ свои объятія. Она лишилась чувствъ…
Панихида между тмъ кончилась…
— Странная мама Маня,— обидчиво говорила молодая двушка Варвар Павловн, пожимая ея руку.— Не захала домой, не дала знать, когда начнется панихида. А мы все сидли и ждали… Конечно, она очень огорчена, но все же это непріятно — сидть и ждать, когда тутъ все кончено…
— Ахъ, что ты толкуешь, вдь не одна же будетъ панихида,— замтилъ юноша, перебивая сестру.— Опоздали на эту, будемъ аккуратне при другой. Стоитъ волноваться!
Они пошли посмотрть на дда, развязные, спокойные, равнодушные, никогда не чувствовавшіе, чтобы ихъ что-нибудь связывало съ этимъ старикомъ, съ этимъ ‘солдатомъ’, какъ они называли его между собою.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Въ небольшомъ деревянномъ дом, спрятавшемся за деревьями сада отъ уличнаго шума, еще со двора можно было уловить самые разнообразные звуки, говорившіе о кипучей дятельности. Въ одномъ изъ сараевъ, рядомъ съ прачечной, дворникъ кололъ дрова, въ другомъ равномрно раздавались гулкіе удары катка, изъ кухни слышалось, какъ скоро-скоро рубили счкою мясо. Въ самомъ дом изъ просторной, но низенькой рукодльной комнаты достигалъ до прихожей немолчный гулъ дтскихъ голосовъ, похожій на суетливое щебетанье птицъ, свивающихъ весною въ лсу свои гнзда. Все здсь говорило о труд, спшномъ, неотложномъ, неустанномъ. Рукодльная комната была полна двочекъ. Нкоторымъ изъ нихъ было не боле четырехъ лтъ, другія достигли уже пятнадцатилтняго возраста. Одинаково одтыя въ сренькія холстинковыя платья, въ блыя пелеринки, въ блые нарукавники, одинаково причесанныя, еще недозрвшія до характерныхъ и типичныхъ выраженій лицъ, он казались похожими одна на другую, какъ сестры. Одн изъ нихъ вязали, другія шили, третьи просто играли. На столахъ были навалены разныя принадлежности шитья и вязанья: коленкоръ, полотно, нитки, бумага. Въ воздух то и дло мелькали руки малолтнихъ швей, работавшихъ иглою, въ рукахъ младшихъ воспитанницъ быстро шевелились вязальныя спицы. Занятія не мшали двочкамъ говорить. У одного изъ большихъ столовъ слышалось, какъ какая-то крошечная двчурка, слезливо картавя, упрекала другую:
— Я мамас позалуюсь. Ты у меня домъ сдула!
— А ты зачмъ моихъ солдатиковъ повалила? Я тоже позалуюсь,— задорно возражала другая двочка, такая же маленькая, какъ и ея подруга.
Он строили домики и изображали солдатъ изъ старыхъ, затасканныхъ игральныхъ каргъ.
За другимъ стокомъ шелъ горячій споръ.
— Дыхова, ты взяла мою катушку!— кричала одна двочка.
— Ну, ужъ ты, Краснова, не плети на меня,— отозвалась обвиняемая.— У тебя сотенной катушки и не было.
— А вотъ сотенная-то и была.
— Не сочиняй, не сочиняй.
— Ахъ, двицы, слышите вы, какая Дыхова жила!— обратилась вся раскраснвшаяся Краснова съ протестомъ къ подругамъ.— Взяла катушку и не отдаетъ.
Подруги вступились за Краснову и клялись, что у нея была сотенная катушка.
Около одного окна, мене громко и плавнымъ голосомъ, одна взрослая воспитанница разсказывала тремъ подругамъ:
— И былъ, двицы, самый этотъ графъ Монте-Кристо такъ богатъ, такъ богатъ, что страсть, и самъ изъ себя писанный красавецъ… И полюбилъ онъ, двицы…
— Вотъ, двицы, такого бы жениха!— со вздохомъ перебила разсказчицу одна изъ слушательницъ.
— Ишь, чего захотла ты, Козлова!— воскликнули на перебой остальныя подруги.— Богача, да еще и красавца! Этакихъ-то жениховъ и днемъ съ огнемъ поискать надо… Богачкамъ и то не всегда такое счастье выпадаетъ… А мы что?.. Да ты не перебивай, пусть Катенина разсказываегь.
Катенина снова принялась разсказывать про графа Монте-Кристо все тмъ же тихимъ и плавнымъ тономъ…
Отъ всхъ этихъ споровъ и толковъ, шарканья ногъ и отодвиганья табуретовъ въ рукодльной комнат былъ невообразимый шумъ.
Маленькая и толстенькая женщина, учительница и классная дама пріюта, лтъ сорока пяти, подвижная и дятельная, хотя и страдавшая одышкою, водворяла безплодно тишину, неустанно переходила отъ одной группы двочекъ къ другой, то и дло повторяя дтямъ, что она пожалуется ‘мамаш’. Ее почти не слушали, очевидно зная, что никому она не пожалуется и что усмиряетъ она ихъ только для того, чтобы чмъ-нибудь заявить о своемъ присутствіи въ рукодльной комнат. Присвъ около старшихъ воспитанницъ, она просматривала работы дтей.
— Москалева,— обратилась она къ одной изъ ученицъ:— ты это для чего выворотнымъ швомъ кофточку начала шить? Распори! Сперва сшей впередъ иголку, потомъ запошей черезъ край. Чище и прочнй будетъ, а то посмотри, какіе рты выходятъ, только потяни…
— Валентина Петровна, я не умю спускать пятку,— приставала къ ней между тмъ маленькая двочка, держа въ рукахъ чулокъ.
— Поди къ Кирпичовой, она покажетъ,— отвтила классная дама и крикнула:— Кирпичова, покажи ей, какъ спускать пятку.
— Валентина Петровна, какъ же шить лифчикъ — впередъ иголку или взадъ иголку?— обратилась къ классной дам еще одна изъ воспитанницъ.
— Разумется, взадъ иголку, а края потомъ обметать. Впередъ иголку, все разлзется.
— Да я вдь мелко шью…
— Все равно, разлзется…
И, услыхавъ, что между малолтними идетъ чуть не драка, Валентина Петровна крикнула:
— Дти, дти, тише! Катенина, пойди, уйми ихъ! Что у нихъ тамъ?
Катенина, неохотно прервавъ разсказъ о граф Монте-Кристо, пошла разбирать ссору малолтнихъ двочекъ.
Водворяя порядокъ и просматривая работы воспитанницъ, маленькая и толстенькая классная дама не сразу замтила появленіе посторонняго лица — женщины въ глубокомъ траур. Это была Серпухова. Она замтно похудла и поблднла, за послдніе два-три мсяца, въ ея глазахъ выражалась не то печаль, не то вдумчивость, въ лиц не было и слдовъ дтской наивности, а замчалась нсколько тупая недоумлая сосредоточенность. Съ выраженіемъ напряженнаго вниманія слдила она въ теченіе двухъ-трехъ минутъ за работой и движеніемъ этого человческаго улья, какъ бы удивляясь его кипучей дятельности, составлявшей такую рзкую противоположность съ сонной и вялой жизнью въ ея собственной семь. Взглянувъ на нее, можно было подумать, что она недоумваетъ, какъ и для чего попала она сюда. Замедливъ немного на порог рукодльной комнаты, она потомъ вдругъ какъ бы очнулась отъ сна и направилась къ Валентин Петровн.
— Марья Львовна!— шепнули классной дам сидвшія около нея воспитанницы.
Валентина Петровна быстро обернулась, торопливо отдавая двочкамъ взятыя у нихъ работы.
— Здравствуйте,— проговорила Серпухова, протягивая ей руку.— Тетя дома?
— Простите, Марья Львовна, я и не слыхала, какъ вы вошли,— сказала классная дама, поспшно вставая съ мста и крпко пожимая руку молодой женщины.— Вы о Варвар Павловн опрашиваете? Гд же мамаш быть, какъ не дома. Возится съ бльемъ. Насъ вдь здсь всего дв — она, да я. За всмъ свой глазъ нуженъ… Пройдемте къ ней въ комнату. Здсь просто столпотвореніе вавилонское. Я сейчасъ скажу мамаш…
Она ужое хотла идти, по привычк спша и торопясь. Ей волей-неволей приходилось все длать поскорй. Марья Львовна остановила ее, замтивъ:
— Такъ я пройду сама къ ней. Я же знаю ходъ въ бльевую комнату. Зачмъ васъ отрывать отъ дла? И такъ находитесь за день…
— Ужъ и не говорите, и не говорите! Ноги вс оттоптала!— пожаловалась классная дама.— Точно маятникъ, сную изъ угла въ уголъ. Тутъ надо просмотрть, туда надо поспть, въ третьемъ мст зовутъ — хоть разорвись! Право. А что станете длать? Обязанности!.. Дти, дти, тише! Ахъ, Господи, вотъ-то неугомонный народъ!
И, понизивъ голосъ, она шепнула Марь Львовн:
— А Варвара Павловна у насъ на себя не похожа. Такъ загрустила сегодня, что смотрть тяжело…
— Что-нибудь случилось?
— Нтъ, что же можетъ случиться? А вдь сегодня день ея рожденія, ну, врно, и вспомнилось все прошлое, вся жизнь…
Валентина Петровна вздохнула.
— Ей вдь еще тяжелй оттого, что она все одна передумываетъ, отъ всхъ все скрываетъ, старается скрыть… А гд же скрыть отъ тхъ, кто ее любитъ… Вижу я все, сказать ей только не смю…
Серпухова молча вышла изъ рукодльной комнаты, прошла по полутемному коридору и очутилась въ узенькой комнатк съ однимъ окномъ, заставленной кругомъ бльевыми шкапами. Ее сразу обдало тяжелымъ запахомъ блья, чистаго и грязнаго. Грязное блье лежало безпорядочными большими ворохами на полу. Чистое было аккуратно разсортировано и разложено по полкамъ открытыхъ шкаповъ. Среди лежавшаго на полу блья сидли на корточкахъ дв взрослыя воспитанницы: тутъ же на зеленомъ табурет сидла начальница пріюта, Варвара Павловна Романова. Воспитанницы быстро перебирали блье, разсматривая его на свтъ, сортировали и громко считали, Варвара Павловна аккуратно записывала цифры въ свою записную книжку, раздленную на графы.
— Маня!— привтливо проговорила она, увидавъ Серпухову и протягивая ей руку.— Здорова ли?
Ея все еще полные жизни, проницательные и зоркіе, хотя въ то же время мягкіе и добрые глаза, пристально взглянули на молодую женщину.
— Ничего, тетя, здорова! А вы?
Марья Львовна поцловала Романову въ губы, а потомъ поднесла къ своимъ губамъ ея тонкую, все еще красивую, несмотря на годы, руку.
— Некогда хворать!— коротко отвтила Варвара Павловна и торопливо обратилась къ воспитанницамъ:— Ну, дти, скорй, скорй! Сорочекъ для малолтнихъ сколько?
— Пятьдесятъ, мамаша,— отвтили воспитанницы.
— Вс цлыя?
— Вс.
— Хорошо пересмотрли?
— Да.
Романова стала вписывать въ книжку число сорочекъ. Воспитанницы начали перебирать чулки, сортируя ихъ сообразно ихъ цлости и величин. Нужно было имть очень зоркіе и наблюдательные глаза, чтобы замтить гнетущую скорбь на лиц Варвары Павловны, старавшейся казаться невозмутимо спокойною. Марья Львовна не отличалась этою наблюдательностью и не замтила сразу ничего особеннаго въ выраженіи лица тетки.
— А вы и въ день своего рожденія за работой?— замтила она.
Тетка улыбнулась грустной улыбкой.
— Это чтобы весь годъ работать. А ты вспомнила! Спасибо!
И, принявъ опять озабоченное выраженіе лица, она поторопила двочекъ:
— Дти, скоре, скоре!
Потомъ мелькомъ замтила племянниц:
— Я, признаться, сама-то и забыла, что сегодня день моего рожденія. Не до празднествъ!.. Валентина Петровна только расчувствовалась и поднесла сладкій пирогъ… Ты поди ко мн, увидишь его… Съ надписью: ‘доброй матери отъ любящихъ дтей’…
По лицу Варвары Павловны, при послдней фраз, скользнула мрачная тинь, и она опять заторопилась:
— Ну, ну, сосчитали, дти? Чулокъ сколько? Въ ветошь много ли отложить?
— А гд же Матреша?— спросила Серпухова,— Я поискала ее и не нашла.
— Твоя Матреша измучилась, я думаю, за послдніе три-четыре дня,— отвтила начальница пріюта.— Узнала, каково у насъ служить. Привезли къ намъ ребенка — я теб и разсказать не могу, въ какомъ вид: кору грязи нужно было отмыть, волосенки пришлось сбрить, струпья у бдной по голов пошли… Теперь Матреша повезла ее къ доктору осмотрть, что у нея за сыпь… Можетъ-быть, что-нибудь заразительное, а не простая золотуха… Господи, какія несчастныя созданія бываютъ на свт! Только, смотря на нихъ, и понимаешь, что вс наши мелкія печалишки сущіе пустяки передъ дйствительными страданіями… На эту двчурку смотрть больно. Многихъ приводили ко мн въ ужасномъ вид, но такой несчастной еще не бывало у насъ…
Она видимо взволновалась при воспоминаніи о положеніи этой несчастной и, опустивъ на колни записную книжку, быстро заговорила по-французски, чтобы не быть понятой воспитанницами:
— Мать у нея падшая женщина самаго послдняго сорта, прижила, несчастная, дочь на пятнадцатомъ году, теперь вотъ уже пять лтъ, какъ пьетъ безъ просыпу, говорятъ, все прошлое лто такъ и провела въ лсу на Крестовскомъ остров. Ни она сама, ни другіе не знаютъ даже, кто былъ отцомъ ребенка. Проводя цлые дни на улиц и въ кабакахъ, мать бросила малютку у чужихъ людей, въ углу, въ подвал, и забыла о ней. Эти люди и привели двочку къ Анн Ивановн… ты вдь знаешь Тарасову, нашу патронессу?.. Анна Ивановна не хотла брать малютку, но эти люди безъ дальнихъ разговоровъ оставили двочку у подъзда Тарасовой, вложивъ ребенку въ руки бумаги, и ушли. Бдняжка едва не замерзла на мороз въ своихъ дырявыхъ лохмотьяхъ. Ну, тутъ ужъ волей-неволей пришлось взять несчастную. Анна Ивановна только боится, что мать двочки явится къ намъ и еще, чего добраго, сдлаетъ какой-нибудь скандалъ. Совсмъ она падшая, спившаяся съ круга, загубленная женщина и ждать отъ нея всего можно…
Потомъ она опять заговорила по-русски:
— Тутъ я только и оцнила вполн твою Матрешу. Очень энергичный человкъ и притомъ не безъ сердца. Возится она съ малюткой, какъ самая нжная мать, и даже успла всплакнуть, что та такая несчастная…
Марья Львовна замтила по-французски.
— Она сама незаконнорожденная, и потому…
— Нтъ, нтъ,— перебила ее тетка:— это не то! Она со всякимъ готова няньчиться, кто несчастливъ, кто безпомощенъ. Помнишь, какъ она за отцомъ твоимъ ухаживала? Это у нея въ натур: избытокъ силъ. И сколько бодрости, сколько энергіи! Отъ нея пышетъ здоровьемъ. Я теб очень и очень благодарна, что ты рекомендовала ее мн. Мн и Валентин Петровн именно такой помощницы и недоставало…
— Пелеринокъ двадцать пять,— сказала одна изъ воспитанницъ.
— Годныхъ?— спросила Варвара Павловна.
— Да.
Романова записала число пелеринокъ. Потомъ, опять обращаясь къ Марь Львовн, она сказала:
— Ты, однако, иди ко мн. Я сейчасъ кончу. Воздухъ здсь тяжелъ. Он вонъ и привычны, а вчно головы разболятся посл счета блья.
Марья Львовна не заставила тетку повторить приглашеніе уйти. Ее уже начинало тошнить отъ тяжелаго запаха тснаго и сыроватаго помщенія. Разсказъ о несчастной двочк и ея матери поднялъ тоже въ душ брезгливое чувство. Какъ можетъ выносить все это, всмъ этимъ интересоваться Варвара Павловна?
Серпухова вышла съ отуманенной головой, поднялась по лстниц во второй этажъ, прошла черезъ рядъ просторныхъ, но низенькихъ спаленъ съ чистыми форменными кроватями, однообразными, какъ выстроенные въ рядъ солдаты въ мундирахъ, и попала въ комнату въ два окна, раздленную на дв половины зеленой ситцевой драпировкою. Простенькая старомодная краснаго дерева мебель, обитая зеленымъ ситцемъ, дешевые цвты на окнахъ, письменный столъ, заваленный массой бумагъ, полочка съ книгами, все это было очень бдно и неказисто, хотя чисто, заботливо прибрано, была Это бдность, пріумывшаяся для того, чтобы ее не унизили состраданіемъ и не оскорбили помощью. Серпухова понимала это и съ горечью думала о томъ, что и возможность жить хоть такъ покупается Варварой Павловной неустаннымъ трудомъ. Случись несчастіе, что не станетъ силъ на этотъ трудъ, и Варвар Павловн придется идти въ богадльню, такъ какъ у нея нтъ даже скопленныхъ на черный день копеекъ. Она, Серпухова, давно наложила бы на себя руки, если бы ей пришлось жить такъ. На что такая жизнь? Стоитъ ли ее влачить, какъ цпь каторжника? Неужели эта мысль никогда не приходитъ въ голову тетк?..
Передъ диваномъ, прислоненнымъ спинкою къ драпировк, стоялъ круглый столъ, на немъ красовался теперь кондитерскій пирогь съ надписью неуклюжими буквами изъ сахару: ‘доброй матери отъ любящихъ дтей’.
Взглянувъ на него, Марья Львовна сразу вспомнила мелочи.
‘Варвара Павловна сказала, что она и забыла о дн своего рожденія. Только Валентина Петровна и напомнила. По лицу Варвары Павловны прошла тнь, когда она упомянула объ этой надписи на сладкомъ пирог: ‘доброй матери отъ любящихъ дтей’… Неужели дочь — любимая дочь — забыла даже о дн рожденія своей матери? Мои дти — о, они могли бы забыть о дн моего рожденія… обо мн могли бы даже забыть… Вс говорятъ, что я не умла ихъ воспитывать, что я сама виновата, а тутъ… Такихъ матерей, какъ Варвара Павловна, немного, такъ любить дочь, какъ она ее любила, могутъ рдкія матери… И все же дочь ее забыла!..’
Серпухова въ глубокой задумчивости, съ выраженіемъ тупого недоумнія на лиц, присла у письменнаго стола.
‘Гд же правда? Гд же справедливость?’ — проносилось въ ея голов.
Со времени смерти отца, она часто останавливалась на этихъ вопросахъ. Прежде она никогда объ этомъ не думала. Она и теперь не давала себ сколько-нибудь яснаго отчета: какой правды, какой справедливости требуетъ она отъ жизни, но, тмъ не мене, эти слова засли у нея въ мозгу, и она повторяла ихъ постоянно, какъ повторяютъ мотивъ, случайно запавшій въ память…

II.

Мелочи повседневной домашней жизни прошли въ памяти Серпуховой при воспоминаніи о своихъ дтяхъ. Эти мелочи заслоняли въ ея ум все: отвлеченныя идеи, общественныя событія, чужія несчастія. Этими мелочами, какъ жалкой крошечной ширмой, она закрыла отъ себя весь необъятный міръ съ его умственной и нравственной, частной и общественной жизнью, съ его радостями и несчастіями, добромъ и зломъ.
Въ самый день смерти ея отца, Сеня сказалъ за обдомъ, не обращаясь ни къ кому въ особенности:
— Надо будетъ вынести кровать покойнаго Льва еодоровича, а мн поставить туда диванъ…
Она вспыхнула, точно ея сынъ впервые назвалъ дда за глаза Львомъ еодоровичемъ, хотя онъ звалъ его такъ всегда, такъ же, какъ онъ звалъ ее фамильярно ‘мамой Маней’ или даже просто ‘Маней’, а отца ‘нашимъ Юріемъ Дмитріевичемъ’, или иногда, когда онъ бывалъ особенно недоволенъ отцомъ, ‘нашимъ почтеннйшимъ Юріемъ Дмитріевичемъ’. За это безплодно журилъ его ддъ. Она могла давно къ этому привыкнуть. Однако, теперь это ее оскорбило.
— Дай прежде похоронить дда, а ужъ потомъ выноси его вещи,— рзко замтила она.
Сынъ пожалъ плечами.
— Ты думаешь, ему не все равно теперь, когда приведутъ въ порядокъ его комнату?— совершенно основательно разсудилъ онъ.
И опять, не обращаясь ни къ кому въ особенности, онъ прибавилъ:
— Это, вдь, у простонародья люди убждены, что душа человка посл его смерти шесть недль присутствуетъ тамъ, гд жилъ умершій.
Никто ничего не отвтилъ на это. Не могли же отецъ и мать спорить о томъ, присутствуетъ или не присутствуетъ душа покойника въ теченіе шести недль въ дом, гд онъ умеръ. Они сами были убждены, что не присутствуетъ. Мать, огорченная, печальная, сознавала одно: сынъ радуется смерти дда, такъ какъ у него теперь будетъ ‘своя комната’. Онъ такъ часто фыркалъ и жаловался, что у него нтъ ‘своего угла’. ‘Проживаемъ чортову пропасть деньжищъ, а у меня своего угла нтъ’,— ворчалъ онъ. Прежде онъ спалъ въ гостиной, занимался у отца въ кабинет, теперь онъ будетъ жить въ комнат, принадлежавшей дду,— ‘въ своей комнат’. Этому нельзя было не радоваться.
Юрій Дмитріевичъ, чтобы прервать тяжелое молчаніе, спросилъ у жены:
— Ты будешь шить трауръ?
Это его нисколько не интересовало. Но надо, же было о чемъ-нибудь говорить.
— У меня есть на первый случай все черное,— отвтила она.— Придется только купить креповый вуаль.
— А мн не надо траура,— замтила дочь.— Въ гимназію все равно не стану таскать траура, а тамъ и лто — жарко будетъ въ черномъ.
Мать молчала. Ей было все равно, будетъ ея дочь носить трауръ или нтъ. Она сознавала, что и въ траур, и безъ траура ея дочь будетъ одинаково равнодушна къ смерти дда. Такъ пусть ужъ лучше не надваетъ маски, не лжетъ…
— Я думаю, очень дорого встанутъ похороны?— спросила дочь, обращаясь къ матери.
— Не знаю,— отвтила мать разсянно.— Вроятно…
Дочь удивилась. Какъ же можно длать расходы и не знать, какъ они будутъ велики. Они же не милліонеры.
— Вдь ты же все сама заказывала…
— Заказывала, но не сводила итоговъ…
И, взглянувъ съ горькой усмшкой на дочь, Серпухова прибавила, угадывая мысли дочери:
— Я знаю только, что насъ это не разоритъ, потому что деньги на похороны были отложены твоимъ ддомъ…
Наступило опять молчаніе.
Посл обда пошли на вечернюю панихиду. Народу на все набралось много, и нкоторые изъ родныхъ и знакомыхъ завернули прямо изъ лчебницы на вечеръ къ Серпуховымъ. Юрій Дмитріевичъ, Сеня и Оля готовы были пригласить всхъ, боясь скучнаго вечера. Идти самимъ въ гости въ этотъ вечеръ имъ казалось неловкимъ и неприличнымъ, у общества есть свои глупые предразсудки и китайскія церемоніи, волей-неволей имъ приходится подчиняться. Тмъ не мене, остаться дома однимъ, въ своей семь, было бы очень тяжело. Гости могли выручить изъ затруднительнаго положенія, и потому ихъ приглашали вс наперерывъ. Такимъ образомъ, въ дом Серпуховыхъ устроилось очень оживленное собраніе. Начались обычные толки и споры, шумъ и смхъ, точно ничего особеннаго и не произошло. Въ сущности, ничего особеннаго и не произошло: умеръ только одинъ человкъ, давно никому и ни на что ненужный, вотъ и все.
Марья Львовна волей-неволей хлопотала, распоряжалась закуской, разливала чай. Среди этихъ хлопотъ она нсколько разъ, помимо своей воли, впадала въ раздумье, въ какое-то оцпенніе. Возьметъ въ руки какую-нибудь вещь — стаканъ, чтобы вымыть его, чайникъ, чтобы налить чаю,— и замретъ, неподвижная, съ тупымъ взглядомъ, устремленнымъ въ пространство. Ей грезилось, что вотъ тутъ люди шумятъ и смются, а тамъ, въ подвальной каморк, лежитъ на катафалк холодный трупъ ея отца, брошенный, забытый, одинокій. Не ушелъ ли читальщикъ? Пожалуй, папочка тамъ совсмъ-совсмъ одинъ. Это смущало боле всего, что онъ тамъ одинъ. Впрочемъ, нтъ, читальщикъ не посметъ уйти,— потому что Матреша, врно, не разъ забжитъ взглянуть на своего ‘старичка’. Непремнно забжитъ и взглянетъ на него — откинетъ кисею, посмотритъ и уйдетъ… Добрая-добрая душа, она лучше всхъ этихъ людей, говорящихъ красивыя фразы, разсуждающихъ о высокихъ предметахъ. Иногда ей, Серпуховой, хотлось бросить все и уйти туда, въ этотъ подвалъ, къ отцу, къ Матреш, опять наплакаться, нарыдаться, лежа на дощатомъ полу, какъ она лежала на немъ утромъ. Да, именно такъ: полежать на полу, заливаясь слезами, по-дтски жалуясь…
— Теб страшно тяжело,— тихо сказалъ ей мягкій голосъ.
Она очнулась. Передъ нею стоялъ Евгеній Александровичъ Шаховъ, подавая ей пустой стаканъ. Его добрые, срые глаза засматривали изъ-подъ длинныхъ черныхъ рсницъ ей въ лицо съ теплымъ участіемъ.
— Да, хочется плакать… уйти,— проговорила она.
— Ты бы и ушла,— посовтовалъ онъ участливо.— Прилегла бы у себя въ комнат и поплакала бы,— это облегчаетъ. Досадно, право, что вс мы набрались сюда…
— О, ты-то… Я рада, что ты здсь,— ласково проговорила она.— Ты, Женя, одинъ понимаешь меня… одинъ…
Онъ неторопливо взялъ стулъ, придвинулъ его въ ней, прислъ и, склонивъ свою кудрявую черноволосую голову, заговорилъ мягко, тихо, почти шопотомъ:
— Я же такъ любилъ дядю Леву… Помнишь, какъ онъ сердился, что я не иду въ военную службу, а длаюсь ‘штафиркой’?.. Стыдилъ все, что ‘приказнымъ’ буду… Милый ворчунъ!.. ‘Кому же идти въ военную службу, какъ не людямъ, имющимъ кое-какія средства, могущимъ служить изъ чести? Военная служба не работа изъ-за куска хлба — это долгъ чести, что гражданская повинность, и кто иметъ средства, тотъ долженъ отбывать эту повинность’… У него были всегда свои опредленные взгляды…
Онъ, не спша, задумчиво, ласкающимъ тономъ, началъ вспоминать мелочи, пустяки прошлаго, дорогіе для него, дорогіе для нея. Ей казалось, что они опять переживаютъ чудные годы дтства, когда они жили вс трое вмст — она, только-что взятая по болзни изъ института, Женя — еще тринадцатилтній гимназистикъ, отецъ, только-что оправившійся отъ тяжелыхъ ранъ. Отецъ имъ разсказывалъ о великой войн, о подвигахъ сослуживцевъ, о геройской оборон Севастополя, о русскомъ солдат, а день вечерть, въ комнат наступали фантастическія сумерки, и имъ, дтямъ, было такъ хорошо-хорошо. Входила служанка, кривая Агаья, съ вопросомъ: ‘не подать ли лампу?’ Они кричали: ‘нтъ, нтъ, еще рано’, точно свтъ могъ разрушить ихъ иллюзіи, ихъ грёзы объ этой великой эпопе геройства и самоотверженія… Чудныя минуты! А эта кривая Агаья, эта ражая баба въ мужицкихъ сапогахъ,— разв можно имъ, говоря о прошломъ, но вспомнить о ней? Какъ твердо была она убждена, что она лучше всякаго ‘духтора’ выпользуетъ Льва еодоровича, длая ему разныя втиранія грубой и шаршавой, какъ у мужика, рукой. А какъ она носила на рукахъ изъ ванны Женю, когда онъ заболть, и убждала всхъ и прежде всего самого Женю, отбивавшагося отъ нея, что ‘рабенокъ не можетъ же самъ посл ванночки идтить’. Это тринадцати-то-лтній гимназистикъ! Какъ все это было давно, какъ все это живо сохранилось въ памяти.
— Евгеній Александровичъ, васъ надо, идите!— вскричала Оля, подходя къ Шахову.— Нужно ршить очень-очень важный юридическій вопросъ.
Шаховъ очнулся отъ грёзъ о прошломъ, поднялъ голову, смотря разсяннымъ вопросительнымъ взглядомъ, и не безъ легкой ироніи спросилъ Олю:
— А вы, Ольга Юрьевна, думаете, что мн очень интересны разные важные юридическіе вопросы?
Она небрежно пожала узенькими плечиками.
— Дло вовсе не въ томъ, интересны или не интересны они для васъ, а въ томъ, что васъ, какъ спеціалиста, просятъ для разршенія одного изъ этихъ вопросовъ,— отвтила она, задорно и вызывающе глядя на него.— Идемте!
Она взяла его за рукавъ съ фамильярностью близкой родственницы и чувствующей свою власть надъ нимъ двушки. Онъ медлилъ, лниво поднимаясь съ мста. Марья Львовна какъ бы очнулась отъ сна, видя, что онъ встаетъ.
— Опять какія-нибудь глупости!— сорвалось у нея съ языка.
— Ахъ, для мамы Мани всякіе практическіе вопросы всегда кажутся глупостями!— засмялась дочь.— Неисправимая идеалистка! Не слушайте ее, Евгеній Александровичъ, и извольте идти!
Она потащила за собой, какъ всегда, снисходительнаго Шахова, недовольнаго въ душ и старающагося улыбаться. Марья Львовна провожала его печальнымъ взглядомъ, и въ ея душ поднялась горечь противъ дочери. Единственный дорогой ей по воспоминаніямъ объ отц человкъ подошелъ къ ней — и того у нея отнимаетъ дочь. И съ чего она такъ фамильярничаетъ съ нимъ? Не она ли сама еще съ годъ тому назадъ перешла въ разговорахъ съ нимъ съ ‘ты’ на ‘вы’, говоря, что она уже не ребенокъ и что они не такіе близкіе родственники, чтобы говорить другъ другу ‘ты’, а теперь ея обращеніе съ нимъ черезчуръ развязно, безцеремонно. И что за задорное выраженіе лица у нея? У жъ не думаетъ ли она, что онъ влюбится въ нее? О, она, Марья Львовна, первая отрезвитъ его, спасетъ его отъ подобнаго союза! Нтъ, нтъ, пусть кто хочетъ женится на Ол, но не Женя! Онъ слишкомъ близокъ самой ей, Марь Львовн, и она спасетъ его отъ этого несчастія. Онъ ей дорогъ, какъ родной братъ…
Эта мысль о стремленіи Оли увлечь Шахова такъ поразила въ тотъ вечеръ Серпухову, что даже среди слезъ и рыданій во время выноса тла отца изъ мертвецкой лчебницы молодая женщина была какъ-то особенно поражена словами дочери, обращенными къ Шахову. Когда выносили гробъ, Оля подошла къ молодому человку, стоявшему около Марьи Львовны, и сказала:
— Евгеній Александровичъ, дайте мн руку. Я хочу пройти за гробомъ дда. Маму Маню поведетъ папа.
Шахову пришлось волей-неволей предложить руку молодой двушк. Онъ зналъ, что она станетъ говорить давно извстныя ему умныя фразы и что ему отъ этого будетъ очень скучно, но что же длать, если она проситъ его идти съ ней, и если его отказъ идти съ ней можетъ ее огорчить. Онъ старался никого не огорчать, если только это зависло хоть немного отъ него…
Въ голов Марьи Львовны мелькнула мысль, что ея дочь и за гробомъ дда пошла только затмъ, чтобы идти подъ руку съ Шаховымъ. Что-жъ, онъ завидный женихъ — молодъ, красивъ, добръ, уменъ, извстенъ въ адвокатур, богатъ… Въ душ матери вдругъ пробудилось злое чувство противъ дочери, и она мысленно повторила: ‘нтъ, никогда я не допущу его жениться на этой горбунь!’ Послднее слово сразу привело ее въ себя: ей стало стыдно за себя. Горбунья! А кто же виноватъ, что двочка вышла немного кривобокой? Кто виноватъ, что эта двушка сдлалась капризной, несправедливой, злой? Разв ей, молодой, жаждущей счастья, легко сознавать свое убожество? Правда, она уметъ такъ одваться, такъ держать себя, что другіе даже и не замчали бы ея кривого бока, если бы она иногда сама не напоминала объ этомъ. Но, вдь, она-то это сознаетъ? Да, сознаетъ и кокетничаетъ этимъ, зная, что ея фигурка иметъ особенную пикантность именно оттого, что она откинута немного на лвый бокъ, оттого, что ея головка всегда немного вздернута вверхъ. Это ей придаетъ какой-то задорный, вызывающій, почти наглый видъ. Да, наглый, эта черта у ней въ характер. Серпухова опять почувствовала, что она снова обвиняетъ дочь, и опять ее охватилъ стыдъ за себя. И время ли теперь думать объ этомъ, когда она идетъ за гробомъ отца? Не умла воспитать дтей, и вотъ плоды: они отравляютъ ей жизнь, она отравляетъ имъ жизнь. И снова ей вспомнилась Варвара Павловна. Вдь она умла воспитывать дочь, а та все же ушла отъ нея, пала? Тутъ-то ужъ нельзя винить мать. Просто времена такія. Вс дти теперь скверные, черствые эгоисты… Но какъ могла примириться съ этимъ тетка? Никто никогда не слышалъ отъ нея ни жалобъ, ни упрековъ. Даже узнали о паденіи ея дочери стороной, изъ смутныхъ толковъ. Сама же она все попрежнему спокойна, энергична, трудолюбива. Какъ она примирись со своимъ горемъ?.. Десятки разъ порывалась Марья Львовна задать эти вопросы тетк. Ей казалось, что ей самой станетъ легче, когда она узнаетъ, какъ она примирилась съ своею долею. Но каждый разъ вопросы замирали на ея губахъ. Ей было неловко — не бередить раны старухи, не вызвать на откровенность ее, всегда сдержанную, всегда скрытную, всегда какъ бы удерживающую людей въ извстномъ разстояніи отъ себя…
Эти мысли и теперь занимали Серпухову,— какъ он занимали и мучили со ежедневно въ течете послднихъ двухъ-трехъ мсяцевъ, когда она все ясне и ясне сознавала, какая пропасть легла между нею и ея семьею. Она безсознательно стала перелистывать лежавшія на письменномъ стол Варвары Павловны бумаги. Тутъ мелькали надписи: чулки, сорочки, простыни, пелеринки, накидки, нарукавнички, и при каждой надписи шли цифры, обозначавшія число вещей, годъ ихъ поставки. Дале шли мелко разграфленные листы, гд значилось все, что и когда покупалось изъ провизіи на каждый день — масло, мука, крупа, говядина, овощи, мыло, свчи, тугъ то и дло мелькали четверти и восьмыя доли копеекъ, изъ всхъ этихъ дробей составлялись рубли, десятки и сотни рублей въ итогахъ. Нужно было видть всю эту мелкую и кропотливую, какъ мозаика, работу, чтобы понять, сколько времени поглощаетъ она. Дале шли замтки, написанныя Варварой Павловной для себя на памятныхъ листкахъ: ‘похлопотать о мст для Котоминой’, ‘справиться о матери и сестрахъ Кожуховой, чмъ и какъ он живутъ’, ‘попросить Анну Ивановну о братьяхъ Петровой’. Нкоторыя изъ этихъ замтокъ были уже зачеркнуты, другія имли непонятный для посторонняго человка смыслъ, напримръ: ‘можно ли выкупать двушекъ изъ п. д.? какъ сдлать и черезъ кого?’ ‘можно ли избавить отъ жел. б.? какія формальности?’ Серпухова такъ же безсознательно закрыла эти бумаги, какъ она и открыла ихъ, и безцльно устремила глаза на окно, на голубое небо съ быстробгущими облаками.
‘Цлый день среди хлопотъ и заботъ,— проносилось въ ея ум,— въ голов цлый рой насущныхъ неотложныхъ вопросовъ, справокъ, цифръ и нтъ ни минуты для раздумья о мелкихъ и круипыхъ личныхъ печаляхъ и невзгодахъ…’
Тетка часто при ней повторяла одн и т же стереотипныя фразы: ‘времени у меня нтъ скучать’, ‘некогда мн хворать’. Иногда молодой женщин начинало казаться даже, что тетк некогда слушать ея стованія. Она обижалась на это и по нсколько дней сряду досадливо дулась и не ходила къ Романовой. Что-жъ ходить къ ней? Вчно она занята. И не старается скрыть, что работы по горло… Даже Матреша теперь не такая, какой она была въ день смерти отца Серпуховой. Начнетъ ей говорить Серпухова, какъ ей тяжело, а Матреша сейчасъ: ‘Да, ужъ жизть! Съ ногъ собьешься, бгамши. А что подлаешь? Намъ съ Трофимомъ — жениться онъ все на мн норовитъ — надо копейку сколотить прежде. Ну, и мечешься’… Говоритъ она это и, кажется, вовсе не думаетъ о печаляхъ Серпуховой, занятая своимъ дломъ, мыслями о Трофим, сколачиваніемъ копейки. Иногда, уходя отсюда, Серпухова давила себ слово не ходить боле въ пріютъ. Но ее снова тянуло сюда, такъ какъ кому же могла она жаловаться, какъ не этимъ женщинамъ. Жен? Ахъ, если бы онъ былъ теперь въ Петербург. Не было бы ей такъ тяжело! А то вотъ уже почти три мсяца, какъ онъ живетъ на юг по дламъ. Безъ него же нтъ ни кого близкаго кром тетки. Въ первые дни посл смерти отца и отъзда изъ Петербурга Шахова, она ходила съ выраженіемъ тупой растерянности. Это была не просто утрата любимаго отца, но утрата единственнаго существа, кому она могла жаловаться. Жаловаться на мужа, на дтей, вошло у нея въ привычку, какъ у другихъ людей входитъ въ привычку страсть къ нарядамъ, къ картамъ, къ вину, къ разврату. Во все это можно втянуться, такъ что посл уже нельзя и отступить. Привычка съ теченіемъ времени длается выше силы воли, выше доводовъ разсудка. Серпухова, безхарактерная уже по самой натур, испытала это на себ. Нсколько разъ она ходила на могилу отца и, горько плача, не сознавая, что она длаетъ, вслухъ шептала: ‘Ахъ, папочка, папочка, если бы ты зналъ, каково мн живется! Одна твоя Маня, совсмъ одна!’ Могила не давала отвта, не давала утшенія. Тогда молодая женщина стала все чаще и чаще посщать тетку и цлые часы жаловалась и ей, и Матреш, огорчаясь, когда эти женщины, занятыя и озабоченныя своимъ дломъ, оставались почти безучастными къ ней. Теперь, сложивъ бумаги тетки, Марья Львовна говорила:
— Такъ вотъ онъ, источникъ ея примиренія со своею долею! Какъ это не приходило мн въ голову прежде!.. Да, да, это такъ!.. Суетится, хлопочетъ и не удосужится подумать о своей личной жизни… Равнодушно смотритъ и на чужія печали, не думаетъ о нихъ… Только этимъ способомъ и можно обмануть себя: быть несчастной и завалить себя такъ работой, чтобы не имть времени думать о своемъ несчастій… Но разв не думать о своемъ несчастіи значитъ быть счастливой?.. Все та же жалкая игра въ прятки! Я тоже семнадцать лтъ играла съ собой въ прятки: пила, ла — и не думала… А теперь…
Она волненіи поднялась съ мста и заходила по комнат…
Въ эти два-три мсяца она точно очнулась отъ долгой спички. Въ ея жизни все шло, повидимому, по-старому, но она смотрла на все это старое съ новой точки зрнія или, врне сказать, она только теперь увидала все это, тогда какъ прежде передъ всмъ этимъ она закрывала глаза. Нагрубятъ ей, бывало, дти — она идетъ жаловаться къ отцу, и ей легко и тепло около него. Пропадетъ, бывало, мужъ въ должности, спитъ по цлымъ вечерамъ, уходитъ къ пріятелямъ на цлыя ночи,— ей это все равно, такъ какъ около нея отецъ: онъ читаетъ съ нею, онъ разсказываетъ ей о прошломъ, о своемъ времени, онъ, какъ нянька, баюкаетъ ее, чтобы она не блажила отъ мелкихъ огорченій. Смерть отца разомъ измнила все: огорченіи были прежнія, но не было возможности забыться отъ нихъ, они глубоко западали въ сердце и помнились, долго, потому что никто не стремился загладить ихъ слды. Посщать тетку Варвару Павловну Серпухова стала какъ-то инстинктивно, ища утшенія и ласки. Она чувствовала, что здсь ее любили и жалли — сама Варвара Павловна и Матреша, взятая по рекомендаціи Марьи Львовны въ няньки въ пріютъ. Но привтливость этихъ женщинъ была не тмъ, чмъ были ласки ея отца. Озабоченныя, занятыя своимъ дломъ, он выслушивали ее, но это было добродушное снисхожденіе, а не горячее участіе. Серпухова сознавала, что ей нужны эти женщины, но что имъ она не нужна, что она иногда даже мшаетъ имъ. Она шла сюда за утшеніемъ, какъ идетъ нищій за подаяніемъ. Ему бросаютъ это подаяніе и думаютъ: ‘ну, и уходи скоре’. Это не высказывается подающимъ, но это угадывается принимающимъ. Серпухова тоже угадывала это, хотла не ходить боле къ тетк и шла къ ней снова, потому что нужно же было кому-нибудь пожаловаться, передъ кмъ-нибудь поплакаться. Не то было прежде. Къ отцу она шла съ сознаніемъ, что въ свою очередь она его свтъ, его радость, его жизнь. Съ его смертью у нея не стало не только этихъ ласкъ другого человка, но не стало, какъ ей казалось, заботъ объ этомъ другомъ человк. Явилось сознаніе, что она никому не нужна, никому не приноситъ пользы, для всхъ лишняя. Это угнетало…
— Гд же исходъ? гд же исходъ?— безломощно повторяла она.— Руки на себя наложить?..

III.

— Вотъ и я!— произнесла Варвара Павловна, появляясь гь своей комнат.— Сними же шляпку. Вдь ты не съ визитомъ? Цлый день пробудешь у меня? Дома нтъ спшнаго дла?
Варвара Павловна знала, что у Серпуховой нтъ ровно никакого дла, ни спшнаго, ни неспшнаго. Присвъ къ письменному столу, она заботливо начала подбирать листки съ рядами цифръ. Ей въ это утро хотлось работать безъ конца, безъ передышки, чтобы только не думать о себ.
— Нтъ, какое же можетъ быть у меня дло?— отвтила Марья Львовна, снимая шляпку.
У нея чуть не сорвалось съ языка, что и ждать ее некому дома. Злыя и горькія фразы теперь постоянно вертлись у нея на язык.
Старуха покачала головой.
— То-то и горе, что дла и обязанностей у тебя нтъ…
— Было, тетя, и дло, и обязанности были, пока папа былъ живъ,— со вздохомъ замтила Серпухова.
— Ну, Маня,— съ едва замтной усмшкой сказала Романова:— это еще вопросъ, кто о комъ больше заботился — ты ли объ отц или онъ о теб…
Марья Львовна немного оскорбилась и горячо возразила:
— Вы забыли, тетя, что папа два года хворалъ… Я ходила…
Тетка перебила ее:
— Хворалъ! То-есть сидлъ дома, безотлучно при теб, мучился и вздохомъ лишнимъ никого не потревожилъ?… Да? Объ этомъ ты говоришь, что онъ хворалъ?… Я вдь знаю эти натуры: геройски живутъ, геройски умираютъ, никому не мшая, никого не утруждая…
Она на минуту оставила работу. Ея лицо просвтлло при воспоминаніи о покойномъ Суслов.
— Я думаю, онъ еще въ себ находилъ силы тебя же утшать, когда у тебя случались мелкія огорченія,— добавила она.— Ты вдь привыкла не скрывать отъ него ничего, длиться съ нимъ своими печалями. Недаромъ же, даже среди предсмертныхъ страданій, его мучили только заботы о теб…
Серпухову смутили эти простыя, безъ всякаго умысла сказанныя слова. Да, отецъ страдалъ и молчалъ, а она ежедневно приходила къ нему съ мелкими жалобами, съ мелкими огорченіями, и онъ же, больной, проводившій безсонныя ночи, терзаемый жестокими болями, ублажалъ ее. Матпеша говорила, что и передъ смертью онъ терзался мыслью, что она, его дочь, будетъ несчастна безъ него, что она погибнетъ. Эта мысль отравляла его послднія минуты. И эту мысль навяла она, жалуясь и плача. Что же, неужели она не любила его, не умла любить? Нтъ, нтъ, она обожала его, но… кому же она могла пожаловаться на свою судьбу, какъ не ему? А если эти жалобы отравляли еще боле его жизнь, и безъ того отравленную муками болзни? Она сидла съ тупымъ, понурымъ выраженіемъ на лиц, пораженная новыми для нея мыслями. И рядомъ съ этимъ, гд-то въ глубин души, проснулось раздраженіе на тетку. Зачмъ она сказала ей, Марь Львовн, все это? Попрекнуть ее захотла? Мало, что ли, у нея и безъ этого горя? Она приходитъ сюда за утшеніемъ, а ей вотъ что говорятъ. Намекаютъ, что и отца-то она въ сущности не любила, не умла любить. Это жестоко… Нтъ, лучше не ходить сюда, гд ее не понимаютъ. Вонъ Женя, тотъ знаетъ, какъ ей тяжело, какъ она любила отца. Добрый Женя! Господи, хоть бы онъ пріхалъ скорй! Почти три мсяца его нтъ. За три года они ей показались!… Романова, попрежнему подбирая счеты, не замчая выраженія лица Серпуховой, продолжала:
— Хуже всего то, Маня, что ты являешься какимъ-то отрзаннымъ ломтемъ въ своей семь…
Марья Львовна подняла голову.
— Что-жъ длать? Этого ужъ не передлать,— сказала она, и въ ея тон зазвучала желчность.— Юрій цлый день въ должности, а по ночамъ пропадаетъ у пріятелей. Оля точно на врага на меня смотритъ, вчно толкуя, что ее, ради ея убожества, ждетъ горькая участь. Сеня — онъ въ глаза отцу говоритъ, что онъ не знаетъ ничего боло жалкаго, какъ отживающее поколніе идеалистовъ и фантазеровъ, онъ вдь практикъ и трется около какихъ-то князьковъ и графчиковъ… да упрекаетъ насъ, что у насъ нтъ параднаго хода! Не дале какъ вчера опять сдлалъ мн сцену. Къ нему захалъ какой-то товарищъ, лицеистъ, а у насъ жаренымъ кофе пахло, не правда ли, какой срамъ и стыдъ! Ну, и пошла исторія…
Марья Львовна начала жалующимся ребяческимъ тономъ передавать вчерашнюю ‘исторію’, торопливо, сбивчиво, раздражительно.
— Манюша, я вдь все это уже не разъ слышала,— мягко и грустно прервала ее Варвара Павловна.— Надо не жаловаться, мой другъ, а стараться передлать все это…
— Ахъ, теперь ужъ поздно!— воскликнула Серпухова.
Ее точно что-то кольнуло въ самое сердце.
‘И зачмъ я хожу сюда, зачмъ?— мелькало у нея въ голов.— Хоть бы притворились, что сочувствуютъ, такъ и того не хотятъ сдлать!’
— Да вдь ты не пробовала?— послышался вопросъ.
Старуха обернулась къ племянниц лицомъ, оставивъ на минуту работу.
— Мы никогда не можемъ впередъ сказать: поздно или не поздно. Надо биться со зломъ, а что изъ этого выйдетъ,— скажутъ послдствія. Вдь вотъ мы съ Валентиной Петровной бьемся же съ этими дтьми подваловъ, нищеты, разврата. Неужели ты думаешь, это длается только изъ-за куска хлба?. Кусокъ хлба и я, и она могли бы достать боле легкимъ путемъ…
— Вы приносите себя въ жертву доброму длу!— проговорила Серпухова, и въ ея тон послышалось что-то въ род ироніи.
— А исправленіе своихъ собственныхъ дтей — не доброе дло?— просто спросила Романова.
— Что-жъ длать, если я не врю въ возможность этого.
— И мы во многое не вримъ,— съ грустью произнесла Варвара Павдовнй.— И какъ врить? Вотъ теб примръ, на-дняхъ еще пріхала сестра Кати Кирпичовой въ голубомъ шелковомъ плать, декольтированная, съ веромъ изъ блыхъ перьевъ. Это къ намъ-то, утромъ-то!.. И смшно, и жалко!.. Разумется, вс воспитанницы всполошились! ‘Вотъ-то счастливица!.. Вотъ-то нарядъ, двицы!.. Точно княжна!..’ Нечего длать, отозвала я ее въ сторону, спросила: ‘Ты это, Оля, какъ живешь? Откуда это у тебя все?’ Застыдилась, смшалась, расплакалась. ‘Меня, говоритъ, мамаша, одинъ плацъ-адъютантъ содержитъ, жениться общаетъ, ей-Богу, общаетъ!’ ‘Ну, говорю, такъ ты ужъ лучше не зди сюда, пока онъ не женится на теб…’ Начала руки цловать, рыдаетъ: ‘Я, говорить, показаться подругамъ хотла. Очень ужъ хорошо онъ меня одваетъ…’
Варвара Павловна тяжело вздохнула:
— Что-жъ, это понятно!.. Но что дальше будетъ съ нею, что будетъ съ Катей? Конечно, и Катя пойдетъ по той же дорог. Очень ужъ хорошо одваетъ ея сестру плацъ-адъютантъ… Какъ не соблазниться?.. Я вдь могу запретить Ол здить сюда, а по выход Кати отсюда, я не могу запретить ей идти къ сестр. И всхъ ихъ ждетъ то же. Или горькая участь швей и горничныхъ праздныхъ и развращенныхъ барынь, или паденіе и въ конц концовъ та же нищета, тотъ же голодъ…
— Вы, тетя, даже не обманываете себя иллюзіями, что спасете ихъ!— въ недоумніи воскликнула Марья Львовна
Въ минуты негодованія за равнодушное отношеніе тетки къ ея печалямъ, Марья Львовна нердко повторяла: ‘гд ужъ ей обо мн думать, когда она убждена, что она великіе подвиги совершаетъ’. И вдругъ сама тетка говоритъ ей, что она не вритъ въ величіе этихъ подвиговъ. Какъ же это такъ?
— Я, мой другъ, знаю, что условія жизни выше единичныхъ усилій воспитать людей,— отвтила Варвара Павловна, безнадежно махнувъ рукою.
— И все-таки тратите свои силы на воспитаніе ихъ?
— Да,— задумчиво отвтила старуха.— Я не Богъ, я не могу измнить условій ихъ въ жизни въ будущемъ. Но я могу дать имъ хорошее дтство, и этого съ меня довольно. Есть сознаніе, что хоть что-нибудь хорошее сдлано. Многія изъ нихъ падутъ, но и посл этого хоть изрдка он вспомнятъ обо мн и хоть на минуту сдлаются лучше. Этой вры во мн ничто не убьетъ и это придаетъ мн силы… У тебя же и этой вры нтъ…
— Что-жъ длать, я не виновата, что мои дти оттолкнули меня отъ себя.
Старуха укоризненно покачала головой.
— Дти оттолкнули, дти оттолкнули! Стыдись говорить подобныя фразы! И ты, и Юрій во всемъ сами виноваты, если ужъ нужно искать виноватыхъ.
— Чмъ же?— запальчиво воскликнула молодая женщина.— Вы все меня обвиняете… Вы только меня не жалете, а другихъ… Я иду къ вамъ, какъ къ единственному близкому человку…
Воспитанница принесла въ комнату кофе, прервавъ разговоръ.
— Распорядись, Маня,— сказала Романова, обращаясь къ Серпуховой.— Налей кофе, я сейчасъ кончу…
Она, не торопясь, кончила свое дло и подсла на диванъ къ Серпуховой.
— Ты спрашивала, чмъ вы виноваты,— начала она.— А тмъ, что поженились, не смысля ничего въ жизни, въ воспитаніи дтей. Для тебя они игрушками были, а Юрій — онъ только на прокормъ денегъ имъ добывалъ, вотъ и все. Ты не могла имъ внушить какихъ-нибудь твердыхъ правилъ, а Юрій своими шуточками надъ своими прошлыми увлеченіями только научилъ ихъ ни во что не врить. Ну, вотъ и плоды… Это прискорбно, но это такъ…
Какъ ни былъ спокоенъ тонъ Варвары Павловны, въ Серпуховой все точно перевернулось. Она несчастна, она страдаетъ, а ей все повторяютъ, что она сама виновата. Почти то же слышала она въ былые дни и отъ отца. Но его замчанія не оскорбляли, не вызывали гнва. Теперь она не выдержала и въ пылу раздраженія неожиданно коснулась больного мста старухи.
— Тетя, а разв вы-то…— начала она прерывающимся голосомъ.— Разв ваше отношеніе…
Варвара Павловна бросила на нее холодный взглядъ, заставившій ее замолчать.
— Что ты хотла сказать?— послышался вопросъ и, казалось, Варвара Павловна заговорила теперь не своимъ голосомъ.— Ты хотла сказать, что я-то умла воспитывать и не воспитала Маріанну? Да?
Старуха строго сдвинула брови и рзко окончила:
— Я себя никогда и ни въ чемъ не оправдывала. Я потому и говорю теб, что ты виновата, что по опыту знаю, какъ можетъ мать испортить жизнь дтей… Я сдлала, можетъ-быть, только дв-три невольныхъ, но тмъ, не мене, крупныхъ ошибки, а мое бдное дитя заплатило за эти ошибки всею жизнью…
У нея оборвался голосъ, и на глазахъ показались слезы. Она сдлала усиліе, чтобы подавить ихъ. Уже съ утра она была тревожна и печальна, когда ей поднесли пирогъ. Воспоминанія о дочери проходили черными тучами въ ея голов, не давали ей покоя въ это утро. Она старалась подавить ихъ, заваливъ себя работой, толкаясь все время среди воспитанницъ, ни на минуту не оставаясь одна, чтобы только не думать о себ, о дочери… Теперь волей-неволей приходилось говорить объ этомъ. Она не сразу собралась съ силами. Сдлавъ надъ собою усиліе, она, наконецъ, заговорила снова:
— Вотъ, мн подносятъ пироги ‘матери отъ дтей…’ А какою бы матерью я ни была для нихъ, никогда я не прощу себ того, что я не сумла спасти родной дочери отъ ошибокъ.
Старуха замолчала, упорно смотря куда-то въ сторону, слегка постукивая пальцами по столу, очевидно, стараясь овладть собою. Марья Львовна, слабодушная, безхарактерная, смутилась, расчувствовалась, приблизилась къ ней и обняла ее.
— Тетя, тетя, простите, что я васъ огорчила!— воскликнула она, какъ провинившаяся двочка.— Мн же тяжело, когда вс повторяютъ, что я сама виновата въ томъ, что мои дти мн чужія… Теперь у всхъ такія дти… Право!.. Вотъ вы… Разв вы-то можете обвинять себя! Вы святая женщина.
Тетка остановила ее быстрымъ движеніемъ руки. Въ этомъ движеніи было что-то рзкое, нетерпливое, досадливое.
— Святая женщина!— отрывисто проговорила она.— Глупости! Пошлая фраза! Не лучше, не хуже другихъ.
Она встала и прошлась но комнат, охваченная тяжелыми воспоминаніями. Ее тяготило сегодня присутствіе Серпуховой, это вчное нытье, безплодное и праздное. Ей именно въ этотъ день хотлось быть безъ нея, работать безъ устали, чтобы позабыть все, что давило и угнетало ее.
— Ты вотъ обвиняешь Маріанну,— рзко начала она, прерывая тяжелое молчаніе.— И вс то же длаютъ, вс! Самозванные прокуроры! Ужъ если имъ непремнно нужно обвинять кого-нибудь, такъ пусть прежде всего обвиняютъ насъ, отцовъ и матерей, хотя и это нелпо, но все же это мене нелпо, чмъ стремленіе свалить все на послдняго ребенка. Цлыя поколнія предшественниковъ гршили, а виноватъ всегда послдній изъ дтей! Смотримъ мы на все легко, поверхностно, а нужно брать глубже, вникать во все, тогда…
Она остановилась передъ Марьей Львовной серьезная, строгая, почти суровая, и сказала ей:
— Одна изъ выдающихся женщинъ сказала: все понять — все простить… Я думаю, этого мало, по-моему, все понять — никого не судить… А мы, ничего не понявъ, только тащимъ на скамью подсудимыхъ всхъ ближнихъ и изрекаемъ имъ приговоры. А сами?.. О, сами мы всегда въ сторон, сами мы ни въ чемъ не виноваты, жалкіе трусы: въ свою совсть заглянуть боимся! Нтъ, ужъ если кого нужно судить, такъ это себя, только себя и никого больше, чтобы стать лучше или поправить то, что еще возможно поправить…
Въ ея голос звучали горькія, болзненныя ноты:
— Страшне всего, когда вдругъ нежданно-негаданно поймешь вс свои вины и поймешь въ то же время, что поправить ничего нельзя… Вотъ ты, Маня, покуда можешь еще обвинять своихъ дтей,— такъ это половина горя. Настоящее горе ты узнаешь тогда, когда ты станешь себя обвинять за нихъ. Хуже этой пытки нтъ, а ты ее узнаешь…
Марья Львовна хотла что-то возразить, тетка остановила ее:
— Не возражай! Ты молода, ты еще не знаешь жизни. Теперь ты увлекаешься, горячишься, потомъ придетъ старость, безъ любви дтей, и, можетъ-быть, въ долгія безсонныя ночи ты иначе, чмъ теперь, взглянешь на жизнь и обвинишь себя за то, за что винишь теперь ихъ, особенно если и они будутъ несчастны… Пережить надо это, чтобы понять…

IV.

Варвара Павловна присла къ столу, тяжело дыша отъ волненія. Нсколько минутъ прошло въ молчаніи. Потомъ она какъ бы очнулась и отрывисто проговорила:
— Ты вотъ обвиняешь Маріанну…
— Я, тетя, только къ слову,— трусливо оправдываясь, начала Серпухова.
— Ахъ, не возражай, не оправдывайся!— рзко остановила ее тетка.— Знаю я все, что говорятъ про мою двочку!… А что она кому сдлала? Чмъ она провинилась передъ людьми?.. Говорятъ, потому что чернить надо ближнихъ, особенно, если ихъ участь кажется завидной… На себя оглянулись бы…
И, круто оборвавши свою рчь, она закончила:
— Не ее нужно обвинять, а меня… Тяжело мн говорить объ этомъ… Но теб хочется узнать это, ты вдь не разъ напрашивалась на мою откровенность.
Помолчавъ немного, она отрывисто, точно обрубая фразы, начала разсказывать:
— Мн было двадцать лтъ, когда за меня посватался Валерьянъ Сергевичъ Романовъ. Онъ былъ богатъ, я была бдна, онъ велъ разсянную жизнь богатаго человка, я существовала уроками. Мн слдовала отказать ему. Я не отказала, не сумла переломить себя, подавить своего чувства.
— Вы любили его?— робко вставила вопросъ Марья Львовна.
— И я любила, и онъ любилъ,— отрывисто отвтила Романова.— Но, тмъ не мене, хорошихъ послдствій отъ этого брака нечего было ждать. Привычки Валерьяна Сергевича не были моими привычками, мои симпатіи не были его симпатіями. Намъ нужно было ломать свои характеры, чтобы сгладить острые углы. Это трудное дло. Я-то должна была это знать: двадцатилтняя гувернантка вообще не наивная двочка, а я тмъ мене могла быть наивной — я знала по опыту и роскошь, и разореніе. Дтство провела въ кружевныхъ пеленкахъ, въ юности питалась горькимъ трудовымъ хлбомъ. Можно было, кажется, понять жизнь и людей. Такъ нтъ, тяжела показалась нужда… Мы прожили мирно не боле года — мужа тянулъ къ себ омутъ безпечальнаго житья, меня коробило отъ этого неразборчиваго прожиганія жизни со всми ликующими и праздноболтающими свтскими шалопаями. Валерьянъ Сергевичъ былъ слишкомъ баринъ, чтобы поднимать мелкія дрязги, я чисто разсудочнымъ путемъ дошла до убжденія, что рзкими сценами но исправишь никого. Вслдствіе этого мы, не объясняясь, не упрекая другъ друга, зажили каждый своею жизнью: я дома посвятила себя своей Маріанн, онъ веселился вн дома на праздник жизни. Иногда онъ, какъ бы утомясь разсянной и пустой жизнью, возвращался ко мн на нсколько дней, и я чувствовала, что онъ еще любитъ меня, и ждала, что годы возьмутъ свое,— пройдетъ молодость, наскучитъ разсянная жизнь, и онъ вновь, навсегда, вернется къ своему очагу…
Она горько улыбнулась.
— Я жестоко обманывалась. Жизнь пошле, люди ничтожне въ дйствительности, чмъ въ нашемъ представленіи. Онъ возвращался ко мн, когда у него выходили размолвки съ его любовницами. Я являлась временной ихъ замстительницей. Мною онъ пугалъ ихъ и удерживалъ въ повиновеніи: ‘надодите мн — вернусь къ жен’. Въ какіе-нибудь три-четыре года онъ до того погрязъ въ тин этой жизни, что пересталъ даже сознавать, что онъ не иметъ права унижать меня: онъ не только сталъ лгать мн, являясь ко мн въ качеств нжнаго мужа, но и сталъ длать меня предметомъ насмшекъ, возвращаясь отъ меня снова къ своимъ любовницамъ… Ты, можетъ-быть, спросишь, какъ я все это узнала? О, что же можетъ быть легче! Влюбленныя въ Валерьяна Сергевича женщины не брезгали анонимными письмами. Ухаживавшіе за мною его пріятели приподнимали передо мной кончики завсы, прикрывавшей всю эту грязь… Мн стало стыдно за себя, и я ршилась сказать ему, что пора ему понять, что между нами нтъ ничего общаго, что мы можемъ жить подъ одной кровлей, какъ отецъ и мать нашего ребенка, но не какъ мужъ и жена…
Она встала и тревожно прошлась по комнат, охваченная волненіемъ. Выраженіе ея лица было почти гнвно. Казалось, она снова переживала въ душ все прошлое.
— Бываютъ минуты, ршающія всю жизнь,— заговорила она снова.— Я пережила тогда такую минуту. Я не знала, до чего палъ Валерьянъ Сергевичъ, и не ждала услышать отъ него того, что услышала: ‘То-есть вы, вроятно, желаете, чтобы я, въ качеств отца Маріанны, содержать васъ и кого-нибудь изъ вашихъ любовниковъ…’ Я не знаю, что сдлалось со мною тогда. Я помню только, что я взяла Маріанну и, въ чемъ была, ушла отъ мужа искать угла и куска хлба…
Наступило тяжелое молчаніе. Варвара Павловна была страшно взволнована. Марья Львовна смотрла растерянными глазами. Ей вдругъ представилось, что было бы съ ней, если бы она ушла такъ отъ мужа, ‘въ чемъ была’. Да нтъ, она не ушла бы, ни за что не ушла бы!
— Ты скажешь, что мн ничего не оставалось больше, какъ уйти отъ него?— заговорила Романова страстнымъ тономъ.— Да, да, это вс скажутъ. А я — сотни разъ я думала потомъ, что я должна была перенести вс нравственныя униженія, вс нравственныя пытки, быть его любовницей, принимать въ дом его возлюбленныхъ, угождать ему и молить его только объ одномъ, чтобы онъ самъ не выгналъ меня изъ дома.
Серпухова сдлала движеніе.
— Не возражай, не возражай! И безъ тебя довольно женщинъ говорили мн, что я героиня!— горячо остановила ее Романова, даже не зная, что та хотла сказать.— Это низкая, это гнусная роль — жить съ нелюбимымъ и разлюбившимъ мужемъ, но вдь это было бы наказаніемъ мн, наказаніемъ за то, что я вышла замужъ, сознавая, какой рискованный шагъ я длаю. Я не захотла вынести этой пытки, этого позора и обрекла Маріанну на ту жизнь, которая выпала ей на долю… Двочка была не виновата въ ошибкахъ матери, двочка ничмъ не заслужила того, чтобы ее изъ хорошихъ условій жизни поставили въ дурныя… Валерьянъ Сергевичъ потребовалъ, чтобы я отдала ему дочь, и объявилъ, чтобы я не разсчитывала, что онъ будетъ давать на ея содержаніе, то-есть на мое содержаніе. Онъ уже потерялъ способность понимать людей: онъ думалъ, что я возьму что-нибудь у него. Я повела борьбу и добилась, что дочь осталась у меня. Какъ радовалась я, очутившись на свобод съ Маріанной! Ты знаешь, какъ я работала, какое воспитаніе я дала моей двочк… Но я никогда, никакими усиліями не могла заставить ее забыть золотой сонъ — ея дтство. Она помнила богатство, роскошь, довольство и часто спрашивала меня, просыпаясь ночью: ‘Мама, ты все еще работаешь?’ Я слышала ея тяжелый вздохъ и понимала, что ей тяжело за меня… Я ей говорила о высокомъ значеніи труда, о святомъ долг человка служить на пользу ближнихъ, о сладостномъ сознаніи человка, что онъ не тунеядецъ, что онъ исполняетъ свои обязанности… Слова, слова, слова — а жизнь сильне ихъ со своими неотразимыми фактами! Она видла, что я худю, она видла мои раскраснвшіяся вки, она чувствовала на себ переносимыя нами лишенія, она — о, это было страшне всего — она, когда я нашла мсто въ этомъ пріют, видла, что вотъ эти двочки, которымъ я посвятила всю жизнь, отдала всю душу,— въ конц концовъ или должны погибнуть въ нищет, или идти на улицу торговать собой. Трудно было, чтобы двочка понимала то, что понимала я, почти старуха. Этого мало: оно усвоила мои взгляды, она выросла глубоко честнымъ и правдивымъ человкомъ, но и отецъ оставилъ ей свое проклятое наслдіе — какую-то непреодолимую жажду развернуться, пожить широко, насладиться жизнью. Сонъ свтлаго прошлаго вчно снился ей, преслдовалъ ее, манилъ туда, гд люди не чахнутъ отъ непосильнаго труда, не гибнутъ отъ голода… Я никогда не забуду, какое выраженіе восторга и счастія отражалось на ея лиц, когда она впервые вернулась домой изъ одного богатаго дома, куда ее пригласили вечеромъ сыграть нсколько пьесъ,— она вдь у меня музыкантша, крупный талантъ. Она говорила мн съ восторгомъ о блестящемъ собраніи гостей, о нарядахъ, объ обстановк, объ ужин. Я проплакала тогда всю ночь, чувствуя, что моя двочка потеряна для меня…
Варвара Павловна замолчала, подавленная горемъ. Серпухова тихо спросила ее:
— Потомъ она ушла?
— Да, черезъ годъ. Кроль, извстный богачъ, влюбился въ нее. Онъ не молодъ, но я знаю, что и она любитъ его. Она не продалась, не въ сдлку пошла, но честно полюбила его. Да дло не въ томъ. Онъ вдь женатъ, у него дти. Онъ долженъ былъ ухать съ Маріанной за границу, и теперь они живутъ то въ Дрезден, то въ Париж, то въ Ницц. Онъ хлопочетъ о развод, но его жена и слышать не хочетъ объ этомъ. А у нихъ уже двое дтей, незаконныхъ, безъ имени. Про Маріанну говорить въ свт, какъ про кокотку, обольстившую старика. Это неправда, это клевета, это ложь. Моя двочка честна и правдива, я-то это знаю. Другіе знаютъ только то, что она отняла мужа и отца у жены и дтей, что она живетъ въ незаконной связи съ немолодымъ человкомъ, что она бдна, а онъ богатъ. Какъ же не бросать въ нее грязью?
Серпухова невольно воскликнула:
— Но она бросила васъ одну!
Романова взволновалась еще боле.
— Не обвиняй, не обвиняй ее! Я сама не похала съ ними. Она на колняхъ просила. Я не могла. Это я виновата. Я бы должна была хать, чтобы ей было легче. Но силъ не хватило принести эту жертву… Ты этого не поймешь. И многія женщины не поймутъ этого. Это можетъ понять только женщина, пережившая роль обманутой жены. Я ни въ чемъ не виню Маріанну, но видть ея украденное счастье, радоваться, что она живетъ мирно съ чужимъ мужемъ, съ отнятымъ у другихъ дтей отцомъ, это свыше моихъ силъ. Вдь я же сама играла ту же роль, которую играетъ теперь жена Кроля. У меня тоже украли любовь мужа. Вотъ почему я не похала за дочерью, хотя должна была хать за нею… Нтъ, нтъ, она тутъ не виновата, что я здсь одна. Ты бы поняла, какъ она меня любитъ, если бы прочла ея письма…
— А сегодня вы получили отъ нея письмо?— сорвалось съ языка Марьи Львовны.
Она сама въ ту же минуту раскаялась за этотъ вопросъ. На минуту онъ точно пришибъ Варвару Павловну. Она растерялась. Потомъ тотчасъ же оправилась, торопливо заговорила:
— Нтъ… Но вдь трудно разсчитать, когда придетъ письмо… Они все перезжаютъ изъ мста въ мсто… И, можетъ-быть, моя двочка больна…
Несмотря на всю свою твердость и энергію, Романова вдругъ точно осунулась и опустилась. Только теперь, смотря на нее, можно было понять, какъ много страдала эта женщина. Это поняла даже Серпухова. ‘Но если она такъ страдаетъ, зачмъ же она это скрываетъ отъ всхъ?’ — мелькнуло въ голов молодой женщины. Ей вспомнились слова старухи: ‘что-жъ жаловаться? Этимъ не поможешь. Мы сами по большей части во всемъ виноваты’. Ей стало жутко: сами виноваты, жалобами не поможешь, такъ чмъ же помочь? Завалить себя работой, чтобы не имть времени думать о своемъ несчастіи, играть съ собой въ прятки? Разв это значить быть счастливой? Нтъ, нтъ, это не счастіе! Да она, Марья Львовна, и не найдетъ такой работы, чтобы забыть свой семейный разладъ. Она опять думала только о себ, а тетка, между тмъ, не прерывала молчанія, подавленная своимъ горемъ. Съ самаго утра ее терзала мысль именно о томъ, что ея дочь не прислала ей письма. Въ голов бродили мрачныя мысли, вспоминались предыдущія письма, казалось, что въ нихъ было что-то недоговоренное или какая-то холодность. Не скрываетъ ли дочь какого-нибудь новаго горя? Не произошло ли охлажденіе между нею и Кролемъ? Не стуетъ ли она на мать за то, что та оставляетъ ее одну, не детъ къ ней? Эту пытку мать выносила каждыя дв недли, поджидая письма отъ дочери. Теперь эта пытка была еще сильне, такъ какъ дочь вовсе не прислала письма въ день, рожденія матери.

V.

— Мамаша, мамаша, Анна Ивановна пріхали!— звонко крикнула, опрометью вбгая въ комнату Романовой, одна изъ воспитанницъ.
Старуха вздрогнула отъ неожиданности, разомъ очнулась отъ тяжелыхъ думъ и, быстро принявъ свой обычный сдержанный видъ, проговорила:
— Хорошо! Чего вы волнуетесь всегда? Вбжала, какъ сумасшедшая…
Она встала и неторопливо замтила Серпуховой:
— Ты посиди здсь, я должна идти туда. Анна Ивановна любитъ осмотрть вс мелочи… Передлки тутъ предполагаются на весну, надо поговорить.
Она подошла къ письменному столу и съ озабоченнымъ выраженіемъ стала просматривать замтки въ записной книжк, чтобы ничего не забыть, чтобы ничего не упустить изъ виду, что было нужно сказать попечительниц пріюта. Серпухова слдила за ней удивленными глазами: это была опять дловитая женщина, серьезная, спокойная, на ея лиц не было и слдовъ пришибленности, подавленности…
Она владла собой, какъ умютъ владть собою только немолодые люди, много пережившіе въ жизни самостоятельно, безъ чужой помощи, самолюбивые и скрытные по натур. Марья Львовна мене всего была способна понимать подобные характеры, она не понимала даже того, что любимый ею отецъ былъ изъ этой же породы людей, и, не слыша отъ него ни ропота, ни жалобъ, даже не подозрвала, сколько горечи было въ его душ…
Прежде чмъ Романова успла выйти изъ комнаты, на порог появилась женщина лтъ сорока: крайне дородная, дебелая, румяная, она напоминала здорбвую русскую деревенскую бабу, угловатыя и быстрыя движенія, походка съ развальцемъ, скорый говоръ съ легкимъ акцентомъ на о дополняли это сходство. Но она была одта по послдней мод, вся въ шелку, въ кружевахъ, съ крупными брильянтами въ ушахъ, съ такою же брошкой на груди. Все это, вроятно, было выписано изъ Парижа отъ лучшихъ мастеровъ и стоило баснословно дорого. Должно-быть, по привычк, она шла, захвативъ и приподнявъ спереди рукою платье, точно боясь запачкать его или оступиться о слишкомъ длинную юбку.
Это была главная содержательница и попечительница пріюта. Въ город про нее говорили, что лтъ двадцать съ небольшимъ тому назадъ она пшкомъ пришла въ Петербургъ изъ деревни и попала на Никольскій рынокъ, ища мста. Ее взяли на мсто, но роль кухарки и няньки, судомойки и прачки въ бдной чиновничьей семь пришлась ей не по нутру. Она была не изъ тхъ натуръ, которыми другіе помыкаютъ всю жизнь, думая о нихъ меньше, чмъ думаютъ о комнатной собачонк. Она работала, какъ ломовая лошадь, и злобно проклинала свою работу, какъ послдній каторжникъ. Тутъ подвернулась кума или тетка и объяснила ей, что самое разлюбезное дло въ Петербург — торговля селедками, земляникой и другими ягодами, яйцами, мелочнымъ товаромъ. Двка соблазнилась и, ‘поставленная на ноги’ этой тетенькой, начала кричать по улицамъ: ‘земляника лсная, смородина садовая, селедки голландскія’. Здоровая, краснощекая, блозубая, она соблазнила какого-то женолюбиваго приказчика на дровяномъ двор, не пропускавшаго безъ щипка ни одной двки, и такъ какъ у нея горло было широкое, а кулаки были здоровые, то любезничать съ нею незаконнымъ образомъ было трудно, а нужно было обвнчаться самымъ законнымъ образомъ, если дло хотлось довести до взаимной любви. Приказчикъ женился на ней. Года черезъ три она попалась на глаза хозяину приказчика, и тотъ, посл разныхъ подходцевъ, оставшихся безплодными, попытался купить ее у приказчика. Приказчикъ долго упирался, очень ужъ странно ему казалось предложеніе продать жену — продать точно такъ же, какъ онъ продавалъ лсъ. Въ конц концовъ, искушеніе оказалось боле сильнымъ, чмъ любовь къ жен, которая кстати ему уже была нсколько въ тягость: вслдствіе своего властолюбиваго характера, и вслдствіе его страсти къ перемнамъ предметовъ любви. Онъ, труся и передъ хозяиномъ, и передъ женою, какъ-то мимоходомъ замтилъ, что дешево онъ ее не отдастъ. И дйствительно, онъ оцнилъ ее въ большую сумму — хозяинъ не постоялъ за деньгами, и она повнчалась съ нимъ опять-таки законнымъ бракомъ. Новый мужъ былъ коммерціи совтникъ, милліонеръ, основатель пріютовъ, богадленъ и больницъ, и бывшая селедочница сдлалась дамой-патронессой. Она довольно быстро вошла въ свою роль и, какъ шустрый и смтливый человкъ, переняла манеры и привычки богатыхъ барынь, смотря на нихъ даже немного свысока. Бойкая, практичная, дятельная, рзкая, она была истиннымъ бичомъ для тхъ благотворительныхъ заведеній, гд дло исполнялось кое-какъ разными блоручками. Зато пріютъ, находившійся подъ вдніемъ Варвары Павловны, былъ ея гордостью. Варвара Павловна была приглашена сначала къ Анн Ивановн въ качеств учительницы, такъ какъ Тарасовой волей-неволей пришлось кое-чему подучиться, сдлавшись важной барыней. Анна Ивановна сразу сошлась съ Романовой, увидавъ въ ней умную и дятельную женщину. Романова тоже оцнила въ ней хорошія качества ‘дловой бабы’ и всегда сердилась, когда ей говорили о частной жизни Тарасовой. Вс не лучше живутъ!
Встртившись въ дверяхъ, Романова и Тарасова дружески пожали другъ другу руки. Тарасова быстро заговорила:
— Двухъ зайцевъ убиваю. Пріхала васъ поздравить и осмотрть все. Что новая двочка? Отмыли ее?
— Сегодня повезли ее къ доктору. Сыпь у нея какая-то.
— Еще бы! Опаршивешь въ трущоб! Ну, да у васъ отмоется и откормится. Не такъ кормимъ, какъ въ Богоявленскомъ пріют. Я тамъ такія воровства накрыла, что страсть… Да, кстати: у насъ емнастикой двочки почему не занимаются? Тамъ вонъ ввели ее.
— Гимнастикой?— переспросила Варвара Павловна.— Замъ же?
— Да говорятъ, что это нужно…
— У насъ двочки стираютъ блье, посуду чистятъ, полы моютъ, такъ и безъ гимнастики движенія много. Это имъ въ жизни пригодится, а кухаркамъ, швеямъ, да горничнымъ по трапеціи лазить не придется. Тоже придумаютъ глупости…
— Да? Ну, какъ знаете, такъ и длайте! Это я только такъ сказала, что наши барыни толкуютъ.
— Перестройки намъ прежде всего ну ясно сдлать, вотъ что главное,— сказала Романова.— Низки и душны наши спальни.
— А съ кмъ-нибудь изъ архитекторовъ говорили?
— Говорила. Есть уже и смты, и планы…
— Ну, давайте планты-то!
Об женщины быстро подошли къ письменному столу. Тарасова присла. Романова встала около нея и стала показывать наброски плановъ.
— Вотъ такой бы пріютъ выстроить,— замтила она, показывая одинъ набросокъ.— Лишнихъ украшеній нтъ, но просторно, воздуху много, практично, вс новйшія приспособленія есть…
— Да вы меня въ разоръ разорить хотите!— воскликнула Анна Ивановна, хлопнувъ рукой по плану.— Шутка ли, что встанетъ!
— Ну, полноте! Хватитъ денегъ!— усмхнулась Романова.
— А вы думаете, у меня ихъ прорва? Вы посчитайте, что у меня выходитъ…
— Ну да, позволяйте воровать больше, такъ еще больше будетъ выходить!
Тарасова даже повернулась на стул лицомъ къ Варвар Павловн, задтая за живое напоминаніемъ о воровств.
— Ахъ, не говорите вы мн о воровств. Лнивый только не воруетъ! Объ дом, о приказчикахъ, о подрядчикахъ я ужъ и по говорю. Нтъ, а въ богоугодныхъ-то заведеніяхъ нашихъ что длается! Ума помраченіе. Въ Воскресенской богадльн вмсто лкарствъ воду давали больнымъ. Ей-Богу! А я почему знаю — вода это или лкарства? Пробовать я, что ли, стану. Фельдшеръ ужъ, спасибо ему и за это, по злоб на доктора донесъ, тогда только и узнали. Да толку-то что? Одного подлеца смнишь, другого наживешь. Анаемы! Точно карты перетасовываешь, а все то же на то же выходитъ. И хуже всего эта де-зин-фе-кція.
— Дезинфекція?— съ удивленіемъ спросила Варвара Павловна.
— Ну да! Некуда показать расходовъ — сейчасъ на дезин-фе-кцію. Денегъ недостало въ касс — на де-зин-фе-кцію истрачены. Блье не все на лицо — ради де-зин-фе-кціи истребили. А прахъ ее побери! Я ужъ сказала, чтобъ ея не было и въ помин…
Она опять обратилась къ плану новаго зданія пріюта.
— А плантъ-то хорошъ!— сказала она, положивъ на него крупную блую руку.— Только дорого, дорого, а у меня расходы.
— Зато хорошо будетъ,— лучшій пріютъ въ Петербург будетъ.
— Запла соловьемъ!— подмигивая Варвар Павловн, протянула она.
— Право же такъ,— подтвердила Романова.
— Да у насъ и теперь, почитай, что лучшій. Я такъ всмъ и говорю: зазжайте ко мн въ пріютъ да и поучитесь, какъ надо содержать пріюты, гроша даромъ не брошено… Да это еще что! А то важно, что они тамъ воруютъ, да и дла не длаютъ. Право! Нтъ, вы подумайте, въ Богоявленскомъ пріют я сама столы мыла.
— Ну?— недоврчиво начала Романова.
— Ей-Богу! Пришла въ кухню — столы хуже грязнаго пола у мастеровыхъ. ‘Это, говорю, что?’ Не отмывается, говорятъ.— ‘Какъ, говорю,— не отмывается, я вамъ покажу, какъ отмывать нужно’. Приказала подать песку, бересты и мыла, да и показала имъ, какъ мыть столы нужно.
Она засмялась, показавъ два ряда блыхъ здоровыхъ зубовъ.
— Ужъ на этомъ-то меня не проведешь, это не де-зинфе-кція!
Ей, какъ ребенку, повидимому, очень нравилось это непонятное для нея слово.
— Ну, а нашу-то чистоту пойдете смотрть?— спросила шутливо Романова.
— Ну, у васъ-то все чисто!
— А все же пойдемте. Кстати мн нужно еще передать вамъ цлый коробъ просьбъ.
Он поднялись съ мста и пошли изъ комнаты, об озабоченныя длами, об оживленныя. Марья Львовна глядла имъ вслдъ съ полу-презрительною усмшкою. Какъ женщина, она не безъ зависти сразу оцнила нарядъ Тарасовой и тутъ же подумала: ‘селедочница!’ Можетъ-быть, именно ради этого наряда она припомнила вс завистливые и ехидные толки, ходившіе въ город о будто бы довольно разгульной и легкомысленной частной жизни Тарасовой. ‘Развратница, а туда же играетъ роль защитницы сиротъ и вдовъ’, мелькнуло въ голов Серпуховой. И ей стало досадно, что Тарасова даже не кивнула ей головой, что Варвара Павловна не представила ихъ другъ другу. ‘Впрочемъ, что же ей представлять меня, она, я думаю, и о моемъ существованіи забыла среди своихъ великихъ хлопотъ,— опять пронеслась злая мысль въ голов Серпуховой.— И для чего я хожу сюда, чего жду отъ этой сухой и черствой эгоистки?’ снова спросила она себя. Она начала вспоминать разные факты, мелочи, пустяки. Копошиться въ грязи этихъ будничныхъ мелочей было ея любимымъ дломъ. Эти мелочи боле всего раздражали ее противъ окружающихъ. Ей вспоминалось теперь, какъ когда-то Варвара Павловна сказала ей обидное слово, какъ въ другой разъ она замтила, что у нея дла много, и прервала на полуслов жалобу Марьи Львовны, какъ въ третій разъ она прямо, замтила, что ‘все это пустяки’. Черствая женщина, не знающая истиннаго горя!— Вотъ она, Варвара Павловна, разсказывала о своихъ душевныхъ страданіяхъ. Все это фразы. Если бы страдала, не сумла бы такъ скрывать все, что на душ. Маскироваться нельзя, когда горе переполняетъ душу. Да вотъ и теперь, только-что разсказывала о своемъ великомъ гор, а пришла Тарасова — и все какъ рукой сняло, засуетилась, заговорила о длахъ. И зачмъ она лебезитъ передъ этой ничтожной женщиной? передъ этой проданной съ аукціона женой? Старуха, а лебезитъ передъ нею… Никогда она, Марья Львовна, не воображала, что Романова такой человкъ. Вотъ ужъ правду говорятъ, что только въ гор узнаешь людей. Всегда считала она Варвару Павловну доброй женщиной, а теперь ни сочувствія, ни участія, ни ласки. Только обвинять уметъ, да еще рисуется тмъ, что она сама къ себ относится, какъ строгій судья. Что же, она-то и точно виновата: вышла замужъ не ребенкомъ, знала на что идетъ, потомъ ушла отъ мужа, потому что тотъ любовницъ заводилъ… Да она, Марья Львовна, должна бы сотни разъ бросить Юрія Дмитріевича, амурничающаго въ пьяномъ вид даже съ горничными, а дале-то — не пошла за Маріанной, потому что тяжело видть краденное счастье дочери,— вотъ тутъ и толкуй о ея любви къ дочери. Ахъ, да что говорить, черствая эгоистка она — и только! Нтъ, нечего, нечего ей, Серпуховой, искать здсь! Уйти нужно отсюда и никогда не возвращаться въ этотъ домъ, но гд же искать утшенія? Одна она, совсмъ одна! И за что ей выпала такая доля? За что она наказана? Никому она не сдлала зла! Гд же правда, гд же справедливость? Что-то давило ей грудь, она чувствовала, что ее начинаютъ душить слезы.
Откуда-то, изъ спаленъ двочекъ, донесся громкій голосъ Варвары Павловны, говорившей:
— Пройди, голубчикъ, ко мн. Тамъ Маня. Я сама приду сейчасъ. Подожди.
Серпухову точно что-то подняло съ мста. Съ кмъ это говоритъ тетка? Неужели это… Ея мысль оборвалась на полуслов: дверь отворилась, на порог показался Евгеній Александровичъ. Марья Львовна вскрикнула и бросилась къ нему.
— Женя, Женя, вернулся!
Она обняла его, глотая слезы, задыхаясь отъ нихъ.
— Родная, что съ тобой? Маня, милая, полно!— уговаривалъ онъ, по-братски цлуя ее.
— О, Господи, Господи! Какъ я мучилась безъ тебя все это время! Одна я, одна совсмъ! Кром тебя никого у меня нтъ!
Она порывисто начала говорить. Дома адъ. Мужъ, дти — вс чужды. Близкаго никого. Варвара Павловна… Чужое горе, если это не голодъ, не холодъ, кажется ей пустяками. Очерствла она. А такъ жить безъ близкой живой души нельзя, силъ нтъ. Лучше ужъ руки на себя наложить.
— Тебя я ждала каждый день, каждую минуту. Ты одинъ еще понимаешь меня, любишь меня попрежнему. Да, вдь?
Онъ, мягкій и привтливый, усадилъ ее рядомъ съ собою, взялъ ея маленькую руку, положилъ ее къ себ на колни и, гладя ее, сталъ неторопливо говорить успокоительныя фразы — т пустыя фразы нжности и доброты, словеснаго участія и утшенія, которыя были такъ нужны ей. Только ихъ она и жаждала. Ему было пріятно сознавать, что онъ можетъ утшить ее, что онъ добръ и ласковъ. Это чувство походило на ощущеніе вполн здороваго человка, чувствующаго, что у него ничего не болитъ, когда другіе жалуются на ноющіе зубы, на желудочный катаръ, на разстроенную печень. Расположеніе духа длается отличнымъ, въ душ проявляется бодрость, все существо проникается благодушіемъ, хочется утшать, ублажать, успокаивать ближнихъ: ‘зубная боль — о, это скоро проходитъ, потерпите, вотъ-вотъ сейчасъ вамъ станетъ легче, дайте я потру вашу щеку’ — и мягкая рука нжно гладитъ больное мсто, и больному кажется, что ему, дйствительно, какъ будто легче…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

I.

Въ окружномъ суд разбиралось уголовное дло. Дло было въ сущности ничтожное и пустое. Девятнадцатилтній мальчишка въ пьяномъ вид ранилъ изъ ревности другого такого же мальчишку, обнявшаго, тоже въ пьяномъ вид, его пьяную любовницу. Обо всемъ этомъ былъ составленъ протоколъ, при протокол были вещественныя доказательства — большой перочинный ножъ, прорзанная имъ и окровавленная дырявая сорочка и т. п. На слдствіи было вполн выяснено, что вс были пьяны, что рана нанесена дйствительно Петру Иваномъ, а не Ивану Петромъ, что орудіемъ преступленія былъ не топоръ, не кинжалъ, а именно перочинный ножъ. Возникъ только глубокомысленный вопросъ, почему явился у преступника этотъ ножъ, и съ какой цлью, и когда онъ былъ купленъ, но и этотъ вопросъ ршился очень просто словами преступника: ‘какъ же безъ перочиннаго ножа? У каждаго человка безпремнно есть перочинный ножъ!’ Противъ этого возражать было трудно, и было ршено, что перочинный ножъ у преступника былъ потому, что у каждаго человка можетъ быть перочинный ножъ… Такія дла не возбуждаютъ ничьего вниманія, о нихъ не печатаютъ отчетовъ даже въ малой пресс въ самое трудное для розничной газетной продажи время. Тмъ не мене, на это дло устремилось множество дамъ, такъ какъ защитникомъ подсудимаго долженъ былъ явиться Евгеній Александровичъ Шаховъ. Какъ и гд узнали он объ этомъ обстоятельств — это ихъ дло, но фактъ тотъ, что он узнали объ этомъ. Дамы знали, что Шаховъ красиве самаго красиваго изъ итальянскихъ теноровъ и что его голосъ мелодичне самаго мелодичнаго голоса любого изъ французскихъ актеровъ. Одн говорили, что, вроятно, онъ защищаетъ подсудимаго по назначенію, другія предполагали, что онъ взялся за это дло для того, чтобы коснуться жгучихъ вопросовъ о паденіи нравственности въ низшихъ классахъ столичнаго общества. Объ этомъ спорили вкривь и вкось въ зал засданія, въ мстахъ, отводенныхъ для публики. Эти споры и толки объ Евгеніи Александрович вызывали яркій румянецъ на щекахъ одной изъ зрительницъ. Вся въ черномъ, она сидла на первой скамь и съ лихорадочнымъ волненіемъ ловила каждое слово, касавшееся Шахова. Она одна въ зал суда знала настоящую причину, заставившую Шахова взяться за это дло. Онъ взялся защищать преступника ради нея, онъ будетъ говорить для нея…
Это была Марья Львовна Серпухова…
Посл встрчи съ Евгеніемъ Александровичемъ у тетки, она какъ бы ожила. Шаховъ сдлался для нея тмъ же, чмъ былъ для нея отецъ, то-есть заботливой нянькой. Онъ почти ежедневно посщалъ семью Серпуховыхъ, иногда бралъ ложу въ театр для Марьи Львовны и ея дтей, иногда устраивалъ катанья за городъ. Эти развлеченія и еще. боле сказанныя украдкой слова утшенія и ласки или мимолетное дружеское пожатіе руки бодрили Марью Львовну. Мало того, чмъ чаще бывалъ у Серпуховыхъ Евгеній Александровичъ, тмъ мене было у Марьи Львовны причинъ жаловаться на дтей. Онъ умлъ говорить и занимать общество, онъ доставлялъ много удовольствій Сен и Ол, онъ своею мягкостью сглаживалъ ихъ рзкія выходки, умя остановить ихъ такъ, что они даже не замчали того, что ихъ останавливаютъ. Братъ и сестра были очарованы Шаховымъ не меньше самой Марьи Львовны. Сеня говорилъ своимъ разсудительнымъ тономъ сдержаннаго взрослаго человка:
— Вотъ такъ жить, какъ живетъ Евгеній Александровичъ, это я понимаю. Ни пошлыхъ кутежей, ни пьянства, а между тмъ жизнь идетъ весело и разнообразно.
— Я боле всего цню въ немъ его тактъ. Онъ уметъ быть снисходительнымъ даже съ мамой Маней, хотя ужъ, конечно, между ней и имъ нтъ ничего общаго.
Братъ свысока подшучивалъ надъ нею:
— Ну, да, вдь онъ для тебя только и бываетъ у насъ!
Сестра длала гримаску.
— Я этого не говорю. Но, разумется, ты еще мальчикъ передъ нимъ, папа вовсе не подходитъ къ нему по складу своего характера, а мама Маня… Ахъ, я думаю, ему иногда очень скучно слушать ея наивное щебетанье…
Сеня, задтый за живое напоминаніемъ, что онъ еще мальчикъ, дразнилъ ее уже не безъ злости:
— Ты еще не объяснилась ему въ любви?
Она пренебрежительно пожимала узенькими плечиками:
— Ты напрасно стараешься дразнить меня этимъ, мой милый. Я вовсе не намрена сердиться на тебя. Я очень хорошо знаю, почему и для чего здитъ къ намъ такъ часто Евгеній Александровичъ.
Говоря такъ о Шахов между собою, братъ и сестра, сами того не замчая, сильно заискивали въ немъ. Они чувствовали, что подъ его вліяніемъ, въ какой-нибудь мсяцъ или два, они зажили новою жизнью — именно такою жизнью, о какой они часто мечтали: полною разнообразія и веселья.
Изъ всхъ этихъ лицъ самымъ счастливымъ чувствовалъ себя самъ Шаховъ. Никогда до этой поры не ощущалъ онъ такъ ясно, какъ теперь, что онъ и его доброта въ такой степени нужны кому-нибудь. Онъ чувствовалъ, что онъ сталъ нужне воздуха для Марьи Львовны, что Оля вся вспыхиваетъ отъ удовольствія, когда онъ привозить билетъ въ театръ или везетъ ее на прогулку, что Сеня теряется, краснетъ и смшно расшаркивается передъ нимъ, когда онъ говоритъ ему: ‘теб, брать, не нужно ли презрннаго металла? Я вдь знаю, что въ твои годы неловко спрашивать денегъ на иныя вещи у отца и матери? Мы не чужіе, и ты со мной не церемонься’. Сознавать себя добрымъ и видть, что другіе чувствуютъ его доброту, это было боле всего пріятно Евгенію Александровичу. Онъ не гордился, не рисовался, а наслаждался этимъ. Когда онъ думалъ о томъ, какъ онъ добръ, его прекрасное лицо озарялось свтлой улыбкой, онъ ощущалъ какое-то упоеніе, нчто въ род ощущенія, испытываемаго красавицей, стоящей передъ зеркаломъ и не находящей въ себ ни одной заслуживающей упрека черты. Вотъ онъ подетъ къ Серпуховымъ — и вс они точно оживутъ при его появленіи, онъ, какъ солнце, однимъ своимъ появленіемъ разсиваетъ вс ихъ заботы. Когда его нтъ, они только о томъ и думаютъ: скоро ли придетъ Евгеній Александровичъ? Чмъ больше онъ для нихъ длалъ, тмъ боле онъ привязывался къ нимъ, тмъ боле хорошаго находилъ онъ въ нихъ. Въ сущности, они очень хорошіе и добрые люди, ихъ мелкіе недостатки развились вслдствіе нелпо устроенной самимъ Серпуховымъ жизни. Евгеній Александровичъ не питалъ вражды ни къ кому и потому не питалъ ея и къ Серпухову. Напротивъ того, онъ отъ души жаллъ его, жаллъ боле даже, чмъ остальныхъ членовъ семьи, говоря, что этотъ человкъ былъ созданъ для жизни богемы, для жизни холостяка-забулдыги, для жизни добраго-малаго, кутилы, а судьба толкнула его играть роль отца семейства. Что-жъ мудренаго, что онъ плохо справляется съ этой ролью? Онъ сдлалъ несчастными жену и дтей и еще боле несчастнымъ себя. Но кто же застрахованъ отъ подобныхъ ошибокъ въ молодости? Самъ Серпуховъ нердко интимничалъ съ нимъ и говорилъ въ этомъ дух: ‘Плохой я, братъ, мужъ, плохой отецъ, да что подлаешь, если талантовъ на это не дано’. Это говорилось, конечно, подъ пьяную руку и чаще всего тогда, когда нужно было перехватитъ деньжонокъ у ‘Женьки’, какъ въ этихъ случаяхъ звалъ Серпуховъ Шахова. Деньжонки, же перехватывались потому, что у ‘Сеньки вонъ свжихъ перчатокъ нтъ, ну, онъ и фыркаетъ’, или ‘у Олюшки шляпка изъ моды вышла, ну, она и хохлится’. И къ этому онъ шутливо прибавлялъ, что ‘бда, когда провинишься передъ господами-дтьми’. Иногда же, занимая деньжонки, онъ просто сознавался: ‘прокутился вчера, а у Манюши брать изъ хозяйственныхъ суммъ неловко, тоже сейчасъ слезы начнутся’.
Шаховъ сознавалъ, что его собственная жизнь — праздная жизнь имющаго собственныя средства присяжнаго повреннаго — стала полне и содержательне съ той поры, какъ онъ сошелся ближе съ Серпуховыми. Онъ любилъ и прежде эстетическія наслажденія, писалъ даже рефераты объ искусств вообще и о драматическомъ искусств и Шекспир въ особенности. Но посщать одиноко театръ, эрмитажъ и выставки художественныхъ произведеній далеко не такъ пріятно, какъ въ обществ близкихъ людей: Тутъ чувствуется всегда потребность подлиться впечатлніями. Даже самая обстановка его квартиры стала ему какъ будто миле и дороже съ той поры, когда Сеня съ горящими глазами и раскрытымъ ртомъ остановился надъ дорогой копіей Амура и Психеи Канопы, а Оля не могла оторвать глазъ отъ филиграновыхъ серебряныхъ вещей, вывезенныхъ Шаховымъ изъ Венеціи. Прежде все это разставилось на своихъ мстахъ и забылось имъ, приглядвшись ему, теперь онъ все это могъ показывать своимъ близкимъ людямъ и объяснять достоинство всхъ этихъ вещей, не боясь прослыть хвастуномъ и вызывая неподдльной восторгъ своихъ друзей. Артисты и эстетики не обладаютъ, по большей части, качествами скрягъ: скряга прячетъ отъ другихъ свои сокровища и тмъ боле наслаждается ими, чмъ непроницаеме они скрыты, артистъ и эстетикъ нуждается въ одобреніи его сокровищъ со стороны другихъ, и чмъ сильне восторгъ этихъ другихъ передъ его сокровищемъ, тмъ дороже ему эта сокровища. Такимъ человкомъ былъ и Шаховъ. Природа его самого создала какъ бы для выставки. Въ годы его дтства никто не проходилъ мимо его, не сказавъ: ‘какой прелестный ребенокъ’. Онъ мало-по-малу привыкъ цнить красоту въ самомъ себ и во всемъ окружавшемъ его, сталъ заботиться о своихъ нарядахъ, о своей обстановк. Избранная имъ карьера длала его еще боле человкомъ выставки: успхъ защиты всегда зависитъ отъ производимаго защитникомъ впечатлнія. Выставка же иметъ смыслъ, когда есть зрители, и Шаховъ былъ тмъ счастливе, чмъ восторженне были эти зрители. Серпуховы были именно такими зрителями, и онъ чувствовалъ себя счастливымъ среди нихъ. Даже въ театр,— въ русской опер,— онъ какъ будто впервые понялъ вполн всю прелесть нкоторыхъ оперъ, разъясняя нкоторыя мста музыкальныхъ красотъ Серпуховымъ…
Именно въ это время произошелъ памятный для Марьи Львовны случай.
Какъ-то разъ въ кухн Серпуховыхъ послышался плачъ, и начались причитанія кухарки Авдотьи: ‘Разбойникъ! Душегубецъ! На что я тебя на свтъ породила! Пропала моя бдная головушка!’ Серпухова вышла въ кухню. Никакого душегубца и разбойника въ кухн не было. Была тамъ только кума Авдотьи и что-то, горячо и сильно жестикулируя, разсказывала. Авдотья мотала головой и вопила. Глаша стояла тутъ же съ вытаращенными отъ удивленія глазами и только всплескивала руками, повторяя: ‘ахъ-ти, батюшки-свты!’ Оказалось, что сынъ Авдотьи и былъ именно тотъ злосчастный юноша, котораго ревность, а, можетъ-быть, и не ревность, а просто сивуха заставила взяться за ножъ. Въ разсказ кумы, какъ и слдовало ожидать, перочинный ножъ превратился въ ‘ножище’, и преступникъ не просто ткнулъ имъ противника, а ‘располосовалъ’ послднему бокъ. Марья Львовна сейчасъ же успокоила кухарку, сказавъ, что она попроситъ взяться за дло Евгенія Александровича. Кухарка повалилась ей въ ноги, прося ее быть ‘родной матерью’ и заступиться за ‘безталаннаго’. Серпухова расчувствовалась, подняла ее и даже ршительно объявила ей, что ея сыну ровно ничего не будетъ, если Евгеній Александровичъ похлопочетъ за него. Евгеній Александровичъ свой человкъ у нихъ и ни въ чемъ имъ не откажетъ. Она вернулась въ гостиную въ сильномъ волненіи и тутъ же разсказала о случившемся и о своемъ намреніи просить защиты Шахова.
— Мама, что теб пришло въ голову!— воскликнула Оля.— Станетъ Евгеній Александровичъ защищать какого-то пьянаго мальчишку!
— Ты бы еще захотла, чтобы онъ распинался за какого-нибудь мелкаго воришку,— замтилъ пренебрежительно Сеня.— Это было бы еще лучше!
Серпуховъ-отецъ засмялся:
— Ай, ай, Манюша, какъ ты опрометчива! Господа адвокаты съ именемъ могутъ распинаться только за крупныхъ мошенниковъ, не компрометируя себя. А ты вздумала просить Евгенія Александровича защищать какого-то пьянюшку-мальчугана? Разв это возможно!
Марья Львовна растерялась, не сообразивъ сразу, кто изъ нихъ говоритъ серьезно и кто шутитъ, и понимая только одно, что просить у Шахова этой защиты значитъ — просить принести жертву.
— Но, можетъ-быть, для меня…— сконфуженно начала она.
— Для тебя!— воскликнула Оля.— Ну, нтъ! Ни для кого онъ не пойдетъ тратить свое краснорчіе на защиту этой мелкой дряни. Я даже не ршилась бы попросить его объ этомъ.
Марья Львовна вспыхнула, услышавъ особое удареніе, сдланное дочерью на слов ‘я’.
— Ты не ршилась бы, а я попрошу и уврена, что для меня онъ это сдлаетъ,— рзко сказала она и тоже подчеркнула слово ‘для меня’.
— Ну, ужъ и не разсчитывай!— запальчиво возразила дочь.
— А вотъ увидимъ!— горячилась мать.
Он всегда спорили въ этомъ род.
Въ душ Марьи Львовны поднялась цлая буря. Ее уже заботила не кухарка со своимъ сыномъ. Ей хотлось доказать дочери, что для нея, для Марьи Львовны, Шаховъ сдлаетъ все, все… Она попроситъ его, и онъ возьмется за защиту. Да, для нея онъ принесетъ и эту жертву. Она такъ и говорила мысленно: ‘жертву’. Теперь ей даже казалось, что это очень крупная жертва. По крайней мр ей хотлось этому врить.
Вечеромъ явился Евгеній Александровичъ. Она въ волненіи начала разсказывать ему исторію сына кухарки и закончила произнесенной не безъ мольбы и паоса просьбой:
— Спаси его, Женя!
Онъ засмялся добрымъ, веселымъ смхомъ.
— Маня, да его можетъ спасти любой помощникъ присяжнаго повреннаго изъ начинающихъ.
— Значитъ, ты не хочешь?— печально начала Марья Львовна.
— Вовсе нтъ,— перебилъ онъ ее, тронутый ея печалью.— Кого хочешь буду защищать, но зато накажу и тебя. Позжай слушать меня. Я буду говорить для тебя.
У нея щеки покрылись румянцемъ. Оля сдлала гримасу.
— Ахъ, я и не знала, что вы такой непозволительный баловникъ!— воскликнула она.— Вдь это дло недостойно вашего таланта.
Онъ мягко улыбнулся.
— Я постараюсь раздуть его, Ольга Юрьевна, въ крупный общественный вопросъ,— сказалъ онъ шутливо:— и главнымъ образомъ для того, чтобы подольше промучить маму Маню. Проговорю цлый день безъ передышки…
— Да, да, это ей по-дломъ! Пусть проголодается,—со смхомъ сказала Оля.
Марья Львовна даже не разсердилась на дочь, такъ она была счастлива. Она даже снисходительно предложила дочери, не хочетъ ли и та хать слушать Евгенія Александровича. Дочь отказалась. Она вовсе не намрена голодать въ суд. Она только попросила Шахова говорить какъ можно скучне, чтобы мам Ман спать захотлось. Это будетъ урокъ мам Ман. Евгеній Александровичъ шутливо общалъ говорить такъ скучно, что самъ предсдатель заснетъ. И Шаховъ не безъ юмора началъ проектировать длинную, убійственно скучную рчь. Въ столовой Серпуховыхъ раздавался всеобщій смхъ…
Несмотря на вс шутки, Серпухова чувствовала, что побда на ея сторон, что жертва приносится ей.
Это сознаніе утвердилось въ ней еще сильне теперь, когда она услышала въ зал суда, какъ популяренъ Шаховъ, какъ цнятъ его, какъ бгутъ посмотрть на него. Ловя отрывочныя фразы этихъ дамъ, бгающихъ въ судъ посмотрть на того или другого адвоката, какъ он бгаютъ въ театръ для тхъ или другихъ актеровъ, тоскаясь по грязи около ихъ каретъ, она гордилась тмъ, что Евгеній Александровичъ ея родственникъ, ея другъ. Никогда она не воображала, что онъ такая знаменитость. Когда онъ вошелъ въ залу и, окинувъ всхъ присутствующихъ глазами, кивнулъ ей чуть замтно головой, Серпухова вся вспыхнула. На нее покосились сосдки. Кто-то замтилъ, что Шаховъ сталъ еще красиве. Гд-то слышался шопотъ о его бархатныхъ глазахъ. Марья Львовна невольно взглянула на него, точно до этой минуты она никогда не видала его. Дйствительно, онъ былъ очень хорошъ собою. Изъ-подъ густыхъ черныхъ рсницъ смотрли мягкіе и ласковые срые глаза, слегка окруженные тнью. Матовая, какъ бы прозрачная, блдность кожи, бросавшаяся въ глаза еще сильне при густыхъ черныхъ волосахъ, придавала его тонкому лицу то особенное выраженіе, какимъ любятъ надлять художники на картинахъ лица юныхъ поэтовъ-мечтателей и молодыхъ монаховъ-аскетовъ. Тутъ было мало мяса, животности, прозаичности, тутъ лежала печать осмысленности, воздержанности, поэтической мечтательности. Когда его тонкіе блые пальцы слегка откинули съ чистаго блднаго лба прядь вьющихся черныхъ волосъ, Серпухова, затаивъ дыханіе, облокотилась на барьеръ, подперла лицо руками и какъ бы застыла въ этой поз, впившись глазами въ Шахова. Она впервые увидала его играющимъ роль…

II.

Скучный допросъ свидтелей былъ коротокъ. Очень ужъ ясны были и безъ того обстоятельства дла. Не длинна была и рчь прокурора, какъ бы стснявшагося метать громы и молніи въ плюгавенькаго мальчишку, заслуживавшаго разв только щелчка. Тмъ не мене, рчь защитника съ первыхъ же словъ общала превратиться въ блестящій монологъ… Картину страшной драмы — драму паденія, разврата, животной жизни среди подвальныхъ угловъ, кабачной атмосферы, падшихъ женщинъ — рисовалъ опытный ораторъ. ‘Оставьте всякую надежду, попавшіе въ этотъ омутъ’, слышались его роковыя слова, а въ этотъ омутъ попадаютъ люди съ колыбели, мальчики и двочки, скученные вмст, взаимно развращающіе другъ друга, продаваемые взрослыми, прошедшими уже стезю личнаго разврата и развращающими другихъ, чтобы добыть этимъ способомъ деньги на косушку водки, необходимую имъ, чтобы дожить жизнь въ скотски-безсмысленномъ состояніи. Отрезвиться вполн въ этой сред значитъ дойти до самоубійства: жить въ ней можно только въ вчномъ туман, въ вчной безсознательности, въ вчномъ бреду. Наши лошади, собаки, кошки, коровы и свиньи живутъ въ лучшихъ условіяхъ, чмъ этотъ людъ, носящій названіе ‘отребья общества’. А между тмъ, это наши ближніе, наши сестры и братья!..
Рябенькій, безусый и безбородый, пятнадцатилтній на видъ и девятнадцати лтній въ дйствительности мальчишка, кліентъ Шахова, подпирая языкомъ щеку, усердно и, сосредоточенно расковыривалъ въ это время на ней какой-то прыщъ, изрдка позвывая отъ скуки, на него никто не обращалъ вниманія, хотя у дамъ и были на глазахъ слезы отъ рчи защитника. Предсдатель сидлъ, уставившись глазами въ столъ, съ тоскливымъ видомъ человка, ршившагося претерпть до конца, и только два раза пошепталъ что-то членамъ суда, пожимая плечами и видимо говоря, ‘и чего онъ распинается за этого подлеца?’ Одинъ изъ членовъ тоже пошепталъ ему что-то на ухо, указавъ глазами на мста для зрителей, посл чего предсдатель тоже посмотрлъ туда, какъ разъ въ то мсто, гд сидла Марья Львовна, и съ усмшкою опять пожалъ плечами, какъ бы сказавъ: ‘разв только ради барынь’.
Наконецъ, пренія кончились, предсдатель обратился къ подсудимому, не иметъ ли онъ чего сказать.
— Ничего-съ,— отвтилъ вяло и безсвязно подсудимый.— Извстно, драка. Не къ своей онъ приставать сталъ. Вс выпимши были.
Онъ больше ничего не сказалъ и на слдствіи. Да больше было и нечего сказать ему, какъ и всмъ остальнымъ участникамъ этого судебнаго разбирательства.
Присяжные ушли совщаться, а черезъ десятокъ минутъ былъ вынесенъ оправдательный приговоръ. Гд-то послышались аплодисменты, конечно, не подсудимому, а защитнику. Предсдатель позвонилъ, угрожая очистить мста для публики. Кухарка Серпуховыхъ уже называла при всхъ своего сына и убивцемъ, и кровопивцемъ, и разбойникомъ. Пристава бгали, чтобы размять ноги. Шаховъ, отбившись отъ Авдотьи, ловившей его руку для поцлуя, пробирался къ Марь Львовн. Она, еще горящая яркимъ румянцемъ, еще со слезинками на глазахъ, сжала крпко его руку. Она не могла говорить отъ охватившаго ее волненія. Онъ предложилъ ей руку, и они пошли среди толпы женщинъ и мужчинъ, наполнявшихъ коридоръ, какъ мужъ съ женой, рука объ руку, оба сіяющіе, оба счастливые. Онъ, добродушный и мягкосердый, радовался, какъ всегда, что могъ доставить кому-нибудь удовольствіе. Она сіяла отъ счастія, что идетъ съ нимъ подъ руку среди этихъ людей, только-что восхищавшихся имъ.
— Ты къ намъ?— спросила она.
— Нтъ. Надо переодться и отдохнуть,— отвтилъ онъ.— Впрочемъ, я тебя завезу.
— Зачмъ же. Я заду къ теб на минуту. Можно?
Его поразилъ ея тонъ, смущенный и робкій. Она сама почувствовала, что она страшно робетъ, и не знала отчего. Онъ сдлался для нея внезапно ‘чужимъ мужчиной’ и притомъ мужчиной-красавцемъ, мужчиной-знаменитостью.
— Отчего же нельзя?— съ улыбкою проговорилъ онъ.
Она, охваченная этою непонятною ей робостью передъ нимъ, только тихонько сжала его руку у локтя, безмолвно благодаря его за позволеніе.
Они спустились съ лстницы, надли верхнюю одежду, вышли изъ зданія суда. Ихъ охватило мягкимъ и теплымъ апрльскимъ воздухомъ. Изъ трубъ бжала вода, кое-гд сочились канавки, въ воздух чирикали птицы, все сверкало и блестло, озаренное яркими лучами солнца. Шахова ждала лошадь. Онъ слъ съ Марьей Львовной въ щегольскія дрожки, и рысакъ нанимаемаго помсячно извозчика понесъ ихъ, выбивая копытами шлепки жидкой грязи.
— Я боле всего люблю у насъ въ Петербург апрль,— замтилъ Евгеній Александровичъ, съ наслажденіемъ дыша полною грудью.— Въ этотъ мсяцъ вполн чувствуется весна. ‘Весна, отворяется первая рама и въ комнату шумъ ворвался,— и благовстъ ближняго храма, и говоръ народа, и стукъ колеса’… Да, чудное время! Въ ма здсь всегда уже хуже — дождливе и холодне. Теперь же… взгляни, на неб ни облачка!
Марья Львовна очнулась.
— Облачка?— растерянно проговорила она.— Да, да, облаковъ нтъ…
— Что съ тобой? Ты сама точно упала съ облаковъ?— пошутилъ онъ.
— Какъ ты говорилъ!.. Какъ ты говорилъ!.. Я никогда не думала, что ты можешь такъ говорить,— сказала она, глядя куда-то въ пространство.
— Да разв я никогда не говорилъ при теб?— спросилъ онъ, смясь.
— Нтъ, говорилъ, но сегодня… точно музыка…
У нея недоставало словъ для выраженія пережитыхъ ею ощущеній. Онъ опять пошутилъ:
— Вотъ подожди, я въ оперу опредлюсь!.. Первымъ баритономъ буду…
Дрожки подъхали къ дому, гд жилъ Шаховъ. Онъ и Марья Львовна поднялись до бель-этажа. Лакей отворилъ дверь. Покуда онъ снималъ съ Марьи Львовны калоши и верхнюю одежду, Шаховъ прошелъ въ свою спальню и замнилъ фракъ домашней жакеткой. Онъ вышелъ въ кабинетъ и встртился тамъ съ Серпуховой. Его опять поразило смущенное, стыдливое выраженіе ея лица. Она, миніатюрная, граціозная, напоминала конфузливую двочку и была очень мила съ опущенными внизъ длинными рсницами, съ румянцемъ на полненькихъ щекахъ. Онъ подошелъ къ ней и сказалъ:
— Что же ты не снимаешь шляпки?
— Я на минуту,— отвтила она тихо, машинально начавъ снимать шляпку.— Хотла поблагодарить за это утро…
— Ну, благодари!— смясь, сказалъ онъ.
Она протянула ему руку, несмло, смущенно, точно чего-то боясь.
— Только-то?— проговорилъ онъ, продолжая шутить.— Я думалъ, что ты расцлуешь меня.
Онъ безпечно, безъ всякой задней мысли, какъ близкій родственникъ, имющій право фамильярничать, наклонилъ къ ней лицо, прекрасное, улыбающееся, ласковое. Она не выдержала и страстно, порывисто обвила его шею руками. Кровь прилила ей къ голов, передъ глазами все кружилось, она походила на пьяную, охваченную на минуту чисто животнымъ чувствомъ.
— Маня, что съ тобой, милая?—озабоченно спрашивалъ онъ, замтивъ, наконецъ, что она плачетъ.
— О, ты станешь меня презирать!.. Но это выше моихъ силъ!— шептала она въ слезахъ, скрывая раскраснвшееся лицо на его груди.
Эти фразы она вычитала когда-то въ какомъ-то роман. Он теперь сами собой пришли ей въ голову, сами собою сорвались съ ея языка. Въ сущности, она не сознавала, за что онъ можетъ ее презирать и что такое свыше ея силъ. Она, за недостаткомъ своихъ собственныхъ словъ, часто произносила подобныя, гд-то и когда-то вычитанныя фразы, смысла которыхъ она вовсе не понимала,— произносила ихъ потому, что он подходили къ тому или другому случаю въ ея жизни.
— За что же?— сказалъ онъ въ недоумніи.— Полно, полно плакать, малютка. Ты все преувеличиваешь. Что случилось, скажи?
Онъ усадилъ ее на диванъ, ласковый и нжный, онъ утшалъ ее, какъ ребенка. Она безсвязно, со слезами, жаловалась, что она никогда не любила, что все время ея замужества было какимъ-то тяжелымъ сномъ, рядомъ униженій, что онъ — ея первая любовь, что она ничего отъ него не проситъ, кром позволенія его любить. Она знаетъ вполн, какъ онъ знаменитъ, какъ блестяща его будущность, не такая женщина, какъ она, можетъ составить его счастіе. Но что же ей длать, если она не въ силахъ скрывать своихъ чувствъ. Нельзя же вчно страдать и страдать, не имя права даже на одну минуту счастія. Вдь она же не преступница, за что же это наказаніе? Преступниковъ и тхъ наказываютъ на время, а она обречена страдать всю жизнь. Она говорила сбивчиво, безтолково, путаясь и плача по-дтски, точно ее обидли большіе, взрослые люди. Растроганный ея наивностями и ея слезами, отуманенный ея мольбами и ласками, онъ самъ плохо отдавалъ себ отчетъ въ томъ, что происходитъ. Онъ прежде всего хотлъ только одного: успокоить ее, осушить ея слезы. Его всегда разстраивали и волновали чужія слезы — слезы молодыхъ женщинъ, такъ какъ въ томъ кругу, гд онъ вращался, онъ только и видлъ эти слезы, униженныхъ и оскорбленныхъ, безпомощныхъ сиротъ и голодныхъ въ этомъ кругу не было, и потому ихъ слезъ ему не удавалось видть. Онъ поднялъ ея голову и, съ лаской смотря ей въ глаза, поцловалъ ее въ губы долгимъ поцлуемъ.
— Ну, о чемъ же плакать?— спрашивалъ онъ ее тмъ тономъ, какимъ говорятъ съ плачущими и утшаемыми дтьми.— Разв любовь несчастіе? Вдь ты счастлива теперь, моя крошка? Да?
— Ты не обвинишь меня, не будешь презирать за мое паденіе?— шептала она, робко ласкаясь къ нему.
— Маня, зачмъ эти горькія фразы? Разв я не понимаю твоего положенія? Разв ты виновата? Любовь сильне разсудка. Нельзя же заставить человка весь вкъ добровольно длать изъ своей жизни адъ. Твоя жизнь такъ не сладка. Нужна же и теб хоть минута, если не счастія, то забытья… Бдная моя малютка!
Онъ говорилъ шопотомъ, стараясь успокоить ее, волнуясь въ свою очередь, въ какомъ-то чаду. Ея признаніе застало его врасплохъ. У него не было времени что-нибудь обсудить, обдумать… Она же говорила о счастіи, благодарила его, смотрла блаженными глазами. По мр того какъ прояснялось ея лицо подъ вліяніемъ его словъ и поцлуевъ, и у самого у него становилось все свтле на душ. Давно не испытывалъ онъ такой полноты душевнаго довольства, какъ теперь, слушая ея нжныя рчи, ея шопотъ о счастіи. Онъ сознавалъ только одно то, что онъ внесъ лучъ свта въ безрадостную жизнь этой женщины-ребенка. И какъ мало нужно было для ея счастія — немного ласки, немного участія, немного нжности. Бдная, какъ пусто и безцвтно прошла вся ея юность. Вс остальныя соображенія ушли куда-то на послдній планъ, не смущали его въ эту минуту.
Весенній день уже близился къ концу, яркій свтъ солнца уже угасъ и начинались легкія, прозрачныя сумерки…
— А какъ же дома?— вдругъ съ испугомъ прошептала Марья Львовна, какъ бы очнувшись отъ сладкаго сна.
— Вдь тамъ же не знаютъ, когда кончилось засданіе,— также шопотомъ отвтилъ Шаховъ.— Хочешь, я поду съ тобой?
— Нтъ, нтъ!— торопливо отвтила она.— Не сегодня!.. Завтра, посл… Сегодня я не въ состояніи видть тебя тамъ… при нихъ… Я выдамъ себя…
Онъ еще разъ горячо обнялъ ее.
— Малютка моя!..
И опять шутливымъ тономъ прибавилъ, заглядывая ей въ глаза:
— Такъ сегодня нельзя?
— Нтъ, нтъ!— повторила она.
— Значитъ завтра?
— Да!
Она уже собиралась уйти, какъ вдругъ ее встревожила новая мысль:
— Но Авдотья… Ахъ, Боже мой, мы о ней и забыли!.. Вдь она уже врно пришла домой… сказала, что дло кончилось… Господи!..
— Да, это правда!— согласился Шаховъ, спокойно, не волнуясь.— Въ такомъ случа просто скажи, что захала обдать ко мн…
Онъ засмялся.
— Только ужъ дома не спрашивай обда… Мы о немъ и позабыли… О, непростительная втренность!
Потомъ, принявъ снова серьезный тонъ, онъ добавилъ:
— Вообще, даже лучше не придумывать ничего, а такъ и сказать, что ты была у меня… И зачмъ ложь?.. Кажется, ты-то имешь право бывать у меня…
Онъ проводилъ ее до передней, заложивъ руки въ карманы панталонъ, принявъ такой видъ, какъ будто ничего не случилось особеннаго, посмотрлъ, какъ лакей надлъ ей калоши и ватерпруфъ, пожалъ ей еще разъ руку, крпко, по-братски, и кивнулъ головой:
— Кланяйся своимъ… Завтра заду къ вамъ…
Она, конфузливо глядя куда-то въ сторону, торопилась уйти.
— Бдняжка!— со вздохомъ прошепталъ Шаховъ, проводивъ ее.
Онъ вернулся въ свой кабинетъ, немного потянулся, легъ въ мягкую качалку, потеръ лобъ, точно стараясь придти въ себя, не вполн отдавая себ отчетъ, какъ все это произошло, потомъ дотронулся до пуговки воздушнаго звонка и лниво проговорилъ явившемуся юнош-лакею:
— Чего-нибудь подай сюда, Гриша… Вина… сладкаго…
Онъ чувствовалъ себя въ какомъ-то полузабытьи, его охватывала истома, хотлось дремать, ни о чемъ не думать, качаясь на качалк, глотая небольшими глотками вино, подслащая его чмъ-нибудь сладкимъ. Въ памяти проходили смутные образы — оправданный мальчишка, его мать, цлующая на-лету руки ‘отца-благодтеля’, Марья Львовна, переходящая отъ слезъ къ блаженной улыбк и тоже въ порыв благодарности ловящая его руку, подносящая ее къ своимъ губамъ.
— Ахъ, бдные люди, бдные люди!— съ тихимъ вздохомъ шепталъ онъ, забываясь сномъ.

III.

Марья Львовна хала домой, охваченная обаяніемъ нжности Шахова, не думая ни о чемъ, кром его. Для нея не существовало ни прошлаго, ни будущаго, ничего, кром этого дня.
Въ какомъ-то чаду она подошла къ дверямъ своей квартиры, позвонила. Дверь открыла Оля.
— Мама, гд ты пропадала?— послышался вопросъ.
Серпухова точно упала съ облаковъ на землю. Она растерялась и скороговоркой заговорила:
— Обдала… у Евгенія Александровича… у Жени… Проголодалась, онъ пригласилъ…
Дочь заторопилась вопросами:
— Ну, какъ онъ говорилъ? Хорошо, я думаю. О, онъ уметъ говорить! Ты, кажется, плакала, мама? Да, плакала? Сознайся!
Мать раздражилась:
— Не я одна плакала, вс плакали!
— Я знаю!— просто сказала дочь.— Авдотья говорила. Я даже пожалла, что я не похала.
Марья Львовна какъ будто испугалась, точно дочь собиралась хать въ судъ и помшать ей.
— Ты еще слишкомъ молода, чтобы здить въ судъ,— быстро отвтила она.— И вовсе нечего теб тамъ длать.
Дочь засмялась.
— Да, теперь нечего уже длать, когда процессъ кончился. Но въ другой разъ непремнно поду.
Марья Львовна ничего не отвтила и торопливо прошла въ свою спальню.
Оставшись одна, она прилегла на диванчикъ, не раздваясь, усталая, охваченная истомой, но вполн счастливая и безмятежная. Даже вопросы Оли взволновали ее только на мгновеніе. Потомъ это волненіе тотчасъ же стихло, улеглось, и ее опять охватило ощущеніе блаженства. Ей было даже нсколько странно, что она такъ спокойна. Она перечитала въ жизни сотни романовъ и представляла себ чмъ-то ужаснымъ ‘паденіе’ женщины. Теперь это казалось ей такъ просто: никакихъ угрызеній совсти, никакихъ раздирающихъ душу колебаній, никакихъ ужасовъ и страховъ. Ей вспомнились слова утшавшаго и успокаивавшаго ее Евгенія Александровича: ‘Все это въ книгахъ раздуваютъ въ драмы и трагедіи, дйствительная же жизнь проста, кто же не увлекался и не длалъ ошибокъ въ жизни. Было бы лучше, если бы можно было избжать ихъ, но человкъ не всегда владетъ собой’. Въ ея воображеніи воскресъ образъ Шахова, спокойный, ласковый, нжный, въ чертахъ его лица, въ выраженіи его глазъ не было ни колебаній, ни сомнній, ни боязни, онъ приласкалъ ее, какъ приласкалъ бы ребенка. Все въ его поведеніи казалось ей такъ естественно и просто, онъ и самъ говорилъ ей, что въ жизни все совершается такъ естественно и просто. Все это разсивало въ ней и безъ того слабые слды тревоги за совершенный проступокъ, все это заглушало и безъ того слабые укоры совсти. Она думала не о томъ, что она сдлала, а о томъ, когда и какъ будетъ она встрчаться съ глазу на глазъ съ Евгеніемъ Александровичемъ. Лучше всего у него на квартир — его квартира настоящій уголокъ рая: роскошь, уютность, просторъ, тишина.
— Мама, Евгеній Александровичъ будетъ у насъ сегодня!— спросила Серпухову черезъ дверь дочь.
Серпухова вздрогнула. Опять она, Оля!
— Нтъ, сегодня онъ не придетъ,— отрывисто отвтила мать.
Дочь еще разъ спросила:
— Ты наврное знаешь?
— Да говорятъ же теб!
— Ну, такъ я пойду къ подруг, если онъ не будетъ. А то бы неловко, такъ какъ и папа, и Соня ушли…
Оля пошла отъ дверей.
У Марьи Львовны тревожно забилось сердце. Дочь идетъ къ подруг, потому что Евгеній Александровичъ не прідетъ, если бы онъ пріхалъ, она не пошла бы. Точно безъ нея ему нечего здсь и длать. Неужели она точно влюблена въ него, разсчитываетъ на него? Что, если это такъ? А онъ? Не можетъ онъ любить ее, горбатую. ‘Ахъ, что я говорю, что я обманываю себя!— съ досадой воскликнула она.— Я-то знаю, что у нея скривленъ бокъ, что у нея одна нога короче другой, а другіе говорятъ, что у нея пикантная фигурка! И при томъ молода она, свжа, вызывающій видъ. Повсится сама на шею, тогда…’ Она почти съ ужасомъ остановилась теперь на мысли, что ‘паденіе совершается такъ легко и просто’. Что, если и Оля, какъ сама она, Марья Львовна, придетъ къ нему вымаливать любви? Что, если онъ не устоитъ? Оля — двушка, отъ нея не отдлаться такъ, какъ можно отдлаться отъ замужней женщины. Эта мысль опять отозвалась болью въ сердц Серпуховой. Отдлаться отъ замужней женщины! Неужели онъ будетъ стараться отдлаться отъ нея? Нтъ, нтъ! Да и она сама ничего не потребуетъ отъ него, не станетъ поперекъ его дороги. Она будетъ вчно, вчно благодарна ему и за ту долю любви и счастія, которую удлилъ онъ ей. Что же ему отдлываться отъ нея, когда онъ ничмъ не связанъ? И съ чего это идутъ въ голову такія мысли, когда она такъ счастлива, впервые въ жизни такъ счастлива. Это все изъ-за Оли, Оля всегда чмъ-нибудь огорчитъ ее, встревожитъ… Мысль о дочери только на минуту встревожила ее. Она опять начала думать о Шахов, о его красот, о его нжности, какъ Оы стараясь убаюкать себя. Ее охватила сладкая дремота — дремота набгавшагося и налазившагося ребенка. Смотря на нее теперь, никто бы не поврилъ, что эта женщина только-что обманула своего мужа, что эта женщина сошлась съ человкомъ, въ котораго, какъ ей казалось, влюблена ея дочь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Евгеній Александровичъ проспалъ въ своемъ роскошномъ кабинет, лежа въ качалк, боле двухъ часовъ. Это былъ сладкій, безмятежный сонъ здороваго человка. Когда слуга — красивый, щеголеватый юноша лтъ восемнадцати — сталъ его будить, напоминая ему, что онъ собирался хать въ гости, онъ открылъ глаза и, слегка сладко потягиваясь, спросилъ мягкимъ и ласковымъ голосомъ:
— Разв пора, Гриша?
— Пора, Евгеній Александровичъ,— отвтилъ слуга.— Жаль было будить-съ, очень ужъ сладко спали.
— Да, утомился немного сегодня,— отвтилъ Шаховъ.— Пожалуй, лучше и не хать никуда, а напиться чаю и на боковую. Затолкаешься еще больше на народ.
— Значитъ, и къ вамъ никого не принимать?— спросилъ лакей.
— Да, не принимать!..
— Такъ я, Евгеній Александровичъ, спущу занавси у оконъ, чтобы съ улицы не было видно свта. А то какъ разъ кто-нибудь на огонекъ зайдетъ. Покою вамъ нтъ. Все народъ, все народъ.
Юноша зажегъ лампу и пошелъ спускать у оконъ тяжелыя шелковыя занавси, заботливо соединяя ихъ вмст, чтобы не оставить ни малйшей щелки, сквозь которую могъ бы проникнуть свтъ на улицу.
— Я вамъ и чай сюда подамъ,— продолжалъ онъ говорить:— чтобы вамъ не тревожиться. Да не затопить ли каминъ? Свжо у васъ что-то. Къ вечеру-то на улиц холодне стало…
— Да, затопи, пожалуй!
— Рамы поторопились мы открыть…
Онъ сталъ на колни около камина и началъ чиркать спичками о бока спичечницы. Шаховъ слдилъ съ мягкой улыбкой за его движеніями. Ему всегда доставляло удовольствіе сознаніе, что Григорій его любитъ, наивно разыгрывая роль заботливой няньки. Впрочемъ, кто же не любилъ Евгенія Александровича? ‘Прелестный ребенокъ’, ‘прекрасный юноша’, ‘очаровательный молодой человкъ’, ‘добрый товарищъ’, ‘нжный другъ’, ‘сердечный человкъ’, ‘ласковый баринъ’, ‘человкъ-рубашка’, вс эти и множество другихъ подобныхъ эпитетовъ прилагались въ жизни къ Евгенію Александровичу Шахову съ самой колыбели. Даже самые злые языки смолкали, когда разговоръ касался его, или подтверждали, что это точно ‘хорошій человкъ’. Онъ самъ привыкъ сознавать это съ дтства и именно въ этомъ сознаніи видлъ лучшее наслажденіе въ жизни. Онъ вовсе не представлялъ себя въ своихъ глазахъ идеаломъ, но онъ былъ доволенъ тмъ, что онъ лучше многихъ изъ окружающихъ его. Никогда не испытывалъ онъ того, что называется упреками совсти, хотя порою онъ и высказывалъ мысли, говорившія, что онъ сознаетъ, что онъ могъ бы быть еще лучше. Это сознаніе вызывало въ душ элегическое настроеніе, и въ такія минуту онъ казался еще симпатичне, охваченный мягкою грустью. Чаще всего его хвалили за его доброту. Онъ же постоянно стовалъ слегка на то, что именно его доброта не заслуга.
— Мн всегда было такъ легко не быть злымъ,— говорилъ онъ очень близкимъ людямъ.— Ни горя, ни нужды, ни враговъ, ничего этого не было у меня. Странно было бы сдлаться злымъ въ такихъ условіяхъ. И все же добрымъ человкомъ я не имю права себя считать. О, будь я вполн добрымъ, не жилъ бы я въ довольств!.. Истинная доброта послднюю рубашку отдастъ ближнимъ.
Это говорилось такимъ тономъ, какимъ посл хорошаго обда говорятъ настоящіе гастрономы о томъ, что бываютъ еще лучшіе обды. Это не порицаніе его, не признаніе его плохимъ, но подтвержденіе того факта, что на свт нтъ ничего такого хорошаго, лучше чего и представить ничего нельзя. Друзья Шахова утшали его, что такая доброта, о какой онъ говоритъ есть подвижничество, что она есть уже исключительное явленіе, что, наконецъ, она едва ли даже плодотворна, такъ какъ, не спасая въ сущности никого, она доводитъ самаго добраго человка до сумы. Они и не подозрвали, что все это Шаховъ и самъ твердилъ себ не разъ, въ минуты легкаго недовольства собою, ища себ оправданій.
— Господа, все это софизмы, оправданія себ, подыскиваемыя нами, чтобы замаскировать свой эгоизмъ,— замчалъ онъ со вздохомъ утшавшимъ его друзьямъ.— Вс мы, такъ-называемые добрые люди, отдаемъ въ сущности только то, что не идетъ намъ самимъ въ горло. Мало того, наша доброта распространяется только на идущихъ къ намъ съ просьбой о помощи, мы сами не идемъ искать бдняковъ, униженныхъ и оскорбленныхъ, мы отзываемся на громкіе вопли, но не прислушиваемся чуткимъ ухомъ — не слыхать ли гд-нибудь подавляемыхъ рыданій.
Въ его словахъ слышалась искренняя горечь, и близкіе люди, понимая справедливость его словъ, понимали въ то же время, что такія мысли можетъ высказывать только ‘хорошій человкъ’. Вс знали, что онъ оказывалъ помощь какимъ-то бднымъ вдовамъ-старухамъ, что онъ давалъ стипендіи двумъ-тремъ студентамъ, курсисткамъ, что къ нему то и дло обращались за пособіемъ люди съ улицы. Вслдствіе этого на его стованія о недостатк въ немъ дятельной доброты, люди все же замчали ему съ улыбкой, что знаютъ они, какъ онъ не добръ: кто ни придетъ съ просьбой — всмъ онъ поможетъ, ему и выискивать бдняковъ не приходится, такъ какъ отъ нихъ и такъ отбою нтъ, однимъ этимъ приходящимъ сколько онъ передавалъ.
— Чтобы только отдлаться отъ жалобъ и слезъ!— добавлялъ онъ и даже немного раздражался, стараясь убдить всхъ, что это не доброта.— Просто баричъ я, не любящій непріятныхъ сценъ. Придутъ, хнычутъ, жалуются — ну, и даю, чтобы отвязаться отъ непріятнаго впечатлнія.
И онъ при этомъ полугрустно, полушутливо разсказывалъ, какъ какой-то проходимецъ ухитрился сдирать съ него ежемсячно десятка по два рублей, угрожая повситься съ голода.
— Зналъ я, что онъ дрянцо, а напишетъ, что онъ принужденъ повситься, ну, и начнетъ меня мутить: ‘а что если точно повсится? Да я потомъ всю жизнь буду мучиться упреками совсти, что человкъ лишилъ себя жизни, вслдствіе моего отказа дать ему двадцать рублей’. И такъ пять мсяцевъ содержалъ я этого проходимца… Эхъ, господа, что это за доброта.
Въ его жизни было много такихъ случаевъ, и онъ не скрывалъ ихъ, не боялся повредить своей репутаціи хорошаго человка, разсказывая эти факты. Онъ сознавалъ, что лучше быть обманываемымъ, чмъ обманывающимъ…
Друзья молча удивлялись, чего онъ еще хочетъ отъ себя. Идти на распятіе, что ли, за людей? И безъ того когда-нибудь онъ разорится на другихъ. Въ этомъ они были убждены почти вс, такъ какъ изъ нихъ не было ни одного, не взявшаго у него хотя десятка рублей въ долгъ безъ отдачи. Впрочемъ, усиленныхъ возраженій съ ихъ стороны было и не нужно: Шахову хотлось бы быть добре, но это вовсе не значило, что онъ считалъ себя злымъ человкомъ и страдалъ упреками совсти. Нтъ, онъ зналъ, что если онъ не представляетъ идеала доброты, то другіе еще мене подходятъ къ этому идеалу. Именно съ этой точки зрнія и ни съ какой больше смотрлъ онъ на вс поступки людей вообще и на свои въ особенности. Сравнивая себя съ окружающими людьми, онъ сознавалъ, что онъ лучше ихъ, и старался по сил возможности быть лучше ихъ. Въ этомъ сознаніи было его главное наслажденіе. Иногда, недовольный своими ошибками и проступками, онъ успокаивалъ себя мыслью: ‘а другіе-то разв то длаютъ?’ И ему вспоминалась жизнь этихъ другихъ, такихъ же свтскихъ молодыхъ людей, какъ и онъ. Ихъ закулисная жизнь была сплошною грязью облагороженныхъ насилій, грабежа, распутства. Иваны, не помнящіе родства, давно были бы сосланы въ мста не столь отдаленныя за половину тхъ продлокъ, которыя безнаказанно сходили съ рукъ этимъ джентльменамъ. Рдкій изъ не былъ достоинъ сидть на скамь подсудимыхъ. Онъ, Шаховъ, былъ чище этой грязи. Какъ неглупый человкъ, онъ ловилъ себя на слов и съ горечью говорилъ себ: ‘горжусь тмъ, что самъ немного чище грязи’. Но это настроеніе смнялось другимъ: ‘что-жъ, не сравнивать же себя съ ессе homo, съ идеаломъ человка, съ несуществующимъ призракомъ’. Это опять дйствовало на душу успокоительно. Сравненіе возможно только съ существующимъ, стараться быть лучше этого существующаго, вотъ все, чего можно требовать отъ человка. Снисходительный къ другимъ, онъ былъ снисходителенъ и къ себ.
Теперь, въ этотъ вечеръ, онъ особенно сильно ощущалъ приливъ благодушія. Легкое утомленіе, комнатное тепло, усердные хлопоты Гриши и пришедшей ему на помощь ключницы Аграфены Матвевны, потрескиваніе дровъ въ камин, знакомая псня самовара на стол — все располагало къ благодушію. Перекидываясь отдльными фразами съ старухой Аграфеной Матвевной и съ Гришей, Шаховъ какъ-то невольно остановился на мысли, что ему было бы еще лучше, если бы тутъ, въ его кабинет была молодая жена и играли маленькія дти.. Мечты о молодой любящей жен все чаще и чаще посщали его. Онъ чувствовалъ, что онъ будетъ хорошимъ семьяниномъ, мужемъ и отцомъ, это ему говорили и окружающіе, даже. прислуга. Его манили картины мирнаго семейнаго счастія. Да, надо, наконецъ, обзавестись семьей, безъ нея жизнь не полна! Одиночество и въ золотой клтк все же одиночество, и самые преданные друзья и слуги не замнятъ любящей семьи. Вонъ какъ страдаетъ Маня, чувствуя себя одинокой, чувствуя, что у нея нтъ семьи. Мысль о Марь Львовн напомнила ему событія этого дня.
— Бдная, бдная женщина: она пришла, какъ нищій за подаяніемъ, за участіемъ, за сочувствіемъ, за ласкою!— пронеслось въ его голов.
На минуту, охваченный тихой грустью, онъ закрылъ глаза, полный воспоминаній всхъ мелочей случившагося. Что сказали бы моралисты, если бы знали, что произошло здсь два-три часа тому назадъ? О, они обрушили бы на него громы упрековъ! Жалкіе люди — живутъ кабинетными теоріями, предъявляютъ жизни теоретическія требованія, не знаютъ, что жизнь сложне теорій. Разв онъ могъ поступить иначе, оттолкнуть ее? Ему вспомнились разные герои русскихъ романовъ, читающіе съ легкой руки Онгина наставленія влюбленнымъ въ нихъ двушкамъ, Что-жъ, они правы, передъ ними стояли двушки неопытныя, не знающія жизни. А тутъ — какъ жалокъ и смшонъ,— нтъ, даже боле, какъ безсердеченъ и жестокъ показался бы онъ Марь Львовн, если бы онъ вмсто утшенія прочелъ ей проповдь нравственности… Было бы, можетъ-быть, лучше, если бы этого не случилось вовсе, если бы она не приходила къ нему вовсе, это безспорно, но разъ она пришла вымаливать его участія и ласки — онъ даже не могъ вспомнить, какъ и что говорилъ онъ ей, жалующейся, плачущей на его груди. Въ такихъ случаяхъ трудно, почти невозможно владть собою. И нужно ли тутъ вообще владть собою? Кого это спасаетъ, что поправляетъ? Цломудренные Іосифы всегда смшны, и никакія жены Пентефріевы не обращались ими на путь истины. Правда, ей, бдняжк, будетъ, можетъ-быть, еще тяжеле посл, особенно, когда онъ женится. Но, что же длать — это должно неизбжно случиться. Не можетъ же онъ отдать ей всего своего будущаго. Да она и не потребуетъ отъ него этой жертвы. Ничего она отъ него не потребуетъ… Онъ вспомнилъ ея молящій видъ, ея робкія ласки, ея трогательную благодарность. Она, казалось, просила не его любви, а только позволенія любить его. Нищая, пришедшая за милостыней. Онъ опять повторялъ:
— Бдная, бдная женщина!
О ея муж, о ея дтяхъ онъ даже и не думалъ. При чемъ были они тутъ? Ея паденіе,— если это можно назвать паденіемъ,— было похоже на минутную потерю сознанія: закружилась у человка голова, потемнло въ глазахъ, и что съ нимъ произошло, онъ и самъ не знаетъ. Шахову вспомнились разные преступники, Богъ знаетъ что творившіе въ минуты невмняемости, ихъ оправдывали самые строгіе присяжные засдатели. Серпухова и онъ пережили именно такой моментъ невмняемости. Теперь имъ нужно быть насторож… Въ его голов мысли начинали развиваться все лниве и лниве. Сладкая лнь охватывала все его существо…
— Постель готова, Евгеній Александровичъ,— сказалъ Гриша, прерывая раздумье Шахова.
— А, хорошо!.. Спасибо!— проговорилъ очнувшійся Шаховъ, поднимаясь съ мста.
Онъ опять сладко потянулся и направился въ сопровожденіи Гриши въ свою спальню, чувствуя, что онъ уснетъ крпкимъ, здоровымъ сномъ…

II.

На слдующій день Евгеній Александровичъ завернулъ къ Серпуховымъ во время обда. День былъ воскресный, и вся семья была въ полномъ сбор. Лицо Марьи Львовны залилось яркимъ румянцемъ при появленіи Шахова. Это была краска стыда, казалось, молодой женщин было стыдно теперь взглянуть на него при всхъ, точно вс окружающіе знали вчерашнее. Шаховъ, по обыкновенію привтливый и благодушный, былъ спокоенъ, смотрлъ ясно. Мужчина, молодой и красивый, вращающійся въ легкомысленномъ и распущенномъ обществ, онъ смотрлъ на эти мимолетныя связи легко, какъ на нчто заурядное и привычное. Пожимая руку Марьи Львовны, онъ, казалось, хотлъ ободрять ее этимъ дружескимъ рукопожатіемъ, какъ бы говоря ей: ‘не смущайся, милая, что же длать, что такъ случилось, мало ли какія увлеченія бываютъ въ жизни’.
Вс сейчасъ же заговорили о вчерашнемъ процесс. Оля съ полунасмшливой шутливостью замтила:
— А вы достигли вчера своей цли и замучили маму Маню своимъ краснорчіемъ.
Шаховъ хотлъ что-то возразить, но Оля поторопилась перебить его:
— Она пріхала домой усталая, разсердилась на меня за то, что я замтила ей, что она плакала, потомъ весь вечеръ не выходила изъ своей спальни.
Марья Львовна сидла, какъ на горячихъ угольяхъ. Опять ей казалось, что вс знаютъ то, что случилось наканун. Она сознавала, что никто ничего не знаетъ, и все же ей казалось, что вс это знаютъ.
— И прекрасно сдлали, что надоли ей своимъ краснорчіемъ,— продолжала подтрунивать Оля:— по крайней мр, не станетъ другой разъ навязываться къ вамъ съ такими длами…
У Марьи Львовны блеснули на глазахъ слезы. Поискавъ что-то въ замшательств на стол, она вышла торопливо изъ комнаты. Шахову стало сердечно жаль ее. Если бы ей, бдной, жилось лучше въ семь, не увлеклась бы она такъ легко. Онъ мягко и задушевно замтилъ Ол:
— Оля, неужели вамъ доставляютъ удовольствіе эти вчныя шутки надъ мамой?
Она широко открыла глаза, задтая за живое сердечно высказаннымъ упрекомъ, и, не найдясь сразу, что отвтить, сказала задорно:
— Что это вы, Евгеній Александровичъ, опять, кажется, переходите со мной на ты?
— Простите,— ласково отвтилъ онъ: — я считаю себя настолько близкимъ ко всмъ вамъ, что постоянно сбиваюсь. Но дло не въ этомъ, Ольга Юрьевна. Вы же добрая двушка, а слушая васъ, видя ваши отношенія къ вашей…
Онъ не кончилъ, такъ какъ вошла Марья Львовна. Шаховъ обратился къ Юрію Дмитріевичу:
— Я сначала шутя взялся за это дло, а когда поговорилъ съ обвиняемымъ, оно меня заинтересовало. Оно дало такой богатый матеріалъ для указанія на нашу бездомническую, бродяжническую, безсемейную жизнь въ низшихъ слояхъ столичнаго общества. Ничего святого, никакимъ привязанностей съ дтства, ни родного очага, ни родственныхъ связей, ничего нтъ!
И онъ сталъ горячо и увлекательно говорить объ этомъ преступник, бездомномъ, безсемейномъ, выросшемъ, такъ сказать, на улиц для улицы.
— Семья, братъ, и въ другихъ слояхъ общества распадается,— вставилъ лниво свое слово Юрій Дмитріевичъ.
— Да, это такъ, потому-то и нужно ее спасать теперь, боле чмъ когда-либо,— проговорилъ Шаховъ.— Сердца, не согртыя любовью къ семь, въ родительскомъ дом, никогда не могутъ общать прочнаго счастья и своей будущей семь, мужьямъ, жедамъ, дтямъ. Это что-то въ род кукушекъ: они сознаютъ, что они высижены въ чужихъ гнздахъ, они бросаютъ и свои яйца въ чужія же гнзда.
Юрій Дмитріевичъ лниво проговорилъ:
— Духъ времени, братъ! Ничего тутъ не подлаешь! Попробуй прать противъ рожна, стну лбомъ прошибать…
— А ты думаешь, лучше ничего не длать?— горячо спросилъ Шаховъ и прибавилъ:— Впрочемъ, ты, можетъ-быть, и имешь право равнодушно смотрть на дло: у тебя есть уже семья. Что же касается меня, то я страшно озабоченъ этимъ вопросомъ: мн-то вдь придется создать еще себ семью и было бы горько, если бъ пришлось обмануться, вмсто семьи устроить въ дом облагороженный танцъ-классъ, клубъ, кабакъ.
— Ужъ ты не задумалъ ли жениться?— спросилъ Серпуховъ.
— Я объ этомъ никогда не переставалъ думать,— отвтилъ Шаховъ.— Очень ужъ пусто въ дом.
Марью Львовну точно что-то кольнуло въ самое сердце.
— Вамъ хорошо, за васъ всякая пойдетъ,— разсудительно замтилъ Сеня.— Богаты, имя есть.
Евгеній Александровичъ обернулся къ нему.
— Нтъ, Сеня, это не облегчаетъ, а затрудняетъ выборъ: бднякъ и безъ имени легче можетъ убдиться въ томъ, любятъ его или нтъ. Мн же нужно очень хорошо узнать душевныя качества двушки, чтобы быть увреннымъ въ искренности ея любви. Вотъ погоди, когда наживешь самъ и деньги, и имя, тогда то же скажешь, что и я.
Онъ потрепалъ юношу по плечу.
— А теперь, Сеня, теб лучше и не разсуждать объ этихъ вопросахъ притворства и лжи, расчетовъ и соображеній, примшиваемыхъ къ любви. Юность должна чувствовать только поэзію любви, помнить, какъ говорится у поэта: ‘люби меня безъ думъ, безъ размышленій’. Да кром того теб и вообще рано думать объ этихъ предметахъ.
И, впадая въ совершенно шутливый тонъ, онъ прибавилъ:
— Но ты не сердишься на меня, что я тебя зову все Сеней, а не Семеномъ Юрьевичемъ.
Сеня вспыхнулъ:
— Я очень радъ!
Шаховъ ласково замтилъ:
— Мы вотъ выпьемъ когда-нибудь брудершафтъ. Да?
Сеня кивнулъ головой съ улыбкой радости на лиц. Евгеній Александровичъ даже не замтилъ, что Оля сидла все время молча, какъ въ воду опущенная. Онъ упрекнулъ ее за то, что она подшучиваетъ надъ матерью, а потомъ заговорилъ о негодности людей, не чувствующихъ привязанности къ родителямъ. Это былъ намекъ въ ея сторону. Плохія дти не могутъ быть хорошими родителями. Неужели онъ именно такого мннія о ней? О, онъ жестоко ошибается, если думаетъ, что она вовсе не любитъ матери. Она такъ легко относится къ матери, просто потому, что мама Маня сама не умла поставить себя. Молодая двушка мысленно старалась оправдать себя за свои отношенія къ матери… Шаховъ, между тмъ, заговорилъ, что погода сегодня превосходная, хорошо бы прокатиться посл обда на острова. Кстати, гд будутъ жить лтомъ Серпуховы? На островахъ или думаютъ забраться куда подальше? Сеня небрежно воскликнулъ:
— Ну, ужъ что это за дачи — острова! Этакъ и въ Гавань можно переселиться и сказать, что живешь на дач. Вонъ разсказываютъ анекдотъ, что одинъ чиновникъ на садк жилъ и говорилъ, что живетъ на дач.
— Видишь, какой критиканъ!— сказалъ съ ироніей Юрій Дмитріевичъ и подшутилъ надъ Олей: — А она вонъ такъ даже скажетъ, что и неприлично жить на островахъ, если нтъ своей собственной дачи и своихъ лошадей.
Онъ засмялся и махнулъ рукой:
— Ну, да мн что! Гд хотятъ, тамъ и поселятся. Я, по обыкновенію, въ Питер буду…
— Одинъ?— спросилъ Шаховъ.
— Не привыкать стать!
И снова подшучивая, онъ иронически-серьезно продолжалъ:
— Иначе и нельзя: дти занимаются всю зиму, нужно имъ и подышать чистымъ воздухомъ посл усиленныхъ занятій и утомительныхъ уроковъ, острова же то же болото, это и дачей нельзя назвать. Ну, а мн,— видишь, какой я слонъ,— мн на что дача? Мн и здсь хорошо. Разв какой-нибудь маленькій катаръ отъ кухмистерской кухни наживу.
— Ну да, подшучивай,— серьезно замтилъ Шаховъ.— Сегодня маленькій катаръ, а завтра большой параличъ.
— Что-жъ, въ живот и смерти Богъ воленъ,— проговорилъ Серпуховъ.
— Ну, когда семья на рукахъ — съ жизнью шутить не приходится,— сказалъ Евгеній Алекбандровичъ и спросить:— Отпускъ думаешь получить?
— Нтъ, дла лтомъ у насъ по горло. Хочешь получать хорошій окладъ, такъ и тяни хорошо свою лямку.
Онъ усмхнулся.
— Мн, знаешь, иногда даже смшно смотрть на себя,— продолжалъ онъ.— Ужъ я ли не байбакъ, не лнтяй, а работаю, какъ волъ. Впрочемъ, говорятъ, что и волы лнивы по натур, а запрягутъ ихъ — самому ретивому коню не наработать столько, сколько они наработаютъ. Иногда только такъ тошно становится, что не смотрлъ бы на эту проклятую бухгалтерію…
И опять подшучивая и глумясь, онъ прибавилъ:
— Еще хорошо, что запить не могу съ горя и усталости. Вонъ Оля разъ и то замтила, что я долженъ себя беречь для нихъ. Это я, знаешь, кутнулъ, наработавшись до одуренія. Хорошо, что хоть кто-нибудь воздерживаетъ…
Лицо Оли покрылось яркимъ румянцемъ и, сердясь на отца и въ то же время желая оправдаться, она заговорила:
— Теб же это вредно… Я для тебя… Работаешь весь день и еще не спишь ночи…
— Да я разв упрекаю тебя, голубчикъ!— перебилъ ее Юрій Дмитріевичъ своимъ обычнымъ тономъ.— Я вдь знаю, что ты изъ участія ко мн. Я потому и говорю, что хорошо, когда хоть кто-нибудь удерживаетъ человка отъ кутежей. А то что бы было: день-денской гнетъ человка горбъ надъ работой, да еще посл веселиться желаетъ. Нтъ, ужъ нужно что-нибудь одно…
Оля стиснула зубы, охваченная раздраженіемъ противъ отца. Шаховъ поторопился напомнить о хорошей погод и прогулк на острова. Но именно въ этой торопливости Оля угадала желаніе замять непріятный разговоръ. Въ голов ея проносились мысли: ‘что онъ обо мн думаетъ теперь? Подшучиваю надъ матерью, читаю нравоученія отцу за то, что онъ ищетъ развлеченій посл тяжелой работы?’ И вдругъ ей стало досадно на себя за то, что она остановила Шахова, когда онъ назвалъ ее по-старому Олей. Зачмъ? Ей было бы легче говорить съ нимъ откровенно, по-родственному, дружески, если бы онъ продолжалъ называть ее Олей, а не Ольгой Юрьевной. Взрослую церемонную барышню вздумалось разыгрывать, а это только охладило отношенія. Она думала и даже не замтила того, что Глашу уже послали за коляской.
— Что же ты не одваешься?— спросилъ ее братъ.— Не станутъ же вс тебя ждать, когда прідетъ коляска.
Она очнулась.
— Разв мы демъ?— спросила она.
— А ты гд была, что не слыхала? Или хать не желаешь?
Ей внезапно пришло въ голову, что вроятно Евгеній Александровичъ смотритъ на нее, какъ на пустую двчонку, у которой на ум только удовольствія и больше ничего. Что — если она откажется отъ прогулки? Какъ онъ отнесется къ этому? Какое-то непонятное ей самой чувство задора подталкивало ее отказаться отъ прогулки. Она ршительно подняла голову и сказала брату:
— У меня много занятій, я не поду…
Она искоса бросила взглядъ на Шахова. Онъ, вовсе не думавшій все это время о ней, обернулся къ ней съ выраженіемъ участія.
— Врно, завтра экзаменъ?— спросилъ онъ.
— Да,— отвтила она, красня.
Никакого экзамена на завтра у нея не было.
— Ну, тутъ ничего не подлать,— проговорилъ онъ и съ обычною ласковостью прибавилъ: — Приходится слдовать пословиц: люби кататься, люби и саночки возить.
И тутъ же онъ началъ разспрашивать ее, скоро ли кончатся экзамены, много ли ей еще придется заниматься. У нея чуть не навернулись слезы отъ этихъ участливыхъ вопросовъ. Она капризничаетъ, а онъ такъ сердечно относится къ ней! И съ чего это ей пришло въ голову отказаться отъ прогулки? Теперь она сама не понимала причины своего каприза.
— Да не врьте вы ей!— вдругъ выпалилъ Сеня.— Просто мы надулись…
Шаховъ вопросительно взглянулъ на нее. Она почти со слезами, вся зарумянившаяся отъ гнва на брата, перебила его:
— Что съ тобой? Ты съ ума сошелъ!
— Ахъ, эти двчонки, эти двчонки!— пренебрежительно воскликнулъ гимназистъ, вздергивая плечи и натягивая блыя перчатки.— Ихъ и не поймешь! Придетъ блажь въ голову — сейчасъ и дуться…
— Ты лжешь! ты лжешь!— загорячилась молодая двушка.
— Да не кричи, я не испугаюсь,— отвтилъ братъ.
Шаховъ, ничего не понимая, остановилъ его:
— Полно, Сеня! Что за охота вчно дразнить сестру? Неужели такъ пріятны эти ссоры?
И благодушно прибавилъ:
— Погоди, будетъ время, когда узнаешь, какое счастіе имть сестру и знать, что она тебя любитъ… Родныхъ, братъ, никакіе пріятели не замнятъ…
Глаша доложила, что коляска пріхала. Вс ужъ были готовы. Юрій Дмитріевичъ и Марья Львовна удивились, узнавъ, что Оля не детъ съ ними. Отецъ не могъ не подшутить:
— О, она у насъ разсудительный человкъ: ни для какихъ пустяковъ не броситъ серьезнаго дла. Выработанный характеръ!
— Что-жъ, это и хорошо,— серьезно сказалъ Шаховъ.— Гулянья не уйдутъ, а экзамена не отложить въ дальній ящикъ.
Сеня не выдержалъ и фыркнулъ. Его очень забавляло, что сестра раскапризничилась съ чего-то и наказала сама себя.
— Желаю теб вызубрить все къ завтрашнему экзамену,— проговорилъ онъ, длая гримасу Ол.
Евгеній Александровичъ дружески пожалъ ей руку. Она съ опущенной головой, смущенная, осталась стоять на середин комнаты. Двери залы затворились, раздались шаги въ передней, послдовало хлопанье дверей, въ комнату вбжала Глаша съ возгласомъ:
— А васъ и не взяли, барышня? Мсто вдь было въ коляск… Четырехмстная…
Оля очнулась вся въ слезахъ.
— Я сама не похала,— отрывисто отмтила она, отворотившись въ сторону.

III.

Оля сидла у окна своей комнатки, то и дло отирая слезы и сморкаясь. Она почти никогда не плакала, и ей было крайне досадно на себя за то, что въ настоящую минуту она не находила въ себ силъ совладать съ собою. Она старалась, ни о чемъ не думая, смотрть въ окно, на эти крыши, возвышавшіяся на другой сторон двора, на голубей, бродившихъ по этимъ крышамъ, на облака, бгущія по небу, но все это не останавливало на себя ея вниманія, и думы, странныя, новыя для нея думы, толпились въ голов. Она была еще вполн двочка, не совсмъ сформировавшаяся, съ неустоявшимся характеромъ. Играть роль большой, своевольничать, свысока относиться къ матери, къ отцу, капризничать изъ-за пустяковъ, все это усвоилось ею давно, благо все это позволялось дома. Но все это не вошло въ плоть и въ кровь и, можетъ-быть, не вошло именно потому, что дома жилось вовсе не дурно. Если баловать дтей и потакать имъ во всемъ далеко не безопасно, то все же и въ этой систем воспитанія есть своя хорошая сторона: при ней дти рдко выходятъ злыми и ожесточенными, хотя это и не мшаетъ имъ длаться своевольными и своенравными, часто очень эгоистичными существами, рзкими и грубыми на видъ. Именно такой двочкой была Оля. Капризы, дерзкія выходки, упорное стремленіе поставить на своемъ, все это ежеминутно проявлялось въ ея поведеніи. Иногда она топала ногами, сжимала кулаки, рвала зубами носовые платки въ минуты капризныхъ вспышекъ, но, не встрчая сопротивленій, она быстро утихала, и эти вспышки не превращались въ озлобленіе. Когда же она начала считать себя взрослой и серьезничать, ея выходки приняли иной характеръ — характеръ нестерпимой непогршимости. Съ напускной холодностью и величавостью царицы она говорила: ‘это должно такъ быть’, ‘я такъ хочу’. Нельзя было безъ улыбки смотрть на это со стороны, но имвшіе съ двочкой дло выходили отъ этого тона изъ терпнія. Все это нердко заставляло Марью Львовну плакать, дуться или браниться съ дочерью, какъ бранятся двочки: ‘а вотъ будетъ по-моему’, ‘а вотъ не будетъ’, ‘а вотъ будетъ’. Когда он такъ спорили между собою, ихъ обихъ хотлось поставить въ уголъ. Верхъ въ спорахъ обыкновенно брала Оля. Она вообще умла командовать и укрощать непокорныхъ. Отецъ — тотъ даже и не протестовалъ, когда она требовала чего-нибудь, а просто оставлялъ дочь хоть на голов ходить, и только иногда подшучивалъ: ‘ужъ не папой ли римскимъ хочешь быть, тотъ вдь непогршимъ’. Мать не стремилась, отецъ не удосуживался поискать, нтъ ли у дочери подъ этой оболочкой своенравія любящаго сердца. Впрочемъ, это нисколько не огорчало Олю, и она совершенно равнодушно выслушивала изъ устъ матери эпитеты: ‘капризная двчонка’, ‘злая двчонка’, ‘безсердечная двчонка’, точно въ этихъ названіяхъ не было ровно ничего обиднаго. И вдругъ теперь въ ея сердц отозвалось болью все, что ей пришлось выслушать и перечувствовать въ этотъ день.
Шаховъ удивился, что она, будучи доброй, находитъ удовольствіе дразнить мать. Отецъ при Шахов разсказалъ, что она посовтовала ему не кутить и беречь себя для дтей, тогда какъ ни разу она не позаботилась о томъ, что онъ черезъ силу работаетъ, ради удобствъ этихъ же дтей. Ей пришла капризная фантазія отказаться отъ прогулки подъ предлогомъ экзаменовъ, а братъ обличилъ передъ Шаховымъ, что экзамена у нея никакого нтъ, и что это просто ея капризъ, что она обозлилась и надулась на ласковое замчаній Шахова… Съ братомъ она просто погрызлась при Шахов, какъ кухарка… Что подумаетъ о ней Шаховъ? Онъ такой мягкій, снисходительный, добрый, какъ противна должна ему казаться злость въ человкъ. Онъ будетъ презирать ее, Олю, вообразивъ, что и точно у нея нтъ ни души, ни сердца. Это все потому, что отецъ и мать не умли ее воспитывать, не умли держать себя съ дтьми: мать, точно двочка, плакала, дулась и грызлась зубъ за зубъ съ дтьми, отецъ подтрунивалъ только надъ дтьми. Вотъ и сдлали изъ дтей нравственныхъ уродовъ. Эти мысли пробудили въ ней гнвъ, она заходила по комнат, теребя свой носовой платокъ, стискивая зубы и сжимая кулаки. Это имъ не пройдетъ даромъ, она имъ все выскажетъ, она сдлаетъ имъ сцену. И отцу, и матери! О, они еще увидятъ, что значитъ раздражать ее!.. Что-то они отвтятъ? И она начала представлять себ, что они отвтятъ. Мать расплачется, отецъ махнетъ рукой и скажетъ: ‘ты бы выпила воды — это успокаиваетъ’. А что если они скажутъ не это, а крикнутъ: ‘молчать!’ или ‘вонъ отъ насъ!’ Она внезапно остановилась, пораженная новою, никогда не приходившею ей въ голову мыслью. ‘Вдь бываютъ и такіе отцы и матери’. Мало ли что бываетъ! Это нравственные уроды. Отцы и матери обязаны кормить и воспитывать дтей. Да, да, обязаны! Нажили дтей и обязаны кормить и воспитывать ихъ. Она еще пробовала храбриться, но въ душ былъ уже какой-то упадокъ энергіи. Въ воспоминаніи проходили образы другихъ родителей, которые кормили и воспитывали дтей, но у которыхъ дти пикнуть не смли. Откуда-то въ памяти воскресъ разсказъ одной двочки, что ее скли до десяти лтъ и каждый разъ посл сченья заставляли цловать сначала розгу, а потомъ руки у отца и матери. Тираны! тираны! Да если бы съ ней сдлали когда-нибудь что-нибудь подобное,— она убжала бы, утопилась бы!.. Она, взволнованная, возбужденная, опять присла къ окну ‘и разрыдалась. Въ ушахъ точно удары молота раздавались слова Шахова: ‘неужели вамъ доставляютъ удовольствіе шутки надъ матерью’ и слова отца о томъ, что онъ работаетъ, какъ волъ… Нравственнымъ уродомъ считаетъ ее теперь Шаховъ! ‘Ну, и пускай считаетъ, пускай считаетъ! Она и есть физическій и нравственный уродъ! Пусть вс, вс это знаютъ! Переродиться нельзя! Да, да, нельзя! Какая есть, такой и останется!’ Ее душили истерическія рыданія. Чисто по-дтски она думала, что все уже непоправимо, что никогда не исправятся ея отношенія къ семь, что никогда Шаховъ не перемнитъ о ней мннія.
Измученная, обезсиленная, она прилегла на постель и, всхлипывая, забылась мало-по-малу сномъ.

IV.

Серпуховы и Шаховъ вернулись съ прогулки въ восемь часовъ и одновременно съ ними къ Серпуховымъ завернули двое знакомыхъ. Въ воскресенья, по вечерамъ, у Серпуховыхъ обыкновенно собирался кружокъ пріятелей и друзей.
Олю разбудила Глаша, сказавъ ей, что собрались гости. Молодая двушка не сразу очнулась отъ тяжелаго сна. Она подошла къ зеркалу, чтобы пригладить волосы, и увидала, что ея глаза еще красны отъ слезъ. Она торопливо стала умываться. Она любила, когда къ нимъ собирались гости, такъ какъ она недурно играла, умла болтать обо всемъ съ бойкостью двочки, считающей себя умной и начитанной, привыкшей съ дтства вмшиваться въ разговоры взрослыхъ и городить всякій вздоръ, считая его за нчто глубокомысленное, но теперь она была бы рада спрятаться отъ гостей, отъ Шахова, отъ отца, матери и брата. Совершенно незнакомое чувство охватило ее. Ей было стыдно. Именно этого чувства она не знала никогда,— самоувренная, она всегда была убждена, что вс ея поступки, вс ея фразы, вс ея остроты — превосходны. Это была храбрость избалованной и еще совершенно неопытной двочки, не подозрвавшей даже, что она по временамъ, очень часто, длаетъ и говоритъ глупости, но незнакомые могли счесть эту храбрость за безстыдство, беззастнчивость и наглость. Эта храбрость вдругъ исчезла въ ней. Теперь ей казалось, что все то, что она передумала въ этотъ день о себ, давнымъ-давно ясно уже всмъ другимъ. Она щеголяла передъ людьми своей нсколько укороченной ногой и своимъ чуть-чуть кривымъ бокомъ, очень весело говоря всмъ: ‘я, вдь, уродъ’ и сознавая при этомъ въ душ, что она очень пикантна со своимъ уродствомъ, что будучи такимъ уродомъ, можно вскружить не одну голову. Теперь впервые ей пришло на умъ, что люди дйствительно видятъ въ ней урода, но урода нравственнаго, дочь безъ сердца, дочь, платящую глумленіемъ безпомощно слабой матери, дочь, совтующую отцу не развлекаться посл труда, чтобы у него подольше хватило силъ тянуть для дтей тяжелую лямку. Это нравственное уродство, конечно, ясно всмъ, знакомымъ, отцу, матери, Шахову. Она какъ будто взглянула въ первый разъ на себя со стороны. Но вдь другіе-то давно смотрятъ на нее со стороны… ‘И Сеня еще станетъ подшучивать’, пронеслось въ ея голов. Она дорого бы дала, чтобы хоть его не было теперь дома.
Она вошла въ гостиную какъ-то незамтно, боясь насмшекъ брата. Но его не было въ гостиной, когда она вошла туда. Гости и хозяева были заняты разговоромъ о вчерашнемъ процесс. Оля поздоровалась со всми и сла немного поодаль, взявъ со стола альбомъ и начавъ пересматривать карточки. Ей хотлось, чтобы на нее не обращали вниманія, чтобы съ ней не говорили сегодня. Къ ея счастію, бесда шла очень оживленная и, какъ это всегда бывало у Серпуховыхъ, вертлась около разныхъ ‘проклятыхъ’ вопросовъ.
— Это дло что, пустяки!— горячился кто-то изъ гостей.— Подрались мальчишки, одинъ пырнулъ другого въ бокъ — вотъ и все. Нтъ-съ, а вы читали ли процессъ отца, убившаго сына. Это фактъ замчательный. Отецъ — крестьянинъ, скромный, непьющій, смирный, работящій, сынъ — пьяница, гуляка, изъ современныхъ пакостниковъ. Онъ все длалъ, чтобы насолить отцу за то, что тотъ попрекалъ его за дурное поведеніе, стараясь наставить его на путь истины. Въ конц концовъ онъ сталъ отбивать у отца работу, чтобы только досадить отцу. Бралъ гроши за трудъ, сбивалъ цну и отецъ оставался безъ работы, несмотря на все свое трудолюбіе, на все свое умнье. Наконецъ, старикъ не выдержалъ и убилъ его. Каковы отношенія? И гд же?… Въ простомъ народ, въ деревн!
— Что-жъ, нравственные уроды были и будутъ всегда,— замтилъ Шаховъ.— Это ничего не доказываетъ…
Разсказчикъ загорячился:
— Нтъ-съ, это знаменіе времени. Нравственность наша находится въ страшномъ положеніи. Человкъ-пакостникъ народился. Вс разнуздались, палки нтъ.
— А вы думаете, палка помогла бы?— съ усмшкой спросилъ Шаховъ.
— Помогла бы, да-съ! Да я бы такого-то сына не только что палкой, я бы его въ каторгу упекъ, я бы его…
Говорившій даже захлебнудся отъ волненія, не зная, куда еще упечь такого сына.
— Вы бы убили его?— спросилъ съ легкой усмшкой Шаховъ.— Но вдь это и его отецъ сдлалъ. Очень ужъ это радикальныя мры, только, къ сожалнію, не ведутъ он ни къ чему.
‘Съ чего это они опять объ отцахъ и дтяхъ разговорились?’ — мелькнуло въ голов Оли. Впрочемъ, что же она удивляется. Разв у нихъ въ дом не говорилось объ этомъ постоянно? Но почему чаще всего говорятъ именно объ этомъ? О, она теперь знаетъ почему! Объ этомъ говорилось потому, что вс понимаютъ ея отношенія къ отцу и матери. Да, да, вс понимаютъ и вс стоятъ на сторон отца и матери. Да какъ же и не стоять на ихъ сторон? Въ сущности трудно сыскать боле снисходительныхъ людей, чмъ ея отецъ и мать,— главное, отецъ, онъ слова рзкаго не сказалъ никогда дтямъ, затягивается для нихъ въ работ, а они…
— Ну, приготовилась къ экзамену?— неожиданно раздался надъ ухомъ Оли нестерпимо насмшливый вопросъ брата.
Она вспыхнула и, стиснувъ его руку, снова охваченная приливомъ гнва, прошептала:
— Замолчи!
— Ахъ, все еще изволите капризничать!— со смхомъ произнесъ онъ.— Правду Евгеній Александровичъ сказалъ, что лучше тебя не трогать.
— А! Вы обо мн всю дорогу говорили обо мн! По косточкамъ меня разобрали!— гнвно прошептала Оля.
— Интересно очень о теб говорить!— съ гримасой отвтилъ братъ, намреваясь отойти отъ нея.
Она съ силой удержала его за руку.
— Нтъ, ты не уйдешь, ты не уйдешь! Говори, что вы говорили обо мн!— она встала и повлекла его въ другой конецъ комнаты.— Говори! Жаловались вс на меня, ты, мать, отецъ…
— Станетъ нашъ Юрій Дмитріевичъ жаловаться!— пренебрежительно отвтилъ братъ.— Просто сказалъ мн Евгеній Александровичъ, зачмъ я пристаю къ теб, вотъ и все. Понялъ, видно, что ты злючка.
— А ты и обрадовался, началъ сплетничать! Мама тоже захныкала. Папа сейчасъ: ‘что-жъ, извстно, господа-дти’. Вы вс, вс рады Богъ знаетъ что про меня сказать!
Она задыхалась отъ гнва. Казалось, она могла бы ударить человка въ эту минуту. Братъ точно холодной водой ее облилъ, сказавъ:
— Вотъ бы теперь показать тебя Евгенію Александровичу: все лицо даже перекосило отъ злости! Хороша барышня!
Она безпомощно выпустила его руку, точно онъ ее ударилъ. Братъ продолжалъ убійственно-небрежнымъ, наставительнымъ тономъ:
— Ужъ быть теб старой двкой! Т вс такіе аспиды. Шипть только и умютъ. Нтъ, ужъ это Евгеній Александровичъ напрасно говорилъ, что у тебя, вроятно, доброе сердце, а что только вспыльчивый характеръ. Дудки! Самъ онъ добръ, такъ по себ и о другихъ судитъ. Вотъ что. Нашелъ гд искать доброе сердце!
Оля опять точно обезсилила и, не слушая брата, вся въ слезахъ пошла изъ залы. У нея кружилась голова, все какъ бы вертлось передъ глазами. Въ коридор она столкнулась съ отцомъ. Онъ увидалъ, что она плачетъ, и удивился. Никогда онъ не видалъ ее плачущею съ той поры, какъ она начала считать себя взрослою. Ея слезы были слишкомъ необычайнымъ явленіемъ, чтобы не вызвать его удивленія. Онъ спросилъ ее мелькомъ:
— Что случилось, Оля?
Она растерялась и пробормотала:
— Нездорова… худо…
— Нездорова? Такъ надо за докторомъ…
Онъ повернулся, нсколько озабоченный, назадъ.
— Я сейчасъ пошлю…
Она остановила его съ испугомъ:
— Нтъ, нтъ… не надо… Это такъ… пройдетъ…
— Ну, да, пройдетъ… Съ здоровьемъ шутить нельзя… То-то ты давеча и не похала съ нами.
Онъ неуклюже, неловко положилъ ей на лобъ широкою ладонью свою крупную руку.
— Головка болитъ? Да? Точно, горяча.
Онъ совсмъ не умлъ говорить со своими дтьми, стсняясь съ ними, какъ чужой. Тмъ не мене, его лицо было озабочено, и въ неуклюжемъ ощупываніи головы дочери была ласка.
— Пройдетъ, папа, пройдетъ… Не заботься, голубчикъ!— проговорила Оля и, всхлипывая, вытащила изъ кармана платокъ и начала отирать слезы и сморкаться.
Юрій Дмитріевичъ совсмъ растерялся и, не зная, что длать, какъ нужно поступить въ данномъ случа, взялъ дочь за плечи.
— Я тебя вотъ доведу… Ахъ, ты Боже мой… Съ чего это…
Ему уже казалось, что она шатается и не можетъ идти.
Онъ придерживалъ ее и велъ въ ея комнату.
— Ты сядь, ты сядь… Гд у тебя свчка? А вотъ она…
Онъ усадилъ дочь, зажегъ свчу, торопясь и толкаясь въ комнат, не зная все еще, что нужно длать. Зачмъ-то онъ подошелъ къ постели и сталъ откидывать одяло и простыню, неловко, неумло. Потомъ, точно что-то вспомнивъ и сообразивъ, онъ проговорилъ:
— Тебя раздть надо. Я сейчасъ кликну Глашу и маму… И какъ на грхъ тутъ еще гости, чортъ бы ихъ всхъ побралъ!
— Не зови, не зови никого!.. Не говори никому!— испуганно проговорила она.— Прошу тебя, папа, не заботься… И стоитъ ли… стоитъ ли изъ-за меня…
Онъ въ недоумніи остановился при послднихъ ея словахъ. Она, рыдая, начала сбивчиво бранить себя. Злая, дурная она, неблагодарная. Для нея работаютъ, ее балуютъ, а она только злится, капризничаетъ. Правду говорятъ, что она нравственный уродъ. Кто это про нее говорилъ?— этого она и сама-не знала. Вообще она плохо сознавала, что срывалось у нея теперь съ языка. Но это были горькія слова упрековъ себ. Это былъ тотъ же припадокъ каприза, но она уже капризничала противъ самой себя. Лицо Серпухова, круглое, обрюзгшее, точно осунулось отъ этихъ словъ. Окончательно растерявшійся, онъ былъ теперь увренъ вполн, что у его дочери начинается тифъ. Это ясно доказывалось ея бредомъ. Этотъ крупный человкъ, охваченный страхомъ, походилъ теперь на мокрую курицу. Онъ подошелъ къ дочери и какимъ-то жалкимъ тономъ прошепталъ:
— Дточка… что же это… опомнись!
Онъ былъ и смшонъ, и жалокъ, и трогателенъ въ роли неумлаго отца, успокаивающаго дочь. Что она говорила ему, что онъ говорилъ ей — это оба они плохо сознавали. Но говорили они долго и много, нсколько разъ онъ подносилъ къ своимъ губамъ ея руку, а она цловала его руку. Она въ первый разъ въ жизни каялась въ своихъ грхахъ, а Юрій Дмитріевичъ въ первый разъ въ жизни нашелъ слушателя, чуть не плакавшаго отъ его жалобъ на то, что онъ инвалидъ шестидесятыхъ годовъ, не бывавшій въ бою. Только когда онъ уложилъ ее въ постель и укрылъ ее одяломъ, когда онъ ушелъ отъ нея, давъ ей слово никому не говорить о ея нездоровья, ей вдругъ стало необыкновенно легко, радостно, весело, она мысленно повторяла: ‘Господи, какой онъ добрый! Господи, какъ онъ меня любитъ!’ А Юрій Дмитріевичъ, съ лицомъ, покрытымъ потомъ, съ осоввшими глазами, съ выраженіемъ недоумлаго страха, совсмъ растерянный, явился въ гостиную, и ему показалось какъ-то странно, что тамъ люди попрежнему закусываютъ, пьютъ, спорятъ о пустякахъ и хохочутъ, вс они стали точно чужими, незнакомыми ему, человку внезапно понявшему, что онъ отецъ…

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

— А что Оля?— озабоченно спросилъ у Марьи Львовны Серпуховъ, выходя на слдующій день въ десятомъ часу къ чайному столу.
— Ушла въ гимназію,— разсянно отвтила Марья Львовна.
Она была поглощена думами объ Евгеніи Александрович, желаніемъ повидаться съ нимъ безъ свидтелей, планами, какъ устроить свиданіе.
— Значить, ничего… здорова сегодня?— продолжалъ Юрій Дмитріевичъ.
Марья Львовна подняла на него немного удивленные глаза.
— Съ чего это ты? Разв она была больна?
Онъ нсколько смутился. Вчера онъ далъ слово дочери никому не говорить о ея слезахъ, о ея нездоровья… Надо было сдержать это слово и не проговариваться. Онъ постарался принять равнодушное выраженіе лица.
— Нтъ, я такъ… Вчера вотъ она не похала… потомъ вечеромъ рано легла спать, такъ я и думалъ, что не захворала ли,— пробормоталъ онъ, тяжело опускаясь на стулъ.
— Капризничаетъ много! Въ кого это у нея такой характеръ? Ужъ, кажется, не въ меня! Зла, какъ я не знаю кто,— раздражительно проговорила Марья Львовна.
— Полно, Манюша, вс люди съ ошибками, а молодежь… не уходилась еще двчурка… вотъ и все…
Какая-то трогательная нотка нжности зазвучала въ его голос. Наканун впервые онъ почувствовалъ, что онъ отецъ. Его мягкое сердце было глубоко тронуто ласками дочери. Вспомнивъ теперь о ней, онъ, казалось, еще испытывалъ сладость ея ласки, порывистой, искренней, взволновавшей его обычную сонливость. Именно лаской онъ не былъ избалованъ. Марья Львовна удивилась еще боле его тону, его заступничеству за дочь и рзко замтила мужу:
— Ужъ не кажется ли теб, что ее еще мало балуютъ? Скоро и такъ дти намъ на головы сядутъ. Они только этого и ждутъ!
Серпуховъ не нашелъ сразу, что ей отвтить, и только замтилъ неопредленно:
— Такъ ли, Маня?
Она изумлялась все боле и боле, совершенно не понимая, что съ нимъ длается, и рзко замтила:
— Ты же самъ первый толковалъ: ‘господа-дти’, ‘господа-дти’! А теперь…
Она не договорила начатой фразы и взглянула на него, смущеннаго, растеряннаго, смшного въ своемъ замшательств.
Ей вдругъ пришла въ голову странная мысль, и она не воздержалась, высказала эту мысль:
— Точно мокрая курица смотришь!..
Онъ не разсердился, не обидлся.
— Да я и всегда такъ смотрю,— добродушно проговорилъ онъ и принялъ обычный ироническій тонъ: — говорятъ, сильные люди боятся своей силы, осторожно съ ней обращаются, ну, вотъ потому, врно, и я все опасался, какъ бы кого не раздавить,— и превратился въ мокрую курицу.
И уже совсмъ шутливо онъ приподнялъ свою огромную руку.
— Вонъ лапища какая — не остерегайся пускать ее въ ходъ, такъ чортъ знаетъ чего натворишь.
Марью Львовну охватилъ какой-то безотчетный страхъ, точно мужъ угрожалъ ей. Онъ, между тмъ, допилъ чай, всталъ и, проговоривъ: ‘однако, пора и въ должность’, направился къ дверямъ. Это былъ точно Геркулесъ по росту и по сложенію, немного мшковатый и неловкій по манерамъ, тяжело ступавшій крупными плоскими ногами. Марья Львовна смотрла ему вслдъ съ растеряннымъ видомъ напуганной трусихи.
Въ первый разъ въ эти три дня ей пришла въ голову мысль: что будетъ, если онъ все узнаетъ? Еще драться вздумаетъ. Отъ него всего можно ждать. Онъ тихъ-тихъ, а въ сущности это дикій зврь, если взбсится. Ну, ужъ нтъ, она лучше умретъ, а терпть притсненій не станетъ! Да, руки на себя наложитъ, а не позволитъ ему пальцемъ до нея дотронуться. Довольно и того, что онъ сгубилъ ея молодость, унижалъ ее семнадцать лтъ своими мужицкими ласками, своими сальными нжностями въ пьяномъ вид. Она содрогнулась отъ брезгливаго чувства… И какъ она вынесла все это, какъ не покончила съ собою давно? Мученица она! Только теперь она узнала счастіе! Надолго ли? Что будетъ, когда Женя найдетъ невсту?.. Ей вспомнилось, что онъ вчера говорилъ о желаніи жениться. Женится — и броситъ ее. Тогда лучше и не жить…

II.

Посл разговора съ мужемъ Марья Львовна долго волновалась, все думая о томъ, что будетъ, если мужъ узнаетъ о ея связи съ Шаховымъ, и чмъ боле она волновалась, тмъ сильнй ей хотлось поскорй увидть Евгенія Александровича. Надо же ему сообщить свои тревоги. Съ кмъ же ей длиться всмъ, что ее волнуетъ? Она увряла себя, что только для того она и хочетъ поскорй его видть. Это былъ первый попавшійся предлогъ, которымъ она старалась оправдать себя въ своихъ глазахъ, ршившись зайти въ этотъ же день къ Шахову. Она иногда заходила къ нему и прежде, такъ просто въ гости. Это, конечно, не удивляло никого, ни Шахова, ни ее, ни постороннихъ. Теперь же этотъ визитъ нсколько смущалъ се. Удобно ли идти къ нему безъ приглашенія? Вдь они видлись еще вчера. Не подумаетъ ли Женя, что она навязывается? Но вдь она идетъ затмъ, чтобы сказать ему, что произошло между нею и мужемъ. Что же произошло? Ахъ, ну, взволновалась она, пришло ей въ голову, что будетъ, если мужъ все узнаетъ. Надо же объ этомъ поговорить… Она пошла.
Въ дверяхъ квартиры Евгенія Александровича ее встртилъ Гриша словами:
— Барина нтъ дома.
— Можетъ-быть, онъ не приказалъ принимать?— сорвалось у нея съ языка.
— Помилуйте-съ,— отвтилъ Григорій:— я знаю-съ, кого можно и кого но слдуетъ принимать.
Она сконфузилась. Что ей пришло въ голову сказать эту глупую фразу? Не станетъ же Женя прятаться отъ нея.
— Прикажете что-нибудь передать барину?— спросилъ Гриша.
— Нтъ, нтъ… что же… кланяйся…
Она совсмъ растерялась и опустила глаза передъ Григорьемъ. Ей внезапно пришло въ голову, что, можетъ-быть, Григорій все знаетъ.
Сконфуженная, она пошла домой, досадуя на себя, зачмъ она заходила къ Шахову. Она испытывала странное чувство: ей было стыдно теперь передъ Евгеніемъ Александровичемъ. Вотъ онъ придетъ домой, Григорій скажетъ, что она была. Что подумаетъ Шаховъ? Подумаетъ, что она преслдуетъ его. Вчера видлись, а сегодня опять прибжала. Онъ вдь не знаетъ, что она приходила только затмъ, чтобы подлиться съ нимъ своими тревогами. Надо было подождать, пока онъ самъ придетъ къ нимъ, къ Серпуховымъ. Теперь онъ, пожалуй, подумаетъ, что она будетъ длать къ нему ежедневные набги… Она почти со страхомъ задала появленія Шахова у нихъ. Онъ завернулъ къ нимъ въ тотъ же день вечеромъ. Марья Львовна была дома одна съ Олей. Шаховъ поздоровался съ ними и, пожимая руку Марьи Львовны, спросилъ:
— А ты, Маня, заходила ко мн. По длу?
Она торопливо тревожными, испуганными глазами указала ему на Олю. Онъ, повидимому, не понялъ этого взгляда и продолжалъ:
— А я по дламъ здилъ. Предложили быть защитникомъ въ одномъ процесс. Очень интересное дло.
Оля начала разспрашивать. Какое дло — уголовное или гражданское? Шаховъ отвтилъ: политическое. Оля заинтересовалась: кто и за что будетъ судиться? Какихъ результатовъ ждетъ Шаховъ отъ своей защиты? Евгеній Александровичъ заговорилъ серьезно и обстоятельно, удовлетворяя любопытство молодой двушки. Марья Львовна, уже сердилась на дочь… Чего она разспрашиваетъ? Ей-то что за дло до этого процесса? Вчно хочетъ быть выскочкой и играть роль всмъ интересующейся двушки. Хоть бы выпроводить ее какъ-нибудь. Надо же объясниться съ нимъ сейчасъ же, какъ можно скоре. И какъ онъ опрометчивъ, сказалъ, что она, Марья Львовна, была у него! Вдь Оля могла спросить ее: ‘зачмъ ты ходила, мама?’ Отъ Ольги всего можно ждать. Ей все нужно знать. Наконецъ, Серпухова не выдержала и сказала:
— Оля, прикажи приготовить чай!
— Еще рано,— отвтила Ольга, мелькомъ взглянувъ на стнные часы.
— Вовсе не рано!— рзкимъ тономъ замтила мать.— Поди и прикажи ставить самоваръ, да распорядись насчетъ булокъ.
Оля вспыхнула, заслышавъ рзкія ноты въ голос матери, хотла что-то возразить, но сдержалась, закусивъ нижнюю губу. Она поднялась съ мста и вышла изъ комнаты.
— Ахъ, какъ ты неостороженъ, Женя!— воскликнула торопливо Марья Львовна.— Сказалъ при ней, что я была у тебя.
— Что-жъ тутъ необыкновеннаго?— спросилъ онъ.— Разв ты не имешь права бывать у меня?
— Это можетъ возбудить подозрнія… Я была, чтобы сказать теб, какъ напугалъ меня сегодня Юрій… Онъ былъ такой странный, какъ никогда…
Оля вернулась въ комнату и прервала разговоръ на полуслов. Ее немного удивило наступившее при ея появленіи молчаніе. Въ голов молніей мелькнуло подозрніе, что говорили въ ея отсутствіи именно о ней. Мать, конечно, опять жаловалась за что-нибудь на нее. Она искоса окинула взглядомъ присутствующихъ, точно желая угадать ихъ мысли.
— Принеси мн мою работу,— обратилась къ ней мать.
— Какую работу?— отрывисто спросила Ольга, чувствуя, что ее выпроваживаютъ.
‘Не дожаловалась!’ — мелькнуло въ ея голов.
— Мое вязанье… кружево,— отвтила Серпухова.
— Почему же я знаю, гд оно у тебя.
— Гд! гд! Извстно, въ моей комнат, на этажерк или въ швейномъ стол.
— Такъ ты и сходи сама. Что я буду рыться…
— Длай, что теб велятъ!— запальчиво приказала Марья Львовна.
Лицо Оли покрылось пятнами. Она уже не владла собою. Мысль, что мать хочетъ въ ея отсутствіи еще нажаловаться на нее, охватила ее всю.
— Ты бы ужъ лучше прямо сказала, что я теб мшаю!— гнвно сказала она.— Это было бы хоть честно!
— Оля! Что вы говорите!— невольно сорвалось съ языка Евгенія Александровича.— Кому вы можете…
Она не дала ему кончить фразы и вспыльчиво отвтила:
— Ахъ, оставьте, пожалуйста! Разв я двочка! Разв я ничего не вижу, не понимаю?
Марья Львовна, трусливая по натур, сидла теперь блдная, растерянная, не имя силъ говорить. Она думала, что дочь угадала истину, поняла ея отношенія къ Шахову. Ее охватилъ малодушный страхъ. Оля, между тмъ, вся въ слезахъ, уже направлялась къ двери. Когда дверь затворилась за нею, Евгеній Александровичъ проговорилъ:
— Маня, Маня, можно ли такъ длать! Зачмъ теб понадобилось удалить ее? Къ чему это подливанье масла въ огонь?
Марья Львовна, почти плача, воскликнула:
— Шпіонитъ за мной, точно соглядатаи кругомъ, минуты нтъ спокойной!
Шаховъ заходилъ по комнат.
— Такъ, Маня, нельзя жить!— заговорилъ онъ мягко.— Семейное счастіе дороже всего, и его нечего отравлять пустяками. Ты была не права теперь. Чмъ могла помшать Оля? Зачмъ было выпроваживать ее? Поговорить со мною съ глазу на глазъ было нужно? Минута нашлась бы и посл. А теперь — и сама ты взволновалась, и она раскапризничалась…
Онъ подслъ къ Серпуховой и дружески взялъ ея руку. Въ его голос зазвучала особенная задушевность.
— Ты знаешь, родная, до чего тебя довели эти вчныя семейныя дрязги и ссоры,— началъ онъ.— Не будь ихъ, не сдлала бы ты того шага, который тебя такъ пугаетъ теперь своими послдствіями. Не боялась бы ты никакихъ намековъ и угрозъ мужа, не мерещилось бы теб шпіонства дочери тамъ, гд его вовсе нтъ… Я много думалъ въ эти два дня о твоемъ положеніи. Такъ дла не могутъ продолжаться, или ты дойдешь Богъ всть до чего… Надо позаботиться объ улучшеніи ихъ… Ты знаешь, я всегда былъ сердечно привязанъ къ теб, къ твоему мужу, къ твоей семь, а теперь — теперь мн кажется, что я принялъ на себя обязательство уладить такъ или иначе ваши дла…
Онъ ласково улыбнулся.
— Я вдь тоже немного виноватъ передъ тобою, передъ Юріемъ… Положимъ, что и ты, и я, мы оба увлеклись въ минуту невмняемости, но все же увлеклись. Этого уже не вычеркнешь изъ жизни. Теперь надо только заботиться, чтобы въ будущемъ теб жилось легче, чтобы не являлось этой потребности забыться, такъ сказать, запивать съ горя… Вдь, въ сущности, вс вы и добрые, и хорошіе люди, и только какъ-то не умете спться, уступокъ не длаете другъ другу, не стараетесь войти въ интересы другъ друга. Точно маленькіе козлята, вс хотите бодаться…
Онъ заговорилъ тихо, плавно, тмъ задушевнымъ и ласковымъ, немного пвучимъ тономъ, какимъ говорятъ добрыя няньки съ дтьми, вразумляя ихъ. Взявъ снова руку Марьи Львовны, онъ гладилъ эту руку своею мягкой и нжной рукой. Глаша принесла вязанье Марьи Львовны со словами:
— Барышня приказали отдать!
Шаховъ замтилъ Серпуховой:
— Ну, вотъ, врно, теперь плачетъ двочка. Ты тоже нахохлилась. Ахъ, дти, дти! Сами набдокурятъ и сами же каются!.. Такъ всю жизнь жить, голубка, нельзя! Ты взгляни на меня. Неужели ты думаешь, что мой путь усянъ однми розами? Нтъ, милая, нтъ! У меня есть тоже и огорченія, и столкновенія съ людьми. Но я длаю все, чтобы сгладить острые углы жизни. Ты спроси моихъ домашнихъ, Гришу, Аграфену Матвевну, сколько разъ они были виноваты предо мною, и много ли рзкихъ выговоровъ, много ли бурныхъ сценъ вышло изъ-за этого. Иногда хочется раскричаться, поднять бурю, но вспомнишь, что и самъ длаешь ошибки, что вс не безъ грха, сдержишься на минуту, и потомъ все уладится боле разумно и боле мирно. А вдь Гриша какой-нибудь мн не сынъ, какая-нибудь Аграфена Матвевна мн не дочь…
Онъ еще осторожне и ласкове сталъ выяснять Марь Львовн, какъ должна она относиться къ своимъ дтямъ.
— Вспыльчивы они, капризны, задору у нихъ много, я это знаю. Но пережидай въ извстныя минуты: пусть пройдетъ вспышка, и тогда, не сердясь, не горячась, укажи имъ, что они не правы. Я знаю, что это не легко, потому что ты несчастна, но вдь постоянно повторяющіяся дрязги длаютъ тебя еще боле несчастною, и потому выбирай изъ двухъ золъ меньшее… Нтъ, погоди, я самъ возьмусь за устройство вашего семейнаго очага. Ты увидишь еще, какъ я васъ всхъ примирю и передлаю: тебя первую. Да, да!
Онъ шутилъ дружески, родственнымъ тономъ. Она сидла точно пришибленная, точно приниженная, не зная, что отвчать ему. Въ голов былъ какой-то хаосъ. Зачмъ онъ толкуетъ о ея семейномъ счастіи, о примиреніи съ дтьми, объ устройств мирнаго семейнаго очага. Ей хотлось крикнуть: ‘не надо мн семейнаго счастія!’ ‘не говори мн о немъ!’ ‘не того я прошу у тебя!’ Но въ то же время ее охватывалъ стыдъ, слова замирали на язык. А Шаховъ продолжалъ ей говорить дружескія успокоительныя слова. Всегда онъ, какъ братъ, горячо заботился о ней, теперь же ея счастіе и счастіе ея семьи стало ему еще ближе, посл ихъ увлеченія. Онъ теперь чувствуетъ себя какъ бы обязаннымъ всхъ ихъ примирить, всхъ ихъ сдлать счастливыми. Къ этому обязываетъ его сдланный имъ проступокъ. Посл этого проступка она стала какъ бы вдвойн дорогою ему… У нея билась кровь въ вискахъ, и въ голов стучала молоткомъ одна фраза: ‘не любитъ онъ меня, не любитъ!’ Она не ошиблась: онъ не только не любилъ ее тою любовью, какой хотлось ей, но даже не врилъ, что и она серьезно любитъ его такою любовью, онъ просто думалъ, что они оба въ минуту невмняемости ‘увлеклись’ и что повторять эти увлеченія, поддерживать и раздувать на минуту вспыхнувшій огонекъ, это значило бы просто-на-просто развратничать. Ошибки всегда простительны, порокъ всегда кладетъ на человка пятно…
Когда Шаховъ ушелъ отъ Серпуховыхъ, Марья Львовна бросилась на постель и проплакала почти всю ночь.

III.

Евгеній Александровичъ уговорилъ Серпуховыхъ жить въ Павловск. Самъ онъ каждое лто жилъ тамъ. Сообщеніе удобное. Юрій Дмитріевичъ можетъ каждый день здить домой изъ должности. Это избавитъ его отъ жизни лтомъ на холостую ногу. Шаховъ даже предложилъ Юрію Дмитріевичу осторожно свою помощь, если у Серпухова не хватитъ средствъ для дачи или для зды на дачу. Вообще онъ такъ участливо относился теперь ко всмъ членамъ семьи Серпуховыхъ, какъ будто это была его собственная семья. На Марью Львовну онъ смотрлъ съ трогательною озабоченностью, какъ матери смотрятъ на неосмотрительнаго ребенка, причинившаго себ вредъ своею неосторожностью. Эта заботливость, это попеченіе о Серпуховыхъ доставляли Шахову безконечное наслажденіе, наполняя пустоту холостой праздной жизни и доставляя возможность проявлять свою доброту. Иногда Марья Львовна, смотря на него, всегда нжнаго и ласковаго, увлекалась и, улучивъ свободную минуту, обнимала его. Онъ нжно цловалъ ее въ лобъ, гладилъ рукою по голов, какъ ребенка, и говорилъ:
— Милая, ты теперь покойне? Ты замчаешь, что ваша семейная жизнь стала ровне? Погоди, я увренъ, что вс углы сгладятся окончательно…
И онъ указывалъ ей на то, что Серпуховъ вовсе не кутитъ, что капризныя выходки Оли становятся рже, что Сеня сталъ мене грубымъ. Она слушала его и не смла сказать ему, что все это вовсе не интересуетъ ее, не смла сказать, что ей мало его братскихъ ласкъ. Она чутьемъ угадывала, что ея горячія ласки не пробуждаютъ въ немъ отвтной страсти. Ее охватывала тоска, щемящая, ноющая тоска. Въ то же время каждый разъ, приласкавшись къ Шахову и встртивъ съ его стороны только чисто братскую нжность, она испытывала чувство стыда, приниженности. Плача тайкомъ, она боялась хоть намекомъ высказать ему правду, ей все казалось, что если она скажетъ правду,— онъ станетъ ее презирать, броситъ ее совсмъ. Она съ непривычною для нея внимательностью вслушивалась въ разныя его фразы объ отношеніяхъ мужчинъ и женщинъ. Онъ допускалъ и прощалъ минутныя увлеченія, тутъ человкъ не владетъ собой и является неотвтственнымъ за свои проступки. Но онъ строго осуждалъ разныя тайныя связи замужнихъ-женщинъ и женатыхъ мужчинъ: разъ мужчина и женщина серьезно любятъ другъ друга — они должны сходиться открыто, хотя бы пришлось для этого одному изъ нихъ бросить семью. Связь замужней женщины съ мужчиной тайкомъ отъ мужа — это развратъ, такъ какъ эта связь является явнымъ свидтельствомъ, что не об стороны одинаково любятъ и что не об стороны убждены въ прочности своей любви. Онъ говорилъ объ этихъ вопросахъ нердко при ней, говорилъ безъ стсненій, безъ заднихъ мыслей, какъ думалъ, какъ былъ убжденъ. Порой это приводило ее въ отчаяніе, но она не смла даже мысленно упрекать его: онъ такъ добръ, искрененъ, честенъ, разв онъ виноватъ, что онъ ее любитъ только, какъ сестру. Она плакала о себ. Потомъ мелькалъ слабый лучъ надежды: можетъ-быть, онъ еще полюбитъ ее иной любовью. Она длала все, что могла, чтобы онъ полюбилъ ее именно такъ. Она старалась изучить его вкусы, стремилась пріодться боле къ лицу, употребляла вс усилія, чтобы предупредить вс его желанія. Бывали минуты, когда она добивалась того, что у Шахова снова кружилась голова. Но посл этихъ минутъ ее охватывалъ стыдъ подъ вліяніемъ словъ Евгенія Александровича о томъ, что эти вспышки страсти не счастіе, что было бы лучше, если бы ихъ не было, если бы взаимная привязанность его и Марьи Львовны была чище. Иногда ей казалось, что кром униженія она не испытывала ничего въ эти минуты. И вдругъ, раздражаясь, доискиваясь причины всего своего несчастій, она останавливалась нді мысли: ‘что было бы, если-бъ она была не замужемъ или вдовою?’ Тогда, можетъ-быть, все пошло бы иначе, у нея на дорог не стоялъ бы Юрій. Ради его такъ остороженъ съ нею Женя. Будь она свободна, ничто не мшало бы ему любить ее. Она почти съ ненавистью глядла въ такія минуты на Серпухова…
Какъ-то разъ онъ вернулся на дачу поздно и порядочно навесел. Онъ встртилъ Марью Львовну и началъ нжничать съ нею. Она брезгливо отстранилась отъ него.
— Что это? Ты опять пьянъ?— рзко сказала она.— Поди, проспись!
— Кутнулъ, кутнулъ, Манюша!— проговорилъ онъ кающимся тономъ.— Кто Богу не гршенъ! Ну, да теперь, цыпка, я, вдь, рдко. Ни, Боже мой, чтобы часто! Женька облагораживаетъ, тонкими винами угощаемся и въ плепорціи пьемъ. Благородство великое дло!
Онъ иронизировалъ и шутилъ, не замчая выраженіи лица жены. Его руки и губы опять потянулись къ ней. Мужъ и жена стояли въ коридорчик, гд каждую минуту кто-нибудь могъ застать ихъ. Пьяное лицо и сальныя заигрыванія могли вызвать въ трезвомъ человк только отвращеніе. Къ этому присоединилась еще мысль о томъ, что этотъ пьяный человкъ стоитъ поперекъ дороги къ счастью. Марья Львовна вышла изъ терпнія.
— Я теб говорю: оставь меня! Всю жизнь унижалъ меня пьяной любовью, всю жизнь!— почти крикнула она.— Теперь довольно!
Она рзко оттолкнула мужа отъ себя.
— Маня! Манюша! Что съ тобой?— заплетающимся языкомъ проговорилъ онъ, ловя ея руку.— Обидлъ? Свинья… обидлъ свою женку!
— Оставь! Оставь! Я не падшая женщина, которую каждый можетъ за деньги обнимать въ пьяномъ вид! Всю жизнь топталъ меня въ грязь! Мн за себя стыдно. Отвращеніе, а не любовь возбуждалъ ты во мн…
Она торопливо пошла отъ него по коридору. Онъ, ошеломленный, начавшій смутно понимать смыслъ ея словъ, стоялъ, грузно прислонясь къ стн, съ широко открытыми пьяными глазами.
— Оскорблялъ… пьяными ласками… Къ падшимъ женщинамъ такъ можно относиться… Отвращеніе, а не любовь пробуждалъ…
Онъ бормоталъ эти безсвязныя фразы, шатаясь около стны.
— Мужъ… жену превратилъ въ падшую женщину… Хорошъ мужъ!.. Дти есть — господа-дти — придутъ и увидятъ… Пьяный отецъ!.. Олечка придетъ… скажетъ: ‘папа, зачмъ ты пьешь?..’ ласково скажетъ…
Онъ почувствовалъ, что по его щекамъ текутъ слезы. Онъ пошарилъ машинально въ карман и, не найдя платка, махнулъ рукой.
— Инвалидъ… старый инвалидъ…
Онъ, пошатываясь, сталъ около стны пробираться въ свою комнату, за что-то зацпилъ по дорог, что-то съ шумомъ упало на полъ.
— Т-съ!.. не тронь… никто не долженъ знать… дти не должны знать!..
Его голова отказывалась ему служить. Мысли путались. Кое-какъ добравшись до своей комнаты, онъ свалился въ одежд на свою кровать и захраплъ.

IV.

Проснувшись поздно утромъ, Юрій Дмитріевичъ осмотрлъ мутными глазами комнату, потомъ себя. Онъ понялъ, что съ нимъ случилось наканун. На полу валялись шляпа и трость, самъ онъ лежалъ въ пальто, въ сапогахъ на постели. Значитъ, вернулся домой пьянымъ и заснулъ, ничего не помня. Онъ поморщился. Не видалъ ли его кто-нибудь изъ домашнихъ въ этомъ вид? Оля не видала ли? Опять огорчится… Внезапно ему вспомнилось, что кто-то упрекалъ его. Оля? Нтъ,— жена! Онъ сталъ съ усиліемъ припоминать все происшедшее, отдльныя фразы. Въ памяти воскресло все… Онъ быстро спустилъ ноги на полъ, слъ. Впервые въ жизни онъ созналъ вполн свое нравственное паденіе и то, до чего оно довело его въ отношеніяхъ къ жен. Да, онъ былъ не мужъ, а любовникъ, приходящій пьянымъ къ жен, какъ къ падшей продажной женщин. Какое омерзеніе долженъ онъ былъ внушать ей. И почему она молчала прежде, раньше? Семнадцать слишкомъ лтъ молчала. А вчера вдругъ высказалась. Чаша, врно, переполнилась. Вотъ и Оля тоже молчала, а недавно вдругъ все вылилось изъ души… Ему вспомнилась почему-то одна фраза Оли: ‘что обо мн подумаетъ Евгеній Александровичъ!’ Евгеній Александровичъ! Онъ пробудилъ въ Ол сознаніе ея недостатковъ. Не подъ его ли вліяніемъ прозрла и Маня? Онъ часто говоритъ о супружескихъ отношеніяхъ, говоритъ честно и правдиво… ‘красно говорить’,— закончилъ мысленно Серпуховъ, и по его лицу скользнула усмшка. Много онъ наслушался и наговорилъ самъ этихъ рчей!.. Что-жъ, Евгеній Александровичъ могъ заставить Маню задуматься о ея собственныхъ супружескихъ отношеніяхъ, и она поняла всю ихъ грязь. Онъ постучалъ кулакомъ по лбу.
— Старый распутникъ! старый распутникъ! — проговорилъ онъ злобно.
Онъ чувствовалъ омерзеніе къ себ самому. Въ воспоминаніи воскресли мелочи: грязь супружескихъ отношеній, исторія въ род сцены въ день смерти отца жены, отрывочныя фразы Марьи Львовны: ‘оставь!’ ‘иди къ себ!’ выраженіе лица жены въ извстныя минуты. Онъ грузно поднялся и сталъ раздваться, чтобы умыться. Снимая верхнее платье, онъ не безъ отвращенія смотрлъ на залитую чмъ-то и выпачканную грязью одежду… Все лто почти онъ не пилъ, благодаря вліянію Шахова и какой-то безсознательной стыдливости передъ Олей, и это былъ его первый кутежъ посл долгаго воздержанія. Отъ прежнихъ кутежей онъ почти не отрезвлялся вполн, ходя постоянно въ какомъ-то вчномъ туман, не проходящемъ угар, теперь онъ былъ вполн трезвъ и ощущалъ только горечь во рту, да что-то тяжелое и непріятное во всемъ тл, точно оно все было исколочено и покрыто синяками. Онъ не сразу ршился выйти въ столовую, конфузясь и стсняясь, какъ провинившійся школьникъ. Когда онъ входилъ въ столовую, онъ дйствительно имлъ видъ мокрой курицы. Марья Львовна сидла за чайнымъ столомъ и мыла чашки. Мужъ подошелъ къ ней и взялъ ея руку.
— Извини, Маня,— тихо сказалъ онъ, поднося ея руку въ губамъ.
Она вырвала у него свою руку и отвернулась.
— Пожалуйста, безъ нжностей!— сказала она капризно.
— Не сердись, голубка!— покорно проговорилъ онъ и наклонился, чтобы поцловать ее.
Она отстранилась.
— Я теб говорю: оставь меня!— рзко воскликнула она.— Кажется, пора перестать нжничать…
Онъ остановился.
— Маня, я же каюсь въ своихъ прегршеніяхъ,— произнесъ онъ.— Согршилъ, ну, и каюсь…
Ему хотлось обратить все въ шутку, какъ-нибудь замять все. Но шутка не удалась. Серпухова встала.
— Чего вамъ отъ меня нужно?
— Маня, на ‘вы’-то съ чего говорить?— началъ онъ.
Она, не слушая его, продолжала.
— Вы оскорбляете меня ласками въ пьяномъ вид и еще хотите мучить въ трезвомъ вид.
— Мучить?— машинально повторилъ онъ.
— Да, да, мучить!— запальчиво крикнула она.— Пора вамъ понять, что вы во мн все, все убили. Для васъ я и первая публичная женщина, продажная проститутка были одинаково милы, которая первая попалась навстрчу, къ той вы и шли съ объясненіями въ любви. И вы думали, что за это можетъ васъ полюбить жена!.. Теперь довольно! Вы просите прощенья, чтобы имть право завтра же придти ко мн опять въ пьяномъ вид…
— Маня!— воскликнулъ онъ.
— Да, да, я васъ знаю! Никогда вы меня не любили, не уважали! Я семнадцать лтъ была въ роли вашей любовницы — и только! Да, да! Теперь я не могу, не хочу играть этой роли. Слышите?
— Какъ же не слыхать, ты такъ громко кричишь,— съ горечью проговорилъ онъ, самъ не сознавая, что онъ говоритъ.
— А! вы еще насмхаетесь! вы еще глумитесь! Да и то сказать, что вамъ за дло до моихъ мукъ, до слезъ! Сегодня же пьяный вы попробуете опять ворваться ко мн. Но нтъ, я не позволю…
Онъ очнулся и съ упрекомъ покачалъ отрицательно головою:
— Этого не бойся!
Въ этой фраз было что-то горькое, вырвавшееся изъ глубины души.
Она быстро вышла изъ комнаты, хлопнувъ дверью. Онъ стоялъ съ опущенной головой. Что-жъ, она права, она права! Возражать даже нечего. Оправдываться? Оправданія всему можно найти, но разв отъ этого легче. Эти мысли смутно проходили въ его голов. Этотъ Геркулесъ, неуклюжій и неловкій, съ растеряннымъ выраженіемъ лица, съ понурой головой, былъ жалокъ. Онъ не зналъ, за что приняться, что длать.
— Папа, что съ тобой?— послышался позади него голосъ Оли.
Онъ очнулся. По его лицу скользнула жалкая усмшка.
— Голову намылили твоему пап — и по дломъ!— сказалъ онъ, цлуя дочь въ голову.
— Опять подкутилъ?— спросила она.
— Да, согршилъ…
— Ай, ай! какъ не стыдно!
Онъ тяжело опустился на кресло, осунувшійся, какъ бы недомогающій. Она изумилась выраженію его лица.
— Папа, да ты боленъ?— тревожно воскликнула она.
— Боленъ… вотъ такъ, какъ ты была больна… помнишь, тогда…
Она кивнула утвердительно головой, пристально вглядываясь въ лицо отца.
— Жилъ, жилъ чуть не до пятидесяти лтъ и ни разу не задумался о томъ, что я негодяй!— проговорилъ онъ.— А теперь вотъ вдругъ…
— Папа, полно!— воскликнула Оля.
Онъ точно очнулся, провелъ рукой по глазамъ и сказалъ:
— Ничего, это пройдетъ… Странно только: десятки лтъ ведешь извстный образъ жизни и только вдругъ случайно взглянешь на себя со стороны и ужаснешься.
Онъ поднялся съ мста съ недоумвающимъ, растеряннымъ видомъ и пошелъ къ себ. Дочь провожала его озабоченнымъ взглядомъ. Она не понимала, что съ нимъ случилось. Не могъ же его такъ перевернуть простой кутежъ. Ужъ не надлалъ ли онъ чего-нибудь въ банк? Теперь въ банкахъ идутъ разныя упущенія, кражи. Можетъ-быть, отца запутали какіе-нибудь недобрые люди. Надо узнать. Лучше всего переговорить съ Евгеніемъ Александровичемъ. Онъ такой добрый и умный. Онъ суметъ все разузнать у папы, если папа и захочетъ что-нибудь скрыть. При воспоминаніи о Шахов ея лицо покрылось румянцемъ. Этотъ человкъ, какъ она сама сознавалась передъ собою, сдлалъ въ ея душ переворотъ. Она теперь далеко не та, чмъ была нсколько мсяцевъ тому назадъ, или лучше сказать, она старается быть иною. Онъ и на папу даже повліялъ благотворно. Папа чаще остается дома и не кутитъ…
Она тихо вышла на террасу и встала у перилъ, глядя куда-то безцльно въ пространство, охваченная сладкими грезами. Ей подвернулся подъ руку цвтокъ. Она сорвала его и стала машинально ощипывать его лепестки. Оборвавъ ихъ до половины, она выпустила цвтокъ изъ рукъ и задумчиво съ легкимъ вздохомъ прошептала:
— Но полюбитъ ли онъ-то когда-нибудь?…

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

I.

Въ одномъ изъ лтнихъ нумеровъ газеты появилось объявленіе въ траурной рамк, извщавшее родныхъ и знакомыхъ о смерти Каролины Карловны Кроль. Это коротенькое и сухое извстіе породило цлую массу самыхъ разнородныхъ чувствъ и толковъ въ нкоторыхъ кружкахъ петербургскаго общества и въ особенности въ родственномъ кружк Серпуховыхъ. Юрій Дмитріевичъ, чувствовавшій себя все время посл сцены съ женою въ самомъ скверномъ настроеніи и бродившій въ дом съ видомъ напроказившаго школьника, прочиталъ это объявленіе за утреннимъ чаемъ. Оно такъ сильно поразило его, что онъ замтилъ Марь Львовн, дувшейся на него и почти не говорившей съ нимъ въ послдніе дни:
— Знаешь, Маня, кто умеръ? Каролина Карловна Кроль.
Марья Львовна, несмотря на негодованіе на тирана-мужа, взволновалась, точно ее кольнуло что-то въ самое сердце.
— А! Интересная новость!— воскликнула она.— Теперь Маріанна можетъ торжествовать!
— Да, это для нея развязка… счастливая развязка,— задумчиво проговорилъ Юрій Дмитріевичъ, покачивая головой.— Хотя, конечно, не легко знать, что личное счастье покупается чужою смертью. Не такъ-то легко шагать къ счастью черезъ чужіе трупы!..
— Ахъ, очень ее заботитъ смерть какой-нибудь Кроль! благо дорогу очистила!— рзко сказала Серпухова.
— Маріанна человкъ съ сердцемъ,— коротко замтилъ мужъ.
— Съ сердцемъ, съ сердцемъ! Что ты мн говоришь! Съ сердцемъ или не съ сердцемъ, а все же будетъ рада — отъ врага избавилась!
И, вся охваченная завистливымъ чувствомъ къ счастливой женщин, освободившейся отъ соперницы, она продолжала уже не безъ ядовитости:
— И я думаю, какъ голову подниметъ! Сперва въ грязь ее топтали, теперь вдь кланяться будутъ. Еще бы: милліонершей станетъ, законной супругой виднаго человка. Забудутъ даже, что она была просто его содержанкой…
Юрій Дмитріевичъ поднялъ на нее удивленные глаза, не сразу сообразивъ причину ея злобной выходки.
— За что ты-то бросаешь въ нее грязью?— спросилъ онъ.— Мало ли кто оступался въ жизни и падалъ? Пусть бросаютъ т въ нее камни, кто самъ безъ грха, а мы…
Онъ махнулъ рукой.
Она вдругъ смолкла и растерялась. Ей опять показалось, что онъ намекаетъ на ея проступокъ. Намеки на это она ловила теперь везд и всюду, какъ трусиха, не увренная въ томъ, что ея проступокъ легко сойдетъ ей съ рукъ.
— Къ тетк Варвар надо бы създить.— въ раздумьи произнесъ Серпуховъ.— Она, вроятно, сильно потрясена этою смертью.
Марья Львовна, давно уже охладвшая къ Романовой и сердившаяся за ея черствость, опять загорячилась.
— Потрясена? Что ты выдумываешь! Все у тебя какія-то драмы! Она тоже, я думаю, только объ этомъ и молилась… Тоже самолюбіе страдало отъ мысли, что дочь живетъ на содержаніи…
— Плохо ты, Маня, знаешь людей,— коротко отвтилъ Серпуховъ недовольнымъ тономъ и добавилъ:— Поставь себя на ихъ мсто: неужели у тебя хватило бы духу радоваться въ подобномъ положеніи? Кто говорить,— будетъ время, когда он об вздохнутъ свободне, но теперь… Я увренъ, что теперь имъ обимъ очень тяжело…
И принимая шутливый тонъ, въ которомъ звучала, однако, какая-то робость провинившагося шалуна, пробующаго шутить съ недовольнымъ имъ наставникомъ, онъ добавилъ:
— Вотъ ты уже недлю какъ дуешься на своего тирана Юрія Дмитріевича, ну, а стала бы ты прыгать отъ радости, если бы онъ взялъ да и умеръ? А вдь ужъ на что тиранъ: выпиваетъ и лзетъ съ пьяными ласками къ жен. Чего хуже! Ну, а умеръ бы онъ и всплакнула бы, потому что какъ никакъ, а все же человкъ онъ былъ, старался баловать свою женку…
Онъ поднялся съ мста, подошелъ къ ней и приподнялъ ея голову за подбородокъ.
— Скоро перестанешь дуться-то?— спросилъ онъ ласково.
Ему хотлось воспользоваться удобной минутой, полусерьезно, полушутливо выругать себя, помириться съ женой и вздохнуть свободне. Его всегда тяготило, когда на него кто-нибудь дулся. Она капризно отстранилась отъ него.
— Ахъ, оставь! Дти мы, что ли, чтобъ нжничать.
Онъ вздохнулъ, сдлался снова серьезнымъ.
— Не дти и даже не молодые люди, Маня, потому и стыдно капризничать… У насъ у самихъ дти, и мы имъ должны примръ подавать. Увидятъ, что мы капризничаемъ, подумаютъ, что и имъ можно брать примръ со старшихъ.
Его лицо приняло необычайно серьезное выраженіе. Въ голос зазвучали новыя нотки если не строгости, то твердости.
— И безъ того много мы упущеній сдлали относительно ихъ,— продолжалъ онъ.— Имъ придется еще расплачиваться за это въ жизни. Оля вонъ и теперь переживаетъ внутреннюю ломку. Ты, конечно, замтила, какъ не ровенъ сталъ въ послднее время ея характеръ?
— Всегда была дрянная, капризная двчонка!— воскликнула Серпухова.
Онъ раздражился, задтый за живое. Она назвала дрянною двчонкою ту, которая въ послднее время пробудила въ немъ столько новыхъ хорошихъ чувствъ. И еще матерью называется!
— Стыдись такъ говорить о дочери!— оборвалъ онъ ее.— Не она виновата, а мы! Если между собою мы капризничали, если на нее мало вліяли, такъ не откуда было ей научиться быть лучшей… Да дло не въ томъ, что сдлано, а въ томъ, что двочка именно теперь переживаетъ внутреннюю ломку. Вотъ о чемъ я говорю.
— Что ты выдумываешь!— послышалось восклицаніе Марьи Львовны.— Откуда, ты взялъ это!
— Плакать она часто начала,— съ особеннымъ удареніемъ отвтилъ Юрій Дмитріевичъ:— вотъ что.
— Плакать?— переспросила жена.
— Ну да! Прежде никогда не плакала, а теперь врно и ты замтила, какъ часто у нея красны глазенки. Этого трудно было не замтить…
— Она отъ злости зубами платки носовые грызла! Что же мудренаго, что и реветъ иногда?
Серпуховъ раздражительно махнулъ рукой.
— Ахъ! Что ты за мать!— проговорилъ онъ съ досадой.
Впервые въ жизни въ немъ шевельнулось презрніе къ этой женщин, въ которой онъ первый разъ во все время супружеской жизни вздумалъ поискать любящаго материнскаго сердца. Въ тон его восклицанія было много горечи и рзкости, поразившихъ и оскорбившихъ Марью Львовну. Она не привыкла къ подобнымъ окрикамъ мужа и не могла хладнокровно вынести этой первой рзкой выходки съ его стороны.
— Ахъ, если не могъ заигрываніями и заискиваніями заставить меня забыть моихъ униженій, такъ хочешь теперь грубостями извести меня,— запальчиво вскрикнула Марья Львовна, и въ ея голос прозвучали визгливыя, ржущія слухъ нотки.— Ты бы еще ругаться началъ, топать ногами на меня сталъ. Ужъ заодно бы, чего стсняться!
Онъ, точно его облили холодной водой, сразу стихъ и посмотрлъ на нее грустными глазами. Минутная вспышка уже прошла въ его сердц и тамъ была одна горечь.
— Ты знаешь, что я даже на тхъ не умю кричать, на кого вс кричатъ,— мягко сказалъ онъ.— Кажется, хоть съ этой-то стороны ты могла меня узнать въ семнадцать лтъ и не длать нелпыхъ упрековъ…
И, длая надъ собой усиліе, усмхаясь горькой улыбкой, онъ закончилъ, какъ бы утшая самого себя:
— Впрочемъ, ты и знаешь это. Еще бы! Сама же мокрой курицей какъ-то назвала.
Онъ прошелся по комнат и заговорилъ снова:
— Если я серьезно заговорилъ съ тобой объ Ол, такъ это потому, что ты, какъ мать, скоре могла бы заглянуть въ ея душу, чмъ я, и помочь ей въ тяжелое для нея время. Вдь она уже невста.
— Невста? Чья? Чья?— воскликнула Серпухова, и съ ея лица сбжала краска.
Серпуховъ взглянулъ на нее изумленными глазами. Съ чего это она такъ взволновалась? Что за глупый вопросъ задала?
— Ничья! Чьей же невстой ей быть? Шахова, что ли?— спокойно отвтилъ онъ.— У насъ молодежи кром его нтъ никого. Ну, а онъ еще покуда не длалъ предложенія… Просто я хотлъ сказать, что она переживаетъ тотъ возрастъ, когда двушки выходятъ замужъ. Вотъ и все.
Марья Львовна сидла съ растеряннымъ выраженіемъ лица. Въ ея голов все спуталось. Оля невста. Кром Шахова у нихъ нтъ молодыхъ людей. Онъ еще не сдлалъ покуда предложенія. Значитъ, думаютъ, что можетъ сдлать. Кто это думаетъ — ея мужъ или ея дочь? Можетъ-быть, у нихъ есть основанія такъ думать, разсчитывать на это? Ольга вдь способна насильно женить на себ человка. И слишкомъ ужъ мягокъ Женя. Серпухова почувствовала что-то въ род раздраженія и негодованія на Шахова за то, что онъ слишкомъ мягокъ. Не замчая ея растеряннаго вида, ея глупо вопросительнаго взгляда, Серпуховъ продолжалъ:
— Кстати о Женьк. Не нравится мн, что онъ балуетъ Сеню. Правда, мы сами пріучили мальчишку играть роль взрослаго и франтить. Но Женька, кажется, ссужаетъ его деньгами и даетъ ему возможность кутить. Благо самъ можетъ прожигать жизнь, такъ и другимъ потворствуетъ.
— Кто это теб сказалъ, что Женя прожигаетъ жизнь?— запальчиво сказала Серпухова, вступаясь за Шахова.
— Никто не говорилъ, самъ знаю,— равнодушно отвтилъ мужъ.— Еще бы! Богатъ, дла нтъ, молодъ, ну, и соритъ деньгами, куда попало. Да пусть что хочетъ, то и длаетъ, хоть всхъ француженокъ содержитъ, это до насъ не касается. Надо только попросить его не давать подачекъ Сен. И теперь ужъ мальчишка фатомъ смотритъ. Pince-nez завелъ, хлыстики какіе-то, кривляется передъ павловскимъ beau-monde. И смшно, и жалко смотрть на этихъ безусыхъ хлыщей. Право, неумытые разгильдяи нашего времени были все же лучше. Т могли на полу слды грязи оставить, а эти того и гляди изъ чужихъ кармановъ и изъ чужихъ сундуковъ деньги воровать станутъ. Нужно же на наряды, да на пусканье пыли въ глаза. Вотъ почему я боюсь за Сеньку. Привыкнетъ жить не по средствамъ — ему же хуже будетъ. Я могу умереть, тогда…
Онъ совсмъ нахмурился. Его лицо приняло непривычно-озабоченное выраженіе.
— Покоя мн не даетъ эта мысль нынче,— заговорилъ онъ.— Ничего не скопили. Сковырнись я — и ума не приложу, что будетъ съ дтьми, съ тобою. Проклятая эта частная служба безъ пенсій, безъ эмеритуръ…
Онъ тревожно потеръ рукою лобъ.
— Нмцамъ на ней, да жидамъ служить, а не русскимъ. Т скопятъ, а мы — десятокъ тысячъ намъ въ годъ дай, мы и то слопаемъ, да еще безъ удобствъ, безъ комфорта, а такъ, зря слопаемъ… Дти еще не стоятъ на своихъ ногахъ, а ты — гд же теб работать. Къ этому привычка нужна. Люди же — сегодня друзья-пріятели, а случись бда — и не найдешь никого. Вс хвостомъ вильнуть. Вонъ и Женька, теперь швыряетъ деньги Сеньк, а женится, такъ тогда хоть въ нужд Сенька будь — гроша не дастъ…
Не замчая тревожныхъ взглядовъ жены, онъ продолжать въ раздумьи:
— Да, плохо, когда все счастье семьи зависитъ отъ одного человка, когда сегодняшніе достаточные люди завтра могутъ нищими сдлаться. Мало мы о черномъ дн думали, а вотъ теперь, когда то тутъ, то тамъ покалывать стало, и пришла забота…
Серпухову охватилъ ужасъ. Что если въ самомъ дл мужъ умретъ? Она искоса бросила на него взглядъ. Какъ онъ измнился за послднее время. Что съ нимъ? Ужъ въ самомъ дл не боленъ ли онъ? Что будетъ, если вдругъ умретъ? Еще недавно она думала, что она была бы счастливе, если была бы свободна. Теперь мужъ показалъ ой оборотную сторону медали: пока онъ былъ живъ, она могла жить въ полномъ довольств, умри онъ, и она останется нищею. Ей вспомнилось, что ей говорила Варвара Павловна объ ужасахъ нищеты. Ее охватилъ страхъ. Она пробовала утшать себя. Женя поможетъ. А если онъ женится? Да онъ и женится непремнно. Что можетъ его удержать отъ женитьбы? Ужъ не любовь ли къ ней, къ Марь Львовн? Она съ горечью скривила лицо въ гримасу. Разв онъ любитъ! О, никогда, никогда онъ не любилъ ея и не полюбигь! Она испугалась этой мысли, мелькнувшей въ ум какимъ-то злымъ упрекомъ Шахову, и стала опять утшать, обманывать себя. Чего ей еще надо? Женя ей преданъ, онъ позволяетъ ей любить его. Онъ никогда ея не броситъ, даже когда женится, и тогда не броситъ. Она утшала себя и не врила въ то, что думала…

II.

Серпуховъ въ одинъ изъ слдующихъ дней захалъ въ Петербург къ Варвар Павловк. Сначала онъ, подъхавъ къ жилищу Романовой, подумалъ, что онъ не туда попалъ, такъ все здсь измнилось. На мст, гд стояло старое зданіе пріюта, шла спшная постройка новаго зданія. Лса, груды кирпичей, масса рабочихъ, все это было такъ не похоже на то, что здсь было еще ранней весной. Деревья сада были запылены и нкоторыя изъ нихъ стояли съ поломанными втвями. Проникнувъ во дворъ, Серпуховъ остановилъ какого-то мужика, въ синей поддевк. Это былъ десятникъ. Десятникъ, озабоченный хлопотами по постройк, наскоро сообщилъ Юрію Дмитріевичу, что пріютъ перебрался еще съ весны на дачу, и что Варвара Павловна съ Тарасихой только иногда зазжаютъ сюда посмотрть на работы, хать на дачу было далеко, и Серпуховъ отложилъ эту поздку…
Дней черезъ пять, садясь въ вагонъ, чтобы хать въ Павловскъ, Серпуховъ услышалъ знакомый голосъ, окликнувшій его. Онъ обернулся и увидлъ Романову. Она сидла въ углу вагона. Онъ не узналъ бы ея, встртивъ ее на улиц, такъ осунулось ея лицо. Она точно сгорбилась, какъ бы опустилась. Онъ пожалъ ея руку и слъ рядомъ съ нею.
— Ты, конечно, все знаешь?— спросила она тихо.
— Да, да,— отвтилъ онъ.— Я зазжалъ къ вамъ въ город дней пять тому назадъ. На дачу къ вамъ не могъ прохать. Дла по горло… Вы къ намъ?
— Къ Маріанн,— коротко отвтила Романова.
— Она разв здсь?
— Вчера пріхала. Въ Павловск поселилась.
Они помолчали. Варвар Павловн, очевидно, было тяжело говорить.
— Узнать трудно! такъ измнилась,— наконецъ, проговорила она со вздохомъ.
— Вы, тетя, тоже на себя не похожи,— сказалъ Серпуховъ.
— Не легко, голубчикъ, все это переживается,— отвтила старуха.— Конечно, потомъ все уляжется, все забудется, время все исцляетъ, а теперь…
Она тихо закончила:
— Стыдишься даже своей радости у гроба того, кто былъ помхой… Знаешь, что мн сказала Маріанна: ‘Я, говоритъ, кажется, вдругъ перестала любить Адольфа, когда получилось это извстіе’. Я это понимаю, вполн понимаю… Пройдетъ, пройдетъ это все, а теперь тяжело. Маріанна даже не хотла хать тотчасъ же въ Петербургъ. Онъ-то только очень ужъ просилъ. Ему тоже тяжело, жутко. Дти его отъ жены возстановлены противъ него, одинокъ онъ здсь былъ бы безъ Маріанны, безъ ея дтей!..
И внезапно они оживилась, вспомнивъ о дтяхъ.
— Но дти, дти ея — это прелесть. Сущіе херувимы. И меня, никогда не видавъ, любятъ, обрадовались. Милая моя двочка научила любить. Полюбили прежде, чмъ увидали… За одно это все, все ей простится…
Она отвернулась къ окну, стараясь скрыть градомъ катившіяся по ея лицу слезы. Юрій Дмитріевичъ тихо взялъ ея руку и сжалъ ее. Онъ былъ глубоко тронутъ, взволнованъ.
— Дай Богъ вамъ всмъ скоре отдохнуть,— проговорилъ онъ съ чувствомъ.— Я зналъ, чувствовалъ вполн, какъ вы вс встртите эту смерть.
На его лицо набжала тнь. Онъ вспомнилъ о жен. Она не угадала чутьемъ, какъ эти женщины, Варвара Павловна и Маріанна, встртятъ извстіе о смерти госпожи Кроль. Вообще ничего не подсказываетъ его Ман ея сердце, нтъ у нея чуткости женской. Вотъ и на Олю она какъ смотритъ, и на него тоже какъ глядитъ. Видитъ все дурное, преувеличиваетъ это дурное, а хорошее все ускользаетъ отъ ея сниманія. Ему стало еще тяжеле.
— Я къ вамъ на минуту, можетъ-быть, зайду,— сказала Варвара Павловна.
— Нтъ, нтъ, тетя, зачмъ же? Вамъ дороги минуты свиданья,— торопливо замтилъ онъ, испугавшись, что Марья Львовна выскажетъ какую-нибудь безтактную фразу въ этотъ день.— Я самъ забгу взглянуть на васъ, на кузину. Давно я ея не видалъ…
Онъ спросилъ адресъ. Романова сказала, гд помстилась Маріанна.
— Заходи же,— проговорила она.— Маріанна будетъ рада. Ей нужны друзья, нравственная поддержка.
И, снова охваченная щемящею грустью, она прибавила:
— Сегодня она мн сказала, какой страхъ охватилъ ее при прізд сюда. Тамъ, за границей, среди чужихъ, она чувствовала себя легко, свыклась, не боялась, не смущалась, а здсь — жутко ей вдругъ стало. И то сказать, въ свой городъ пріхала, гд столько близкихъ и знакомыхъ и гд столько лтъ клеветали на нее, вооружали противъ нея. Еще хорошо, что родные со стороны Кроля за нее всегда были..
На дебаркадер Юрій Дмитріевичъ распростился съ Романовой, еще разъ сказавъ ей, что черезъ часъ или два онъ будетъ у ея дочери. Онъ пріхалъ домой, взволнованный встрчею съ теткою. Онъ понималъ тяжелое положеніе Маріанны и близко принималъ его къ сераду. Въ молодости ему такъ много приходилось говорить о женскомъ вопрос, о положеніи женщинъ въ такъ-называемомъ гражданскомъ брак, и вс эти толки и споры припоминались ему теперь. Онъ мелькомъ замтилъ жен за обдомъ:
— Маріанна здсь.
— Поторопилась!— не безъ ироніи сказала Марья Львовна.
— Не она поторопилась, а обстоятельства поторопили,— отвтилъ онъ лаконично и прибавилъ,— Я сейчасъ собираюсь къ ней.
Оля обратилась къ нему:
— Ты опять, значить, въ Петербургъ, папа?
— Нтъ, Маріанна поселяется въ Павловск.
Марья Львовна нахмурилась, но промолчала. Ей было досадно, что эта женщина будетъ жить здсь, бокъ о бокъ съ нею. Дача, вроятно, какъ дворецъ. Нарядами удивлять всхъ станетъ… Непонятное, безотчетное чувство вражды къ этой ‘содержанк’ богача, какъ она мысленно называла Маріанну, охватывало ее всю. Оля начала съ любопытствомъ разспрашивать у отца о своей дальней родственниц, которую она знавала въ дтств, но теперь почти не помнила.
— Я не знаю, чмъ она стала теперь,— сказалъ Юрій Дмитріевичъ:— но прежде она была очень красива, умна, талантлива.
— Носъ очень поднимала,— рзко вставила Марья Львовна.
— Просто не позволяла, чтобы ей наступали на ногу,— сухо сказалъ Серпуховъ:— и держала себя съ достоинствомъ.
Марья Львовна засмялась ироническимъ смхомъ.
— Держала себя съ достоинствомъ! Должно-быть, потому и навязалась первому встрчному старику.
Юрій Дмитріевичъ разсердился.
— Ну, не теб ее судить!— рзко сказалъ онъ.
И, не замчая выраженія испуга на лиц жены, онъ продолжалъ:
— Она сдлала ошибку, за которую и отвтила сама… Во всякомъ случа, и она любила Кроля, и онъ любилъ ее…
— Она будетъ бывать у насъ, папа?— спросила Оля,
— Не знаю. Вроятно,— отвтилъ Серпуховъ.
— А если не будетъ, ты познакомишь меня съ нею?
— Конечно! Она, вроятно, не забыла тебя…
— Я ее едва помню… Очень она хороша собою?
— Очень хороша. Прекрасно держитъ себя,
— Кокетка и больше ничего,— вспылила Марія Львовна.— Я думаю теперь старухой стала. Вс эти восточные типы рано старются. Впрочемъ, реставрируетъ, можетъ-быть, свою красоту. Въ ея положеніи это нужно,
Оля съ любопытствомъ смотрла то на мать, то на отца. Она не понимала, съ чего это мама Маня такъ сердится на кузину Маріанну, и почему папа такъ снисходительно смотритъ на проступокъ кузины Маріанны. Она, вчно волнующаяся, живая по темпераменту, казалось, была готова хоть сейчасъ побжать къ этой кузин, взглянуть на нее, выспросить ее.
Юрій Дмитріевичъ, между тмъ, смущенный выходками жены, поспшилъ перемнить разговоръ и торопливо кончилъ обдъ. Посл обда онъ тотчасъ же собрался на дачу Кроля.

III.

Дача Кроля принадлежала къ числу тхъ немногихъ павловскихъ дачъ, гд не пахло городомъ, гд не замчалось соглядатайства сосдей, гд чувствовалось, что этотъ домъ никогда не отдавался ни съ мебелью, ни безъ мебели сегодня одному, а завтра другому жильцу, имвшимъ право разводить въ немъ своихъ таракановъ и свою грязь, пропитывать его запахомъ чеснока или постнаго масла. Это была барская дача, построенная хозяевами для себя, окруженная большимъ садомъ, съ видомъ на самое живописное мсто парка. Чахоточная госпожа Кроль никогда не жила на этой дач, предпочитая морской воздухъ Ораніенбаума, гд она и окончила свое сварливое, полное вншняго блеска и бдное внутреннимъ счастьемъ существованіе. Тмъ не мене, эта дача, возникшая по прихоти богатыхъ людей, остававшаяся необитаемой, была всегда готова къ пріему хозяевъ и постителей, содержалась заботливо, украшалась цвтами.
Серпуховъ по указанію лакея прошелъ черезъ рядъ богато убранныхъ комнатъ и очутился въ просторной гостиной, казавшейся при первомъ взгляд на нее какимъ-то чуднымъ уголкомъ богатаго сада, гд среди массы тропическихъ растеній, широколистныхъ латаній, стройныхъ алетрусовъ, музъ и драценъ, густыхъ панданусовъ и причудливо извивавшихся филондендроновъ были какъ бы разбросаны мягкіе козетки, пуффы и качалки, обтянутые темной зеленой матеріей, мягко сливавшейся съ разнообразными тонами окружающихъ растеній. Въ одномъ углу сидла группа людей: женщина въ гладкомъ, темно-сромъ плать и двое мужчинъ. При вход Серпухова женщина поднялась съ мста и пошла ему навстрчу, еще издали протянувъ ему дружески руки. Онъ поторопился, горячо сжалъ эти руки и поднесъ ихъ къ губамъ.
— Благодарю!— ласково произнесла она.— Не забылъ.
— Разв ты могла думать!— отвтилъ онъ.
Онъ окинулъ ее взглядомъ. Это была высокая и стройная фигура. Такъ держалась, должно-быть, въ молодости и Варвара Павловна, немного надменно, съ сознаніемъ своего собственнаго достоинства. Матово-блдное, нсколько продолговатое, лицо смотрло спокойно и было прекрасно, несмотря на нкоторую худощавость. Каждая черта этого лица, выраженіе этихъ черныхъ, бархатистыхъ глазъ, едва замтная улыбка, скользившая иногда по красиво очерченнымъ губамъ, говорили, что эта Женщина много пережила, перечувствовала, передумала и научилась владть собою въ тяжелой житейской школ. Ей приходилось постоянно быть на-сторож, чтобы оберечь отъ пересудовъ и сплетенъ свою и безъ того двусмысленную репутацію незаконной жены богатаго старика. Отъ ея сдержанности иногда вяло холодкомъ недоврія къ людямъ.
— Позволь представить тебя моимъ друзьямъ,— сказала она Юрію Дмитріевичу, подводя его къ сидвшимъ около круглаго стола мужчинамъ:— Мой кузенъ Юрій Дмитріевичъ Серпуховъ, едоръ едоровичъ Кроль, Альфредъ Альфредовичъ Кроль.
Высокій старикъ съ сдыми, коротко подстриженными волосами, съ такими же подстриженными бакенбардами, и щеголеватый молодой человкъ, блокурый и голубоглазый, поднялись съ мстъ и поздоровались съ Серпуховымъ. Это были братъ и племянникъ Адольфа едоровича Кроля, довольно крупные представители биржевого и банковаго мірка съ серьезными лицами не то сановниковъ, не то дипломатовъ, немного деревянные и сухіе, точно затянутые въ тсные корсеты.
Вс снова сли на свои мста. Серпуховъ придвинулъ себ мягкое кресло.
— Жена, дти, вс здоровы?— спросила Маріанна.
— Благодарю, здоровы,— отвтилъ Серпуховъ.
— Оля, я думаю, уже невста? Сеня тоже большой? Ахъ, какъ давно, давно я никого не видала. Они-то меня, вроятно, совсмъ забыли.
— Оля сегодня готова была идти со мною къ теб,— сказалъ Серпуховъ.
— Милая!— тихо произнесла Маріанна.
Она взглянула на Серпухова какъ-то особенно:
— Ты вдь познакомишь насъ?
— О, конечно, конечно! Она еще надость теб!— поторопился онъ сказать, уловивъ въ ея тон нершительность.— Она у меня немножко съ душкомъ, капризничать любитъ, но добрая двочка.
— Я рада увидть всхъ, всхъ,— проговорила она: — за границей жила очень одиноко, хотя народу было много кругомъ.
— У васъ въ Париж было избранное общество,— серьезно и степенно замтилъ старшій Кроль.
— Да, все мужчины: артисты, литераторы, политическіе дятели — для ума было много работы, а для сердца очень ужъ мало. Впрочемъ, я все же многимъ обязана моимъ парижскимъ друзьямъ, пришлось передумать многое, о чемъ прежде и не думалось…
Разговоръ сдлался общимъ, коснулся литературы и искусства, общественной и политической жизни. Маріанна говорила серьезно и толково, видно было, что она интересовалась всми животрепещущими вопросами и много читала объ этихъ вопросахъ. Ея блдное лицо нсколько зарумянилось и стало еще прекрасне. Серпуховъ залюбовался ею. Особенно понравилось ему, когда она серьезно и горячо заспорила со старшимъ Кролемъ о томъ, что французы, еще дождутся возмездія, отплатятъ за пораженія начала семидесятыхъ годовъ, хотя буржуазія въ сущности боится и думать объ этомъ и хочетъ всего достигнуть не войной, а дипломатіей. Такъ вдь дешевле! Кроль былъ обрусвшій нмецъ, и его очень мало заботили Германія и Бисмаркъ, онъ даже нсколько будировалъ на нихъ за нашу промышленность и за нашъ курсъ. Маріанна толково указала на то, что если въ республик и не все безупречно, то все же это не времена второй имперіи, что стремленіе собраться съ силами, организоваться прочне, развиться всесторонне, замтно въ обществ. Она указала, между прочимъ, на лигу патріотовъ, на дятельность этого общества, общающаго въ будущемъ дать хорошіе плоды отчизн. Это не одн мальчишескія выходки, а серьезная, медленная работа подъема духа въ стран. Младшій Кроль, соглашаясь съ нею, что такія начинанія, какъ лига патріотовъ, вполн почтенны, все же указалъ на нкоторыя неприглядныя стороны въ новйшей литератур, особенно въ отдл беллетристики Франціи, какъ на проявленіе того, что старый Вавилонъ остался все тмъ же Вавилономъ, гд люди жаждутъ скандала и гд всякія сальности встрчаются успхомъ.
— А не говорите этого,— горячо вступилась Маріанна за французовъ.— Я согласна, что многое очень не приглядно, особенно у второстепенныхъ представителей французскаго натурализма и реализма. Но отбросьте это, и передъ вами явится новая школа — люди, такъ или иначе, стремящіеся внести въ беллетристику серьезное направленіе. Это крайне важно, если даже исполненіе задачи не всегда соотвтствуетъ самой задач. Иногда же и исполненіе задачи вполн достойно самой задачи, и уже теперь можно указать на нкоторыя произведенія, которыя служатъ не однимъ времяпрепровожденіемъ, а наводятъ на серьезныя размышленія. Этого нельзя отрицать… Хорошо уже и то, что стремленіе къ серьезности въ беллетристик заставило Францію обратить вниманіе, напримръ, на крупныхъ представителей нашей русской беллетристики. Вдь ужъ наши-то выдающіеся романисты стоятъ вн подозрній въ томъ, что свой успхъ они покупаютъ склонностью къ скандалу, къ скабрезности, къ сальностямъ, а между тмъ эти люди уже находятъ цнителей во Франціи…
Она закончила:
— Можетъ-быть, я ошибаюсь, но мн кажется, что романъ въ настоящее время во Франціи стоитъ гораздо выше, по своимъ задачамъ, романа въ Англіи и Германіи. Я, конечно, говорю не о базарной литератур, которая везд одинаково мелка и пошла…
Она перешла къ другой сторон французской жизни и указала на слабую ея сторону, на женское образованіе, которому можно многаго и многаго желать.
— Особенно въ настоящее время, когда рядомъ съ Франціей, въ Италіи идетъ такое сильное движеніе до тому вопросу, за который стоитъ сама королева…
И вдаваясь въ подробности этого вопроса, она указала, гд и что сдлано для высшаго женскаго образованія, гд и куда допущены женщины въ высшія сферы общественной дятельности.
Въ гостиную вошла Варвара Павловна, ведя за руки двухъ малютокъ, двочку и мальчика. Она сказала правду, это были хорошенькіе, какъ херувимы, ребятишки, одтые со вкусомъ въ блые лтніе костюмы. Маріанна поцловала ихъ, поцловала руку матери и познакомила дтей съ Серпуховымъ. Романова, очевидно, не могла налюбоваться на нихъ, они тоже ласкались къ ней, какъ къ той доброй фе, о которой имъ разсказывала мать, прибавляя, что они скоро ее увидятъ. На Серпухова это обстоятельство произвело какое-то щемящее впечатлніе. Эта женщина не только умла привязать къ себ своихъ дтей, но даже пріучила ихъ любить свою мать, никогда не виданную еще дтьми. А его Маня…
‘Бдная, бдная, у нея такъ мало развитія,— со вздохомъ подумалъ онъ.— И умъ, и сердце, все застыло въ состояніи первобытнаго неосмысленнаго дтскаго эгоизма. Много онъ самъ виноватъ передъ нею. Не сумлъ развить, поднять ее… Какъ она встртится съ Маріанной? Ей все будетъ чуждо въ этой женщин, вполн сформировавшейся, всесторонне развившейся, все будетъ вызывать только раздраженіе и мелкія пошлыя выходки безсмысленной вражды’…
А разговоръ, прерванный приходомъ дтей, снова оживился и увлекъ Серпухова. Онъ давно уже не былъ такъ возбужденъ, не касался такихъ вопросовъ, какіе обсуждались здсь. Ему казалось, что онъ помолодлъ на два десятка лтъ. Ему припомнились т давно минувшіе годы, когда онъ засиживался за полночь въ кругу пріятелей, горячась и споря, доказывая и протестуя.
Часовъ въ девять явился неожиданно Шаховъ
— Женя! вотъ-то сюрпризъ!— воскликнула Маріанна и радушно пожала руку Евгенію Александровичу.
— Не могъ утерпть, чтобы не явиться. Услыхалъ, что ты здсь, и бросился къ теб.
Онъ обернулся къ Романовой.
— И вы здсь, тетя! Маріанна, представь же меня молодому поколнію! Они, я думаю, забыли уже меня…
Онъ расцловалъ дтей.
— И все по-старому ты втрогонъ? Все такъ же не знаешь, куда пристроить свои привязанности? Все тотъ же мальчикъ, ищущій къ кому бы приласкаться?— съ улыбкой разспрашивала его Маріанна, представивъ его Кролямъ, съ которыми, какъ оказалось, Шаховъ былъ уже знакомъ.
— Ну, ну, пойдетъ журить!— засмялся Евгеній Александровичъ.— Она меня и за границей въ третьемъ году журила такъ же.
— Да какъ же не журить?
Она обернулась къ присутствующимъ:
— Вотъ человкъ, у котораго нтъ никакихъ привязанностей.
— У Жени-то,— воскликнулъ Серпуховъ.— Да онъ всхъ и все любитъ. Это ходячая привязанность…
— Кто любитъ всхъ и все, тотъ не любитъ никого и ничего,— отвтила Маріанна.
И съ улыбкой она добавила:
— Въ Швейцаріи я видла одну двочку, дочь князя Горлицына…
Шаховъ перебилъ ее со смхомъ:
— Пощади! Пощади!— и онъ обернулся къ присутствующимъ.— Господа, я ужъ лучше самъ разскажу!.. Она видла эту двочку и удивлялась, что та одинаково охотно брала въ руки душистые цвты и комья грязи, одинаково шла на руки къ своей няньк и къ трубочисту. Она, Маріанна, спросила у няньки, что это значитъ. Нянька отвтила ей: она идіотка у насъ…
Шаховъ снова разразился веселымъ и безпечнымъ смхомъ:
— Господа, она, жестокосердая Маріанна, приравняла меня къ этой княжн!
Серпуховъ расхохотался. По лицамъ Кролей скользнули сдержанныя улыбки.
— Да я же, ей-Богу, не идіотъ!— сказалъ Евгеній Александровичъ, продолжая задушевно смяться.
— Но согласись, что отзывчивость твоего сердца похожа на отзывчивость сердца этой бдной княжны,— сказала Маріанна.
— Ужъ ты бы лучше сравнила меня съ мотылькомъ, стремящимся одинаково и къ лучамъ солнца, и къ огню.
— Нтъ, нтъ,— протестовала Маріанна: — мотылекъ стремится только къ свту, а ты ко всему безъ разбора.
Шаховъ, махнувъ рукой, заговорилъ серьезно съ младшимъ Кролемъ. Старшій Кроль взглянулъ на часы и сказалъ, что ему пора хать. Онъ всталъ и отошелъ съ Маріанной къ окну, передавая ей что-то въ полголоса по-англійски. Серпуховъ, опустивъ на руку голову, задумался, глядя на дтей, игравшихъ съ Варварой Павловной. Маленькая двочка приставала къ старух:
— А мама была маленькая? А ты, бабушка, была и тогда большая? Ты ей тоже разсказывала сказки? Да? Мама сама говорила. Разскажетъ сказку и говоритъ: ‘мн моя мама это разсказывала’. Но ты лучше мамы разсказываешь…
Серпуховъ безсознательно сжалъ голову обими руками, облокотившись на столъ. Ему думалось: ‘кто и какія сказки разсказывалъ моимъ дтямъ? Что они будутъ говорить своимъ дтимъ о своихъ мам и пап?’ Маріанна проводивъ старика Кроля, подошла къ Юрію Дмитріевичу и тихо спросила:
— О чемъ задумался?
Онъ вздрогнулъ, повернулъ голову и, невольно поцловавъ ея руку, тихо сказалъ:
— Приласкай мою Олю, Маріанна!
Она пристально взглянула на него, вспомнила все, что ей писала мать о его жен, вспомнила свои давно прошедшія мимолетныя встрчи съ этой женщиной, и угадала чутьемъ все. Она тихо сказала ему:
— Я рада, что ты позволяешь мн приласкать ее…
Онъ недоумло взглянулъ на нее.
— Она же почти невста… а я — ты знаешь мое общественное положеніе,— сказала она.
— О!— воскликнулъ онъ.— Если бы Ол пришлось жить у тебя, я и тогда былъ бы за нее боле покойнымъ, чмъ…
Онъ не договорилъ, стыдясь докончить фразу, стыдясь даже намекнуть на то, какъ мало онъ уважаетъ свою жену.

IV.

Юрій Дмитріевичъ возвращался домой въ невеселомъ настроеніи. Онъ добрелъ до дачи, ни на что не обращая вниманія, какъ-то машинально отпертъ калитку своего садика, заперъ ее снова, прошелъ на террасу.
— Это ты, папа?— окликнула его Оля.
— Оля, ты еще не спишь?— изумился онъ и обезпокоился.— Опять головка болитъ? Да?
Онъ пощупалъ ея голову, горячую, съ бившимися на вискахъ жилками. Его лицо близко склонилось къ лицу дочери: впотьмахъ ему хотлось разсмотрть ея глаза, не красны ли они отъ слезъ.
— Я, папа, здорова,— коротко отвтила она.— Сядь, разсказывай.
— О чемъ?
— Какой нашелъ ты кузину Маріанну? Что говорили? Ахъ, все, все разсказывай!..
Она усадила его, сла рядомъ съ нимъ на ступени террасы, готовая слушать. Что онъ могъ ей разсказать? Маріанна похудла, поблднла, но все хороша попрежнему. Умственно она развилась еще боле, много читала, много думала, много пережила. Тяжелыя уроки житейской школы пошли въ прокъ. Держитъ себя серьезно и съ достоинствомъ и въ то же время сердечна, ласкова, просила познакомить ее съ ней, съ Олей. Вотъ и все.
— Такъ вдь это же низко, низко!— топнувъ ногой, вскрикнула Оля.— Какъ она сметъ ругать Маріанну? Какъ сметъ?
Она вышла изъ себя, горячась и волнуясь.
— О комъ ты, о комъ?— допрашивалъ растерявшійся Серпуховъ.
— Ахъ, о комъ же, какъ не о мам Ман!— отрывисто отвтила дочь.— Меня называютъ злючкой, ну да, я злючка, нравственный уродъ, а она… О, она хуже, хуже меня!
Она вскочила и быстро заходила по террас, теребя конецъ своей косы. Ее душилъ приливъ негодованія.
— Да ты успокойся, не горячись, не злись!— сказалъ Серпуховъ.— Что случилось?
— А вотъ что,— страстно отвтила Оля.— Пришелъ Евгеній Александровичъ, мама сейчасъ же заявила о прізд Маріанны. Онъ, конечно, заволновался: ‘надо идти навстить ее, повидать’. Мама сейчасъ осатанла…
— Оля, что за выраженіе!— остановилъ ее Серпуховъ съ упрекомъ.
— Ну да, ну да, осатанла, осатанла!— топая ногой, крикнула Оля.— Какъ же иначе сказать, когда она начала ругать невиннаго человка? Содержанка, развратница, старику продалась…
Она остановилась передъ отцомъ съ вызывающимъ видомъ:
— Папа, это правда?
Онъ, тяжело переводя духъ, отвтилъ твердо:
— Нтъ!!
Ему было тяжело сказать своей дочери, почти двочк, что онъ ни за что не обвиняетъ Маріанну.
— Ну, я такъ и знала, такъ и знала, что она лжетъ!— вскричала Оля, тяжело дыша.— Это низко, низко!
— Оля, погоди!— тихо остановилъ онъ дочь.— Слушай…
Онъ удержалъ ее за руку, посадилъ рядомъ съ собою, началъ говорить. Онъ старался, неловко и неумло, выяснить дочери, въ чемъ виновата Маріанна, въ чемъ у нея есть оправданія. На языкъ навертывались такія слова, что ихъ какъ будто неловко было произносить передъ дочерью-двочкой, онъ спохватывался, поправлялся, путался еще боле. Ему казалось, что онъ говорить что-то безнравственное. Потомъ казалось еще боле безнравственнымъ оставлять безъ оправданія ту женщину, которую онъ уважалъ. Но все же… пойметъ ли Оля сущность дла? не истолкуетъ ли она его слова въ другомъ смысл? Его лицо покрылось потомъ, точно онъ прошелъ длинный путь съ тяжелой ношей. Совсмъ онъ не умлъ играть роль отца. Ольга слушала его молча, внимательно, съ разгорвшимися щеками, кивая головой въ знакъ согласія и прибавляя:
— Я такъ и думала, такъ и думала!
И, опять загорячившись, она, наконецъ, перебила разсказъ отца:
— А она ругала, ругала ее, и когда Евгеній Александровичъ, многозначительно указывая на меня глазами, старался, остановить и образумить ее. она даже расплакалась…
— Расплакалась?— съ удивленіемъ спросилъ Юрій Дмитріевичъ, сдвинувъ брови.— О чемъ?
— Ну да, какъ же! Вы, мужчины, видишь ли, къ падшимъ женщинамъ всегда готовы бжать. Честныя женщины для васъ, мужчинъ, ничего не значатъ. Маріанну теперь мужчины на рукахъ будутъ носить, благо это богатая кокотка, съ которой можно повсничать! Ахъ, какая низость!
Серпуховъ тихо прошепталъ:
— И это все при теб говорилось или… подслушала ты?
— Да за кого ты меня считаешь?— гнвно крикнула дочь.— Ты… ты тоже…
Она капризно отвернулась отъ него.
— Шпіонку нашелъ!..
И вдругъ, что-то сообразивъ, она расплакалась:
— Впрочемъ, шпіонка и есть!.. Передаю все, что слышала… сплетничаю… ябедничаю… Что-жъ, разв я виновата, что мн не съ кмъ поговорить, душу отвести?.. Теб стану говорить… сплетничать значитъ… наушничать… а то кому же сказать?.. Кто у меня есть… дуры-гимназистки, такія же ничего несмыслящія, какъ я?..
Она плакала горькими слезами. Онъ взялъ ее руками за голову, склонилъ эту голову къ себ на грудь и сталъ цловать ее въ волоса.
— Ну, полно, полно, дточка!— успокаивалъ онъ ее.— Никто тебя ни въ чемъ дурномъ не подозрваетъ…
Подъ вліяніемъ его ласкъ, она мало-по-малу успокоилась, осушила слезы и заговорила своимъ обычнымъ тономъ — немного резонирующимъ тономъ взрослой двочки:
— И на Евгенія Александровича мн было досадно. Очень онъ ужъ нянькой смотритъ. Ублажать сталъ, размякъ. О, если бы я была мужчиной! Сейчасъ бы сказала: ‘Вамъ-то что за дло, сударыня? Куда хочу, туда и иду!’ А онъ: ‘неловко, надо зайти, что скажутъ Маріанна и тетя Варя, если узнаютъ’. Совсмъ не мужчина. Я очень, очень теперь сердита на него. Нсколько дней буду показывать, что дуюсь на него…
Далеко за полночь Серпуховъ проводилъ дочь, въ домъ, а самъ снова вернулся на террасу и слъ на ступени, охваченный тяжелыми думами. Съ чего это Маня такъ взволновалась и расплакалась, узнавъ, что Шаховъ идетъ къ Маріанн? Вдь отпустила же она туда его, Серпухова?.. Нелпая, какъ ему показалась самому, мысль пришла ему въ голову: ‘ужъ не влюблена ли Маня въ Шахова? не ревнуетъ ли’. Онъ усмхнулся. Десятки лтъ Шаховъ бываетъ у нихъ, росъ онъ съ Маней, и вдругъ представить себ, что Маня влюбилась въ него! Какъ это глупо! Завидуетъ просто она Маріанн, что та будетъ богата, съ положеніемъ въ свт… Ну, да это пройдетъ. У Маріанны много такта. Она обойдетъ острые углы. Только бы она приласкала Олю. Ол нужна развитая и опытная подруга-руководительница. Бдная двочка, какъ у нея неровенъ характеръ, какъ она одинока и заброшена… Слова тоже какія срываются съ языка, грубыя, вульгарныя. Воспитанія не видно… А у нея есть чутье. Какъ она вдругъ угадала характеръ Шахова. Почти то же сказала, что Маріанна. Да, тряпка онъ человкъ… Тряпка? А онъ, Серпуховъ, разв не тряпка-человкъ? Большинство мужчинъ теперь такіе… Ничтожные, опошлившіеся, утратившіе все среди кабаковъ и кокотокъ… И это руководители…
Начинало свтать, когда Серпуховъ поднялся съ мста и пошелъ спать, боле спокойный, но все же задумчивый и озабоченный. Что-то новое назрвало въ его жизни, онъ это угадывалъ чутьемъ, смутно и неопредленно, но все же угадывалъ съ безотчетной и щемящей тревогой въ сердц.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

I.

— Нтъ, нтъ, никогда, никогда я не буду играть такъ, какъ ты,— говорила Оля, волнуясь и горячась.
Она ходила взадъ и впередъ по большой зал на дач Кроля, раскраснвшаяся, съ сверкающими глазами. Маріанна, только-что окончившая одну изъ трудныхъ пьесъ Листа, сидла у рояля и задумчиво слдила за каждымъ угловатымъ движеніемъ молодой двушки.
— Никакихъ талантовъ, никакихъ способностей, характеръ отвратительный и ко всему вдобавокъ — уродъ! О, зачмъ я живу, зачмъ живу?— страстно и гнвно продолжала Оля, сдвинувъ брови и теребя въ рукахъ носовой платокъ.— Быть вчно ничмъ, полнйшимъ ничтожествомъ, не возбуждать ни въ комъ ни симпатіи, ни любви…
Маріанна не прерывала ее, зная, что маленькая буря скоро утихнетъ. Она давно уже успла привыкнуть къ этимъ вспышкамъ ‘своей двочки’, какъ она прозвала Олю. Наконецъ, Оля замолчала, какъ бы обезсиливъ отъ этого порыва. Тогда Маріанна подняла голову и тихо спросила ее:
— Ну, ты все высказала?
И, не дожидаясь отвта, позвала ее:
— Теперь поди сюда!
Оля очнулась, подошла къ ней, уже смущенная и покорная.
— Что теб?— спросила она.
Маріанна, взявъ ее за руку, привлекла ее къ себ и обняла за талью.
— Сядь вотъ тутъ.
Оля сла рядомъ съ нею
— Такъ тебя никто не любитъ?— съ улыбкой сказала Маріанна.— Отецъ не любитъ? Я не люблю?
Оля горячо обняла ее.
— За что?— съ улыбкой спросила Маріанна.— Вдь я же тебя не люблю.
— Ты всхъ любишь!— воскликнула Оля.
— Да?— спросила Маріанна, заглядывая ей въ лицо.— Всхъ?
— Нтъ, нтъ, не всхъ,— торопливо отвтила Оля, качая отрицательно головою, и опять стала ее цловать.
— Двочка, задушишь!— съ улыбкой проговорила Маріанна.— Но тебя хотя и можно полюбить, а журить надо. Съ чего ты опять волнуешься? Оттого, что я хорошо сыграла Листа? Вдь не оттого? Не такъ ли? Вдь ты еще успешь научиться такъ играть. Ты это знаешь. Способности есть. Успхи замтны. Ну, разсказывай, кто тебя обидлъ?
Она заглянула ей въ лицо.
— Вдь обидли?
— Да,— тихо проговорила Оля, кивнувъ утвердительно головой.
Она начала жаловаться. Мать опять сдлала ей сцену при Шахов. Опять изъ-за пустяковъ. Она начала распрашивать Евгенія Александровича о заинтересовавшихъ ее при чтеніи одной статьи вопросахъ, а мать сказала: ‘Когда ты перестанешь надодать Жен? Ужъ не въ профессора ли ты готовишься? Покуда еще для васъ, къ сожалнію, каедръ не открыли! Нечмъ щеголять, такъ хоть ученой хочетъ прикинуться’. И потомъ опять попробовала удалить ее изъ комнаты, чтобы остаться съ Шаховымъ вдвоемъ. Ей это нужно, чтобы жаловаться на всхъ, на папу, на Сеню, на нее. Она, Оля, вышла изъ терпнія, нагрубила матери, а онъ, Шаховъ, такъ посмотрлъ на нее, съ такимъ упрекомъ, что ей хотлось провалиться сквозь землю. Ну да, она опять скверныхъ словъ наговорила, какъ кухарка разругалась. Что-жъ длать? Зачмъ мать выводитъ ее изъ терпнія при немъ? Ну, пусть бы дразнила безъ него. А то заставляетъ ее выйти изъ себя, а онъ будетъ думать, что она и въ самомъ дл такъ дурна, такъ зла, такой нравственный уродъ. Маріанна слышала подобныя жалобы уже не разъ въ два мсяца своего пребыванія въ Павловск и чутьемъ женщины угадывала, что это начало любви молодой двушки къ Шахову. Передъ нимъ ей хотлось являться въ лучшемъ свт, его осужденія она боле всего боялась, для него ей хотлось исправиться. Это было очевидно. А онъ? Любитъ ли онъ Ольгу? Можетъ ли онъ вообще полюбить кого-нибудь страстно, а не такъ, какъ онъ любитъ всхъ. Маріанн было грустно, что она не можетъ спросить прямо Шахова о его чувствахъ къ Ол. Вмшиваться въ это дло преждевременно было рискованно. Вдь покуда и сама Оля не отдаетъ себ яснаго отчета въ томъ, что она любитъ молодого человка. Если бы она отдавала себ въ этомъ отчетъ, она сказала бы все Маріанн. Маріанна знала каждую ея мысль, каждое ея ощущеніе… Она начала успокаивать ‘свою двочку’: никто не подумаетъ о ней ничего дурного, ея строптивость, ея капризы, ея раздраженія — просто свойства ея молодости, это не злость, а вспыльчивость, неумнье владть собою, отъ этого нужно отвыкать, нужно пересилить себя, но никто ее за это не возненавидитъ, не осудитъ особенно строго, тмъ боле, что причины вспышекъ ясны для всхъ… Утшая ее, Маріанна незамтно перешла къ боле серьезнымъ вопросамъ:
— Но теб нужно побольше работать, заниматься музыкой, читать, развивать себя. У тебя много пробловъ не въ одномъ характер, а и въ образованіи…
— Да, да, я знаю! Прежде этого мн никто не говорилъ, потому и не знала, а ты вотъ указала… Господи, какая я неразвитая, необразованная, глупая. А туда же во вс разговоры мшалась, о важныхъ вопросахъ судила и рядила. Посмшищемъ была. Тоже потшала общество своимъ брянчаньемъ на фортепіано. Воображала, что это музыка. Теперь вспомнить стыдно.
И вдругъ, взволновавшись еще боле, она закончила:
— А онъ, Евгеній Александровичъ,— онъ ни разу даже не намекнулъ, что я похожа на шутиху со своимъ самомнніемъ. Это вдь дурно, очень дурно съ его стороны. Правда?
Она схватила за руку Маріанну:
— Да? Правда? Правда?
— Онъ, можетъ-быть, боялся, что ты обидишься,— мягко сказала Маріанна.
— О, разв онъ могъ это думать!— воскликнула Ольга.
Она неожиданно спросила Маріанну.
— Ты же вотъ не побоялась, что я обижусь?
— Онъ мужчина…
— Нтъ, нтъ, это у него дурная черта,— перебила Оля.— Онъ не говоритъ правды въ глаза, никогда не говоритъ!
— Для этого нужно имть особенное мужество, Оля, и главное — быть увреннымъ, что правда не сочтется за дерзость или обиду…
Оля задумалась.
— А когда любишь кого-нибудь?— въ раздумьи спросила она и тотчасъ же прибавила:— Вотъ я теперь люблю папу, тебя, такъ я все, все вамъ въ глаза скажу и не побоюсь, что вы разсердитесь. Никогда, никогда не побоюсь!
Маріанна улыбнулась.
— Что же ты мн ничего, никакой правды не сказала до сихъ поръ въ глаза?
Оля взглянула на нее влюбленными глазами.
— Я теб одно, одно только скажу.
— Что?
— Сердце мое!
Она обвила ее своими руками и начала горячо цловать ея лицо, ея руки…
Она до этой поры не знала, что значитъ страстная привязанность, обожаніе. Теперь она вполн испытывала это чувство, и оно длало ее такой счастливой, что иногда она какъ бы замирала отъ блаженства, любуясь Маріанной. Каждый жестъ, каждая фраза, каждый поступокъ этой женщины вызывали ея восторгъ. Ея страстная натура, жаждавшая привта, любви, ласки, сказалась теперь вполн,— сказалась такъ полно, можетъ-быть, уже и потому, что встрча съ Маріанной совпала со временемъ первой любви, еще не вполн сознанной, еще не высказанной. Молодыя двушки, начиная любить мужчину, часто длаются страстными въ отношеніяхъ къ избраннымъ подругамъ. Это было и съ Олей. Какъ бурно проявлялись ея капризы и гнвныя выходки, такъ бурно проявлялась теперь и любовь.

II.

Маріанна не могла бы объяснить, какъ она завоевала симпатію Оли. Это сдлалось само собою. Серпуховъ привелъ Олю къ Маріанн, и та сразу обласкала двушку, отнеслась къ ней, какъ сестра, не свысока, не покровительственно, а какъ равная къ равной. Она знала изъ писемъ своей матери, что дти Серпухова несчастны, плохо воспитаны, испорчены въ отношеніи характеровъ, и это заставило се еще тепле отнестись къ этому ‘бдному ребенку’. Оля, отчасти подкупленная въ пользу Маріанны разсказами отца, отчасти проникнувшаяся мыслью на зло матери отнестись хорошо къ кузин, при первомъ же визит къ Маріанн обошлась съ ней любезно, принявъ немного комичный покровительственный тонъ взрослой барышни, желающей показать подруг, что она будетъ съ ней въ хорошихъ отношеніяхъ, ‘несмотря на свтъ и его толки’. Но эта напускная нотка комичнаго по своей наивности покровительства быстро исчезла подъ вліяніемъ обаятельной простоты молодой женщины.
Въ этотъ же день перваго свиданія съ Маріанной у Оли сорвалось съ языка признаніе:
— Я вдь капризная, капризная!
Маріанна, привтливо улыбаясь ей, отвтила:
— Счастливица!
— То-есть почему это?— удивленно спросила Оля.
— Потому что можешь капризничать… Я вотъ тоже, покуда жила только съ мамой, капризничала… А потомъ — чужіе люди научили сдерживаться, смиряться, молчать…
Она вздохнула:
— Одиночество тяжело, а чужіе люди уйдутъ и бросятъ, если не сумешь ладить съ ними.
— Такъ значить ради того, чтобы имть около себя людей, нужно сносить всякія глупости и подчиняться всякимъ нелпымъ требованіямъ?— запальчиво воскликнула Оля.— Это ужъ подло!
Маріанна улыбнулась, качая отрицательно головой.
— Надо выработывать умнье подчинять себ людей,— отвтила она.— Капризы отпугиваютъ ихъ, извстный тактъ подчиняетъ ихъ намъ. Жизнь, Оля, среди чужихъ — суровая школа. Въ ней учатъ не любовью, не лаской, не кротостью, а цлымъ рядомъ щелчковъ, уколовъ, щипковъ…
Это былъ ихъ первый серьезный разговоръ. Потомъ он проводили цлые вечера, цлые дни вмст. Оля неожиданно узнала, что она вовсе не знаетъ музыки, что ея французскій выговоръ отвратителенъ, что общественные вопросы, о которыхъ она судила вкривь и вкось, для нея нчто совершенно неизвстное, что ея умъ въ сущности остается въ дтскомъ состояніи, а ея манеры такъ рзки и выраженія подчасъ такъ вульгарны, что могутъ всегда вызвать въ отвтъ дерзость, что въ сущности она покуда ничто, и что ей нужно много, безконечно много трудиться, чтобы быть чмъ-нибудь для людей. Людское уваженіе не дается даромъ, оно берется съ бою, завоевывается медленно, упорнымъ трудомъ, постоянной работой надъ собою. Иногда Оля доходила чуть не до криковъ, чуть не до топанья ногами въ разговорахъ съ Маріанной, указывавшей ей на ея недостатки. Маріанна пережидала эти вспышки, потомъ подзывала Олго къ себ, усаживала ее рядомъ и спрашивала:
— Теперь ты накричалась на меня? Можно, значитъ, говорить по-дружески? Да?
Оля сконфуженно кивала головой и иногда прятала свое вспыхнувшее румянцемъ стыда лицо на плеч молодой женщины и безмолвно цловала ея руки.
Отъ вниманія Юрія Дмитріевича не ускользнули отношенія Маріанны и его дочери, не могли уже ускользнуть, потому что Оля только и говорила ему о Маріанн. Онъ, какъ-то улучивъ удобную минуту, горячо сталъ благодарить молодую женщину за то, что она приласкала его двочку.
— Я буду счастлива, если сдлаю что-нибудь хоть для нея,— отвтила грустно Маріанна.— Ты, Юрій, конечно, не ошибаешься на мой счетъ и не считаешь меня счастливицей, которая не понимаетъ чужого горя.
Она ласково взглянула на него. Онъ какъ-то осунулся, постарлъ и опустился въ послднее время. Этотъ сильный по вншности и слабый по натур человкъ, прозванный пріятелями ‘большой бабой’, переживалъ то, чего онъ никогда не переживалъ прежде. Онъ увидалъ, что его семейнаго счастья въ сущности не существовало никогда, только теперь это стало ему очевиднымъ. Сперва онъ только подтрунивалъ надъ господами-дтьми, теперь онъ видлъ, что эти дти могутъ погибнуть, если ихъ не поддержать во-время. Впервые его глаза открылись, когда расплакалась передъ нимъ Оля, потомъ пошли дни мелкихъ ссоръ съ женою, заставившіе его попристальне вглядться въ свои отношенія къ жен, дале его начало смущать, особенное поведеніе сына — хлыщеватость, фатовство мальчугана, стремившагося обратить на себя вниманіе своимъ щегольствомъ и проматываніемъ денегъ. Отдлываться шуточками и ироніей уже было трудно, нужно было перевоспитывать этихъ людей. Но какъ? Этого-то и не умлъ сдлать онъ, неумлый мужъ, неумлый отецъ. Когда Маріанна приняла подъ свое крыло Олю, онъ обрадовался, точно сознавая, что хоть одна личность изъ его семьи нашла спасенье. Маріанна угадывала его чувства и откровенно разговорилась съ нимъ, какъ со старымъ другомъ. До этого времени онъ чутьемъ неглупаго и добраго человка угадывалъ и отчасти зналъ изъ отрывочныхъ разсказовъ тетки, что пережила въ послдніе годы Маріанна. Но только посл интимныхъ бесдъ съ нею онъ увидалъ, какъ глубоко прочувствовала эта женщина пережитое ею. Когда она, жаждавшая блеска и роскоши, увлекшаяся любовью Кроля, ухала за границу, она быстро отрезвилась отъ своихъ золотыхъ грёзъ и увидала ложность своего положенія. Ей пришлось замкнуться въ тсномъ семейномъ кружк, ей приходилось строго слдить за собою, чтобы завоевать уваженіе тхъ, кто посщалъ ее, и заставить ихъ забыть, что она не боле, какъ любовница чужого мужа. Когда-то она мечтала о слов піанистки, ей пришлось отказаться и отъ этихъ грёзъ, избгая публичности, газетныхъ толковъ и слуховъ. Замкнувшись у себя дома и видя у себя почти исключительно мужчинъ, она стала заботиться о своемъ умственномъ развитіи, много читала, многимъ интересовалась, но иногда ее охватывала такая щемящая тоска, что, несмотря на любовь къ Кролю, порою ей хотлось взять дтей и, бросивъ все, бжать въ Россію къ матери и трудиться, какъ трудится ея мать. У нея недоставало дла, когда былъ избытокъ силъ. Теперь, можетъ-быть, для нея настанетъ новая жизнь. Кроль богатъ, у него есть пріюты, богадльни, можетъ-быть, хотя на этомъ поприщ ей удастся примнить свои силы…
— Няньчиться мн теперь съ кмъ-нибудь надо, надо поднять себя въ своихъ собственныхъ глазахъ, надо наполнить свою жизнь,— говорила она Серпухову.— Вотъ почему, Юрій, я такъ рада, что могу хотя что-нибудь сдлать для твоей дочери.
Когда Серпуховъ уходилъ отъ нея въ этотъ день, онъ былъ спокоенъ за Олю, твердо вря, что ея судьба въ хорошихъ, заботливыхъ рукахъ.

III.

Маріанна, сильная по натур, заботливо воспитанная матерью, пережившая тяжелый искусъ незаконной жены богатаго старика, вращавшаяся въ избранныхъ кружкахъ мужского европейскаго общества, была такой рзкой противоположностью ничему не учившейся и ничему не научившейся, слабой и безхарактерной Марьи Львовны, что нечего было думать о ихъ сближеніи или дружб. Но обстоятельства сложились такъ, что прежде встрчи съ Маріанною Марья Львовна почувствовала въ ней почти ненависть: она въ ней видла только падшую женщину и завидовала ея богатству, но эта мелочная зависть быстро превратилась въ боле страстное чувство враждебности, когда не только Серпуховъ, но и Шаховъ стали часто посщать Маріанну, видя въ ней одну изъ тхъ не часто встрчающихся женщинъ, которыя, не утрачивая своей обаятельной женственности, могутъ говорить съ мужчинами серьезно и основательно не объ однхъ модахъ, театр, свтскихъ удовольствіяхъ и тому подобномъ. Вслдъ за Серпуховымъ и Шаховымъ потянуло въ домъ Маріанны Олю и Сеню, первую влекла сюда чарующая ласка молодой кузины, второго привлекала блестящая обстановка ея дома, ея гости — родные Кроля, казавшіеся юнош если не представителями самаго высшаго общества, то представителями самаго богатаго круга Петербурга, съ которыми было пріятно раскланиваться на музык въ Павловскомъ вокзал и говорить потомъ товарищамъ: ‘это мой пріятель, сынъ банкира’, или ‘это нашъ добрый знакомый, директоръ желзныхъ дорогъ’. Почти незамтно, въ какой-нибудь мсяцъ Марья Львовна почувствовала себя одинокой въ своемъ дом, а если она была не одинока, то въ ея присутствіи только и говорили, что о Маріанн. Это раздражало. Но этого было мало: встртившись съ Маріанной, Марья Львовна сразу почувствовала сама, что она является какой-то маленькой двочкой передъ этой вполн сформировавшейся и всесторонне развившейся женщиной, что она даже не можетъ чувствительно уязвить эту женщину, давно привыкшую сдержанно и холодно выносить всякіе нападки враговъ, обезоруживая ихъ своимъ тактомъ и своимъ спокойствіемъ. Маріанна не подала Марь Львовн ни малйшаго повода разгорячиться, не отвтила ни одной рзкостью на ея колкости, ни на одну минуту не потеряла своего самообладанія, сразу увидавъ, съ кмъ она иметъ дло. Отъ нея повяло такимъ холодомъ, когда она говорила съ Серпуховой, что той самой стало неловко и какъ бы жутко. Это окончательно вывело изъ себя Серпухову и, посл первой встрчи со своей родственницей, она иначе не говорила о ней дома, какъ съ раздражительно-насмшливыми прозвищами: ‘трагическая актриса’, ‘театральная царица’, ‘самозванная повелительница’. Юрій Дмитріевичъ, услышавшій вс эти пошлыя прозвища и немного раздражившійся на жену, оборвалъ ее наконецъ словами:
— Не всмъ же женщинамъ кухарками смотрть!
Марья Львовна вышла изъ себя и сдлала пошлую сцену. Ужъ не ее ли это онъ величаетъ кухаркой? Этого только недоставало! Можетъ-быть, если бы и она стала продажною женщиною, то и ей не пришлось бы по кухнямъ бгать, а тоже сидла бы, какъ царица, въ раззолоченныхъ хоромахъ. Серпуховъ съ грустью замтилъ:
— Маня, не унижай себя этими пошлостями!
Она начала почти кричать. Какъ онъ сметъ такъ обращаться съ нею? Кто ему позволилъ говорить ей дерзости? Юрій Дмитріевичъ смолкъ, видя, что каждое его новое слово только подольетъ масла въ огонь. Посл этой сцены, когда Серпуховъ, нетерпливо пожавъ плечами, вышелъ изъ комнаты, она начала жаловаться пришедшему Шахову на мужа, на Маріанну, на всхъ. Раскраснвшаяся, взволнованная, она говорила запальчиво, сбивчиво, не выбирая выраженій. Впервые Евгеній Александровичъ видлъ ее въ такомъ состояніи и что-то пошло-вульгарное поразило его теперь въ этой женщин. Онъ коротко спросилъ ее:
— Да что она теб сдлала, что ты на нее сердишься?
Марью Львовну точно обожгло чмъ-то.
— Ахъ, за что мн сердиться на нее!— воскликнула она.— И какъ смю я осуждать ее, содержанку чужого мужа, двушку, обольстившую старика, живущую на его счетъ, когда передъ ней преклоняются вс мужчины!
Въ голос Марьи Львовны послышались пошловато-колкія нотки. Шаховъ досадливо замтилъ ей:
— Маня, полно! Кто же не ошибался, не падалъ.
— А ты хочешь меня попрекнуть? въ меня грязью бросить?— воскликнула она.— Я не продавалась, я не за деньги полюбила, я… О, будь я такой, какъ она, на своихъ лошадяхъ я здила бы!
Онъ остановилъ ее, немного смутившись отъ ея криковъ:
— Полно, тише, ради Бога!.. Твои могутъ войти…
— Ахъ, что мн за дло!— такъ же громко продолжала она и съ язвительностью добавила: — Можетъ-быть, и за мной будутъ ухаживать, когда узнаютъ, что я падшая женщина. Вдь вамъ, мужчинамъ, честныя женщины не нужны!.. Вамъ кокотки нужны!..
Евгеній Александровичъ сдлалъ нетерпливое движеніе.
— Съ тобой сегодня нельзя говорить! Лучше уйти.
Онъ взялся за шляпу. Всякія вульгарныя сцены, всякіе скандалы были ему противны. Приличность и порядочность были у него всегда на первомъ план. Марья Львовна при его движеніи къ дверямъ опомнилась, испугалась, начала его просить не уходить. Онъ недовольнымъ, нсколько брезгливымъ тономъ замтилъ ей:
— Неужели ты не понимаешь, что вчные капризы и сцены не привязываютъ, а только отталкиваютъ?.. Ты вотъ часто жалуешься на Олю, что она отравляетъ теб жизнь своими выходками. Ты ради этого чуть не врагомъ ея сдлалась, а между тмъ сама длаешь точно то же, что длаетъ она. Или ты думаешь, что твоему мужу или мн очень пріятно слышать только упреки, какія-то мелкія придирки не изъ-за чего, какіе-то нападки на ни въ чемъ неповинную женщину? Нтъ, такъ жить нельзя…
Она смотрла на него растерянными глазами. Онъ впервые упрекалъ ее, впервые читалъ ей нравоученіе. Она хотла что-то сказать въ свое оправданіе, но онъ продолжалъ, увлекаясь своей любимой ролью — ролью резонера, ролью добродушнаго ментора:
— Ты вотъ бросаешь грязью въ Маріанну, а между тмъ у нея ты могла бы поучиться такту. Поврь мн, что она и года не прожила бы съ Кролемъ, если бы вздумала длать ему вотъ такія сцены, но мало этого, она никогда бы не завоевала себ уваженія, если бы относилась къ людямъ, какъ ты.
И еще мягче, еще ласкове, совсмъ по-отечески, какъ онъ говорилъ своему Гриш, когда тотъ подкучивалъ, онъ добавилъ:
— Взгляни, Маня, вокругъ себя: гд твои друзья? Ты всхъ вооружила безъ нужды, безъ толку! Ну вотъ хоть бы меня за что ты попрекнула сегодня? За то, что я не бросаю грязью въ Маріанну? Да? А что было бы, если бы каждый сталъ бросать грязью въ женщину, сдлавшую ошибку?
Онъ наклонился къ. ней, заглядывая ей въ лицо.
— Легко было бы теб? Вдь у Маріанны есть оправданія: молодость, свобода, а вдь мы, Манюша, не можемъ оправдываться и этимъ…
Ей казалось, что онъ бьетъ ее по лицу, мягко, безъ злобы, но все же бьетъ, какъ иногда бьютъ перчаткой или носовымъ платкомъ по морд комнатную собачонку, стыдя ее за то, что она украла кусокъ сахару. Это не больно, но это мучительно обидно. Она сидла, но шевелясь и тихо плача. Послышались чьи-то шаги.
— Не плачь же, не плачь! Сюда идутъ,— поспшно сказалъ онъ.
Не плакать! Разв она могла не плакать? Она торопливо встала и вышла изъ комнаты.. На минуту она почти возненавидла Шахова. Гд-то въ глубин души шевельнулось смутное сознаніе, что если мужъ унижалъ ее пьяными ласками, то предъ Шаховымъ унижается она сама, прося его ласкъ насильно, навязываясь ему. Ея лицо вспыхнуло румянцемъ стыда при этой горькой мысли и тотчасъ же, рыдая, она воскликнула: ‘Да что же мн длать, если я люблю! Ну, пусть бьетъ, пусть бьетъ, только не отталкиваетъ!’ Если бы Шаховъ вошелъ къ ней въ эту минуту, она бросилась бы къ его ногамъ, стала бы цловать его руки.

IV.

Юрій Дмитріевичъ все ясне и ясне сознавалъ, что въ его семь происходитъ что-то неладное. Неладное было въ его семь и прежде, но онъ этого не замчалъ. Теперь это стало ему понятно. Но этого мало. Онъ смутно, какъ-то чутьемъ угадывалъ, что неладное, бывшее прежде, и неладное, явившееся теперь, не одно и то же, что теперь назрло что-то новое, небывалое. Жена прежде капризничала и дулась, но это были пустяки, мимолетныя вспышки, а теперь у нихъ точно оборвалась связь, выступила наружу какая-то враждебность. Въ душ Оли тоже происходитъ что-то непонятное, необъяснимое: это уже не простые капризы, не разыгрыванье непогршимой взрослой двушки, а горькія слезы и стремленіе персдлать себя, сдлаться другимъ человкомъ. А Сеня — Сеня боле всего теперь смущалъ Юрія Дмитріевича: иногда отцу становилось грустно, когда онъ видлъ сына съ помятымъ лицомъ, съ синевой подъ глазами, съ отпечаткомъ преждевременнаго развитія мужчины въ мальчик, иногда отецъ возмущался хлыщеватостью и бахвальствомъ мальчугана, такъ какъ именно эти качества были самыми антипатичными для самого Серпухова. Разгильдяй по натур, человкъ, выросшій въ то время, когда вншности придавали мене всего значенія, подневольный работникъ, не имвшій ни времени, ни нужды заботиться о своемъ туалет, онъ смутно угадывалъ, къ чему можетъ привести сына это стремленіе къ блеску, къ франтовству, къ пусканью пыли въ глаза. ‘Мы были неряхи, способные вызвать гримасу на лиц брезгливаго и щепетильнаго человка,— повторялъ онъ:— а эти франты,— карманы отъ нихъ оберегать нужно, потому что они на все пойдутъ, лишь бы щегольнуть своимъ нарядомъ и широко пожить’. Раза два онъ попробовалъ мелькомъ замтить сыну, что онъ недоволенъ его поведеніемъ, его щегольствомъ. Изъ этого ничего не выходило.
— Ужъ не хочешь ли ты, чтобы я въ нечесаннаго нигилиста превратился?— рзко отвтилъ ему однажды Сеня.— Ихъ время прошло. У насъ и въ гимназіи отличаютъ только тхъ, кто уметъ порядочно себя держать. Нашъ директоръ сердится, когда мы въ грязныхъ перчаткахъ ходимъ, и говоритъ, что мы гимназисты, а не питомцы нищенскаго комитета…
— Что ты мн глупости говоришь!— прикрикнулъ Серпуховъ.— Не мыться теб запрещаютъ, а фанфаронить. У меня нтъ средствъ давать теб денегъ на франтовство.
— Я, кажется, не прошу у тебя,— началъ сынъ.
— Не у меня просишь, такъ у кого-нибудь другого христарадничаешь,— перебилъ отецъ.
— Что-жъ, теб жаловался кто-нибудь, что я его обираю?— запальчиво проговорилъ Сеня, и его смазливое личико залилось яркимъ румянцемъ.
— Никто не жаловался,— сказалъ Серпуховъ, не безъ удивленія замтивъ эту краску стыда на лиц сына.— Но вдь деньги ты откуда-нибудь берешь же на свои прихоти.
Сынъ рзко отвернулся въ сторону, избгая взгляда отца.
— Что ты знаешь! Можетъ-быть, я уроками достаю. Вдь ты не справлялся…
И, опять принявъ грубый тонъ, онъ добавилъ:
— Будь спокоенъ, я не ворую ни у тебя, ни у другихъ.
— Этого только недоставало!— сказалъ Серпуховъ, и какъ-то безсознательно остановилъ взглядъ на лиц сына.
Сеня стоялъ профилемъ къ нему, смотря въ окно, лучи солнца били ему въ лицо. Серпухова поразило что-то особенное въ лиц сына: его красиво очерченный, слегка вздернутый носикъ былъ точно покрыть какимъ-то легкимъ бловатымъ налетомъ. Юрій Дмитріевичъ даже сощурилъ глаза, чтобы убдиться, не обманывается ли онъ. Нтъ, точно это пудра.
— Ты бриться началъ?— спросилъ Юрій Дмитріевичъ.
— Я?— спросилъ Сеня, оборачиваясь съ удивленнымъ видомъ къ отцу.— Что мн брить?
Онъ разсмялся и небрежно добавилъ:
— Вотъ, упрекаешь меня за какіе-то наряды, а даже лица моего хорошенько не знаешь. О брить спрашиваешь, точно у меня есть усы или борода…
Юрій Дмитріевичъ сконфузился — сконфузился, какъ мальчишка, но не оттого, что его уличилъ сынъ въ незнакомств съ физіономіей сына, а отгого, что онъ теперь ясно увидлъ не только слды пудры на этомъ лиц, но — брови у сына были подкрашены. У него точно упало сердце, въ груди что-то защемило. Онъ хотлъ сказать сыну, что онъ увидалъ, и не могъ, охваченный такимъ стыдомъ за него, что на язык замирали слова. Глядя куда-то въ сторону, онъ проговорилъ только:— Я потому это… у тебя лицо чмъ-то запачкано… мука, что ли…
Сеня весь вспыхнулъ, побагровлъ, охваченный стыдомъ. Онъ даже былъ не въ состояніи отвтить дерзостью отцу. На минуту ему стало стыдно за самого себя, за эти притиранья. Въ молодой душ его было сознаніе, что это пошло, скверно. Не было только силъ удержаться на покатой плоскости, ведущей къ полному паденію, къ продаж стыда, совсти, чести, ради мелкихъ удовольствій и наслажденій. Юрій Дмитріевичъ, точно разслабленный, поднялся, кряхтя, съ мста и тихо на ходу замтилъ ласковымъ тономъ сыну:
— Ахъ, Сеня, Сеня, губишь ты себя!
Онъ вышелъ изъ комнаты грузными шагами. Казалось, у него вдругъ налились ноги свинцомъ. Можетъ-быть, онъ долженъ бы былъ прикрикнуть на сына, разругать его,— самъ онъ не зналъ, что надо было сдлать. Онъ былъ неспособенъ въ эту минуту ни на что. Онъ былъ весь охваченъ стыдомъ за сына. Не фатъ, не хлыщъ, а кокотка, вотъ чмъ былъ его сынъ. И какой сынъ — почти ребенокъ. Какіе негодяи — мужчины или женщины — пріучили его къ этому? Кто подсказалъ ему, что мальчики этимъ путемъ могутъ добывать деньги?
— Кто же отвтитъ, если отецъ самъ этого не знаетъ?— прошепталъ онъ, грузно опускаясь на кресло у своего стола.— Вдь я-то, отецъ, зналъ, что въ обществ бываютъ всякіе негодяи? Я-то могъ предостеречь, предохранить, оберечь? Онъ закрылъ руками свое лицо.
Въ его голов проносились отрывочныя мысли. Все онъ передумалъ, все обсудилъ, міровые вопросы ршалъ. Цлые вечера и ночи убивалъ на это по портернымъ, по трактирамъ, по клубамъ. Все слова, слова и слова. На дл, на практик не сдлано ничего. Восемнадцать лтъ былъ мужемъ и отцомъ и только сумлъ на прокормъ добывать кое-какія деньги. Больше ничего не сдлалъ для своей собственной семьи. Зналъ, когда имъ были нужны тряпки, ложа въ театр, дача лтомъ, а больше ничего не зналъ. Они вдь боле ничего не просили, а онъ самъ не подумалъ, что у человка есть еще что-то — душа, сердце, умъ. Туда, въ эти тайники близкихъ онъ не заглядывалъ. И они жили, не подозрвая, что имъ нужно еще что-то, кром этихъ тряпокъ, этихъ ложъ, этихъ дачъ, и ничего не требовали у него боле. Теперь вотъ сама жизнь указала имъ на что-то иное, и они, безпомощные, очутились на краю пропасти: жена увидала въ немъ врага, дочь мучится непонятными ей самой порывами стать другимъ человкомъ, сынъ… Господи, кому онъ хочетъ продать себя, кому онъ продается?.. Надо спросить Шахова, много ли тотъ даетъ Сен. Можетъ-быть, онъ его балуетъ, а это… Юрій Дмитріевичъ даже мысленно не могъ произнести того, что онъ думалъ о сын… это, можетъ-быть, такъ, просто безцльно кокетничаетъ мальчуганъ. Бдный, онъ не знаетъ даже, можетъ-быть, какъ это дурно, какую это тнь бросаетъ на него. Онъ по наивности прихорашивается, безъ всякой особенной задней мысли, а люди могутъ подумать всякія мерзости. Вотъ онъ — отецъ, а подумалъ Богъ всть что. Серпухову стало безмрно жаль Сеню. Онъ готовъ былъ идти къ сыну и просить у него извиненія за то, что онъ мысленно оскорбилъ его грязными подозрніями. На его лиц появилось выраженіе какой-то старческой слабости, къ глазамъ подступали слезы. Никого онъ теперь не винилъ, кром себя, одного себя. Онъ довелъ всхъ домашнихъ до того, до чего дошли они, онъ долженъ и исправить все самъ. Надо съ Шаховымъ поговорить. Не пришелъ ли онъ къ нимъ? Пойти посмотрть. Онъ поднялся съ мста, тяжело вздыхая и покачивая головой, весь охваченный тяжелымъ чувствомъ пораженнаго внезапной бдой и еще ничего не сообразившаго человка. Онъ прошелъ нсколько комнатъ и дошелъ до гостиной.
Здсь ждало его то, чего онъ никогда бы не могъ предугадать, чему онъ не поврилъ бы, если бы услышалъ объ этомъ отъ постороннихъ…

V.

Юрій Дмитріевичъ отворилъ дверь гостиной и смутился: онъ увидалъ, какъ Марья Львовна склонилась лицомъ къ рук Шахова, онъ ясно услыхалъ раздражительнымъ тономъ произнесенныя Шаховымъ слова:
— Полно, Маня! Зачмъ ты это длаешь!
Это было дло одной минуты. И Шаховъ, и Марья Львовна отшатнулись другъ отъ друга, точно ихъ кто-то отбросилъ въ разныя стороны однимъ ударомъ. Растерявшійся Серпуховъ, съ отороплымъ взглядомъ, съ открытымъ ртомъ, пробормоталъ что-то о томъ, что онъ не мшаетъ, что онъ искалъ Олю, и торопливо, какъ-то бокомъ, мелкими шажками, глядя въ сторону, скрылся. Онъ былъ и смшонъ, и жалокъ въ своемъ смущеніи, въ своей мшковатой суетливости. Въ первую минуту онъ ощущалъ нчто въ род стыда за сдланную имъ ошибку, за крупный совершенный имъ проступокъ. Никакого другого ощущенія онъ не испытывалъ, какъ будто онъ ворвался не къ своей жен, цловавшейся съ любовникомъ, а къ совершенно чужой и незнакомой ему нжно ворковавшей парочк, за которой онъ слдилъ и подсматривалъ въ щелку. Растерянный и сконфуженный, онъ торопливо прошелъ обратно въ свою комнату, зачмъ-то началъ усердно рыться въ бумагахъ, никакъ не могъ сообразить, чего онъ ищетъ, потомъ разомъ грузно опустился на кресло у письменнаго стола и безсмысленнымъ тономъ проговорилъ вслухъ:
— Вотъ оно что!.. вотъ оно что!..
Онъ сталъ нервно барабанить пальцами по столу, чувствуя, что его что-то давитъ, душитъ, гнететъ. Голову давило какъ бы желзное кольцо. Онъ просидлъ такъ съ полчаса, подавленный тысячами разнородныхъ ощущеній, сознаніемъ униженія, бшенствомъ на кого-то, подступавшими къ глазамъ слезами. Мысль не останавливалась ни на чемъ, работала скачками, мелькала отрывочными образами. Казалось, онъ постарлъ въ эти нсколько минутъ, такимъ осунувшимся сдлалось его лицо, такъ сгорбилась его фигура. Наконецъ, онъ всталъ, заходилъ по комнат, медленно, въ раздумья.
— Что-жъ, этого надо было ждать рано или поздно,— проговорилъ онъ.— Не Шаховъ, такъ кто-нибудь другой. Иначе не могло кончиться… иначе.
Онъ внезапно опустился на стулъ, припалъ лицомъ на руки и разрыдался, вздрагивая всмъ своимъ массивнымъ тломъ…
Въ гостиной въ это время тоже растерявшіеся и перепуганные Марья Львовна и Шаховъ стояли другъ передъ другомъ и безсмысленно спрашивали одинъ другого: ‘Что ты надлала?’ ‘Что же будетъ?’ ‘Что теперь длать?’ Прежде чмъ они нашли отвты на эти вопросы, въ комнату пришла Оля. Марья Львовна, готовая вытолкнуть ее въ спину, отрывисто сказала ей:
— Тебя искалъ отецъ!
— Зачмъ?— спросила Оля.
— Почему я знаю!— отвтила мать.— Ступай къ нему.
Ей хотлось только, чтобъ она ушла. Оля торопливо вышла, недоумвая, почему мать и Шаховъ такъ взволнованы, такъ красны. Она пошла искать отца, прошла къ нему въ кабинетъ и увидала его, склонившагося лицомъ на ладони рукъ, вздрагивающаго всмъ тломъ отъ рыданій.
— Папа! папа! что съ тобой?— воскликнула она, бросаясь къ нему и опустившись передъ нимъ на колни.
Онъ очнулся, осмотрлся мутными глазами кругомъ, не сознавая вполн, что случилось, какъ попала сюда его дочь. Нужно было пересилить себя, подавить въ себ все, чтобы не возбудить никакихъ подозрній въ душ дочери. Онъ взялъ ее за голову, поцловалъ ее въ лобъ и тихо проговорилъ:
— Худо мн что-то… Скверно… дточка…
Она подняла на него испуганный взглядъ.
— Такъ надо за докторомъ?..
— Нтъ, нтъ!.. это пройдетъ!
— Папа, но ты плакалъ?.. Значитъ же ужъ очень, очень худо?
Въ ея голос была тревога.
— Нтъ, дточка… Было худо… Потомъ мн лучше стало…— путался онъ въ объясненіяхъ.— Но… видишь ли, мучитъ меня вопросъ… все думается, что будетъ съ вами, если умру… Жаль стало… ну, вотъ…
Онъ пересилилъ себя, постарался улыбнуться.
— Бабой я совсмъ сталъ… Слезы вдь бабье утшеніе. Такъ? да?..
Она пытливо смотрла ему въ лицо, не вря его очевидной лжи.
— Правда это, папа?— спросила она тихо.
Онъ растерялся, заторопился уврить ее:
— А то какъ же? О чемъ мн еще плакать? И вообще смшно это, когда такой старый быкъ рюмитъ… Да?..
Она, продолжая смотрть на него испытующимъ взглядомъ, серьезно замтила ему:
— Не шути, когда не до шутокъ…
И, опять вспомнивъ о служб отца, тревожно спросила его:
— По служб у тебя нтъ непріятностей?
— Какія же такія непріятности могутъ быть!
— Нынче вдь въ банкахъ все растраты…
— У насъ нтъ…
Онъ опять пошутилъ:
— Ужъ ты не думаешь ли, что я растратилъ?
— Нтъ, папа,— перебила она его, качая головой.— Но скажи мн, почему ты совсмъ другимъ сталъ?.. Ты на себя не похожъ… Ты самъ этого не замчаешь, а ты совсмъ, совсмъ другимъ станъ…
Она что-то внезапно вспомнила:
— Мама знала, что теб худо, что ты плакалъ?
Онъ растерялся и торопливо сказалъ:
— Нтъ, нтъ, никто не зналъ, и не надо.
— Но она врно поняла,— перебила его Оля.— Я ее сейчасъ видла. Она тоже встревожена, все лицо разгорлось у нея. Она и послала меня къ теб. Евгеній Александровичъ тоже…
— А, ну ихъ!— вдругъ сорвалось съ языка Серпухова злобное восклицаніе.
Онъ тотчасъ же спохватился и заговорилъ сбивчиво, что, вроятно, они замтили его разстроенный видъ, что онъ съ утра уже разстроенъ, что этого нельзя было не замтить. А въ голов его пропосилась одна мысль: ‘надо сказать имъ, что они могутъ все, что имъ угодно, длать, но если это узнаетъ Оля, то…’. У него сжались съ угрозой кулаки, точно онъ мысленно грозилъ убить этихъ людей, если ихъ связь, ихъ грязное поведеніе станетъ извстно его дочери…

VI.

Шаховъ былъ чистоплотный человкъ, эстетикъ, прилично воспитанный господинъ. Изящная и приличная форма облагораживала въ его глазахъ многое, если не все. Онъ съ отвращеніемъ отвертывался отъ пьянаго оборвыша, обнимающаго такую же пьяную оборванку у дверей кабака, но могъ бы съ наслажденіемъ засмотрться на обнаженную натурщицу, полюбоваться на которую созвалъ изящныхъ гостей въ изящную мастерскую художникъ. Огласка, скандалъ, вульгарная перебранка, все это внушало ему отвращеніе, и можно бы сказать страхъ, если бы только можно было заподозрить его въ трусости, какъ мужчину. Если въ немъ и была доля трусости, то это была не трусость мужчины, а трусость эстетика. Вслдствіе этого и открытіе, сдланное Серпуховымъ, испугало его только съ одной точки зрнія: не сдлаетъ ли Юрій Дмитріевичъ скандала? Онъ хорошій и добрый человкъ, но онъ плохо воспитанъ, не отесанъ, не приличенъ. Отъ него можно ждать самыхъ дикихъ выходокъ. Евгеній Александровичъ не зналъ, какъ ему нужно поступить, чтобы предупредить скандалъ. Мысли объ этомъ отравили ему два дня, и хуже всего было то, что эти мысли не привели ни къ чему и были нелпы. Дуэль, разводъ, полный разрывъ съ семьей Серпуховыхъ, все это въ конц концовъ оказывалось или никуда не пригоднымъ, или вызывающимъ толки. Волненіе была настолько сильно, что даже Гриша замтилъ Евгенію Александровичу, что онъ врно нездоровъ, такъ какъ ‘они ничего не кушаютъ’. Шаховъ только грустно вздохнулъ, говоря, что ‘аппетитъ что-то пропалъ’.
На третій день посл памятной сцены въ дом Серпуховыхъ, выходя изъ вагона перваго класса, Шаховъ столкнулся лицомъ къ лицу съ Серпуховымъ на дебаркадер въ Павловск. Съ перваго раза Евгеній Александровичъ такъ растерялся, что не зналъ, какъ ему быть: здороваться или не здороваться съ Юріемъ Дмитріевичемъ? сказать ему ‘вы’ или ‘ты’? Серпуховъ, осунувшійся и сгорбившійся, въ мшковатомъ пальто, въ измятой шляп съ большими полями, коротко сказалъ:
— А! я радъ, что столкнулись…
Потомъ онъ прибавилъ:
— Тутъ ресторанъ… у станціи… надо зайти…
Шаховъ въ знакъ согласія кивнулъ головой, смотря въ сторону и чувствуя, что у него вдругъ пересохло въ горл. На минуту онъ испыталъ чувство самой мальчишеской трусости.
Они пошли пшкомъ до ресторана, не говоря ни слова, смотря разсянно и безцльно въ пространство. Сбросивъ пальто въ прихожей, они прошли въ отдльный номеръ. Серпуховъ мелькомъ сказалъ лакею:
— Два обда!
И, обращаясь къ Шахову, пояснилъ:
— Не такъ же сидть…
Онъ подошелъ къ окну, пока лакеи накрывали на столъ, принося приборы и закуски, и сталъ барабанить пальцами по стеклу. Шаховъ усердно раскуривалъ папиросу, сосредоточивъ на ней всё свое вниманіе. Лакеи спрашивали между тмъ о вин, предлагали прейсъ-курантъ винъ. Приходилось отдлываться отъ нихъ, приказавъ подать того вина, которое прежде всего вспомнилось. Когда подали закуску, нужно было выпить и закусить, такъ какъ эти люди ждали окончанія этого обряда, чтобы начать подавать обдъ. Серпуховъ даже замтилъ что-то о водк: ‘хороша она здсь, въ ресторан’. Шаховъ согласился съ этимъ вполн. Когда первое блюдо обда было подано, Серпуховъ сказалъ прислуг, что ее позовутъ, когда будетъ надо. Лакеи вышли. Тогда Серпуховъ обернулся къ Евгенію Александровичу и, глядя на него въ упоръ, проговорилъ:
— Теперь мы одни…
Шаховъ взглянулъ куда-то въ сторону, по направленію къ окну. Тамъ качались полуголыя втви деревьевъ съ осыпающимися пожелтвшими листьями. Евгеній Александровичъ все думалъ о томъ, какъ начать, и все молча смотрлъ на эти втви, не зная, какъ начать. Въ голов, при вид качающихся втвей деревьевъ, мелькала глупая мысль: ‘точно головой качаютъ’… Онъ даже разсердился на себя и отвернулся отъ окна.
— Ты меня извини, что я завелъ тебя сюда,— началъ Серпуховъ нсколько ироническимъ тономъ, наливъ себ вина и глотая его большими глотками.
Шаховъ очнулся.
— Ты въ прав требовать отъ меня отчета,— сказалъ онъ глухо.— Я самъ хотлъ… вс эти дни…
— Отчета?— спросилъ Серпуховъ и горько усмхнулся.— Въ чемъ? Что ты живешь съ моей женой? Это я уже и такъ знаю. Чего же еще?
Онъ взглянулъ съ презрніемъ на Евгенія Александровича. На мгновеніе его охватила злоба на этого человка, потомъ онъ ему показался такимъ ничтожнымъ. Маленькій, хрупкій по сравненію съ Юріемъ Дмитріевичемъ, онъ, дйствительно, казался теперь довольно жалкимъ, несмотря на все свое изящество и на свою красоту. Шаховъ уловилъ этотъ взглядъ, смутился, сталъ торопливо говорить:
— Все же ты долженъ знать, какъ это случилось… Я виноватъ, я поступилъ неосторожно, но все же… ты понимаешь…
Серпуховъ прервалъ его сбивчивую рчь.
— Да ты чего боишься? что я вызову тебя на дуэль? Или того, что я подброшу теб ее?
Евгеній Александровичъ растерялся еще боле.
— Что-жъ, я готовъ…
— Ни къ чему ты не готовъ!— рзко и отрывисто отвтилъ Юрій Дмитріевичъ.
И прибавилъ съ горькой ироніей.въ голос:
— Или, можетъ-быть, я ошибаюсь, ты ее любишь? Ну, что-жъ! Драться я за нее не могу, у меня дти могутъ остаться нищими. Значитъ остается одно: уступить. Бери ее, ты не бденъ, содержать есть чмъ, а дтямъ я сумю объяснить…
Наступило молчаніе. Серпуховъ испытывалъ совершенно новое для него чувство — чувство злорадства при вид замшательства Шахова. Онъ угадывалъ истину, зналъ, что Евгенію Александровичу давно не нужна эта женщина. Даже больше: онъ угадывалъ, что и никогда не была она нужна Шахову. Онъ самъ, столько разъ, въ былые годы, бывалъ въ такомъ положеніи. Подвернулась бабенка — отчего не воспользоваться ею? Восноминаніе о мелкихъ интригахъ молодости снова заглушило въ немъ злобу на Шахова. Въ эти два дня — тяжелые и мучительные для него — онъ передумалъ все, и каждый разъ, когда его охватывало бшенство на Шахова, какой-то внутренній голосъ подсказывалъ ему: ‘а ты самъ поступалъ не такъ, лучше?’ И онъ опускалъ низко голову. Вмсто ненависти онъ чувствовалъ презрніе къ Евгенію Александровичу, къ себ, ко всмъ собратьямъ.
Шаховъ прервалъ первый молчаніе.
— Я глубоко виноватъ передъ тобою,— началъ онъ, запинаясь:— но ты не далъ мн объясниться… я долженъ…
Серпуховъ очнулся, налилъ себ еще вина, сгорая отъ жажды, не обращая вниманія на то, что это не вода, и съ горечью проговорилъ:
— Чего объясняться теб передо мною! Все я знаю. Ты такой же пакостникъ…
Евгенія Александровича точно по лицу ударили. Его блдныя щеки вспыхнули. Въ вискахъ застучала кровь.
— Я не позволю! крикнулъ онъ запальчиво, швырнувъ на столъ салфетку и поднимаясь съ мста.
И тотчасъ же прикусилъ языкъ подъ вліяніемъ внезапной мысли о скандал, прислъ, съежйлся, хмуря брови. Съ ужасомъ онъ увидалъ, что Юрій Дмитріевичъ уже довольно много отпилъ изъ бутылки вина.
— Чего?— перебилъ его Юрій Дмитріевичъ:— не позволишь наносить оскорбленіе? Такъ, ты мн нанесъ уже большее оскорбленіе, а я…
Серпуховъ тяжело передохнулъ.
— Я даже не въ силахъ сердиться на тебя,— закончилъ онъ.— Да, не въ силахъ, потому что ты не лучше меня, я не лучше тебя! Пакостники! Вс мы таковы, мужчины… Легкомысленная бабенка, чужая жена заиграла, почему же и не имть ее? Это удобне, чмъ ловить женщинъ съ улицы, просить рекомендовать ихъ за деньги… Нтъ, гд ужъ Серпуховымъ сердиться на Шаховыхъ! И изъ-за кого? Изъ-за Марьи Львовны!
По его лицу скользнула горькая усмшка.
— Но у меня дти. Они ничего не должны подозрвать. Слышишь? Продолжайте творить, что вамъ угодно, но мой домъ долженъ быть для тебя святъ!
— О, неужели ты думаешь, что въ будущемъ…— началъ Евгеній Александровичъ.
Его лицо даже просвтлло. Онъ не могъ скрыть радости при мысли, что скандала не будетъ. ‘Легко отдлался, легко’, проносилась въ его голов пошлая мысль. Онъ постарался принять серьезный видъ.
— Разв ужъ надола?— спросилъ съ насмшкой Серпуховъ.— Скоро! Впрочемъ, это ваше дло. Я ршился держать эту женщину въ своемъ дом, а какъ она будетъ вести себя — это не мое дло. Лишь бы не было скандаловъ. Я не выгоняю ее, потому что я виноватъ передъ нею, не умлъ сдлать ее порядочной женщиной, не разсчиталъ, что могутъ подвернуться такіе мужчины, какъ ты.
Евгенія Александровича опять передернуло, но Юрій Дмитріевичъ продолжалъ:
— Такой, какъ ты, какъ я, какъ вс остальные, не хуже, не лучше… Я даже попрошу тебя,— онъ сдлалъ сильное удареніе на слов ‘попрошу’:— продолжать посщать нашъ домъ, хотя отъ времени до времени, чтобы Ол и Сен не бросилось въ глаза твое отсутствіе. Я только о нихъ теперь и забочусь…
Онъ сдвинулъ брови и опять отпилъ вина.
— Кстати, я хотлъ съ тобой и объясниться вовсе не о ней, не о Марь Львовн. Что мн она! Я хотлъ попросить тебя прекратить свою щедрость относительно Сени. Не знаю, ради какихъ видовъ, вроятно, просто ради того же общаго намъ всмъ нравственнаго разгильдяйства, ты даешь мальчишк деньги, ты водишь его съ собой на концерты и въ театръ въ первые ряды, ты — извини меня за откровенность — знакомишь его съ какими-то жуликами…
Шаховъ оборвалъ его:
— У меня нтъ такихъ знакомыхъ, я не позволю…
— Ахъ, кто у тебя спрашиваетъ позволенія, что ты лзешь за скандалъ. Я называю жуликами всхъ этихъ прожигателей жизни, которые носятъ названіе золотой молодежи, приличныхъ молодыхъ людей, торгующихъ собой и покупающихъ другихъ. Понялъ? Они не пара моему сыну, который можетъ очутиться чуть не нищимъ посл моей смерти. Я вовсе не желаю видть его на скамь подсудимыхъ, обвиняемымъ за подлоги.
Лакей, не дождавшись зова, вошелъ въ комнату. Шаховъ и Серпуховъ суетливо принялись за холодный супъ и, глотнувъ его немного, отставили тарелки. Серпуховъ налилъ еще въ стаканъ вина и, съ усмшкой глядя на Шахова, проговорилъ уже не особенно твердымъ голосомъ:
— Что-жъ, нужно хоть выпить…
— Да,— отвтилъ Евгеній Александровичъ:— меня что-то знобитъ.
— Пора въ городъ,— сказалъ Серпуховъ.— Ты не думаешь за границу?
— Не могу. Два дла надо кончить. Впрочемъ, я постараюсь, потороплюсь,— прибавилъ Евгеній Александровичъ, думая, что Серпуховъ ‘предлагаетъ’ ему скоре ухать.
— Зачмъ же торопиться?— спросилъ Юрій Дмитріевичъ:— пожалуйста, не думай, что я сживаю тебя.
Онъ тяжело вздохнулъ.
— Поврь мн, что во мн все покончено: ревность, злоба, упреки.
По его лицу прошла какая-то тнь.
— Въ эти два дня, въ эти сорокъ восемь часовъ я передумалъ то, чего иной не передумаетъ въ годы: ты, я, вс мы, мужчины, одно и то же. Двушка, чужая жена, мать семьи — намъ все равно кого взять, лишь бы она не оттолкнула… Тутъ не нужно ни любви, ни привязанности, лишь бы была не противна намъ и лишь бы не нужно употреблять грубаго насилія… Ну, а потомъ… Вотъ я — была минута, что я готовъ былъ убить жену, опозорить ее, выгнать ее… А самъ — я еще хуже съ ней поступилъ, чмъ ты, двчоночкой ее взялъ за себя ради ея неопытности, пьяный къ ней приходилъ по ночамъ, если не застревалъ случайно гд-нибудь у другихъ женщинъ… Ну, а измнила… будь это раньше, а не теперь,— убилъ бы ее… А ты — что тебя въ ней прельстило?.. Ничего, ничего!.. Женщина она — вотъ и все, и взялъ, и поигралъ, и надола…
Шаховымъ начиналъ овладвать страхъ: онъ видлъ, что Серпуховъ пьетъ стаканъ за стаканомъ и уже говоритъ, не обращая вниманіе на присутствіе въ комнат слугъ.
— Да что она!… Не о ней я только думалъ,— продолжалъ Юрій Дмитріевичъ.— Вообще о женщинахъ… Что пришлось пережить Маріанн? Какъ злословили? Какъ сторонились? А Кроль — его никто не обвинялъ, къ нему вс шли, отъ него никто не бжалъ. Брось онъ ее, да ее въ грязь втоптали бы, а про него сказали бы: ‘слава Богу, у него нашлось столько силы воли, чтобы вернуться къ законной семь’… Дв морали, дн нравственности — одна для женщинъ, другая для мужчинъ…
— Да вдь иначе и быть не можетъ,— замтилъ Евгеній Александровичъ и тотчасъ же раскаялся за сорвавшуюся фразу, такъ какъ она могла затянуть ораторство Серпухова.
— Знаю! знаю!— крикнулъ Юрій Дмитріевичъ, стукнувъ кулакомъ.— Должно бы быть иначе: не будь мужчина пакостникомъ, не была бы такой и женщина. А мы сами ее тянемъ въ развратъ, сами развращаемъ ее и потомъ бичуемъ… Кто мы? Сильные, образованные, развитые, повелители? Да? А она? Слабое созданіе, неразвитый мозгъ, безправное существо, ребенокъ и игрушка… Какъ же мы смемъ развращать ребенка и ломать игрушку и потомъ ругать ихъ за то, что ребенокъ развращенъ, а игрушка сломана?
Онъ пошатнулся на стул и крикнулъ:
— Кто? А? Кто сметъ обвинять?.. Ребенокъ и игрушка…
Онъ откинулся на стулъ и опустилъ голову на грудь.
Евгеній Александровичъ сталъ натягивать перчатки и кашлянулъ. Юрій Дмитріевичъ приподнялъ голову и уставился въ него оловянными глазами. Въ его взгляд, мутномъ и посоловломъ, была насмшка.
— Ну, и что же?— спросилъ онъ.
— Пора домой,— нершительно сказалъ Евгеній Александровичъ.
— Что-жъ, иди…— отвтилъ Серпуховъ — Поди, со мной теперь идти теб стыдно? А?.. Съ пьянымъ человкомъ идти стыдно? Да?.. Съ чужой женой обманывать мужа не стыдно? А?.. Ты гд пойдешь съ пьянымъ человкомъ? По городу Павловску? А?.. А гд обманывалъ мужа? Въ четырехъ стнахъ? Да? Пакостники…
Шаховъ, кусая губы, конфузясь прислуги, не зная, что длать, обернулся къ лакею какимъ-то минорнымъ и заискивающимъ тономъ:
— Колясочку бы…
Онъ взглянулъ озабоченно въ окно: на двор уже смеркалось. Мелькомъ онъ бросилъ взглядъ на Серпухова, тотъ спалъ. Лакей доложилъ, что извозчикъ пріхалъ. Шаховъ веллъ подождать. Онъ разсчитывалъ, что скоро совсмъ стемнетъ, и онъ довезетъ Серпухова къ себ, незамченный никмъ.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

I.

Марья Львовна пережила три такіе дня, какихъ она не переживала еще никогда.
Юрій Дмитріевичъ, застигнутый врасплохъ сдланнымъ имъ открытіемъ, не показывался въ эти дни на глаза никому изъ домашнихъ, придумывая, что длать и какъ быть. Онъ боялся встртиться съ женою, сознавая, что одна неосторожная выходка съ ея стороны разбудитъ въ немъ звря. Ему хотлось собраться съ силами, успокоиться и тогда дйствовать такъ, какъ подскажетъ холодный разсудокъ. Теоретически, ‘для другихъ’, онъ давно уже ршилъ, какъ долженъ дйствовать въ подобныхъ случаяхъ порядочный мужъ: разъ связь порвалась между мужемъ и женою, они должны миролюбиво разойтись, не насилуя чужой свободы. Но это была теорія, на практик, ‘на себ’, осуществить ее было ему не легко. Тутъ примшивалось и чувство злобы на жену и Шахова за то, что они навязали ему, Серпухову, неприглядную роль обманутаго мужа, и горькое сознаніе того, что открытый разрывъ съ женою можетъ имть дурное вліяніе на дтей, послужитъ имъ недобрымъ примромъ, и гд-то въ тайник души шевелилось сожалніе въ отношеніи къ ней, загубленной имъ самимъ жен-ребенку, которая останется безъ куска хлба, безъ пріюта, на мостовой, если ее ‘освободитъ’ мужъ,— въ поддержку Шахова Юрій Дмитріевичъ не врилъ, ни на минуту не обманулъ себя какой-нибудь идеализаціей отношеній Марьи Львовны и Евгенія Александровича. ‘Пакостникъ, какъ и вс мы’, повторялъ Юрій Дмитріевичъ про Шахова и твердо врилъ, что пакостникъ могъ поиграть съ чужой женой, но навязать ее себ на шею не могъ.
Но не одинъ Серпуховъ избгалъ въ эти дни встрчи съ Марьей Львовной. Евгеній Александровичъ, испугавшійся мысли о скандал, тоже не заглядывалъ къ Серпуховымъ и ждалъ какого-нибудь случайнаго исхода этой исторіи.
‘Ухать бы куда-нибудь на время,— малодушничалъ онъ, длая гримасы.— Да, такъ и удешь, когда навязалъ себ два крупныя дла? И зачмъ? Точно безъ нихъ жить нечмъ? Нтъ, нтъ, надо наконецъ покончить эту жизнь по втру и по теченію обстоятельствъ’.
Онъ гримасничалъ и капризничалъ на самого себя, упрекая себя въ недостатк характера и силы воли, въ привычк поддаваться обстоятельствамъ, а не управлять обстоятельствами, идти по втру и по теченію, и сидлъ дома, ожидая, какъ уладится дло само собою, то-есть согласно съ тми же ‘обстоятельствами’.
Кром этихъ двухъ лицъ никто не зналъ о происшедшемъ, не могъ, значитъ, прибжать къ Серпуховой съ разспросами ‘ну, какъ?’ ‘уладили ли?’ ‘что думаете дальше длать?’ и Марья Львовна вдругъ почувствовала весь ужасъ одиночества. До этой поры она даже и не подозрвала, что она такъ одинока. Вс посторонніе это знали, для нея это было новостью. Есть люди, постоянно говорящіе другимъ о всякихъ своихъ душевныхъ невзгодахъ, о всхъ молочныхъ дрязгахъ въ своемъ дом, о каждомъ безпокоящемъ ихъ прыщик и воображающіе, что эти другіе интересуются ими, потому что т изъ вжливости или любви къ сплетнямъ слушаютъ ихъ стованія, стараясь иногда скрыть изъ приличія звоту. Это натуры ограниченныя, неспособныя задать себ вопроса, ради чего люди могутъ интересоваться ими, и не сознающія, что серьезно интересоваться ближними люди могутъ только тогда, когда эти ближніе отличаются чмъ-нибудь особеннымъ, богатствомъ, талантомъ, высокимъ положеніемъ, выдающимися добродтелями или даже выходящими изъ ряда вонъ пороками. Марья Львовна принадлежала къ числу такихъ личностей, которыхъ жалобы иногда выслушиваютъ, но которыхъ никогда не спрашиваютъ объ ихъ внутренней жизни. Кругъ выслушивающихъ ея жалобы людей все суживался, и посл смутившей ее исторіи она вдругъ увидала, что она одна — мужъ и любовникъ не показывались, а кром ихъ ей не съ кмъ было говорить о себ, некому было поврить свою первую тайну. Въ эти три дня къ ней зашелъ кое-кто изъ-знакомыхъ, но никто изъ нихъ не интересовался даже спросить ее, почему она смотритъ такою растерянною. Не замтили этого и ея дти, никогда не обращавшія вниманіе на выраженіе лица, на настроеніе мамы Мани. Смотритъ она хмурой — значитъ капризничаетъ. У нея вдь всегда есть предлоги для капризовъ: Глаша не угодила — цлый день дуется на всхъ, дождливые вечера начались — жалобамъ конца нтъ. Предположить, что у нея есть серьезное горе, это показалось бы просто смшнымъ и Ол, и Сен…
Необходимость переживать вс ощущенія и думы одной была для Марьи Львовны тмъ боле тяжела, что Серпухова давно привыкла, такъ сказать, думать о себ вслухъ. Если она ничего не могла разсказывать о себ, то она передавала кому попало виднный ею ночью страшный сонъ и то, какое впечатлніе произвелъ онъ на нее. Передумывая теперь въ одиночеств, что будетъ дальше, она приходила къ самымъ нелпымъ и чудовищнымъ выводамъ. То ей казалось, что мужъ побьетъ ее, истиранитъ, запретъ дома, то она была уврена, что произойдетъ дуэль, и кто-нибудь будетъ убитъ, то, наконецъ, она ршала, что мужъ выхлопочетъ разводъ и тогда, что она будетъ длать, если ее оттолкнетъ и Женя? Затишье, царствовавшее въ дом, настраивало еще мрачне мысли Марьи Львовны. Ей казалось, что именно это-то затишье и предвщаетъ бурю. Человкъ банальныхъ фразъ и прописныхъ истинъ, она знала изреченіе, что ‘затишье всегда бываетъ передъ бурей’. Этого было довольно, чтобы тревожно ждать бури. Но когда же раздастся первый ударъ этой бури? Ужъ лучше бы скоре. Какъ бы ни была она страшна, она все же лучше томительнаго ожиданія. Иногда среди этого ожиданія Марья Львовна точно застывала въ неподвижной поз, съ отороплымъ взглядомъ, порой она разражалась въ своей спальн слезами и въ отчаяніи ломала руки. Три дня показались ей цлою вчностью. На четвертый день Марья Львовна проснулась съ головной болью, точно разбитая, Она вышла по обыкновенію въ столовую къ чаю и сла около самовара. Оля и Сеня поздоровались съ нею, увидали, что мама Маня и нынче ‘кислая’, отвернулись отъ нея и стали перебрасываться между собою отрывочными фразами. Она молчала, въ раздумьи мшая ложечкой въ чайной чашк. Въ сосдней комнат послышались тяжелые шаги. Въ столовую вошелъ Юрій Дмитріевичъ съ обрюзгшимъ лицомъ, постарвшій на нсколько лтъ, немного сгорбившійся. Выраженіе его лица было сосредоточено, серьезно, озабочено. Онъ поздоровался съ сыномъ и дочерью и взялъ свою большую чашку, не бросивъ даже взгляда на жену. Дтей это не удивило, они не знали, видлся ли отецъ утромъ съ матерью или нтъ.
— Ты, папа, здоровъ?— спросила Оля.
— Такъ себ, здоровъ, какъ можно быть здоровымъ въ мои года,— отвтилъ Серпуховъ.
Онъ, чтобы перемнить разговоръ, спросилъ дочь, была ли она у кузины Маріанны. Оля отвтила утвердительно и замтила, что кузина скоро передетъ въ Петербургъ.
— И намъ пора съ дачи,— проговорилъ Юрій Дмитріевичъ.— Мн тяжело здить, и у тебя пропадаетъ много времени,— обратился онъ къ сыну.
— Ну, у насъ теперь еще идутъ занятія спустя рукава,— отвтилъ Сеня.
— А надо, чтобы они шли не спустя рукава,— серьезно произнесъ Серпуховъ.— Засиживаться въ классахъ не приходится, когда надо скоре кончить курсъ при жизни отца. Умру я, безъ угла останешься.
Въ его голос не было раздраженія, но была сухая серьезность. Сеня ничего не отвтилъ. Отецъ мелькомъ бросилъ взглядъ на его лицо. Сеня уловилъ этотъ взглядъ и вспыхнулъ до ушей. Онъ понялъ значеніе этого взгляда. Серпуховъ какъ будто немного успокоился, не видя на лиц сына слдовъ пудры и подкрашиванья бровей.
— Но когда же ты думаешь, папа, перебраться въ городъ?— спросила Оля.
— Во вторникъ,— отвтилъ Юрій Дмитріевичъ.
Въ комнату вошла Глаша. Серпуховъ обратился къ ней:
— Глаша, скажите Авдоть, что мы послзавтра перезжаемъ въ городъ. Уложить все нужно.
Онъ допилъ чай и всталъ изъ-за стола.
У Марьи Львовны сорвалось съ языка:
— Мы не успемъ…
Мужъ точно не слыхалъ ея голоса, не обернулся, не возразилъ ничего, вышелъ изъ столовой.
‘Ахъ, дуться вздумалъ!— мелькнуло въ ея голов.— Ждетъ, чтобы я первая заговорила, чтобы сдлать потомъ сцену. Ну, этого удовольствія онъ не дождется’.
На минуту ей стало легче, какъ будто какой-то гнетъ упалъ съ сердца. Ей казалось, что она теперь нашла разгадку того, что будетъ, вышла изъ заколдованнаго круга неизвстности и гадательныхъ предположеній. Мужъ будетъ дуться, отмалчиваться, вызывая ее на рзкости, чтобы потомъ наговорить ей въ свою очередь грубостей. Но она сама уметъ молчать и промолчитъ до тхъ поръ, пока онъ не ‘остынетъ’. Онъ вдь въ сущности не золъ, у него отходчивое сердце. Надо только переждать, чтобы все забылось наполовину. Женю бы увидть, сказать бы ему, какъ все складывается. ‘Онъ тоже, вроятно, волнуется, не зная, что будетъ, боится скандала!.. Даже не справился, какъ провела я эти дни, не убилъ ли мужъ’. Въ душ шевельнулось непріязненное чувство противъ Шахова. Но это было только на минуту. Жажда поговорить хоть съ кмъ-нибудь о себ тотчасъ же стала ее подталкивать идти скоре къ Евгенію Александровичу.
Марья Львовна улучила свободную минуту и направилась къ Шахову. Евгеній Александровичъ встртилъ ее съ смущеннымъ видомъ и въ душ раздражился на нее. Посл свиданія съ Серпуховымъ ему внезапно представилось, что все, все кончено — кончено не съ однимъ Юріемъ Дмитріевичемъ, но и съ нею, съ Марьей Львовной. Онъ самъ не понималъ, почему это ему такъ кажется, но тмъ не мене испытывалъ сладкое ощущеніе отъ этой мысли. Кончить было давно пора. Было только неловко — не то совстно, не то жаль ее. Теперь же разрывъ длался почти неизбжнымъ… И вдругъ Марья Львовна снова явилась передъ нимъ. Впервые въ его голов мелькнула мысль: ‘навязывается’.
Она торопливо начала ему говорить, какъ томилась она въ эти три дня, какъ, наконецъ, сегодня Юрій Дмитріевичъ явился въ столовую, что онъ ей не сдлалъ еще никакой сцены, что онъ ршился отмалчиваться, что…
— Ахъ, что ты знаешь!— воскликнулъ нетерпливо Шаховъ, перебивая ее.— Я съ нимъ вчера видлся, объяснился…
— Ты?— вскричала съ изумленіемъ Серпухова.— Ты видлся съ нимъ? И что же? Что же?
— Что?— съ усмшкой повторилъ Шаховъ:— позволилъ продолжать намъ разыгрывать роль аркадскихъ пастушковъ… Сказалъ, что не выгонитъ тебя ради дтей, чтобы они не знали, какъ ведетъ себя ихъ мать…
Что-то непривычно жесткое прозвучало въ его голос, помимо его воли. Она смотрла на него недоумвающимъ, растеряннымъ взглядомъ. Онъ заходилъ по комнат, говоря въ раздумь, стараясь быть сдержаннымъ, подавить рзкость.
— Что-жъ, онъ правъ. Другого выхода онъ не могъ найти, дуэль, разводъ, все это ведетъ къ скандалу, все это можетъ послужить дурнымъ примромъ дтямъ. Я только не думалъ, что онъ такъ равнодушно отнесется къ теб, ни раздраженія, ни злобы, а только…
Онъ вдругъ оборвалъ фразу, опомнившись, вспомнивъ, что онъ не одинъ въ комнат, а съ ней. Она не поняла, что онъ не досказалъ слова ‘презрніе’, и потому не сообразила, что ее начинаетъ презирать и этотъ мужчина,— начинаетъ презирать именно потому, что ее уже презираетъ другой мужчина.
Ему хотлось теперь только скоре отдлаться отъ нея. Въ голов проходили мысли, что она крайне безтактна. Чуть не вчера ихъ накрылъ мужъ, а она все же пришла къ нему, къ Шахову, сегодня. Положимъ, Серпуховъ сказалъ, что ему теперь все равно, будутъ или не будутъ продолжаться ихъ отношенія. Но это, можетъ-быть, одн пустыя фразы. Онъ можетъ узнать, что его жена ходитъ къ Шахову, и обозлится, взбсится помимо своей воли. Съ ролью обманутаго мужа примиряются не легко. Она смшна и потому раздражаетъ. Положимъ, Серпуховъ уже не любитъ жену, она лично ему не нужна, онъ можетъ равнодушно смотрть на ея развратъ, но онъ въ то же время можетъ бояться, что ея поведеніе станетъ извстно всмъ, вызоветъ толки. Это его можетъ раздражить и потому нужно же быть осторожнымъ, не афишировать связи. Неужели ей, Марь Львовн, это и въ голову не приходитъ? Чуткости въ ней вовсе нтъ. Нравственной опрятности нтъ. Ей все равно, что будугь говорить. Она привыкла выносить на базаръ, на показъ всю свою внутреннюю жизнь… Уходила бы она скорй…
Онъ принялъ озабоченный видъ и сталъ искать перчатки, говоря на ходу, что ему надо по длу хать, что онъ можетъ опоздать. Ему было стыдно выгнать ее и, въ то же время, онъ мысленно уврялъ себя, что такъ надо поступить. Она встала. У нея въ голов былъ какой-то хаосъ, предъ глазами стоялъ туманъ. Ее поразила одна мысль: не будетъ ни дуэли, ни развода. Мужъ не сердится, не выгоняетъ ее — что же будетъ? Еще нсколько дней тому назадъ она отвтила бы: ‘буду жить съ Женей’. Теперь эта мысль ни на минуту не приходила ей въ голову, точно у нея вдругъ порвалась всякая надежда на связь съ этимъ человкомъ. Прежде она часто останавливалась на мысли, что Женя ее не любитъ, и все же она униженно, со слезами просила его ласкъ. Теперь, въ эту минуту, она не длала даже этого, ее охватило какимъ-то холодомъ, ее точно что-то пришибло? Что? Она сама не знала. Впереди была какая-то пустота, какое-то мрачное одиночество. Она машинально встала и пошла, жалкая, приниженная, подавленная, съ сухими глазами, растерянно смотрвшими въ пространство.

II.

Юрій Дмитріевичъ какъ бы переродился: это былъ тотъ же мягкій и добрый по натур, хотя и искалченный нравственно человкъ, но въ немъ исчезли послдніе слды его иронизированія надъ всмъ и всми, его лицо было вчно озабочено и сосредоточено, кутежи не только прекратились, но онъ даже сталъ бояться намека на нихъ, какъ человкъ, сознающій себя слабымъ по характеру. Онъ боялся ‘прорваться’, можетъ-быть, именно потому, что теперь въ его голов нердко мелькала мысль: ‘напиться бы до зеленаго змія’. Онъ самъ пугался этого желанія. Въ его голов теперь была забота только объ одномъ: нужно хотя поставить на ноги дтей, если нельзя ихъ обезпечить. Смерть не ждетъ, и до ея прихода надо сдлать для дтей все, что можно. Оля, несмотря на всю его горячую любовь къ ней, мене заботила его, чмъ Сеня. У Оли была сильная покровительница и руководительница въ лиц Маріанны, Оля не могла остаться безъ куска хлба, Маріанна ее всегда пріютить у себя, да кром того двочка усердно занялась музыкой и поступила на педагогическіе курсы, она пробьетъ себ дорогу къ куску хлба. А Сеня? Какъ къ нему подступить, какъ его наставить на путь истины? Не совсмъ же испорченъ мальчуганъ, повліять на него можно. Но какъ взяться за дло? На что нужно обратить вниманіе прежде всего, чтобы его перевоспитать? По какому скользкому пути идетъ мальчикъ и до какого омута онъ дошелъ?
Ничего Серпуховъ не зналъ и только видлъ, что въ мальчуган что-то неладно. А что это ‘что-то’? Отвта не было. Иногда Серпуховъ приходилъ просто въ отчаяніе отъ сознанія своего неумнія быть отцомъ. Въ эти минуты онъ колотилъ себя кулакомъ по лбу, твердя: ‘Туда же отцомъ зовешься, старый богема!’ И тугъ же ему приходило въ голову: ‘Вотъ съ Олей все само собой уладилось’. Въ глубин души онъ жаждалъ только одного, чтобы все само собой уладилось и съ Сеней, и въ то же время сознавалъ, что подобныя случайности не повторяются.
Сеня длался все боле и боле страннымъ. Порою онъ запирался въ своей комнат на цлые вечера, и никто не слыхалъ его голоса, порою, онъ бушевалъ, крича на всхъ домашнихъ за то, что у него не вымыты перчатки, когда ему надо хать въ гости, прибавляя при этомъ, что если не даютъ денегъ на новыя перчатки, то могли бы хоть старыя мыть. Бывали минуты, когда при одномъ взгляд отца на его лицо, онъ вспыхивалъ отъ стыда и отворачивался въ сторону почти со злобой, но зато въ другіе дни онъ не только нагло улыбался при этихъ взглядахъ, а еще старался сказать что-нибудь дерзкое и рзкое, чтобы вызвать отца на брань. Серпуховъ одинаково смотрлъ на сына во всхъ этихъ случаяхъ — съ щемящимъ сердце состраданіемъ и думалъ только одно: ‘худетъ, блднетъ, синяки подъ глазами’. Гд же тутъ было отвчать рзкостями на дерзости, когда сердце ныло. Сеню это выводило изъ терпнія. Онъ сносилъ прежде иронію и насмшки отца, отвчая на нихъ дерзостями, теперь, когда отецъ смотрлъ на него участливыми глазами, ему приходилось только умолкать, нагрубивъ отцу и не вызвавъ упрека.
Разъ онъ строптиво сказалъ сестр:
— Что это отецъ нынче мокрой курицей смотритъ? Ходитъ точно поджавши хвостъ!
— Какъ ты смешь такъ говорить о немъ?— оборвала его Оля.— Онъ для насъ все длаетъ, онъ на себя не похожъ сталъ отъ работы и заботъ, а ты смешь издваться надъ нимъ!
— Давно ли ты-то сама стала на колняхъ предъ нимъ стоять?— грубо замтилъ брать.
— Давно или недавно — это все равно,— отвчала Оля:— а только знаю я, что онъ объ однихъ насъ и думаетъ.
Сеня пришелъ чуть не въ бшенство:
— Онъ думаетъ о насъ? Да первый встрчный, можетъ-быть, больше бы о насъ думалъ, если бы зналъ насъ. Что онъ насъ кормитъ, да одваетъ, такъ ты это называешь заботами о насъ? Это онъ обязанъ длать. Не сталъ бы этого длать,— такъ его заставили бы черезъ полицію. Наплодятъ дтей, такъ нельзя же ихъ на улицу выбрасывать.
И уже глумливымъ тономъ онъ прибавилъ:
— Впрочемъ, можетъ-быть, онъ и заботится о теб, ты, можетъ-быть, сумла подъхать къ нему. Ну, а я кланяться не стану, пулю скоре пущу въ лобъ, а ужъ не поклонюсь…
Оля воскликнула:
— Что ты говоришь! Съ чего теб пулю въ лобъ пускать! Очень ужъ ты напускаешь на себя мрачности!
Онъ не безъ злости взглянулъ на нее.
— Въ моей бы шкур посидла!— коротко отвтилъ онъ.
Она серьезно спросила его:
— Да что-нибудь и точно случилось?
Онъ отвернулся.
— Стану я теб разсказывать всякія мерзости!
Онъ вышелъ изъ комнаты, оставивъ сестру въ тревог. Она не могла понять, что съ нимъ длается. Не предупредить ли отца? Но, можетъ-быть, все это пустяки, и братъ только рисуется. Всегда у него было много фатовства. Самолюбіе у него развито непомрно. Щеголять передъ всми, казаться изящне и умне всхъ, обращать на себя вниманіе всхъ, задирать носъ передъ всми, вотъ все, что ему нужно. Она покраснла, вспомнивъ, что и она сама еще недавно была почти такою же.. Тоже капризничала и самодурствовала не хуже Сени. Можетъ-быть, и у него это пройдетъ. Не зачмъ безпокоить отца изъ-за пустяковъ и передавать ему сегодняшній разговоръ. Лучше прежде послдить самой за Сеней, вывдать, выспросить…

III.

Благія намренія Юрія Дмитріевича и Оли относительно Сени такъ и остались одними благими намреніями, не выразившись покуда ничмъ на дл. Причиною этого былъ отчасти самъ Сеня, отчасти обстоятельства.
Присматриваясь къ вншней жизни мальчугана, его отецъ и его сестра увидали, что мальчуганъ ‘образумился’. Правда, онъ былъ попрежнему дерзокъ и рзокъ, отличался неровностью характера, часто былъ хмурымъ, но, тмъ не мене, въ его поведеніи произошла рзкая перемна: онъ сталъ усердне заниматься въ гимназіи, проявилъ даже нкоторое упорство въ этомъ отношеніи, просиживая иногда далеко за полночь за уроками, кром того, онъ набралъ себ частныхъ уроковъ и сталъ упорно отказываться отъ денегъ отца, говоря: ‘у меня есть свои деньги’. Послднее обстоятельство и огорчало Юрія Дмитріевича, и радовало. Ему было грустно, что сынъ какъ-то холодно и немного заносчиво отказывается отъ его денегъ, и въ то же время онъ утшалъ себя тмъ, что мальчуганъ сталъ работать, пересталъ бить баклуши, началъ серьезне относиться къ жизни. Но какой психическій процессъ произвелъ въ юной душ этотъ переворотъ — этого отецъ не зналъ, не могъ знать. Сынъ сторонился отъ отца, и послдній былъ не въ состояніи уловить разныхъ тонкостей въ настроеніи и поведеніи юноши. Онъ не могъ замтить, что юноша былъ точно въ лихорадк: въ его прилежаніи, въ его стремленіи добыть деньги своимъ трудомъ было что-то болзненное, порывистое, нервное, это не было прилежаніе привычнаго къ упорному труду человка, въ этомъ сказывалось скоре заносчивое стремленіе юноши показать другимъ, что онъ уметъ работать не хуже другихъ, что онъ не нуждается въ чужой помощи, что онъ самъ пробьетъ себ путь. Нужно было хорошо знать его, чтобы понять это. Отецъ же вовсе не зналъ его.
Кром того, вопросъ о Сен отодвинулся на второй планъ, такъ какъ въ семь назрли другія событія, поглотившія все вниманіе Юрія Дмитріевича.
Уладивъ дло съ Евгеніемъ Александровичемъ, Юрій Дмитріевичъ не могъ побдить въ себ полнаго охлажденія къ жен, полнаго отчужденія отъ нея. Онъ попрожнему видлся съ нею ежедневно, но не говорилъ съ нею вовсе. Въ крайнихъ случаяхъ онъ отвчать ей односложнымъ ‘да’ или ‘нтъ’, приказывалъ сдлать то-то и то-то и дальше не шелъ въ сношеніяхъ съ нею. Быть-можетъ, одинъ ея шагъ къ примиренію, одно ея слово о прощеніи измнили бы все. Серпуховъ размякъ бы, расплакался бы, самъ сталъ бы просить у нея прощенія, наговорилъ бы ей жалкихъ словъ о томъ, что оба они загубленныя средою и обстоятельствами личности, что и вс люди такіе загубленные, что оба они виноваты и не виноваты, какъ и вс люди, однимъ словомъ, высказалъ бы то, что онъ передумалъ и перечувствовалъ. Но Марья Львовна была не изъ тхъ натуръ, которыя сознаютъ свои ошибки и каются. Въ ея глазахъ вс были виновными, и только одна она была правою или, врне сказать, о другихъ она только тогда и думала, когда ихъ можно было за что-нибудь обвинить по отношенію къ ней. Увидавъ, что мужъ ‘дуется’, она стала тоже ‘дуться’ и незамтно для самой себя воздвигла мевду собой и мужемъ какую-то китайскую стну. Въ какія-нибудь дв-три недли дло дошло до того, что у мужа и жены языкъ не поворачивался для разговоровъ другъ съ другомъ, и когда они говорили одинъ другому какія-нибудь короткія фразы, ихъ голоса становились помимо ихъ воли какими-то глухими, сиплыми, отрывистыми, враждебными, точно у обоихъ что-то перехватывало горло. Иногда Юрію Дмитріевичу какъ-то смутно хотлось сдлать первый шагъ, если не къ примиренію, то къ боле нормальнымъ отношеніямъ, но, при взгляд на жену, отворачивавшуюся отъ него, хранившую на лиц выраженіе холодной враждебности, онъ чувствовалъ, что слова замираютъ на его язык и голосъ хряпнетъ при произнесеніи самыхъ обыденныхъ фразъ. Въ свою очередь Марья Львовна хотла порою вызвать мужа на объясненіе, чтобы избавиться отъ тяготившаго ее молчанія, но какъ только появлялась передъ нею его колоссальная, теперь сгорбившаяся, отяжелвшая фигура, такъ тотчасъ же ее охватывала ненависть къ нему, и въ голов мелькала злая мысль: ‘еще подумаетъ, что хочу прощенья просить! самъ загубилъ меня, а думаетъ, что я виновата передъ нимъ!’ — и она глядла на него со злобой. Мысль о томъ, что онъ загубилъ ее, все сильне и сильне охватывала ее, такъ какъ именно теперь она сознавала весь ужасъ своего положенія: ей не у кого было искать утшенія, отдыха, ласки. Евгеній Александровичъ все рже и рже бывалъ у Серпуховыхъ, и уже не трудно было догадаться, что онъ тяготится Марьею Львовною, что онъ сторонится отъ нея. Ихъ связь держалась, покуда это было чмъ-то въ род тайныхъ школьническихъ продлокъ. Теперь же, когда имъ позволилъ самъ мужъ продолжать ихъ отношенія, у Евгенія Александровича родилась масса довольно странныхъ соображеній, ни разу не приходившихъ ему въ голову прежде. Какую роль онъ будетъ играть въ глазахъ Серпухова, живя съ его женой: любовницамъ обыкновенно платятъ, ихъ содержатъ, а тутъ любовница живетъ на счетъ мужа, тогда какъ принадлежитъ она не мужу, а любовнику? Можно ли теперь скрывать отъ Сени и Оли свои отношенія къ ихъ матери, когда ихъ отецъ относится такъ сухо къ нему, къ Шахову, когда самъ Шаховъ теряется въ ихъ дом и не знаетъ, какъ держать себя, когда въ каждой фраз Серпухова Шаховъ слышитъ какія-то оскорбительныя ноты, намеки! Тутъ даже и бывать въ дом неловко. Сознавая это, Шаховъ вовсе не обвинялъ Серпухова за то, что послдній не считаетъ нужнымъ маскироваться. Напротивъ того, Шаховъ находилъ это вполн естественнымъ, оправдывалъ Серпухова въ душ, не замчая того, что отъ оправдыванія поведенія Серпухова вяло чмъ-то въ род радости: если бы Серпуховъ продолжалъ быть любезнымъ и съ женою, и съ нимъ, съ Шаховымъ, то Шаховъ не имлъ бы лишней отговорки при вопрос, почему онъ рдко бываетъ у Серпуховыхъ. Рядомъ со всми другими соображеніями шли вопросы: что приноситъ ему, Евгенію Александровичу, эта связь, кром тревогъ, когда Марія Львовна вчно раздражена, вчно жалуется, вчно плачетъ — и подъ вліяніемъ злобы, огорченій и слезъ блекнетъ съ каждымъ днемъ все боле и боле? Нельзя же жить съ женщиною, когда не чувствуешь къ ней любви, когда нтъ даже того увлеченія, которое свело ихъ вмст, на время опьянивъ ихъ и заглушивъ въ нихъ доводы разсудка. И какъ бы конфузясь самого себя, Евгеній Александровичъ принималъ грустный видъ, вздыхалъ и печально говорилъ себ: ‘хуже всего то, что ей, бдняжк, даже нечмъ пособить, ея судьба испорчена въ конецъ, да и сама она тоже въ конецъ изломана’. Послднее было ясно и Серпухову такъ же, какъ Шахову. Оба они находили теперь, что у Марьи Львовны нтъ симпатичныхъ чертъ, что въ ней много отталкивающаго. Но ни тотъ, ни другой не задавали себ вопроса: ‘зачмъ же ты взялъ ее въ жены? зачмъ же ты взялъ ее въ любовницы?’ Правда, Юрій Дмитріевичъ упрекалъ себя теперь постоянно за то, что онъ не сумлъ воспитать жену: ‘взялъ ребенка и не умлъ его воспитать’. Тмъ не мене, онъ не могъ побдить себя и быть ласковымъ съ нею, какъ мы иногда бываемъ ласковы со своими дтьми, даже испорченными, даже падшими. Этой всепрощающей отеческой любви не могло быть у мужа. Евгеній Александровичъ со своей стороны даже не задумывался вовсе о томъ, что многое несимпатичное въ этой женщин явилось вслдствіе того, что она не нашла въ немъ того, что искала. Сходясь съ нимъ, она все же смутно ожидала отвтной любви, а нашла только готовность поразврагничать съ ней и то тогда, когда она ужъ очень сильно навязывалась. Встрчая угрюмое молчаніе мужа, видя плохо скрываемое или даже нескрываемое вовсе отчужденіе любовника, Марья Львовна переживала тяжелые дни. Ея характеръ, мелочный и капризный, портился не по днямъ, а по часамъ. Неразвитый умъ не давалъ ей возможности даже надть маску, прикрыться личиною, казаться лучшей, чмъ она была на самомъ дл. Стуя въ душ на Евгенія Александровича, она даже не замчала, что она сама теперь гонитъ его отъ себя. Но разъ, когда онъ мягко и ласково начиналъ говорить ей какое-нибудь нравоученіе, она обрывала его:
— Ахъ, оставь эти нжности! Если у насъ нтъ ничего общаго, такъ нечего и говорить: ‘Манюша!’ ‘Милая!’ Знаю я, насколько я теб мила.
А когда онъ уходилъ, она въ отчаяніи плакала и ломала руки, но при новой встрч съ нимъ кром раздраженія ничего не находила въ своей душ. Она своими руками душила свою любовь и оплакивала эту любовь горькими слезами…
А рядомъ съ нею было еще одно существо, испытывавшее не меньшія муки. Это существо была Оля. Отъ ея наблюдательности не укрылось то, что въ ихъ дом происходитъ что-то неладное: папа и мама въ ссор. Изъ-за чего? Когда началась эта ссора? Скоро ли они перестанутъ дуться? Эти вопросы проносились въ голов и оставались безъ отвта. Прежде всего она почувствовала, что ‘на нихъ, на папу и маму, скучно смотрть’. Даже чужихъ отвадили отъ дома. Вотъ и Евгеній Александровичъ почти пересталъ бывать у нихъ. Еще бы! Разв весело смотрть на хозяевъ, не говорящихъ другъ съ другомъ? Эти простые вопросы смнились другими, боле тревожными. Но разв онъ ходилъ только ради веселья? Если онъ чувствуетъ, что на эту семейную распрю тяжело смотрть ему, постороннему, то долженъ же онъ понять, каково смотрть на это ей, дочери? Да, онъ долженъ понять это и долженъ придти къ ней на помощь, если любитъ ее. Но любитъ ли онъ ее? Онъ никогда не говорилъ объ этомъ. Но что же значатъ слова. Можно и безъ словъ угадать, кто кого любитъ. Ей вспомнились мелочи: его ласковые взгляды, его заботливыя рчи, его объясненіе ей ея сомнній, вопросовъ, его прогулки съ ней въ Паловск, его чтеніе съ ней вслухъ. На память приходили отрывочныя фразы: ‘Оля, вы добрая двушка, зачмъ же вы дразните маму?’ Съ этой именно минуты она начала исправляться, благодаря ему. Потомъ онъ ей замтилъ разъ по поводу разговора объ одной книг: ‘вы удивительно ясно схватываете идеи’. Она тогда вся вспыхнула отъ счастья и стала читать еще прилежне. Онъ даже наружностью ея интересовался, такъ какъ разъ замтилъ ей: ‘о, какая вы сегодня эффектная’. О, да, онъ любитъ ее!.. Она даже и не подозрвала, что точно такія же фразы онъ говорилъ десяткамъ другихъ женщинъ и двушекъ, такъ какъ онъ былъ добрымъ человкомъ и желалъ сдлать для каждаго что-нибудь пріятное. Когда даже ршительно не за что было хвалить человка, онъ говорилъ, что это ‘все же симпатичная личность’. Оля опять останавливалась на вопросахъ: но почему-же онъ вдругъ почти бросилъ ихъ семью? Не разсердился ли онъ на нее, на Олю? За что? Она просиживала цлые часы въ раздумьи, она перебирала въ ум вс свои промахи и ошибки, она плакала, мучимая неразршимыми сомнніями и вопросами. Юрій Дмитріевичъ замчалъ съ тревогою, что его ‘двочка’ худетъ и блднетъ, и доискивался причины этого. Онъ ласкалъ ее, спрашивалъ, не больна ли она, не тяжело ли ей на педагогическихъ курсахъ, и распространялся съ желчностью о современномъ переутомленіи мозга, о чрезмрныхъ занятіяхъ молодыхъ двушекъ, не понимая, подобно большинству, что причины всякихъ нервныхъ разстройствъ и худосочій лежатъ поглубже, вовсе не въ томъ, что люди стараются вырасти не дураками и не невждами. Отвтъ на его вопросы получался одинъ: ‘я здорова, папа’. Но чаша горечи все переполнялась, и, наконецъ, Оля не выдержала.
Какъ-то разъ отецъ зашелъ къ ней и засталъ ее въ слезахъ. Онъ встревожился, началъ ее разспрашивать. Она. не отвчая на разспросы отца, спросила его въ свою очередь:
— Папа, что сдлалось съ Евгеніемъ Александровичемъ?
Юрій Дмитріевичъ смутился.
— Ничего… Я видлъ его вчера… здоровъ…
— Ахъ, не то, не то!— нетерпливо перебила его дочь.— Почему онъ почти не ходитъ къ намъ?
— Дла, врно… дла!— началъ разъяснять Серпуховъ.— Въ суд теперь работа… извстно, зимою…
— Въ прошломъ году тоже была работа въ суд, но онъ ходилъ… Все это пустяки!— перебила Оля, волнуясь и раздражаясь.
Она какъ-то смутно угадывала, что отецъ говоритъ сознательно неправду.
— Ну, можетъ-быть, просто надоло одно и то же, гд-нибудь теперь веселе, чмъ у насъ,— неловко пояснилъ Серпуховъ.
— Что ты говоришь?— воскликнула Оля, хватая его за руку.— Гд-нибудь веселе, чмъ у насъ. Ты что-нибудь знаешь? Влюбился онъ? Женится? Да говори же!
Она дергала его за руку, побуждая говорить, не помня себя.
Юрій Дмитріевичъ совсмъ растерялся, все еще не понимая причины ея волненія.
— Дточка, да намъ-то что до этого?— простодушно спросилъ онъ.— Хочетъ — ходитъ, не хочетъ — Богъ съ нимъ!
Она закрыла лицо руками.
— Господи, Господи, я такъ его люблю!— воскликнула она, заливаясь слезами.
Серпуховъ, блдный, ошеломленный, пробормоталъ почти въ ужас:
— Ты? ты? Любишь его?
Онъ поднялся съ мста и заходилъ по комнат, охваченный самыми разнородными чувствами, жалостью въ дочери, ненавистью къ Евгенію Александровичу, боязнью высказать дочери правду про ея мать и про этого человка.
— Дточка, дточка… что же это такое… Полно… нтъ, нтъ, это ты такъ… Показалось теб…
Онъ самъ не донималъ, что онъ говорилъ.
— Ну, да, да, люблю… Не могу я больше скрывать,— отрывисто говорила она сквозь слезы.— Какъ ты не замтилъ этого раньше… Ахъ, ничего ты не видишь, не понимаешь!.. Мама Маня и та замтила.
Онъ быстро схватилъ ее за руку: выраженіе его лица сдлалось какимъ-то дикимъ.
— Мать знала? Мать знала?— крикнулъ онъ вн себя.
Ол стало даже больно, такъ онъ сжалъ ея руку. Она взглянула на него изумленными глазами, не понимая ничего.
— Ну да, знала. Я не разсказывала ей, но она сама постоянно говорила, что я вшаюсь ему на шею, что я навязываюсь ему…
— Знала, знала!— уже безпомощно шепталъ онъ, опять ходя но комнат и качая головой.— И не предупредила, не сказала…
Онъ оборвалъ рчь на полуслов, очнувшись. У него сжимались кулаки отъ злобы на жену. Она казалась ему теперь омерзительно низкою женщиною. Знала, что дочь любитъ этого человка, и сама сошлась съ нимъ.
— Чего но сказала?— спросила Оля, глядя на него удивленными глазами.
— А того, что это ничтожный и пустой человкъ, того, что съ такими людьми не можетъ быть счастлива двушка, того, что онъ никогда не могъ любить тебя, не могъ сдлаться твоимъ мужемъ,— какъ-то залпомъ, задыхаясь, проговорилъ Серпуховъ.
— Не клевещи, не клевещи на него!— крикнула Оля, и все ея лицо покрылось румянцемъ.— А! я теперь понимаю! Ты поссорился съ нимъ и злишься на него, чернишь его! Это низко, низко!
— Молчи! что ты знаешь!— крикнулъ Юрій Дмитріевичъ, раздраженный ея словами и забывшій, что съ нимъ говоритъ страдающая дочь.
— То я знаю, что прежде ты самъ его хвалилъ!— въ свою очередь крикнула она.— На ‘ты’ были, первые друзья были, дня не проводили другъ безъ друга, а теперь повздорили, такъ онъ и негодяемъ сталъ! Зачмъ же ты его принималъ прежде, зачмъ ласкалъ, если онъ негодяй? Предупредилъ бы меня, если зналъ. Нтъ, нтъ, это низко, этого я отъ тебя не ждала! О-о!
Онъ опять упалъ духомъ. Какъ объяснитъ ей все? Что сказать? Нельзя же выдать ей ея мать съ головою? Тогда нужно ужъ прямо выгнать эту мать изъ дома. Онъ собрался съ силами, прислъ около дочери, говоря ей:
— Успокойся! успокойся!
Потомъ онъ началъ говорить нсколько сбивчиво, многословно, дыша съ трудомъ. Она двушка, она многаго еще не понимаетъ. Онъ не можетъ даже вполн объяснить ей всего. Но дло въ томъ, что онъ недавно только узналъ, что у Евгенія Александровича есть связи, незаконныя, нехорошія.
— Какая-нибудь падшая женщина связала его?— перебила дочь.
— Оля! Оля! зачмъ такъ говорить!— остановилъ ее отецъ.— Можетъ-быть, та, съ которой онъ сблизился, и не виновата… но онъ-то во всякомъ случа виноватъ…
— Почему онъ, онъ, а не она?— воскликнула Оля.
— Мужчины всегда виноваты больше, чмъ женщины… Но дло не въ томъ, не въ томъ… Главное то дурно, что онъ не предупредилъ никого, что онъ вводилъ въ заблужденіе… Вотъ хоть бы и ты… Ты вдь не полюбила бы, если бы знала, что онъ не свободенъ… Онъ долженъ былъ держать себя съ тобою осторожне… ну, сказать, что ли, что онъ женихъ… или что-нибудь такое… Я за это и сержусь на него…
— Но ты же не зналъ, что я его люблю?— сказала она.
Юрій Дмитріевичъ спохватился, понялъ свою оплошность. Онъ поспшилъ увернуться, неумло и неловко:
— Не зналъ, не зналъ… я же сказалъ теб, что не зналъ… Чего мн врать?.. Но видишь ли, я, какъ отецъ, видя, что онъ часто бываетъ у насъ, что вы читаете вмст, что… ну, однимъ словомъ, я иногда думалъ, что ты можешь увлечься… ты же молода… онъ тоже… Это же такъ естественно… Вотъ я, узнавъ, что онъ связанъ, и разсердился… то-есть не то, что разсердился, а постарался отдалить его отъ тебя, чтобы…
— А!— проговорила Оля, и ей точно стало легче.— Такъ это не онъ самъ сталъ отдаляться, а ты его отдалилъ… Ну, слава Богу!.. Можетъ-быть, онъ и не любитъ вовсе ту… можетъ-быть, это просто недостойное его увлеченіе, простая ошибка.
Серпуховъ опять съ испугомъ почувствовалъ, что онъ теряетъ почву подъ ногами… Онъ принялъ серьезный видъ и съ упрекомъ сказалъ дочери:
— Оля, не смотри на людей такъ безсердечно. Теб отказаться отъ него еще легко, ты ничмъ не связана съ нимъ, теб онъ не давалъ повода увлечься, а та женщина… Она, можетъ-быть, обольщена имъ… наврное обольщена… иначе и быть не можетъ… Мужчины всегда сумютъ обольстить… Ну, вотъ, ея жизнь испорчена навсегда… Неужели же ты ршилась бы купить свое счастіе несчастіемъ другой?
Оля сидла съ опущенной на грудь головой. Въ ней происходила тяжелая борьба. Юрій Дмитріевичъ подслъ еще поближе къ ней, нжно сталъ гладить ея голову, говоря мягко, любовно, какъ старая нянька, ублажающая и вразумляющая капризное и больное дитя. Онъ говорилъ о значеніи испорченной жизни женщины, о мужчинахъ, неосторожно увлекающихъ женщинъ, о страшной участи опозоренной и брошенной двушки, о жестокости тхъ женщинъ, которыя ради своего счастья длаютъ на всю жизнь несчастными другихъ обольщенныхъ женщинъ. Оля слушала молча, кротко, иногда только кивая головой въ знакъ согласія. Чмъ дольше продолжалось ея молчаніе, тмъ легче становилось на душ у Юрія Дмитріевича. Онъ понималъ, что его двочка добра, мягка, несмотря на вншнюю рзкость, что она никогда не перешагнетъ ни чрезъ кого къ личному счастью, что теперь все улажено. Когда онъ кончилъ, Оля подняла голову и ршительно проговорила:
— Да, ты правъ, папа!
Онъ вздохнулъ широкимъ облегчающимъ вздохомъ, чувствуя, что выигралъ сраженіе. Оля продолжала тмъ же тономъ.
— Я должна узнать ее, увидать ее, и если онъ загубилъ ее, то…
Она покачала головой:
— Я скоре сама умру, чмъ буду причиной ея несчастія…
Юрія Дмитріевича точно пришибло.

IV.

Въ былые годы Юрій Дмитріевичъ за кружкой пива обсуждалъ съ пріятелями всякіе отвлеченные вопросы, общественныя событія, людскія отношенія, жизнь ему казалась такой простой штукой, гд можно было все перевернуть и передлать по-своему. Теперь, когда онъ столкнулся съ мелкими событіями въ своемъ семейномъ муравейник, жизнь ему показалась такой сложной задачей, которую не въ состояніи распутать никто. Чтобы распутать эту задачу, нужно было прежде всего начать жить съ начала.
Посл объясненія съ дочерью онъ проходилъ по кабинету почти всю ночь, перебирая въ ум, что длать. Онъ понималъ, что Оля теперь станетъ всми средствами узнавать, кто та, которую любитъ Шаховъ. Удержать ее отъ этого не было никакой возможности, если не пуститься на какія-нибудь хитрости, то-есть именно на то, на что онъ былъ мене всего способенъ. Онъ сознавалъ, что онъ долженъ дйствовать, что-то продотвратить, чему-то помшать, но какъ? Сказать Шахову, что Оля влюблена въ него и что потому Шаховъ долженъ объявить ей самъ, что онъ уже женихъ? Ого было очень просто. Но въ душ Юрія Дмитріевича поднялось какое-то особенное чувство, ему казалось, что онъ доставитъ этимъ признаніемъ новое торжество Евгенію Александровичу, что онъ унизитъ этимъ свою двочку. ‘Гордиться еще, подлецъ, станетъ, что сперва мать соблазнилъ, а теперь и сердцемъ дочери можетъ поиграть’, мелькало въ голов Серпухова. Онъ сдвинулъ брови при этой мысли и какъ-то вдругъ ршилъ: ‘прикажу ему убраться изъ Петербурга’. Онъ даже повеселлъ отъ этой неожиданно пришедшей въ голову мысли. Да, онъ можетъ приказывать Шахову, можетъ заставить его ухать. Тотъ не посметъ противиться и протестовать. На минуту шевельнулось злорадное сознаніе, что онъ иметъ власть надъ этимъ человкомъ, глубоко оскорбившимъ его, внесшимъ въ его домъ позоръ. Это ощущеніе быстро разсялось и смнилось другимъ. ‘А онъ, я думаю, только того и ждетъ, чтобы улизнуть’, опять пронеслась новая мысль въ голов Серпухова. ‘Ну, и чортъ съ нимъ,— ршилъ онъ.— Обрадуется или нтъ, дло не въ томъ, лишь бы ухалъ’. Какой же предлогъ выдумать, чтобы удалить Евгенія Александровича? Просто можно сказать, что натянутость ихъ взаимныхъ отношеній бросается въ глаза дтямъ, что Серпуховъ не желаетъ наводить ихъ на подозрнія, что они уже не малолтки, и шила отъ нихъ въ мшк не утаишь. Этого объясненія вполн достаточно. Наконецъ, нужны ли даже вообще пространныя объясненія? Довольно того, что онъ, Серпуховъ, потребуетъ отъзда и въ случа отказа пригрозитъ Шахову скандаломъ.
Серпуховъ опять усмхнулся брезгливой улыбкой: ‘не откажется’. Вдь и самъ онъ, Юрій Дмитріевичъ, не отказался бы на его мст… Но какъ перенесетъ Оля отъздъ Евгенія Александровича? Поплачетъ, потоскуетъ и забудетъ. Вдь все равно ей не быть его женою, и тмъ скоре она увидитъ невозможность сближенія съ нимъ, тмъ лучше. Ей даже будетъ легче забыть его, когда онъ не будетъ у нея на глазахъ. Даже самый ударъ будетъ ей мало чувствителенъ, такъ какъ сначала можно сказать, что Евгеній Александровичъ узжаетъ на короткій срокъ. Онъ вдь каждый годъ узжаетъ за границу на мсяцъ, на два. Никого не поразитъ и ныншній его отъздъ…
Юрій Дмитріевичъ былъ очень доволенъ своимъ планомъ и чувствовалъ, что онъ сваливаетъ съ себя тяжелое бремя. Нужно только торопиться. Затягивать нечего и не для чего. Оля — человкъ горячій, она привыкла тотчасъ же приводить въ исполненіе вс свои ршенія. Сказала, что желаетъ узнать предметъ любви Евгенія Александровича, и узнаетъ. Это нужно предупредить.
— Эхъ, дла, дла!— вздыхалъ Юрій Дмитріевичъ, предвкушая впередъ всю горечь объясненія съ соперникомъ.
Не откладывая въ дальній ящикъ этого дла, Серпуховъ на слдующій же день завернулъ къ Евгенію Александровичу и засталъ его лежащимъ въ кабинет. Около Шахова валялся на полу французскій романъ, очевидно выпавшій изъ рукъ во время нагнавшаго дремоту чтенія. Шаховъ не сразу очнулся при вход Юрія Дмитріевича, но, увидавъ его, сразу поднялся съ мста. Въ его голов мелькнула тревожная мысль: ‘не случилось ли чего особеннаго?..’ Серпуховъ не бывалъ у него посл объясненія въ Павловск, въ ресторан, даромъ онъ не могъ придти. Это взволновало Евгенія Александровича.
— Я теб не помшалъ?— спросилъ Серпуховъ.
— Нтъ, нтъ,— отвтилъ Шаховъ, идя ему навстрчу.— Читалъ отъ скуки… Тоска такая. Не знаешь просто, куда бжать отъ пустоты жизни… Вотъ времена-то настали…
Онъ вздохнулъ и, видя озабоченное выраженіе лица Серпухова, не отвтившаго ничего на его жалобы на времена, тотчасъ же заволновался:
— Садись, пожалуйста… Сигару не хочешь ли?.. Что скажешь?.. Ты, вроятно, по какому-нибудь длу…
Юрій Дмитріевичъ на торопливую и сконфуженную рчь хозяина отвтилъ коротко:
— Разумется, не безъ дла.
Онъ сдъ и нсколько валялся, не зная, какъ заговорить о дл. У него были придуманы вс необходимыя фразы, но он вдругъ какъ-то неожиданно выскочили изъ головы. Очень ужъ скверно было у него на душ отъ необходимости говорить о томъ, о чемъ хотлось бы не думать, не вспоминать, Обманутые мужья всегда чувствуютъ себя боле стсненными съ любовниками женъ, чмъ любовники съ ними.
— Видишь ли что,— началъ онъ, закуривая папиросу и сосредоточенно глядя, какъ она раскуривается.— Я теб тогда, въ Павловск, сказалъ, что мн все равно, въ какихъ отношеніяхъ ты будешь стоять къ Марь Львовн…
— Я увряю тебя,— тревожно перебилъ его Евгеній Александровичъ, желая оправдаться:— мы теперь съ нею…
Юрій Дмитріевичъ сдлалъ нетерпливый жестъ.
— Постой, не перебивай!.. Мн и точно нтъ никакого дла до вашихъ отношеній… Ты понимаешь, что меня не занимаютъ подробности, и потому избавь отъ нихъ… Контролировать я васъ буду, что’ли?.. Дло не въ томъ… вовсе не въ томъ… Но покуда ты здсь, я не могу быть покоенъ.
Шаховъ вопросительно взглянулъ на него, сообразивъ что-то.
— Увряю тебя, что я стараюсь,— началъ онъ снова.— Огласки или чего-нибудь…
— Знаю, знаю, что стараешься все порвать,— проговорилъ досадливо Серпуховъ, не давъ ему кончить фразы.— Но дло не въ томъ. Наши отношенія натянуты. Ты бываешь у насъ изрдка, мы встрчаемся у Маріанны, длаемъ кислыя мины другъ другу… Нельзя же принудить себя любезничать… Это было бы ужъ слишкомъ… Ну, а при существующихъ между нами отношеніяхъ дти видятъ, какъ мы смотримъ другъ на друга.
— Ты хочешь, чтобы я не бывалъ у тебя, у Маріанны?— спросилъ Евгеній Александровичъ.
— Я хочу, чтобы ты ухалъ изъ Петербурга,— рзко сказалъ Юрій Дмитріевичъ.
Ему стало точно легче посл этой фразы.
Евгеній Александровичъ всталъ съ мста, заходилъ по комнат. Его охватила радость, точно школьника, которому неожиданно объявили объ отпуск на каникулы. Давно уже ему хотлось удрать изъ Петербурга. Что его удерживало тутъ — онъ и самъ не зналъ. Привязанность къ Марь Львовн? Нтъ, она уже тяготила его, мшала ему жить такъ, какъ онъ любилъ жить — въ мир со всми, въ вчно благодушномъ настроеніи, съ сознаніемъ, что вс довольны имъ и онъ доволенъ всми. Но что же, если не она, удерживало его здсь? Дла? Они были кончены, да если бы и не были кончены, ихъ было бы можно передать другому адвокату. Нтъ, не дла удерживали его. Было что-то иное, связывавшее его. Это что-то плохо поддавалось опредленію, но оно существовало. Какъ-то смутно сознавалъ онъ, что, безъ разршенія Серпухова, онъ не можетъ ухать, то-есть можетъ, но очень ужъ это неловко, очень постыдно, точно бгство. Повидимому, это было странно, но это было такъ. Покуда Серпуховъ ничего не зналъ — Евгеній Александровичъ могъ бы ухать и непремнно ухалъ бы съ легкимъ сердцемъ отъ надовшей ему женщины. Но разъ Серпуховъ все узналъ — Евгеній Александровичъ конфузился бжать. Съ любовницей онъ не поцеремонился бы, съ ея мужемъ онъ стснялся. Теперь онъ сознавалъ, что онъ не только можетъ ухать, но что онъ долженъ ухать. Онъ не въ силахъ былъ даже скрыть своей радости, она ясно выражалась на его лиц, въ его живой и легкой походк. Его охватило какое-то мальчишеское оживленіе.
— Ты говорилъ, что у тебя дла,— началъ вдругъ Юрій Дмитріевичъ.
— Какія же дла?— воскликнулъ Евгеній Александровичъ.— Дла есть, но… что же длать, если ты считаешь мой отъздъ необходимымъ… Ты знаешь, что я готовъ искупить какой бы то ни было цной мой проступокъ… Это мой долгъ, моя обязанность…
Юрій Дмитріевичъ, слушая его торопливую, оживленную рчь, уже понималъ, что тотъ радуется возможности удрать. Самъ онъ переживалъ когда-то, давно, эти минуты радости, когда можно было подъ благовиднымъ предлогомъ удрать отъ надовшей чужой жены. Точно изъ карцера, точно изъ тюрьмы убгаютъ въ этихъ случаяхъ люди. У Серпухова пробудилось чувство гадливости къ Шахову, къ себ, ко всмъ, какъ онъ теперь часто выражался, ‘пакостникамъ’. Шаховъ инстинктивно мелькомъ взглянулъ на Юрія Дмитріевича, уловилъ на его лиц презрительную, ироническую улыбку, угадалъ ея причину, устыдился своей радости и. принявъ серьезный видъ, озабоченно обратился къ Серпухову:
— Но ты не торопи меня… мн надо еще… Ты понимаешь, я не отказываюсь… Это мой долгъ… Но не торопи… Такъ вдругъ нельзя…
Онъ путался, чувствуя на себ насмшливый взглядъ Серпухова. Оба они теперь читали въ душ другъ у друга, какъ въ открытой книг, и обоимъ было скверно. Если бы имъ разсказали о подобной сцен между какимъ-нибудь другимъ мужемъ и какимъ-нибудь другимъ любовникомъ, они посмялись бы отъ души. Теперь было не до смха, когда эту сцену приходилось разыгрывать самимъ.
— Нтъ, ужъ ты не откладывай дла,— коротко сказалъ Серпуховъ.— Впрочемъ, ты и не отложишь.
Въ тон послдней фразы была иронія. Юрію Дмитріевичу было пріятно произнести ее. Евгеній Александровичъ закусилъ нижнюю губу и мысленно ругнулъ Серпухова: ‘деликатности ни на грошъ, для него же длаешь снисхожденіе, а онъ’… Впрочемъ, раздраженіе было только минутное, радостное чувство подавляло вс ощущенія. Юрій Дмитріевичъ взялся за шляпу и тяжело поднялся съ мста. Попрежнему озабоченный, сосредоточенный, немного сгорбившійся, онъ могъ вызвать участіе. Шаховъ взглянулъ на него, уловилъ скорбное выраженіе его обрюзгшаго лица и расчувствовался. ‘Тяжело ему, бдному. Все же онъ, Шаховъ, виноватъ передъ нимъ. Немудрено, если въ его словахъ иногда слышится раздраженіе. Другой на его мст, Богъ знаетъ, что натворилъ бы’.
— Грустно мн, Юрій, что все такъ сложилось,— началъ онъ, вдругъ проникнувшись мягкой и нжной пріязнью къ этому дававшему ему свободу человку.
Онъ теперь былъ готовъ обнять и его, и перваго встрчнаго, знай, что не сегодня, такъ завтра онъ будетъ свободенъ, какъ птица.
— Что же, у тебя друзей и пріятелей много,— отвтилъ Юрій Дмитріевичъ и, пожавъ ему руку, глядя въ сторону, пошелъ изъ кабинета.
На порог онъ что-то вспомнилъ, остановился и обернулся.
— Да, забылъ,— отрывисто и глухо проговорилъ онъ.— Скажи тамъ у насъ, что дешь ненадолго, на мсяцъ, что ли… а то еще обморокъ сдлается.
У него перехватило горло. Объ этомъ ему было тяжело говорить. Но предупредить было необходимо. Онъ махнулъ рукою.
— Самъ понимаешь…
Шаховъ понялъ его положеніе и началъ уврять его, что онъ все уладитъ. Не слушая торопливыхъ увреній Евгенія Александровича о томъ, что все будетъ сдлано такъ, чтобы не было никакихъ сценъ, Серпуховъ вышелъ. Гадко ему было говорить любовнику своей жены, что она можетъ упасть въ обморокъ, узнавъ объ отъзд этого возлюбленнаго. Но предупредить его было надо не ради Марьи Львовны, а ради Оли. Съ послдней могъ сдлаться обморокъ отъ неожиданнаго удара. Это нужно было предотвратить.
Юрій Дмитріевичъ шелъ домой невеселый, понурый, несмотря на то, что въ голов мелькала мысль о разрубленномъ гордіевомъ узл. Ему было тяжело это объясненіе. Онъ повторялъ себ сотню разъ, что у него все порвано, все покончено съ женою, и каждый разъ при встрч съ Шаховымъ его охватывало какое-то гадкое ощущеніе. Онъ самъ опредлилъ мысленно это ощущеніе такъ: ‘все кажется, что этотъ человкъ мн далъ когда-то пощечину, а я при всемъ желаніи не могъ ему отвтить тмъ же’. ‘Потомъ и непривычка много значитъ,— горько иронизировалъ онъ надъ самимъ собою.— Впервые въ этомъ амплуа являюсь. Прежде самъ въ первыхъ любовникахъ состоялъ. Втянешься въ свою роль, такъ, можетъ-быть, и ничего станетъ, легко’… Кром этого непріятнаго ощущенія, испытаннаго имъ снова въ это утро, у него какъ-то особенно ныло сердце: его заботила его двочка. Какъ приметъ она извстіе объ отъзд Евгенія Александровича за границу? Надо самому предупредить ее, чтобы она услышала объ этомъ отъ него, отъ отца, а не отъ Шахова. Еще расплачется при Шахов, если не будетъ предупреждена. Онъ не долженъ знать, что сна его любить. Узналъ бы — сталъ бы еще рисоваться, ломаться передъ нею, разъяснять ей, какъ ему больно, что онъ ее длаетъ несчастною. Отъ пошляковъ и пакостниковъ всего можно ждать. Вотъ радости даже не могъ скрыть, что ему отпускъ даютъ, что его освобождаютъ отъ надовшей любовницы. Еще бы! Предлогъ теперь у него есть сказать и мн, и ей, что онъ порвалъ связь не по своей вол, а по принужденію. Принесъ жертву! На минуту въ голов мелькнула злая мысль: ‘навязать бы ее теперь ему, вези ее, молъ, за границу лчиться, мн самому некогда’. И тотчасъ же съ брезгливостью онъ добавилъ: ‘а, ну ихъ!’ Его занималъ теперь только вопросъ объ Ол. Надо ее подготовить къ печальному для нея извстію.
Онъ вернулся домой и тотчасъ же прошелъ въ комнату Оли. Она сидла въ своей узенькой комнатк за чтеніемъ лекцій, наклонясь надъ письменнымъ столомъ. Отецъ поцловалъ ее въ лобъ и началъ разспрашивать ее о разныхъ мелочахъ, о разныхъ пустякахъ, заглянулъ даже въ ея лекціи, точно ой его интересовали. Среди разговора, продолжая перелистывать лекціи, онъ мелькомъ, какъ бы случайно, не измняя тона, заговорилъ:
— А я сейчасъ Евгенія Александровича встртилъ.
— А! ну, что же?— живо спросила она.
— За границу създить опять собирается,— равнодушно отвтилъ Серпуховъ.
Оля поблднла.
— Узжаетъ?
— Да, вдь онъ каждый годъ здитъ ненадолго.
Она взглянула на отца пристальнымъ взглядомъ.
— Точно… ненадолго?
— Да, вроятно… Я не разспрашивалъ… говоритъ: ‘надо създить…’ Конечно, какъ всегда… на мсяцъ, на два… Отчего не рыскать, когда деньги есть.
Она тяжело вздохнула и опять принялась за лекція, уже не слушая отца и стараясь подавить слезы. Юрій Дмитріевичъ посидлъ еще немного и тихо, крадучись, точно отъ постели больной, вышелъ изъ комнаты. Онъ боялся продолжать разговоръ, боялся сказать какое-нибудь неосторожное слово. Да что же и говорить? Предупредилъ, ну, и конецъ. Теперь не расплачется хоть при Шахов…

V.

На слдующій день завернулъ къ Серпуховымъ во время ихъ обда самъ Шаховъ. Онъ старался быть развязнымъ, говорилъ много и какъ-то особенно небрежно замтилъ, что детъ на короткое время за границу, совершенно такъ же, какъ наканун Серпуховъ о томъ же сообщалъ Ол. Марья Львовна поблднла, какъ полотно. Она сразу чутьемъ угадала, что это разрывъ. Онъ поспшилъ пояснить, что онъ детъ ненадолго, очень ненадолго, что ныншній годъ онъ и такъ засидлся въ Петербург, что обыкновенно онъ раньше узжалъ за границу. Марья Львовна, не слушая его, думала только объ одномъ: ‘бжитъ, отъ меня бжитъ’. Онъ даже попробовалъ пошутить, сказавъ, что его всегда томитъ тоска по Италіи и Франціи, точно по родин.
— Ты бы уже лучше навсегда поселился тамъ, если здсь такъ, скучно,— глухо проговорила Марья Львовна, чувствуя, что ее душитъ злоба на него, и не смя много говорить съ нимъ при муж.
— Ну, вотъ еще!— сказалъ онъ.— Просто нужно на мсяцъ встряхнуться, на другую жизнь, на другихъ людей взглянуть… Очень ужъ тошно нынче у насъ въ Петербург живется… Вс точно сонные бродятъ, оживленія нтъ… Я просто не понимаю, что съ нами сдлаюсь за послдніе годы… Ни интересовъ, ни оживленія, ни общественной жизни…
— Опрохвостились,— коротко сказалъ Серпуховъ.
— Ну, это не объясненіе,— возразилъ Шаховъ.
— А по-моему: объясненіе. Опрохвостились, вотъ и нтъ интересовъ…
Онъ махнулъ рукой: въ послднее время онъ всегда обрывалъ на полуслов всякіе разговоры объ общественныхъ вопросахъ.
Оля смотрла въ тарелку, боясь расплакаться. Въ голов мелькало: ‘и никого ему не жаль, никто ему не дорогъ, скучаетъ здсь, тоскуетъ по Италіи и Франціи, какъ по родин’. Въ комнат воцарилось тяжелое молчаніе. Серпуховъ, чувствуя, что нужно что-нибудь говорить, стать разспрашивать Шахова о его знакомыхъ въ Париж, въ Италіи. Шаховъ началъ говорить пространно и многословно, стараясь замаскировать неловкое положеніе всхъ. Среди разговора онъ вдругъ встртился съ парой глазъ, смотрвшихъ на него съ какой-то нескрываемой, открытой злобой. Это были глаза Сени. Шаховъ немного смутился, уловивъ этотъ взглядъ. Онъ съ нкоторыхъ поръ сталъ ясно замчать, что Сеня внезапно превратился изъ его друга въ его врага. Неужели это изъ-за того, что онъ пересталъ давать Сен денегъ? Нтъ, въ этой враждебности было что-то другое, коренившееся глубже. Но что бы ни вызывало враждебность, Шахова она смущала, такъ какъ онъ привыкъ только къ пріятельскимъ и дружескимъ отношеніямъ. Онъ невольно отвернулся въ сторону отъ Сени, оборвавъ разсказъ своихъ многочисленныхъ заграничныхъ друзьяхъ и пріятеляхъ.
— Много же у васъ тамъ друзей. А пріятельницъ врно ужъ и не перечесть, что о нихъ не говорите!— вдругъ рзко и грубо произнесъ Сеня.
Вс какъ-то вдругъ невольно взглянули на него, точно онъ всхъ ихъ ударилъ разомъ. Вс поняли, что онъ хотлъ сказать, и никто не ршился поднять этого вопроса, заговорить объ этомъ предмет Даже Серпуховъ не прикрикнулъ на сына.
Разговоръ сразу упалъ. Всмъ казалось, что обдъ тянется какъ-то особенно долго, всмъ хотлось поскоре встать, разойтись. Тотчасъ посл обда Шаховъ заторопился домой, говоря, что онъ задетъ еще проститься передъ отъздомъ. Хлопотъ у него много, надо все скоре кончить. Ненадолго детъ, но все же нельзя такъ бросить дла. Онъ ухалъ и вздохнулъ облегчающимъ вздохомъ, попавъ на улицу. Олю мучила мысль о томъ, что онъ не сказалъ ей ни слова привта, не намекнулъ даже, что ему грустно разлучаться съ близкими людьми. Да! врно, онъ ее вовсе не любитъ, никогда не любилъ.
И то сказать: за что ему ее любить? Что въ ней можетъ привлечь человка? Несчастный она, искалченный человкъ. Еще такъ недавно она кокетничала тмъ, что она ‘уродъ’, теперь она съ глубокой тоской повторяла себ: ‘и могъ ли онъ влюбиться въ меня?’ Ее охватила мучительная, сжимающая сердце скорбь. Въ душ не было ни бурныхъ вспышекъ, ни строптивой злобы, ни страстныхъ упрековъ кому бы то ни было, а царила только одна эта все подавляющая скорбь. Она прошла къ себ въ комнату, подавленная, огорченная. Присвъ къ столу, она расплакалась неутшными, тихими слезами. Какъ мелкій дождь, такія слезы бываютъ продолжительны…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

I.

Отъздъ Шахова походилъ на бгство.
Получивъ отъ Серпухова разршеніе хать за границу, Евгеній Александровичъ внезапно почувствовалъ, что въ послднее время онъ запутался въ какія-то сти, что дольше нельзя было такъ жить, что въ отъзд за границу все его спасеніе. Все проклятая снисходительность и доброта надлали. Друзья и пріятели окончательно стали считать его карманъ своимъ и начали просто нагло обирать его. Марья Львовна за его минутную слабость вообразила себя въ прав тиранить его и помыкать имъ, то длая ему сцены, то принуждая его продолжать связь съ нею. Юрій, въ качеств оскорбленнаго мужа, длалъ ему невыносимыя дерзости, зная очень хорошо, что онъ, Шаховъ, врагъ всякихъ публичныхъ скандаловъ, переходящихъ нынче тотчасъ въ печать. Даже какой-нибудь Сеня и тотъ началъ говорить дерзости ему, когда онъ пересталъ давать мальчишк деньги, пожалуй, еще узналъ кое-что про мать и думаетъ шантажничать этимъ, чтобы выманивать деньги..
— А, да ну ихъ!— вдругъ воскликнулъ онъ.— Мн-то что за дло до нихъ теперь? Уду — и всему, всему конецъ!
На минуту онъ закрылъ глаза. Въ его воображеніи мелькали картины заграничной жизни, полной оживленія и блеска, картины роскошной природы, картины музеевъ, художественныхъ галлерей, театровъ. Тамъ, на праздник жизни, въ гостяхъ у чужихъ, забудется все здшнее, вс эти пошлыя дрязги и волненія.
— Да, да, все это надо стряхнуть!— проговорилъ онъ, вздыхая.
Онъ позвалъ Гришу.
— Я дня черезъ три узжаю, Гриша. Надо все уложить…
— Надолго-съ дете, Евгеній Александровичъ?— спросилъ Григорій.
— На полгода, можетъ-быть, дольше пробуду…
Гриша опечалился.
— А какъ же-съ здсь,— началъ онъ.
— Какъ здсь? Все останется по-старому. Не заколачивать же домъ.
И, ласково взглянувъ на своего слугу, онъ добавилъ:
— Смотри только, не закути отъ бездлья. Старайся вести себя порядочно. Я тобой всегда былъ доволенъ и буду радъ, если въ мое отсутствіе ты не испортишься. Твоя жизнь впереди, и потому старайся остаться порядочнымъ человкомъ…
Гриша бросился цловать его руку. Евгеній Александровичъ расчувствовался.
— Ну, хорошо, хорошо!.. Я знаю, что ты мн преданъ… А теперь за работу… Все надо сообразить, что слдуетъ взять… Надо вотъ чахлы еще надть на мебель… Книжные шкапы задернуть бумагой, а то книги запылятся, да и выгораютъ переплета.
Онъ началъ хлопотать, какъ бы инстинктивно желая всецло отдаться одной мысли объ отъзд, о свобод. Ни на минуту онъ не присаживался на мсто, говорить, не умолкая, даже тогда, когда нечего было говорить. Ему было пріятно видть безпорядокъ въ своей квартир — эти клочья оборванной газетной бумаги, эти открытые ящики шифоньерокъ и шкаповъ, эти чемоданы и дорожные мшки, однимъ словомъ, все, что напоминало объ отъзд. Это не было стремленіемъ заглушить какіе-нибудь упреки совсти, раскаянія. Нтъ, онъ ни за что не упрекалъ себя, сознавая, что если у него и есть пороки, то эти пороки чуть не добродтели: онъ слишкомъ снисходительный и добрый человкъ — вотъ и все. За это онъ платился боле всего, прежде всего самъ. Но ему хотлось не разстраивать себя воспоминаніями о разныхъ мелкихъ непріятностяхъ, о разныхъ грязненькихъ продлкахъ людей, чтобы не возбуждать желчи, недовольства людьми. Постоянная мысль о близости отъзда поддерживала въ немъ свтлое настроеніе. Онъ не чувствовалъ подъ собою ногъ, носясь по комнатамъ, потомъ разъзжая по городу за паспортомъ, за покупками, съ прощальными визитами. Онъ смотрлъ на людей какъ-то сверху внизъ, съ чувствомъ сожалнія: они вотъ остаются тутъ, а онъ узжаетъ, они будутъ продолжать купаться въ грязи будничной жизни, а передъ нимъ рядъ праздничныхъ дней съ праздничной обстановкой. Ничто не длаетъ человка такимъ мелочнымъ, грязненькимъ, пошленькимъ, какъ эта вчная жизнь ‘дома’, гд перемываютъ свое грязное блье, гд грызутся изъ-за пропавшей копейки, гд толкаются другъ съ другомъ въ домашнихъ халатахъ и туфляхъ.
Къ Серпуховымъ онъ захалъ на минуту, умышленно опять во время обда, чтобы ‘застать всхъ въ сбор’, какъ онъ сказалъ самъ, а въ сущности для того, чтобы не очутиться съ глазу на тлазъ съ Марьей Львовной. Единственно, что его страшило, такъ это объясненіе съ ней: очень ужъ она изнервничалась за послднее время и притомъ стала вульгарна. Не понимаютъ женщины, что вчные капризы неизбжно ведутъ къ отталкивающей вульгарности!
Вся семья была какъ-то невесело настроена, и потому настроеніе Шахова еще сильне било въ глаза. Оля слдила за нимъ, и какое-то нехорошее чувство, помимо ея воли, пробудилось въ ней. Она почувствовала почти непріязнь къ Евгенію Александровичу за его радость. Среди разговора онъ спросилъ Сеню:
— Чего теб привезти изъ Парижа?
Сеня сухо отвтилъ:
— Мн ничего не нужно!..
— Ну, вотъ еще! Ну, да я самъ придумаю… А вамъ, Ольга Юрьевна, что прикажете привезти? Конечно, книгъ, книгъ и книгъ? Какихъ?
Она подняла голову и бросила на него какой-то странный, холодящій взглядъ, немного смутившій его.
— Вы знаете, что я не люблю подарковъ отъ чужихъ,— проговорила она.
— Да разв же мы чужіе?— спросилъ онъ, смясь.
Она подавила слезы и отвтила:
— А вы этого не знали?
Онъ пошутилъ:
— О, недобрая, даже на прощанье хотите ссориться.
Она опять взглянула на него тмъ страннымъ взглядомъ, точно стараясь договорить этимъ взглядомъ то, чего не могла сказать словами.
— Во всякомъ случа сегодня нельзя поссориться съ вами,— произнесла она.— Вы такъ празднично настроены, что пропустите все мимо ушей…
И съ невыразимой горечью въ голос она добавила:
— Впрочемъ, что же можетъ быть отрадне возможности уйти отъ людей, когда хотлось бы не смотрть на нихъ…
Юрій Дмитріевичъ бросилъ на нее тревожный взглядъ, боясь, что вотъ-вотъ она заплачетъ.
— А! нтъ, не говорите этого,— возразилъ Шаховъ: — когда любишь людей…
Оля неожиданно перебила его:
— А вы любили кого-нибудь?
Всмъ вдругъ стало неловко, точно Оля спросила Шахова, любилъ ли онъ Марью Львовну. Шаховъ въ замшательств произнесъ глупую фразу:
— Такъ вы меня безсердечнымъ считаете?— И, торопясь, всталъ, говоря, что ему пора.
Прощаясь со всми, онъ шутливо замтилъ Ол:
— А съ вами мы еще поспоримъ, когда вернусь.
Она пожала плечами.
— Зачмъ?
Она очень сухо простилась съ нимъ и поторопилась уйти, чтобы наплакаться вволю тайкомъ отъ всхъ. Ей было бы теперь стыдно плакать о немъ при комъ-нибудь.

II.

Медленно и вяло потянулись дни въ квартир Серпуховыхъ. Всхъ охватило одно чувство — чувство глубокаго, подавляющаго унынія. Даже Марья Львовна не капризничала, а смотрла на все апатично, охваченная горькимъ сознаніемъ, что она брошена,— брошена навсегда. Никакія увренія Евгенія Александровича насчетъ краткости срока разлуки не могли поколебать въ ней увренности, что это былъ разрывъ навсегда. Ея видъ порою смущалъ самого Серпухова, и онъ какъ-то мимовольно думалъ: ‘бдная, какъ она страдаетъ’. Въ душ пробуждалось смутное желаніе подойти къ ней, сказать: ‘полно, Маня’. Но тутъ же вспоминались ея слова, что никогда она его не любила, что всегда онъ только унижалъ ее своими ласками, что онъ вселялъ ей отвращеніе. Оброненныя въ запальчивости, необдуманныя фразы казались ему выраженіемъ ея настоящихъ чувствъ. У него недоставало хладнокровія, чтобы обсудить ихъ и понять, что жена высказывала не то, что она серьезно передумала, а то, что навернулось на языкъ въ минуту раздраженія. Никогда она не принадлежала къ числу думающихъ женщинъ, она жила только минутными чувствами и ощущеніями, поднимавшимися въ душ подъ вліяніемъ событій, какъ поднимаются на мор волны подъ вліяніемъ втра. Юрію Дмитріевичу не приходило это въ голову. Кром того, жена мене заботила теперь его, чмъ дочь. Онъ видлъ, что Оля худетъ и блднетъ, безмолвно переживая свое горе, свою обманутую любовь. Онъ безпокоился бы меньше о ней, если бы она переживала свое горе боле бурно, боле тревожно: вспышки у нея проходили быстро, а эта тихая скорбь, казалось, совсмъ можетъ извести ее. И точно, молодая двушка не находила покоя. Ее уже мучило не то, что Евгеній Александровичъ не былъ влюбленъ въ нее. Нтъ. Она чувствовала какое-то разочарованіе въ этомъ человк: добрый, мягкій, ласковый, онъ вдругъ предсталъ передъ ней въ другомъ свт. У него не дрогнуло лицо при прощаніи, у него не нашлось слова привта близкимъ, онъ не выразилъ сожалнія о нихъ. Весь онъ сіялъ, занятый только собой, своимъ веселымъ путешествіемъ. Простой пріятель и тотъ иначе бы простился съ друзьями. Что же онъ такое? Неужели онъ не таковъ, какимъ она его считала? Еще вполн чистая, она могла бы перенести то, что любимый человкъ не отвчаетъ на ея любовь такою же любовью, вдь обожаютъ же институтки учителей даже тогда, когда послдніе являются вполн ‘жестокими’, вдь не отворачиваются же врующіе отъ своихъ кумировъ даже и тогда, когда т не отвчаютъ на ихъ молитвы, но разочароваться въ первомъ идеал было ужъ слишкомъ тяжело. А тутъ, какъ на зло, какъ только ухалъ онъ, вс стали говорить о немъ. Какъ говорить? Маріанна сдержанно и серьезно замтила, что онъ представитель ‘салоннаго человчества’: все въ немъ на показъ вылощено, выглажено, прилично, модно, внутри — блая страница, ни семейныхъ добродтелей, ни твердыхъ дружескихъ связей, ни горячо любимыхъ идеаловъ, за которые люди иного закала идутъ въ огонь и въ воду, на казнь и на войну. Услышавъ этотъ приговоръ, Оля вспыхнула, хотла что-то возразить и промолчала: ей вспомнилось, что почти то же Маріанна говорила въ глаза Шахову, вызывая въ отвть только легкомысленный смхъ, и что эти мысли теперь приходили въ голову самой ей, Ол, терзая ее, какъ можетъ терзать человка открытіе, что тотъ, кому онъ поклонялся, не что иное, какъ образецъ дрянности, ничтожества, грязи. Но слова Маріанны всегда были спокойны и сдержанны. Не то стала замчать Оля въ замчаніяхъ матери относительно Евгенія Александровича. Подавленная и апатичная, Марья Львовна вдругъ длалась дкой, когда при ней говорили о Шахов. Ода не умла даже скрыть своей ненависти къ этому человку. Разъ она замтила, что Шаховъ, если бы онъ увидалъ раздавленнаго человка, прежде всего подумалъ бы о томъ, чтобы не запачкать какъ-нибудь въ крови своихъ лакированныхъ сапогъ. Эта фраза вышла такой болзненной, точно съ кровью вырвавшейся изъ сердца, что Оля съ испугомъ взглянула на мать. Никогда мама Маня не произносила подобныхъ фразъ. У нея все было мелко, и огорченія, и злоба, и гнвъ. Тутъ же прозвучало какое-то глубокое чувство. Что это значитъ? съ чего она такъ возненавидла Евгенія Александровича? Или бранитъ его, потому что другіе бранятъ? Нтъ, не можетъ-быть, очень ужъ много горечи въ ея словахъ, такъ не говорятъ съ чужого голоса… А отецъ — о, объ отц нечего и говорить. Онъ вчно находитъ сказать что-нибудь дкое насчетъ Шахова. Но онъ вдь хочетъ этимъ возстановить ее противъ Евгенія Александровича, думаетъ, бднякъ, что ей будетъ легче, когда она разочаруется въ этомъ человк. Онъ и не подозрваетъ въ простот душевной, что ей мучительне всего именно это разочарованіе. Какъ часто она проводила у себя въ комнат цлые часы, плача тихими слезами именно отъ этого разочарованія и повторяя себ, что она не вритъ, не хочетъ врить, что Шаховъ такое ничтожество. Гд же тогда хорошіе люди? Гд т, передъ кмъ можно преклониться? Въ какія истины, въ какія идеи врить? Отецъ самъ осмивалъ вс свои юношескія идеи и увлеченія, съ дтства пріучилъ ее не врить въ серьезное значеніе этихъ идей. Она такъ и росла, ни во что не вря, ни передъ чмъ не благоговя. Тогда явился Шаховъ, онъ толковалъ съ ней о высокихъ предметахъ, о возвышающемъ значеніи искусства, о возвышенныхъ чувствахъ, о сладости доброты и благородства, она начала врить, что въ жизни есть что-то хорошее, облагораживающее, и вдругъ передъ нею сталкиваютъ въ грязь ея кумиръ,— мало того, она смутно сознаетъ сама, что онъ достоинъ лежать въ грязи. Какъ же тутъ было воздержаться отъ слезъ?..
Въ одну изъ такихъ минутъ тяжелыхъ слезъ ее засталъ братъ. Сильно выросшій и похудвшій за послднее время, онъ смотрлъ по обыкновенію хмуро, точно чмъ-то взбшенный и старающійся скрыть свое бшенство. Онъ удивился, что она плачетъ, и отрывисто спросилъ:
— Чего ты?
Потомъ, какъ бы сообразивъ причину ея слезъ, онъ грубо проговорилъ:
— Охота тоже о всякомъ негодя плакать!
Она очнулась, охваченная внезапнымъ приливомъ гнва, пробудившагося отъ грубости этого тона, отъ рзкости этихъ словъ.
— Какъ ты-то смешь ругать его?— крикнула она, какъ уже давно она не кричала ни на кого.— Кто вамъ всмъ далъ право нападать на него? Точно сговорились вс! Что онъ вамъ-то сдлалъ? Мало онъ вамъ давалъ, что ли? Когда ухалъ, вс вдругъ напали, а прежде друзьями были, молчали…
Она точно обрадовалась, что въ ней снова пробудился бурный порывъ, и дала ему вполн волю. Брать давно привыкъ къ этимъ вспышкамъ и не придавалъ имъ особаго значенія.
— Ну, да, знала бы его жизнь,— началъ презрительно онъ, передергивая плечами:— не то бы запла…
— Я знаю, знаю все!— запальчиво перебила она.
— Знаешь?— съ удивленіемъ спросилъ онъ.
Онъ посмотрлъ на нее недоумвающимъ взглядомъ.
— Ну да, ну да!— горячо воскликнула сестра.— Думалъ удивить меня, насплетничать на него хотлъ. Ошибся, безъ тебя все знаю!.. У него есть любовница, такъ что же? Вс мужчины имютъ любовницъ!
Сеня остановился передъ нею съ широко открытыми глазами.
— Да ты знаешь ли, кто его любовница?— съ мрачнымъ видомъ спросилъ онъ.
— Не знаю, но непремнно узнаю… непремнно,— повторила она.— Я должна это знать…
Сеня покачалъ головой.
— Ужъ лучше не разузнавай! Довольно того, что я знаю! Мерзавецъ, даже писемъ не умлъ прятать отъ меня…
— А? ты чужія письма читалъ, вотъ что! Шпіонилъ!— закричала Оля.— Это теб длаетъ честь! Нечего сказать, хорошъ другъ вотъ отецъ говоритъ, что ты исправляешься! А разсказать бы это ему…
Онъ ее схватилъ въ запальчивости за руку, крпко, до боли.
— Не смй ни слова говорить отцу!— закричалъ онъ какъ бы въ испуг.— Понимаешь ли ты, что изъ этого можетъ выйти? Глупая двчонка! И чортъ меня дернулъ сказать теб…
Онъ тревожно заходилъ по комнат, кусая себ губы.
— А! боишься отца, стыдно, что онъ узнаетъ, каковъ ты!— продолжала кричать она, точно радуясь возможности побушевать снова посл многихъ дней подавленной сдержанности.— Чернить другихъ это твое дло, а когда про самого хотятъ правду сказать — такъ чуть не дерешься. Не я скверная двчонка, а ты, ты самъ скверный мальчишка! Только меня ты не испугаешь, я молчать не стану…
Онъ ходилъ по комнат, сдвинувъ брови, съ серьезнымъ и мрачнымъ выраженіемъ лица. Въ его душ теперь происходила борьба, не сказать сестр всего — она можетъ все выболтать отцу, тотъ заподозрить его въ подлости, если не знаетъ истины, или встанетъ передъ нимъ въ ‘дурацкое’ положеніе, если знаетъ истину, кром того, ‘сестренка’, очевидно, все еще не на шутку любить этого негодяя, а одно слово можетъ сразу убить эту любовь. Лучше разомъ все выяснить, чмъ стоять самому въ ложномъ положеніи и оставлять въ такомъ же положеніи сестру. Она продолжала все горячиться и упрекать его, когда онъ внезапно остановился передъ нею и рзко сказалъ:
— Онъ съ нашей матерью жилъ.
— Господи!— мучительнымъ стономъ вырвалось изъ груди Оли восклицаніе.
Гнвъ на брата, сомннія въ правд его словъ, стремленіе защитить Евгенія Александровича, все вдругъ отошло на послдній планъ. Слова брата были какъ бы отвтомъ на вс смутные вопросы, недоумнія и сомннія Оли. Вотъ почему мать постоянно отстраняла ее отъ Шахова, вотъ почему отецъ почти съ бшенствомъ говоритъ иногда о немъ, вотъ почему теперь мать съ такой болзненной ненавистью отзывается объ этомъ человк… Въ груди ея не было ни злобы, ни проклятій, была только тупая боль, точно кто-то сильно ударилъ ее въ эту грудь, и она не могла оправиться отъ удара, вздохнуть широкимъ вздохомъ. Сеня, видя, какое впечатлніе произвели его слова, почти испугался, подслъ къ сестр, сталъ разсказывать ей подробности. Онъ часто ходилъ къ Евгенію Александровичу, тотъ ласкалъ его, давалъ денегъ. Онъ вдь всхъ ласкаетъ, всмъ благодтельствуетъ. У него вертлись разные пріятели-шалопаи, шла веселая жизнь, велись холостые разговоры. Тоже бабенки разныя къ нему таскались. Еще бы! душка-адвокатъ! За ними, какъ за актерами, разныя хвостотрепки бгаютъ. Раза два Сеня видлъ ясно въ передней у Шахова ватерпруфъ матери, но ни въ гостиной, ни въ столовой, ни въ кабинет ея не было, Евгеній Александровичъ бывалъ въ эти визиты Сени сконфуженъ и, давъ ему денегъ, выпроваживалъ его. Сен казалось это страннымъ, но онъ не останавливался на вопросахъ: ‘точно ли онъ не ошибся? точно ли это верхняя одежда его матери? точно ли это не случайное совпаденіе цвта и покроя верхней одежды его матери и какой-нибудь другой женщины?’ Тогда еще у него, у Сени, не было причинъ для подозрній, и онъ не придавалъ значенія тому, что случайно бросалось въ глаза. Потомъ вдругъ Шаховъ пересталъ давать ему денегъ, это случилось какъ разъ передъ ихъ перездомъ изъ Павловска, когда Шаховъ почти пересталъ бывать у Серпуховыхъ. Въ это время начались и натянутыя отношенія между отцомъ и матерью, между Шаховымъ и ихъ семьею. Не замтить этого было нельзя, вроятно, это и Ол бросилось въ глаза. Но Сеня все еще не подозрвалъ ничего. Деньги ему были нужны до зарзу. Онъ ршился идти за ними къ Шахову, хотя ему и было тяжело выпрашивать. Прежде выпрашивать не приходилось, Шаховъ самъ давалъ, насильно навязывалъ свои подачки. Онъ не засталъ Шахова дома, прошелъ въ его кабинетъ, чтобы написать записку, и увидлъ письмо матери. Онъ и прежде видлъ дв-три ея записочки, гд говорилось, что она ждетъ Шахова, такъ какъ она будетъ одна, но онъ не придавалъ тогда этому значенія. Извстно, что мама Маня не любить сидть одна. Кому же ей жаловаться, если никого нтъ подъ рукою? Шаховъ имъ родственникъ, значитъ не удивительно, что мать приглашаетъ его развлекать ее въ часы одиночества. Въ этой же записк прямо говорилось, что онъ, Шаховъ, хочетъ ее бросить, хочетъ отъ нея отдлаться. Записка была полна горькихъ упрековъ. Сомнваться было уже невозможно.
— Вотъ они, отецъ и мать, бери съ нихъ примръ,— злобно проговорилъ онъ, окончивъ разсказъ.— Отецъ пропьянствовалъ наше дтство, мать падала, когда мы выросли, хорошій примръ нравственности… Пусть бы они попробовали упрекнуть меня теперь за то, какъ я провелъ три-четыре мсяца въ этотъ годъ, я бы нашелъ, что имъ отвтить…
Онъ всталъ, охваченный злобой, и заходилъ по комнат.
— Отецъ туда же вздумалъ глядть съ мелодраматическимъ видомъ на мою физіономію. Ну, что же, каждому хочется пожить во всю, когда вс кругомъ такъ живутъ. Онъ первый. Не понималъ я, что ли, что онъ вчера кутилъ, сегодня кутилъ, завтра будетъ кутить? Ему можно, а мн нельзя? Конечно, я глупостей надлалъ, чортъ знаетъ въ какой омутъ едва не затянулся. Такъ почему же я зналъ, какія подлости творятся въ свт. Раньше бы онъ предостерегъ. Такъ нтъ. За иными щенками больше наблюдаютъ, чмъ за нами наблюдали. Сами еще толкали въ омутъ. Мн же давали деньги, чтобы я безобразничалъ и не мшалъ Евгенію Александровичу въ его шашняхъ.
Оля сидла съ опущенной головой, не слушая брата. На что ей были подробности, когда она уже знала сущность дла? Братъ еще съ полчаса разсказывалъ ей о всякой грязи, въ которую онъ втянулся за это лто и которую въ общежитіи просто называютъ кутежами и шалостями балованныхъ матушкиныхъ сынковъ, веселой холостой жизнью богатой молодежи. Сеня окунулся въ этотъ омутъ внезапно, неожиданно и опомнился, осмотрлся въ немъ чисто случайно. Если бы не задли его самолюбія, если бы не оскорбили его, прежде чмъ онъ втянулся въ эту жизнь, прежде чмъ она сдлалась для него привычкою, второю натурой,— онъ, можетъ-быть, и совсмъ погибъ бы. Къ счастію, ему прямо сдлали такое предложеніе, что онъ ясно понялъ, какъ на него смотрятъ,— какъ на кандидата въ ‘красавца-мужчину’, въ ‘Альфонса’, ‘въ продажную тварь’. Тутъ нечему удивляться, это такъ и бываетъ въ томъ кружк, гд онъ вращался по милости Евгенія Александровича: у кого нтъ денегъ, чтобы покупать другихъ, т продаютъ себя, одни являются патронами, другіе ихъ прихвостнями… Ему точно пощечину дали, когда онъ понялъ это,— понялъ, что онъ можетъ быть только продающимъ себя, а не покупающимъ другихъ. Его спасло отъ этой роли непомрно развитое самолюбіе и самомнніе. Онъ пришелъ въ ярость, когда сообразилъ все, до чего онъ можетъ дойти.
— И то сказать,— глухо проговорилъ онъ.— Самъ накупился на все. Щеголялъ и прихорашивался до того, что пудриться сталъ да брови подтемнять началъ. Ну, и увидали, что товаръ лицомъ продается… Я вдь не одинъ такой-то. Иные корсеты носятъ, чтобы стройне казаться, иные…
Онъ плюнулъ.
— Говорить-то мерзко!.. Ну, и стало отвратительно, когда на одну доску съ этими продающими себя съ аукціона тварями поставили…
Вотъ почему онъ сразу заслъ за уроки, за заработокъ. Отецъ, кажется, подозрвалъ его въ томъ, что онъ уже сдлался чмъ-то въ род Альфонса или преднамренно хочетъ этимъ сдлаться. Еще бы, отецъ его вовсе не знаетъ. Увидалъ пудру на лиц и вообразилъ ни всть что! Самъ привыкъ въ молодости ходить разгильдяемъ, такъ думаетъ, что и теперь молодые люди тогда и хороши, когда неряхами ходятъ. Теперь времена другія, теперь нельзя щеголять тмъ, что Степкой-растрепкой ходить. Отецъ этого не понимаетъ, таращитъ глаза на него, на Сеню, если тотъ принарядится. Ну, и пусть! Онъ еще докажетъ отцу, что онъ стоитъ повыше многихъ, что у него есть честь, что онъ выбьется самъ на дорогу… Вся его рчь была самой невообразимой смсью наивностей и цинизма. Онъ съ омерзеніемъ говорилъ о томъ, что онъ никогда не будетъ торговать собою, но въ то же время онъ считалъ очень естественнымъ покупать другихъ. Его возмущала не безнравственная сущность виднной имъ жизни, но то, что онъ могъ, какъ онъ выражался, играть въ этой жизни унизительную роль. Онъ говорилъ обо всемъ рзко и грубо, ни на минуту не вспомнивъ, что онъ говоритъ съ двушкою, съ сестрою. Впрочемъ, она не слышала и половины изъ того, что высказалъ онъ. Когда онъ кончилъ и ушелъ, Оля очнулась не сразу. Наступившая въ комнат тишина заставила ее оглядться. Ей стало страшно въ этой пустой комнат съ этой пустотой въ душ. Въ груди все точно порвалось. Ощущалась какая-то тупость. Отецъ, недальновидный, неумлый, обманутый, былъ ей теперь жалокъ, но и только, ей казалось, что она даже не любитъ его, а только можетъ равнодушно жалть. Мать сдлалась врагомъ и внушала только презрніе: она отдаляла умышленно дочь отъ любимаго тою человка, чтобы самой занять при немъ мсто любовницы! Любимый еще такъ недавно человкъ былъ забрызганъ грязью и внушалъ отвращеніе. Братъ со своимъ уродливымъ самолюбіемъ, со своимъ цинизмомъ сталъ ей вполн чужимъ. Никого, никого нтъ у нея близкихъ! Ей вспомнилась Маріанна. Маріанна — о, это добрая, умная, честная женщина, но разв можетъ Оля теперь быть попрежнему откровенною съ нею, можетъ ли она разсказать ей про мать?..
Въ столовой послышался звонъ посуды. Оля нервно вздрогнула. Сейчасъ надо идти обдать. Какъ она взглянетъ на отца, на мать? Какъ бы ей хотлось не видать ихъ, уйти отъ нихъ. Теперь она будетъ каждую минуту бояться проговориться отцу или матери насчетъ того, что она все знаетъ. Если бы не встрчать ихъ!

III.

Тяжелые дни потянулись своей чередой надъ семьею Серпуховыхъ, и разладъ принялъ тотъ хроническій характеръ, который страшне всего въ этихъ случаяхъ. Никогда еще эта семья не пользовалась такимъ затишьемъ, какое воцарилось въ ней теперь. Смотря на вншній ходъ ея жизни, можно было подумать, что это примрная, вполн спвшаяся семья, правда нсколько скучная и скучающая, но зато не сварливая, не поднимающая бурь, не длающая сценъ. Нужно было глубоко заглянуть въ душу каждаго члена этой семьи, чтобы понять вполн, что въ этомъ затишь сказывалась боязнь полнйшаго разрыва. Вс какъ бы сознавали, что починить, поправить нельзя ничего, что сегодня будетъ похоже на завтра, завтра на послзавтра и такъ вплоть до могилы, если только не послдуетъ рокового, чисто случайнаго столкновенія. Вс сознавали, что столкновеніе можетъ сразу повести къ окончательному разрыву, къ невозможности жить подъ одною кровлею. По вншности вс даже стали покойне, въ взаимныхъ отношеніяхъ чувствовалась какая-то инстинктивная осторожность, осмотрительность: иногда эти люди перебрасывались другъ съ другомъ отрывочными фразами, изрдка вмст выходили въ гости, къ Варвар Павловн, къ Маріанн, но каждый чувствовалъ, что они разошлись другъ съ другомъ и никогда не сойдутся.
У всхъ явилось желаніе забыться въ спасительной работ. Оля прилежно училась на курсахъ, усердно занималась музыкой, у нея вдругъ оказалось крайне много занятій, и она всецло отдалась имъ. Онъ боялась остаться вдвоемъ съ отцомъ или съ матерью, боялась потому, что не могла поручиться за себя: заговоритъ — и выскажетъ все, что накипло въ душ… Юрій Дмитріевичъ сталъ особенно ретиво работать на служб, имя постоянно озабоченный видъ, принуждая себя думать о длахъ и только о длахъ. Онъ тоже желалъ поменьше сталкиваться съ женой и не желалъ ‘мозолить глаза’ своей ‘двочк’, которой, какъ ему казалось, лучше всего одной пережить свое горе, разговоры объ этомъ предмет только разбередятъ больное мсто, а не говорить ему съ ней объ этомъ предмет нельзя, оставаясь съ глазу на глазъ, значитъ лучше на время не оставаться наедин съ нею. Убжденный въ томъ, что надо дйствовать именно такъ, онъ даже и не замчалъ, что его двочка сторонится сама отъ него. Впрочемъ, если бы онъ это и замтилъ, то истолковалъ бы это по-своему, понялъ бы, что и она желаетъ не говорить о своемъ гор… Сеня проводилъ цлые дни въ гимназіи и на урокахъ, появляясь дома только къ обду или къ чаю, почти не говоря ни съ кмъ… Даже Марья Львовна просиживала цлые часы надъ книгой, или за шитьемъ, или входила въ какія-то хозяйственныя распоряженія. Въ этомъ сказывалось безсознательное, инстинктивное стремленіе подавить всякія думы о Шахов, о муж. Попрежнему она почти не говорила съ послднимъ и сознавала, что если она заговоритъ съ нимъ теперь, то ихъ связь порвется окончательно, она чутьемъ угадывала, что онъ игралъ активную роль въ дл отъзда Шахова, и не могла простить ему этого, хотя въ то же время и проклинала въ душ Евгенія Александровича и повторяла себ, что она его ненавидитъ.
Изрдка семьею переживались особенно тяжелыя минуты. То Марья Львовна, усердно перешивая что-нибудь, почувствуетъ на себ пристальный взглядъ дочери и подниметъ глаза, чтобы тотчасъ же опустить ихъ, въ смущеніи уловивъ какое-то враждебное или презрительное выраженіе во взгляд дочери. И проносится въ ея голов: ‘за что она меня стала такъ ненавидть? ужъ не подозрваетъ ли она чего-нибудь? пожалуй, Юрій Дмитріевичъ все разсказалъ, отъ него это станется’. Въ голов проходитъ длая вереница мрачныхъ мыслей: онъ испортилъ всю ея жизнь, онъ, вроятно, и Шахова удалилъ изъ Петербурга, онъ поставилъ ее не только въ положеніе несчастной жизни, но и въ положеніе постыдно брошенной любовницы… То Юрій Дмитріевичъ замтитъ особенно грустное выраженіе глазъ Оли и смутится: ему тоже кажется, что дочь что-то подозрваетъ, что она какъ-то особенно непріязненно относится къ матери, что она недаромъ на его, какое-то случайно сорвавшееся съ языка замчаніе о Шахов отвтила съ болзненнымъ раздраженіемъ: ‘не говори мн объ этомъ низкомъ человк’,— и стыдно становится ему передъ нею. Онъ старается пріободриться и увряетъ себя, что его двочк не откуда было узнать правды о матери, что это она такъ, безъ всякой причины смотритъ непріязненно на мать… То вдругъ ни съ того, ни съ сего вс смутятся, и Серпуховъ, и Серпухова, и Оля, услыхавъ, какъ ихъ знакомые и пріятели говорятъ съ презрніемъ о ‘пошаливающихъ бабенкахъ’ и подсмиваются надъ ‘добродушными рогоносцами мужьями’. Этотъ разговоръ заминается Серпуховыми, но такъ неловко, съ такимъ замшательствомъ, что имъ самимъ кажется, что люди могутъ замтить эту неловкость и заподозрить ея причины. И каждый разъ въ этихъ случаяхъ въ голов у всхъ мелькаетъ мысль, что такъ будетъ до гробовой доски,— можетъ-быть, будетъ еще хуже, но уже никакъ не лучше. Надеждъ на просвтъ не было ни у кого, такъ какъ вс упали духомъ, были точно придавлены.
Но та сложная и мудреная задача, передъ которою въ послднее время съ такимъ смущеніемъ остановился Юрій Дмитріевичъ и которая называется жизнью, всегда готовитъ неожиданности и опрокидываетъ вверхъ дномъ вс наши самыя точныя ‘предварительныя смты’. Какія бы выкладки мы ни длали, соображая, что должно быть въ боле или мене отдаленное завтра, мы непремнно упустимъ изъ виду какую-нибудь ничтожную ‘случайность’, и эта ничтожная случайность измнитъ все, что должно было случиться и что, тмъ не мене, не случилось. Одинъ изъ членовъ семьи Серпуховыхъ почти не игралъ въ ней вовсе никакой роли, и потому, думая о своемъ будущемъ, никто не вспоминалъ даже о немъ, не принималъ его въ расчетъ. Это былъ Сеня.
Прежде Сеня хоть грубилъ и этимъ заявлялъ о своемъ существованіи. Въ послднее время не было и этого. Семья видла его рдко, на минуты, и то только видла, такъ какъ онъ почти не говорилъ ни съ кмъ, смотрлъ хмуро и озабоченно. Вс понимали, что онъ спшитъ окончить курсъ въ гимназіи, потомъ пойдетъ въ университетъ и, можетъ-быть, даже передетъ отъ отца. Это былъ отрзанный ломоть. Все, что онъ могъ въ вид перемны внести въ семейную жизнь, такъ это разв то, что онъ въ близкомъ будущемъ ‘очиститъ комнату’. Вс его поступки, вс его отношенія къ семь уже вполн ясно носили одинъ характеръ — это былъ ‘сынъ-жилецъ’. Такихъ ‘сыновей-жильцовъ’ вы нердко встртите въ современныхъ семьяхъ. Въ своемъ семейномъ дом онъ жилъ, какъ живутъ въ меблированныхъ комнатахъ со столомъ и прислугою, не интересуясь внутреннею жизнью своихъ хозяевъ, не посвящая ихъ въ свою внутреннюю жизнь. Правда, онъ не платилъ покуда семь за комнату и столъ, но только этимъ онъ и отличался отъ чужого жильца. Вслдствіе этого, задумываясь о своемъ будущемъ, члены семьи никогда не брали въ расчетъ Сеню и въ то же время не старались заглянуть въ его душевный міръ. А этотъ міръ представлялъ нчто очень любопытное и оригинальное. Это была смсь самыхъ противорчивыхъ элементовъ, выработавшихся самостоятельно, безъ разумныхъ руководителей, безъ какихъ бы то ни было правилъ. Иногда въ жизни встрчаются чистыя и наивныя созданія, души которыхъ принято сравнивать съ блою страницею, порой намъ попадаются люди, про души которыхъ не безъ основанія говорятъ, что это сборники прописныхъ истинъ и ходячей морали, душу Сени, придерживаясь этихъ же сравненій, можно было бы сравнить съ грязновой тетрадью, куда записывалось все, что взбрело на умъ совершенно неопытному и своевольному мальчику. Своеволіе, самомнніе, самонадянность были покуда основными чертами его характера, развитыми его воспитаніемъ, но то же воспитаніе на всемъ готовомъ, съ исполненіемъ малйшихъ его капризовъ, безъ всякихъ лишеній, развило въ немъ полнйшую практическую неумлость и невыносливость. Подобно своей матери, онъ могъ чувствовать себя несчастнымъ отъ неимнія чистыхъ перчатокъ или невозможности хать на балъ, когда хотлось хать туда, подобно ей же, онъ могъ пользоваться подачками отъ отца, отъ Шахова, отъ перваго встрчнаго, если для этого не нужно было ‘унижаться’, а по его понятіямъ униженіе состояло не въ самомъ принятіи подачекъ, но въ необходимости ‘просить’ ихъ. Ему слишкомъ многое давали даромъ, чтобы онъ могъ остановиться надъ вопросомъ: не милостыня ли все это? Онъ, по привычк всхъ баловней, задиралъ носъ передъ всми и ни разу не задумался о томъ, за что они должны уважать его, и какъ сдлать такъ, чтобы они сами стали смотрть на него снизу вверхъ. Формально разгульнымъ или развратнымъ онъ не былъ вплоть до послдней весны, хотя у него и не было никакихъ нравственныхъ идеаловъ, никакихъ выработанныхъ взглядовъ на то, какъ слдуетъ жить, если не брать въ расчетъ желанія пожить вволю, попировать на пиру жизни. Онъ не кутилъ, потому что еще не чувствовалъ въ этомъ внутренней потребности,— можетъ-быть, по натур, можетъ-быть, по молодости. Сближеніе съ Евгеніемъ Александровичемъ сразу открыло ему двери къ той сред, гд живутъ вволю. Шаховъ ни на минуту не задалъ себ вопроса: ‘не рано ли открывать мальчугану входъ въ эту среду?’ и мальчуганъ весело окунулся въ этотъ омугь, гд все дышало новизной, неизвданнымъ. Какъ-то разъ изъ театра Шаховъ захалъ съ пріятелями въ ресторанъ и взялъ туда съ собой Сеню. Это была случайность: хали на одномъ извозчик, кто-то, прозжая, крикнулъ:
— Евгеній Александровичъ, зазжай въ Малый Ярославецъ!
Шаховъ захалъ вмст съ Сеней. Отчего же юнош не поужинать въ кругу хорошихъ людей? Здсь шла дружеская бесда за ужиномъ, за доброй рюмкой вина, мало-помалу ужинъ перешелъ незамтно въ попойку, а посл попойки кто-то предложилъ прокататься за городъ. Вс были настолько выпивши, что даже не спросили: ‘а какъ же этотъ гимназистикъ?’ Въ загородномъ ресторан явились въ кругу кутящей молодежи и женщины. Одну изъ никъ очень забавляли шалости съ Сеней, раскраснвшимся и растерявшимся отъ смущенія. Онъ какъ-то особенно ежился и стснялся съ дурачившеюся съ нимъ красавицей и смутился еще боле, когда Шаховъ шепнулъ ему:
— У тебя, можетъ-быть, нтъ денегъ?
Съ этого вечера Сеня ‘началъ жить’, какъ онъ самъ выражался. По поводу этого же вечера, Шаховъ дружески бесдовалъ съ нимъ о томъ, что въ его годы эта ‘правильная’ жизнь является необходимостью, что онъ, Шаховъ, всегда готовъ помочь ему деньгами, которыя въ извстныхъ случаяхъ неловко просить у отца. То, что Шаховъ называлъ ‘правильною жизнью’, постепенно превратилось въ кутежи, въ мотовство, въ стремленіе щеголять и нарядами, и ловкостью, и красотой. Явилась потребность держать себя такъ, какъ графъ такой-то, одваться, какъ князь такой-то, стричься, какъ лицеистъ такой-то. Сеня началъ особенно кланяться, щелкая каблуками и наклоняя одну голову, такъ какъ такимъ образомъ кланялся кто-то изъ лицеистовъ, онъ началъ, имя вполн здоровые глаза, носить pince-nez, потому что такъ ему казалось больше ‘шику’, онъ началъ немного подводить брови, потому что его физіономію, какъ ему казалось, портятъ одн слишкомъ свтлыя брови, онъ сталъ говорить немного въ носъ и щеголялъ тмъ, что кричалъ слуг вмсто ‘человкъ’ — ‘чеоэкъ’. Все это было и смшно, и грустно, какъ пошловатая карикатура.
И вдругъ послдовало два удара разомъ: Евгеній Александровичъ прекратилъ подачки, а одна отталкивающая по виду личность сдлала мальчугану очень недвусмысленное предложеніе купить его. Это былъ финалъ нсколькихъ мсяцевъ безпутнаго житья безъ оглядки на то, къ чему оно ведетъ…
Въ послдніе дни жизни въ Павловск и въ первые дни осенняго сезона въ Петербург, Сеня сразу увидалъ, что ему надо уйти изъ того кружка, гд онъ вращался въ теченіе трехъ-четырехъ мсяцевъ, или жить на счетъ всхъ этихъ графчиковъ, князьковъ, лицеистиковъ. Можетъ-быть, онъ не задумался бы брать и отъ нихъ подачки, какъ онъ бралъ ихъ отъ Шахова, но эти люди не были Шаховыми: Сеня не былъ глупцомъ, онъ видлъ, какую роль играютъ ихъ лизоблюды, ихъ прихвостни, ихъ приживалки. Шаховъ давалъ деньги, не требуя за это ничего, т давали подачки, требуя процентовъ холопства и гаерства, Шаховъ давалъ деньги, потому что онъ хотлъ въ каждомъ человк имть пріятеля, т давали деньги, потому что имъ хотлось надъ кмъ-нибудь тшиться и кому-нибудь по праву плевать въ лицо. Сеня со злобой, съ оскорбленнымъ самолюбіемъ, съ жаждой ‘показать всмъ еще себя’, заперся дома, ухватился лихорадочно за ученье и за даванье уроковъ. У него было теперь только одно стремленіе: скоре доучиться и скоре сколотить денегъ, чтобы потомъ ‘показать себя’. Другихъ боле возвышенныхъ стимуловъ для трудолюбія покуда не было. Онъ хотлъ ‘показать себя’ и только. Въ его представленіи понятіе о жизни вообще соединялось въ одно съ понятіемъ о показываніи себя. Только тотъ и счастливъ, кто можетъ показать себя, то-есть швырять деньгами, здить на рысакахъ, наступать другимъ на ноги, обрызгивать другихъ грязью. Ему снилось уже, какъ онъ ‘покажетъ себя’, какъ онъ ‘развернется’, какъ онъ ‘утретъ всмъ носъ’. Онъ иногда по цлымъ часамъ разсчитывалъ, гд выгодне служить: въ инженеры идти или въ присяжные повренные? Онъ мысленно сокращалъ до minimnm’а срокъ своего искуса и увеличивалъ до maximum’а размры будущей наживы. При этомъ онъ длалъ презрительныя гримасы, если въ голову приходила мысль ‘украсть бы два милліона, какъ Юханцевъ’. Насмхаясь въ душ надъ всякими возвышенными идеями, о которыхъ онъ слышалъ ироническіе разсказы отца, онъ въ то же время съ гордостью говорилъ себ: ‘воровать могутъ только идіоты, такъ какъ въ Сибирь угодить тоже не радость’. Но онъ, тмъ не мене, разсчитывалъ и разспрашивалъ, какіе законные и коренные доходы имются у инженеровъ, и съ сверкающими глазами слушалъ, какія суммы давались за защиту Овсянниковыми и тому подобными господами…
Среди этихъ грёзъ онъ порою скрежеталъ зубами отъ злости на то, что за уроки получаются въ сущности гроши, и на то, что иногда онъ ‘срывался’ въ гимназіи, обезсиленный черезмрною работой. Чмъ больше онъ затягивался въ работ, чмъ боле разстраивались его нервы, чмъ сильне развивалось малокровіе, тмъ чувствительне отзывался на немъ каждый сколько-нибудь неудовлетворительный баллъ. Онъ же думалъ не о томъ только, что этакъ можно зассть еще на годъ и отдалить такимъ образомъ время привольной жизни. Нтъ. Его бсило и то, что можетъ подумать о немъ отецъ: скажетъ, что онъ онъ лнтяй, что неспособный, что ему надо репетиторовъ и помощниковъ. Его волновало и то, что онъ очутится въ гимназіи ниже своихъ сотоварищей, что онъ потеряетъ въ ихъ глазахъ свое значеніе, что учителя будутъ смотрть на него съ насмшливыми улыбками. Это были муки Сизифа, поднимающаго въ гору не по силамъ тяжелый камень и ждущаго каждую минуту, что вотъ-вотъ этотъ камень сорвется. Въ этой упорной борьб изъ-за хорошихъ отмтокъ почти никакой роли еще не играло сознаніе, что все изучаемое нужно ему для развитія ума, для пріобртенія дальнйшихъ познаній: если бы можно было получить на экзаменахъ хорошія отмтки, не бравши книги въ руки, онъ никогда бы не открылъ ни одного учебника. Его презрніе въ наук равнялось это презрнію къ ‘идеямъ’. Все это глупости, счастіе жизни вовсе не въ этомъ. Ученостью или идеями, что ли, создались капиталы равныхъ Елисевыхъ, Кокоревыхъ, Губониныхъ, Овсянниковыхъ, Поляковыхъ? А разв эти люди помнялись бы участью съ первйшими учеными и проповдниками разныхъ идей? Все дло въ томъ, чтобы умть нажить деньгу законнымъ образомъ. Для этого только дипломы разные и нужны тому, кто долженъ служить… А время экзаменовъ все близилось и близилось, тяжелая зима уже приходила къ концу…
Сидя въ своей узенькой комнатк, Оля хорошо знала, какъ работаетъ брать. Иногда далеко за полночь раздавалось за тонкой стной его бормотанье. Онъ по привычк учился почти всегда вслухъ, и это зубреніе наводило на нее тоску. Ей порою казалось, что рядомъ за стной читаютъ по покойник псалтирь. Иногда вдругъ раздавался звукъ, ясно говорившій, что тамъ за стной швырнули книгу на полъ, и тогда начиналось быстрое хожденіе изъ угла въ уголъ. Что-то нервное, нетерпливое сказывалось въ этомъ торопливомъ шаганьи по комнат изъ конца въ конецъ. Оля угадывала, что врно брату не удается вызубрить учебникъ. ‘Точно отъ зубной боли мечется’, мелькнуло разъ въ ея голов, и впервые ей стало жаль брата. Она уже по опыту знала, что значатъ эти нервныя боли, заставляющія насъ не находить мста. ‘И зачмъ онъ такъ себя утомляетъ, ну, сорвется на экзамен, что за бда?’ Помимо воли, подъ вліяніемъ его безпокойства, она сама начала безпокоиться о немъ.
Какъ-то разъ братъ отрывисто спросилъ ее черезъ дверь:
— Ты не легла?
— Нтъ,— отвтила она.
— Можно придти?
— Приходи.
Онъ вошелъ къ ней, блдный, съ всклоченными волосами, съ покраснвшими отъ долгаго чтенія глазами.
— Что съ тобой?— спросила она его тревожно.
— Чортъ знаетъ что!.. Потерялъ всякое сознанье, знаю или не знаю,— отрывисто отвтилъ онъ своимъ грубоватымъ тономъ.— Зубрилъ, зубрилъ и вдругъ… ну, ничего не знаю, ровно ничего…
— Усталъ, вотъ и все…
Онъ походилъ, покусывая губы, стсняясь сказать сразу, зачмъ онъ пришелъ. Наконецъ онъ отрывисто проговорилъ:
— Спроси что-нибудь, прослушай…
Она взяла учебникъ, придвинула свчу и стала задавать ему вопросы по исторіи. Онъ, продолжая ходить, началъ отвчать. Она торопливо слдила по учебнику.
— Ты же отлично отвчаешь,— наконецъ проговорила она.
— Еще, еще, изъ другого мста,— торопливо сказалъ онъ.
Она спросила его еще и еще. Онъ отвтилъ безъ запинки, поспшно, почти не переводя духа. Ему стало легче отъ сознанія, что онъ не забылъ ничего.
— Теб бы лучше всего приготовляться съ кмъ-нибудь изъ товарищей,— замтила она.
— Гд они у меня?— отрывисто сказалъ онъ.
Этотъ отвтъ страшно поразилъ Олю. Она тоже въ послднее время чувствовала свое одиночество и тосковала о томъ, что у нея не было подругъ. Какъ странно сложилась ея жизнь и жизнь ея брата. У нихъ не было настоящей семьи, не было и друзей-сверстниковъ. Серпуховы жили всегда такъ, какъ живутъ холостые, у Юрія Дмитріевича была знакомая холостежь, а Марья Львовна вовсе не стремилась сблизиться съ семейными женщинами. Имъ семейные дома были не по вкусу, а о томъ, что семейные люди нужны для дтей, они и не думали. Но, не имя съ дтства сверстниковъ-друзей, Оля и Сеня и въ гимназіяхъ не сумли сойтись ни съ кмъ. Теперь это тяжело отзывалось на нихъ. Они вступали въ жизнь одинокими, не извдавъ еще сладости дтской дружбы. Грустныя думы Оли объ этомъ были прерваны голосомъ Сени:
— Не везетъ мн,— какъ-то отрывисто заговорилъ онъ.— На прошлой недл на экзамен попался вопросъ именно тотъ, на который я мене всего былъ готовъ отвтить. А зубрилъ чортъ знаетъ сколько. Вотъ и теперь все знаю, кажется, а спросятъ врно то, что хуже всего подготовлено. Не повезетъ ужъ если, такъ ничего не подлаешь.
— Очень ужъ ты волнуешься,— замтила Оля.— Прежде всего нужно спокойствіе на экзаменахъ.
— Ахъ, что ты говоришь! Какъ это насильно будешь спокойнымъ?
— Да я не знаю, чего волноваться? Ну, даже если сорвешься…
— Что-о?— воскликнулъ Сеня.— Да я пулю въ лобъ пущу, если сорвусь!
Она нетерпливо проговорила:
— Зачмъ ты говоришь глупости! Изъ-за дурного балла стрляться — много будетъ! Этакъ вс перестрляются.
— Не знаю, перестрляются ли вс, а я…— началъ онъ и, оборвавъ фразу, продолжалъ нервнымъ тономъ:— Я только и думаю объ одномъ, какъ бы скоре вырваться изъ гимназіи, какъ бы скоре вышвырнуть эти книги. Ты думаешь, мн легко долбить и долбить? На что все это мн? аттестатъ зрлости получить — вотъ и все. Люблю я, что ли, всю эту латынь, вс эти греческія спряженія и склоненія? Или нужно это мн будетъ при защит кліентовъ, если сдлаюсь адвокатомъ, или при постройк желзныхъ дорогъ, если сдлаюсь инженеромъ? А чего мн стоитъ зубрить? Сорвись я — все пропало, начинать тянуть ту же лямку, которую тянулъ въ эту зиму, силъ не хватитъ. Я себя знаю. Мн разъ довольно оступиться, чтобы не подняться.
Онъ смолкъ и продолжалъ ходить по комнат, мрачный, какъ осенняя ночь. Оля пристально вглядывалась въ него: она только теперь замтила вполн, какъ онъ исхудалъ и осунулся. Ей стало страшно за него. Въ душ пробудилась глубокая, почти материнская жалость къ нему. Это ощущеніе впервые закралось ей въ душу. Она хотла что-то сказать ему, но онъ вдругъ круто повернулся и, проговоривъ глухо: ‘прощай’, вышелъ изъ комнаты. Ее странно поразилъ звукъ его голоса, глухой, дрожащій. Черезъ минуту она услышала, какъ Сеня вошелъ въ свою комнату, прошелъ къ своему письменному столу, тяжело опустился на стулъ. Она затаила дыханіе, прислушиваясь къ звукамъ. Въ сосдней комнат все было тихо. Потомъ послышалось, что Сеня сморкается, долетло что-то въ род всхлипыванья. ‘Бдный, бдный’, пронеслось въ голов Оли. Впервые она слышала, что онъ плачетъ. Ей хотлось бжать къ нему, обнять его, приласкать. И въ то же время ей было точно стыдно чего-то. Никогда они не стояли въ такихъ отношеніяхъ, чтобы выказывать другъ другу нжность. Идти къ нему и утшить его — это было слишкомъ непривычно для нея. Она медленно раздлась и легла. Но сонъ бжалъ отъ глазъ. Какія-то мрачныя думы проходили въ голов — думы о томъ, что у обоихъ ихъ испорчена жизнь, что Сеню не доведутъ до добра его мысли о самоубійств, что съ такими мыслями легко при малйшей неудач дйствительно пустить пулю въ лобъ. Въ сосдней комнат что-то щелкнуло. Оля быстро поднялась на-постели и стала прислушиваться, широко открывъ глаза, точно желая сквозь стну увидать, что длается въ сосдней комнат. Кругомъ все было тихо. Послышалось, какъ Сеня заперъ ящикъ стола, всталъ и началъ раздваться. Оля легла опять, но ея сердце билось тревожно, точно пойманная птица. Ей все казалось, что вотъ-вотъ раздастся выстрлъ, и Сеня покончитъ съ собой.
Уже весеннее утро стало заглядывать въ комнату молодой двушки, когда она, усталая, забылась тревожнымъ сномъ…

IV.

Былъ уже блый день, когда проснулась Оля. Она быстро сла на постели, протирая глаза и осматриваясь кругомъ. Ей хотлось скоре очнуться отъ тяжелаго кошмара, мучившаго ее во время сна. Первое, что ей вспомнилось,— это былъ брать. Опять въ голов пронеслось: ‘бдный, бдный мальчикъ’. Мягкая, нжная жалость къ нему охватила ее всю. Это было такое сладкое чувство, какого она не испытывала давно. Все послднее время она ходила въ какомъ-то отупніи, не думая, не заботясь ни о комъ, какъ чужая среди чужихъ. Даже строптивой злобы, даже бурныхъ порывовъ не пробуждалось въ ней уже давно. Все въ ней точно замерло — и любовь, и ненависть. Теперь она опять волновалась за брата, и это волненіе точно придало новый смыслъ ея жизни. У нея явилось существо, о которомъ она могла заботиться, думать, горевать. Если бы кто-нибудь могъ заглянуть въ ея душу теперь, тотъ, не ошибаясь, могъ бы сказать: ‘изъ этой двушки выйдетъ впослдствіи глубоко любящая женщина’.
Она торопливо умылась, одлась и вышла въ столовую. Первымъ ея вопросомъ было:
— Гд Сеня?
— Въ гимназію ушелъ… гд же ему быть,— коротко отвтила Марья Львовна
Оля раздражилась на мать:
— Я потому спрашиваю, что мало ли что можетъ случиться… Цлыми днями учится, да и по ночамъ занимается…
— Извстно, экзамены. Нельзя же баклуши бить,— равнодушно сказала Марья Львовна.
— Ужъ его-то, кажется, нельзя упрекнуть ныншній годъ за баклушничество,— вступилась Оля за брата.
— Довольно набездльничался!— проговорила Марья Львовна.
— Ну, за это не его надо винить, а…— Оля не кончила фразы.
Она отвернулась отъ Марьи Львовны, боясь продолжать разговоръ чувствуя, что она можетъ наговорить матери кучу дерзостей, невольно упомянуть о Шахов. Въ ней все возмущалось противъ этой женщины. Когда она узнала, что ея мать была близка съ Шаховымъ и потому отстранила ее отъ этого человка, ее точно что-то пришибло, подавило. Но ни на минуту ей не пришло тогда въ голову сдлать матери бурную сцену. Почему? Въ этомъ она сама не отдавала отчета, но это было такъ. Какая-то безсознательная женская стыдливость удерживала ее отъ грязной сцены. Теперь же стоило Марь Львовн сказать рзкое слово, и Оля наговорила бы ей самыхъ непозволительныхъ дерзостей. Ее возмущала женщина, не чувствующая никакой любви къ дтямъ. Въ ея голов проносились мысли о томъ, что вся ихъ семейная жизнь именно потому и искалчена, что эта женщина никогда не умла быть ни женой, ни матерью. И друзей у нихъ нтъ, потому что мать не любила общества всхъ этихъ ‘кухарокъ и нянекъ’, какъ она брезгливо называла замужнихъ женщинъ, матерей и хозяекъ. И съ Шаховымъ она сошлась, потому что въ ней материнскаго чувства не было и слда. И враждебность къ ней, къ Ол, появилась у нея потому, что она видла въ ней прежде всего не дочь, а соперницу и только соперницу. И Сеня вотъ гибнетъ изъ-за нея, выросши безъ вліянія мягкой материнской ласки. Разв онъ бросился бы въ первый попавшійся омутъ, если бы дома было тепло и уютно, если бы ему было дорого родное гнздо?… Цлый рядъ новыхъ для нея идей, смутно бродившихъ прежде въ голов подъ вліяніемъ чтенія книгъ, разговоровъ съ Шаховымъ и Маріанной, знакомства съ жизнью, сложился теперь въ нчто цлое. Умъ работалъ уже далеко не по-дтски…
Допивъ чай, она вернулась въ свою комнату, взялась за книгу и, распахнувъ окно, услась около него. Но лекціи не шли на умъ. Глаза поминутно отрывались отъ листковъ тетради, устремлялись вдаль, скользили но виднвшимся напротивъ крышамъ, слдили за бгущими въ цеб облачками. Въ голов у молодой двушки роились все новыя и новыя мысли. Почему отецъ съ такимъ презрніемъ относится къ мам Ман? Не за то ли, что она его обманула? Нтъ. Вдь, говорятъ, у многихъ женщинъ бываютъ подобные романы, но потомъ мужья мирятся съ ними, прощаютъ ихъ. А папа не простилъ, хотя онъ мягокъ и добръ… Онъ и раньше не уважалъ ее. Ей вспомнились теперь мелочи, пропускавшіяся прежде почти безъ вниманія и встававшія теперь въ памяти. Да, къ уважаемой женщин такъ не относятся. А Шаховъ? Онъ поигралъ съ ней и бросилъ ее. За что? Значитъ, не любилъ и не уважалъ ее, какъ слдуетъ? Если бы любилъ и уважалъ — не бросилъ бы. Да и кто же ее любить и уважаетъ? Никто! ршительно никто! Но почему же, почему же? Она мучительно добивалась отвтовъ на эти вопросы. Она встала и заходила въ волненіи по комнат, охваченная жаждой разршить эту загадку. ‘Потому что она пала?— спрашивала онъ себя.— Да вдь это не всмъ же извстно? И уважаютъ же Маріанну вс, знающіе ее? А Маріанна тоже пала: любовница Кроля, а не жена’. Она вдругъ нетерпливо перебила сама себя и, точно протестуя противъ кого-то, воскликнула:
— Да она лучше всякой законной жены!
Да, да, она именно жена, мать, въ полномъ смысл этихъ словъ.
— Женщина вполн,— тихо прошептала Оля, останавливаясь въ раздумьи у окна.
Эта фраза пришла ей внезапно на память. Сколько разъ она ее слыхала отъ Маріанны, говорившей ей, что прежде всего надо стараться быть ‘вполн женщиной’. Когда Оля слышала прежде эту фразу отъ Маріанны, она не вполн понимала ее. Разв же женщина можетъ быть не женщиной? Чтобы понять значеніе этихъ словъ, ей нужно было пережить тяжелые дни обманутой любви, негодованія на мать, критическаго отношенія ко всему окружавшему ее. Теперь вдругъ ей все стало необыкновенно ясно: мама Маня не умла быть настоящей женщиной, въ ней пала женщина, вотъ почему никто ее не любитъ и не уважаетъ, вотъ въ чемъ ея настоящее паденіе. Женщина, не умющая быть женой и матерью, не женщина. Ее никогда но будутъ уважать ни мужъ, ни дти, ни близкіе, смотря на нее сверху внизъ, забавляясь съ нею, если она интересна, но и только. Ол вспомнилось, какъ Маріанна десятки разъ укрощая ея вспышки,— говорила ей:
— Работай надъ собою, надъ своимъ характеромъ. Подумай, каково будетъ тому, кто полюбитъ тебя и кого ты полюбишь, если ты каждую минуту будешь длать ему сцены. А дти — чему они научатся, если ихъ мать будетъ умть только капризничать. Для семейной, для домашней жизни мало быть умной, развитой, талантливой, прежде всего нужно быть хорошей женщиной, вполн женщиной…
И она прибавляла:
— А кто не завоюетъ любви и уваженія въ своей семь, тому нечего и думать о любви и уваженіи въ обществ.
Цлые часы проводили он въ этихъ разговорахъ, и теперь Оля поняла вполн значеніе этихъ бесдъ.
Въ самой себ она чувствовала пробужденіе именно ‘женщины’, чувствовала потребность любить кого-нибудь по-матерински, няньчиться съ кмъ-нибудь, быть чьей-нибудь опорой. Это чувство пробудилось не вдругъ, оно сказывалось уже смутно, въ мелочахъ и прежде. Полюбивъ Шахова, она старалась угодить ему, говорить о томъ, о чемъ онъ любитъ говорить, читать т книги, которыя нравились ему, передлать себя такъ, какъ хотлось ему. Потомъ, когда она сблизилась съ отцомъ,— ее стало заботить все, касавшееся отца: его работы, его здоровье, его огорченія. Всегда ей хотлось знать, почему онъ смотритъ невеселымъ, почему онъ смотритъ усталымъ. Той же тревожною и заботливою любовью она любила и Маріанну, и ея лицо сіяло счастіемъ, когда эти люди откликались на ея любовь. Теперь то же чувство пробудилось въ ней и по отношенію къ брату. Онъ не выходилъ теперь у нея изъ головы.
Она перешла передъ обдомъ въ столовую и встала у окна, чтобы увидть, когда онъ пройдетъ по двору. Въ ея сердц была тревога, въ голов проносились опасенія, выдержитъ ли онъ сегодня экзаменъ, не сорвется ли. Ее такъ заботило это, точно ея личное счастье зависло отъ этого. Въ такомъ положеніи засталъ ее отецъ. Онъ тревожно взглянулъ на нее, не зная причины ея задумчивости, походилъ по комнат, наконецъ, подошелъ къ ней:
— Что ты, Оля, такъ задумалась?— тихо спросилъ онъ ее.
Она вздрогнула, услышавъ его голосъ.
— Сеня что-то запоздалъ,— отвтила она.
— Экзаменъ наврно затянулся…
— Не сорвался ли,— проговорила она.
— Ну, что-жъ за бда!— мягко сказалъ Серпуховъ.— Годъ лишній просидитъ, это не важность…
— Ахъ, что ты говоришь!— отрывисто проговорила она.— На себя онъ не похожъ сталъ…
— Утомляетъ себя черезчуръ. Все у него крайности.
— Не то, не то, папа!— раздражительно перебила она.— Мысли у него мрачныя, вотъ что пугаетъ меня… Онъ, кажется, на все способенъ, если не выдержитъ экзамена.
Отецъ изумился, не совсмъ понявъ ее.
— То-есть, на что это?— спросилъ онъ.
— Съ собой покончитъ!— отвтила она.
— Что-о?— переспросилъ отецъ съ испугомъ.
— Тссъ!— махая рукой, прошептала она, гаслышавъ звонокъ.
Въ комнату вошелъ Сеня. Она бросилась къ нему.
— Ну что, что?
— Ничего, свалилъ одну гору съ плечъ,— отвтилъ онъ:— скорй бы конецъ!..
Вс сли за столъ. Серпуховъ тревожно вглядывался въ лицо сына. Худое, пожелтвшее, осунувшееся, оно было не весело. Юрій Дмитріевичъ осторожно и вскользь, какъ бы конфузясь, замтилъ сыну:
— Очень ужъ ты утомляешь себя…
— Что-жъ длать, если способностей нтъ,— отрывисто отвтилъ сынъ, и въ его тон послышалось раздраженіе.
Юрій Дмитріевичъ былъ озадаченъ этимъ отвтомъ, зная хорошо безграничную самонадянность сына, и проговорилъ въ замшательств:
— То-есть, какъ же нтъ? Ты же всегда…
— На всякія гадости только былъ способенъ,— совсмъ грубо отмтилъ Сеня.
— Ну, братъ, у тебя нервы,— началъ Серпуховъ и смолкъ, не кончивъ фразы.
Оля сильно толкнула его подъ столомъ ногою и, торопливо предупреждая стычку, заговорила съ улыбкой, обращаясь къ брату:
— А я-то, Сеня, сегодня чуть не до полудня проспала и на курсы даже не пошла. Совсмъ разлнилась.
Сеня что-то пробормоталъ, опять нахмурясь и глядя въ тарелку. Оля начала говорить быстро, о чемъ попало, заботясь не столько о смысл своихъ словъ, сколько о томъ, чтобы отецъ не вызвалъ опять брата на рзкость. Когда обдъ кончился, она прошла въ комнату брата.
— Что теб?— спросилъ онъ отрывисто, не глядя на нее.
— Вотъ мило принимаешь!— засмялась она.
— Усталъ я,— коротко сказалъ онъ.
— Ну, такъ ложись. Я посижу у тебя.
Онъ пожалъ плечами, не говоря ничего, разстегнулъ мундиръ и прилегъ. Она сла около него на постель и взяла его руку.
— Разсказывай, какъ сошелъ экзаменъ?
Онъ началъ разсказывать неохотно, отрывисто. Ласка, чья бы то ни было, была для него непривычнымъ дломъ, она почти стсняла его: ему было неловко отъ нея. На нервы были настолько расшатаны, упадокъ духа былъ такъ силенъ, что онъ не протестовалъ противъ присутствія сестры въ его комнат, не пробовалъ подшутить надъ ней: ‘съ чего ты разминдальничалась’, онъ полудремотно слушалъ ее, когда она стала уврять его, что и другіе экзамены сойдутъ хорошо, что все это пустяки, если бы даже они и дурно сошли… Онъ задремалъ подъ ея рчи. Ея тонкая, худая рука покоилась въ его рук. Задумчиво гладя эту руку, Оля всматривалась въ лицо брата, и ея сердце сжималось отъ тоски. Это лицо было прекрасно, оно приняло во время сна спокойное, привлекательное выраженіе. Никто не сказалъ бы, что это физіономія испорченнаго въ конецъ или дурного человка. Но сразу можно было сказать, что это измученный человкъ. Истощеніе, худоба, малокровіе сказывались въ каждой черт. Смотря на эти черты, проникнутыя чувствомъ глубокаго сожалнія къ брату, охваченная невеселыми думами, Оля не замчала, какъ летло время. Прошло около получаса, Сеня полуоткрылъ глаза и тихо проговорилъ полусоннымъ голосомъ:
— Ты еще здсь?
Онъ безсознательно сжалъ ея руку и прошепталъ:
— Ступай. Мн ничего теперь…
Потомъ повернулъ на бокъ голову и снова заснулъ, тяжело вздохнувъ. Оля тихо поднялась съ мста и, наклонившись къ нему, поцловала его въ голову. Ей стало какъ-то особенно легко. Въ душ была смутная свтлая надежда, что она замнитъ мать ‘бдному мальчику’.

V.

Въ этотъ же вечеръ Юрій Дмитріевичъ улучилъ свободную минуту и зазвалъ дочь къ себ въ кабинетъ. Онъ задалъ ей вопросъ о томъ, что она передъ обдомъ хотла сказать, о брат. Оля передала все, что знала, учится онъ черезъ мру, чтобы только не сорваться, говоритъ онъ, что руки на себя наложитъ, если сорвется, онъ это способенъ сдлать, такъ какъ нервы у него расшатаны до послдней степени. Иногда ей жутко становится, когда она слышитъ, какъ онъ цлый вечеръ читаетъ вслухъ или ходить взадъ и впередъ по комнат. Всю зиму онъ черезъ мру работалъ. Все доказать хотлъ, что у него есть силы и способности. Это совсмъ надорвало его. Хватитъ ли силъ довести до конца дло — это вопросъ. Онъ вдь самъ на себя не похожъ теперь. Юрій Дмитріевичъ слушалъ ее, шагая изъ угла въ уголъ. Въ душ поднимались упреки совсти: изъ жены онъ не умлъ сдлать любящей матери, самъ онъ не умлъ быть нжнымъ отцомъ, хотя и работалъ для дтей черезъ силу и баловалъ ихъ безъ разбору. Росли они, не зная грющей ласки, не пріучилъ онъ ихъ длиться съ нимъ горемъ и радостью. Что въ томъ, что они ходили чистенькими и исполняли вс свои прихоти, не въ этомъ дло, не въ этомъ счастье. Сиротами они были и остались, имя отца и мать. Лучше бы имъ черствый хлбъ было сть, да быть согртыми въ нжныхъ родительскихъ объятіяхъ. Поздно додумался онъ до этого, додумался не самъ, а вотъ потому, что дочь, наученная горькимъ личнымъ опытомъ, открыла ему глаза, потому что сынъ очевидно измучился и гибнетъ. Но что же длать? что длать? Идти къ сыну и сказать: перестань мучить себя, брось ученье и прежде всего отдохни! Нтъ, такъ нельзя, теперь нельзя. Надо исподволь дйствовать. Вотъ Оля будетъ слдить покуда за братомъ. Авось, ему удастся выдержать экзамены. Всего ихъ четыре осталось. Потомъ онъ, отецъ, объяснится съ сыномъ, подниметъ духъ мальчугана, укажетъ ему лучшій путь. По лицу Юрія Дмитріевича скользнула жалкая, горькая улыбка: раньше-то онъ чего думалъ указывать на этотъ лучшій путь? Ничего святого не пробудилъ въ душ сына и убилъ въ ней даже возможность святыхъ упованій! Оплевывалъ передъ нимъ свое прошлое за то, что по щучьему велнью міръ не перевернулся. Въ голов Серпухова быть какой-то хаосъ. Ему казалось, что вокругъ него все рушится, гибнуть вс близкіе, а онъ не можетъ имъ помочь, не можетъ спасти ихъ. Онъ какъ-то безпомощно проговорилъ дочери:
— Олюша, ты ужъ наблюдай за нимъ… какъ мать за сыномъ…
Онъ вздохнулъ.
— Самой тяжело теб, а тутъ еще…
Она взглянула на него ясными глазами:
— Я, папа, вполн спокойна теперь за себя…
Она вышла изъ комнаты отца и прошла къ себ въ комнату.
Вечеромъ, посл чая, Сеня опять зашелъ къ ней и спросилъ ее, занята ли она. Оля отвтила, что нтъ.
— Ну, такъ я буду у тебя заниматься. Можно?
— Разумется!— отвтила она.
Она не спрашивала, что ему пришло въ голову заниматься у нея въ комнат, онъ не счелъ нужнымъ разсказывать ей, что на него напало въ этотъ вечеръ что-то странное, не то безотчетный страхъ, не то безпредметная тоска. Ему то слышался шорохъ въ его комнат, то мысль вдругъ останавливалась на одной фраз: ‘пулю въ лобъ, и конецъ всякимъ тревогамъ’. По спин пробгалъ холодокъ, и весь онъ вздрагивалъ, оборачиваясь назадъ, точно надясь увидть какой-то призракъ, стоявшій за спиной. Онъ не понималъ, что съ нимъ длается. Въ комнат Оли эти ощущенія прошли, и къ концу вечера онъ уже зубрилъ вполн спокойно. Когда онъ кончилъ и всталъ, потягиваясь и звая, чтобы идти спать, онъ мелькомъ замтилъ сестр:
— Утомилъ я тебя. Ужъ поздно!
— Ну, вотъ еще! Я рада, когда ты у меня,— отвтила Оля.— Вдь кром тебя у меня никого нтъ…
Она приблизилась къ нему и поцловала его. Онъ точно сконфузился. Но тотчасъ же принялъ раздражительно шутливый тонъ, увидавъ на ея глазахъ слезы.
— Ого! и тебя заразилъ своими нервами!— проговорилъ онъ, стараясь быть грубоватымъ.— Сейчасъ готова разрюмиться.
— Не смйся надъ тмъ, что ты мн дорогъ,— сказала она тихо.
Онъ опять немного сконфузился и пробормоталъ:
— Что-жъ, я такъ… Я очень теб благодаренъ… Тоже несладко вкъ прожить, какъ дворовому псу…
И, круто отвернувшись, вышелъ вонъ.
На другой день онъ уже безъ ея позволенія снова занимался въ ея комнат…
Въ день слдующаго экзамена Оля застала въ столовой отца стоящимъ у окна. Онъ, очевидно, съ тревогой ожидалъ сына, поглядывая на дворъ. Когда Сеня вернулся, Юрій Дмитріевичъ и Оля вздохнули свободне, увидавъ, что онъ довольно веселъ. Юрій Дмитріевичъ довольно неумло и наивно сталъ шутить насчетъ того, что не бда, если бы и вс экзамены не удались. Онъ вотъ самъ въ молодости въ двухъ классахъ по два года сидлъ, а Сеня ни въ одномъ не засиживался. Перещеголялъ отца. Эта напускная развязность отца была слишкомъ непривычна для Сени, и онъ хмурился, слушая Юрія Дмитріевича. Ему нужно было сдлать надъ собой усиліе, чтобы не нагрубить отцу, чтобы не сказать ему: ‘чего ты со мной паясничаешь?’
Тотчасъ же посл обда онъ грубо замтилъ Ол:
— Чего отецъ подлзаетъ ко мн сегодня?
— Сеня, какъ теб не грхъ!— упрекнула она.— Онъ вдь любитъ тебя…
— Ахъ, не говори ты чепухи!— крикнулъ онъ чуть не съ бшенствомъ.— Любить! любитъ! Когда это я видлъ его любовь? Я не говорю, что онъ былъ тираномъ. Попробовалъ бы ломаться, я бы давно сбжалъ. Но ужъ любовь-то… водку онъ больше, чмъ насъ, любилъ.
Она грустно вздохнула.
— Что-жъ спорить и браниться,— коротко замтила она.— Не умлъ онъ проявлять любовь, вотъ и все. Ты такой же… Ты вдь вотъ смешься, когда и я ршаюсь быть ласковой съ тобой…
Онъ повернулся въ ней спиною и вышелъ, сильно хлопнувъ дверью.
У нея защемило сердце. Теперь онъ разсердился и не придетъ къ ней вечеромъ. Надо будетъ самой къ нему идти, если онъ не придетъ… Однако, она ошиблась. Вечеромъ Сеня, сердито стуча ногами и хлопая дверьми, появился въ ея комнат. Его лицо было угрюмо. Онъ отрывисто спросилъ сестру:
— Не мшаю?
— Нтъ же! чего ты спрашиваешь, голубчикъ!
— Ну, ну, безъ нжностей!— прикрикнулъ онъ нетерпливо.— Въ самомъ дл, точно передъ смертью хотятъ ублажить меня…
Онъ отодвинулъ съ шумомъ стулъ, слъ къ столу и началъ заниматься. Оля притихла и не шевелилась. Ее поразило что-то необычайное въ тон брата. Онъ, эажавъ руками голову, бормоталъ въ полголоса, читая учебникъ, повторяя вce одно и то же мсто какъ-то безсмысленно, точно помшанный. Наконецъ, онъ быстро вскочилъ, швырнулъ книгу въ сторону, и, запустивъ руку въ волосы, крикнулъ:
— Не могу я, не могу! Чортъ знаетъ, что со мной длается нынче!
Ола подбгала къ нему, онъ безпомощно опустилъ голову ей на плечо и расплакался, какъ ребенокъ.
— Что съ тобой! что съ тобой!— шептала она въ страх.
— Не знаю, не знаю! Съ ума я схожу! Хочется размозжить себ голову! Задушить кого-то! Бгать куда-то отъ себя, отъ людей… Почему я знаю!..
Онъ опустился на ея постель, оперся локтями въ колни, опустилъ голову на руки и какъ бы застылъ въ этомъ положеніи. Оля не знала, что ей длать. Она присла около брата, начала что-то говорить, какія-то слова утшенія и ласки. Наконецъ, онъ очнулся, встряхнулъ головой и, махнувъ рукою, проговорилъ:
— Нтъ, нтъ, оставь!.. Это пройдетъ!.. Надо провтриться… Я пройдусь…
Онъ быстро вышелъ, переодлся, ушелъ изъ дому.
Било десять, пробило одиннадцать, ударила полночь — Сеня все не возвращался. Было уже два часа, когда Оля, перепуганная, поблднвшая, услышала его шаги въ коридор. Она не узнала его походки. Шаги было неврные. Дойдя до своей комнаты, Сеня долго шарилъ у двери, очевидно, отыскивая ручку дверей. Наконецъ, онъ отперъ дверь, вошелъ въ свою комнату, и тотчасъ же Оля услыхала его паденіе на постель. Она вся похолодла. Неужели онъ напился? Или дурно съ нимъ? Не пойти ли къ нему? Послышалось храпніе, прерываемое икотою. Да, пьянъ, пьянъ! Ее била лихородка…
На слдующій день онъ не показывался никому изъ домашнихъ, вечеромъ не пришелъ заниматься въ комнату сестры. Она даже не слыхала, чтобъ онъ занимался у себя въ комнат…
Сеня, дйствительно, не занимался. Онъ не зажегъ даже лампы, а легъ на постель и закутался съ головой въ одяла. Его охватилъ внезапно необъяснимый приливъ малодушія. Съ утра онъ ушелъ изъ дому и машинально прошелъ на Петербургскую сторону, свернувъ съ Троицкаго моста направо. Черезъ нсколько минутъ онъ очутился въ маленькомъ домик Петра. Только передъ самымъ входомъ въ этотъ домъ въ его голов мелькнула мысль: ‘Не поможетъ!’ Однако, онъ сдлалъ надъ собой усиліе, вошелъ въ часовню: здсь, въ полной тишин, озаренные свтомъ горящихъ воскоцыхъ свчей, безмолвно молились люди, тихо вздыхая, плача, шепча молитвы. Сеня всталъ въ уголокъ, опустился на колни, бормоча что-то и торопливо крестясь. Въ голов же, точно какой-то злой духъ повторялъ одно слово: ‘не поможетъ, не поможетъ’. Сен начинало длаться страшно, онъ смотрлъ какими-то растерянными, широко открытыми глазами на темный ликъ Спасителя въ терновомъ внц. Глаза Христа, рзко выдляющіеся на образ, казалось, глядли на него съ укоромъ, точно спрашивали, зачмъ онъ пришелъ сюда. Сеня вдругъ разомъ поднялся съ полу и пошелъ… Вдругъ ему стало ясно, что онъ не выдержитъ экзамена, что изъ него ничего не выйдетъ, что жизнь кончена. Считали всегда пустымъ малымъ, ни на что негоднымъ, кром распутства, таковъ онъ и есть. На носу экзамены, а онъ напился пьянъ. Были бы деньги — и опять напился бы. Да, да, напился бы! Все равно погибать-то! Вонъ и о Бог вспомнилъ когда, обмануть его вздумалъ! Въ голов былъ хаосъ: вспоминались грязныя сцены развратца, являлась потребность завихриться въ омут разгула, тутъ же приходила въ голову мысль, что не стоитъ, откуда-то выплывали сожалнія, что онъ раньше не сблизился съ сестрой, отца вдругъ стало жаль почему-то, явилось сознаніе, что вс люди не виноваты, вс впотьмахъ бродятъ — и, покрывая вс другія думы и грёзы, повторялась безсознательно фраза: ‘смерть — вчная тьма!’ То чувствовалъ онъ жажду жить какимъ-то перерожденнымъ, другимъ человкомъ, хотя представленія объ этомъ другомъ человк не было никакого, то сознавалась невозможность перерожденія, вдь не могъ же отецъ до сдыхъ волосъ переродиться, какимъ-то недодланнымъ и исковерканнымъ всю жизнь прожилъ, поклонялся чему-то, чтобы потомъ плевать въ это что-то, судилъ и рядилъ, что вс живутъ не такъ, какъ надо, а самъ мене всхъ другихъ умлъ жить такъ, какъ надо, и томило одно желаніе: скорй, скорй покончить все. Онъ закрывалъ глаза, закутывалъ голову, точно въ этомъ положеніи можно было спастись отъ думъ. Одного только не приходило ему голову, что нужно позвать доктора…
Утромъ онъ пошелъ въ гимназію похожимъ на мертвеца. Инспекторъ, встртивъ его въ коридор, спросилъ, не боленъ ли онъ? Онъ отвтилъ: ‘нтъ’, и подумалъ: ‘а вдь и точно я боленъ’. Вдругъ ему пришло желаніе: ‘упасть бы въ обморокъ на экзамен,— вотъ и спасся бы’. ‘Вотъ-то хорошо бы, вотъ-то хорошо бы!’ — повторялъ онъ мысленно и на минуту даже убдился, что съ нимъ точно сдлается дурно. Однако, въ обморокъ онъ не упалъ…
Оля и Юрій Дмитріевичъ ходили, какъ на раскаленныхъ угольяхъ, поджидая Сеню. Они даже не говорили другъ съ другомъ, такъ охватилъ ихъ какой-то непреодолимый страхъ. Сеня все не шелъ. Марья Львовна приказала, наконецъ, подать супъ, ворчливо замтивъ, что не до ночи же ждать сына. Оля и Юрій Дмитріевичъ, не протестуя противъ этого распоряженія, почти не сознавая, что они длаютъ, машинально сли за столъ. Вдругъ раздался звонокъ. Колокольчикъ какъ-то жалобно звякнулъ нсколько разъ. Отецъ и дочь вздрогнули.
— Господи, какъ трезвонитъ!— проговорила Марья Львовна.
Послышались шаги. Сеня, блдный и осунувшійся, прошелъ черезъ столовую въ свою комнату, на ходу сказавъ:
— Я не хочу обдать!
Его голосъ былъ глухъ и хриплъ…
Оля широкимъ взглядомъ взглянула на отца. Испугъ, мольба сказались въ этомъ взгляд. Юрій Дмитріевичъ, тяжело дыша, съ раскрытымъ ртомъ, быстро бросилъ салфетку на столъ, сорвался съ мста и поспшно бросился за сыномъ.
— Что съ нимъ?— спросила Марья Львовна въ недоумніи.
— Что? что?— воскликнула Оля, почти выкрикивая слова.
Она не успла договорить: въ сосдней комнат раздался выстрлъ. Оля бросилась туда. Юрій Дмитріевичъ, поддерживая падающаго сына, опускаясь вмст съ нимъ, отрывистой скороговоркой, почти радостнымъ тономъ говорилъ:
— Помшалъ, помшалъ!.. Живъ, живъ!.. Ничего, ничего… Сенюша, милый!.. Это я, папа твой… Ахъ, глупенькій, глупенькій…
И, опустившись на полъ, съ трясущейся головой, исторически плача, какъ женщина, онъ безпомощно, надрывающимъ душу голосомъ, проговорилъ столпившимся въ дверяхъ домашнимъ людямъ:
— Доктора, доктора!.. Господи! что же вы?.. Вдь это мой сынъ..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

I.

Комната покойнаго Льва еодоровича, перешедшая по наслдству въ обладаніе Сени, была довольно просторна. Въ ней все осталось въ прежнемъ вид: орховаго дерева мебель, обитая синей шерстяной матеріей, письменный столъ у одной стны, кровать у другой, тотчасъ у двери, окно съ не пропускающей свта синей съ узорами шторой, вывезенной когда-то старикомъ изъ Выборга. Эта штора была теперь спущена, Комната едва озарялась лампой, покрытой синимъ стекляннымъ колпакомъ, изъ-подъ котораго свтъ падалъ только на письменный столъ, на разложенныя на немъ бумаги, бросавшіяся въ глаза яркими блыми пятнами среди полутьмы. Надъ этими бумагами склонился Юрій Дмитріевичъ, занятый длами. Его крупная фигура совершенно заслоняла свтъ отъ человка, лежавшаго у противоположной стны на постели. Этотъ человкъ былъ Сеня. Несмотря на поздній часъ вечера, онъ не спалъ и пристально смотрлъ на массивную фигуру отца, слдя за движеніемъ его руки, перебиравшей осторожно костяшки на счетахъ, записывавшей на бумагахъ цифры, водившей карандашомъ по цлымъ столбцамъ этихъ цифръ. Вотъ уже нсколько недль, какъ Сеня ежедневно видитъ по вечерамъ у себя въ комнат эту фигуру, онъ засыпаетъ гораздо ране, чмъ отецъ кончаетъ свои занятія. Окончивъ занятія, отецъ неизмнно каждый день осторожно подходитъ къ нему, посмотритъ на него, тихо вздохнетъ и безъ шуму, раздвшись только на половину, ложится спать на диванъ. Уже много дней онъ и занимается, и спитъ въ этой комнат, всегда готовый придти на зовъ сына… Ни одна сидлка не могла бы сравниться въ заботливости, въ нжности, въ осторожности съ этимъ неуклюжимъ человкомъ. Въ уход за больнымъ сыномъ онъ выказалъ и ловкость, и терпніе, и выносливость, точно онъ съ дтства привыкъ ходить за страждущими. Сначала, во время остраго періода болзни, Сеню раздражало это постоянное присутствіе отца при немъ, точно присутствіе этого человка усиливало его боли, и Сеня капризничалъ, длалъ досадливые жесты, болзненно кривилъ губы, потомъ, изнуренный болзнью, безпомощный и слабый, онъ началъ пассивно относиться ко всмъ заботамъ отца, даже самъ звалъ его: ‘поправь подушку’, ‘подними голову’, ‘дай пить’, сегодня же онъ смотрлъ на него съ страннымъ, совершенно новымъ для него чувствомъ. Это было чувство спасеннаго, страстно желающаго жить человка, смотрящаго на того, кто спасъ ему жизнь… Охваченный этимъ чувствомъ, онъ всматривался въ фигуру отца…
Прежде всего Сеню поразило, что у отца слегка трясется голова. Онъ замчалъ это и въ другіе дни своей болзни, но именно сегодня это явленіе пробудило какое-то щемящее чувство въ его душ. Въ этотъ день впервые Максимъ Максимовичъ Богословскій, немолодой докторъ, старый пріятель его отца, сказалъ ему:
— Ну, теперь совсмъ молодцомъ смотришь.
И Сеня ощутилъ безконечную радость отъ этихъ словъ. Только услыхавъ ихъ, онъ понялъ вполн, какъ страстно ему хотлось жить.
— Впередъ, братецъ, будешь осторожне съ огнестрльнымъ оружіемъ,— продолжалъ наставительно докторъ.— Хорошо, что Юрій выходилъ тебя, а другой разъ и не выходитъ…
Потомъ докторъ замтилъ, что полежать придется еще нсколько дней, а тамъ и подняться будетъ можно.
— Докторъ, нельзя ли окно отворить, душно здсь очень,— сказалъ Сеня.
— Минутъ на десять можно, теперь же кстати солнечный день,— отвтилъ докторъ.
Окно отворили: яркій полуденный свтъ, ворвавшійся въ комнату, шумъ со двора, струи свжаго теплаго воздуха, сознаніе близости полнаго выздоровленія, все это вызвало праздничное настроеніе въ юнош. На двор звонко кричалъ разносчикъ: ‘редиска молодая’, и слышались гортанные звуки: ‘халаты’, ‘халаты’. Откуда-то доносились звуки церковнаго благовста, чистые и радостные, какъ показалось Сен, словно говорившіе веселыми, болтливыми языками о жизни, призывавшіе къ ней. Онъ готовъ былъ расплакаться отъ радости, онъ готовъ былъ смяться по-дтски отъ счастія. Жажда жизни наполняло все его существо.
— Очень я опасно былъ боленъ?— спросилъ онъ доктора.
— Да, нечего сказать, чуть-чуть не угодилъ въ сердце.
Сеня вспомнилъ смутно, какъ помшалъ ему во время выстрла отецъ. Не будь отца — и конецъ бы, лежалъ бы онъ теперь въ сырой темной могил. Его охватилъ жуткій страхъ передъ этой могилой, точно въ ней ему пришлось бы лежать живому, чувствуя и эту сырость, и эту тьму.
— И сколько разъ говорили вамъ, молодежи, что револьверы — плохія игрушки,— продолжалъ уже ворчливо докторъ.— Такъ нтъ, какъ можно. Что же, молъ, я за мужчина, если у меня и револьвера нтъ. Ну, вотъ и поигралъ! Не умете обращаться съ револьверами, такъ и держать ихъ не слдуетъ…
— Не ворчите, докторъ, теперь ужъ дло прошлое,— сцдзалъ Сеня, съ улыбкой смотря на доктора.
— Да, прошлое,— продолжалъ докторъ.— А небось, какъ пришлось плохо, такъ только отъ тебя и слышали: ‘Докторъ, спасите’, ‘докторъ, неужели я умру’, ‘докторъ, мн хуже’… Душа, видно, въ пятки ушла отъ этой игры съ револьверчикомъ…
Сеня продолжалъ улыбаться.
Его радовало теперь даже то, что докторъ распекаетъ его. Значитъ, ужъ ршительно никакой опасности нтъ, если распекаетъ. И какой онъ хорошій, этотъ Максимъ Максимовичъ! Такой же увалень, такой же неотесанный по виду, какъ отецъ, и такой же добрякъ, какъ тотъ.
— Охъ, ужъ будь я на мст твоего отца, задалъ бы я теб баню по выздоровленіи,— все еще не унимался докторъ:— до новыхъ вниковъ не забылъ бы…
— Ничего бы вы, докторъ, не задали,— отвтилъ Сеня и не безъ лукавства спросилъ:— А вы, Максимъ Максимовичъ, тоже очень, очень рады, что опасность миновала?
— Да, да, скажи, пожалуйста, я только объ этомъ и думалъ!— воскликнулъ докторъ, длая гримасу.
Онъ всталъ съ мста и замтилъ:
— Ну, однако, довольно! Окно можно и закрыть. Завтра подольше оставимъ его открытымъ. А теперь довольно. Тоже разболтался, какъ отлегло…
Онъ самъ закрылъ окно и, кивнувъ головой Сен, ушелъ…
Къ радостному сознанію, что онъ будетъ жить, у Сени примшалось впервые сознаніе, что онъ будетъ жить только благодаря приходу отца во время выстрла, только благодаря уходу за нимъ отца во время болзни. Жажда жизни теперь подавляла въ немъ вс другія чувства, и его наполняла глубокая благодарность къ отцу за спасеніе. Цлый день онъ только и думалъ, что объ отц. Сколько тревогъ пережилъ изъ-за него отецъ, какъ онъ терпливо ходилъ за нимъ, какую глубокую любовь выказалъ къ нему. Въ тяжелыя минуты поразившаго его несчастія онъ нашелъ въ себ силы солгать, чтобы выгородить сына,— выдумалъ истооію о неосторожномъ обращеніи съ револьверомъ чтобы сыну но пришлось ни краснть, ни объясняться по поводу этого происшествія. Онъ нетерпливо ждалъ прихода отца, чтобы поблагодарить его за все, за все…
Къ вечеру, однако, онъ заснулъ отъ усталости,— заснулъ въ какихъ-то сладкихъ грёзахъ и не слыхалъ, какъ вошелъ въ его комнату отецъ. Открывъ глаза, Сеня увидалъ отца уже сидящимъ за столомъ и не могъ теперь оторвать отъ него глазъ, пораженный утомленіемъ и болзненностью, сказывавшимися во всей одряхлвшей фигур отца. Въ голов Сени проходили мысли: ‘Спасъ меня, а на что самъ похожъ? Съ какого времени это у него стала трястись голова? Неужели съ того проклятаго дня? Да, раньше этого не было. Дорого обошлась ему моя жизнь’… Юношу охватили глубокое раскаянье за совершенный имъ поступокъ, благодарность за спасеніе ему жизни, жалость къ отцу.
Онъ былъ теперь неузнаваемъ, онъ сталъ какъ бы новымъ человкомъ. Потеря крови, долгая болзнь, испытанный имъ страхъ передъ смертью, радостное сознаніе возможности еще жить, все это какъ бы переродило его. Физическія и нравственныя страданія, вынесенныя имъ за эти дни, совершили въ немъ переворотъ, въ немъ не было и слда прежней строптивости и грубости, прежняго самомннія и отношенія свысока ко всему и ко всмъ, начиная съ отца. Въ памяти во все время болзни вставали но картины послднихъ событій его жизни, а картины далекаго дтства, выплывавшія откуда-то изъ мрака прошлаго и точно поражавшія его своею новизною. Вотъ онъ видитъ себя верхомъ на колняхъ у улыбающагося блаженной улыбкой отца, потряхивающаго его и изображающаго изъ своей ноги скачущую лошадь. Вотъ отецъ, запыхавшійся, весь въ поту отъ хлопотъ и усталости, привозить ему цлый коробъ игрушекъ и устраиваетъ ему и его сестр елку, вмст съ нимъ и съ Олей сидя на полу и тшась ихъ радостью. Вотъ отецъ, сидя за позднимъ обдомъ посл службы, въ отвтъ на капризныя замчанія сына о необходимости сшить новое пальто, новый мундирчикъ, такъ какъ у нихъ въ гимназіи очень сильно обращаютъ вниманіе на одежду, какъ-то растерянно ублажаетъ его: ‘погоди, погоди, все будетъ’, и на другой же день исполняетъ его прихоть, навязывая себ новый долгъ у портного… Внутренній же голосъ подсказываетъ: ‘и ради всего этого онъ гнулъ горбъ, какъ гнетъ его и теперь’. ‘Во что обошлась ему и эта моя болзнь?’ — спрашиваетъ себя Сеня. Онъ вспоминаетъ, что у его постели перебывало трое докторовъ, что одинъ изъ этихъ докторовъ спеціалистъ и знаменитость. Сколько, должно-быть, было имъ переплачено? Сколько нужно работать, во сколькомъ нужно отказать себ, чтобы покрыть вс эти затраты! И все это ради него? Ради того, что онъ изволилъ съ чего-то попробовать пустить въ себя пулю. Съ чего это онъ ршился покончить съ жизнью? Онъ старался припомнить, какія обстоятельства и какой душевный процессъ довели его до этого проступка. Память начала воскрешать мелочныя событія недавно минувшихъ дней и пережитыя имъ ощущенія. Но, припоминая свои ощущенія, онъ не переживалъ ихъ снова, они не затрагивали въ немъ никакихъ чувствительныхъ струнъ, онъ смотрлъ на нихъ, какъ на что-то чужое ему, они казались ему почти какимъ-то бредомъ, умопомшательствомъ, нелпымъ сыномъ. Онъ вспоминалъ ихъ и не ощущалъ отъ нихъ волненія: прежняго напряженія, прежней лихорадочной взволнованности, прежнихъ больныхъ нервъ уже не было, была только та сладкая спокойная слабость, которую ощущаютъ молодые больные, переживая посл опасной болзни періодъ выздоровленія. Все прошлое — гнвъ, капризы, неудачи, проступки,— казалось такимъ ничтожнымъ и пустымъ въ сравненіи съ радостнымъ сознаніемъ: ‘я еще буду жить!’…

II.

Юрій Дмитріевичъ окончилъ свою работу, сложилъ бумаги, облокотился на столъ руками, сжавъ ладонями лобъ. Онъ просидлъ такъ нсколько минутъ, наконецъ глубоко вздохнулъ и осторожно поднялся съ мста. Онъ тихо подошелъ къ постели сына взглянуть, по привычк, спитъ ли тотъ. Сеня проговорилъ:
— Я не сплю!
Юрій Дмитріевичъ немного встревожился.
— Я разбудилъ? или хуже опять?
— Нтъ, нтъ,— поторопился отвтить Сеня.— Я себя чувствую отлично.
Онъ высвободилъ руку изъ-подъ одяла и, взявъ руку отца, безмолвно поднесъ ее къ своимъ губамъ. Юрій Дмитріевичъ сразу чутко угадалъ, что его мальчикъ переживаетъ минуты душевнаго волненія — и обрадовался, и растерялся, вспомнивъ, что докторъ предписывалъ ему еще вчера спокойствіе.
— Сенюшка, Сенюшка, лежи смирно!— заговорилъ онъ торопливо.— Ахъ, какой ты, право!.. Такъ же нельзя!..
Сеня смотрлъ на него, не выпуская его руки, и это лицо съ растеряннымъ выраженіемъ, съ слезинками на глазахъ, съ безграничной любовью во взгляд стало ему безмрно дорого и мило. Никогда еще никто не любилъ такъ Юрія Дмитріевича, какъ любилъ его въ эту минуту сынъ. Юноша испытывалъ теперь совсмъ особое ощущеніе: отецъ сталъ ему дорогъ со всми своими ошибками, со всей своей неумлостью быть отцомъ, со всми своими несчастіями въ род разочарованія въ своихъ идеалахъ, исторій съ женой, причиненныхъ дтьми непріятностей. Онъ видлъ передъ собою не какое-нибудь исключительное недосягаемое существо, къ которому можно относиться только съ благоговніемъ, почти со страхомъ, смотря снизу вверхъ. Нтъ, ему казалось, что онъ вдругъ понялъ все въ отц, и что все это ему близкое, родное, человческое, что все это хотя отчасти такъ или иначе присуще каждому мужчин. Все, что пережилъ отецъ, можетъ-быть, придется пережить и ему…
— Сядь,— сказалъ Сеня, продолжая любовно смотрть на отца:— сюда, на постель…
Онъ слегка подвинулся къ стн. Юрій Дмитріевичъ прислъ на постель и, полный одной мыслью о необходимости для своего мальчика полнаго спокойствія, хотлъ опять предупредитъ сына, чтобы тотъ не волновался. Сеня угадалъ его мысль и сказалъ:
— Да ты не бойся! Максимъ Максимовичъ сказалъ сегодня, что я совсмъ здоровъ… Право!.. Много я теб горя и хлопотъ надлалъ…
— Ну, вотъ! ну, вотъ!— испуганно заволновался Юрій Дмитріевичъ, замахавъ рукою.— Такъ я и зналъ, что глупости станешь говорить… Максимъ Максимовичъ говоритъ, что волноваться…
Сеня разсмялся.
— Да ты оставь ужъ доктора-то въ сторон,— весело проговорилъ онъ.— Не бойся. Я не волнуюсь. Очень ужъ я счастливъ, сегодня. Все благодаря теб… Я такъ, такъ тебя люблю теперь, что мн даже точно и не стыдно передъ тобою, что я надлалъ теб столько горя.
Онъ не могъ вполн ясно высказать своихъ чувствъ, своихъ мыслей, но онъ сознавалъ, что отецъ понимаетъ, его угадываетъ недосказанное.
— Я даже не прошу прощенья у тебя. Вдь ты не сердишься?.. Да?..
Юрій Дмитріевичъ опять торопливо замахалъ рукой, перебивая его:
— Полно, полно!..
Сеня слегка кивнулъ головой и продолжалъ:
— Но поврь мн, отецъ, что никогда въ будущемъ ты не пожалуешься на меня… никогда…
Юрій Дмитріевичъ уже не перебивалъ его. Онъ, не отирая текущихъ по щекамъ слезъ, только пожималъ его руку, весь охваченный страннымъ чувствомъ совершенно непривычнаго для него полнаго счастія. Они начали говорить, оба взволнованные, оба растроганные. Такія минуты чувствительности, когда говорятся другъ другу ласкательныя уменьшительныя имена, когда рчь походитъ на дтскій лепетъ, когда холодный разсудокъ уступаетъ мсто одному чувству, переживаются почти каждымъ человкомъ. Иногда ‘трезвые’ люди стыдятся этихъ минутъ, какъ проявленія слабости, потомъ краснютъ за высказанныя ‘глупости’ и ‘сентиментальности’,— но это бываетъ только потомъ. Все, что говорилъ Серпухову сынъ, испыталъ за эти дни и онъ самъ. До катастрофы у него были какія-то тяжелыя угрызенія совсти передъ сыномъ, ему все хотлось выяснить сыну, что онъ, Юрій Дмитріевичъ, виноватъ передъ нимъ и вообще передъ семьей въ томъ, что не умлъ быть отцомъ, но что въ этомъ виноваты и вс люди. Что же касается любви, то онъ всегда любилъ свою семью… Цлыя рчи придумывалъ онъ для выясненія сыну всего. Ни одинъ адвокатъ не могъ бы такъ проанализировать вс обстоятельства, доведшія преступника до скамьи подсудимыхъ, какъ анализировалъ и взвшивалъ ихъ Юрій Дмитріевичъ, желая оправдать себя. Логическое развитіе мыслей въ этихъ подготовляемыхъ въ голов рчахъ было изумительное, а форма ихъ была чисто книжная, точно имъ суждено было попасть въ печать. Это была чисто головная работа, повторявшаяся въ мозгу Серпухова все послднее время передъ катастрофой и иногда доводившая Серпухова до того, что онъ начиналъ говорить на улиц вслухъ, разводилъ руками и останавливался на дорог, обращая на себя вниманіе проходящихъ. Словивъ себя на этомъ, онъ смолкалъ и съ сконфуженнымъ выраженіемъ лица прибавлялъ шагу, куда-то спша и стараясь ни на кого не глядть. Тмъ не мене, изъ всхъ придуманныхъ рчей не выходило ничего. То он казались неясны ему самому, то онъ убждалъ себя, что надо отложитъ объясненіе до окончанія экзаменовъ у сына, то онъ въ глубокомъ раздумья останавливался надъ вопросомъ: ‘да такъ ли я это обдумалъ? нельзя ли какъ-нибудь иначе поправить наши отношенія и спасти мальчугана?’ Онъ бродилъ, какъ потерянный, сомнительно покачивая головой, бормоча что-то, жалкій, смшной, симпатичный въ своемъ безплодномъ стремленіи выступить въ рол безупречнаго отца… Посл катастрофы всякое копанье въ своей собственной душ и въ своемъ прошломъ, всякое желанье объясниться съ сыномъ и высказать послднему причины всего происходящаго въ ихъ семь, все отошло на послдній планъ. Явилась одна дятельная любовь отца, подталкивавшая сдлать все, сотворить чудо, чтобы только спасти сына. Онъ не разсуждалъ, что скажетъ сынъ по выздоровленіи, какъ отблагодаритъ его, не станетъ ли за что-нибудь упрекать его. Самъ онъ, въ свою очередь, въ это время ни разу не упрекнулъ мысленно сына, не подумалъ даже того, что онъ прощаетъ сыну его проступокъ. Онъ просто чувствовалъ, что онъ страстно любитъ этого мальчика, что онъ его и всегда такъ любилъ, но только не умлъ этого выразить, не находилъ случая выразить. Какъ отплатятъ ему за эту любовь — это ему было все равно или, врне сказать, онъ безъ всякой видимой причины вдругъ сталъ врить, что и сынъ его любитъ и любилъ такъ же беззавтно и только не умлъ, въ свою очередь, этого выразить. Онъ пріободрялся отъ этого убжденія и ждалъ весело выздоровленія сына, вря, что посл этого выздоровленія уже не будетъ прежнихъ недоразумній. Это была именно отцовская любовь,— не чувство дружбы, не чувство братства, а любовь отца, беззавтная, самоотверженная, безкорыстная.
Выслушавъ Сеню, Юрій Дмитріевичъ, совсмъ повеселвшій, все еще пожимая руку сына, заговорилъ:
— Да, брать, оба мы накуралесили не мало. Вотъ какъ чуть не достукались до смерти, такъ за умъ и взялись. Ну, да теперь ничего, все прошло, впередъ будемъ умне. Урокъ хорошій былъ данъ…
Онъ началъ шутливо и весело вспоминать вс мелочи взаимныхъ недоразумній. Все это заставило ихъ пережить много горькихъ минутъ, все это теперь казалось комичнымъ, когда явилась увренность, что это уже не вернется снова. Юрій Дмитріевичъ не забылъ даже и того, какъ онъ приготовлялъ оправдательныя рчи для себя
— Это передъ тобою-то, передъ сыномъ-то хотлъ адвокатствовать за себя!— закончилъ онъ, смясь и чувствуя, что изъ глазъ текутъ слезы.
Онъ въ эти минуты папиныхъ признаній и грустныхъ подшучиваній надъ собою былъ неотразимо симпатиченъ и трогателенъ. Только теперь Сеня вполн понялъ, этого человка, и на мгновеніе ему стало невыразимо больно, что онъ причинилъ столько горя именно этой доброй душ. Юрій Дмитріевичъ, между тмъ, окончивъ разсказъ, вздохнулъ и задумался, положивъ на колни руку сына и машинально гладя ее. Только заговоривъ о прошломъ, онъ вполн понялъ это прошлое, этотъ сплошной рядъ ошибокъ, неумлости, проступковъ, недоразумній. Кто изъ отцовъ не переживалъ ихъ и кто, длаясь отцомъ, можетъ сказать, что онъ застрахованъ отъ нихъ?
— Я вотъ здсь у твоей постели многое передумалъ, то передумалъ, чего прежде и въ голову не приходило,— въ раздумьи заговорилъ онъ.— Горе людей въ томъ, что чуть не съ пеленъ они все общими вопросами занимаются, чужую жизнь по косточкамъ разбираютъ, цлыя государства на словахъ иные пересоздаютъ, а изъ себя для своего обихода не умютъ выработать ничего — ни хорошихъ сыновей, ни хорошихъ мужей, ни хорошихъ отцовъ, а, между тмъ, это-то прежде всего и нужно. Это тотъ хлбъ насущный, которымъ только и живъ человкъ, безъ котораго жить нельзя, а мы прежде всего о разныхъ трюфеляхъ думаемъ…
Онъ вдругъ какъ бы опомнился, вспомнивъ, что докторъ предписывалъ его сыну спокойствіе, и быстро закончилъ:
— Ну, да когда-нибудь посл объ этомъ! Теб пора спать.
Онъ хотлъ подняться. Сеня удержалъ его.
— Отецъ, посиди. Мн такъ хорошо! Мы вдь никогда такъ не говорили съ тобой…
Юрій Дмитріевичъ опять прислъ на старое мсто. Ему самому было такъ хорошо теперь, что онъ охотно бы просидлъ всю ночь на этой постели, говоря безъ умолку, вознаграждая себя за долгіе дни молчанія. Въ эти дни ему нердко казалось, что онъ сходитъ съ ума отъ своихъ одинокихъ думъ, казалось, что сынъ умретъ, когда онъ могъ бы начать жить новою жизнью…
— Такъ ты говоришь, что это главная причина всякаго горя?— спросилъ Сеня.
— Да, да. Я перебралъ въ ум вотъ, ходя за тобой, вс факты изъ своей жизни, изъ жизни близкихъ, изъ жизни людей вообще… Какихъ, какихъ людей не встрчалъ я: и ретроградовъ, и революціонеровъ, и либераловъ, и простыхъ ханжей. Вс судили вкривь и вкось объ общественныхъ вопросахъ и явленіяхъ, и старики и мальчишки, правда, ничего почти не длая для измненія этихъ вопросовъ и явленій, и вс жили совершенно одинаково. Проповдуютъ то или другое, въ бараній рогъ совтуютъ согнуть всхъ или распустить всмъ поводья, а живутъ точно родные братья, точно уставъ у всхъ одинъ — клубы, карты, кутежи, пьянство, семья безъ единенія, безъ воспитанья, безъ руководства, дти, не любящія, не уважающія родителей, судьи отцовъ и матерей… Ну, что-жъ мудренаго, что у всхъ идетъ несчастная домашняя жизнь и растетъ поколніе, изъ котораго выйдутъ впослдствіи такіе же точно отцы…
Онъ усмхнулся.
— Прежде и я самъ жилъ такъ, и не думалъ почти объ этомъ, а вотъ теперь, какъ все это случилось, когда пришлось передъ лицомъ грозившей теб смерти дать во всемъ отчетъ, припомнилъ я странныя вещи…
Сеня немного перемнилъ позу. Юрій Дмитріевичъ быстро оборвалъ свою рчь.
— Ну, ну, спать!— проговорилъ онъ.— Утомишься еще..
— Да нтъ же,— удержалъ его сынъ.
— Ахъ, говорю я теб, утомишься же!
Юрій Дмитріевичъ покачалъ головой, а самого такъ и подмывало говорить, говорить безъ конца.
— Ну, что за сталъ разсказывать?— спросилъ сынъ.
— Такъ, исторія, въ род анекдота,— отвтилъ Юрій Дмитріевичъ:— вспомнилась она мн вдругъ… Знаешь, я вотъ часто по разнымъ трактирамъ съ пріятелями кутилъ — теб примръ подавалъ,— шутливо вставилъ онъ.— Такъ вотъ у Доминика постоянными моими собесдниками были одинъ докторъ, дйствительный статскій совтникъ, и одинъ отставной интендантскій чиновникъ, тоже получившій при отставк генеральскій чинъ. Ихъ вс такъ и прозвали генералами-аяксами, потому придетъ докторъ, сейчасъ басомъ спрашиваетъ: ‘генералъ здсь?’ Въ свою очередь интендантъ придетъ и тоже первый басовитый вопросъ: ‘генералъ здсь?’ Оба были въ сущности пренаивные люди, оба индйскими птухами смотрли, и на дл — простота до глупости… Какъ они сойдутся — сейчасъ споръ. Докторъ всхъ предлагалъ перевшать и разстрлять — и Рошфора, и Луизу Мишель, и даже тургеневскаго Базарова, потому, видишь ли, что вс эти люди всякія основы подрываютъ.
Сеня улыбнулся.
— Ну, а отставной интендантскій чиновникъ былъ другого мннія: онъ, напротивъ того, говорилъ, что ныншняя французская республика плевка не стоитъ, что ее надо упразднить, а выдвинуть на сцену не коммуну даже, а анархію, такъ какъ все спасеніе Франціи въ анархіи,— будетъ анархія, значитъ, не будетъ основъ, и человчество заживетъ по-новому.
— Интенданть-то!— воскликнулъ Сеня.
— Да, его за полоумное сумасбродство сперва при какомъ-то архив въ интендантств, держали, а потомъ и оттуда отставили, поврежденнымъ немного онъ всегда былъ. У Доминика его вс знали. Ну, такъ вотъ оба эти человка, какъ сойдутся со мною, такъ и начнется у нихъ баталія, они сцпятся, а я подускиваю. Привести бы въ исполненіе ихъ программу — ни одного человка въ живыхъ не осталось бы. Все человчество упразднили бы,— одинъ за крамольничество, а другой за буржуазность. Потха! А если бы ты взглянулъ, какъ они живутъ: оба одинаково играютъ по цлымъ ночамъ въ винтъ, оба пьянствуютъ по трактирамъ, оба въ долгу, какъ въ шелку, и ни тотъ, ни другой пальца о палецъ не стукнули для осуществленія своихъ идеаловъ, не говорю, въ общественной жизни, а хоть въ воспитаніи дтей. Куда тутъ! Они и не знаютъ, гд бываютъ, что думаютъ, что длаютъ ихъ дти. Смотришь на нихъ, видишь, что оба они родные братья, одного поля ягоды, и только дивишься, когда одинъ говоритъ: ‘нигилистъ — это негодяй’, а другой: ‘консерваторъ — это мерзавецъ’. Почему?— этого они не знаютъ. Болтаютъ, потому что языки прившаны — вотъ и все. А что они-то сами такое? Объ этомъ они, вроятно, ни разу не подумали даже… И таковы мы почти вс. Чтобы другими мы стали, нужно вотъ, чтобы…
Онъ только рукой махнулъ, не договоривъ фразы. Онъ хотлъ сказать: ‘нужно, чтобы сынъ застрлился’, а Сеня, глядя въ раздумь на него, подумалъ: ‘нужно, чтобы голова отъ горя да тяжелыхъ думъ начала трястись’.
Была уже глухая ночь, когда Юрій Дмитріевичъ замтилъ, что его мальчуганъ начинаетъ дремать. Онъ осторожно поднялся съ мста, раздлся и, загасивъ лампу, заснулъ. Посл многихъ полубезсонныхъ ночей онъ спалъ теперь сладкимъ сномъ, не волнуемый никакими опасеніями за будущее.

III.

Съ этого вечера, памятнаго для Серпуховыхъ, отца и сына, въ дом пошла совершенно новая жизнь. Праздничное настроеніе охватило и Юрія Дмитріевича, и Сеню, и Олю. Они не только чувствовали, въ своей сред, спасеннаго отъ смерти человка, но и сознавали, что это спасеніе сблизило, сплотило ихъ. Имъ хотлось какъ можно больше быть вмст, точно они желали вознаградить себя за то время, когда они жили врознь. Только иногда лица Оли и Сени омрачались, когда какъ-то случайно и инстинктивно оба они взглядывали на отца и заставали его врасплохъ сгорбившимся, съ слегка трясущейся головой, съ выраженіемъ тяжелой озабоченности на лиц. Онъ смотрлъ совсмъ старикомъ. Но, уловивъ ихъ взглядъ, онъ пріободрялся, лицо озарялось улыбкой, и въ рчахъ слышалась шутливость. Онъ старался быть развязнымъ и веселымъ, инстинктивно обманывая себя и семью напускною бодростью. Въ его характер теперь появилась новая черта — онъ еще попрежнему подшучивалъ иногда надъ многимъ, но это уже не была прежняя легкомысленная иронія, въ этой шутливости была мягкая грусть, какая-то всепрощающая снисходительность къ людямъ. Этой снисходительностью были теперь проникнуты вс его отношенія къ ближнимъ. Онъ походилъ на гршника, чувствующаго, что ему отпустились его великіе грхи, и что онъ долженъ уже ради этого прощать чужіе грхи или, врне, не судить никого. Онъ пришелъ къ сознанію, что и вс виноваты, и никто въ сущности не виноватъ, что великая задача жизни не въ осужденіи другихъ, а въ исправленіи себя. Эта черта, уже начинавшая давно проявляться въ немъ, совершенно ясно сказалась посл катастрофы съ сыномъ, и сказалась главнымъ образомъ въ отношеніи къ Марь Львовн…
Марья Львовна была страшно перепугана выстрломъ, и испугъ подавилъ въ ней вс другія чувства. Нельзя сказать, что ей было вовсе не жаль сына, что она безучастно ждала результатовъ перваго докторскаго изслдованія, что она не обрадовалась надежд на выздоровленіе сына, Нтъ, она испытывала вс эти чувства. Но ясне всего она сознавала и помнила именно то, какъ она испугалась: холодъ, пробжавшій по тлу, подкосившіяся ноги, дыханіе, спершееся въ груди, все это было для нея ясне всего остального. Объ этомъ она со слезами разсказывала десятокъ разъ и Варвар Павловн, и Маріанн, и своимъ Авдоть и Глаш, точно именно въ этомъ и былъ для нея весь ужасъ катастрофы.
— Услыхала я выстрлъ,— разсказывала всмъ и каждому она: — бросилась въ комнату къ Сен, а по тлу морозъ пробжалъ, ноги подкосились, дышать не могу, такъ и замерла у двери. Вижу, Юрій падаетъ съ Сеней на полъ. Кругомъ вс бгаютъ, суетятся, а я точно въ ледяную статую превратилась, и шевельнуться съ мста не могу, вздохнуть не могу… И какъ меня, вывели, какъ привели въ чувство, ничего не могу вспомнить…
Это было ея постоянное отношеніе къ явленіямъ жизни: она улавливала прежде всего не ихъ самихъ, а именно то, какъ они отражались на ней, она говорила посл веселаго собранія не о томъ, что это было веселое собраніе, а о томъ, что ей тамъ было весело, она, разсказывая о несчастномъ случа, говорила не о томъ, что это большое несчастіе, а о томъ, что оно очень грустно повліяло на нее. Вглядитесь попристальне въ жизнь, и вы встртите массу именно такихъ натуръ. Но относясь такъ же и къ несчастію съ сыномъ, Серпухова, тмъ не мене, хлопотала, посылая къ доктору Авдотью и Глашу и торопя ихъ, она разспрашивала доктора, что надо сдлать, не надо ли бинтовъ и корпіи, она безъ устали ходила по зал, покуда доктора возились около больного, наконецъ, вечеромъ она вошла въ его комнату, гд уже сидли Юрій Дмитріевичъ и Оля, и готова была остаться здсь на всю ночь. Какъ разъ при ея вход въ комнату Юрій Дмитріевичъ сказалъ Ол:
— Ступай, Олюша, я останусь при немъ. Нужно будетъ, позову.
Марья Львовна замтила мужу:
— Я могу посидть…
Онъ обернулся къ ней.
— Нтъ, нтъ, зачмъ же, Маня? Ты и Оля — вы женщины, силъ у васъ меньше. Я ужъ сумю дежурить. Ступайте. Господь съ вами.
Въ его голос была мягкость, ласка. Онъ, посл многихъ мсяцевъ холодныхъ и сухихъ отношеній, снова говорилъ одинаково ласково и съ дочерью, и съ женой. Марья Львовна, ничего не возражая, вышла съ Олей.
На слдующій день Юрій Дмитріевичъ зашелъ рано утромъ къ жен и обратился къ ней:
— Манюша, създи къ доктору. Хуже, кажется, нашему Сен. Ты ужъ сама създи, голубушка. Оля тутъ мн нужна. А прислуга безъ толку сдлаетъ все.
Она начала торопливо одваться, а онъ разъяснялъ ей, что нужно сказать доктору, прося ее дрожащимъ голосомъ ничего не забыть, разсказать все. Его убитое выраженіе лица, его опустившаяся фигура, его трясущаяся голова, его молящій голосъ глубоко поразили Марью Львовну, ее удивила перемна, происшедшая за ночь въ муж: можно было подумать, что она не видала его десятокъ лтъ.
— Ты на себя не похожъ!— воскликнула она невольно, охваченная изумленіемъ.
— Ну, пустяки!— махнулъ онъ рукою.— Когда тутъ о себ думать!.. Такъ ты, голубушка, ужъ поторопись, все разскажи, не худо бы было консиліумъ… Умъ хорошо, а два лучше…
Онъ опять началъ просить ее исполнить все толково, аккуратно, ничего не забыть.
— Хорошо, хорошо, ничего не забуду!— отвтила она.
Всю дорогу она думала о томъ, съ чего онъ такъ измнился. Испугъ на него подйствовалъ? Такъ вдь она испугалась еще больше: онъ мужчина, а она слабая женщина. У нея вотъ вчера точно все тло оледенло, дыханіе сперлось въ груди, ноги подкосились, не помнитъ она, какъ ее вывели изъ комнаты сына… Боится онъ, можетъ-быть, за жизнь Сени? Такъ вдь докторъ сказалъ, что онъ выживетъ. Нельзя же не врить доктору?.. Или это безсонная ночь такъ утомила его? Такъ вдь не разъ же въ жизни онъ проводилъ безсонныя ночи? Она даже вздохнула, вспомнивъ о безсонныхъ ночахъ: сколько ихъ провелъ мужъ гд-то въ ресторанахъ, у пріятелей, Богъ всть въ какихъ домахъ… При больномъ вотъ разв тяжело сидть? Но вдь онъ не разъ просиживалъ ночи у ея постели? Онъ всегда такъ и говорилъ въ шутку, что сидлкой рожденъ… Ни на одну минуту не пришла она къ вопросу: ‘а что передумалъ Юрій Дмитріевичъ за эту ночь?’ Эта мысль не могла придти ей въ голову, потому что она сама ничего не передумала въ эту ночь: докторъ сказалъ, что Сеня не умретъ, и она спокойно заснула, вполн вря его словамъ.
Когда она вернулась домой съ докторомъ и вышла распорядиться насчетъ обда въ кухню, Авдотья замтила ей:
— Охъ, баринъ-то нашъ плохъ! Краше въ гробъ кладутъ…
— Крови много потерялъ,— сказала Марья Львовна.
— Я не о Семен Юрьевич, а про Юрія Дмитріевича,— отозвалась Авдотья.— Совсмъ ровно мертвенъ. На ногахъ едва держится, и голосъ упалъ. Этакіе-то, какъ онъ, дубы разомъ валятся.
Марья Львовна испугалась.
— Что ты! что ты! Ночь онъ просидлъ у Сени, утомился…
Она вдругъ почувствовала невыразимый страхъ. Что если Сеня-то выздороветъ, а Юрій Дмитріевичъ-то умретъ? Что она будетъ безъ него длать? Чмъ тогда жить? По-міру идти придется. Да нтъ, это такъ, преувеличиваетъ Авдотья. У этихъ бабъ всегда привычка все разукрасить. Хотя точно и ей самой показался нехорошимъ видъ Юрія Дмитріевича…
Она прошла въ столовую съ отороплымъ выраженіемъ лица, точно что-то потерявъ. Въ голов была она мысль: ‘что я стану длать, если онъ свалится?’ Въ столовой она столкнулась съ Олей.
— Ты видла… папу?— прерывисто сказала она.— Онъ совсмъ… на себя не похожъ.
— Да,— проговорила Оля.— Потрясло это его страшно…
— Господи, да вдь докторъ увряетъ, что Сеня будетъ живъ… А онъ… точно мертвецъ…
Марья Львовна заплакала. Оля тихо вышла: она была не въ силахъ ни утшать мать, ни объясняться съ нею.
Въ этотъ же день Марья Львовна попробовала посовтовать Юрію Дмитріевичу отдохнуть и сказала:
— Ну, я, Оля, посидимъ за тебя. Можно сидлку взять…
— Нтъ, Манюша, нтъ, я же не усталъ,— отвтилъ Серпуховъ.— Мн легче, когда я около него… Вотъ довелъ до чего… Ну, а теперь выхожу… выхожу сынишку…
Онъ говорилъ, глотая слезы, какъ-то дтски безпомощно, и торопливо мелкими шажками ушелъ къ больному. Этотъ тонъ ежедневно, во все продолженіе остраго періода болзни, смущалъ Марью Львовну. Можетъ-быть, при полномъ отсутствіи чуткости она пропустила бы безъ вниманія нравственное состояніе Юрія Дмитріевича. Но другіе открыли ей глаза.
— Юрій совсмъ измучаетъ себя упреками совсти,— замтила ей Маріанна, навстивпіая Серпуховыхъ.— Старайся его ободрить… У него вдь точно ide fixe теперь убжденіе, что онъ всю семью погубилъ… Очень мн это не понравилось въ немъ…
Марья Львовна смотрла на свою кузину растерянными, широко открытыми глазами, плохо понимая се. О какихъ упрекахъ совсти говоритъ она? Въ чемъ обвиняетъ себя Юрій Дмитріевичъ? Какъ же онъ погубилъ Сеню, когда онъ сидлъ за обдомъ въ то время, какъ тотъ ршился сдлать покушеніе на свою жизнь? Не погубилъ онъ, а спасъ Сеню.
— И всегда это такъ съ истинно-добрыми людьми бываетъ,— замтила Маріанна:— именно они-то вчно и упрекаютъ себя за недостатокъ доброты и заботливости по отношенію къ ближнимъ… Я, было, попробовала пошутить даже надъ нимъ, чтобы ободрить его,— хуже еще вышло… ‘Не шути, говоритъ, ты не знаешь всего’…
Она покачала головой.
— Разумется, тутъ не до объясненій. Но ты, Мари, не давай ему падать духомъ… Сохрани Богъ, если онъ еще свалится…
— Ахъ, что ты пророчишь!— воскликнула Марья Львовна, почти съ негодованіемъ въ душ на Маріанну.
— Не пророчу, но обращаю твое вниманіе на него,— отвтила Маріанна.
На минуту въ душ Марьи Львовны вспыхнулъ гнвъ на молодую родственницу: ‘она предупреждаетъ! разв безъ нея никто не замтилъ, что Юрій Дмитріевичъ на себя не похожъ’.
Но этотъ гнвъ прошелъ подъ вліяніемъ другого, боле сильнаго чувства — чувства страха за жизнь Юрія Дмитріевича. Что станетъ длать она, Марья Львовна, если онъ умретъ? За помощью придется идти къ людямъ. Къ кому? Къ той же Маріанн? О, да лучше руки на себя наложить, чмъ идти къ ней! А къ кому же больше? Она одна изъ родни богата. Вонъ теперь и законною женой Кроля сдлалась. Милліонерша! Только не приведи Богъ кланяться ей! А если не къ ней идти за помощью, то къ кому же?.. Къ чужимъ не пойдешь… ‘Къ Евгенію Александровичу разв?’ съ горечью проговорила Марья Львовна, и все точно перевернулось въ ея душ. Она ощущала теперь глубокую ненависть къ этому человку…
Охваченная тупымъ паническимъ страхомъ передъ тмъ, что будетъ, если умретъ мужъ, Марья Львовна слдила теперь за нимъ съ озабоченно-испуганнымъ взглядомъ. Никогда еще не заботилась она о немъ такъ, какъ теперь. Несмотря на всю свою озабоченность, онъ замтилъ это и былъ тронутъ участіемъ жены. Нсколько разъ она спрашивала его: здоровъ ли онъ? не усталъ ли онъ? Она совтовала ему беречь себя. Онъ коротко отвчалъ:
— Что мн длается! Ты, Манюша, не тревожься!
Онъ со своей стороны мене всего думалъ о состояніи своего здоровья, объ отдых, объ удобствахъ. ‘Выходить сына’ — вотъ все, что занимало его мысль.

IV.

Сеня началъ уже бродить по комнат, докторъ торопилъ Юрія Дмитріевича перебраться на дачу, доказывая, что воздухъ — лучшее лкарство для мальчугана. Серпуховъ каждый разъ растерянно отвчалъ ему:
— Да, да, вотъ на этихъ дняхъ отыщу дачку!
И ломалъ себ голову, гд бы добыть денегъ. Болзнь Сени обошлась дорого и истощила вс средства, въ касс служащихъ банка было занято столько, на сколько имлъ кредита Юрій Дмитріевичъ. Кредита на сторон не было. Волей-неволей ему пришлось обратиться къ Маріанн. Она тотчасъ же предложила ему перехать къ ней на дачу, въ саду былъ совершенно свободный флигель.
— Да вотъ, прежде направо и налво бросалъ деньги, а насталъ черный день — приходится другихъ стснять,— со вздохомъ замтилъ Юрій Дмитріевичъ, благодаря ее.
Въ его душ снова поднимались угрызенія совсти за прошлое безпутное бросанье денегъ. Теперь все на каждомъ шагу затрагивало въ его душ эти струнки раскаяній и упрековъ себ.
— Полно, Юрій! Когда это ты перестанешь обвинять себя за все!— сказала она и пошутила: — Право, я скоро ссориться съ тобой начну. Кто же не длалъ ошибокъ въ жизни…
— Да, да, это, конечно, такъ… Плохо то, что за наши ошибки другіе платятся… Тоже вотъ ты… Я теб очень благодаренъ за твое предложеніе… но твой мужъ… скажетъ: Вотъ, только вышла замужъ и уже своихъ родственниковъ навязываетъ…
Она покачала головой съ упрекомъ.
— Какъ теб не стыдно такъ думать о немъ. Ему и въ голову не придетъ ничего подобнаго. Онъ слишкомъ любитъ меня, чтобы тяготиться тмъ, что пріятно мн. Да и что ему за дло, кмъ будетъ занятъ флигель?..
И перемняя тонъ, она весело прибавила:
— А ужъ я-то какъ буду рада, что моя двочка будетъ около меня и что тебя можно будетъ распекать ежедневно, какъ только вздумаешь захандрить…
Онъ поцловалъ ея руку.
— Добрая ты, добрая душа!— произнесъ онъ, вздыхая.
Дло было такимъ образомъ почти улажено, тмъ не мене, возвращаясь домой, онъ былъ нсколько смущенъ. Онъ боялся за то, какъ приметъ предложеніе Маріанны Марья Львовна. Не долюбливаетъ она Маріанну. Тяжело ей будетъ на этой дач. Осторожно и съ оговорками, онъ сталъ разъяснять жен, что у нихъ нтъ лишнихъ денегъ на дачу, а Сен необходимъ отдыхъ на чистомъ воздух. Всмъ этотъ отдыхъ нуженъ, и Ол, и самой ей, Марь Львовн. О себ онъ не упомянулъ. Маріанна вотъ предлагаетъ занять у нея флигель.
— Совсмъ отдльный… въ сторонк отъ дачи… Ты, Манюша, можешь и не заглядывать туда, въ большой домъ…
Марью Львовну точно что-то кольнуло.
— Изъ милости будемъ жить.— проговорила она.
Онъ ждалъ, предвидлъ, что она что-нибудь возразитъ, но все же отороплъ и заторопился:
— Впрочемъ, если ты не хочешь, если теб тяжело, то… Ну, мы съ тобой здсь останемся, а дтей отправимъ… Мн что же… мн дача не нужна, а для всхъ васъ… Ну, пусть дти дутъ, а я разъ въ недльку съзжу къ нимъ…
Онъ смотрлъ какимъ-то молящимъ взглядомъ на жену, морщинистый, обрюзгшій, съ лицомъ точно изъ желтаго воска. Она опять невольно вспомнила о состояніи его здоровья, о необходимости для него подкрпленія силъ, пересилила себя.
— Я не отказываюсь,— начала она:— только тяжело мн одолжаться… Но если нтъ другого средства переселиться на дачу, то конечно… Вдь и теб нуженъ воздухъ…
— Спасибо, спасибо, маточка,— заторопился онъ и поцловалъ ея руку.— Много теб приходится переносить. Да что же длать, что-жъ длать! Такъ жизнь сложилась… А-ахъ, ахъ!
Онъ тяжело вздохнулъ и махнулъ безнадежно рукою. Вотъ искалчилъ, загубилъ всю ея жизнь. Когда-то была она двочкой веселой, безпечной, а теперь…
— Не воротишь прошлаго, не воротишь!..
‘Да, да, чего бы мн ни стоило, а надо хать туда,— проговорила она мысленно, провожая его глазами.— Ему нуженъ отдыхъ. Надо заставить его поговорить съ докторомъ, приняться серьезно за лченье, а то… Господи, Господи, что будетъ, если онъ умретъ!’
Черезъ два-три дня вся семья перебралась въ Павловскъ. Это было уже въ половин лта. Вс чувствовали себя хорошо, переживали никогда неизвданное ими счастье семейнаго согласія. Даже Марья Львовна чувствовала себя въ какомъ-то новомъ положеніи: мужъ былъ ласковъ, снисходителенъ, ни однимъ намекомъ не обмолвился о прошломъ, дти если не ласкались къ ней, то грубыхъ выходокъ не было и слда. Вс послднія событія открыли имъ глаза на то, чего они прежде не понимали: они узнали, что значитъ семейное согласіе, что значитъ беззавтная привязанность другъ къ другу членовъ семьи. Урокъ, данный имъ всмъ судьбою, былъ настолько чувствителенъ, что его трудно было скоро забыть. Сильныя несчастія и бдствія въ общественной жизни нердко соединяютъ плотне членовъ общества и пробуждаютъ чувство патріотизма даже въ тхъ людяхъ, которые вовсе никогда не думали объ этомъ чувств, тяжелыя невзгоды сплачиваютъ, между собою семьи, если эта семья не совсмъ еще пала нравственно, если вс ея недоразумнія, дрязги и ссоры были только чмъ-то вншнимъ и не имли корней въ извращенности чувствъ, въ неестественной ненависти отцовъ къ дтямъ и дтей къ отцамъ. Повидимому, Марь Львовн нечего было больше и желать, но что-то тяжелое стало пробуждаться въ ея душ, смутно, неясно, но тмъ но мене, тревожно. Она именно теперь стала сознавать, что она и только она — чужая, среди окружавшихъ ее людей. Почему? Она не могла себ дать отчета — на это не хватало умственнаго развитія, не хватало привычки мыслить. Но ее, по обыкновенію, поражали мелочи. Мужъ ласковъ и предупредителенъ, но онъ не мужъ ей, а просто добрый и снисходительный старый другъ. Дти какъ-то особенно осторожно обходятся съ нею, точно боясь ее раздражить и раздражиться въ свою очередь. Въ обращеніи съ нею Маріанны и Варвары Павловны, часто прізжавшей на дачу, эта осторожность высказывалась еще ясне и очевидне, какъ будто эти женщины были постоянно насторож и взвшивали каждое свое слово. Они вс — ея мужъ и ея дти, Маріанна и Варвара Павловна — шумно бесдуютъ между собою, спорятъ, смются, но стоитъ ей войти, и разговоръ какъ бы надаетъ,— неумышленно, самъ собою, но все же падаетъ, съ ней говорятъ о погод, съ нею соглашаются идти гулять, ее спрашиваютъ, не нужно ли ей чего-нибудь, но и только. Стоитъ ей сказать въ отвтъ на какое-нибудь ихъ мнніе, ‘нтъ’ — и вс соглашаются съ нею, не споря, не возражая, обрывая разговоръ. Она подмчала или, врне, угадывала это, въ недоумніи останавливаясь надъ вопросомъ: ‘съ чего это они такъ обходятся со мной?’ Еще въ большее недоумніе приводило ее то обстоятельство, что она теперь не могла уже ‘дуться’ за это на близкихъ, не могла длать имъ за это ‘сцены’ — не могла уже потому, что сама не сознавала, чего ей собственно недостаетъ, что тяготитъ ее въ отношеніяхъ людей къ ней. Ее томило чувство безотчетной тоски. Это было страшное чувство одиночества на людяхъ. Она уходила въ свою комнату и, присаживаясь къ окну, смотрла безцльно передъ собою и плакала тихо, беззвучно, неутшно, точно сознавая, что некому осушить ея слезы, некому приласкать ее. Иногда, вставъ утромъ, она долго не одвалась, потомъ, услыхавъ зовъ Глаши: ‘чай поданъ’, она кое-какъ причесывала волосы, надвала блузу и уже на цлый день оставалась въ этомъ вид, немного распущенная, нсколько растрепанная. Ей было лнь принарядиться. И на что? Все равно, и такъ проходитъ!.. Одинокая, неразвитая, не находящая объясненій для происходящихъ вокругъ нея и въ ней самой явленій, она не знала даже того, что въ ея теперешнемъ настроеніи сказывался упадокъ силъ, энергіи, послднихъ слдовъ жизненности. Безпомощная всегда, она прежде все-таки, по-своему, старалась бороться, такъ-сказать, билась за счастье.
Теперь у нея хватало силъ только на тихія слезы. Ей не хотлось даже жаловаться кому-нибудь. Этого мало, она даже мысленно почти не жаловалась передъ самой собой, а просто плакала, какъ плачутъ совсмъ забитыя и запуганныя дти, гд-нибудь въ уголку, прячась отъ людей изъ боязни, что ихъ слезы замтитъ кто-нибудь. А вокругъ нея шла полная надеждъ жизнь: Сеня и Оля старались забыть недавнее прошлое и отдавались мечтамъ о будущемъ: юноша, можетъ-быть, подъ вліяніемъ чуда, совершеннаго надъ нимъ медициной, мечталъ о карьер доктора, молодая двушка думала, окончивъ педагогическіе курсы, заняться музыкой, Маріанна теперь сознавала, что, сдлавшись законной женой Кроля, она можетъ заняться устроенными имъ благотворительными заведеніями, Варвара Павловна была охвачена заботами о приближавшемся переселеніи пріюта Тарасовой въ новое зданіе. У всхъ были свои интересы, свои планы, свои грезы, можетъ-быть, мелкіе, будничные, но все же наполнявшіе жизнь, дававшіе ей смыслъ. Что значили они для Марьи Львовны? Она ни на что не надялась, ни на что не разсчитывала. Ея сегодня похоже на вчерашній день, завтра будетъ во же, впереди нечего ждать… Только иногда, при вид утомленнаго лица мужа, его трясущейся слегка головы, или при его случайномъ легкомъ нездоровья, она вдругъ вся проникалась чувствомъ страха за свое будущее и тихо вздыхала:
— Господи, Господи, что будетъ, если онъ умретъ!
Эта мысль начинала преобладать надъ всми другими мыслями, чувствами, ощущеніями. Если не сущность этой мысли, то заботливость жены о немъ, о муж, Юрій Дмитріевичъ читалъ во взглядахъ жены, въ ея фразахъ: ‘не утомляй ты себя’, ‘береги себя’, и ему иногда становилось жаль жены. Ему казалось, что она переживаетъ періодъ раскаянія за свой проступокъ, что ее терзаютъ укоры совсти. Онъ старался быть съ нею еще боле мягкимъ, чтобы она ни на минуту не сомнвалась въ томъ, что онъ давно уже не обвиняетъ ее ни за что, правда, онъ не касался ни однимъ намекомъ прошлаго, не высказывалъ ей, что онъ ее простилъ, даже больше — что онъ давно обвиняетъ не ее, а только себя одного, но онъ не говорилъ этого потому, что ему было бы теперь слишкомъ тяжело бередить старыя раны, обвинять опять себя за многое или оправдывать себя во многомъ. И для чего? Онъ чувствовалъ, что онъ не сердится на жену, что онъ не винитъ ее ни за что, что онъ лелетъ ее, какъ ребенка,— больше онъ ничего не могъ сдлать. Онъ былъ теперь для нея заботливымъ отцомъ, мужемъ ея онъ уже не мотъ и не желалъ быть.
‘Теперь дай Богь поставить дтей на ноги, а тамъ,— думалъ онъ нердко:— пора и на отдыхъ! Жизнь прожита’…
Онъ склонялъ голову на грудь и съ горечью задумывался о прошломъ: сколько даромъ убитыхъ силъ, сколько ненужной грязи, сколько самимъ накликанныхъ невзгодъ было въ этомъ прошломъ! Теперь дорогой цной горькаго опыта купилась способность жить иначе, разумне, честне, проще, но для жизни нтъ уже силъ, впереди близкая могила и
…Трудно полусонной тнью,
Съ изнеможеніемъ въ кости,
Навстрчу солнцу и движенью
За новымъ племенемъ брести…
Эти слова поэта часто приходили ему теперь на память.

V.

Конецъ августа стоялъ въ то лто сухой и теплый. На большой дач Кроля, какъ и въ середин лта, продолжали завтракать ежедневно на террас, пользуясь послдними днями тепла. Въ праздничные дни къ завтраку являлась и вся семья Серпуховыхъ. Въ одинъ изъ такихъ праздничныхъ дней, когда все общество было въ сбор и весело болтало о предстоящей зим, мимо сада прохала наемная колясочка. Въ ней сидли мужчина и дама. Сначала экипажъ пріостановился у калитки сада, но мужчина, сидвшій въ немъ, приказалъ что-то извозчику, и тотъ похалъ дале къ воротамъ дачи, огибая ея садъ. Когда экипажъ пріостановился у калитки, Маріанна, сощуривъ немного глаза, замтила:
— Это Женя. Съ кмъ онъ? Должно-быть, къ намъ…
Марья Львовна вздрогнула. Ея лицо покрылось смертельною блдностью, и растерянный взглядъ остановился на муж. На минуту онъ тоже растерялся. Въ его душ поднялась уже давно незнакомая ему буря вражды, негодованія противъ человка, внесшаго столько горя и тревогъ въ его семью. Но тотчасъ же, взглянувъ инстинктивно на жену, увидавъ ея блдное лицо и молящій взглядъ, онъ сообразилъ, что должна испытывать она, и подавилъ въ душ охватившее его волненіе.
— Манюша, ты просила напомнить теб, когда будетъ часъ,— проговорилъ онъ.
Онъ взглянулъ на часы.
— Теперь уже больше, четверть второго, заболтались мы…
И, обращаясь къ Маріанн, онъ прибавилъ:
— Какія-то неотложныя хозяйственныя заботы. Ты ужъ извини ее. Ей надо идти.
Марья Львовна, со слезами на глазахъ, торопливо поднялась съ мста, бормоча что-то о томъ, что ей нужно идти домой. Она пошла поспшно съ террасы, торопясь, чтобы не встртиться съ Евгеніемъ Александровичемъ. Серпуховъ былъ увренъ, что никто изъ присутствующихъ не знаетъ тайны его жены, и потому не сочтетъ страннымъ удаленія Марьи Львовны. Едва успла она уйти, какъ лакей подалъ Маріанн дв визитныя карточки. На одной стояло: ‘Евгеній Александровичъ Шаховъ, присяжный повренный’. На другой значилось: ‘Софья Андреевна Шахова, рожденная княжна Темрюкова’.
— Проси,— сказала Маріанна лакею и поднялась навстрчу гостямъ.
Прошло еще минуты дв и хозяйка вернулась изъ гостиной съ постителями. Начались взаимныя представленія. Шаховъ, увидавъ Серпухова, чуть не вскрикнулъ отъ удивленія: на улиц онъ не узналъ бы Юрія Дмитріевича,— такъ измнился и постарлъ послдній. Въ голов Евгенія Александровича съ быстротой молніи мелькнули мысли: ‘что съ нимъ? хворалъ онъ? гд же Маня? не умерла ли? не прогналъ ли онъ ее?’ Спрашивать было нельзя, неловко. Вопросы же роились въ голов неотступно. Стараясь подавить въ себ волненіе и смущеніе, онъ поспшно сталъ представлять своей жен Серпухова и ее Серпухову. Юрій Дмитріевичъ не могъ переломить себя и былъ сухъ и холоденъ. Сеня и Оля были тоже смущены и молчаливы. Они даже не старались длать любезно улыбающихся физіономій. Теперь этотъ человкъ былъ имъ обоимъ противенъ. Маріанна нсколько растерялась, видя общее замшательство, и поспшила занять гостей разговоромъ, выражая сожалніе, что ея мужъ сегодня въ город, высказывая удивленіе, что Шаховъ даже не писалъ о своей женитьб, спрашивая, надолго ли пріхала молодая чета въ Петербургъ, предлагая гостямъ завтракъ, однимъ словомъ, говоря, что лопало, лишь бы поддержать бесду. Впрочемъ, задача была не трудна, такъ какъ молодая Шахова тотчасъ же начала болтать безъ умолку, безъ стсненія, какъ человкъ, вполн довольный собой. Это было какое-то дтски-наивное щебетаніе.
— А вашъ мужъ по дламъ въ город? Даже въ праздникъ? Это же нестерпимо! Ахъ, я такъ рада, что Женя адвокатъ,— болтала она, непосдливо вертясь на стул.— Я ни за что не хотла выходить замужъ за человка, служащаго гд-нибудь. Какая тоска! Мужъ въ должности, жена дома. Адвокатъ — дло другое. Взялъ выгодную защиту, если нужны средства, кончилъ ее и опять можно отдыхать. Надо брать только большія дла. Я потому и вышла за Женю, что онъ адвокатъ. Впрочемъ, онъ можетъ и вовсе не брать длъ. Онъ не бденъ, я тоже.
Евгеній Александровичъ, не то любуясь ея наивностью, не то извиняясь за нее, проговорилъ:
— Она у меня настоящій ребенокъ.
Она засмялась звонкимъ смхомъ, показавъ два ряда меленькихъ и острыхъ зубовъ, точно у маленькаго грызуна.
— А вотъ погоди, погоди, я сдлаюсь эмансипированной, ученой дамой!
И, продолжая смяться, она обратилась къ Маріанн:
— Онъ страшно этого боится. Я его всегда пугаю, что я стану изучать математику или медицину, обржу волосы, надну синія очки… Женя говорить, что онъ убжалъ бы отъ такой жены. Еще бы! Это такая, тоска!
Двочка Маріанны, сидвшая около матери, видимо соскучившись такъ долго оставаться среди взрослыхъ за завтракомъ, подняла головку къ ея уху и таинственно, хотя довольно громко, какъ обыкновенно длаютъ дти, передавая свои секреты, спросила се:
— Мама, можемъ мы идти въ садъ?
— Да, идите, только съ няней,— отвтила Маріанна.
— А съ Олей?— спросила двочка.
Оля обрадовалась этому предлогу уйти поскоре съ террасы. Евгеній Александровичъ своимъ появленіемъ не пробудилъ въ ея сердц ничего, онъ былъ теперь ей совершенно чуждъ, но ей было непріятно смотрть на этого человка, причинившаго немало горя ея семь. Она встала съ мста.
— Я пойду съ дтьми,— сказала она.
— Будь такъ добра,— проговорила Маріанна, привтливо взглянувъ на нее.
Дти вскочили, быстро поцловали мать и уцпились за Олю, весело болтая съ нею. Оля вышла, простившись съ Шаховымъ и его женою. Отъ вниманія Евгенія Александровича не ускользнуло то, что Оля спшила уйти. Въ его ум опять замелькали вопросы: ‘съ чего она бжитъ отъ меня? Неужели она все знаетъ? и гд это Маня? больна? умерла? разошлась съ мужемъ?’ Эта неизвстность начинала его раздражать. Хоть бы обмолвился кто-нибудь о Марь Львовн…
Софья Андреевна, между тмъ, съ прежнею развязностью, съ сознаніемъ всей прелести своей наивности, продолжала болтать.
— У васъ двое дтей?— спросила она у Маріанны.
— Да, только двое,— отвтила хозяйка.
— Только!— воскликнула Шахова и засмялась.— О, этого вполн, вполн довольно! Нтъ, у насъ долго, долго совсмъ не будетъ дтей. Это такая тоска возиться съ ними. Вчно плачъ, капризы. Сиди изъ-за нихъ дома. Покуда я молода, я хочу пожить для себя. И притомъ я не умю совсмъ ооращаться съ маленькими дтьми. Ничего они не понимаютъ. Цлый день болтаютъ, спрашиваютъ, пристаютъ… Тоска!
Ее никто не прерывалъ ни возраженіями на ея болтовню, ни согласіемъ съ нею. Вс чувствовали себя какими-то смущенными, неловкими. Евгенію Александровичу становилось тоже не по себ. Ребяческая наивность жены, которою онъ обыкновенно такъ восхищался, теперь его почти сердила, потому что она высказывалась, какъ онъ выражался мысленно, передъ этими разсудочными людьми, передъ этими фразерствующими мудрецами, передъ этими поклонниками книжныхъ фразъ и, умныхъ разговоровъ. Онъ ругалъ въ душ всхъ, и Маріанну, и Олю, и Серпухова, и Сеню за то, что они слушали его жену и молчали съ видомъ какого-то смущенія и удивленія. Еще бы! Гд же имъ понять прелесть дтской наивности, сердечной простоты! Онъ чувствовалъ что-то въ род сожалнія къ своей жен и повторялъ: ‘бдная птичка, зачмъ я завезъ тебя сюда’. Съ какимъ наслажденіемъ, усадивъ къ себ на колни жену, онъ слушалъ дома ея щебетаніе, играя съ нею, а тугъ… Онъ видлъ общее замшательство, онъ самъ не зналъ, что говорить. ‘И зачмъ было прізжать? и съ чего они вс точно воды въ ротъ набрали?’ — мелькало у него въ голов. Чтобы не молчать, онъ обратился къ Сен:
— Ну, а какъ твои дла по гимназіи? Удачно сдалъ экзамены?
Сеня вспыхнулъ, но не усплъ ничего отвтить, такъ какъ старикъ Серпуховъ проговорилъ за него:
— Онъ былъ боленъ и не держалъ экзаменовъ.
— Да?— спросилъ Евгеній Александровичъ удивленнымъ тономъ.— А я и не зналъ. То-то я замтилъ въ немъ большую перемну. Врно, сильно прихворнулъ?
Старикъ Серпуховъ отвтилъ за сына:
— При смерти былъ боленъ, вс мы голову потеряли.
Евгеній Александровичъ точно обрадовался, что узналъ причину перемны въ Серпуховыхъ, и сказалъ:
— Да, я сразу замтилъ, что и ты, и Ольга Юрьевна сильно измнились.
— Еще бы,— сказалъ Серпуховъ.— Никого не красятъ болзнь и тревоги за близкихъ и дорогихъ людей.
Серпуховъ, опасаясь дальнйшихъ разспросовъ, поднялся, за нимъ поднялся и Сеня, радуясь возможности уйти. И отецъ, и сынъ чувствовали, что они не могутъ говорить съ Шаховымъ, какъ будто имъ что-то сдавливало горло. Они стали прощаться съ присутствующими. Маріанна замтила:
— Къ обду будете?
Серпуховъ отвтилъ утвердительно.
— Вы, значитъ, опять въ Павловск живете по близости?— спросилъ Евгеній Александровичъ.
— Мы здсь живемъ,— отвтилъ коротко Серпуховъ.
Маріанна поспшила добавить:
— Было бы очень грустно, если бы пришлось. лтомъ разбросаться по разнымъ мстамъ. Тутъ, по крайней- мр, мы вс вмст ежедневно съ утра до ночи.
Она точно умышленно подчеркнула фразу о томъ, что они постоянно цлый день вмст.
— Ахъ, а мы съ Женей, какъ повнчались, тотчасъ же бжали отъ всхъ родныхъ,— защебетала Софья Андреевна.— Мы и теперь только проздомъ въ Петербург и спшимъ ко мн въ имніе, гд ужъ никого, никого не увидимъ. Такая тоска эти родные!
Евгеній Александровичъ опять немного смутился за жену, сознавая, что эти люди не поймутъ ее, и поспшилъ прибавить въ поясненіе къ ея словамъ:
— Медовые мсяцы, когда хочется быть только вдвоемъ Это такъ понятно…
По лицу Серпухова скользнула усмшка. Въ голов пронеслась мысль: ‘стыдится ея глупости’. Онъ бросилъ взглядъ на жену Шахова: это маленькое,х вертлявое существо, въ кричащемъ свтломъ наряд по послдней мод, походило на форфоровую куколку. ‘Жена-ребенокъ, жена-игрушка’, подумалъ Серпуховъ и вспомнилъ о другой женщин-ребенк, женщин-игрушк — о своей жен. Та была тоже такою во время замужества, такъ же щебетала безъ толку и смысла наивныя фразы — и онъ полюбилъ именно за это. Такими женщинами можно играть, какъ вещами, развращать ихъ, ломать ихъ, какъ угодно… Только у этой женщины-ребенка злыя тонкія губы, крючковатый носикъ, какъ у хищной птички. Не играетъ ли она комедію наивничанья? Есть вдь такія тоже. Это самая опасная порода мелкихъ хищницъ… На минуту въ душ Юрія Дмитріевича проснулось злорадное чувство: ‘мало счастья сулитъ этотъ бракъ, настанетъ день, когда и Евгеній Александровичъ…’ Серпуховъ не кончилъ мысленно начатой фразы и сдлалъ, брезгливое движеніе. ‘Есть чему радоваться — тому, что другой человкъ можетъ быть тоже несчастнымъ!..’
Онъ торопливо сталъ прощаться съ Шаховымъ и его женою и ушелъ съ своимъ сыномъ. Это свиданіе съ бывшимъ возлюбленнымъ жены не пробудило въ Серпухов ни гнва на Шахова, ни вражды къ нему, ни того обиднаго чувства, которое испытывалъ прежде Юрій Дмитріевичъ, говоря о гадкомъ сознаніи, что за полученную пощечину нельзя отплатить тмъ же.
Въ его душ было одно простое ясное сознаніе, что онъ никогда боле не встртится съ этимъ человкомъ на жизненномъ пути, и это. сознаніе ободрило его, этого было довольно для его успокоенія.

VI.

Марья Львовна добрела, между тмъ, до занятаго Серпуховыми флигеля, шатаясь, какъ пьяная. Въ глазахъ было темно, голова кружилась. Она прошла прямо къ себ въ спальню, ткнулась къ комоду, оперлась на него руками, и, рыдая, опустила въ изнеможеніи на нихъ голову. Она уже давно не любила Шахова, старалась не вспоминать о немъ, принуждала себя вычеркнуть изъ памяти воспоминаніе о немъ, но его пріздъ поднялъ въ ея душ бурю, пробудилъ совершенно новыя ощущенія. Только теперь, угадавъ инстинктивно о его женитьб, она вдругъ почувстовала, что за роль играла она въ отношеніи этого человка. Прежде это ей почти не приходило въ голову, покуда она не знала, что ее замнила другая женщина. Въ воспоминаніи неожиданно, помимо воли, воскресли мелочи. прошлаго, вс позорныя, унизительныя подробности ея связи съ Шаховымъ. Она вымаливала его ласки, она унижалась передъ нимъ, она насильно навязывалась ему, она длала все, чтобы только добиться его ласкъ, а онъ никогда, никогда не любилъ ея, и тмъ не мене не остановилъ ее въ минуту ея паденія, когда еще было возможно спасти ее отъ позора, отъ положенія нелюбимой любовницы, онъ воспользовался ея слабостью, сталъ къ ней въ т отношенія, въ которыхъ стоятъ мужчины съ обыкновенными падшими женщинами. Ей вспомнились отдльные брезгливые и досадливые жесты, отрывистыя фразы: ‘Маня, нельзя же такъ продолжать вчно’… ‘Полно, Маня, надо же быть благоразумне’. Ее охватило ощущеніе гадливости къ самой себ. Почему именно теперь явилось это ощущеніе? Потому что теперь онъ, Шаховъ, женился и, можетъ-быть, другая женщина знаетъ все, что происходило между нимъ и ею, Марьей Львовной. Самой ей въ минуты откровенности мужъ разсказывалъ о своихъ прежнихъ холостыхъ связяхъ и продлкахъ, объ этихъ ничтожныхъ женщинахъ, навязывающихся мужчинамъ, презираемыхъ мужчинами. Она любила эти разсказы, она сама разспрашивала обо всемъ, она сама бросала грязью въ этихъ женщинъ. Онъ, Шаховъ, тоже, вроятно, не скрылъ отъ своей жены ничего. Что думаетъ о ней эта женщина? Можетъ-быть, разсказываетъ о ней другимъ? Что, если ей придется встртиться съ этой женщиной, съ ея родными, съ ея друзьями? Это были не упреки совсти, а стыдъ передъ тмъ, что тайна паденія уже перестала быть тайною. Для Серпуховой въ этомъ была ея величайшая казнь. Сознаніе своего проступка она могла переносить хладнокровно, огласки его она не могла вынесть равнодушно. По обыкновенію всхъ мелкихъ натуръ, жалующихся всмъ на свои личныя невзгоды и воображающихъ, что вс интересуются ими, она теперь создавала себ чудовищныя картины того, какъ вс судятъ и рядятъ о ней, какъ всть о ея паденіи облетитъ всхъ знакомыхъ, какъ ей нельзя будетъ никуда глаза показать. Ее и такъ никто не любитъ, вс чуждаются, что же будетъ теперь? Какое торжество доставитъ людямъ возможность бросать въ нее грязью!.. Все преувеличивая, все окрашивая въ яркія краски, она воображала, что дйствительно до нея есть кому-нибудь дло. Убжать бы, скрыться бы куда-нибудь отъ всхъ, чтобы никого не видть, и прежде всего его, Евгенія Александровича, и его жену…
Вдь, вотъ и сегодня — встрться она съ женою Шахова, она въ обморокъ упала бы, и тогда разомъ вс узнали бы ея тайну. Юрій спасъ ее, Юрій!.. Впервые она почувствовала благодарность къ мужу. Она, какъ и прежде, не понимала ни слабыхъ, ни хорошихъ сторонъ этого человка, но она сознавала, что именно онъ спасъ ее отъ униженія, какъ онъ спасаетъ отъ нищеты, отъ голода. У нея нтъ на земл другой поддержки, другой защиты. Покуда онъ стоитъ около нея, до тхъ поръ она и существуетъ…
Она продолжала всхлипывать и даже не слыхала, какъ тихо отворилась дверь въ ея комнату. Это вошелъ Юрій Дмитріевичъ. Онъ пріостановился на порог и посмотрлъ на жену. О чомъ она плачетъ? О томъ, что Шаховъ измнилъ ей и женился? О томъ, что для нея погасъ послдній лучъ надежды на любовь этого человка? О томъ, что она сдлала проступокъ, въ которомъ раскаивается теперь? Ему было все равно: онъ видлъ, что она плачетъ, и ему было жаль ея, вотъ и все. Въ душ не было ни боли, ни тревоги, ни ревности, въ ней царствовало ясное спокойствіе. Онъ неспшно подошелъ къ жен и положилъ на ея голову руку.
— Полно, Манюша, о чемъ же плакать?— ласково проговорилъ онъ.— Прошлаго не воротишь, надо думать только о будущемъ. Успокойся!
Она подняла голову, взглянула на него растерянными глазами. Этотъ ласковый голосъ, эти ясно смотрвшіе на нее выцвтшіе глаза произвели на нее странное впечатлніе. Такъ когда-то смотрлъ на нее, такъ когда-то говорилъ съ нею только одинъ человкъ въ мір — ея отецъ. Она рыдала и жаловалась, а отецъ спокойный и ласковый, сажалъ ее около себя, говорилъ слова утшенія, неторопливо, безъ волненія, точно нянька, разсказывающая сказку ребенку, и она утихала, начинала улыбаться…
— Я знаю, что теб тяжело, что ты обманулась въ немъ, что ты сдлала ошибку,— продолжалъ Юрій Дмитріевичъ такъ же мягко и ласково, проводя рукой по ея волосамъ.— Но кто не ошибался въ жизни? Жизнь, Манюша, трудное искусство и тяжелая наука, чтобы правильно жить — нужно много природныхъ способностей и пріобртеннаго опытомъ умнья…
Марья Львовна прислушивалась къ звукамъ его голоса, но понимая смысла его словъ. На душ становилось легче, тревога стихала.
— Да вдь я теперь опозорена, опозорена!— воскликнула она въ слезахъ.— Что будутъ говорить…
— Кто?— спросилъ онъ съ снисходительной улыбкой и добавилъ съ пренебреженіемъ въ голос: — Люди? Какое имъ дло до тебя, до меня, до какихъ-то Серпуховыхъ? И разв сами они лучше? Разв они судьи? Что теб за дло до нихъ? У тебя свой домъ, своя семья и здсь ты жена и мать. Этого довольно, а до остального что намъ за дло?..
Успокаивая ее, какъ ребенка, онъ прижалъ ее голову къ своей груди и поцловалъ ее въ лобъ, какъ нжный отецъ. Растроганная его лаской, ете кроткой рчью, она, еще плача, но постепенно стихая, порывисто поднесла къ губамъ его руку. Онъ не удивился, не отнялъ руки, довелъ жену до кушетки, усадилъ ее и, въ раздумьи ходя по комнат, продолжалъ говорить:
— Мы, Манюша, оба виноваты, какъ и вс люди. Кто виноватъ больше, кто меньше, нечего считать. Что сдлано, того не воротишь… Дло не въ упрекахъ за прошлое, а въ томъ, чтобы уладить свое будущее. Наша связь неразрывна, и надо только стараться, чтобы она не была ни для одного изъ насъ цпью каторжника. Я длаю, что могу, что умю, чтобы теб жилось лучше. Побереги и ты меня, не для меня лично, а для себя и для дтей. Моя жизнь нужна еще для всхъ васъ…
Впервые сказалъ онъ слово о себ и это слово теперь точно ножомъ рзнуло по сердцу Марьи Львовны.
— Господи, Господи, да я жизнь отдала бы,— воскликнула она прерывающимся голосомъ.— Что я стану длать безъ тебя? Да я руки на себя наложу.
Онъ остановилъ ее:
— Полно, полно, Манюша!..
Онъ сдлалъ надъ собою усиліе и пошутилъ:
— Я еще не собираюсь умирать, еще поживу… Когда же и жить, какъ не теперь…
И, опять перемняя тонъ, онъ добавилъ:
— Я только хотлъ указать теб, что нужно для нашего счастія въ будущемъ. Семейный миръ прежде всего. Ты сама видишь, чего стоили намъ раздоры, недоразумнія.
У него вдругъ перехватило дыханіе, и ощутилась сильная боль въ груди. Съ нкотораго времени эти припадки повторялись ужъ не разъ, онъ почти не придавалъ имъ значенія. Кольнетъ гд-то въ лвомъ боку, захватитъ дыханіе, ну что-жъ изъ этого? Это длится недолго и проходитъ само собою. Стоить ли прислушиваться къ каждому неровному біенію сердца? Теперь боль была очень сильна и неожиданна. Онъ инстинктивно схватился рукой около сердца. Марья Львовна вскочила съ мста.
— Что съ тобой? что съ тобой?— крикнула она.
Онъ не могъ отвтить, замахалъ рукою, прислонившись къ стн.
— Ничего, ничего, такъ что-то въ сердц,— наконецъ пробормоталъ онъ, стараясь оправится и силясь улыбнуться.
Она растерянно смотрла на его пожелтвшее, исказившееся отъ боли лицо.
— Дай воды… Пройдетъ это… Иногда это бываетъ со мною…
Она налила воды, онъ выпилъ полный стаканъ, вздохнулъ широкимъ вздохомъ, улыбнулся и опять заговорилъ шутливо:
— Ну, и прошло… Схватки какія-то въ сердц… Испугалъ тебя… Это все, Мантоша, расплата за былые грхи — кутилъ, ночей не спалъ, прожигалъ жизнь, вотъ теперь и отозвалось… Надо было, говорятъ мудрые люди, постепенно измнять образъ жизни, а я вдругъ… Вдругъ нельзя! Надо было съ пятнадцати рюмокъ на четырнадцать перейдти на годъ, а потомъ на тринадцать тоже на годъ, а я вдругъ захотлъ изъ гршниковъ въ святые…
Онъ вдругъ оборвалъ рчь, опустился на стулъ, поникъ головой и, безнадежно махнулъ рукою, отрывисто, почти досадливо, закончилъ:
— Нтъ, даже и не шутится!
Марья Львовна стояла около него, глотая слезы, не смя даже громко разрыдаться, чтобы не встревожить его еще боле. Она теперь чувствовала, что онъ для нее все — отецъ, заступникъ, поддержка. Ей нужно держаться за него, беречь его, жить его жизнью, потрму что вс овальные люди — ея враги, потому что его смерть — ея смерть.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

I.

Надъ семьей Серпуховыхъ пронеслась одна изъ житейскихъ бурь, и за ней снова наступило старое затишье. Посторонніе люди не знали всхъ мелкихъ подробностей этой семейной бури. Они знали только отчасти одинъ изъ ея эпизодовъ — неосторожное обращеніе Сени съ револьверомъ и послдовавшую затмъ его болзнь. Это было главной причиной того, что вс удивлялись происшедшей въ семь перемн и спрашивали въ недоумніи: ‘да что же случилось? Съ чего они вс вдругъ такъ измнились’. Перемна же была дйствительно очень сильна.
Сеня возмужалъ, сталъ серьезенъ, нсколько сосредоточенъ и задумчивъ, проявляя иногда раздражительность на себя, когда ему приходилось быть недовольнымъ собою, крайне самолюбивый и нетерпливый, онъ мечталъ, что другимъ человкомъ можно сдлаться сразу, и злился на себя, ловя себя въ какихъ-нибудь ошибкахъ и недостаткахъ, это былъ попрежнему неровный характеръ, но за этими шероховатостями сказывались хорошія стремленія, хорошія порывы. Въ Ол проявилась чисто женственная мягкость и заботливость съ какимъ-то оттнкомъ грусти, какъ это бываетъ съ двушками, сознавшими по той или другой причин, что он незамужницы, это сознаніе теперь не покидало ея съ той поры, какъ она убдилась, что Евгеній Александровичъ ни на минуту не увлекался его, это сознаніе созрло отчасти и подъ вліяніемъ Маріанны, часто повторявшей, какъ много нужно бдной двушк, чтобы обратить на себя серьезное вниманіе, подъ вліяніемъ этого убжденія, Оля стала считать себя обреченной на жизнь простой двушки-труженицы и готовилась къ этой участи безъ особеннаго страха, безъ вздоховъ, безъ стованій, упорно работая, какъ прежде она старалась выставиться впередъ, такъ теперь она стремилась скромно стоять въ тни, даже и не подозрвая, что именно это придавало ей извстную прелесть. Марья Львовна стала если не особенно умлой, то очень хлопотливой хозяйкой, вчно заботящейся о томъ, что любитъ и чего не любитъ мужъ, фразу: ‘вдь вы знаете, что баринъ этого не любитъ’ ежедневно слышали отъ нея Авдотья, Глаша, такъ же, какъ Сеня и Оля ежедневно съ половины пятаго до трехъ Четвертей пятаго часа слышали: ‘ахъ, что это папочка не идетъ, не случилось ли чего съ нимъ’, у людей, живущихъ, мало разсуждая, мало работая надъ собой, всякія мелочи быстро превращаются въ привычку — такой привычкой сдлалась для Марьи Львовны отороплая заботливость о муж, смотря со стороны на эту заботливость, можно было предположить, что Серпуховъ или куда-то собирается ухать надолго, или стоитъ на краю могилы. Самъ Серпуховъ, надломленный семейными передрягами, внезапной перемной образа жизни, тяжелой нравственной ломкой, смотрлъ старикомъ, старающимся бодриться, добрякомъ по натур и немного резонеромъ по привычк, толкующемъ о томъ, что жизнь не легкая шутка, а тяжелая школа. Толки на эту тему сдлались его любимыми толками, и онъ сводилъ къ нимъ вс разговоры, не то стараясь научить слушателей, не то стремясь выяснить себ самому, какъ онъ выражался самъ, ‘искусство-науку жизни’. У всхъ членовъ семьи, подъ вліяніемъ тхъ или другихъ чувствъ, убжденій и соображеній, явилось желаніе уединяться, жить тихо, работая, на сколько хватитъ силъ. Даже въ характер одежды сказалась перемна: вс какъ-то неумышленно очень мало стали заботиться о нарядахъ, сначала просто потому, что вс знали, какъ много накопилось долговъ у Юрія Дмитріевича, а потомъ, почти никуда по вызжая, кром какъ къ Маріанн, вс какъ будто не находили предлога для шитья обновокъ. Нкоторые изъ старыхъ знакомыхъ семьи такъ и говорили: ‘что это какъ Серпуховы опустились?’… И точно они опустились: они не рыскали по магазинамъ, толкались въ клубахъ, не шлялись по трактирамъ, не щеголяли разнымъ моднымъ тряпьемъ. ‘Ихъ интересы сузились’,— какъ выразилась про нихъ одна знакомая, узнавъ, что они почти не бываютъ въ театр и вовсе не вызжаютъ въ клубы. Тысячи мелочей говорили, что это не т люди, которыхъ близкіе ихъ знали года два-три тому назадъ. Всматриваясь поближе въ нихъ, можно было легко замтить главную новую черту въ ихъ характер — это озабоченность. Пронесшаяся надъ семьею буря заставила членовъ этой семьи съ испугомъ взглянуть на свое будущее. Что ихъ ждетъ впереди, если свалится Юрій Дмитріевичъ? При жизни отца, получающаго до четырехъ тысячъ, можно швырять деньгами безъ толку и безъ пути, но умри онъ — что будетъ тогда? Настанетъ та страшная нищета, отъ которой не застрахованы семьи всхъ этихъ отцовъ, состоящихъ на частной служб, гд нтъ ни пенсій, ни эмеритуръ, ни арендъ, ни вспомоществованій. Эти семьи въ настоящее время все плодятся и плодятся, и рдкая изъ нихъ сознаетъ весь ужасъ своего положенія въ случа смерти главы семейства. Он пускаютъ пыль въ глаза, рядятся, рыщутъ по клубамъ, по баламъ, по театрамъ, устраиваютъ jours fixes, мотаютъ деньги, бездльничаютъ, и въ одинъ прекрасный день остаются нищими — самыми несчастными нищими, потому что у нихъ нтъ умнья работать, а есть свой гоноръ! Ради этого гонора он, эти семьи, не пойдутъ въ услуженіе, не возьмутся за черный трудъ, а скоре пойдутъ — дочери въ содержанки, сыновья въ поддлыватели векселей. Сперва и никто изъ Серпуховыхъ не думалъ объ этомъ, встревожившія ихъ событія отрезвили ихъ сразу. Въ Марь Львовн это сознаніе вызвало чувство постояннаго хроническаго паническаго страха, на Сеню и Олю это же сознаніе повліяло подбадривающимъ, подталкивающимъ на трудъ образомъ.
Юрій Дмитріевичъ, между тмъ, все чаще и чаще чувствовалъ, какъ онъ выражался, ‘схватки въ сердц’ и съ нкотораго времени сталъ замчать, что у него пухнутъ ноги. ‘Это отъ сидячей жизни’,— говорилъ онъ себ и принуждалъ себя боле ходить — ноги пухли попрежнему. ‘Очень ужъ много я сталъ ходить’,— ршалъ онъ и переставалъ ходить — ноги же пухли по-старому. ‘Водянка это, что ли?’ — тревожно задавалъ онъ себ вопросъ и горько усмхался:
— Виномъ накачивался, а отъ водяной умирать приходится…
И тотчасъ же, крпко сжимая лобъ рукою, онъ болзненно восклицалъ:
— Ахъ, дти, дти… ихъ бы на ноги только поставить…
Онъ задумывался о своей прошлой жизни. Вонъ они, эти кабачки, трактиры, рестораны, кондитерскія, начиная съ какой-нибудь подвальной ‘ямки’ и кончая до бель-этажа у Бореля. Везд перебывалось,— завертывалъ онъ сюда и днемъ, и ночью, одинъ и съ пріятелями, иногда потому, что мучила какая-то жажда напиться, забыться, развеселиться, иногда потому, что даже не было сознанія, что и зачмъ длается, и въ этомъ положеніи требовалось лучшее вино, и затмъ начиналась тошнота, посл нея опять истреблялось лучшее вино, и снова длалась тошнота. Теперь, въ періодъ полнаго отрезвленія, это возбуждало только отвращеніе, чувство гадливости, а тогда, въ періодъ хроническихъ кутежей, это считалось удальствомъ. Все это требовало денегъ, денегъ и денегъ. Гнулся горбъ для добыванія ихъ, ломалась часто гордость, приходилось кривить совстью, нужно было поступаться своими взглядами, чтобы дойти до высшихъ окладовъ, чтобы удержать за собой репутацію полезнаго человка. Не онъ одинъ такъ жилъ, такъ жили вс вокругъ него, добрые и злые, гордившіеся репутаціей честныхъ людей и отъявленные подлецы, либералы и ретрограды, и ни одинъ человкъ среди этого сплошного похмелья не взглянулъ на свою жизнь со стороны, не спросилъ себя: ‘куда я иду?’ Иногда, вспомнивъ все свое прошлое, онъ съ ужасомъ останавливался на мысли: ‘а если теперь разобьетъ параличъ, что тогда?’ Придется жить на счетъ дтей, еще не ставшихъ на ноги, придется просить, какъ нищему, помощи у постороннихъ. Въ душ поднималось горькое чувство, и въ сильномъ волненіи онъ поднималъ глаза къ небу, шепча:
— Господи, не попусти!..
Уже совсмъ раздвшись, онъ садился на постель въ своей комнат и пристально разсматривалъ оконечности своихъ ногъ, щупая пальцами припухлыя мста. Такъ это просто опухли он или это вода тамъ, подъ кожею? Что, если это вода? Пойдетъ дальше. Долго это можетъ длиться? Когда до сердца дойдетъ, тогда только — смерть. А до тхъ поръ что будетъ? Держать на мст не станутъ, если сляжешь надолго…
Болзнь же все усиливалась и заставляла не на шутку побаиваться за близкое будущее.

II.

Въ городской квартир Серпуховыхъ, въ комнат Оли, горла лампа. Оля сидла за своими лекціями и, повидимому, не читала ихъ, облокотись на столъ руками и опустивъ на ладони голову. Какія-то невеселыя думы охватили ее всю и унесли ея мысли далеко отъ лекцій. Въ этомъ положеніи засталъ ее братъ. Она вздрогнула и очнулась при звукахъ его голоса. Онъ протянулъ руку и обмнялся съ ней рукопожатіемъ.
— О чемъ задумалась?— спросилъ онъ.— Объ отц?
— О комъ же больше,— отвтила она.
— Я сейчасъ былъ у него, ему легче, припадокъ прошелъ,— успокоить ее Сеня.
— Надолго ли?— со вздохомъ сказала она.— Въ ныншнюю зиму онъ уже третій разъ хвораетъ…
Сеня сдвинулъ брови и, ничего не отвчая, заходилъ по комнат.
— Это начало конца,— проговорила Оля.— Максимъ Максимовичъ опредлилъ порокъ сердца…
— По моей милости все развилось,— угрюмо проворчалъ Сеня.
— Полно, не по твоей, а все такъ сложилось, вся жизнь,— замтила она.
Сеня, не отвчая ей, заговорилъ:
— Я думалъ, что съ ума сойду, когда онъ нынче позвалъ меня къ себ во время припадка. Дыханье у него захватило, голосу нтъ, а силится улыбаться, шепчетъ: ‘ничего, ничего, пройдетъ’. Потомъ легче стало, началъ говорить: ‘Вотъ, Сеня, плоды-то кутежей да попоекъ, пріятельскихъ пирушекъ. Люби кататься, значитъ, люби и саночки возить’. И опять, опять эти усилія шутить, все свалить на себя, выгородить другихъ.
Онъ подошелъ къ окну и устремилъ глаза въ темноту ночи, барабаня пальцами по подоконнику. Къ его глазамъ подступали слезы, онъ длалъ усиліе, чтобы подавить ихъ. Минутъ пять длилось тяжелое молчаніе.
— Маріанна предложила мн давать уроки ея дтямъ,— проговорила, наконецъ, Оля.
Сеня очнулся и повернулся лицомъ къ сестр.
— А! одна и та же мысль пришла въ голову,— сказалъ онъ.— Я сегодня тоже сдлалъ заявленіе объ урокахъ. Да, надо начать зарабатывать хлбъ. О, если бы можно было столько зарабатывать, чтобы облегчить отца…
Оля только махнула безнадежно рукой.
— Да, да, ты права. Это пустыя мечты покуда,— произнесъ братъ.— Въ академіи у насъ дла по горло… И что дадутъ уроки? Прокормиться самимъ едва хватитъ…
Онъ опять заходилъ по комнат.
Дверь тихо отворилась и въ комнату вошелъ Юрій Дмитріевичъ, придерживаясь за стну. Синъ и дочь разомъ вскрикнули:
— Папа, что ты. Вдь теб же не велно сегодня вставать съ постели.
Они бросились поддержать его.
— Ну, ну, всполошились! Такъ вотъ и свалюсь безъ васъ!— пошутилъ онъ.— Я теперь молодцомъ. Вонъ смотрите, одинъ дошелъ. Манюша прилегла, думая, что я задремалъ, а я и удралъ. Стражу надулъ!
Онъ усмхнулся нсколько по-дтски плутоватой улыбкой.
Онъ былъ неузнаваемъ. Желтый, обрюзгшій, съ слдами водянки, онъ едва передвигалъ ноги, дыша тяжело, точно отъ сильной усталости. Въ какіе-нибудь два-три года его здоровье расшаталось больше, чмъ въ десятки лтъ. Но, несмотря на страшную болзнь, онъ смотрлъ ясно, по лицу блуждала улыбка, хотя въ этой улыбк было что-то дтское, жалкое, производящее тяжелое впечатлніе. Дти усадили его на кресло. Онъ подшучивалъ надъ ихъ заботами:
— Да вдь говорю вамъ, что сегодня я совсмъ молодецъ, всякія опухоли опали, никакихъ болей, сердце, правда, колотится какими-то толчками, точно не знаетъ, куда сунуться. Ну, да пусть его. Не хочетъ жить мирно, ну, и пусть колотится…
Онъ не хотлъ сознаться, что онъ пришелъ къ дочери, потому что ему стало страшно одному въ кабинет. Каждый разъ, когда онъ оставался, хотя не надолго, у себя въ комнат одинъ вечеромъ, ему становилось страшно. Это былъ безотчетный страхъ: по тлу пробгалъ холодокъ, сердце точно замирало, или билось неровно, толчками, чудилось присутствіе въ комнат кого-то невидимаго — присутствіе стерегущей его смерти, какъ онъ самъ объяснялъ себ мысленно. Эта невидимая, но чувствуемая гостья наводила непреодолимый страхъ. Отдлаться отъ мысли, что она тутъ, стережетъ и ждетъ, уже не было никакой возможности. Все, о чемъ онъ начиналъ думать, сводилось къ одной мысли: ‘а смерть ждетъ’. Начинались думы не объ одномъ земномъ, но и томъ, что будетъ, что будетъ тамъ. Пугало и это, хотя умъ и старался побдить именно эти страхи. Юрій Дмитріевичъ пробовалъ стать выше этого малодушія, какъ онъ говорилъ мысленно, но уже не хватало на это силъ. Это неизвстное тамъ не оставляло его въ поко. Въ эти минуты его тянуло къ жен, къ дтямъ, и въ голов мелькала горькая мысль: ‘недолго быть вмст’. Онъ никому не высказывалъ своихъ ощущеній, своихъ страховъ, боясь кого-нибудь разстроить, встревожить. ‘И такъ еще довольно будетъ у нихъ горя’,— думалъ онъ…
Въ теченіе послдняго года уже раза три ему приходилось переживать приступы начинающейся водяной — начали пухнуть ноги, длалась одышка, что-то странное творилось съ сердцемъ. Потомъ это проходило на время, онъ опять принимался за дла, пересиливая себя и боясь одного, что ему откажутъ отъ мста. Этого только недоставало! Слечь совсмъ и заставить дтей кормить его, стараго батрака. Нтъ, ужъ если бы до этого дошло, то лучше… Онъ мрачно сдвигалъ брови и съ ужасомъ останавливался на мысли о самоубійств. Эта мысль всегда пугала его, тмъ боле, что именно теперь ему хотлось жить. Но онъ былъ длецъ усидчивый и толковый, онъ занималъ уже давно хорошее положеніе по служб, и потому его держали на мст, несмотря на частые перерывы въ дятельности по случаю болзни. Ему посылали даже, противъ правилъ, бумаги на домъ. Тмъ не мене онъ сознавалъ, что долго такъ продолжаться не можетъ…
— О чемъ совщались?— спросилъ онъ у дтей.
— Объ урокахъ, папа,— отвтила Оля.
— Объ урокахъ,— повторилъ задумчиво Серпуховъ.— Да, да, уроки — хорошее дло… во-время только…
Онъ приподнялъ голову, мягко улыбаясь.
— Я вотъ тоже, какъ прихворну, все объ урокахъ только и думаю,— произнесъ онъ.— Каждый часъ, каждый день — все уроки и вс мы, люди, учимся, учимся и до сихъ поръ ничему не научились…
Сеня и Оля переглянулись между собою пугливыми взглядами. Въ ихъ головахъ мелькнула одна и та же мысль, что отецъ ‘заговаривается’. Эта мысль часто приходила имъ въ голову.
— Мы, отецъ, о нашихъ урокахъ говорили,— замтила Оля осторожно, смотря пытливо на отца.
Онъ очнулся отъ своихъ думъ и съ мягкой усмшкой взглянулъ на дочь.
— Да, да, о какихъ же урокахъ вамъ и говорить покуда, какъ не о своихъ. Дти еще! Я думаю о другихъ урокахъ въ безсонныя ночи. Я вдь старикъ…
Онъ уловилъ движеніе Оли, хотвшей протестовать, и прибавить:
— Старикъ не по годамъ, а по опыту, по жизни, по здоровью. Годы ничего не значитъ. Можно чуть не сто лтъ оставаться ребенкомъ. Это большое несчастье и для себя, и для другихъ. Ребенокъ — всегда грубый эгоистъ, живетъ только настоящимъ, понимаетъ только мелочи явленій и всегда во всемъ видитъ игрушку…
Въ комнату торопливо вошла Марья Львовна съыраженіемъ растерянности и испуга. Ея туалетъ былъ небреженъ, волоса нсколько въ безпорядк. Увидавъ мужа, она заговорила съ заботливостью и тревогой:
— Ахъ, какъ это ты всталъ… Я прилегла у себя, задремала, а ты и ушелъ… Вдь Максимъ Максимовичъ не веллъ вставать, предписалъ спокойствіе…
Серпуховъ улыбнулся.
— Что онъ понимаетъ. Максимка предписываетъ спокойствіе, точно его въ аптек на всъ отпускаютъ. Нть, его такъ не купишь…
Онъ усмхнулся.
— И почему онъ знаетъ, когда я спокоенъ? Вотъ я щдсь, среди васъ, ну, я и спокоенъ… Вотъ для того и пришелъ… Да мн и лучше сегодня… А ты, дточка, все тревожишься… И такъ измучилась…
Юрій Дмитріевичъ взялъ руку жены и погладилъ ее, кротко улыбаясь. Что-то ребяческое было теперь въ выраженіи его лица. Странное дло, ему съ нкоторыхъ поръ самому начало иногда казаться, что онъ ребенокъ — маленькій, безпомощный, полубезсмысленный ребенокъ. Онъ даже ощущалъ невыразимую жалость къ этому ребенку и чувствовалъ, что по его щекамъ текутъ слезы объ этомъ ребенк. Это состояніе длилось обыкновенно нсколько минутъ или даже мгновеній. Онъ быстро приходилъ въ себя отъ мимолетнаго помраченія мозга, сдвигалъ брови, осматривался вокругъ и силился обдумать, что съ нимъ длается, почему ему приходятъ въ голову такія странныя мысли. ‘Почему? Врно потому, что вс мы въ сущности дти,— разсуждалъ онъ, стараясь успокоить себя и найти логику въ своихъ мысляхъ:— злыя или добрыя, глупыя или умныя, но все же дти передъ лицомъ жизни, рока, Провиднія, Бога. Бгаемъ за какимъ-нибудь пестрымъ мотылькомъ, стремимся поймать блуждающій огонекъ, носимся съ погремушками и не замчаемъ, что подъ нашими ногами зіяютъ пропасти. Бьемся, изнемогаемъ, гибнемъ, проклинаемъ и, только когда уже близка смерть, сознаемъ, что нужны были въ жизни только чистая совсть и насущный хлбъ. Все остальное — призракъ’. Эти мысли и теперь охватили его всего, и онъ точно забылъ, гд онъ находится, и кто стоитъ около него.
— Отецъ, не провести ли тебя въ твою комнату?— спросилъ Сеня, думая, что отецъ дремлетъ.
Юрій Дмитріевичъ вздрогнулъ, очнувшись отъ своихъ думъ.
— Да я самъ, самъ,— заговорилъ онъ я сталъ подниматься.
Оля и Сеня взяли его подъ руки. Марья Львовна пошла сзади, готовая поддержать его, если онъ споткнется. Онъ шутилъ:
— Ахъ, чудаки, чудаки! Я самъ одинъ пришелъ, а они тащатъ меня теперь. Хлопотуны! Да я вотъ денька черезъ три опять пойду въ должность, а не то что…
Мысль о служб боле всего угнетала его: онъ все опасался, что ему дадутъ отставку, такъ какъ болзнь на этотъ разъ затянулась, и онъ не могъ работать даже на дому. Его руки стали дрожать и не повиновались ему, что страшно сердило его. Иногда онъ бралъ перо и слдилъ за своею рукою, видя, какъ она дрожитъ, прыгаетъ и выводитъ какія-то каракули вмсто буквъ, онъ сдвигалъ брови, ругая мысленно свою руку, какъ какое-то постороннее провинившееся передъ нимъ существо. Порой неповиновеніе оказывала не одна рука, а и память, начнетъ онъ что-нибудь говоритъ и забудетъ тотчасъ же, тогда начинался мучительный процессъ припоминанія забытаго, доводившій до головной боли. Въ такія минуты снова являлась страшная мысль о смерти или, врне сказать, о томъ, что будетъ до его смерти: долгая тяжкая болзнь, полная безпомощность, изнурительные хлопоты ближнихъ, мучительные заботы ихъ о томъ, гд добыть денегъ.
— Господи, Господи, что-то будетъ!— шепталъ онъ, склонивъ на грудь голову и опустивъ на колни руки.
Мозгъ же работалъ все медленне, больного охватывало какое-то полузабытье, въ душ стало являться успокоительное сознаніе, что какъ ни думай — все устроится такъ, какъ предназначено. Это сознаніе, мало-по-малу, стало брать верхъ надъ всми заботами и тревогами, въ душ начало царить какое-то ясное, почти радостное, равнодушіе къ завтрашнему дню и стремленіе жить только настоящей минутой. Порою Юрій Дмитріевичъ даже самъ удивлялся этому спокойствію, пробовалъ упрекать себя за равнодушіе, старался опять думать о своемъ положеніи, о положеніи семьи, но мысль работала плохо, возбужденія не было, равнодушіе не нарушалось. Иногда онъ начиналъ опять разсматривать свои опухшія ноги, надавливалъ кожу, слдя за образующимися въ ней ямками, но онъ длалъ это теперь такъ, точно и эти ноги, и эта кожа стали не его, а чужими. Пухнутъ или не пухнутъ ноги, длаются ямки или нтъ — ему все равно…

III.

Вс домашніе Серпухова стали убждаться, что ему гораздо лучше: онъ снова сталъ бродить одинъ по комнатамъ, лицо приняло особенно ясное и спокойное выражаніе, иногда онъ даже шутилъ. Какъ же было не думать, что онъ поправляется? Никому и въ голову не приходило, что именно теперь-то и было начало конца, что смерть уже дохнула на человка своимъ все охлаждающимъ дыханіемъ. Марья Львовна даже начала снова врить въ то, что Юрій Дмитріевичъ скоро опять пойдетъ на службу.
Какъ-то разъ она осталась съ нимъ одна. Сеня былъ на лекціяхъ въ академіи, Оля была на урок у Маріанны. Марья Львовна сидла въ гостиной и шила, Юрій Дмитріевичъ сидлъ тутъ же въ большомъ кресл. День былъ ясный, солнечный, близость весны уже начинала чувствоваться.
— Петербургъ-то какъ нынче насъ радуетъ, все солнечные дни стоятъ,— проговорилъ Серпуховъ.
— Да, скорй бы весна, тогда ты совсмъ оправишься,— сказала Марья Львовна.— Ты вдь теперь себя лучше чувствуешь?
— Еще бы, еще бы! Ничего не болитъ,— отвтилъ онъ.— Слабость только. Да это пустяки. У меня натура крпкая. ‘Изъ вольнаго лса сколоченъ’.
Въ передней раздался звонокъ.
— Кто это? Сеня или Оля? Что такъ рано?— произнесъ Юрій Дмитріевичъ.
Глаша вошла въ комнату и подала визитную карточку. Серпуховъ взглянулъ на нее и заволновался:
— Проси, проси!
Онъ быстро, дрожащими руками, сталъ оправлять свой халатъ.
— Кто это?— испуганно спросила Марья Львовна.
— Одинъ изъ директоровъ банка,— дрогнувшимъ голосомъ отвтилъ Серпуховъ.— Справляться пріхалъ… боятся…
У него оборвался голосъ.
Въ комнату вошелъ довольно плотный и приземистый человкъ среднихъ лтъ. Онъ любезно раскланялся съ хозяйкой и подошелъ къ Юрію Дмитріевичу.
— Навстить васъ пріхалъ, милйшій Юрій Дмитріевичъ,— проговорилъ онъ, пожимая руку Серпухова.
— Благодарю… благодарю,— пробормоталъ больной.— Вотъ поправляюсь… Теперь уже хожу по комнат… Дла бы мн прислать…
— Не безпокойтесь, не утруждайте себя,— любезно сказалъ директоръ.— Отдохните, дла не убгутъ…
Онъ сть, поглядывая на больного. У того тряслась сильне обыкновеннаго голова, и дрожали руки, перебиравшія полы халата.
— Можно закурить?— спросилъ поститель.
— Пожалуйста… пожалуйста…
Юрій Дмитріевичъ заторопился, желая подать со столика спички и шаря около себя рукою.
— Не безпокойтесь!— сказалъ директоръ и закурилъ папиросу.— Вотъ теперь весна скоро, вамъ бы на югъ надо…
— Нтъ… нтъ… я и такъ… я теперь совсмъ здоровъ… слабость только…
Серпуховъ говорилъ прерывисто, силясь показать, что онъ здоровъ, и выдавая вполн своимъ волненіемъ всю свою слабость.
— Какъ у насъ тамъ… вс здоровы, все по старому?— спросилъ онъ.
— Все по старому,— отвтилъ поститель.— Вотъ поправляйтесь да и къ намъ… Мы соскучились безъ насъ, милйшій другъ.
Онъ коснулся фамильярнымъ жестомъ колнки больного.
— Будьте молодцомъ. А то что это, въ самомъ дл, расхворались. На что это похоже?
Онъ шутилъ съ полнымъ сознаніемъ, что тутъ уже все кончено, что надо только не тревожить больного, стараясь подбодрить его, онъ проговорилъ:
— Смотрите, чтобы недльки черезъ дв вы были на своемъ мст! Безъ всякихъ отговорокъ!
Онъ поднялся съ мста и откланялся, опять повторивъ:
— И не думайте больше хворать, а то мы всхъ докторовъ напустимъ на васъ.
Онъ ушелъ, провожаемый Марьей Львовной въ переднюю.
Юрій Дмитріевичъ поникъ головой.
— Кончено, все кончено,— шепталъ онъ, волнуясь.— Шутитъ… какъ съ ребенкомъ говоритъ… ‘И черезъ дв недльки’… ‘Безъ всякихъ отговорокъ’… ‘Докторовъ напустимъ’…
У него захватило духъ.
Марья Львовна, провожая въ переднюю директора, съ ужасомъ услыхала отъ него, что онъ не думалъ, чтобы Юрій Дмитріевичъ былъ такъ плохъ. Она замтила директору, что ея мужу теперь легче. Директоръ только грустно вздохнулъ, проговоривъ: ‘Дай Богъ, дай Богъ’. У нея защемило сердце отъ этихъ словъ, къ глазамъ подступили слезы. Быстро отирая ихъ, она въ сильномъ волненіи вернулась въ гостиную. Серпуховъ увидалъ, что она прячетъ въ карманъ носовой платокъ, понялъ, что поститель сказалъ ей что-нибудь о его здоровьи, можетъ-быть, объ исключеніи его со службы, заволновался, поднялся съ мста и пошелъ ей навстрчу быстро и твердо, какъ онъ давно не ходилъ.
— Это… это,— началъ онъ.— Не врь, двочка…
Онъ сразу оборвалъ рчь, какъ подкошенный, свернулся на бокъ и упалъ во весь ростъ, Марья Львовна съ пронзительнымъ крикомъ бросилась къ нему, спрашивая:
— Дурно теб? Ушибся? Юрій! Юрій!
Она тормошила его, неподвижнаго, мертваго…
Она, припавъ головой къ трупу, не звала никого, говорила съ мертвецомъ, повторяя:
— Папочка, папочка, что я буду длать… на кого ты меня оставилъ… возьми меня съ собою, возьми!..
И снова, и снова ея руки шевелили мертвое тло, голова опять припадала на бездыханную грудь…

IV.

— Семенъ Юрьевичъ, какъ же насчетъ гроба… Тоже читальщикъ ждетъ… Или вы, Ольга Юрьевна, переговорите?
Глаша уже третій разъ входила въ гостиную и повторяла эти фразы, обращаясь къ Ол и Сен, стоявшимъ около большого, длиннаго стола, на которомъ лежало уже обмытое тло Юрія Дмитріевича. Сеня обнялъ за талію сестру, она склонила къ нему на плечо Голову и тихо плакала. Онъ тоже поминутно отиралъ слезы и старался утшить сестру. Слова Глаши, наконецъ, заставили ихъ очнуться.
— А мама?— спросилъ Сеня.— Надо ее спросить.
— Гд ужъ Марью Львовну спрашивать, сами они не въ себ, чувствъ ршившись лежать… Теперь вы все,— проговорила Глаша.
Сеня тряхнулъ головой и сдлалъ надъ собой усиліе, чтобы пріободриться.
— Да, да, сейчасъ!— отвтилъ онъ Глаш и обратился къ сестр.— Ну, Оля, довольно… Иди къ мам, постарайся ее успокоить хоть немного… Надо хлопотать теперь, распоряжаться…
Онъ нжно поцловалъ сестру въ голову.
— Крпись, голубка, теперь некому за насъ хлопотать, за насъ думать,— сказалъ онъ ласково.— Надо самимъ приниматься за дло.
Онъ и Оля еще разъ наклонились къ трупу и прильнули къ нему губами. Потомъ, проводивъ Олю до дверей, Сеня обратился къ Глаш:
— Зовите ихъ, кто тамъ ждетъ…
Черезъ минуту въ комнату вошли съ поклонами гробовщикъ и читальщикъ.
— Какой-съ гробъ, Семенъ Юрьевичъ, будете заказывать. Какъ у ддушки вашего?— спросилъ гробовщикъ съ развязностью стараго знакомаго, хотя онъ только сегодня узналъ имя Сени.— Мы-съ для него длали, то-есть братъ мой…
Онъ бросилъ взглядъ на покойника.
— Водяною хворали-съ?
Сеня кивнулъ головой.
— Нужно бы съ металломъ-съ, то есть, значитъ, чтобы не протекло,— пояснилъ гробовщикъ.— Въ случа чего герметически запаять. Это первое дло.
Сеня немного растерялся.
— Вы думаете?— началъ онъ тревожно.
— Пухнетъ-съ всегда покойникъ посл водяной, тоже вода станетъ течь,— пояснялъ гробовщикъ.— Извстное дло, разложеніе соковъ… Иногда-съ крышки рветъ, такая сила…
Сеня, озабоченно потирая лобъ, проговорилъ:
— Если вы думаете, то длайте, какъ лучше… какъ надо.
— Вы не безпокойтесь, Семенъ Юрьевичъ, мы все въ аккуратности сдлаемъ,— успокоилъ гробовщикъ.— Ваша мамаша были довольны, а что мой братъ, то и я…
Читальщикъ многозначительно подтвердилъ:
— Онъ ужъ сдлаетъ! Добросовстный человкъ! Дды ихъ еще гробовымъ дломъ занимались… А насъ — двоихъ или троихъ возьмете? Когда хоронить-то? Тоже надо знать…
Сеня не могъ отвтить сразу, ничего не сообразилъ.
— На Смоленское или на какое другое кладбище?— спросилъ гробовщикъ.
Сеня опять растерялся. Дда похоронили на Смоленскомъ кладбищ. Врно, и отца туда же надо? Гробовщикъ уже снималъ мрку съ покойника и мелькомъ замтилъ:
— Мсто врно уже откуплено-съ.
— Мсто?— очнулся Сеня.— Нтъ, мсто еще не куплено…
И внезапно вспомнилъ о деньгахъ. Въ дом, вроятно, ничего почти нтъ. Изъ банка выдадутъ не сейчасъ. Надо перехватить хоть у Маріанны. Потомъ дать знать въ банкъ. Сколько выдадутъ? Надо сосчитать, что все будетъ стоить. Онъ дотронулся до рукава гробовщика, уже складывавшаго мрку.
— А объ цн мы не говорили еще…
— Если все наилучшимъ манеромъ вы, Семенъ Юрьевичъ, желаете, мы исполнимъ все въ аккуратъ и лишняго не возьмемъ. То-есть ни копейки. Ддушку вашего хоронили, такъ ужъ вы, Семенъ Юрьевичъ, будьте благонадежны. Такъ похоронимъ, такъ похоронимъ…
— Все же я долженъ знать…
Начался торгъ. Впервые въ жизни Сеня длалъ крупный заказъ самостоятельно, впервые ему приходилось торговаться, боясь, что у него не хватитъ денегъ. До этой поры обо всемъ заботился отецъ, даже во время болзни. Теперь заботиться некому, самому надо обо всемъ подумать. Въ душ подымалась какая-то горечь отъ сознанія, что первый опытъ практичности связанъ съ заказомъ гроба отцу. Ему стало противно, почти обидно спорить изъ-за рублей, изъ-за копеекъ тутъ, около этого мертваго человка. Онъ вдругъ оборвалъ переговоры и съ выраженіемъ брезгливости нервно проговорилъ:
— Довольно, довольно! Длайте все какъ слдуетъ…
И торопливо обратился къ читальщику:
— Вы читать хотите? Двоихъ нужно? Да? Приходите!
Читальщикъ началъ говорить о цн.
— Да, да, знаю, согласенъ!— отвтилъ раздражительно Сеня, не слушая его.
Гробовщикъ и читальщикъ стали откланиваться, увряя его еще разъ, что онъ останется ими доволенъ.
Сеня, не слушая ихъ, не видя ихъ, съ глазами, полными слезъ, весь охваченный горемъ, припалъ къ груди отца, точно ища минутнаго успокоенія, необходимаго отдыха на этой холодной груди. Не прошло и двухъ минутъ, какъ кто-то проговорилъ надъ его ухомъ:
— А покровъ и шандалы-съ, Семенъ Юрьевичъ, сами изволите выбрать въ церкви?
Сеня, точно до него коснулся электрическій ударъ, выпрямился во весь ростъ и весь встряхнулся. Его глаза были уже сухи, лицо серьезно. Онъ взглянулъ на говорившаго — это былъ вернувшійся гробовщикъ.
— Да, самъ… все самъ,— отвтилъ безсознательно молодой человкъ.
‘Надо хлопотать! надо хлопотать!’ пронеслось въ его голов. Нельзя же заставлять другихъ длать то, что онъ долженъ теперь сдлать. Не маленькій онъ, не Сеня уже, а Семенъ Юрьевичъ. На немъ лежатъ вс заботы, онъ глава семьи. Надо быть мужчиной. Онъ вспомнилъ, какъ отецъ часто говорилъ: ‘Бда наша, что мы, мужчины, обабились, тряпками стали’. Онъ быстро вышелъ изъ гостиной, прошелъ въ спальню матери. Марья Львовна лежала въ полузабытьи. Около нея сидла Оля. Братъ поцловалъ ее и сказалъ, что онъ детъ хлопотать о деньгахъ, распорядиться всмъ. Потомъ онъ вышелъ и сталъ поспшно надвать пальто.
— Авдотьюшка, Глаша, поберегите барышню. Не уходите никуда,— говорилъ онъ служанкамъ.
— Ужъ будьте покойны, Семенъ Юрьевичъ,— отвчали т.— Куда же намъ идти. Такое ли теперь время…
— Да, да! Я васъ сумю отблагодарить…
— Мы всегда были вами довольны, барышня тоже заботились,— заговорили он разомъ.
Онъ вышелъ на улицу, озабоченный, серьезный, точно внезапно выросшій, превратившійся вполн въ мужчину. Онъ чувствовалъ, что онъ уже не иметъ права малодушничать, прятаться отъ житейскихъ невзгодъ и тревогъ за чью-то спину.

V.

Оля и Сеня, глубоко потрясенные и безъ того смертью отца, ршительно потеряли голову, придумывая, какъ хоть немного успокоить мать. Она рыдала по цлымъ часамъ, она почти не отходила отъ гроба. Истерическій плачъ, безсмысленные крики, безумныя выходки, все это могло хоть кого свести съ ума. Явилось неожиданное для Сени и Оли, хотя и предвиднное гробовщикомъ обстоятельство, еще больше возбудившее Марью Львовну. Трупъ началъ быстро разлагаться. Сеня накупилъ разныхъ очищающихъ воздухъ снадобій, но читальщикъ замтилъ, что прежде всего нужно закрыть плотно гробъ. Иначе тло распухнетъ, что нельзя будетъ и закрыть гробъ. Гробовщикъ, суетившійся и забгавшій въ квартиру, былъ того же мннія. Это было большое горе для Сени и Оли, но они, тмъ не мене, ршили, что надо скоре запаять гробъ. Марья Львовна, услыхавъ, что хотятъ совсмъ закрыть покойника, начала протестовать. Успокаивая и уговаривая ее, Сеня ршительно объявилъ, что иначе нельзя поступить. Она кричала, что она не позволитъ, не дастъ закрыть крышку. Пришлось увести ее изъ гостиной. Тутъ было отъ чего придти въ отчаяніе, Сеня совсмъ измучился. Была минута, когда онъ самъ поколебался, не зная, въ прав ли онъ не исполнять требованія матери. Но онъ овладлъ собою и поступилъ по-своему. Крышку закрыли и запаяли. Когда Марья Львовна увидала это, среди ея рыданій послышались крики: ‘Папочку у меня отняли! Не увижу я боле его! Взяли его у меня!’ Это было что-то безумное. Противъ подобнаго проявленія горя были безсильны доводы, утшенія. Тутъ приходилось употреблять почти насиліе, уводить рыдающую женщину противъ ея воли изъ комнаты… Оля уже не чувствовала подъ собою ногъ, возясь все время съ матерью, Сеня только стискивалъ зубы. Онъ чувствовалъ, что въ его душ почти замерло горе объ отц, а явилось только раздраженіе на мать, мучившую и терзавшую его сестру. Маріанна посовтовала брату и сестр оставить Марью Львовну, не уговаривая, не утшая ее, такъ какъ всякія утшенія теперь еще боле возбуждали несчастную, обезумвшую отъ горя женщину. Лучше всего дать ей полную волю наплакаться, накричаться. Кончится обрядъ погребенія, тогда сами собою пройдутъ эти припадки остраго горя, острой боли. Давая эти совты, Маріанна прибавляла, что нужно тотчасъ же посл похоронъ перебраться съ квартиры, гд все было полно горькихъ воспоминаній для Марьи Львовны. Куда перебраться? Сначала на дачу Кроля, такъ какъ домъ теплый, и тамъ уже можно жить даже теперь въ самомъ начал весны. А потомъ — Маріанна ласково и мягко замтила, что для семьи найдется на зиму помщеніе въ ея городскомъ дом. Оля пожала ей руку и проговорила:
— Твой мужъ говорилъ мн какъ-то, что онъ можетъ выхлопотать мн мсто городской учительницы. Я буду просить его объ этомъ…
— Ты не хочешь жить у меня?— спросила Маріанна.
Оля подняла на нее глаза.
— Я не одна… Мам было бы тяжело…
— Да, да, ты права,— со вздохомъ согласилась Маріанна.
Въ минуту отдыха между хлопотами и панихидами они говорили теперь о будущемъ, какъ бы инстинктивно стараясь отвлечь свои мысли отъ настоящаго, отъ этого заколоченнаго гроба, къ которому было тяжело подойти близко, отъ этой кричащей женщины, которая жаловалась на нихъ, отталкивала ихъ отъ себя, ни разу даже не вспомнивъ, что они страдаютъ, быть-можетъ, не мене, чмъ она.
Вечеромъ, наканун похоронъ, Сеня и Оля, усталые, измученные, сидли въ комнат Оли. Сильная усталость и нервное возбужденіе лишили ихъ сна. Имъ хотлось только быть вдвоемъ, вн всхъ этихъ раздирающихъ сердце сценъ, вн всей этой похоронной сутолки, вн всхъ этихъ житейскихъ заботъ о читальщикахъ, попахъ, пвчимъ, могилахъ, могильщикахъ. Сеня замтилъ сестр:
— Ты говорила съ Маріанной о мст городской учительницы. Это тяжелый трудъ. Мам Ман тяжело было бы жить у Маріанны, это правда, но вдь я могу жить съ ней. Ты приплачивала бы…
Она взглянула на него.
— Разв теб было бы веселе безъ меня?— спросила она мягко.
Онъ хотлъ что-то сказать, но она заговорила снова:
— Нтъ, будемъ жить вс вмст, пока можно. Такъ легче, такъ лучше. Помнишь, папа какъ былъ счастливъ, когда мы были вс вмст?..
Она вздохнула, вспомнивъ объ отц.
— О, если бы онъ зналъ, сколько у насъ горя!..
Братъ махнулъ рукою.
— Слава Богу, что не знаетъ… И такъ не легко прожилъ жизнь…
Онъ опять перешелъ къ вопросу о будущемъ.
— Такъ ты, значитъ, окончательно не хочешь жить у Маріанны? За себя я радъ, но боюсь, что ты приносишь непосильную жертву… Теб нужно отдохнуть…
— Пустяки!— проговорила она.— Будемъ жить вмст, вотъ и отдыхъ… И кром того, что за роль буду я играть у Маріанны? Роль гувернантки? Маріанна слишкомъ привязана ко мн, чтобы держать меня, какъ простую гувернантку. Роль бдной родственницы? Зачмъ? Наконецъ, эта богатая обстановка, эта жизнь на всемъ готовомъ…
Она пожала плечами.
— Лучше стать теперь на свои ноги, чмъ тогда, когда уже не будетъ силъ… Меня мое будущее не пугаетъ, я боюсь только за маму… совсмъ она потерялась несчастная, и что больне всего, такъ это то, что она смотритъ на насъ, какъ на чужихъ…
— Разв мы виноваты?— воскликнулъ раздражительно Сеня.
Поведеніе матери все время раздражало его нервы.
— Да разв вопросъ въ томъ, кто виноватъ?— тихо проговорила Оля.
Онъ всталъ и заходилъ по комнат.
— Знаю! знаю! но что же длать? Я самъ не знаю, что длалось со мною вчера, когда она вцпилась въ меня и стала кричать: ‘Ты не смешь, не смешь заколачивать гробъ’. Вдь это можетъ свести меня съ ума. Разв я или ты виноваты въ этомъ? Разв намъ-то не тяжело?
Оля не дала ему кончить, тихо замтила:
— Это острое горе, это пройдетъ…
— А что дальше, что дальше будетъ? Ты думаешь, что дальше будетъ легко ладить?
Оля не отвтила на этотъ вопросъ. Она сама боялась заглядывать впередъ, на будущія отношенія къ матери.
— Мы сдлали все для нея, что можемъ,— замтила она.— Будемъ работать, насколько хватитъ силъ, чтобы она не нуждалась.
— Если бы этимъ исчерпалось все!— проговорилъ Сеня. Оля только вздохнула. Женское чутье подсказало ей что-то недоброе. Какія-то смутныя опасенія за мать гнздились въ душ. Въ голов проносилась мысль: ‘Господи, если бы она хотя немного любила насъ, если бы она умла вообще любить’.
Рано утромъ, въ день похоронъ, вс были уже на ногахъ въ дом. Собрались пвчіе, духовенство, масса народу. Съхались родные и знакомые, набжали любопытные: одни — чтобы взглянуть, каковъ гробъ, другіе — чтобы услыхать, какъ убивается ‘сама’, третьи — чтобы посудачить о чемъ попало. Въ одномъ углу Максимъ Максимычъ объяснялъ причину смерти: ‘разрывъ сердца или тромбъ, удивительно не то, что Серпуховъ умеръ такъ внезапно, а то, что онъ жилъ такъ долго съ болзнью сердца’. На лстниц приземистый и коренастый директоръ банка объяснялъ, что онъ послдній видлъ Юрія Дмитріевича и тогда же ршилъ, что Серпуховъ не жилецъ на свт, такъ и вышло. Вс слушали и Максима Максимовича, и директора банка. Обстоятельства, сопровождающія смерть, всегда интересны… Въ комнат, между тмъ, было душно, воздухъ былъ тяжелъ, становилось тошно. Священникъ торопился служить, читая скороговоркой, не ожидая окончанія пвчими пнія. Присутствующіе крестились какъ-то торопливо, раньше времени загасили свчи, точно отъ этого завислъ конецъ службы. Когда кончилась служба, въ комнат раздались крики Марьи Львовны, припавшей къ гробу, бившейся головой объ его крышку. Сынъ и дочь почти унесли ее отъ гроба въ истерическомъ припадк. Въ ихъ головахъ мелькнула невольная мысль: ‘скорй бы все кончилось!’ Объ отц они уже почти не могли думать, слезъ уже не было на глазахъ. Была одна забота — справиться съ матерью. Печальная процессія, наконецъ, двинулась. Марью Львовну почти уложили въ карету. Сеня и Оля пошли за дрогами, тяжело дыша отъ усталости и набирая свжаго воздуха. Идти за гробомъ было для нихъ теперь какъ бы отдыхомъ. Они шли подъ руку, прижавшись другъ къ другу, не обращая ни на кого вниманія, точно кругомъ не было никого, кром ихъ и этого гроба…
На половин дороги чей-то блестящій экипажъ догналъ гробъ, остановился, и изъ него вышелъ Евгеній Александровичъ Шаховъ. Онъ снялъ свой цилиндръ, перекрестился, подошелъ къ шедшимъ за гробомъ Ол и Сен. Его сначала не замтили. Онъ заговорилъ. Оля вздрогнула, услышавъ его голосъ.
— Вы? Здсь?— почти съ ужасомъ проговорила она, глядя на него широко открытыми глазами.
Все прошлое разомъ воскресло въ ея памяти. Въ душ поднялась ненависть къ этому человку.
— Я только сегодня узналъ. Потому я не могъ раньше,— началъ Шаховъ.— Какая страшная потеря!..
Онъ былъ смущенъ, путался, говорилъ наугадъ. Онъ узналъ о смерти Серпухова два дня тому назадъ, но не зналъ, какъ поступить: хать или не хать? Сначала онъ ршилъ не хать, потому ему показалось это неловкимъ, явилась даже благодушная мысль, что онъ, можетъ-быть, можетъ чмъ-нибудь помочь семь. Явилось даже извстное умиленіе при воспоминаніи о давно прошедшихъ дружескихъ отношеніяхъ къ ‘бдному’ Серпухову. Потомъ снова какой-то внутренній голосъ подсказалъ: ‘но какъ же хать, Маня что скажетъ?’ Онъ ршилъ не хать. Тогда явилась къ нему жена съ газетой въ рукахъ и спросила его, знаетъ ли онъ о смерти Серпухова. Врно онъ пропустилъ публикацію? Надо хать, нельзя же порывать связь со всми родными, и такъ онъ отшатнулся это всхъ. Произошла небольшая сцена, и Шаховъ уклончиво сказалъ, что, можетъ-быть, онъ еще подетъ — подумаетъ и подетъ. Въ душ онъ ршилъ не хать — ршилъ твердо именно потому, что теперь и жена хотла хать съ нимъ. Мало ли что можетъ случиться. Маня, въ припадк отчаянія, можетъ сдлать сцену. Она вдь никогда не отличалась тактомъ, а теперь, въ минуту горя, и подавно. Онъ сказалъ жен, что подетъ и ршилъ въ день похоронъ внезапно заболть зубною болью. Этимъ путемъ все уладится. Нельзя же будетъ хать, когда начнется страшная зубная боль. Однако, случай сыгралъ съ нимъ плохую шутку. Евгеній Александровичъ встртился съ однимъ изъ Кролей. Они встрчались въ обществ нердко, и въ этой встрч не было ничего удивительнаго. Кроль спросилъ его, почему онъ не былъ на панихид у Серпухова? Не зналъ, врно, о его смерти? Шаховъ сконфузился, въ замшательств выразилъ сожалніе о томъ, что онъ не прочелъ публикаціи о смерти Серпухова, заявилъ, что онъ непремнно, непремнно подетъ — и тотчасъ же въ его голов мелькнула мысль, что объ его отсутствіи уже говорятъ, что это можетъ вызвать разныя предположенія и сплетни, что онъ долженъ хать на похороны уже ради избжанія толковъ. Онъ похалъ…
— Я даже не зналъ, что онъ былъ такъ тяжко боленъ,— началъ Шаховъ, желая оправдаться передъ Олей и Сеней.
Оля, охваченная страхомъ за мать, сухо перебила его.
— Я надюсь, что вы не будете въ церкви,— глухимъ голосомъ проговорила она и отчетливо закончила:— У нашей матери и такъ много горя…
Шаховъ поблднлъ, какъ полотно. Этого онъ не ждалъ.
— Я… я, Ольга Юрьевна,— началъ онъ, запинаясь.
Она даже не взглянула на него, продолжая идти подъ руку съ братомъ за гробомъ отца. Евгеній Александровичъ, растерявшійся, не знавшій, что говорить, бросилъ взглядъ на Сеню, какъ бы ища его поддержки. Сеня упорно смотрлъ подъ ноги, продолжая свой путь. Выраженіе его лица было холодно и сурово. Шаховъ понялъ, что брать и сестра все знаютъ, что они его ненавидятъ, презираютъ, онъ остался стоять на дорог. Ему крикнули: ‘берегись’, онъ машинально сунулся въ сторону, перешелъ на тротуаръ, пошелъ назадъ безъ мысли, безъ цли…
— Женя, куда ты?— донесся до него немного визгливый женскій голосъ.
Онъ опомнился, очнулся, вспомнилъ о жен.
— Голова закружилась,— проговорилъ, онъ, подходя въ карет.— Домой…
— Ну, вотъ еще… Пройдетъ,— капризно заговорила она, длая гримаску.
— Нтъ, нтъ, домой!— ршительно приказалъ онъ кучеру, садясь въ экипажъ.
И, сдвинулъ назадъ шляпу, онъ потеръ рукою лобъ.
— Это странно… Догнали покойника и вернулись назадъ!— раздражительно произнесла она.— Право, можно подумать, что ты боишься показать меня своей родн. Годъ живемъ въ Петербург и даже не заглянули въ домъ Кроля. Зачмъ же тогда было длать визитъ къ его жен по прізд посл свадьбы изъ-за границы? Твоя кузина должна считать меня невжей. Не ей же было отыскивать меня въ Петербург, когда она даже не знала, здсь ли я. Теперь былъ случай встртиться, такъ ни на одну панихиду не похалъ, уговорила хать на похороны — и ворочаемся обратно…
Онъ раздражился.
— Точно о спектакл о похоронахъ говоришь:
— О похоронахъ! о похоронахъ!— запальчиво воскликнула Софья Андреевна.— Я не о нихъ говорю, а о Маріанн, о другихъ родныхъ… Я вовсе не желаю прятаться отъ нихъ: Мн везд говорятъ, что у Кролей собирается избранное общество, меня спрашиваютъ, почему мы не бываемъ у нихъ. Вдь мы родные.
Онъ отвернулся отъ нея и молчалъ, кусая губы. Она уже не разъ длала ему бурныя сцены за то, что онъ не даетъ ей возможности щегольнуть своими туалетами среди ‘избраннаго’ общества въ дом Кроля. Она думала, что именно въ этомъ обществ, такъ какъ оно ‘избранное’, вс на перебой щеголяютъ нарядами…

VI.

Въ квартир Серпуховыхъ царствовалъ хаосъ приготовленій къ перезду съ квартиры, говорившій о разореніи стараго насиженнаго гнзда. Сеня и Оля ршили, какъ они будутъ жить. Сперва переберутся на дачу въ Павловскъ, потомъ Оля надялась получить городскую школу и поселиться тамъ съ матерью и братомъ. Лишнюю мебель, лишнюю посуду надо было продать, оставить предполагалось только то, что было необходимо. Почти каждый день братъ и сестра спрашивали у матери, какъ она думаетъ, надо или не надо сдлать то или другое, какія вещи можно продать, и что слдуетъ оставить.
— Что вы меня спрашиваете?— раздражительно отзывалась Марья Львовна.— Продавайте хоть все, мн все равно. Мн ничего не надо.
Сеню это начало нсколько бсить. Хлопотъ у него было и такъ не мало, ему хотлось поскорй все устроить, чтобы опять зажить ровною жизнью, учась и работая.
— Долженъ же я знать, мама, что ты желала бы сохранить, и что теб не нужно,— замтилъ онъ, наконецъ, Марь Львовн.— Всего оставить мы не можемъ, помщеніе придется нанять небольшое, такъ какъ средства будутъ не велики.
— Знаю я, знаю, что нищими мы стали,— заплакала она.
— Полно, не плачь!— остановилъ онъ ее.— Нищими не будемъ, придется только жить расчетливе, вотъ и все. Ты должна лучше насъ знать, что необходимо для хозяйства, потому мы и спрашиваемъ, что можно и чего нельзя продавать…
— Мн ничего теперь не надо, ничего!— воскликнула Марья Львовна.— Какая я теперь, хозяйка? Изъ вашихъ рукъ буду смотрть. Своего у меня ничего нтъ.
— Что будетъ у насъ, то будетъ и у тебя,— сдержанно сказалъ Сеня.
— Мн ничего не надо, ничего!..
Сеня нетерпливо пожалъ плечами. Онъ точно попалъ въ бличье колесо, откуда нтъ. выхода, какъ ни вертись. Фразы ‘мн ничего не надо’ и ‘мн все равно’ были началомъ и концомъ всхъ разговоровъ съ Марьей Львовной. Это начинало разстраивать нервы, поднимать желчь.
Дйствительно, ей было все равно, что длалось дома. Ея постояннымъ мстопребываніемъ сдлалась могила мужа. Съ утра она собиралась на кладбище и проводила здсь цлые часы, рыдая, причитая, повторяя:
— Папочка, папочка мой, не знаешь ты, что я плачу! Ни угла, ни пристанища скоро у меня не будетъ.
Иногда, наплакавшись вволю, она застывала въ тупомъ оцпенніи, думая о томъ, что будетъ дальше. На счетъ Маріанны придется жить, Сеня и Оля будутъ зарабатывать деньги на ея прокормленіе, въ душ станутъ желать ея смерти, потому что она лишній рогъ. Платье ей понадобится, башмаки стопчутся, шляпка будетъ нужна, придется просить у нихъ. Никогда она не побиралась, никогда! Папочка отдавалъ ей деньги и не спрашивалъ, на что она ихъ тратитъ… Теперь надо будетъ каждый грошъ спросить. Они и не поймутъ, каково ей это. Сердца у нихъ нтъ. Вотъ и теперь,— продаютъ все,— и горя имъ мало. Вчера съ этажерки вещицы мелкія продали. ‘Куда, говорятъ, вс эти игрушки и побрякушки. Теперь не до нихъ’. А тамъ каждая вещица память. ‘Будемъ, говорятъ, жить съ расчетомъ, скромно, не помремъ съ голоду и не протянемъ руки за милостыней’. Извстно, что это значитъ, жить съ расчетомъ. Каждую копейку будутъ считать, каждый фунтъ хлба считать. ‘Еще бы! своимъ трудомъ все будутъ добывать, а я изъ милости буду жить’. Въ душ поднималась горечь, негодованіе противъ дтей.
Какъ-то она, лежа въ своей комнат, услыхала дома разговоръ Оли съ Авдотьей.
— Авдотьюшка, смотри хоть ты, что нужно изъ посуды,— спрашивала Оля у кухарки.— Вдь теперь же намъ не вечера придется задавать. Тутъ много лишняго. Теперь этотъ хламъ не нуженъ.
— Да вотъ хоть бы сервизъ аглицкій — заявила Авдотья.— Его и при покойномъ барин разъ въ годъ подавали. А теперь на что онъ.
‘Это мн мой папочка въ приданое далъ’,— вспомнила Марья Львовна и заплакала не то о сервиз, не то о томъ времени, когда ей приданое готовили.
— Тоже самоваръ большой купили! Его и не поднимешь съ водой-то…
— Да, да, теперь онъ не нуженъ,— согласилась Оля.— Гостей скликать не будемъ…,
‘Запремся одни, какъ въ могил,— мелькнуло въ голов Марьи Львовны.— Гд ужъ чужихъ кормить, когда себ едва хватитъ хлба’.
— Господи, какое несчастье, что мама не можетъ ничего посовтовать,— со вздохомъ сказала Оля.
— Гд ужъ барын, сами не въ себя он,— замтила Авдотья.
Въ кухню вошелъ Сеня, усталый, озабоченный, онъ остановился въ дверяхъ, смотря на этотъ безпорядокъ разбираемой посуды, закупориваемыхъ ящиковъ, обрывковъ бумаги, клочковъ сна.
— Ну, что?— спросилъ онъ Олю.— Скоро конецъ?
— Кажется, скоро,— отвтила Оля, присаживаясь на ящикъ.— Ахъ, какъ я буду счастлива, когда мы передемъ. Я никакъ не думала, что все это будетъ такъ сложно и тяжело…
Онъ подошелъ къ ней и поцловалъ ее.
— Устала ты, бдняжка!
Потомъ, торопясь кончить дло продажи вещей и перезда, онъ проговорилъ:
— Съ рынка сейчасъ придутъ покупщики. Извозчиковъ я уже подрядилъ за завтра. Придется, конечно, многое сбыть очень дешево. Но что же длать, надо кончить скоре. У меня экзамены, уроки,— а эта возня отнимаетъ столько времени.
Глаша, услыхавъ, что перезжаютъ завтра, встрепенулась и невольно спросила:
— А какъ же я, Семенъ Юрьевичъ? Разсчитаете меня?
— Зачмъ?— отозвался Сеня.— Покуда вы нужны…
Онъ обратился къ сестр и сказалъ по-французски:
— Мам нужна горничная. Покуда хватитъ средствъ. Если же достанешь городскую школу, тогда и подавно съ одной кухаркой не справиться. И жаль отпустить Глашу…
Марья Львовна, услыхавъ о близости перезда съ квартиры, испугалась чего-то. Она встала, пошла бродить по комнатамъ. Здсь теперь каждый уголокъ былъ для нея полонъ воспоминаній. Она вчно жаловалась на свою судьбу, а теперь все прошлое представало передъ ней въ свтлыхъ краскахъ,— точно вся жизнь ея была сплошнымъ счастливымъ сномъ. Въ то же время въ голов проносились мысли, что это гнздо разорили, что ее гонять отсюда. Кто? Дти. Она не отдавала себ отчета въ томъ, что дти вовсе не виноваты въ разореніи насиженнаго гнзда, въ перезд изъ этого мирнаго уголка, она видла только одно, что разоряютъ гнздо они, что перезжать ее заставляютъ они же, за это противъ, нихъ поднималось враждебное чувство.
Какіе-то грубые мужицкіе голоса и топотъ толстыхъ сапогъ заставили ен очнуться. Въ квартиру набрались маклаки. Началась продажа всего лишняго, торгъ изъ-за грошей, строптивыя восклицанія Сени, божба торгашей, что дороже нельзя дать… ‘Господи, Господи, какъ они кричатъ!— воскликнула Марья Львовна, забившись въ уголъ своей комнаты и затыкая уши.— Все гроши и гроши на первомъ план у всхъ. Такъ молоды, а ни о чемъ, кром денегъ, не думаютъ’. Потомъ начали увязывать вещи, вытаскивать узлы, мебель.
— Папочку, папочку такъ выносили,— стонала Марья Львовна…
Вечеромъ захала Маріанна на минуту, только взглянуть на своихъ ‘дтей’, какъ она называла Сеню и Олю.
— Ну, что? все кончили, слава Богу?— спрашивала она.— Ахъ, какъ я рада за васъ! Завтра передете на дачу и конецъ, вздохнете свободно. Обоимъ вамъ отдыхъ нуженъ.
Она расцловала брата и сестру и спросила о Марь Львовн. Ей сказали, что Марья Львовна у себя въ комнат.
— Отдыхаетъ?
Сеня пожалъ плечами.
— Должно-быть.
Маріанна пришла немного въ замшательство: идти или не идти къ Марь Львовн. Она хорошо знала эту женщину: не зайти — станетъ говорить, что ее знать не хотятъ, зайти — можетъ опять изъ-за чего-нибудь раскапризничаться.
Она обратилась къ Ол.
— Оля, зайди и взгляни… Можетъ-быть, она спитъ…
Оля прошла въ комнату матери. Марья Львовна лежала съ открытыми глазами. Что-то тупое и въ то же время лихорадочное было въ выраженіи этихъ глазъ. Казалось, она видла передъ собой какіе-то призраки и не то не могла сообразить, что происходитъ передъ нею, не то бытла охвачена ужасомъ, вызваннымъ этими представленіями. Она вздрогнула при появленіи дочери, но не шевельнулась съ мста.
— Маріанна захала,— начала Оля.
— Ну?— тупо спросила Марья Львовна.— Что ей надо? Полюбоваться на разгромъ, на разоренье захотлось?
Оля подавила вздохъ и спросила:
— Ты выйдешь или ей придти къ теб?
— Не надо, не надо! Никого мн не надо!— воскликнула Марья Львовна.
— Мама, успокойся!— ласково заговорила Оля и хотла наклониться къ матери.
— Иди, иди! Оставьте меня, оставьте!— махая рукой, воскликнула Серпухова.
Дочь, опечаленная, смущенная, вышла. Она сказала Маріанн, что мать уснула. Маріанна поняла по выраженію лица Оли, что Марья Львовна просто не хочетъ выходить. Посидвъ немного съ молодыми людьми, Маріанна ухала. Тотчасъ же посл ея ухода Оля заговорила съ братомъ о матери. Что съ ней длается? Что предпринять, чтобы хотя немного успокоить ее? Такъ жить нельзя. Это будетъ пытка и для нея, и для нихъ. Разстроенные всми событіями послднихъ дней, нервы не выдержали, Оля разрыдалась. Братъ подслъ къ ней, сталъ ее уговаривать, повторяя первыя попавшіяся на языкъ слова утшеній. ‘Все пройдетъ, время лучшій цлитель, освоится мать съ своимъ положеніемъ, пойметъ, что ей не хуже жить съ дтьми, чмъ жилось прежде, примирится. Вдь утшилась же она посл потери своего отца?’ Но все это были слова и только слова, въ которыя не врилъ самъ Сеня. Онъ и Оля понимали, что теперь горе отразилось на ихъ матери не такъ, какъ тогда, что утшить и успокоить ее не въ ихъ власти. Пересоздать ея характеръ нужно, вложить въ нее иную душу нужно, чтобы она стала иначе смотрть на свое положеніе. Этого они не могли сдлать.

VII.

Братъ и сестра не ошибались. Дйствительно нужно было пересоздать Марью Львовну, чтобъ она успокоилась. Никогда она не любила никого той безкорыстной любовью, которая не знаетъ невозможныхъ жертвъ для любимаго существа. Никогда она не могла понять, что и другіе люди способны на такую любовь, хотя ее и любили именно такъ и отецъ, и мужъ. Оставшись теперь безъ отца и мужа, она остановилась на одной мысли, что она будетъ зависть отъ дтей, что они будутъ тяготиться ея присутствіемъ, станутъ усчитывать куски хлба, попрекать ее. Впереди былъ какой-то адъ, а не жизнь. Остановившись на этой мысли, она теперь ловила проблески этой горькой жизни во всемъ, продаютъ они все, толкуютъ о сокращеніи расходовъ, хозяйничаютъ сами — дальше будетъ еще хуже. Ни разу она не задумалась о томъ, что иначе они не могли дйствовать, что она сама отказалась отъ роли распорядительницы. Въ голов ея проносились мысли, что они даже отца не любили: не успли его схоронить, а они уже погрузились въ мелочныя соображенія, продаютъ вещи, съ которыми связаны воспоминанія, хотятъ бжать изъ квартиры, гд все еще полно прошлымъ. Какъ тяжело имъ это — этого она даже и не подозрвала. Она видла только ихъ сухость, черствость, мелочность. Врная себ, она сознавала только то, что чувствовала она сама, и не задавала себ вопроса о томъ, что могутъ и должны переживать другіе въ тяжелыя минуты. Когда уносили маклаки разныя вещи, ей все представлялось, что изъ квартиры второй разъ уносятъ покойника: ‘сперва папочку унесли, теперь послднее воспоминаніе о немъ хоронятъ’. На другой день утромъ ее разбудилъ топотъ мужицкихъ ногъ… ‘Опять похороны!’ пронеслась въ ея голос мысль, и она быстро стала одваться… ‘Бжать, бжать надо, чтобъ не видть этого новаго разоренія’, подсказывалъ ей какой-то тайный голосъ. ‘Куда? на могилу къ папочк — куда же больше? ничего у нея нтъ, кром этой могилы’.
— Мама, куда ты?— спросила ее изумленная Оля, видя ее уже совсмъ одтою.
— Къ папочк, куда же больше?— проговорила Марья Львовна.
— Мы же сегодня перебираемся… Какъ же?— спросила дочь съ недоумніемъ.
— Я посл пріду,— отвтила мать.
— Одна?
— Да, да, одна.
Оля стала ее уговаривать. Разстроится она. Можно вдь и изъ Павловска на кладбище създить. Мать не слушала ее. Оля совсмъ растерялась и только могла проговорить:
— Такъ, значитъ, не ждать тебя?
Мать махнула рукой и вышла.
‘Проститься съ отцомъ даже не думаютъ дти,— вертлось въ ея голов.— Что имъ отецъ, мать?’
Она шла по направленію къ кладбищу, даже не думая нанять извозчика, хотя дорога была дальняя. На Васильевскомъ остров, чмъ ближе къ кладбищу, тмъ чаще виднлись погребальныя процессіи. ‘Счастливые! счастливые!— бормотала Марья Львовна, видя гробы съ покойниками.— Умерли — и ничего не знаютъ, ни горя, ни печали’. Она дошла до кладбища, пробралась къ могиламъ мужа, и отца и почти упала на нихъ. Полились жалобы. ‘Тяжело ей, одинокой, не знаютъ они ея горя. Взяли бы ее къ себ’. Сначала она билась въ слезахъ, потомъ слезы изсякли, явилось какое-то отупніе. Она сидла теперь на могил отца, сжавъ руки, стиснувъ зубы, съ тупымъ лихорадочнымъ взглядомъ. Гд-то раздавались стоны и крики. Это уже хоронили покойниковъ. Потомъ все смолкло. Кладбище начало пустть. Она все сидла. Къ ней подходили нищіе, плакали, просили жалобными голосами: ‘милостыньку Христа ради, родителей помянуть’. Она не измняла позы, не видла ихъ, и они, наконецъ, проходили дальше, смущенные видомъ этой неподвижно застывшей на мст женщины.
День былъ ясный, солнечный, на деревьяхъ наливались почки, слышался повсюду гомонъ птицъ. Тмъ не мене, въ воздух были сырость и холодъ петербургской весны. Марью Львовну вдругъ охватила дрожь, лихорадочный ознобъ пробжалъ по тлу. Она очнулась. Надо идти домой. Она пошла какъ-то безсмысленно, безцльно. Она шла домой медленно, чувствуя усталость и ознобъ. Куда она идетъ, она теперь не сознавала. Наконецъ, она дошла до знакомаго дома, вошла во дворъ, стала подниматься по лстниц, дошла до дверей и только тутъ, передъ этой дверью, когда ей бросилось въ глаза на темномъ фон свтлое пятно на томъ мст, гд была еще вчера мдная доска съ именемъ ея мужа, она вспомнила, что ея семья уже перехала. Она точно растерялась. ‘Перехала? а какъ же она?’ Она безсознательно дернула за ручку дверь — дверь отворилась: въ квартир все было пусто, везд былъ соръ, комки бумаги, клочья сна. Она прошлась по комнатамъ, смущенная, утратившая всякій смыслъ.
— Какъ же это такъ! Перехали?— И мн надо перехать? Куда? Къ Маріанн?
Въ душ вдругъ поднялся гнвъ: кокотка, любовница, повнчавшая на себ любовника, теперь кажется барыней, кланяются вс ей, уважаютъ ее. Роль покровительницы бдныхъ разыгрываетъ, поднимаетъ голову, какъ честная женщина. Она-то честная?.. А она, сама Марья Львовна? За что она наказана? за что страдаетъ? Всю жизнь была честною… Ей внезапно вспомнился Шаховъ! ‘О, ненавистный человкъ, онъ погубилъ ее. Папочку это убило’… Она присла на подоконникъ, смотря въ пространство. Въ голов роились новыя мысли. ‘Папочка понялъ, что она была не виновата, онъ простилъ. Не виновата — за что же ей выпала такая доля? Вотъ теперь нужно будетъ изъ чужихъ рукъ смотрть. Маріанна будетъ покровительствовать, станетъ за ея спиной говорить ея дтямъ, что они были бы счастливе, если бы ея не было. Она ихъ связываетъ’…
Начинало смеркаться. Ей опять стало холодно,— лицо горло, а по тлу пробгала дрожь. Гд-то, вроятно, въ сосдней квартир, послышались шаги. Она очнулась, осмотрлась и ей показалось, что кто-то говоритъ ей: ‘пора!’ Она встала, пошла, бормоча:
— Да, да, пора!
Она вышла на площадку лстницы и остановилась. Совершенно неожиданно она увидла передъ собой за перилами цлую пропасть — широкій пролетъ лстницы. Онъ всегда пугалъ ее, особенно въ ту ночь, когда умиралъ ей отецъ. Хорошо помнила она эту ночь. Съ этой ночи начались вс ея несчастія. Какъ она тогда испугалась, встртивъ мужа. Она увлеклась тогда и наговорила ему Богъ знаетъ чего. Не въ своемъ ум была отъ горя, вотъ какъ теперь… Теперь этотъ пролетъ навелъ на нее почти ужасъ. Она попятилась къ дверямъ, точно она могла упасть въ этотъ пролетъ. Въ то же время въ голов мелькнула мысль: ‘Упала бы и конецъ! Не нужно мучиться, не нужно кланяться всякимъ бездушнымъ тварямъ, всякимъ развратницамъ’. Она еще плотне, почти безъ силъ, прижалась къ дверямъ, сторонясь отъ перилъ, сознавая, что ее тянетъ къ нимъ какая-то невдомая сила. Въ ушахъ зазвенло. Ей показалось, что гд-то плачутъ.
— Вотъ такъ плакали сегодня надъ покойниками, а покойники ничего не слышатъ, не знаютъ.
На лстниц становилось темно, жутко. Марья Львовна почувствовала, что надо идти скоре. Который часъ? Когда идетъ поздъ? Сколько времени зды до Павловска? Точно въ могилу она заживо будетъ зарыта тамъ. Дти будутъ хозяйничать, Маріанна будетъ вести свою открытую жизнь. Опутала богача и торжествуетъ…
‘А покойники ничего не. слышатъ, не знаютъ,— пронеслась снова въ голов роковая мысль.— Кинуться внизъ и конецъ’.
Ее охватилъ смертельный страхъ, и въ то же время точно что-то толкнуло къ периламъ. На одно мгновеніе все помутилось въ голов. Она отдлилась отъ стны, машинально подошла къ зіявшей передъ него пропасти, уже наполнявшейся сумракомъ вечерющаго дня, безсознательно схватилась за перила и почти безъ чувствъ повисла внизъ головой. Тутъ ей показалось, что это такъ легко: переброситься и конецъ. Вотъ такъ: подняться на узоры ршетки, потеряется равновсіе — и конецъ. Она, точно неразумный ребенокъ, но сознающій опасности своихъ шалостей, попробовала, какъ это можно сдлать…
Во всхъ квартирахъ, двери которыхъ выходили на лстницу, жильцы слышали неистовый вопль отчаянія, страха, мольбы, трусости, просящій о помощи:
— Спасите! Спасите!
Потомъ послышался звукъ паденія какого-то тяжелаго мягкаго тла. На лстниц во всхъ этажахъ захлопали двери, замелькали свчи, засновалъ народъ. Вс перевшивались чрезъ перила, смотрли внизъ, перекидывались торопливыми вопросами:
— Слышали? Что это значитъ? Тамъ лежитъ кто-то?
И всмъ, было страшно сойти внизъ. Внизу что-то чернлось. Кто-то вошелъ на лстницу со двора. Увидавъ этого перваго живого человка тамъ, внизу, вс бросились туда. У всхъ разомъ прошелъ страхъ, на минуту охватившій всхъ. Раздались крики:
— Дворниковъ! Дворниковъ! Послать за полиціею!
Толпа длалась все гуще и гуще, внизу кипло, какъ въ котл. Дворники притащили рогожи. Начались толки.
— Съ чего это она?— спрашивали одни.
— По муж, значитъ, убивалась,— поясняли другіе.
— Вотъ вдь — сама еще была не стара, онъ же почти старикъ, а какъ любила. Любовь-то что значитъ.
— Нтъ, это не съ того. Дти, видно, хороши были.
— Дти! Чего отъ ныншнихъ-то дтей ждать! Коли мать не вытолкали, такъ еще благодари Бога. Кулаками слезы утираютъ отъ дтей-то родители. Вотъ каковы нынче дти! Вотъ тоже и дти ухали, а мать одну оставили. Собаку не броситъ добрый хозяинъ.
Толки росли и росли, въ толп приводились примры, каковы дти у тхъ или у другихъ сосдей и знакомыхъ, тетокъ и кумовьевъ.
— А вотъ теперь-то каково имъ будетъ, какъ узнаютъ?— замтила какая-то женщина.
Этотъ вопросъ, ни на минуту не мелькнувшій въ голов несчастной Марьи Львовны среди другихъ мыслей, терзавшихъ ея умъ въ этотъ день, вдругъ перемнилъ настроеніе толпы.
— Что говорить, не легко тоже! Какъ ни какъ, а все же дти,— отозвался чей-то голосъ.
— Тоже иной разъ и родители-то хороши бываютъ…
— Это что говорить. Иной разъ собака и та лучше къ своимъ щенятамъ относится. Всякіе тоже бываютъ…
— Вотъ у Тихонихи-то дочь по торной дорожк пошла, а кто толкнулъ? Мать!
— А сына-то до чего довела?— Одно званье, что мать…
И толки приняли иной характеръ, и т же люди, которые сейчасъ безсмысленно повторяли ходячія фразы про негодность дтей, стали говорить также безсмысленно ходячія фразы про негодность родителей. Въ сгустившейся тьм, охватившей пролетъ лстницы, раздавалось точно жужжанье пчелинаго улья, на стнахъ, при колеблющемся свт свчей и фонарей, шатались длинныя тни собравшихся людей. И только она, виновница всего этого движенія, сутолоки, говора, прикрытая рогожами въ ожиданіи полиціи, лежала распростертая на каменномъ помост. Ей было уже все равно, что совершается вокругъ нея. Мертвецы ничего не слышатъ, ничего не знаютъ.
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. И молотом и золотом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1884
  2. Алчущие, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1887
  3. Бездомники, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  4. Смена поколений, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897
  5. Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  6. Над обрывом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883
  7. Лес рубят — щепки летят, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1871
  8. Дворец и монастырь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1900
Электронная библиотека