СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Картинки общественной жизни.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.
Паденіе Плевны и дло Гартунга.
Боже ты мой! Какихъ только безстыдствъ не вытерпла въ послдніе дни печатная бумага и какихъ только образчиковъ риторства не выкидывали передъ читателемъ въ послднее время!
Событіе, безъ сомннія, весьма важное и пріятное — я говорю о паденіи Плевны и капитуляціи арміи Османа-паши — послужило заманчивымъ поводомъ разразиться тмъ якобы патріотическимъ восторгомъ, который, начинаясь обычнымъ:, ‘итакъ, свершилось’, оканчиваясь не мене банальнымъ: ‘итакъ, впередъ, въ Царьградъ!’ — отличается не столько обиліемъ искренняго чувства и мысли, сколько обиліемъ восклицательныхъ знаковъ и краткихъ періодовъ.
По странное дло! Этотъ публицистическій ‘восторгъ’ словно выдохся отъ слишкомъ частаго и не всегда умстнаго употребленія при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа, и вс. эти трогательныя изліянія вмст съ грознымъ кличемъ ‘въ Константинополь!’ имли видъ подогртаго кушанья.
Прочитывая за послднее время вс эти ‘итакъ, свершилось’ или ‘наконецъ, Плевна пала!’, напрасно искали-бы вы свжести чувства, оригинальности, искренности. Ничего этого не было! Вс точно сговорились и подарили насъ однообразносоставленными статьями съ одними и тми-же началомъ, серединой и концомъ. Въ начал, конечно: ‘итакъ’, въ середин притягиваніе за шиворотъ изъзженнаго многотерпливаго ‘русскаго народа’, восхваленіе его доблести и терпнія, а въ конц, конечно, ‘ура’ и столько восклицательныхъ знаковъ, сколько допускаетъ типографское приличіе. Ни достойной скромности, ни сознанія неумстности слишкомъ большой расточительности междометій и восклицательныхъ знаковъ
Только немногія изъ нашихъ газетъ и — надо отдать справедливость и недругу!— въ томъ числ ‘Московскія Вдомости’ съумли отнестись надлежащимъ образомъ къ этому, несомннно важному и пріятному для насъ событію. Московскій органъ выразилъ приблизительно слдующее: поболе скромности! Событіе, конечно, весьма, важное, но не надо забывать, что Плевна есть искупленіе многихъ жертвъ. Будемъ надяться, что мы убережемся отъ новой Плевны и не станемъ обольщать себя легкостью дла. Пріятно, конечно, освободиться отъ препятствія, передъ которымъ пало столько человческихъ жизней, но отъ скромнаго сознанія до звона во вс колокола такъ-же далеко, какъ отъ истиннаго патріотизма до напускного.
Безспорно, извстіе о взятіи Плевны, распространившееся по городу въ тотъ-же день, хотя офиціальныя телеграммы еще не были обнародованы, должно было вызвать чувство радости, что однимъ препятствіемъ къ миру меньше. Этимъ, конечно, и объясняется несомннное чувство удовольствія, сказавшееся среди петербургскаго рабочаго люда и выразившееся въ сочувственныхъ демонстраціяхъ, которыя на этотъ разъ не возбудили никакого недоразумнія среди городовыхъ и околодочныхъ. И, разумется, въ этихъ проявленіяхъ не было и тни того шовинизма, которымъ щеголяли на другой день такъ-называемые представители общественнаго мннія. Рабочій людъ инстинктивно понялъ значеніе Плевны, понялъ, что она тормозила дло цлые шесть мсяцевъ,— отсюда чувство довольства и увренности, что дло ближе къ миру.
Не успла еще заняться заря слдующаго дня, не успли еще мы старую печальную ‘Плевну’ переварить въ новую радостную ‘Плевну’, не успли еще сосчитать количества жертвъ войны, какъ въ нкоторыхъ печатныхъ листахъ ужь ‘засіялъ Востокъ’, гд русская армія ‘зажгла наше солнце’ (красивую метафору оставляю на отвтственности публициста) и мы, россіяне, призывались ‘властвовать на Восток’.
О, Господи, какъ скоро забыли эти ‘властители’ то время, когда раздавалось горькое стенаніе съ припвомъ о ‘мокрой куриц’… Еще Плевна не успла, такъ-сказать, обсохнуть на губахъ, а передъ читателемъ, на горячихъ’ порахъ, рисовалась такая занимательная, чертъ возьми, картина:
‘Русскія пушки охраняютъ входъ въ Черное море. Царьградъ сдлался свободнымъ пріютомъ разныхъ племенъ, и русскій человкъ чувствуетъ себя тамъ, какъ дома (то-есть такъ-же привольно).- Заливъ Золотого Рога наполненъ русскими кораблями, которые принесли туда произведенія нашего юга. Вотъ мечети, съ стройными минаретами, и рядомъ съ ними надъ роскошными садами возвышается крестъ св. Софіи. То, что отнято у христіанскаго Бога, чмъ началъ свое торжество турокъ въ Царьград, торжество Магомета надъ Христомъ, то возвращено Христу. Много другихъ христіанскихъ храмовъ гордо возвышаютъ свои куполы, осненные крестами. Черное море блещетъ русскими флагами и вс порты для насъ открыты (а разв до войны были заперты?) Идетъ гигантская работа сооруженія желзныхъ дорогъ и въ городахъ Черноморья мирная кипучая дятельность. Смло и отвалено смотритъ русскій человкъ и говоритъ: все это — мое дло, все это куплено тяжелымъ трудомъ, дорогою цной, но зато и результаты великіе’.
‘Доживемъ-ли мы до этого?’ все-таки сомнвается авторъ этой картины и, не предршая вопроса о томъ, ‘будетъ-ли Плевна преддверіемъ къ Царьграду’, все-таки зоветъ: впередъ, впередъ!— чмъ и оканчиваетъ благополучно передовую статью.
Картина, какъ видитъ читатель, заманчивая. Публицистъ знаетъ очень хорошо, чмъ тронуть добродтельнаго подписчика, знакомаго съ ‘капиталистическимъ производствомъ’, если не въ теоріи, то, конечно, на практик. И ‘корабли’, и ‘гигантская работа сооруженія желзныхъ дорогъ’, и ‘мирная кипучая дятельность’ — все это такъ щекочетъ слухъ пріятными, знакомыми мотивами и сулитъ столько ‘гешефтовъ’, конечно, самаго законно-невиннаго свойства, одно воспоминаніе о которыхъ должно радовать сердце, точь-въ-точь, какъ т медоточивыя рчи о развитіи промышленности и торговли, которыми восхищаютъ иностранныхъ лавочниковъ опытные отвтственные министры Запада и которыми утшаютъ самихъ себя отечественные и совершенно безотвтственные (по крайней мр, передъ здравымъ смысломъ) наши дятели ‘общества содйствія промышленности и торговл’, на самомъ дл содйствующіе развитію болтливости въ отечеств.
Но для полноты заманчивой картины недостаетъ еще кое-чего, умышленно или неумышленно пропущеннаго ея авторомъ. Читатель, конечно, догадывается, что въ царьградской ‘пасторальной симфоніи’ недостаетъ ‘мирныхъ поселянъ’, которые, ‘чувствуя себя въ Царьград, какъ дома’, выгружаютъ и нагружаютъ подъ знакомые звуки ‘охъ, дубинушка, ухнемъ’ изъ ‘русскихъ кораблей’ ‘произведенія юга’ и затмъ, по окончаніи работъ, надваютъ черные сюртуки, перчатки и цилиндры (если только славянофилы не вышлютъ ихъ за это изъ города) и отправляются на лекціи, въ то самое время, какъ жены ихъ, надвъ шляпки ‘Анго’, идутъ въ театръ Буффъ. Лунная ночь опускается надъ этимъ пріютомъ промышленности и торговли. Сладкая тишина ночи, смнившая гигантскую работу сооруженія желзныхъ дорогъ (при 5% гарантіи), нарушается только бодрствованіемъ городового, который, какъ добрый ангелъ, охраняетъ безмятежный сонъ царьградскихъ жителей и, въ поэтическомъ настроеніи, вполголоса напваетъ изъ Гейне:
Море жемчугъ свой иметъ,
Небо — звздочки свои,
У меня-же въ сердц, въ сердц,
Въ сердц есть своя любовь.
Городовой умолкъ и въ задумчивости склонился надъ заливомъ Золотого Рога. И вспомнилъ онъ, что у него нтъ здсь яи папеньки, ни маменьки,— они остались въ Лештуковомъ переулк,— и тихія слезы закапали изъ-подъ козырька его кепи прямо въ зеркальную поверхность Золотого Рога. Невдалек зазвучала веселая псня. То поютъ ‘поселяне’, возвращающіеся съ засданія ‘общества содйствія промышленности и торговл’. Городовой поднялъ голову и прислушивается не съ какой-либо коварной задней мыслью, а просто изъ склонности къ эстетическимъ наслажденіямъ. Вотъ ближе, ближе и до него долетаютъ веселыя слова псни:
Что за чудная столица —
Развеселый Цареградъ…
— Доброй ночи, почтенные граждане!— любезно привтствуетъ ночной стражъ.
— И вамъ также, почтенный фараонъ! (причемъ слово ‘фараонъ’ произносится въ ласкательномъ смысл, а не въ томъ, въ какомъ произносятъ петербургскіе извозчики, когда ихъ тоняютъ отъ тротуаровъ и отъ театровъ).
— Каково было засданіе?
— Прекрасное. Разсматривался вопросъ о томъ, какъ лучше пить чай: съ сахаромъ или безъ сахара.
— И что-же?
— Мннія раздлились: одни находили, что съ сахаромъ, другіе находили, что при извстной сил воли можно и безъ сахара, однако ршили узнать мнніе сахарозаводчиковъ и посл того ходатайствовать передъ правительствомъ объ изданіи соотвтствующихъ правилъ…
— Гмъ! Интересно!..
— Очень даже… Однако, спокойной ночи, любезный фараонъ!
— Спокойной ночи, любезные граждане. Да хранитъ васъ. Господь Богъ и Николай Чудотворецъ!
Они ушли и снова зазвучало въ воздух:
Что за чудная столица —
Развеселый Цареградъ!
А городовой ласково, нжно, подъ вліяніемъ воспоминаній о папеньк съ маменькой, глядлъ имъ вслдъ.
Тихими, незамтными шагами подъхалъ на арабскомъ кон, частный приставъ и нжно спросилъ:
— Сержантъ! Вы бодрствуете?
— Бодрствую, г. частный приставъ!
— Происшествій и бунтовъ никакихъ?
— Ни малйшихъ, г. частный приставъ!
— Какая чудная ночь, сержантъ!
— Очаровательная, г. частный приставъ!
— Вы помните, какъ говоритъ поэтъ:
Какъ милы темныя красы
Ночей роскошнаго Востока!
Какъ сладко льются ихъ часы
Для обожателей пророка!
— Очень хорошо-съ помню, г. частный приставъ, и могу сказать, что не для однихъ обожателей пророка сладко льются ихъ часы!…— не безъ игривости замчаетъ городовой.
— Вы думаете, сержантъ?— смется г. частный приставъ.
— Думаю, г. частный приставъ… Я, сказать по правд, самъ знаю —
Какая нга въ ихъ домахъ,
Въ очаровательныхъ садахъ,
Въ тиши гаремовъ безопасныхъ…
Нынче, по случаю сліянія, я это даже очень хорошо узналъ, г. частный приставъ…
— Ну, будьте здоровы, сержантъ, и помните, что высшая добродтель есть исполненіе долга.
— Счастливо оставаться, г. частный приставъ.
Арабскій конь унесъ частнаго пристава — и снова тишина. Съ такимъ вполн натуральнымъ добавленіемъ къ ‘кораблямъ’, ‘стройнымъ минаретамъ’ и ‘мирной кипучей дятельности’, мн кажется, картина, набросанная русскимъ публицистомъ, будетъ гораздо полне и, главное, правдиве…
— Однако, что-же, въ самомъ дл, мы будемъ длать съ Константинополемъ?
Такой вопросъ былъ заданъ на-дняхъ однимъ милымъ молодымъ человкомъ, который, казалось-бы, долженъ былъ раньше ршенія вопроса о томъ, что онъ будетъ длать съ Константинополемъ, задаться не мене важнымъ (по крайней мр, для него лично) вопросомъ о томъ, что онъ будетъ длать съ собой, такъ какъ прогулка по Невскому, посщеніе театровъ и клубовъ, забганіе на ‘полчаса’ въ департаментъ и займы, не только внутренніе, но и вншніе, могли, въ конц-концовъ, привести этого молодого человка въ необходимость стянуть первую попавшуюся подъ-руку кассу и покинуть Старый Свтъ для Новаго.
Но удивительная черта въ русскомъ человк вообще, а въ бывшемъ воспитанник моднаго училища въ особенности! Этотъ самый близкій и естественный вопросъ именно и не интересовалъ его нисколько и онъ даже всегда обижался, когда слышалъ отъ пріятелей хотя отдаленные объ этомъ намеки.
— Что-жь мы съ Константинополемъ будемъ длать?— снова задалъ онъ вопросъ, очевидно, занятый судьбой этого города гораздо боле, чмъ своей собственной, и уже третировавшій этотъ вопросъ съ нкоторой фамильярностью, водворившейся снова во всемъ существ этого добраго малаго вслдъ за прочтеніемъ плевнниской телеграммы.
— А вы еще не ршили?
— Не ршилъ! Только въ этомъ проклятомъ город и затрудненіе, а то остальныя условіе мира ясны, какъ Божій день: Арменія, проливы, контрибуція, флотъ, гирла, независимыя государства подъ нашей властью, съ иностранными принцами во глав,— на эти мста охотниковъ найдется много — весело засмялся онъ,— и занятіе болгарскаго четырехугольника впредь до усмотрнія… Но что сдлать съ Кон’стантинополемъ, вотъ въ чемъ вопросъ?
Но кто ему могъ дать отвтъ? Онъ ушелъ отъ меня подъ бременемъ неразршеннаго сомннія и, разумется, ни одинъ мирный петербургскій житель былъ въ тотъ день приведенъ въ смущеніе такимъ назойливымъ вопросомъ молодого человка.
Проекты мира уже готовы. Каждая изъ газетъ, начиная съ самой большой и кончая самой маленькой, уже предложила по своему проекту, такъ-что министерству иностранныхъ длъ не остается никакого труда: стоить только выбрать одинъ изъ нихъ и дло въ шляп. По куда длось ‘безкорыстіе’ и высокая ‘освободительная’ цль? Одинъ только князь А. И. Васильчиковъ въ ‘Сверномъ Встник’ рекомендовалъ при заключеніи мира ограничиться контрибуціей турецкаго броненоснаго флота, остальные вс уже не довольствуются ‘освобожденіемъ’ и ‘независимой Болгаріей’ съ иностраннымъ принцемъ. Одни хотять непремнно поставить пушки у входа въ Босфоръ и захватить всю Арменію съ Эрзерумомъ, другіе, мене требовательные, предъявляютъ минимумъ: часть Арменіи съ Карсомъ, Ардаганомъ и Батумомъ.
А относительно ‘братьевъ славянъ’, которыхъ такъ желаютъ устроить наши ‘братья публицисты’, я боюсь, чтобы освобожденные не воскликнули впослдствіи, какъ и предрекалъ еще въ шестидесятыхъ годахъ одинъ извстный русскій писатель, что ‘друзья одолли!’ Вы освободили угнетенныхъ — превосходно, но дайте-же имъ самимъ устроиться, не навязывайте имъ вашихъ услугъ, иногда очень дорогихъ: они сами устроятся, и, конечно, устройство это будетъ имъ стоить гораздо дешевле, чмъ исполненіе тхъ проектовъ благополучія, которые предлагаются ‘братьями публицистами’.
Все это такія азбучныя истины, которыя, казалось-бы, и стыдно повторять, но, къ прискорбію, именно эти азбучныя истины и исключены нын изъ употребленія, вслдъ за упраздненіемъ ‘внутреннихъ вопросовъ’.
Недавно одинъ добродушный и крайне почтенный господинъ настаивалъ въ одномъ дом на Карс, Эрзерум, Ардатан и Батум.
— Ваше превосходительство, зачмъ они намъ?— скромно замтилъ ему молодой статистикъ, скромный, какъ красная двица, и благонамренный, какъ большая часть статистиковъ.
— Какъ зачмъ?.. Оплотъ!
— Но и турки новый ‘оплотъ’ могутъ возвести…
— Наконецъ, рынки.
— Въ Туркестан тоже рынки, но наша мануфактура все-таки вытснена ‘вссвтной торговкой’…
Но добродушный господинъ какъ зарядилъ: ‘оплотъ’, ‘рынки’, ‘торговый флотъ’, то такъ и повторялъ эти слова на вс лады. Онъ даже разсердился на статистика, который позволилъ себ усумниться и въ развитіи торговаго флота, такъ какъ нтъ для того надлежащихъ элементовъ, и въ важности ‘оплота’, и въ значеніи ‘рынковъ’, по крайней мр теперь, когда на ‘внутреннемъ рынк’ такъ ‘слабо’, такъ ‘слабо’, что на свер дятъ мякину за недостаткомъ настоящаго хлба, южане волками воютъ, продавая хитрому ростовскому греку хлбъ изъ нужды почти что за безцнокъ, и вообще…
— Знаемъ мы эти ‘вообще!’ — перебилъ почтенный господинъ.— Вы, господа вообще… По-вашему, такъ и заключить ‘пустой’ миръ?..
Въ разговор приняли участіе и другіе присутствовавшіе и скоро снова зазвучали т ‘жалкія слова’, которыми ежедневно большими порціями снабжаютъ своихъ читателей газеты.
— Нтъ, господа!— вдругъ воскликнулъ съ необыкновеннымъ пафосомъ тотъ молодой человкъ, который заботится о судьб Константинополя боле, чмъ о своей собственной, и который появляется ршительно везд, гд можно разсчитывать на даровую закуску.
— Нтъ, господа… Только въ нечистыхъ рукахъ проходимца врод Наполеона слава можетъ служить оружіемъ для низменныхъ цлей… У насъ слава обязываетъ… Мы…
Но тутъ, по счастію, позвали ужинать и мы забыли о слав, забыли даже о Плевн и стали разсказывать такія хорошія сплетни про нашихъ общихъ знакомыхъ, что разговоръ скоро принялъ самое врное и единственно возможное у насъ направленіе.
Расходясь, мы поршили, что настоящихъ условій мира надо ждать отъ начальства, и направились по домамъ. Одинъ только ‘молодой человкъ’, садясь на извозчика, воскликнулъ, какъ Репетиловъ:
— Вези куда-нибудь!
Это было въ одномъ изъ провинціальныхъ окружныхъ судовъ.
Господинъ товарищъ прокурора обвинялъ не безъ огонька. Съ какимъ-то особеннымъ рвеніемъ, которое, мн кажется, слдовало бы называть, въ отличіе отъ административнаго рвенія, ‘рвеніемъ прокурорскаго надзора’, старался онъ вывернуть передъ глазами присяжныхъ засдателей изнанку человческой души, попавшей въ его руки, и выполоскать ее наидобросовстнйшимъ образомъ во всхъ водахъ обвинительнаго краснорчія, не жаля при этомъ, разумется, чернильнаго оршка вмсто синьки и призывая на помощь географію, исторію, философію, логику и психологію, насколько означенные предметы знакомы были ему изъ газетныхъ фельетоновъ.
Эту благодарную операцію показыванія ‘изнанки’ ретивый обвинитель производилъ съ особеннымъ шикомъ, напоминающимъ шикъ ловкаго гостинодворскаго приказчика, показывающаго покупательниц ‘лицо’ какого-нибудь атласа, фая или глясе. Развернувъ и бросивъ ловкимъ движеніемъ матерію на прилавокъ передъ глаза дамы, уже очарованной его нескончаемой болтовней, опытный сердцевдъ-приказчикъ нсколько секундъ выдерживаетъ паузу и вслдъ затмъ начинаетъ стрлять тми похвальными аттестатами матеріи, которые дйствуютъ врод шрапнелей на женское сердце.
Однажды я долго любовался, не прерывая рчи увлекавшагося приказчика, когда онъ, то встряхивая, то гладя любовно рукой, то бросая, будто съ ожесточеніемъ, ни въ чемъ неповинный рипсъ, игралъ передо мной свою обычную роль. Когда онъ кончилъ, нсколько изумленный неподачей съ моей стороны репликъ, я спросилъ его:
— Къ чему вы все это продлываете?
Онъ засмялся и отвтилъ:
— Для видимости.
Мн кажется, если спросить у многихъ изъ господъ прокуроровъ и ихъ товарищей: къ чему они, иной разъ, прибгаютъ къ пріемамъ названныхъ джентльменовъ, то они, въ порыв откровенности, вроятно, отвтили бы точно такъ, какъ отвтилъ молодой приказчикъ.
Каждый изъ господъ представителей обвинительной власти, конечно, очень хорошо знаетъ, что сиднье на скамь подсудимыхъ само по себ уже представляетъ весьма драматическій ‘моментъ’, а если при этомъ еще въ перспектив виднются отдаленныя мста Сибири или не столь отдаленныя тундры архангельской губерніи или, наконецъ, арестантскія роты, то едва ли сознаніе такой перспективы не усиливаетъ драматичности момента и не длаетъ обвиняемаго въ глазахъ обыкновеннаго смертнаго уже достаточно несчастнымъ, чтобы, кром выясненія фактовъ, относящихся къ длу, еще выворачивать изнанку его души и заниматься біографическими подробностями, начиная съ зачатія подсудимаго и до той поры, пока онъ не попалъ къ судебному слдователю, отъ слдователя въ тюрьму, а изъ тюрьмы въ окружный судъ.
Все это въ большинств случаевъ господа обвинители понимаютъ, пока не преступаютъ порога зданія суда. Но разъ они преступили порогъ, надли мундиръ и услись за пюпитръ, на нихъ вдругъ нисходитъ то рвеніе, которое слдовало бы назвать прокурорскимъ, и тотъ шикъ, о которомъ я упоминалъ выше. Словно бы кто укусилъ его сзади, начинаетъ добродушный въ домашнемъ обиход молодой человкъ сперва потихоньку подводить подвохи, затмъ, поощряя себя собственнымъ краснорчіемъ, входитъ въ область психологіи и своими блыми съ розовыми ноготками пальцами начинаетъ копаться въ самыхъ внутренностяхъ подсудимаго, молодцовато потряхивая ими передъ присяжными засдателями, и, наконецъ, уже мечетъ громы и молніи, то возвышая, то понижая голосъ, то длая паузы, то изображая порокъ зловщимъ шопотомъ, до той поры, пока не придетъ пора опуститься на кресло, проговоривъ свое знаменитое: ‘я кончилъ’, и онъ не вспомнитъ, что.о пора обдать и что вечеромъ не дурно съиграть въ вистъ.
Господинъ товарищъ прокурора былъ очень молодъ и талантливъ. Онъ говорилъ горячо. Сидвшія въ зал молоденькія дамы подзадоривали его горячность, и онъ однимъ духомъ сочинилъ про подсудимаго романъ, драму и трагедію.
Подсудимый едва ли и заслуживалъ такого упражненія. Это былъ весьма обыкновенный подсудимый, одинъ изъ тхъ, которые часто являются въ залахъ окружнаго суда и надъ которыми боле опытные прокуроры изощряются гораздо мене, такъ какъ на такихъ длахъ публики бываетъ мало, такія дла не считаются достойными ‘общественнаго интереса’ и, слдовательно, не представляютъ, такъ-сказать, порога, черезъ который можно шагнуть навстрчу радостей служебной карьеры. На черной скамь сидлъ самый обыкновенный мщанинъ, обвинявшійся въ краж со взломомъ. Онъ глядлъ пзподлобья и ежился, когда понималъ, что потряхивали его внутренностями. Но такъ какъ большая часть романа, драмы и трагедіи для него оставалась не вполн понятна, то онъ ежился рдко, благородныхъ жестовъ не длалъ, а сумрачно поглядывалъ, прозрвая впереди, сквозь полусвтъ мрачной залы, еще боле мрачный полусвтъ тюремнаго замка.
Защитникъ, очевидно неприготовившійся, сказалъ нсколько ‘прочувствованныхъ словъ’, вспомнилъ, неизвстно зачмъ, Марка Аврелія и Тита милосерднаго, разсказалъ анекдотъ изъ. жизни Вашингтона, потрясъ нсколько разъ стуломъ и, встряхнувъ раза два кудрявой головой, тоже произнесъ ‘я кончилъ’… но такимъ тономъ, какъ будто объяснялъ, что за защиту онъ. никакого гонорара не получилъ, а потому и кончилъ такъ, рано.
Подсудимый заявилъ, что онъ не виноватъ. Онъ объяснялъ это безсвязно, перепутывая обстоятельства дла съ нсколькими обрывками фразъ насчетъ дтей, и вскор слъ на скамью. Впечатлніе отъ заключительнаго слова получилось для подсудимаго неблагопріятное. Ждали чего-нибудь боле ‘трагическаго’, а то вдругъ всталъ, сказалъ: ‘видитъ Богъ, не повиненъ!’ и слъ.
Вердиктъ присяжныхъ былъ обвинительный. Обвиненный какъ-то странно замоталъ головой и ушелъ, сопровождаемый жандармами. Молодой представитель обвиненія былъ ‘героемъ дня’. Его вс поздравляли съ блестящей рчью, молодыя дамы пожимали ему руки. Защитникъ завидовалъ. Было отъ чего радоваться!
Вс разошлись по домамъ и сли обдать, спокойные духомъ. Ни у кого не зародилось сомннія, никто не вспомнилъ о ‘семь и дтяхъ’ обвиненнаго, дло было слишкомъ обыкновенное: человкъ укралъ и получилъ возмездіе, общественная совсть была удовлетворена вполн и объ обыкновенномъ вор забыли въ тотъ же день.
Прошло три мсяца. Совершенно случайно открылось, что мщанинъ обвиненъ былъ по ошибк, вслдствіе совпаденія обстоятельствъ. Настоящій виноватый, попавшійся на другомъ дл, разсказалъ чистосердечно, какъ онъ тогда совершилъ воровство и какъ, заслышавъ шаги, скрылся, бросивъ поличное случайно проходившему мимо человку.
Невинно осужденнаго, разумется, вернули. Объ этомъ дл во всхъ газетахъ было напечатано строчекъ пятнадцать. Къ замткахъ выражалось соболзнованіе объ ошибк, безъ ошибокъ, конечно, и невозможно. Обвиненію нравоученій не читали. Ни о ‘позор имени’, ни о ‘разбитой жизни’, ни о ‘семь и дтяхъ’ никто не проронилъ ни слова, точно у подобнаго человка ни имени, ни разбитой жизни, ни семьи и дтей и быть не можетъ. Общество, читающее газеты, прочло эти десять, пятнадцать строчекъ и такъ же скоро забыло ихъ, какъ и рядомъ напечатанное извстіе о драк въ общественномъ клуб…
Въ прошломъ мсяц, въ зданіи московскаго окружнаго суда, раздался пистолетный выстрлъ. Застрлился несчастный генералъ Гартунгъ, обвиненный присяжными засдателями, и оставилъ записку, въ которой заявлялъ о своей невиновности. Пистолетный выстрлъ произвелъ общее смущеніе. Смутился судъ, смутился господинъ товарищъ прокурора, одинъ изъ присяжныхъ засдателей упалъ въ обморокъ, смутилась вся Москва. Заговорили газеты. Въ выстрл увидли доказательство судебной ошибки, и бдному Гартунгу посл смерти устроили даже нчто врод оваціи. Общество, часто равнодушное къ драмамъ, которыя нердко излагаются въ нсколькихъ строчкахъ дневника происшествій, вдругъ возмутилось. Нкоторыя газеты прочли нравоученіе прокурорскому надзору, совтуя ему поменьше копаться въ душ подсудимыхъ.
Я не стану повторять читателю подробностей занфтлебенскаго дла. Читатели знаютъ эти подробности изъ газетъ. Замчу только, что на суд совершенно выяснилось, что Гартунгъ увезъ къ себ на домъ такіе документы и книги, какіе увозить, конечно, не имлъ права. Виноватъ ли онъ? По закону, разумется, да, и присяжные вполн законно обвинили его, но если смотрть на дло съ точки зрнія, не имющей ничего общаго съ закономъ, онъ, разумется, не виноватъ и, быть можетъ, былъ совершенно искрененъ въ своей посмертной записк.
Онъ, въ силу воспитанія, привычекъ, барской распущенности, сдлалъ то, что длаютъ и длали другіе люди одного съ нимъ общества… Онъ, быть можетъ, считалъ себя вправ, въ качеств душеприказчика, взять къ себ домой документы посл смерти Занфтлебена, и когда потомъ наслдники стали требовать ихъ, онъ, пожалуй, и не прочь былъ вступить съ ними въ соглашеніе, но уже было поздно. Изъ судебнаго слдствія выяснилось, что застрлившійся былъ человкъ, привыкшій хорошо жить и неимющій для того средствъ. Онъ былъ въ долгахъ. Въ омут жизни онъ даже не разбиралъ подъ конецъ знакомствъ и былъ окруженъ людьми сомнительной репутаціи. Все это одна изъ тысячи исторій, разыгрывающихся передъ нами со времени освобожденія крестьянъ, которыя врядъ ли не придется видть и нашимъ дтямъ. Привычка жить широко осталась, а жить не на что. Канва широкая, по которой жизнь выводитъ разнообразные узоры.
‘Любезный другъ, писалъ, между прочимъ, къ Гартунгу его пріятель (тоже привлеченный къ суду, но оправданный) въ одномъ изъ писемъ, прочитанныхъ на судебномъ слдствіи,— ты окружаешь себя Гришками Отрепьевыми, всми возможными мерзавцами въ Москв, добрыхъ-же людей не слушаешь’.
Уже изъ этихъ нсколькихъ строчекъ письма, въ которомъ самымъ позорнымъ эпитетомъ для опредленія дурныхъ людей является названіе ‘Гришки Отрепьева’, видно, съ какой средой, съ какимъ уровнемъ развитія мы имемъ дло.
Но разв могъ прокуроръ стать на такую точку зрнія и вмсто того, чтобы обвинять, анализировать? Если бы гг. прокуроры становились на эту точку зрнія, то тогда едвали -бы не вс подсудимые выходили изъ залы суда свободными. Если въ данномъ случа привычка, воспитаніе и т. д. заслуживали анализа, то въ сколькихъ случаяхъ нищета и невжество заслуживаютъ еще боле тщательнаго анализа? И что-бы сказали про такой анализъ люди ‘точекъ’, готовые по поводу дла Гартупга бросить самые ршительные знаки препинанія подъ ноги судебнымъ учрежденіямъ?
Печать наша, имющая чрезвычайную способность не замчать слона и видть муху, прочла нравоученіе обвиненію, обвиняя его въ большой страстности. Слова нтъ, г. товарищъ прокурора не уберегся и въ данномъ случа и даже похвасталъ ‘нкоторой побдой правосудія въ самомъ появленіи генерала Гартунга и его спутниковъ на суд’. Хвастовство, какъ видите, самое наивное, хотя и нелишенное значенія въ устахъ обвинительной власти, считающей нужнымъ этимъ хвастать. Затмъ онъ, разумется, выказалъ рвеніе и не забылъ психологіи,— однимъ словомъ, провелъ обвиненіе по всмъ правиламъ искусства. Но вдь подобные пріемы практикуются не въ первый разъ, практиковались не на одномъ, разбираемомъ дл и не однимъ товарищемъ прокурора, обвинившимъ Гартунга, а многими, обвиняющими по большей части самыхъ безхитростныхъ, простыхъ воровъ.
Отчего-же вдругъ такая нетерпимость теперь и терпимость прежде?
‘Московскія Вдомости’, посвятившія этому длу трогательную передовую статью, съ похвальною откровенностью объясняютъ мотивы своихъ нареканій на обвинительную власть и вообще на судъ. Я не понимаю, какъ г. Катковъ, человкъ безспорно умный, такъ проговорился. Люди его взглядовъ рдко такъ проговариваются. Они не прочь проводить въ жизнь свои взгляды, но на словахъ любятъ первыми повторять: ‘правда и милость да царствуютъ въ судахъ!’
Вотъ что, между прочимъ, напечатано въ названной передовой стать ‘Московскихъ Вдомостей’, длающей строгое внушеніе прокурорскому надзору:
‘Обвиненіе должно поступать несравненно осторожне и осмотрительне, когда рчь идетъ о привлеченіи къ суду человка, пользующагося извстностью и занимающаго видное положеніе въ обществ, чмъ при возбужденіи уголовнаго преслдованія противъ лицъ темныхъ, коимъ терять нечего’.
Приведенныя строки довольно вразумительны и откровенны. Он высказаны въ смысл, недопускающемъ сомнній, и высказаны газетой, имющей опредленное направленіе и значительный кругъ читателей и единомышленниковъ. Съ этой стороны это заявленіе иметъ большое значеніе и можетъ пролить свтъ на многія явленія нашей общественной жизни. Равенства передъ судомъ, имющагося въ виду Законодателемъ, эти люди откровенно не хотятъ. Съ одной стороны, ‘осмотрительность’, съ другой — ‘сдлай одолженіе, длай съ людьми темными что хочешь, имъ терять нечего’. Привилегированное положеніе и сволочь!
По крайней мр, совсмъ откровенная теорія. Очевидно, ея придерживается не одинъ г. Катковъ. За его спиной стоитъ не мало лицъ, исповдующихъ и старающихся проводить тоже самое, но неимющихъ храбрости заявить объ этомъ съ той цинической отвагой, съ которой заявляетъ названная газета.
Равенства передъ судомъ богатаго и бднаго, знатнаго не не знатнаго, начертаннаго въ Наказ судамъ, слдовательно, не надо. Слова пусть останутся словами, а на дл слдуетъ допускать самое тщательное различіе. Такъ проповдуетъ вліятельный органъ, приходящій чуть-ли не ежедневно въ ужасъ отъ турецкаго безправія, и это-же самое безправіе предлагаетъ возвести въ догму, точно партія ‘Московскихъ Вдомостей’, въ самомъ дл, задыхается подъ тяжестью этого равенства передъ судомъ, противъ котораго она такъ ратуетъ.
Знаете-ли что? Отъ такой откровенности длается страшно.
А что, если-бы единомышленники Каткова не только могли, писать, но и предписывать такія правила? Вдь тогда-бы и Турція была обтованной землей!..
Прочитали? Поделиться с друзьями:
