Время на прочтение: 6 минут(ы)
Палтиель Каценельсон
Борис Поплавский — как поэт
(Доклад, прочитанный в Лит.-Арт. Секции в Вильне на вечере ‘Содружества поэтов’, посвященном памяти Б. Поплавского)
Оригинал здесь: Русские творческие ресурсы Балтии.
У поэтов бывают пророческие стихи. Они выливаются у них бессознательно, как акт подсознательной деятельности их мозга, то, что продумывалось не наяву, а во сне, что оформилось без участия мысли действенной, построенной логически на основании определенных общепринятых законов. К таким пророческим словам следует отнести и стихи покойного Бориса Поплавского, написанные им одиннадцать лет тому назад, когда поэт только перешагнул свой двадцатилетний возраст:
Я помню, смерть мне в младости певала:
Не дожидайся роковой поры.
Он не дожидался ‘роковой поры’. Он полетел к ней всею несдержанностью, всей силой своего юношеского существования, уже утомленного и надломленного годами эмиграции, тоской по родине, философскими и поэтическими своими устремлениями. Полетел — и сгорел преждевременно, как мотылек на пламени свечи, быть может, благословляя в душе этот пожар.
Безусловно, Борис Поплавский не представляет собою звезды первой величины на русском, поэтическом небосклоне. В его сборнике стихов ‘Флаги’, вышедшем четыре года тому назад в Париже в издательстве ‘Чисел’, очень много вещей посредственных, подражательных, даже слабых, очень много вещей посредственных, подражательных, даже слабых, очень много вещей, которые рядовому читателю не всегда ясны (а, ведь, ясность — первое условие настоящей поэзии). Но на всем сборнике, кстати сказать, содержащем стихи раннего периода творчества молодого поэта, лежит печать высокой талантливости, в художественном его размахе, в сиянии образов, очень часто бьющих чрезмерной оригинальностью, эпатирующих здоровый вкус чистых парнасцев почти искусственной вычурностью, могущей оттолкнуть от себя даже наименее строгих критиков — все же чувствуется подлинный поэт, поэт Божией Милостью, настоящий, ‘всамделишный’ сумеющий сбросить с себя с годами налет дешеваго позерства и манерничания. И, действительно, в стихах последнего предсмертного периода Поплавский вырастает в большого и тонкого художника, так что, сравнивая, например, его произведения, помещенные в сборнике ‘Флаги’, со стихотворениями, печатавшимися в толстых зарубежных журналах последних лет, в ‘Числах’ и в ‘Современных Записках’ — просто удивляешься. Да, неужели это произведения одного и того же пера? Для примера приведу несколько отрывков: Из ‘Флагов’. Стихотворение ‘Двоецарствие’.
Плывет, плывет табачная страна
Под солнцем небольшого абажура.
Я счастлив без конца по временам,
Приятно строить дымовую твердь,
Безславное завоеванье это.
Весна плывет, весна сползает в лето,
Жизнь пятится неосторожно в смерть.
Или другое стихотворение из ‘Флагов’, озаглавленное ‘Подражание Жуковскому’:
Обнаженная дева приходит и тонет.
Невозможное древо вздыхает в хитоне.
Он сошел в голубую долину стакана
Огнедышащий поезд, под ледник и канул.
Синий мирводяной неопасно ползет,
Тихий вол ледяной удила не грызет,
Безвозмездно летает опаснейший сон.
Восхищен, фиолетов и сладостен он.
Подходи, приходи, не естественный враг,
Безвозвратный и сонный товарищ мой рак.
Раздавайся, далекий, но явственный шум,
Под который, нежнейший медведь, я пляшу
Отступает поспешно большая стена,
И подобно змее уползает она.
Но сей мир все ж — как палец в огромном кольце
Иль как круглая шляпа на подлеце.
Иль как дева, что медленно входит и тонет
Там, где дерево горько вздыхает в хитоне
Странно и название. Странно и содержание стихотворения. Что общего имеет такой набор слов с творчеством Жуковского?
Мы отступили в данном случае от общепринятого правила:
‘De mortuis aut bene, aut nihil’ и, не кривя душой и безпристрастно разбирая вышеприведенныя строки, положа руку на сердце, скажем, что здесь и сам чорт ногу сломит. Не стихи, — а ребусы. Не стихи — а китайския головоломки. Стихи эти, правда, написаны в раннем периоде 1924 г., а в 1931 г. в журнале ‘Совр. Записки’ читаем такие замечательные строки:
Темен воздух. В небе розы реют,
Скоро время уличных огней.
Тихо душный город вечереет.
Медленно становится темней.
Желтый дым под низкою луною.
Поздний час, необъяснимый свет.
Боже мой! Как тяжело весною,
И нельзя уснуть, и счастья нет.
И так дальше все стихотворение выдержано в том же строго поэтическом тоне. Оно доставляет неимоверное наслаждение при чтении, до того яркое и цельное, что хочется заучить эти строки на память. Никто, даже самый далекий от поэзии человек, прочтя это стихотворение, не попросит объяснения его смысла, ему будет ясно, что хотел сказать поэт. Нюансы стихотворения доскажут даже то, о чем поэт умолчал, боясь многословия. — Или в другом стихотворении, напечатанном в тех же ‘Совр. Записках’ и помеченном тем же 1931 г., читаем:
Тише… Скоро фонари зажгутся.
Дождь пойдет на темные дома,
И во тьме, где девушки смеются,
Зазвенит печально синема.
Все, как прежде. Над пожарной частью
Всходят звезды в саване веков.
Спи, душа! Тебе приснилось счастье.
Страшно жить проснувшимся от снов.
Страшно жить… — лейтмотив всей поэзии Поплавского. Отсюда его увлечение различными философскими системами, в которых он ищет разрешения, волнующих его впечатлительную душу, вопросов. Не отсюда ли и его неосторожное увлечение, дошедшее до злоупотребления, наркотическими средствами (ведь, страшно жить проснувшимся от снов!), сведшими его преждевременно в могилу.
Попутно, однако, следует признать, что Борис Поплавский даже в своих позднейших произведениях еще далеко не самостоятелен. В критическом очерке о ‘поэтах чисел’, помещенном в свое время в издававшемся в 1931 г. в Вильне журнале ‘Утем’, мне уже приходилось, разбирая произведения Поплавского, указывать на большое влияние Блока на его поэзию:
Голубые карлики на скамьях Собора
Слушали музыку с лицами царей.
Пели и молились еле слышным хором
О том, чтобы солнце взошло из морей.
И в памяти: ‘Девушка пела в церковном хоре’… Даже размер Блоковский сохранен. Однако, влияние чье либо не надо смешивать с подражанием данному поэту, какового в позднейших произведениях Поплавского мы не замечаем. И потом не следует забывать, что Блоком больны большинство молодых поэтов современности — и я уверен, что такой талантливый поэт, как Поплавский, в конце концов ушел бы из под этого влияния, если бы преждевременная смерть не остановила его песен.
Один из основоположников Парижского журнала ‘Числа’, поставившего своею основной задачей — художественную попытку раскрытия ‘самого простого и главного’ в человеческом бытии — ‘цели жизни и смысла смерти’ — Поплавский является одною из ярких фигур в этом журнале. Он, может быть, больше всех чувствует в себе ‘неудовлетворенность современной жизнью, такою, какою она дается извне’, ищет объяснений, не предрешая таковых, горит чистым, святым огнем: сохраняя внешнюю спокойность, внутренне, глубинно, искренне взволнован. Отсюда идейная отторженность Поплавского от мира, темы, чуждые повседневности, и во всех стихах — бьющий через края лиризм, не заглушаемый полуэпическим характером большинства стихов Поплавского.
Не зная человека лично, трудно себе представит его моральный идейный облик. Но если судить о Поплавском по его произведениям (а только ими мы в данном случае и можем руководствоваться), Поплавский рисуется человеком с большой чуткой нежною душой, почему-то как бы стыдящимся этой нежности. Но шила в мешке не утаишь. И под маской чувствуется его тонкое благородное лицо. Скрывая свою личную скорбь, он скорбит об обиженных жизнью и людьми, об отверженных Иисусом:
Там среди отверженных Иисусом
Юный Гамлет грезит у пруда
И над ним, лаская волос русый,
Ждет Русалка страшного Суда.
Все грустит, не ведая пощады,
Осень в поле иней серебрит.
Ничего блаженному не надо,
Он не ждет, не сердится, не мстит.
Человек познал свою свободу,
Слишком ярок он и слишком чист…
Ночь сошла на дивную природу,
На землю слетает мертвый лист.
Каким благородством, какою душевною тонкостью надо обладать человеку, который, сам бесконечно страдая, находит в себе источник любви, тепла и нежности ко всем людям: ‘Отчего всем так больно на свете!’ вырывается, как вопль, из надломленной души поэта.
‘Мы слишком малы, мы слишком слабы’ — вздыхает поэт. Он теряется, чувствуя, что никто нас не может заметить ‘на солнце всемирной души’. Пылинкой растворяется человек в мироздании и уходит, улыбаясь, как ‘тают в пруду облака, в синеве утонув’. Этою меланхолической резиньяцией полны все позднейшие стихотворения Поплавского. Он мирится с раннею смертью, он — неслышно — зовет ее. — И смерть откликнулась на чуть слышный зов. Она — проклятая — любит быть желанной гостьей. Потому-то грезится ему предсмертный сон в глазах людей. Оттого-то наиболее умиляющими его душу разговорами являются разговоры о гибели, о смерти:
… о том, как, отсияв прекрасно,
Мир сгорит, о том, что в Риме вечер
И о чудной гибели напрасной
Мудрецов — детей широкоплечих
И о своей душе поэт говорит, как о погибшей, которой не суждено узнать прелести золотого Рая.
‘Под березами в мертвом лесу’ поэт видит спящим прекрасного лесного Иисуса:
Серый заяц стоит над ним,
Лапой трогает желтый нимб.
Образ осенней природы, делающий картину осени особенно яркой, сочной, нежной и прекрасной. Многое из умствований ‘Флагов’ простится поэту за этот образ.
Страшно жить в этом большом холодном мире, неуютном, жестоком, не осмысленном. — Пусть блестит ранний вечер над дорогой и лежит кругом спокойная, мирная, успокаивающая природа — двурогий месяц над болотною речкою, отдаленный лай собаки, голоса у ворот — поэту чудится, что спокойствие это — нецельное, что обреченность парит в воздухе:
Все потеряно где-то во мраке,
Все во прахе забыло Творца.
Ночь, нездешняя ночь распростерлась над нашей пустыней — безжалостная, губящая лучшие надежды, не дающая воскреснуть молодой здоровой мечте о нужной, целесообразной правде жизни.
Уже не раз отмечалось, как нелепо, жестоко и кошмарно обрывается молодая жизнь русских поэтов. Начиная Грибоедовым, Пушкиным, Рылеевым и кончая Гофманом, Блоком, Есениным и Маяковским — тянется преемственная цепь безвременно погибших талантливых русских поэтов, унесенных волею Рока в могилу задолго до выполнения ими всех положенных им их талантом задач. В этой славной цепи прибавилось еще одно звено. Это Борис Поплавский.
П. М. Каценельсон. Борис Поплавский — как поэт (Доклад, прочитанный в Лит.-Арт. Секции в Вильне на вечере ‘Содружества поэтов’, посвященном памяти Б. Поплавскаго) // Искра. 1935. No 10, 9 декабря. С. 2 — 4.
Подготовка текста (с) Павел Лавринец, 2004.
Републикация (с) Русские творческие ресурсы Балтии, 2004.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
