Лазарь Кармен
Лазарь Кармен
Озеро Тильта
Озеро Тильта
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
—————————————————-
Озеро Тильта, Кармен Лазарь Осипович, Год: 1912
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Семнадцати лет Аня лишилась родных и переехала к одинокой тетке в маленький городок Полтавской губернии.
Тетка жила на краю города в домике, окруженном фруктовым садом и обширной сенокосной поляной, и эта заброшенность, сад, поляна как нельзя более соответствовали мечтательности Ани. Она с утра уходила на поляну и, лежа на спине под орешником, глядела в высокое голубое небо, слушала щебет птиц, журчание травы.
Тетка смеялась над нею и называла ее лесной феей.
У Ани была прелестная комната на южной стороне, весь день в ней гостило солнце, резвясь зайчиками на белых обоях, белой девичьей кровати, тюлевых занавесях, а перед окном стояла вся в цвету яблоня, шелестела густой кроной и роняла на подоконник цветы.
И никто в эту комнату без спросу не входил, даже тетка… Это была святая святых Ани. Тут было собрано все, что имело отношение к ее родным — засохшие цветы чуждой ей северной флоры, поломанные золотые пенсне на потертом шнуре, несколько эскизов, набросанных пастелью, обручальное кольцо, застекленные фотографические карточки.
На одной карточке мать была снята гимназисткой, в клетчатой форме, а на других двух — невестой и с годовалой Аней на руках. И во всех видах она была прекрасна. Хорош был и отец в широкополой Рубенсовской шляпе и волнистой светлой бородке.
Были еще другие предметы и в ревнивом оберегании каждого чувствовалось молитвенное оберегание дорогой памяти.
Но главной реликвией был дневник, несколько аккуратно сшитых тетрадей в черном коленкоровом переплете, писанный отцом и матерью.
Счастливая мысль пришла им в голову завести этот дневник, куда они любовно заносили все, что касалось их маленькой Ани. Сегодня она сказала то-то, была там-то, перечисляли всех ее маленьких друзей, отмечали наиболее красивое движение ее детской души и приложили пачку пожелтевших писем и открыток в золотых орнаментах с розами и голубками — поздравления от бабушек, тетушек и знакомых, горячо интересовавшихся ею, но давно уже не существующих, и тусклые любительские снимки, на которых она изображена совершеннейшей козявкой в коротеньком платьице на морском берегу перед кабинкой и Сандрильоной на ‘Детском утре’.
Отец не забыл привести ее детский лексикон, столь наивный, смешной, но столь восхищавший его.
Нервной рукой он надписал на заглавном листе, что самое лучшее и красивое, что дарит нам жизнь — детство. Но, к сожалению, оно мимолетно и к 20-30 годам в памяти даже от него не остается и следа. Он потому и пишет дневник, чтобы, перелистывая его, она могла вновь, если не наяву, то в воображении переживать свое детство.
И лучшего сокровища родные не могли оставить ей. Как в волшебное зеркало смотрелась она в него и видела себя крошкой.
О себе родные ничего не писали. Но они оставили груду писем, в которых целиком отразились их души. От этих писем, особенно ранних, веяло ароматом весны.
Как они любили друг друга, рвались к солнцу, свету! Они строили радужные планы и письма их были бодрые, веселые.
Но иногда в них проскальзывала скорбь. Это в моменты неудачи, отчаяния, а таких моментов у отца, как у всякого художника, было немало. Но вскоре следовал взрыв новых надежд, обвеянных любовью.
И еще милее и дороже стали Ане образы родных.
Аня в сотый раз перечитывала дневник, и тихие и счастливые слезы застилали ей глаза.
Лучшие страницы дневника были посвящены Финляндии, где они прожили лето. Это было удивительное лето, сочное, красочное. Аня купалась в солнце и зелени, ласках и всеобщем внимании.
Жили они у самого залива, у каких-то старичков-баптистов Паволайненов, в двухэтажном, красном, бревенчатом домике со стеклянной террасой на огромных морских голышах и садиком с мелкими березами и соснами. По утрам ее будила кукушка, так славно куковавшая в соседнем лесу.
К ней приходили Оленька и Юрочка Веневитиновы и вместе играли в садике, катались на качелях, лепили из песка гречневики, ловили лягушек.
Аккуратно в полдень приезжал зеленщик. Аня выбегала к нему за калитку и взбиралась на тележку или же останавливалась перед рыжей мохнатой лошадкой и, заложив ручонки за спину, с любопытством наблюдала, как она жует, мотает головой и вертит хвостом, отгоняя мух. За зеленщиком следовал болгарин со скрипочкой и обезьянкой в короткой красной юбочке, ягодники, лудильщики, бродячие музыканты, и все так тешило, занимало ее.
Иногда чуть свет она с отцом отправлялась к заливу за ершами. Кругом еще спят, роса, и над заливом молочный туман. У воды на влажном камне сидят двое финнов — бритый и в красной бороде и молча пыхтят трубками.
— Ерши есть? — бритый молча указывает на залив. — В тумане колышется что-то темным пятном и вскоре выныряет черный осмоленный бот с усталыми мальчиком и девочкой. В ногах берестяные коробки с собранными в кучку мокрыми сетями, в которых серебром проблескивают сижки, салака, ерши. Отец накупает живых еще ершей и, по приходе домой, кладет двоих в чашку с водой. Они бьются, трепещут, а Аня визжит и хлопает в ладоши.
В праздник из Сестрорецка приезжал дядя. Он очень любил ее и всегда привозил подарки — то паяца, то заводную свинку.
Пообедав, шли на станцию или в лес, где собирали красные грибы, моховики, волнушки, а однажды, втроем — папа, мама и она, предприняли далекое путешествие к озеру Тильта. Папа с особенной любовью останавливался на этом путешествии.
Встали спозаранку, захватили плетенку с провизией и пошли. Аня была счастлива. Когда поравнялись с соседней дачей, она крикнула, сверкая глазенками:
— Петя! Люся! Мы идем к озеру!
Шли вдоль полотна, Аня поминутно останавливалась, нагибалась и звенела серебристым голоском:
— Ма-ма! Жук! Ба-альшой!.. А вот лягушечка! Ма-а-ма, гриб! — и помахивала победоносно поганкой.
Папа и мама терпеливо поджидали ее, но, когда она, как завороженная, останавливалась над лужицей, в которой шныряли головастики, и совершенно забывала про весь мир, мама говорила:
— Будет, детка, становится поздно!
У одной дачки папа взял ее под мышки, ловко подбросил кверху и усадил на плечи. И она запела, подражая финским и русским торговцам и лудильщикам.
— Вежи картофели! Ливки, метана! Земляника по воробью!.. Чинить, паять!..
Сделали два привала — один в рощице, другой на полянке, залитой лиловым одуряющим вереском.
У Коломяг перешли полотно и вступили в казенный лес, где пряталось озеро. Лес огромный. По обеим сторонам широкой и длинной, как Невский, просеке толпятся сосны, березы и ели, в густой и сочной зелени бродят солнечные пятна. Пахнет мхом, грибами, муравейниками. Кругом ни души и звонко отдаются голоса и шаги.
Папа снимает пиджак и подвешивает его к трости, перекинутой через плечо, а мама — туфли. Она напяливает себе на голову папину черную мягкую шляпу.
— Какая мамка смешная! — заливается Аня.
Шагают бодро. Мамка на ходу приплясывает, а папа громко напевает любимую песенку Ани:
Вдоль да по речке.
Вдоль да по Казанке!
— ‘Ой-да люди!’ — подхватывает Аня.
Голоса падают в лесную заросль, как в пустую бочку. Аню это забавляет и она кричит:
Чепуха, чепуха,
Это просто враки!
— …уха… аки… — отвечает исправно лес.
Дорога разветвляется. Сворачивают наугад вправо. Те же ели, сосны, только дорога уже. Дощатый мостик. Мама срывает под широким пнем, обросшим травой, крупными белыми и желтыми ромашками, красный гриб и передает ей.
Когда же, наконец, озеро? Уж не заблудились ли они? Но вот вдали блеснуло что-то.
— Озеро! — восклицает папа.
— Озеро! озеро! — подхватывают весело Аня и мама.
И немного погодя они располагаются под группой сосен. У ног стелется широкое озеро, оттененное на противоположном берегу черной, как уголь, зеленью леса. Вода тихая, сонная и блестит под солнцем, как стекло. Скользит лодочка с двумя гребцами.
Мама раскладывает закуски, а папа закуривает. Ане, как всегда, не сидится: мечется туда, сюда и звонкий голосок ее носится над озером.
— Мама, муравей!.. Мама, шишек-то сколько!..
Набегавшись, она подсаживается к папке, кладет ему на грудь головку и, жуя бутерброд с ветчиной, просит сказки. Она весь день слушала бы сказки.
Неожиданно из-за сосен показывается молоденький студент в белом кителе, с продолговатым девичьим лицом. Он ведет велосипед.
— Простите, как проехать ближе к Белоострову?
Папа объясняет. Он кивает головой, благодарит и удаляется.
Мама говорит со счастливым вздохом:
— Как все красиво! И это озеро, лес, даже этот студент. Он как бы необходимое добавление к этому пейзажу…
Сидят долго, любуясь озером и дыша ароматом леса. Папа вдруг спохватывается — поздно! Солнце зашло, озеро потускнело и потянуло сыростью.
Мама быстро собирает разбросанные в траве шляпу, плетенку и отправляются домой. Идут теперь не так бодро, как раньше.
— Тебе не холодно? — беспокоится все мама. Аня по-прежнему на плечах у папы: личико у нее бледное, усталое.
С каждым шагом в лесу темнее, прохладнее. Сосны, ели и березы слились. Мигнула вверху первая звездочка.
— Мама, еще озеро! — говорит Аня и указывает рукою на глубь леса, где клубятся белые испарения.
— Господи, не простудить бы! — шепчет мать.
Лес кажется ей теперь чудовищем, которое хочет отнять у нее ее малютку.
Добрались до Коломяг. Весело горят красные, зеленые огни, движутся силуэты. Но досада! Поезд сейчас отошел, приходится идти опять пешком. Папа ускоряет шаг, обходит во мраке камни, лужицы. А Аня лепечет:
— А помнишь, как дядя Шура привез мне заиньку?.. Помнишь?..
Лепет все тише. Опьяненная за день солнцем и воздухом, она уснула.
Папа бережно снимает ее с плеч и прижимает к груди.
Вот и дом! Низко над ним горят и переливаются крупные звезды.
В минуту вспыхивает лампа. Мама укладывает Аню в постельку, растирает холодные, как сосульки, ручки и ножки, а утром Аня просыпается, как ни в чем не бывало, веселая, радостная и кричит:
— Мама! Хочу автомобиль! Дай автомобиль!..
Сколько раз, читая эти страницы, Аня старалась припомнить озеро, но не могла. И тем прекраснее, сказочнее казалось оно ей.
Оно всегда стояло перед нею в образе молодой девушки с распущенными льняными волосами и манило, — и у нее явилось страстное желание повидать его и пережить вновь радости промчавшегося детства.
Дарья Васильевна, тетка Ани, сухонькая старушонка в плоеном чепце, в больших круглых очках, поливала в гостиной цветы. Она так ушла в свое любимое занятие, что не заметила, как вошел молодой, элегантный врач Вацлавский, о котором в городе говорили, как о женихе Ани.
— Растите?! — бросил он ей весело.
Лейка, в загорелой старческой руке с набухшими венами, дрогнула.
Старушка повернулась и приветливо кивнула ему головой.
— Жара-то какая!.. Аня где?
— Да где всегда.
Вацлавский для приличия перекинулся со старушкой несколькими фразами и вышел в сад. Узенькая дорожка вела к поляне, просвечивающей золотом сквозь листву груш и яблонь.
Аня лежала под любимым орешником в обычной позе, на спине, закинув за голову руки. От орешника на легкую белую блузку ее и лицо упали подвижные узоры. Над нею со звоном кружилась пчелка, около лежала, свернутая в трубку, черная тетрадка.
Заслышав знакомые шаги, Аня приподнялась на локте. Глаза у нее были большие, далекие.
— А, вы с дневником? — сказал он, здороваясь и опускаясь подле.
— Я сейчас думала о Финляндии. Хорошо там?
— Надо полагать.
— Там ели, озера… Тильта… Тильта… Нравится Вам это имя?
Она присела, нашарила в траве гребень и стала поправлять развившиеся тугие косы.
Вацлавский улыбнулся.
— Вам надо было бы родиться этак пятьсот лет назад, во времена романтиков.
— Пожалуй, вы правы, — согласилась она серьезно.
— Вы живете исключительно мечтами.
— Вы меня осуждаете?
— Напротив, завидую…
Она поднялась и предложила пройтись по поляне. Они медленно двигались в траве под горячим солнцем. Аня поминутно нагибалась, то за ромашкой, то за колокольчиком, собирая их в букет.
— Рассказали бы что-нибудь.
— Право, нечего… Вот разве ногу нынче старухе ампутировали и прибыла антидифтеритная сыворотка. Да крыша в мертвецкой протекает.
— А холерных нет? — и она громко расхохоталась.
— Как же, двое!
— Чем еще порадуете?
— Иронизируете? Скучный я, прозаичный? Я знаю.
— Нет, отчего! — и она снова захохотала.
Но, заметив, что он вдруг понурился, она задорно бросила в него охапку ромашек.
— Аня! — воскликнул он радостно и, схватив ее тонкую смуглую руку, крепко поцеловал ее.
Она тихонько высвободила руку, и они пошли теперь рядом, плечом к плечу.
Обогнули канавку и вышли в поле.
Лаская Вацлавского мягкими голубыми глазами, она посвящала его в свои мечты. Ей хотелось бы жить высоко, высоко, в горах среди озер или среди елей в лесу…
Вацлавский слушал ее и чувствовал, как в нем растет и крепнет любовь к этой странной мечтательной девушке.
Следующей весной Аня И Вацлавский повенчались и решили прокатиться на Волгу.
Отправились раньше в Петербург. Аня воспользовалась случаем, чтобы заехать на день в Финляндию и осуществить давнюю мечту, повидать домик, где она жила, и — главное — озеро.
Поезд мчался с веселым протяжным свистом, и Аня, сидя у открытого окна второго класса, с радостным волнением смотрела на мелькавшие леса и поляны, поросшие лиловым вереском и застроенные дачками. И все казалось ей таким знакомым, родным, близким, и эти мохнатые темно-зеленые ели, непроницаемые для лучей, высокие сосны с медно-красными верхушками, березы, каменные финны в шапках с меховой оторочкой, бревенчатые дома.
Рядом с нею сидел муж, как всегда элегантный, милый. Она поймала его восхищенный взгляд и улыбнулась ему своей долгой полугрустной улыбкой. Она так признательна была ему, из-за нее он отложил поездку в Нижний.
Вышли в Терриоках и сели в извозчичью пролетку.
— На Николаевскую, — сказала Аня.
— Ты помнишь точно? — спросил муж.
— Да, да, в дневнике ясно обозначено.
Рыжая лошадка рванулась и помчалась по белой, пыльной дорожке между дач, тонувших в волнах раззолоченной майским солнцем зелени.
Отовсюду из-за низких прясел и крокетных площадок доносились веселые голоса и щелканье шаров. У одной террасы стоял толстенький седобородый гном и, задрав голову в красном колпаке и упершись в бока, хохотал в небо. На каждом шагу на теневой стороне встречались зеленщики, ягодники и молодцы в белых опрятных передниках. Где-то оркестр из трех-четырех музыкантов играл вальс, и великолепно звучала в прозрачном воздухе труба. И все это также казалось ей давно и хорошо знакомым, родным, близким.
На Николаевской высадились. Аня спросила у первой молочницы, где дача Паволайненов.
— Паволайнены? — удивилась та. — Но они давно умерли. Дача принадлежит Стеноунду. Вот в переулке, первая с краю.
Аня пошла вперед. Оставив позади мужа, и остановилась подле двухэтажного домика с крохотной стеклянной террасой. От волнения ноги у ней подкашивались.
Несомненно, тот самый! Он сохранил даже свой красный цвет… И садик!.. Милый садик! Какой он уютный, сколько в нем солнца! Здесь она играла в серсо, каталась на качелях…
Вот у того окна наверху работал отец и она переговаривалась с ним из садика. Однажды она кричит ему: ‘Папа, погляди, какой хорошенький червячок!’ Он высовывается в окно — она сидит на деревянных мостках, вся освещенная солнцем и держит в ручонке длиннейшего дождевого червя. В другой раз она взбирается к нему по лестнице, она вернулась только что с прогулки. Двери открываются и она озабочено кладет к его ногам, подобранную на огороде, дохлую, но прелестную ворону, с распластанными крыльями. — ‘Вот, папа, голубь!’…
А вот тихие июльские сумерки. Всей небольшой семьей сидят они в комнате с закрытыми окнами. Далеко за огородами, над лесом, догорает золотисто-оранжевая полоска заката, и отражение ее отпечатано на желтом комоде и белой филенке дверей. Не хочется говорить, так приятно сидеть молча, в тепле, и смотреть через стекла на закат. Аня вертится у стола и полголовки ее и личико освещены. Папа достает зеркальце и пускает в потолок червонного зайчика. Зайчик танцует, Аня смеется…
Вот ворвалась веселая ватага — Стеблицкий, товарищ папы, тоже художник, без сапог и шляпы, вихрастый. С ним Вадим и Лизанька. Лизанька с неизменным петушком на голове — клоком льняных волос, перехваченных лентой. Повертелись, пошумели и обратно на берег. Там ждет их шлюпка. Они приехали из Коломяг. Лодка долго карабкается по дну, пока выбирается на простор, и Аня, сидя на руках у папы, машет платком…
Аня замечталась, и, когда подняла голову, увидала перед собой высокую даму в кимоно и пенсне. У ног ее терлась собачонка.
Дама с изумлением смотрела на нее. Аня покраснела, что-то забормотала и пошла прочь.
Узким переулком прошла она к заливу, куда ходила с отцом за ершами и где, путаясь в рыбацких сетях, собирала разноцветные камушки.
Она полюбовалась на очертания Кронштадта на горизонте и собор его, золотой искоркой дрожавший над зыбким серебром воды, и сказала мужу:
— А теперь к озеру! Быть может, устал? — прибавила она, ласкаясь.
— Ничуть.
В десять минут поезд доставил их со станции в Коломяги, а оттуда они прошли казенный лес, известный ей по описанию отца.
Ничто в нем не изменилось. По-прежнему по обеим сторонам толпились сосны, березы и ели, и в густой заросли их бродили солнечные пятна. Так же приятно пахло мхом, грибами и звонко отдавались голоса и шаги.
Вот этой просекой шли они. Мама гибкая, красивая, скинув обувь и надев на голову папину шляпу, приплясывала на ходу. Лес как будто хранил еще их голоса.
Аня громко крикнула:
Чепуха, чепуха,
Это просто враки!
И шибко забилось у нее сердце, когда лес спокойно ответил, как тогда: — …уха! …аки!..
Но скорее бы добраться до озера! Она шла быстро, не чувствуя усталости. Вацлавский с трудом поспевал за нею. И вот меж сосен блеснула светлая узенькая полоска. Аня вскрикнула, подобрала платье и понеслась быстрее.
Полоска все светлее, шире. Она, наконец, выросла в прекрасное ослепительное озеро.
Аня, тяжело дыша, остановилась на берегу. Озеро как будто улыбалось ей и приветствовало, как дорогую знакомую.
Как и в лесу, тут ничего не изменилось. Та же густая черная зелень на противоположном берегу, та же ясность, спокойствие.
Чуть-чуть лепечет у ног вода и с горячего неба на середину плещут потоки лучей. И больно, и весело глядеть на воду.
А вот группа сосен, под которыми они сидели…
Ане казалось, что она поборола время, и она тот же ребенок, шаловливый, беспечный. Ей хотелось шалить и резвиться.
Она набрала полный мешочек больших и маленьких шишек и опустилась под соснами на сухую землю, выстланную иглами хвои. Долго не отрываясь и грезя прошлым, смотрела она на озеро.
Вацлавский не мешал ей, он лежал поодаль, тоже глядя на озеро и куря папиросу.
Аня вдруг решительно встала, взяла его под руку и они пошли обратно к станции.
Когда они выбрались на первую дорожку, Аня увидала в стороне молоденького студента в белом кителе, ведущего велосипед, и она точно не могла уяснить себе: был ли студент в действительности или ей показалось…
1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.