Овражки
Овражки
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Овражки, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Вспомнил я Саратовскую губернию. Поля! поля… Среди них проселки, пустынные дали. Едешь по пыльной дороге, спускаешься к оврагу — там кучки деревьев, ивняк. Остановился ямщик, несет ведра свежей воды, поить лошадей, а потом снова едем, опять поля… Подсолнухи высокие опустили тяжелые головы. Зеленою полосой сочных листьев лежат арбузы. Травы. Цветами засыпаны поля, пахнет пшеницей и коноплей. Высоко в ровном небе парят ястреба. Жара…
Виден большой ровный густой сад.
Едем к нему, за ним крыша дома. Огромные стога соломы, каменная изгородь, ворота…
Въехали во двор. Скучные длинные конюшни. Лает собака, привязанная на цепи, и — никого. Крыльцо с колонками. В окнах крыльца цветные стекла — голубые, красные. Вхожу. Жужжит муха. Появляется босой человек и говорит:
— Пожалте сюда, в горницу.
Снимает чемоданы — все в пыли. Хочется пить. Я спрашиваю:
— А где Михал Николаич?
Вижу, на столе молоко, покрыто салфеткой. Наливаю стакан и пью. Какое дивное молоко.
— Они на реке,— говорит человек.— Катамаран ставят.
‘Что такое,— думаю,— катамаран?’ Ух, как жарко!
Как-то вечером на конюшне оседлали мне лошадь. Я выехал из ворот по ровному полю, по заросшей, брошенной дороге, не зная куда. Просто прокатиться верхом.
Погасала заря. Солнце спустилось за длинные синие тучи. Кончался жаркий день. От земли поднимался запах трав, пшеницы, клевера.
Было что-то отрадное, зачарованное в вечере лугов. И конь будто заодно со мной радовался воле простора, запаху трав и дуновению приближающейся ночи.
Все хорошо на земле — и лес и степь. Все прекрасно и совершенно. Еду, еду и вижу кучи серого ивняка. Мелкие листики его серебрятся в вечере. Овраг. Маленький ручей журчит среди плакучих ив. На той стороне внизу овражка небольшая изба, крытая соломой, в одно оконце. У избы на завалинке сидит старый старик, в синей самотканой рубахе, а лаптях. Около — колья, на них опрокинутый кувшин, висят лапти, крылечко, за частоколом малина, и среди малины пчельник — деревянные ульи, старые. И все так бедно в овражке.
Я слез с лошади и провел ее вниз. Дед молча смотрел на меня. На нем высокая шляпа, коричневая, деревенской работы. Я расседлал лошадь и пустил ее.
Берега овражка поросли кустами, трава покрыта мелкими цветами. Странно, в этой бедной природе был мир такой красоты, будто это предел желанный.
Я сел к деду на завалинку и смотрел на вечер, на серый ивняк, который узором мелких листьев нежно дремал на погасающей заре вечера. Внизу потемнели глухие ветви, и журчал ручей.
Перед нами горит тепленка и дымит огонек ее. Дед бросает в котелок какую-то травку, посматривает на меня, наливает чашку, подает мне и говорит просто:
— Испей чайку мово. Откеле ты, барин, приехал?
— Да вот,— говорю,— от Зацепина.
— Вот что… Я сам тоже оттелева… Сумаровский я. Да я от их и в солдаты взят. Давно-то… На Севастополе мне под Малаховым руку-то по плечо палашом француз отхватил. Давно… Дом-то в Сумарове уж не тот. А ране хорош был… И барыня тоже, помню, хороша была. Добрая. Вот тут у меня в избе хоронилась… пряталась, значит…
— Чего же пряталась? — спросил я.
— Давно-то… Пришел я с войны, а руки нет. В работе не то уж. Никого у меня, ни жены, ни отца, ни матери. Один, значит. Ступай, говорят, неча тебе здесь по крестьянству. Ну, вот, чего, думаю. Вспомнил, у меня дед был. И вот, стар он, а у него пчельник… вот этот самый… он тут был, жил, значит. Я по оврагу к ему. А он рад был — меня увидал, вот рад. Обнимал и плакал. ‘Не уходи от меня, поживи тута. Я скоро помру’. И помер. С тех пор я тута и живу. Живу, ничего, не замают. Кому надо?.. Вот, однова, давно то было, вдруг слышу, ночью ко мне в окошко стучится кто-то. Думаю, кому бы тут быть? Поглядел — вижу, барыня, Сумарова. Молодая.
— Вот, что,— говорит,— спрячь меня тута, у себя. Я от мужа бежала. Я,— говорит,— другого люблю. Помоги мне, пожалуйста. Я тебе награду дам. Спаси меня.
— Во чего… Что ж,— говорю,— только невзглядно житье мое. Нелюбо вам, барыня, покажется.
— Ничего,— говорит,— я наверх залезу, под крышу. Ты травки туда понатаскай мне. Я и лягу спать там.
— Там вот,— показал дед на верх избы,— туда лазила и спала. Дала мне денег и велела, чтоб купил я ей крестьянское платье. Ну, я аккуратно все и купил. Штобы свои не узнали, далеча ходил. Ну, в крестьянской одежде она. Кто ее узнает? И в Петров она ездила, и в Аткарск. И письма оттуда давала в Питер. Ко мне сюда никто не идет, кому надо?.. только дети… Оставят их у меня матери, когда жнивье, ну, хлеба мне дадут… Вот любила она это место у ручья, умывалась и говорила: ‘Хорошо тут’.
— Только, однова, в вечор, што ты, приехал верхом парень молодой. Бравый. Вроде как крестьянин, красивый такой. Только, гляжу, рейтузы на ем военные. И вот она рада была. Смотреть чудно. Они как вцепились друг в дружку. Смотрют — глаз не спуская, обнявшись, и цалуются, и потом опять смотрют… Вот тут, у ручья, вот на бережке этом… Поздно уж было. Я спать ложусь. Поглядел — а они все друг на дружку глядят, глаз не отводят. Эво што… думаю, любовь… И мне-то как весело стало… Утром умываются у ручья, смеются. Этот самый из котелка чай мой пьют, хлеб едят. Ходил, достал молока им да яиц… Вот тут, в ивняке, сидят, книжку читают. А то уйдут далече, по полям… Вот ведь какая любовь в них, любо смотреть. Господь Праведный эдакую-то любовь посылает.
А в Сумарове беда. Барин — муж — всех созвал, и городничего, и станового, и духовенство, и все думают, как бы изловить ее, барыню-то, куда делась? Из дворни мне один говорил, кухонный мужик:
— Барин-то десять тысяч дает, штоб нашли, показали, где она, барыня. Не видал ли кто?
‘Эх,— думаю,— не узнали бы. Надо будет им сказать. А уж осень. Стужа. Дело к зиме. Как быть?’ И говорю им:
— Я пойду на погост. Меня псаломщик звал — ульи собрать. Да послужить ему по дому. Прокормлюсь, а вы, господа, здесь живите.
— Скажи, дед,— говорю я,— а как же лошадь-то, куда ж он ее дел? Он ведь верхом приехал?
— Вот, постой, што вышло. Лошадь он оставил в овражке, што и ты. Расседлал ее и узду снял. Ну, и пустил. А она и рада — ходит себе и воду пьет. Куда ушла — и невесть. Он ее бросил. Все забыл. У него в голове она, барыня, была. Любовь… все забудешь. Но только собрались они уходить. Простились со мной, и он денег дал мне. Чуть свет ушли из избы в тулупах, в валенках. Это я им все купил. Далече ходил, чтоб незнамо было. И ушли. Вот скушно мне стало одному, без них-то. Деньги спрятал за печь, одежду наверх, а рубаху его, што осталась, возьми и надень. Пошел раз в Сумарово. Сижу у кухонного мужика, чай пью. А он глядит на меня, да и говорит:
— Рубаха-то на тебе господская.
Я говорю:
— Нет. Так это…
— Как,— говорит,— так,— и щупает рубаху.— Да это,— говорит,— чистый шелк. Откеле это она у тебя?
Он, эта, вышел да дворецкому сказал. Тот пришел, девка хоромная тоже пришла, щупают рубаху. Я уйти хотел, меду даю им.
— Пора,— говорю,— мне домой.
— Нет, постой.
Меня к барину ведут. Барин толстый такой, сердитый.
— Скидавай,— говорит мне,— рубаху.
Я скинул. А на ней метка. Читают: ‘корнет Кривцов’. Вот те раз! Кто да што, где взял? Меня заперли в темную. Да ко мне сюда вот, в избу, начальство, обыск. Его рейтузы нашли, а на них опять — ‘корнет лейб-гвардии Кривцов’. Сапоги старые — а на них шпоры. Беда!
— Говори,— кричит,— это што? Где он, отвечай.
Я все исправнику начисто. А он мне и говорит:
— Вот што. Не говори нипочем, когда тебя спрашивать будут. Пропадешь и ты, да и их жалко. Значит, говори, что нашел.— А сам пишет все в бумагу.
Привели меня в дом. Много начальства. И сам барин сидит. А исправник докладывает:
— Ты говоришь, што увидал лошадь и у лошади нашел штаны, рубашку, куртку?
— Да,— отвечаю,— у лошади.
— И седло тоже?
— Да, и седло.— Вру, как и он.
— И самого видел, как он бежал? — спрашивает исправник-то.
— Видал,— говорю,— далече уж.
— Што ж он, без рубахи и штанов, голый, значит? — кричал барин.
— Да, надо полагать,— говорю я.
— Ну, а барыня-то с ним, тоже голая-то, што ль, дурак?..
— Уж этого я не знаю. Не видел.
— Ну, а сумочка-то откуда у тебя?
— Нашел… Да кто знает… время много, забыл…
— Но постой, дурак. Барыня была с ним? Ты узнал — это была моя жена?
— Нет, не узнал,— вру.
— Ну, ступай!
И отпустили меня. Пришел я домой, поглядел за печь — денег нет. Думаю — слава те, Господи. Хорошо, што денег-то нет, а то б пропал.
— Ну, что ж, так ты больше про них, дед, и не слыхал?
— Не слыхал… А барин в Питер уехал, дом заколотил. Много прошло время… Только раз, по весне, смотрю в окошко и вижу — странник-монах с палочкой, так, с проседью человек, и котомка у него на спине. Наклонился вот здесь, у ручья, и воду пьет. Я вышел. Он посмотрел на меня и говорит:
— Здравствуй, Дмитрий.
Меня-то Дмитрий зовут. Я гляжу. Э, да это Алексей Михалыч, этот самый барин, корнет. Он подошел ко мне и обнял меня. И на глазах его я вижу слезы.
— Чего ты эта, Алексей Михайлыч, монах? А барыня?
А он говорит:
— Вот тут она ходила…— и заплакал.
Нагнулся низко и поцеловал землю у порога…
Я оседлал лошадь. И поехал. Поздно… Далеко стелются ровные поля, пропадая во мгле ночи. Как щит, вышла торжественно-красная луна. От топота копыт с треском вылетел стрепет…
Овражки — Впервые: Возрождение. 1935. 28 июля. Печатается по газетному тексту.
катамаран — плот, двухкорпусное судно, соединенное сверху палубой.