ОТВЕТ П. П. КУДРЯВЦЕВУ
ОТВЕТ П. П. КУДРЯВЦЕВУ
Ответ Кудрявцеву, Свенцицкий Валентин Павлович, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
———————
Публикуется по: Свенцицкий В. Собрание сочинений. Т. 2. Письма ко всем: обращения к народу 1905-1908 / Сост., коммент. С. В. Черткова. М., 2009.
———————
‘Если бы не был убеждён, — пишете вы в своём письме ко мне, — что перекидыванье словечками вы да мы пагубно в том святом деле, которое нам с вами близко и дорого, не взялся бы за перо’.
Если бы я не верил в искренность ваших слов, я не стал бы отвечать вам.
Первый и основной упрёк, который вы делаете мне, состоит в том, что я будто бы всю вину в отношении Церкви сваливаю на духовенство, заставляю его нести тяжёлое бремя трёх ‘святых дел’, что я в ‘Письме к духовенству’ спрашиваю, что сделало оно с Церковью, и не задаю другой вопрос, что сделали с Церковью мы. Вы спрашиваете: ‘Откуда ж у вас эти мы да вы?!’
Я останавливаюсь пред вашим вопросом с полным недоумением. Разве сознание личной вины лишает человека права, даже обязанности, указывать вину тому, кто её не сознаёт? Разве сознание общности греха кладёт запрет на открытое, без всяких замалчиваний, обличение беззаконий?
В другом месте по другому поводу я говорил, и буду говорить, о вине перед Церковью и мирян, и даже о своей собственной вине, но это нисколько не лишает меня ни права, ни обязанности сказать то, что я сказал в отношении духовенства.
Впрочем, даже из ‘Письма к духовенству’ видно, что я признаю вину мирян. Вспомните следующее место: ‘Бесчисленными устами, как затверженный урок, мы говорим: верую в Святую Соборную Апостольскую Церковь. <,…>, ‘Церковь — собрание верующих’, — мы повторяем это, как надоевший урок, но переживается ли хоть одна миллионная доля того, что значит ‘собрание верующих’? Прямо говорю: нет, не переживается, не чувствуется, ибо, если бы одна миллионная доля переживалась, ужаснулись бы пред тем, во что превращена Церковь, и без колебаний отдали бы всю жизнь свою на то, чтобы кровавыми слезами омыть опозоренное тело Христово’.
Как видите, здесь говорится о нашей вине, правда, говорится мельком, но вполне понятно, что в ‘Письме к духовенству’ я прежде всего и должен был говорить о вине духовенства, тем более что всё же действительно полагаю некоторую разницу между мы (мирянами) и вы (духовенством).
Какого бы вы обо мне мнения ни были, поверьте мне в одном: сейчас я никогда не надел бы рясы. Не надел бы именно потому, что не считаю себя внутренне, пред Богом, готовым выступить в назорейской одежде проповедовать Его Имя, вязать и отпускать Его Властью.
Вина наша, мирян, громадна, вина пастырей велика вдвойне. Кому больше дано, с того больше и спросится. Пастырю дана особая сила, особая власть, он должен ответ дать за неё не только пред Богом, но и пред людьми.
Но мне кажется, вас больше всего задела не принципиальная сторона. Вы признаёте, что я верно указал на язвы нашей церковной жизни и правильно понял очередные её задачи. Дело в другом.
Вы пишете: ‘Чем ближе мне Ваши мысли о церковных язвах и наших задачах, тем больнее тон вашего письма решительно не христианский‘.
В этом, очевидно, вся суть. Мы и вы не столько отталкивает вас как принципиально недопустимое разделение, сколько как показатель моей ветхозаветной суровости и антихристианской гордости.
Нет ничего труднее, как писать о тоне. Печатное слово не устная речь. Но всё-таки скажу прямо: смиренный тон, в обычном словоупотреблении, считаю самой опасной язвой нашего религиозного движения.
Не должно быть никакого снисхождения, никакой пощады греху. Кто бы ни грешил, кто бы ни осквернял Церковь, кто бы ни плевал на пречистое тело Христово — я ли, само ли духовенство, миряне ли, — нет у меня других мыслей, других чувств, других слов, кроме тех, в которых вам угодно было усмотреть ‘дух Илии’.
Верьте или нет, как хотите, но если бы это могло иметь для кого-нибудь какое-нибудь значение и я написал бы всё то, чем всякий час обличаю себя, вышло бы письмо ‘К самому себе’, несравненно более ‘жестокое’, чем письмо к духовенству.
Вы хотите, чтобы я мягко говорил о безобразных язвах на нашей жизни! Поймите, можно стараться лечить язвы безболезненно. Но если больной упорно не хочет их видеть, сознать во всём их роковом значении, то здесь нужны не мягкие, успокоительные слова, а слова, соответствующие тому чувству жалости и негодования, которые подымаются в душе, когда видишь, как любимый человек губит себя своими собственными руками.
А духовенство наше именно губит себя, губит жизнь, губит Церковь, оно не понимает, к какому подвигу обязывает современный момент, оно не чувствует, что только мученичество может создать ‘церковное обновление’, оно думает, что дело как-то тихо, смирно, ‘само собой’ уладится. А тем временем тело Господа рвут в клочки и топчут в грязь!
И вы требуете, чтобы я говорил не так резко и не бил ‘по нервам’. Да знаете ли вы, что нет на человеческом языке тех огненных слов, которыми должно быть обличено всё беззаконие, всё падение нашей религиозной жизни.
Вы, далее, не усматриваете духа любви, духа Иоаннова в моём письме. Пусть так. О том, люблю ли я людей, люблю ли тех слабых священников, которых так обличаю, я здесь говорить не стану, ибо словесные заявления для вас, конечно, не имеют никакого смысла.
Скажу лишь, что я считаю самые жестокие обличения необходимым следствием подлинной любви. Конечно, можно обличать и не любить, но нельзя любить и не кричать от ужаса и боли, когда видишь, как позорно живёт твой любимый человек. Пусть я сам грешник. Пусть я не могу не бичевать Христа своей подлой жизнью! Но я люблю Его. Люблю всем сердцем своим, всеми помыслами своими, всей душой своей и потому, сам грешник, не могу не обличить позор всех мучителей Его, весь современный синедрион и современного Пилата.
Отсюда ясен ответ и на последний ваш вопрос: ‘Кто дал вам нравственное право разыскивать виновных и тащить их на суд?’
На суд тащить никто мне права не давал. Но ‘на суд’ я никого и не тащу. А преступление назвать преступлением даёт мне право моё христианство. Да, не боясь быть снова уличённым вами в гордости, заявляю: я христианин.
Пусть я хуже и грешнее всякого язычника, но самый грех мой уже другой, ибо я мучаюсь им как христианин. Я утверждаю, что только ложное смирение может внушать кощунственную боязнь называть себя христианином, учеником и последователем Господа нашего Иисуса Христа. Раз вы принимаете Таинства, ходите в Церковь, этим уже признаёте себя христианином, т. е. членом Церкви Соборной, Апостольской и Святой. Значит, есть и в вас святость, значит, есть и у вас нравственное право, чтобы и вы могли говорить об имени Его как ‘власть имущий’.
В заключение позвольте сказать следующее. Вы считаете пагубным перекидываться словечками вы да мы, а я считаю бесконечно более пагубным ту мягкость, которую вы незаконно называете духом Иоанна.
В вашей совершенно правильной идее ‘все виноваты’ люди слишком привыкли видеть убежище для своей совести. На миру, мол, и смерть красна. Где нам быть героями, когда все грешны! В сознании общности греха немногие с большей остротой начинают чувствовать свой личный грех, большинство, наоборот, свой грех стремится растворить в сознании общности греха. И я уверен, что, прочтя ваше письмо, многие, к кому оно относилось по всей справедливости, облегчённо вздохнут и скажут: ‘В самом деле, с чего это обращать внимание на такое письмо, разве сам-то автор не грешен, да и кто дал ему право тащить меня на суд?’
И так рассуждающий будет глубоко неправ. Я сознаю свой грех, и именно потому, что сознаю, и имею право обращаться с обличением к тем, кто в принцип возводит свою слабость, указывать другому то зло, которое он не видит, или сваливать это зло на другого — не одно и то же.
Если я в чём грешен, пусть обличат меня. Только указывая друг другу язвы, без всяких снисхождений, без всяких робких вопросов ‘имеешь ли на это право?’, обличая друг друга в меру сознания собственных грехов, можно воистину совершать работу Господню.
Вот всё, что я могу ответить на ваше письмо. Во всяком случае, спасибо за него. Резкость вашего тона принимаю без обиды, ибо чувствую, что она вырвалась от любви. Я не согласен с вашим письмом, но оно мне дорого, потому что вы в нём пытаетесь выполнить самое нужное в настоящее время: ‘…подать друг другу руки, чтобы вместе идти на работу’.