Отрывок, Розанов Василий Васильевич, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

В.В. Розанов

Отрывок
(Из петербургских видений)

Скучно, скучно! Ямщик удалой,
Разгони чем-нибудь мою скуку!
……………………………………………..
Некрасов

Но — каюсь — ножка Терпсихоры
Еще прелестней для меня…
Пушкин

Господин Витте не только искусный, но и бесспорно удивительный министр, он — удивительный министр в сфере самой трудной, запутанной, специальной в сфере финансов, и в то же время, это — сфера, где всякая боль чувствуется особенно больно, и, главное, сейчас, немедленно. Мучительная сфера, где мы все столько лет напоминали доктора Герценштубе, из ‘Братьев Карамазовых’, который, будучи позван к пациенту, неизменно разводил руками и произносил всегда одну и ту же фразу: ‘Ничего не понимаю’. Мы ‘ничего не понимали’ в наших финансах, кроме одного, впрочем, что явно идем к разорению. Нами управляли мужи безупречной добродетели — Бунге, Грейг и еще многие, ‘имена же их Ты, Господи, веси’, г-н Витте управлял железнодорожного станцией где-то на Юго-западных дорогах.

Случай, — тот ‘случай’, который называют ‘глупым’, — свел с гениальным станционным смотрителем Ив. Ал. Вышнеградского, тоже до известной степени человека ‘случая’, таланта, удачи. И началась золотая эра наших финансов: мы вдруг стали ‘понимать’ их, Герценштубе вдруг превратился в Захарьина, и, конечно, пациенту, которого когда-то отпевал ‘Вестник Европы’, в защиту которого так беспомощно распинался в ‘Дневнике писателя’ тот же Достоевский, решительно ничего теперь не угрожает.

Так ‘случай’? так ‘глупому’ случаю предоставлена власть. И где же? даже в финансах, где каждая ‘глупость’ оплачивается миллионами народного достояния?..

Нельзя ли обдумать научно, теоретизировать этот ‘случай’? Я хочу сказать, разве нельзя устроить, чтобы ‘случай’, подобный тому, который возвел г-на Витте на министерский пост, стал правилом повседневной государственной работы, а то ‘правило’, по которому на постах министров сидят беспомощные добродетели — вроде Герценштубе, Бунге и Грейга — стало редким и недолговременным случаем?

Ибо, конечно, то, что г-н Витте смог подняться на верх служебной иерархии — это составляет великую, честную сторону нашего государственного механизма, но что он поднялся сюда благодаря случаю, что государственный механизм нисколько не нащупывал в себе эту колоссальную мощь, эти удивительные способности, что он вовсе не тянул в себя их, не тянул — кверху, это есть не только мучительная, но и самая опасная черта нашего государственного механизма, которую мы должны честно сознать, мужественно обдумать.

Кто может уверить нас, что в Обществе, ‘Юго-восточных дорог’ не сидят теперь другие Витте, которые тщетно ожидают и никогда не дождутся встречи с другими Вышнеградскими? Кто смеет сказать, что если не сотни, то десятки ‘маршалов’ так и не вынимают никогда в России ‘маршальского жезла из ранца’ и смиренно ‘провожают глазами’ начальство, которое, в свою очередь, рассыпается в сетованиях, что ‘нет людей’, ‘ничего нельзя предпринять без людей’…

И люди есть, но они — ‘с ранцами’, и есть ‘маршалы’, которым никогда бы не следовало скидавать с плеч ранца…

В чем же дело? Где тайна?

Г-н Витте и Вышнеградский оба служили в частном обществе Юго-западных железных дорог, там они работали, без сомнения, хорошо работали, и живо рассмотрели друг друга. Они, впрочем, так и могли бы умереть частными коммерческими людьми, но случайно (это уже второе сцепление случая около того первого, о котором мы упомянули) г-на Вышнеградского, бывшего профессора и потом директора Технологического института, знал Катков, бывший профессор Московского университета. В ряде пылких, удивительных по смелости статей, он на него указал, дал его почувствовать, заметить, частный человек указал на частного человека, его голос был услышан, его голос мог быть услышан, и если не Россия, то финансы России были спасены.

Итак, тайна раскрывается: принципы частной деятельности в противоположность принципам государственной службы. Первая тянет в себя людей, нащупывает дарования и ими жадно пользуется, вторая перекатывает людей, всю их сплошную массу, из XIV класса в XIII, из XIII в XII, и т.д., от ‘советников’ просто до советников ‘действительных’, и от ‘действительных’ только — до ‘тайных’. Но советники тайные и явные, действительные и недействительные как-то плохо ‘советуют’.

Частная деятельность, частный почин… Величайшая личная заинтересованность в деле, величайшая свобода в выборе средств, при господстве над всеми одной, как бы разлитой в общем сознании, цели — вот и все, и все секреты частной предприимчивости в сравнении с государственным ‘движением’. Нет более этого дела, частным образом предпринятого, и мы все, около его кормившиеся, остаемся без хлеба, падает оно — мы голодаем, цветет — и мы получаем возможность откладывать на черный день. Но канцелярия? но департамент? Они всегда ‘цветут’, они ‘цветут’ совершенно независимо от нашей работы, ибо ‘штаты назначены’, все оформлено, подписано, и пока есть Империя и я смирен — я сыт.

И мы все смиренно разводим руками над бедным пациентом, именуемым Россиею, и говорим беспомощно о его болезни: ‘Ничего не понимаем’. Нет решительно никакого мотива взглянуть в книжку, вспомнить случаи из прежней практики. ‘Мы ничего не понимаем’, чту делать — ‘не понимаем’. Господин Витте понимает — ему и книги в руки, мы ‘не понимаем’ и сидим также прочно, а может быть и прочнее, чем… Витте.

Нам не для чего понимать, Империя, переживет, наверное нас, при всем нашем ‘непонимании’, и наши дети будут служить совершенно так же исправно, как и мы. И все будут сыты около великого больного, с его застарелыми хроническими недугами.

Ведь заболевание финансов, после войны 76-77-го года, было именно острым заболеванием, оно требовало немедленной, сейчас помощи. И мы нервным энергичным движением схватив… сперва профессора, затем станционного смотрителя — вдруг исцелели.

Немножко похоже на то, как это было при Петре. Незадолго до него, с шеститысячным отрядом Делегарди исходил Московскую Русь, разбивая десятки тысяч войска, где бы и какого ни встретил, решительно, он был в нашей земле как неуязвимый монитор среди старой деревянной рухляди. Предстояло или быть России и перемениться, или не перемениться и перестать быть. Петр, этот удивительный Петр, над которым так долго и безуспешно гадают историки, вся тайна успехов которого и состоит именно в том, что он всходил на престол с чертами частного человека и угол частного же воззрения на людей, дела, отношения никогда не терял потом, -этот чудный император и сказочный ‘капитан бомбардирской роты’, который неожиданно разбудил Россию барабанным боем, и в шутках, весельи, мешая забавы с победами, повел к великому и героическому, — в минуту смертной опасности ухватился за мальчика, продававшего пирожки на улице, и повелел ему быть устроителем нового войска, крепостей, столицы. Мальчик был вороват и гениален, Петр не однажды крепко бил его палкой, бил и не оставлял доверием. И уже в 1709 году мы имели Полтаву…

III

В Петре мы имеем исключительный и личный пример успешности, основанной на гармоническом сочинении государственного с частным. Есть одно учреждение, века действовавшее, действовавшее еще с большими успехами, чем Преобразователь России, и которое также представляет удивительное сочетание частного замысла с общею целью. Это — иезуитский орден и его роль около папства.

Мысль Лойолы была совершенно частная мысль, папы только допустили ее осуществиться, но они ее не создали, они в нее не вмешивались, когда она осуществлялась. Санкция, благословение — все, что им принадлежало, и обильные плоды, которые свободно им принесли люди, свободно организовавшиеся. Между подробностями — вот одна, в которой по крайней ее оригинальности мы опять узнаем частное изобретение, личную догадку. Человек там испытывается не на деле, a priori вверенном, и не в одной способности этому делу иногда не отвечающей и часто в нем самой слабой, — как это практикуется всюду в ‘службе’, но он изучается до дела и в полноте даров своих. Изучается характер человека, темперамент, гибкость или неподатливость, усидчивость или гениальный огонь. И когда высшая страсть найдена, наилучшая умелость определена, ‘искра Божия’ вскрыта — его бросают на отвечающее дело и уже никто не следит за подробностями его полета. Величайшая свобода, которая только скрепит величайшую дисциплину, частный почин, который доведет до виртуозности, до гениальности разработку общей цели. Чувство какого-то облегчения и радости разлито во всей работе, где никто не мучится, никто не мучит, но все дружною стаей, на могучих крыльях, мудро и даже с упоением поэзии летят к темным целям своим, между тем как добродетельные ‘отечества’, бездарные и обозленные, стоят беспомощно перед Седаном, Садовой, Севастополем…

Все дело не в методе. Не в законах, не в учреждениях, даже не в людях — но в методе. Люди дрались под Севастополем, как львы, но пули не долетали, обозы опаздывали, хлеб был затхлый и производил не сытость, а дизентерию. Какие-то человечки не сделали маленького, им порученного, дела, каким-то человечкам не было мотива сделать это дело, какие-то человечки, несмотря на все средства двойного, тройного контроля сверху, двадцать пять лет смеялись в кулак и ‘проводили трех губернаторов’… — ‘Да что губернаторов’…

‘Контроль сверху’, контроль ‘непосредственного начальства’, ‘внезапная ревизия’. И только, и никакой еще политической или административной мысли, но внезапно ревизующий есть минутный гость, а непосредственный начальник есть партнёр в карты. И вот уже все случайно или фиктивно… Гоголь, Грибоедов, ранее Капнист — они выплакали глаза по отечеству, бич сатиры свистал — и напрасно… Нужно изобретение. Пока нет изобретения — бич может свистать, сатирик — негодовать, никто их не услышит, никто им не отзовется.

Чем был по существу, как не пустою и бездушною, но необыкновенно, вместе с тем, умною методическою машинкой — новый суд! Взятку стало некуда бросить, и в этом гениальная сторона гаерского изобретения, а вовсе не в яко бы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Бес благородный скуки тайной.
Некрасов

Иллюзии и иллюзии, иллюзии не только воображения, но самой воли. Мир христианский есть по существу своему мир неудач, разочарования и слез, и вытекающей отсюда молитвы. Если бы мы имели хороших чиновников — мы разучились бы молиться. Мы все поехали бы в Аркадию, тогда как теперь идем в храм, пока еще идем в храм…

Разве это не вечно:

Блаженны нищие духом…

Или это временно:

Блаженны гонимые…

И, наконец, это изменимо:

Блаженны алчущие и жаждающие правды…

Мир христианский — есть мир сумерек, мир радости, которая пронизывает, но только как луч, волны темноты и скорби. Радость — это поцелуй неба земле, краткий как именно поцелуй, обрывающийся через секунду, ежедневно — труд, рождение, сутолока, толчки, ‘одежды кожаные’, которые получил Адам, как только он выпал из пеленок.

Не верны, в самом существе своем не верны петербургские видения, и сам Петербург, как уже заметил проникновенно Достоевский, есть ‘самый умышленный город на земле’, тем паче — умышленны и лживы его мечты. порывы, ‘соображения’, и не только соображения его ‘департаментов’, но и его журналов…

Не нужно вовсе Петербурга, pereant [пусть погибнут (лат.)] конверсии, я ожидаю в истории, придет ‘хор странников’… и великая блудница, — впрочем, такая холодная блудница, такая растленно-холодная, которая в самый момент эксцесса спокойно давит клопов на стене, эта жаба, выползшая из ‘хладных финских вод’ на ‘топкий брег’ в дельте Невы — будет не столько растерзана, как просто раздавлена с гадливым чувством.

Блаженны нищие…

Блаженны плачущие…

Блаженны алчущие…

Ибо, как уже обещано —

…они утешатся.

…они наследят землю.

…им Царство Небесное.

Впервые опубликовано: Русское Обозрение. 1897. No 4. С. 776-782.

В.В. Розанов

Отрывок (Из петербургских видений)

Читайте также:

Отрывок
(Из петербургских видений)