В. А. МАКЛАКОВ
В. А. МАКЛАКОВ
Отрывки из воспоминаний
Отрывки из воспоминаний
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Отрывки из воспоминаний, Маклаков В. А., Год: 1930
Время на прочтение: 13 минут(ы)
В. О. Ключевский: pro et contra, антология
СПб., НП ‘Апостольский город — Невская перспектива’, 2013.
Самой красочной фигурой факультета был, конечно, Ключевский. Трудно что-либо прибавить к тому, что о нем уже было написано более компетентными лицами. Ключевский явился живым опровержением моей теории о бесполезности лекционной системы. Его лекции не только давали эстетическое наслаждение, они запоминались и понимались лучше, чем книга. Тот, кто слышал Ключевского, не мог уже читать его произведений, не вспоминая его голоса, ужимок и интонации. И чтобы от всей теории не отказаться, я приходил к заключению, что Ключевский ‘актер’, а не лектор.
Но актер он был замечательный и лекции его были несравнимы ни с чем. Особенностью его был, во-первых, язык, исключительный по силе, оригинальности и красочности, он был настолько своеобразен, что когда Ключевский напечатал в ‘Русской мысли’ свою статью о Лермонтове, под заглавием ‘Грусть’1, то хотя он ее не подписал, с первых же строк все по языку узнали Ключевского. Другим свойством его была необыкновенно выразительная манера произношения, с странными логическими ударениями и паузами, с оригинальными модуляциями голоса, сопровождаемыми своеобразными гримасами и поднятием бровей. Ключевский мог так прочесть отрывок из Летописи, что он навеки не забывался. Любопытно, что одной из причин этой своеобразной манеры Ключевского было его легкое заиканье. Этот недостаток он старался скрывать, только разглядывая его изблизи, можно было заметить, что когда он неожиданно умолкал и делал как будто непонятную паузу, его нижняя челюсть начинала усиленно и беспомощно дергаться. Он делал вид, что пауза вызвана тем, что он думает и сосредоточивается. Часто пауза приходилась не там, где ей по смыслу полагалось бы быть, те, кто не знали про его заиканье, могли думать, что он или оригинальничает, или не находит нужного слова, но в результате это скрытое заиканье не только не вредило Ключевскому, но придавало оригинальность и даже прелесть его своеобразной манере. Я имел возможность наблюдать Ключевского не только на кафедре. При жизни моего отца он часто бывал у нас на журфиксах, а после я встречал его на таких же журфиксах у Н.В. Давыдова2. Ключевский любил ходить в гости и по русскому обычаю сидел там до поздней ночи, до после ужина. Он и в домашней обстановке был также интересен и блестящ, как на кафедре. Те же чеканные фразы и своеобразная дикция, та же любовь к острому слову, к неожиданным и забавным сопоставлениям, над которыми он потом сам беззвучно смеялся, он так же прищуривался, одновременно поднимая брови над своими близорукими, насмешливыми, никогда не глядевшими в лицо собеседника глазами, та же выразительная мимика, которая как будто вколачивала его слова в память слушателя. Слушать его было всегда наслаждением, и когда он начинал говорить, то, несмотря на свой тихий голос, он становился тотчас центром внимания. Стилистический блеск его ни в каких условиях не покидал, был как бы частью его природы. Возможно, что и заиканье ему помогало, оно заставляло его говорить медленно, с остановками, давая этим возможность каждое слово обдумать. Точно так же его бисерный почерк, необыкновенно четкий, где он дописывал каждую букву, помогал ему отделывать то, что он писал, придавать законченную красоту его письменной речи. Но при исключительной одаренности Ключевский был все-таки человеком упорной работы, привыкшим доводить все до совершенства. Это одинаково касается и формы, и содержания. Он себе не доверял, к самому себе относился очень критически, без признаков самонадеянности. Помню, как в пятнадцатилетие со дня смерти Некрасова мы, студенты, затеяли почтить его память устройством публичного заседания. Пошли просить Гольцева3 принять в нем участие, он согласился без оговорок и, узнав, что мы хотим звать и Ключевского, предложил, чтобы сначала Ключевский выбрал тему по своему вкусу. Гольцев соглашался читать то, что на его долю останется. За тему он не стоял и только просил его заранее предупредить. Ободренные первым успехом, мы явились к Ключевскому. К нашему удовольствию идея читать о Некрасове его не оттолкнула. Он как будто обрадовался, что молодежь помнит и ценит Некрасова, сам оказался его поклонником. Но когда он узнал, что заседание предположено через месяц, он стал смеяться. ‘Как через месяц? — спрашивает он, удивленно поднимая брови.— Да разве можно приготовиться к лекции в один месяц?’ Мы говорили, что всегда говорят в таких случаях лекторам, что ему готовиться нечего, что что бы он ни прочел, будет все хорошо и т.д. Ключевский не хотел даже слушать. ‘Прочесть лекцию не долго,— говорил он, — не долго ее написать, долго ждать, чтобы ‘наклюнулась тема». Он стал вслух размышлять, указывал, о чем надо подумать, что освежить в памяти, чтобы читать о Некрасове, говорил о состоянии тогдашней литературы, о любимейших русских авторах, к которым причислял, повторяя это несколько раз с ударением, ‘русского писателя Гейне в переводе Михайлова’, вспоминал о тогдашних политических настроениях. Он увлекся и говорил около часу. Мы слушали его зачарованные, потом горячо убеждали повторить на лекции то, что он нам говорил. Но Ключевский не допускал мысли о том, чтобы он мог читать раньше, чем через полгода. Уходя от него и сравнивая этот отказ с безусловным согласием Гольцева, мы невольно становились не на сторону Гольцева.
После блестящей публичной лекции Ключевского ‘Добрые люди древней Руси’4, я, возвращаясь домой, некоторое время шел пешком вместе с ним и его сыном Борисом. Ключевский был очень доволен приемом аудитории, обыкновенно столь сдержанный, он делился впечатлениями, моим присутствием не стесняясь, я оказался свидетелем, как они оба с сыном вспоминали отдельные удачные словечки и впечатление, которое они производили на публику. Было ясно, что эти словечки были заранее подготовлены и изучены и что Ключевский рассчитывал на их эффект. Такая сознательная, упорная, хотя скрытая работа над исключительным даром, которым его наделила природа и сделала из Ключевского того несравненного ‘виртуоза’, каким он был как писатель и лектор.
Своими публичными лекциями Ключевский публику не баловал, может быть, потому, что к ним слишком долго готовился. Но бывали моменты, когда ему поневоле приходилось выступать перед публикой, и тогда его диалектический талант проявлялся во всем своем блеске. Это были ученые диспуты. Они всегда были событиями. Я помню диспуты Семевского5 и особенно Милюкова6. Ключевский имел против себя в этом последнем случае скорее враждебную аудиторию. Диссертации двух молодых ученых Корелина7 и Милюкова были одновременно представлены на степень магистра по всеобщей и по русской истории. Герье дал Карелину сразу две степени, того же ждали и от Ключевского по отношению к Милюкову за его труд о Петре Великом. Но Ключевский этого не сделал, и поспешная на выводы студенческая молодежь в этом заподозрила пристрастие и несправедливость. Она пришла на диспут настроенная против Ключевского, и он это знал. Он начал общей характеристикой всего сочинения, строя ее по своей любимой манере в эффектных противоположениях. Он упрекнул Милюкова, что он не сделал всех выводов из фактов, которые сам устанавливал. Его красочные антитезы по сю пору сидят в моей памяти: ‘Вы доказываете все то, что утверждаете, но утверждаете не все, что доказываете. Вы идете к цели смелее, чем к ней подходите. Ваше сочинение ставит больше вопросов, чем дает ответов. Это не недостаток. Иногда труднее поставить вопрос, чем его решить, как бывает труднее заметить прореху, чем ее зашить’ и т.д. После такой вводной характеристики Ключевский стал делать ряд отдельных замечаний, при этом он как будто только кстати, мимоходом, осведомлялся, не обратил ли Милюков внимание на такой то факт, не подумал ли о таком то возможном его объяснении? Мы плохо схватывали смысл этих вопросов, и они нам казались мелочными придирками. Но они оказались совсем не случайными. Ключевский с большим искусством, но и с большой осторожностью, ничего от себя не утверждая, а только как будто интересуясь ходом чужой работы, предложил объяснение некоторых непонятных явлений финансовой политики той эпохи. Эта политика, по его мнению, определялась желанием государства путем налогового пресса увеличивать пахотную площадь страны, и та неравномерность налога, которая с первого взгляда казалась будто бы произвольной, по Ключевскому, зависела от соотношения жилой и пустой земли у владельцев, чем побуждала их свою пустую землю эксплуатировать. Такое объяснение было тем интереснее, что соответствовало несомненной тенденции законодательства, закончившейся введением при Петре подушной подати. Когда в результате ряда как будто случайных вопросов Ключевский наконец открыл свои карты и спросил, не пришлось ли Милюкову проверить, в какой мере такое объяснение согласовалось с фактами им изученными, Милюков должен был признать, что он об этом не думал и этого не проверил, что все это очень остроумно, но что по этому поводу он ничего сейчас ответить не может. Ключевский не стал настаивать, довольствуясь этим ответом, и пошел дальше, но впечатление на публику было произведено, загадочные вступительные слова его возражения всем стали понятны, и мы, студенты, поневоле перестали негодовать, что Ключевский не дал Милюкову сразу докторской степени. Все это происходило настолько давно, а эти вопросы были для меня так мало знакомы, что я не могу ручаться за полную точность моего понимания, передаю только впечатление слушателя. Я потом спрашивал Милюкова, проверил ли он утверждения Ключевского. Милюков отвечал, что со стороны Ключевского это возражение вышло очень эффектно, но что при проверке его предположения оказалось, что факты его не подтверждают. В этом, конечно, я не судья и вспомнил этот диспут только как образчик диалектического искусства и манеры Ключевского.
Вспоминая о Ключевском, было бы сейчас трудно отвести ему определенное место в политическом лагере. Нелегко было знать его настоящие взгляды, мало было людей столь замкнутых, скрытных, нелюбящих говорить о себе. Он мог быть откровенен только с самыми интимными своими друзьями, да и это было бы на него непохоже. Он ходил вечно в маске и в свою душу никого не пускал. Об ней можно было только догадываться. Однажды с обычным своим юмором он формулировал такое житейское правило: ‘Если вас спрашивают прямо, отвечайте косвенно, если спросят косвенно, можете ответить прямо’. И на прямые вопросы он никогда прямо не отвечал. Была другая причина, по которой на него было бы трудно привесить готовый ярлык, не только он был чересчур своеобразной фигурой, полной противоречий, но он не подчинялся элементарной политической дисциплине, запрещавшей, по нашим понятиям, хвалить чужих, а своих осуждать. Его острый язык не щадил никого, даже своих, но он имел и гражданское мужество симпатий своих не стыдиться. Он нанес очень чувствительный удар своей популярности, когда после смерти Александра III, безо всякой видимой надобности, по одному убеждению выступил в университете с похвальным словом покойному государю, восхваляя его заслуги в деле сохранения мира в Европе8. Такие неожиданные выходки сбивали с толку тех, кто судил по готовым шаблонам.
По своим общим тенденциям Ключевский, конечно, принадлежал к прогрессивному лагерю. В одном из курсов, в котором он довел изложение до Александра II, он высказался горячим сторонником реформ шестидесятых годов, видя в них логическое завершение многовековых процессов русского государства. Он доказывал, что благодаря этим реформам Россия вступила в заключительный период истории, они разрешили сословный вопрос и положили основание всесословному самоуправлению. В эпоху подготовки Булыгинской думы9 он был приглашен на Петергофское совещание, там он сражался с H. M. Павловым10, возражал против сословности выборов и пугал государя народной враждебностью к ‘мрачному призраку сословного царя’, защищал и то положение Булыгинской думы (зачаток конституционного строя), по которому законопроект, отвергнутый квалифицированным большинством, государю не мог быть представлен. После 17 октября я случайно присутствовал при его разговоре с П. Б. Струве11, только что вернувшимся из-за границы, и слышал, как Ключевский ему указывал на необходимость посвятить себя сейчас политическому воспитанию народа. Из этих отдельных черточек ясно, куда шли его симпатии. Но хотя для людей этого направления в 1905 году наступил наконец долгожданный момент выступить активно как политическим деятелям, тем не менее в какую либо партию он тогда не вошел и не мог бы войти. Не потому только, что не мог бы себя подчинить чьему бы то ни было руководству, но целая пропасть отделяла все-таки Ключевского от тогдашних политических партий и их идеалов. Для того чтобы заниматься активной политикой, он слишком мало был европейцем. Заграничную жизнь он мало знал и ценил, плохо знал языки, он был по натуре насквозь русским человеком, любил русскую жизнь, русскую старину и русскую самобытность, любил то, чем русская жизнь отличалась от Запада и что она против Запада отстояла. Происходя из духовного звания, он сохранил прочные симпатии к духовенству как к особому социальному классу. ‘Я ведь ‘клерикал»,— говорил он про себя, со своим юмором. В сельском священнике не только прошлом, но и настоящем он видел главного проводника культуры в народе, представителя той своеобразной интеллигенции, которая от народа не оторвалась и могла говорить с ним на одном языке. Недаром он читал лекции в Духовной академии, содействуя ими научному образованию духовенства. Ключевский стоял за движение и за прогресс, недостатков нашей старины не идеализировал, не рекомендовал их охранять, как драгоценные заветы истории, но он был уверен, что все элементы прогресса уже заложены в русской действительности и что их вовсе не необходимо развивать непременно по иностранным образцам и шаблонам. Все те многочисленные прогрессивные партии, которые тогда выступали на арену политической жизни с заимствованными от Запада кличками и программами, с европейскою тактикой, для него были глубоко чужими. По многим сложным причинам Ключевский не любил и эпигонов славянофильства. Он был бы всего ближе к неопределенной неорганизованной группе ‘народников’ уже потому, что был настоящим сыном народа и самым подлинным демократом. Его было бы так же трудно представить себе живущим в Европе, как блистающим в светских гостиных. Было смешно думать, что и он был действительным статским советником и кавалером. Он оставался типичным интеллигентом из разночинцев, которого судьба не баловала и который пробился наверх только исключительными дарованиями и упорным трудом. Оттого у него сохранилось недоброе чувство к привилегированным и счастливчикам, не только к отдельным лицам, но целым группам и классам, так через все его лекции проходит плохо скрытая неприязнь к дворянскому сословию. Весь его облик носил следы ненормального напряжения в юные годы, жизненный успех ему дался недаром. Тщедушный и хилый, без развитой мускулатуры, результата спортивного воспитания, он производил впечатление слабосильного. Но это была ошибка, как-то при нем стали говорить о физическом воспитании на тему о ‘mens sana in corpore sano’12. ‘Что такое выносливость и сила? — заметил он.— Если человек может работать 20 часов в сутки и не спать подряд много ночей, разве это не выносливость? А годятся ли на это ваши спортсмены?’ Настоящий аскет, преданный исключительно умственной жизни, замкнутый в себе и в памятниках русской истории, он любил мир и тишину, развлекался тем, что зимой ходил в гости, а летом сидел с удочкой у реки. Те условия свободной политической жизни, которые прогрессивные партии хотели в России ввести, построенные на народоправстве и на господстве общественного мнения, условия, которые предполагали контроль за каждым шагом политического деятеля со стороны прессы и общества, требовали подчинения директивам разных партийных съездов и комитетов, существования вожаков, которых выдвигают толпа и популярность, весь этот необходимый при народоправстве политический шум и суета были органически противны индивидуализму Ключевского. Потому на появление этих новых организаций, политических партий, он глядел с недоверием и опаской. Ему в них было нечего делать, его ум и привычки вели его иной дорогой.
Ключевский был типичным москвичом по характеру и очень популярным в настоящей Москве человеком. Кто не знал его лекций? Но как эта часто бывает, большая публика знала и ценила в курсах Ключевского не то, что в них было главного. Не говорю про научную сторону, ее, конечно, ценили специалисты и знатоки. Но широкая публика замечала в его лекциях не это, а особенно его острые слова и злые характеристики, они совпадали с общим либеральным отрицательным к старине настроением, и им Ключевский был обязан значительной долей своей популярности. По тем же причинам многие считали курсы Ключевского вредными: его упрекали, что он рисует только темные стороны нашей истории, развенчивает наших национальных героев, совершенно последовательно и теперь, в эпоху идеализации старого, эти курсы Ключевского утратили долю своего обаяния, и прежние их поклонники своего былого восторга стыдятся. Сколько раз я сейчас это мнение слышал. В такой оценке, однако, больше оптического обмана, чем справедливости. Отрицание Ключевского вытекали вовсе не из нелюбви к старине и России, а из основ его морального мировоззрения. Ключевского всегда коробило от самоуверенности, гордости, желания выделиться, блистать или властвовать. К героям истории он поэтому относился с предвзятостью, он действительно любил их развенчивать, обличать их мишуру. По своему научному пониманию он вообще не придавал большого значения личности, исторический процесс для него развивался по законам общественной жизни, изменить которые личность не в состоянии. Помню один его разговор с знаменитым астрономом Бредихиным13, которому он шутливо по форме, но совершенно серьезно доказывал, что есть законы общественной жизни, которые безусловнее астрономических. ‘Жизнь, как крестный ход,— не раз говаривал он, любивший церковные обряды.— Напрасно те, которые случайно идут в передних рядах толпы, воображают, что они ведут за собой других’. И когда он встречался с людьми, которые претендовали управлять событиями, он был всегда рад их поставить на место. Его моральные симпатии шли к людям другой категории, к скромным и незаметным работникам, упорным труженикам на том месте, на которое судьба их послала. Оттого-то оценка, с которой он подходил к историческим лицам, была часто так неожиданна. Характерны его взгляды на Петра. Он не мог не осуждать его отношения к ‘отечественной старине и народному быту’, его грубых приемов, которые сделали, что ‘реформы Петра пронеслись над народом, как тяжелый кошмар, всех напугавший и никому непонятный’. Но Петр был ‘честный и искренний человек’, умел ‘свой царский долг развить до самоотверженного служения’, не был мечтательным доктринером, ‘охотником до досужих общих соображений’, самоуверенно задумавшим на свой лад перестраивать жизнь. Петр, по мнению Ключевского, даже не подозревал, что его реформы совершенно преобразуют Россию, а только бессистемно удовлетворял текущим насущным нуждам страны, при этом не отступя перед самой неблагодарной и черной работой, он ‘был хозяином-чернорабочим, царем-мастеровым’. И это мирило Ключевского с Петром, и он его не развенчивал, хотя в его описании Петр вышел непохож на легенду и на свой канонический образ. Но зато тот же Ключевский с язвительной насмешкой, почти с ненавистью относился к Екатерине, с злорадством обличая несоответствия ее дел с ее же либеральными фразами и с удовольствием разъясняя непоправимые промахи и вред для России ее прославленной внешней политики. У Ключевского в истории были свои любимцы и свои герои. Их он находил на всех ступенях общественной лестницы. Им был и ушедший от мира отшельник Сергий Радонежский, своим подвижничеством вернувший несчастной русской земле веру в себя, и упрямо защищавшие свою религию старообрядцы, и тот темный ревнитель старого быта Андрей Иванов, сам явившийся в Преображенский Приказ обличить своего государя Петра за ‘богопротивные новшества’, за что ‘с ним, разумеется, и было поступлено по закону’, и всеми забытые ‘добрые люди’ старой Руси, о которых он напомнил Москве своей публичной лекцией, и его любимец на троне ‘добрая, славная душа’ тишайший царь Алексей Михайлович, считавший себя, несмотря на свое самодержавие, беззащитным перед каким-то нахальным монахом, отцом Микитой, казначеем Савина монастыря. Они были многообразны и многочисленны настоящие герои и любимцы Ключевского, облик которых он с любовью восстанавливал в своих лекциях. Таких людей не ценят их современники и забывает история. Они поглощаются понятием ‘народа’ и ‘общества’. ‘Так и нужно,— говорил Ключевский.— Смерть есть забвение. Истинный символ смерти не европейский памятник, воздвигаемый в похвалу определенного умершего человека, а наш русский могильный холм, который ничьего имени с собой не соединяет’.
У человека с такими взглядами были шансы остаться непонятым для тщеславных и самодовольных людей нашего века. И недаром от них, от их любопытства и суеты он отгораживался маской шутки и острого слова. Современные люди его понимали по-своему. Его иногда злые, а иногда добродушные насмешки над историческими личностями всеми воспринимались с большим удовольствием, а идеала его не замечали и во всяком случае им не соблазнялись. Да он его и не старался распространять и внушать, его идеал оставался при нем. Ключевский расспрашивал, наблюдал, выносил в душе свои приговоры и ни с кем вместе не шел. В эпоху освободительного движения и введения конституционного строя многие активные политики воображали, что его убедили и перевели в близкий им лагерь. Что он про них действительно думал, он унес с собою в могилу, но оставался все время в стороне от движения.
Печатается по: Московский университет. 1755-1830. Париж. 1930.
Маклаков Василий Алексеевич (1869-1957) — русский политический деятель, адвокат, публицист, член II, III и IV Государственной думы, член ЦК партии кадетов. Учился на физико-математическом, а затем на историко-филологическом факультете Московского университета, который окончил в 1894 г., в 1896 г. экстерном закончил юридический факультет. Посол Временного правительства во Франции.
1 Статья ‘Грусть (Памяти М. Ю. Лермонтова, умер 15 июля 1841 г.)’, подписанная буквой К., впервые была опубликована в журнале ‘Русская мысль’ (1891. Кн. VII.).
2 Давыдов Николай Васильевич (1848-1920) — русский юрист, профессор уголовного права Московского университета, председатель Московского окружного суда (с 1897), редактор журнала ‘Зритель’.
3 Гольцев Виктор Александрович (1850-1906) — русский публицист, литературный критик и общественный деятель. Доцент Новороссийского и Московского университетов, редактор журналов ‘Юридический вестник’, ‘Русский курьер’, ‘Русская мысль’.
4 Публичная лекция ‘Добрые люди Древней Руси’ была прочитана в пользу пострадавших от неурожая и впервые опубликована в журнале ‘Богословский вестник’ (1892. No 1).
5 Семевский Василий Иванович (1848-1916)— русский историк, приват-доцент Петербургского университета (1882-1886), один из создателей партии народных социалистов (1906), основатель и редактор журнала ‘Голос минувшего’ (с 1913 г.). Защита магистерской диссертации В. И. Семевского ‘Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II’ состоялась в Московском университете 17 февраля 1882 г., а 16 февраля 1889 г. В. И. Семевский там же защищал докторскую диссертацию ‘Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.’. В. О. Ключевский выступал официальным оппонентом на обеих защитах. Описание докторского диспута В. И. Семевского см. в ‘Русских ведомостях’ (1889. 17 февраля. No 48.).
6 Защита магистерской диссертации П. Н. Милюкова ‘Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого’ (М., 1892) состоялась 17 мая 1892 г. в Московском университете.
7 Карелин Михаил Сергеевич (1855-1899) — русский историк, ученик В. И. Герье. За магистерскую диссертацию ‘Ранний итальянский гуманизм и его историография’ был удостоен советом Московского университета докторской степени. С 1889 г. приват-доцент московского университета.
8 Речь Ключевского ‘Памяти в бозе почившего государя им. Александра III’ была прочитана в заседании Императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете 18 октября 1894 г. и напечатана в том же году.
9 Булыгинская дума — проект представительного законосовещательного органа в России, о котором было объявлено царским манифестом от 6 августа 1905 г. в соответствии с ‘Положением о выборах в Государственную думу’. Проект был составлен в министерстве внутренних дел, возглавляемом в то время А. Г. Булыгиным. Проект был утвержден на совещаниях в Новом Петергофе 19, 21, 23, 25 и 26 июля 1905 г. под председательством Николая II. Ключевский принимал участие в этих совещаниях, выступая против сословного принципа выборов.
10 Павлов Николай Михайлович (1835-1906) — писатель, публицист, общественный деятель, историк, близкий по своим взглядам славянофилам. Один из инициаторов создания монархического ‘Союза русских людей’. В своих выступлениях на Петергофском совещании отстаивал принципы самодержавия, полагая, что даже совещательная дума — это путь к конституционному строю, противоречащему историческим устоям русского государства.
11 Струве Петр Бернгардович (1870-1944) — российский общественный и политический деятель, публицист, историк, экономист и философ. Выпускник юридического факультета Петербургского университета (1894), преподавал в университете и в Политехническом институте в Петербурге. Один из организаторов РСДРП, член ЦК партии кадетов, депутат II Государственной думы (1907), академик (1917). Редактор журнала ‘Полярная звезда’ (1905-1906) и ‘Русская мысль’ (1906-1918). С 1920 г. в эмиграции.
12 Mens sana in corpore sano — в здоровом теле, здоровый дух (лат.).
13 Бредихин Федор Александрович (1831-1904) — русский астроном, директор Николаевской Главной астрономической обсерватории в Пулково, академик (1890).