Отрывки из новых записок г-жи Жанлис
Отрывки из новых записок г-жи Жанлис
*
*
*
*
Отрывки из новых записок г-жи Жанлис, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1808
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Господин Р** был страстно влюблен в маркизу М**, которая, ничего не подозревая, обходилась с ним, по обыкновению, непринужденно, как со старым, искренним приятелем, любезным по добродушию своему и честности. Однажды ввечеру, сидя наедине с маркизой и будучи не в состоянии долее скрывать своего чувства, господин Р**, без всякого предисловия, падает на колени и осыпает ее нежнейшими выражениями страсти. Такое нечаянное, неприготовленное признание показалось забавным для маркизы, она засмеялась и в шутку ударила господина Р** по лицу ручным экраном, к несчастью медный гвоздь, которым экран прикреплен был к рукоятке, воткнулся в нос г-на Р*. Маркиза М** захохотала, отдернула руку, но экран повис на носу и закрыл, наподобие маски, все лицо обожателя. В ту самую минуту входит гость. Маркиза продолжает хохотать, господин Р**, пользуясь своим несчастьем, встает и бежит вон с экраном на носу, который отцепил не прежде, как в прихожей. Посетитель, не видав его в лицо, не мог отгадать, кто он. Маркиза М** не хотела открыть его имени, но господин Р** явился на другой день в общество с страшным рубцом на носу, и все узнали его тайну.
Признаемся, к чести писателей, что все они — разумеется только те, которые имеют дарование — вообще столько мстительны и злы, как другие люди, в спорах своих бывают они и горячи и грубы, но в примирении всегда искренни, имея чрезмерно раздражительное и нежное самолюбие, они вспыльчивы, но размышление или, лучше сказать, приятность уединенного занятия всегда успокаивает их досаду. Личная ненависть отравляет душу: ее намерения и происки ужасны, ненависть писателя не имеет ни такой силы, ни такой жестокости (не говорю о некоторых исключениях), она не может уничтожить ни человеколюбия, ни взаимного уважения. Хороший писатель, читая несправедливую критику, не сердится, но горячится, написавши ответ свой, он доволен, он отомстил, он все забывает, он готов простить, если только книга его заслужила всеобщее одобрение. Одни худые ораторы — (замечено в английском парламенте) — ненавидят своих противников, то же можно сказать и о писателях: писатель без дарования неумолим, всякое колкое слово, против него сказанное, имело свое действие. На поприще литературы необыкновенные достоинства не могут быть утесняемы, там погибают одни глупцы, которым потому именно и естественно быть мстительными, для них не существует великого беспристрастного судилища, они уверены внутренне, что публика не уничтожит приговора, убийственного для их славы. Никогда искренняя привязанность не бывала производима ласкательством, и критика писателей никогда не может приключить продолжительной, глубокой ненависти: она не действует на душу! Следовательно сердце нежнее и чувствительнее самолюбия: истина утешительная для человечества!
Известно по истории, что Крезов сын, немой от рождения (но не глухой), увидев неприятельского воина, который замахнулся мечом на отца его, вдруг получил употребление языка и воскликнул: воин, не убивай Креза! В ребячестве своем была я свидетельницею подобного происшествия, которое неизгладимо запечатлелось в моей памяти. Вот оно: тетка моя, графиня де Серсей, находилась с мужем своим, который от паралича не имел движения в половине тела, у теплых вод в Бурбон-Ланси. Более двух месяцев жили они в сем месте: воды не действовали, больной лежал в постели, без памяти, почти без движения, совершенно лишенный правой руки, которая одеревенела. В это время графиня получает от господина де Шезака, тогдашнего начальника французской морской силы (французы были в войне с англичанами) письмо, наполненное похвалами сыну ее, шестнадцатилетнему молодому человеку, который сражался как герой, первый вскочил на неприятельский корабль и, несмотря на раны свои, всех привел в изумление чудесною храбростью. Неприятельский корабль взяли, сражение кончилось, молодого де Серсея, обагренного кровью, спросили, где он ранен? Не знаю, отвечал он, думаю, что это кровь англичан, потому что ничего не чувствовал. Но кровь была точно его: он получил три раны, хотя очень легкие. В письме господина де Шезака приписал он несколько строк собственною рукою к матери. — Графиня де Серсей, думая, что муж ее сохранил еще некоторую внутреннюю чувствительность, решилась прочесть ему письмо. В горнице было шесть или семь человек, в том числе и я. Отдернули занавес, окружили постель, я стояла на коленях на табурете, внимательно рассматривая лицо больного, который, казалось, совсем не замечал происходившего перед его глазами. Графиня садится в головах, произносит громко имя Армана, их сына, к которому отец особенно был привязан. Мой друг! — говорит она — Арман чрезвычайно отличил себя в сражении! Лицо больного переменилось: он подымает глаза и пристально смотрит на супругу свою. Графиня читает, явственно и тихо, письмо господина де Шезака. Больной слушает, и вдруг видим в глазах его слезы, он подымает руку, дотоле хладную и неподвижную, и трогательно произносит: О Боже!… Все заплакали, думали, что болезнь миновалась, но сие чудо чувствительности совершилось единственно для того, чтоб несчастный страдалец в последний раз насладился радостью отца. Последним действием рассудка его было страстное движение восторга и чувство благодарности к Существу Всевышнему, все бытие возобновилось в нем при имени милого сына, юноша, удаленный от семьи, делами благородными оживотворил на минуту угасающего отца своего, старец почувствовал жизнь со всем ее блаженством!… скоро потом прекратилась она и навеки.
Как несправедливы и, можно сказать, безрассудны насмешки светских людей над многими драгоценными и в общежитии необходимыми добродетелями! Сколько вреда наделали они обществу и сколько характеров испортили! Беспрестанно кричат: люди, ни в чем не отступающие от порядка, несносны! Почему же? Не потому ли, что любят до излишества точность, что отвечают по первой почте на всякое ваше письмо и нужное и ненужное, что никогда не пропустят минуты, назначенной для свидания, что никогда не потеряют вверенной им вещи, что помнят свои обещания, что можно всегда положиться на их слово? — Признаюсь, для меня такие люди сносны! По крайней мере имею слабость предпочитать их тем рассеянным или слишком заботливым людям, которые в связях своих так ненадежны, забывчивы и неточны! Охотно верю, что сии блистательные недостатки могут служить истинным признаком гения, что они неразлучны с дарованиями необыкновенными, но к стыду своему, нахожу, что они уступают честности, осторожной и неизменной в самых мелких подробностях точности, порядку, верности в самых обыкновенных обстоятельствах жизни.
Я слышала мнение, которое нахожу странным, и вообще несправедливым. Покажите мне, говорил господин В**, роспись вашего гардероба и мебелей, и я берусь очень верно описать ваш ум и характер. Но Фридрих Великий имел самый странный и ребяческий вкус в уборке своих покоев, например: кто бы сказал, смотря на кровать его, украшенную розовыми занавесками с серебром, что она принадлежит воину, который вечно спал в сапогах и шпорах? Такая метода размышления весьма незатруднительна, путешественники наши обыкновенно употребляют ее. Стоит заметить мимоходом, и все знаешь, система готова, не надобно терять ни размышлений, ни времени. Но путешествие будет составлено из одних догадок? Какая нужда! В старину путешественник имел необходимость в здравом смысле и точности, ныне будь проницателен, и довольно! Диво ли, скажете, описывать такую вещь, которую видел, рассматривал, а может быть еще и сравнивал с другими? Важность, изобразить понятно и сходно то, что угадал, не видавши глазами? Не спорю, что многие такие догадки могут быть очень смешны и, если хотите, глупы! а по ним и сам путешественник покажется и смешным и глупым, — но чем более опасности, тем более и славы! Скажу однако, что в этом случае не могу, по совести, причислить себя к славным. Вот что случилось со мною в Гамбурге: я наслышалась, что протестанты, большие неохотники до всякого церковного убранства, никогда не украшают церквей своих цветами. Будучи в Гамбурге, я любила прохаживаться одна по городским окрестностям, однажды увидела несколько смежных крестьянских садов, разделенных низенькими заборами, вхожу в один: все наполнено огородными овощами и зеленью, выключая одной довольно пространной площадки, усеянной прекрасными цветами, изъявляю хозяйке свое удовольствие! — Мы разводимо эти цветы для церкви, отвечает она. — Как для церкви? спрашиваю с удивлением. — Так точно, сударыня! Мы вяжем из них пучки, с которыми ходим по воскресеньям к обедне. Загляните в соседние сады: во всех найдете такие же площадки с цветами. — Ответ был ясен, но я еще сомневалась, иду в другой сад, крестьянка не обманула меня: и здесь нахожу площадку, усеянную цветами, в третьем, четвертом и пятом садах тоже! Возвращаюсь домой и записываю в журнале: Протестантские крестьяне в Гамбурге богомольнее католиков! Они разводят цветы для украшения церквей своих. И я конечно сохранила бы свое заблуждение, когда бы на другой же день оставила Гамбург, но дней через пять прихожу в протестантскую церковь, ищу глазами цветов, не вижу ни одной гирлянды, зато замечаю, что большая часть поселян и поселянок имеют в руках букеты, спрашиваю о причине, мне говорят: ‘В нашем городе пучки цветов означают собственность, один только владелец имеет на них право, и вы найдете почти во всех крестьянских садах особую гряду для тех цветов, из которых составляются пучки церковные. Крестьянин, не имеющий собственности, не смеет явиться в церковь с букетом, этой привилегией исключительно пользуются одни владельцы. Здесь цветы почитаются знаком отличия, которое слишком дорого для суетности гамбургских поселян и поселянок!’ — И я поспешила вычеркнуть из своего журнала все прекрасные рассуждения о набожности протестантов, живущих в Гамбурге. Весьма опасно полагаться на свидетельство наружности, она обманывает путешественника и тогда, когда, по-видимому, имеет он все нужные для него объяснения.