Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ.
ПЕТРОГРАДЪ
ОТРАВА.
Очеркъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
——
Отрава, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1887
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Жирное, колеблющееся солнечное пятно уперлось прямо въ широкую спину Вахрушки, но онъ продолжалъ лежать на земл плашмя, уткнувъ въ траву свое бородатое и скуластое лицо. Солнце жгло отчаянно, а Вахрушка оставался неподвиженъ изъ свойственнаго ему упрямства: не хочу — и шабашъ, пусть палитъ… Пестрядиная рубаха, перехваченная ремешкомъ, и скатавшіеся штаны составляли весь костюмъ Вахрушки. Валеная крестьянская шляпа и сапоги лежали отдльно: Вахрушка бережно носилъ ихъ съ собою въ рукахъ — ‘на всякій случай’, какъ, говорилъ онъ.
— Эй, Вахрушка, вставай!— повторялъ я, толкая его прикладомъ ружья въ бокъ.— Нужно переправляться черезъ озеро. Не ночевать же здсь на берегу.
Вахрушка мычалъ, вытягивалъ босыя ноги и продолжалъ лежать ничкомъ, какъ раздавленный. Это было возмутительно, особенно когда являлась блаженная мысль о холодномъ квас попа Ильи и ча со свжею земляникой у писаря Антоныча. На Вахрушку накатился упрямый стихъ, и онъ оставался недвижимъ, какъ гнилая колода. Лягавая собака Фортуна, взятая нами у Антоныча на прокатъ, задыхалась отъ жара. Время отъ времени она звонко щелкала челюстями, стараясь поймать одолвавшихъ ее мухъ. Зной былъ нестерпимый, а нашъ тнистый уголокъ былъ теперь обойденъ солнцемъ.
— Вахрушка, вставай… Что ты, въ самомъ дл, дурака валяешь?
— А… гм…ыгъ-мъ!.. О, Господи милостивый…
Мы попали въ непріятную засаду. Изъ Шатунова вышли тмъ раннимъ утромъ, когда еще ‘черти въ кулачки не бились’. Сначала обошли озеро Кекуръ, потомъ по гнилой степной рчонк Истоку перебрались на озеро Чизма-Куль, обошли его кругомъ и съ двумя утками въ охотничьей сум ршились возвратиться назадъ. Можно было передохнуть въ небольшой деревушк Юлаевой, гд жилъ знакомый старикъ Пахомычъ, но Вахрушка заупрямился, какъ это съ нимъ случалось, и потянулъ въ Шатуново.
— Первое дло, у попа Ильи квасу напьемся,— объяснилъ онъ въ свое оправданіе.— А то какъ же? Къ Пахомычу мы въ другой разъ завернемъ… Изморился я до-смерти съ этими проклятущими утками: одна битва съ ними, а не охота.
Можно было вернуться старою дорогой, что составило бы въ два конца верстъ пять съ хвостикомъ, но Вахрушка опять заупрямился и повелъ ближнею дорогой. Только обогнуть ‘башкирскую могилу’ (урочище, гд было сраженіе во времена башкирскихъ бунтовъ), Чизма-Куль и останется влв, а до Кекура рукой подать, изъ лица въ лицо выйдемъ на Шатуново. Какъ разъ и Маланьина избенка стоитъ на самомъ берегу — живо солдатка на батик подмахнетъ, а тамъ и холодный квасъ у попа Ильи. Хорошъ поповскій квасъ!.. И Вахрушка уперся на этой несчастной мысли, какъ быкъ. Было уже такъ жарко, что вступать въ ратоборство съ Вахрушкой не хотлось,— ближнею дорогой, такъ ближнею.
Только охотники знаютъ, что такое возвращаться порядочному человку съ поля, когда во рту пересыхаетъ отъ жажды, ноги точно налиты свинцомъ и въ голов вертится предательская мысль: ‘нтъ, ужъ это въ послдній разъ’… Итти пришлось открытыми покосными мстами, кое-гд перерзанными мелкою порослью и отдльными островками. Фортуна давно тащилась по пятамъ, высунувъ языкъ, съ тою особенною собачьей покорностью, которая еще больше увеличиваетъ вашу собственную усталость. Собаки предчувствуютъ глупости своихъ даже случайныхъ хозяевъ. Такъ мы обогнули башкирскую могилу, разлзшійся глиняный холмъ съ березовою порослью, оставили влв Чизма-Куль (‘Говорилъ, что влв останется озеро’,— нсколько разъ повторилъ Вахрушка, оспаривая неизвстнаго супротивника) и наконецъ завидли вдали кривую полосу ярко блествшаго на солнц Кекура. Это было громадное высыхавшее степное озеро, какихъ такъ много разбросано по всему Зауралью. Теперь оно мирно зарастало ситникомъ и осокой, представляя отличный утиный садокъ. Для охоты оно было неудобно. Съ берега не допускала качавшаяся подъ ногами трясина, а гоняться за утками по камышамъ еще хуже. Вода въ озер была дрянная, съ болотистымъ вкусомъ и ржавыми, масляными пятнами, да къ тому же въ ней кишмя-кишла такъ называемая водяная вша. Это не мшало по берегу Кекура вытянуться семиверстному селу Шатунову,— такихъ селъ въ Заураль не одно, какъ вообще въ Сибири, гд любятъ жить трудно. Издали видъ на Кекуръ и Шатуново былъ по-своему красивъ,— извилистая полоса стоячей воды была точно ‘обархочена’ разнымъ крестьянскимъ жильемъ. Въ центр блла каменная церковь, представляя рзкій контрастъ съ окружавшими ее бревенчатыми избушками. Шатуновскіе старики помнили еще времена, когда кругомъ Кекура стояли стной непролазные лса, а въ самомъ озер рыбы было видимо-невидимо, но лса давнымъ-давно ‘поронили’, всю рыбу выловили самымъ безжалостнымъ образомъ, какъ уметъ это длать одинъ русскій человкъ, крпкій заднимъ умомъ, и озеро мало-по-малу превращалось въ гніющее болото. Та же исторія повторялась и съ другими озерами, какъ Чизма-Куль, Багаши и др. Теперь на мст сведенныхъ лсовъ ковромъ разстилались безконечныя пашни, и бывшіе башкирскіе улусы и стойбища поражали своимъ унылымъ, русскимъ видомъ. Когда-то земля была овчина овчиной и давала баснословные урожаи, но, благодаря сибирской привычк не удобрять поля, и это послднее богатство уплыло,— урожаи годъ отъ году длались хуже, а единственнымъ средствомъ поправить дла были молебны попа Ильи да крестные ходы, когда появлялась засуха.
— Ахъ, ты, телячья голова!— говорилъ Вахрушка, когда мы пришли наконецъ короткою дорогой къ озеру.— Маланьи-то нту… а?
— Что же, она, по-твоему, обязана была насъ ждать на берегу?
— Баба она, баба и есть!— ругался Вахрушка, присматривая противоположный берегъ изъ-подъ руки.— Ахъ, телячья голова!.. Вонъ и батикъ на берегу кверху брюхомъ лежитъ, а Маланьи и званья нтъ… Утрепалась куда-то, телячья голова!..
Черезъ озеро до села было, на худой конецъ, дв версты, и какъ Вахрушка могъ разсмотрть не только Маланьину избушку, но даже вывороченную вверхъ дномъ лодку,— я не могъ понять. Прищуренные темные глаза Вахрушки отличались ястребиною зоркостью, въ чемъ я имлъ случай убдиться много разъ.
— Ма-а-а-ланья!..— кричалъ Вахрушка, подхвативъ одну щеку волосатою рукой.— Телячья голова-а!..
Это было отчаянное средство обратить на себя вниманіе солдатки, но Вахрушка оралъ благимъ матомъ совершенно напрасно, по крайней мр, полчаса, пока не охрипъ.
— Вотъ теб и ближняя дорога!— донималъ я Вахрушку въ качеств потерпвшей стороны.— Теперь кругомъ озера-то до Шатунова битыхъ двнадцать верстъ.
— Нтъ, побол: вс пятнадцать. Ма-аланья!.. А зачмъ намъ кругомъ озера окую даль мсить?
— Что же мы будемъ здсь длать? Не ночевать же въ пол… Вотъ теб и холодный поповскій квасъ!
Вахрушка презрительно молчалъ и только пнулъ ногой подвернувшуюся Фортуну. Собака отбжала въ сторону и, высунувъ языкъ, удивленно посмотрла на насъ своими добрыми песьими глазами. Когда Вахрушк надоло кричать, онъ облюбовалъ на берегу таловый, завсистый кустъ, бросилъ подъ него сапоги и шапку и улегся въ тни, точно дло длалъ.
— Увидитъ кто-нибудь съ берегу, телячья голова… Вся причина въ Малань…
Мн ничего не оставалось длать, какъ только послдовать его примру. Солнце такъ и жарило. Камыши стояли не шелохнувшись, надъ ними плавали два ястреба-утятника, пахло гнилою водой, осокой и протухнувшею рыбой. Іюльскій оводъ кружился въ застывшемъ воздух столбомъ. На неб ни облачка, и только съ восточной стороны всплывала блою дымкой высокая тучка. Фортуна два раза мняла мсто подъ кустомъ, потомъ сходила въ болото, выпачкалась въ грязи по уши и, вернувшись къ намъ, съ ожесточеніемъ принялась трясти ушами и всмъ тломъ, такъ что грязь полетла на насъ дождемъ. Вахрушка не пошевельнулся, и Фортуна легла рядомъ съ нимъ, навалившись на его плечо своимъ грязнымъ бокомъ.
Время идетъ ужасно медленно, когда хочется сть и когда у попа Ильи такой холодный квасъ. Наши състные запасы истощились и, въ надежд на Пахомыча, не было захвачено соли, такъ что нельзя было воспользоваться даже убитыми утками. Я пробовалъ заснуть по примру Вахрушки и съ отчаянною ршимостью цлый часъ лежалъ съ закрытыми глазами, но и это не помогло. Солнце обошло кустъ и начало припекать мн плечо. Я перемнилъ мсто, а Вахрушка оставался на самомъ припек, онмвъ отъ истомы.
— Вахрушка, вставай!— будилъ я его.— Пойдемъ кругомъ озера, а то здсь просидимъ до завтра.
Вахрушка безмолвствовалъ изъ свойственнаго ему упрямства. Въ Шатунов Вахрушка игралъ роль интеллигентнаго ‘лишняго человка’ и былъ ‘на перекосыхъ’ со всмъ міромъ. Жилъ онъ бдно, одинокимъ соломеннымъ вдовцомъ, потому что жена Евлаха, лтъ десять терпвшая бдность и побои, ушла наконецъ въ стряпки къ писарю Антонычу. Свое хозяйство у Вахрушки давно было разорено, и онъ мыкался по людямъ: гд дровъ порубитъ, гд на снокосъ угодитъ, гд помолотитъ, гд такъ, за здорово-живешь, стащитъ. Всего замчательне было то, что Вахрушка былъ, дйствительно, умный человкъ, но умный какъ-то болзненно, съ непримиримымъ ожесточеніемъ. Все, что длали другіе, Вахрушка обязательно порицалъ, и порицалъ ядовито, съ тмъ особеннымъ мужицкимъ юморомъ, который бьетъ, какъ обухъ. Выберутъ новаго старосту, случится деревенскій казусъ — Вахрушка произведетъ такой анализъ, что не поздоровится. Шатуновскіе мужики говорили про него, что ‘Вахрушка не въ людяхъ человкъ’, и это было лучшею характеристикой. Лтомъ въ страду, когда отъ работы стонъ стоялъ, Вахрушка сидлъ у себя на завалинк или ловилъ петлями утокъ, осенью, когда вс отдыхали и справляли свои праздники, Вахрушка напускался на работу. Иногда онъ ршался порвать всякія отношенія съ Шатуновымъ, выправлялъ паспортъ и уходилъ куда-нибудь на сторонніе заработки, но это продолжалось не долго,— итого, черезъ мсяцъ Вахрушка возвращался на свое пепелище озлобленне прежняго и опять входилъ въ свою роль деревенскаго обличителя.
— Вс дураки, телячья голова!— повторялъ онъ, посасывая копеечную трубочку.— Къ чужой кож, видно, своего ума не пришьешь!
Были у него братья, хозяйственные, исправные мужики, и безконечная деревенская родня, но вс давнымъ-давно отчурались отъ Вахрушки, какъ отъ невозможнаго человка. На деревенскихъ праздникахъ или на свадьбахъ, гд угощались званые и незванные, Вахрушка напивался пьянымъ, стервенлъ и устраивалъ скандалъ. Его, конечно, колотили, по недлямъ держали на высидк при волости, а потомъ Вахрушка получалъ свободу, садился на завалинку и ядовито посмивался надъ односельчанами.
Съ этимъ деревенскимъ лишнимъ человкомъ я познакомился у попа Ильи, когда послдній находился въ полос запоя. Вахрушка ухаживалъ за попомъ и какимъ-то жалобнымъ голосомъ повторялъ:
— Ахъ, батьшка, отецъ Илья, не хорошо… что люди-то про насъ съ тобой скажутъ?.. Надо соблюдать себя, телячья голова!
Обезумвшій отъ запоя о. Илья лзъ на Вахрушку съ кулаками, ругалъ его самымъ непозволительнымъ образомъ, но Вахрушка переносилъ все съ ангельскимъ терпніемъ и только улыбался. Къ чужимъ слабостямъ онъ питалъ необыкновенное влеченіе и защищалъ грудью деревенскихъ отверженцевъ — опять-таки по необыкновенной строптивости своего ума.
Одурвшая отъ жара Фортуна вдругъ заворчала: чужой идетъ… Присмотрвшись въ запольную сторону, я увидалъ приближавшагося развалистою, усталою походкой мужика въ блой валеной шляп. Онъ шелъ сгорбившись и въ тактъ размахивалъ длинными руками. Меня удивило, что въ такой жаръ мужикъ былъ одтъ въ тяжелый чекмень изъ толстаго крестьянскаго сукна и новые сапоги. Для удобства, полы чекменя были заткнуты за новую красную опояску, открывая подолъ стоявшей коробомъ, новой пестрядиной рубахи и такіе же штаны. ‘Видно, куда-нибудь бредетъ къ празднику’,— невольно подумалъ я, сдерживая рвавшуюся Фортуну за ошейникъ. Но какіе же праздники могутъ быть въ страду, а Ильинъ день уже прошелъ… Свадьбы въ страду тоже не ‘играютъ’.
— Миръ на стану,— здоровался мужикъ, подходя къ нашей засад.
— Спасибо… садись, такъ гость будешь.
Мужикъ медленно посмотрлъ на. меня своими прищуренными, слезившимися глазами, потомъ на Вахрушкину спину и, тряхнувъ головой, проговорилъ:
— Видно, перевоза ждете?
— Да вотъ все Вахрушка виноватъ,— пожаловался я, обрадовавшись случаю воспользоваться третейскимъ судомъ.— Ближнею дорогой повелъ, да вотъ въ засаду и привелъ.
— Несообразный человкъ, одно слово — все на поперекъ ладитъ сдлать супротивъ другихъ,— мягко поддерживалъ меня мужикъ, оглядывая мсто приссть.—Мн, видно, тоже въ Шатуново… попутчикъ вамъ нашелся.
— Къ празднику?— спросилъ я, чтобы поддержать разговоръ.
— Около того,— отвтилъ мужикъ и тяжело вздохнулъ.
Онъ бережно подобралъ полы чекменя, снялъ шляпу и слъ на траву между мной и Вахрушкой. На видъ ему было лтъ пятьдесятъ, но мужицкая старость держится долго: на голов ни одного сдого волоса, лицо свжее,— однимъ словомъ, работникъ еще въ полной пор. По одежд и манер себя держать, можно было опредлить сразу, что онъ изъ достаточной семьи и не надсаждается надъ работой. Только въ маленькихъ глазахъ стояла какая-то недосказанная, тяжелая мысль, которая заставляла его бормотать себ подъ носъ, встряхивать головой и задумчиво разводить руками.
— Эй, Вахрушка, вставай, будетъ теб боченки-то катать,— заговорилъ онъ посл долгой паузы.
— Отвяжись, телячья голова!— бормоталъ Вахрушка, заползая головой прямо въ кустъ.— Умереть не дадутъ спокойно.
— Говорятъ: вставай…
Вахрушка судорожно поднялся, слъ и равнодушно проговорилъ:
— А! Пименъ Савельичъ…
— Видно, онъ самый… За охотой ходили?
— Есть такой грхъ: рыба да рябки — потеряй деньки… А ты куда поволокся?
Этотъ простой вопросъ какъ-то вдругъ заставилъ старика съежиться, и онъ ничего не отвтилъ. Вахрушка тоже, видимо, смутился нетактичностью вопроса и такъ звнулъ, что челюсти хрустнули. Мое присутствіе, видимо, ихъ стсняло.
— А все Маланька виновата, телячья голова!— заговорилъ Вахрушка, точно хотлъ оправдаться.— Который часъ теперь дожидаемъ, а и всего-то дла: сла въ батикъ и подмахнула живой рукой… Нтъ у этихъ бабъ никакой догадки!..
— Вы бы пальмо на берегу разложили, вотъ Маланья-то и догадалась бы…
— Еще за бродягъ примутъ съ пальмомъ-то… да и въ страду оно не того… сухмень стоитъ.
— Ну, изъ ружья стрльнули бы… Маланья — баба увертливая, сейчасъ бы прикинула умомъ.
— И въ самъ дл, телячья голова! Вдь вотъ, поди ты, въ голову не пришло… Баринъ, одолжите порошку — сейчасъ запалю… Вдь вотъ, поди ты, давно бы догадаться такъ-то!.. Померли бы съ голоду, какъ бы не Пименъ Савельичъ…
Я передалъ Вахрушк свою двустволку, которую все равно нужно было разрядить. На берегу грянули два выстрла, но солдатка не показывалась. Вахрушк опять пришлось орать благимъ матомъ: ‘Ма-аланья… те-елячья голова-а!’
— Обожди малость: не до насъ ей,— остановилъ его старикъ.— Со всего села народъ теперь сбжался къ слдственнику, а Маланья впереди всхъ, потому какъ самая легковрная бабенка.
Было сдлано еще два выстрла, но съ прежнимъ успхомъ. Фортуна бгала по берегу, тыкалась носомъ въ траву, фыркала и, оглядываясь на стрлявшаго Вахрушку, отчаянно лаяла.
— Разв въ Шатунов есть слдователь?— спросилъ я Пимена Савельича, пока происходила вся комедія.
— Нтъ, изъ городу пріхалъ… Дожидали его денъ пять, потому какъ объявилось на покос мертвое тло… Такъ, вышла заминка… Пора страдная, до того ли теперь, а народъ долженъ дожидать… Извстно, бда не по лсу ходитъ, а по людямъ!..
— И то утрепалась Маланька-то къ слдственвику,— говорилъ Вахрушка, подсаживаясь къ намъ.— Этихъ бабъ хлбомъ не корми, а только бы на народ потолкаться… Кому горе, а имъ любопытно.
Разговоръ на этомъ оборвался. Пименъ Савельичъ прилегъ на траву и, видимо, начиналъ дремать. Вахрушка растянулся опять пластомъ, раскинулъ руками и коротко вздохнулъ, какъ человкъ, приготовившійся отдохнуть посл тяжелаго труда. Но его вдругъ точно что укололо,— онъ поднялся на ноги однимъ прыжкомъ.
— Кольемъ ее, эту самую Отраву… да!..— азартно заговорилъ Вахрушка, наступая на насъ.— А то слдственникъ пріхалъ… тьфу!.. Надо безъ разговору, телячья голова, удавить ее… Нтъ: привязать за ноги къ двумъ березамъ да на-полы и разорвать, чтобъ она чувствовала.
— Темное дло, Вахрушка, не нашимъ умомъ судить…— отвтилъ со вздохомъ старикъ.— Чужая душа — потемки.
Въ ум я быстро соединилъ найденное на покос мертвое тло, пріздъ въ Шатуново слдователя и теперешній разговоръ объ Отрав, шатуновской старух, пользовавшейся репутаціей колдуньи, въ одно цлое. Вахрушкинъ азартъ служилъ только дополненіемъ унылаго настроенія Пимена Савельича. Видимо, старикъ имлъ какое-то касательство къ разыгравшейся въ Шатунов трагедіи.
— Она, телячья голова, сколько теперь народу стравила… а?— уже хриплъ Вахрушка, входя въ ражъ.— А тутъ на: и слдственникъ выхалъ, и становой, и понятыхъ нагнали… тьфу, тьфу!.. Нашли важное кушанье!.. Какъ барыню допрашивать будутъ, а всего-то дла — веревку ей на шею, да въ озеро… Своими бы руками задавилъ, телячья голова, потому не стравляй народъ!..
— Полно, Вахрушка, зря молоть… не таковское дло,— замтилъ старикъ, переминая въ рукахъ свою блую шляпу.— Мало ли про кого что болтаютъ!
— Тебя вдь тоже колдуномъ зовутъ?— замтилъ я Вахрушк.
— Меня?.. Я — другое, телячья голова!.. Ежели отъ ума, напримръ, это я могу… Лошади тамъ или коров попритчилось — это ужъ мое дло. Да! Всегда могу свое понятіе показать — вотъ и вышелъ Вахрушка колдунъ.
— И Отрава, можетъ-быть, тоже отъ ума помогаетъ?
Вахрушка повернулся въ мою сторону и, откладывая пальцы на лвой рук, заговорилъ съ новымъ азартомъ:
— У ей, у Отравы у самой, было три мужа: всхъ стравила, а дочери-то, этой самой Таньк, всего двадцать третій годъ пошелъ. И третьяго мужа дотравитъ… Вторая у ей дочь, значитъ, выходитъ, солдатка Маланья,— ну, когда солдатъ выйдетъ въ безсрочный, и его стравятъ. Солдатъ-то сойдутся съ кузнецомъ омкой,— мужъ, значитъ, Танькинъ,— и кажный разъ говорятъ: безпремнно насъ тещенька на тотъ свтъ напрасною смертью предоставитъ. Ей-Богу, сами говорятъ!.. А кривого Ефима кто уходилъ? Обязательный былъ старичокъ… А Пашка Копалухинъ? А другой Пашка, значитъ, зять Спирьки Косого?.. Тутъ, телячья голова, цлая уйма народу наберется, а работа все одна… Не одинъ разъ мужики-то всею деревней на эту самую Отраву посыкались и поршили бы, да…
— За чмъ же дло стало?— полюбопытствовалъ я.
Этотъ простой и естественный вопросъ неожиданно смутилъ Вахрушку. Онъ заморгалъ глазами, дернулъ плечомъ, развелъ рукой, да такъ и остался, съ закрытымъ ртомъ, точно подавился. Пименъ Савелыічъ тоже отвернулся въ сторону. Старикъ все время, пока Вахрушка пересчитывалъ по пальцамъ ‘стравленныхъ’ мужиковъ, грустно качалъ головой и повторялъ:
— Вахрушка, а, Вахрушка?.. Да уймись ты, а?.. А-ахъ, Бож-же мой, да разв про это можно такъ зря говорить… Вахрушка, а?
— Да я первый бы ее, эту самую Отраву,— заговорилъ Вахрушка, не отвчая на мой вопросъ,— и съ дочерью Танькой вмст… Кишки бы изъ нихъ вытащилъ да обихъ коломъ осиновымъ наскрозь, и-на!.. Не трави народъ, первое дло. Одно званье чего стоитъ: Отрава… Изъ другихъ деревень къ Шатунову бредутъ бабешки, и вс къ Отрав, а она ужъ научитъ, телячья голова. Да ежели считать, такъ врныхъ человкъ сто стравила! Хоть у кого спроси у насъ въ Шатунов, въ Юлаевой, въ Зотиной, на Тычкахъ… Вотъ она какая, эта самая Отрава! А тутъ слдственникъ выхалъ, народъ сбили, на окружномъ суд безпокоить добрыхъ. людей будутъ… Раз такой ей судъ надо? Да съ ней и разговаривать-то грхъ.
Деликатныя формы новаго суда возмущали Вахрушку до глубины души, и онъ, какъ бывалый человкъ, въ лицахъ представилъ весь судебный процессъ
— ‘Анна Пареновна, признаёте ли вы себя виновной, что стравили сто шатуновскихъ мужиковъ и касательно протчіихъ деревень?’ — ‘Никакъ нтъ, ваше высокородіе!’ А тутъ ужъ абвокатъ пойдетъ пластать въ свое оправданіе: и такая-то, и сякая-то, и сейчасъ въ законъ ударитъ, прямо, значитъ, по статьямъ,— ну, Отрава и выправится!..
— Вахрушка, а? Да уймись, не-осъ!— усовщевалъ Пименъ Савельичъ, вздыхая.— Какъ это у тебя языкъ-то поворачивается?.. Таковское ли это дло, чтобы, значитъ, такъ просто о немъ разговоры эти самые разговаривать?
— У меня свои права есть!— оралъ Вахрушка въ изступленіи.— Тогда женешка-то моя Евлаха тоже было… Какъ это по-твоему, Пименъ Савельичъ?.. Напримръ, ты пирога съ груздями полъ, а у тебя въ брюх такая рзьба подымется, и сейчасъ подъ сердце подкатитъ. Доставала Отрава-то, телячья голова, и меня, да только я умомъ своимъ собственнымъ тоже раскинулъ: молокомъ парнымъ едва отпоили въ т поры. Значитъ, теперь у меня свои права въ полной форм, и завсегда я могу всякія слова говорить.
Мы въ этихъ разговорахъ просидли еще часа полтора, пока солдатка Маланья замтила насъ и ‘подмахнула’ на своемъ батик. Батами называются лодки, въ род тхъ деревянныхъ колодъ, въ какихъ задаютъ лошадямъ корму. На бату едва можно помститься двоимъ, а если сядетъ третій, то грозитъ серьезная опасность утонуть отъ малйшей неосторожности.
— Какъ же я насъ повезу?— раздумывала Маланья, когда батъ наконецъ причалилъ къ берегу.— Четверымъ не уйти.
Это была приземистая баба-крпышъ съ ласковыми карими глазами и глупо-довольнымъ выраженіемъ круглаго, румянаго лица. Въ Шатунов она пользовалась незавидною репутаціей, но съ нея и не взыскивали, какъ съ непокрытой головы, И солдатка живой человкъ, крпится-крпится, да что-нибудь живое и придумаетъ, а охотниковъ на чужую бду всегда много.
— Что же ты, телячья голова, не плыла раньше-то?— ругался Вахрушка, залзая въ батъ первымъ.— Ужъ мы тутъ и кричали и палили.
— Охъ, безъ васъ тошнехонько!— махнула рукой Маланья и со слезами въ голос прибавила, обращаясь къ старику:— вдь твоя-то Анисья во всемъ повинилась слдственному…
— Н-но-о?
— И все на мамыньку показала… Охъ, конецъ пришелъ!..
Солдатка вышла на берегъ, присла на камешекъ и громко заголосила.
— Ну, вотъ что, Маланьюшка, ты здсь посиди, а мы, значитъ, поплывемъ,— утшалъ Вахрушка, пробуя весло.— Съ какимъ-нибудь мальчонкой выворотимъ батикъ-то.
Маланья только махнула рукой. Батикъ отчалилъ, тяжело раскачиваясь въ вод, а мы держались за борта руками, чтобы сохранить устойчивое равновсіе. Фортуна спокойно поплыла за нами, какъ это и слдуетъ умной собак.
— Кто теб Анисья-то будетъ?— спрашивалъ я старика.
— А дочь!— какъ-то равнодушно отвтилъ онъ.— Значитъ, середняя дочь, а старшая-то въ Юлаевой за кузнецомъ.
— Къ чемъ она повинилась?
— Охъ, не спрашивай… Страшно и выговорить: мертвое-то тло на покос кашли — это ейный мужъ, выходитъ. Охъ, великій грхъ… тошнехонько!
— Сидите смирно, телячьи головы!— обругалъ насъ Вахрушка, когда батикъ сильно качнулся.
Попъ Илья въ лтнемъ подрясник изъ ярко-зеленаго люстрина, пожелтвшаго подъ мышками и на лопаткахъ, ходилъ изъ угла въ уголъ по комнат, выходившей тремя окнами на широкую шатуновскую улицу. Въ перевод это значило, что батюшка совершенно здоровъ. Завидвъ насъ, онъ выглянулъ въ распахнутое окно и улыбнулся своею застнчивою улыбкой.
— А мы насчетъ квасу, о. Илья,— объяснялъ Вахрушка, шмыгая въ калитку.— На перепуть, значитъ, телячья голова:
Поповскій новенькій пятистнный домикъ стоялъ какъ разъ напротивъ церкви. Новыя ворота вели во дворъ съ новыми службами и новымъ крылечкомъ, которое всегда стояло раствореннымъ настежь, точно приглашая въ гости къ попу званаго и незванаго. Но самъ дворъ былъ совершенно пустъ, не въ примръ всмъ остальнымъ поповскимъ дворамъ, переполненнымъ до краевъ разною живностью,— попъ Илья вдовлъ лтъ пять, дтей не имлъ и разорилъ все хозяйство. Оставалась всего одна курица, спасавшая свою жизнь гд-то подъ крыльцомъ. Вахрушка неоднократно покушался изловить ее, но ‘дошлая птица’ отличалась большою предусмотрительностью и точно проваливалась сквозь землю въ самый критическій моментъ.
Пока мы снимали разную охотничью сбрую въ задней каморк, попъ Илья разговаривалъ съ Пименомъ Савельичемъ, который понуро стоялъ передъ окномъ.
— Не по лсу грхъ ходитъ,— повторялъ онъ.
— Да, всеконечно,— бормоталъ о. Илья, разглаживая черную бородку.
Средняго роста, коренастый и плотный, попъ Илья такъ и дышалъ деревенскимъ здоровьемъ, которому нтъ износу. Его портило только опухшее лицо и сквозившая на макушк преждевременная лысина. Близорукіе, выпуклые глаза смотрли какъ-то удивленно. Шагая по своей зал, попъ Илья имлъ привычку постоянно прятать руки въ карманы или просто подъ полу зеленаго подрясника.—
Когда я вошелъ въ залу, Пименъ Савельичъ простился съ попомъ Ильей и побрелъ своею дорогой, раскачиваясь на ходу.
— Ну что, какъ дла, о. Илья?— спрашивалъ я, чтобы начать разговоръ.
— Ничего, скверно… Жаль мужика. Мужикъ-то хорошій!..
— Слдствіе производятъ?
— Да.
Попъ Илья не отличался разговорчивостью и замнялъ слова усиленною ходьбой. Кром того, ему, видимо, не хотлось говорить о случившемся.
— Вдь про Отраву разсказываютъ ужасныя вещи?— попытался я еще разъ завести разговоръ.
— Не наше дло.
— Да вдь вс же объ этомъ кричатъ, о. Илья?
— Одинъ Вахрушка болтаетъ… Не наше дло…
Эта полная безучастность удивила меня. Живя въ деревн, нельзя чего-нибудь не знать, тмъ боле, что здсь выдавалось вопіющее дло.
— Вы у Антоныча остановились?— спрашивалъ меня о. Илья.
— Да. А что?
— Такъ. У него полонъ домъ теперь гостей: становой, слдователь… Вы оставайтесь у меня.
— Благодарю.
Старушка-родственница, завдывавшая несложнымъ хозяйствомъ попа Ильи, подала дв бутылки холоднаго поповскаго квасу, о которомъ мы мечтали цлый день. Вахрушка припалъ губами прямо къ горлышку и выпилъ всю бутылку.
— Скусенъ поповскій квасъ, телячья голова!— похвалилъ онъ, вытирая свои тараканьи усы рукавомъ рубахи.— Не то, что нашъ, крестьянскій.
Посл сиднья на солнопек, прохлада поповскаго дома такъ и тянула отдохнуть. Улица была совсмъ пуста. Даже собаки — и т попрятались по тнистымъ уголкамъ. Вахрушка перехватилъ какой-то закуски на кухн и ушелъ отдыхать въ сарай. Обдать съ нами онъ ни за что не хотлъ остаться по особой мужицкой деликатности.
— Нтъ, ужъ я, телячья голова, лучше въ куфн чего поищу,— объяснилъ Вахрушка.—Не привычны мы, чтобы съ господами компанію водить… Какъ разъ еще подавишься, телячья голова!
— Перестань ты, Вахрушка, дурака валять…
— Нтъ, ужъ въ куфн… Оно способне. Вотъ насчетъ водочки, телячья голова, ежели такая милость будетъ… это мы весьма даже принимаемъ.
Попъ Илья махнулъ рукой на купоросившагося гостя, который теперь ‘пріупищился’ не спроста: вы будто господа, а мы будто мужики,— ну, все-таки у насъ свое понятіе есть. Мужикъ сръ, да умъ-то у него не чортъ сълъ. Вахрушкинъ гоноръ поднимался на дыбы по самымъ ничтожнымъ поводамъ, какъ было и сейчасъ. Самое лучшее, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, оставить его одного,— гоноръ такъ же быстро спадалъ, какъ и накатывался. Впрочемъ, эта Вахрушкина политика скоро объяснилась: черезъ полчаса въ поповскій домъ нагрянули настоящіе господа — слдователь, Василій Васильевичъ, высокій, сгорбленный господинъ въ пенснэ, толстый и лысый докторъ
Атридовъ, старичокъ-становой Голубчиковъ. Гости только-что кончили слдствіе и завернули къ попу ‘стомаха ради’, какъ объяснилъ Атридовъ, нюхая воздухъ своимъ приплюснутымъ жирнымъ носомъ.
— Это чортъ знаетъ, что такое!— повторялъ Василій Васильевичъ, шагая по комнат.— Цлая лабораторія всевозможныхъ ядовъ у этой старушонки… И замтьте: все растительные яды, которые и доказать на труп въ большинств случаевъ трудно.
— Другъ мои, я вамъ впередъ говорилъ…— скороговоркой отвчалъ докторъ, обнимая Василья Васильевича.— Ужъ я знаю, другъ мой. Замтили, какое у ней лицо? Настоящая колдунья!.. Носъ крючкомъ, глаза горятъ, какъ у волка, и хотя бы бровью повела.
Старичокъ-становой сокрушенно вздыхалъ, посматривая на дверь, откуда должны были появиться поповскія наливки и приличная случало сндь.
— Но правда ли, другъ мой,— тормошилъ его неугомонный Атридовъ, успвавшій надодать ршительно всмъ,— рдкій случай?
— Вотъ нашли рдкость… ха-ха!.. Да у насъ этого добра сколько угодно,— отвчалъ становой, какъ человкъ, обязанный знать всю подноготную въ предлахъ своей территоріи.— Въ любой большой деревн такая птица сидитъ, а за этой я уже давно слдилъ… Однимъ словомъ, крупный зврь попался.
— И крпко попался… Я и говорю Василью Васильевичу: ‘Другъ мой, вы ее покриче прижмите, чтобы въ собственномъ соку изжарилась’… Кажется, дло чисто сдлали. Не правда ли, другъ мой?.. А та, молоденькая-то бабенка, Анисья, съ перваго раза размякла и прямо въ ноги: ‘я мужа стравила’. Даже очень глупая бабенка… Старуха-то ее очень хорошо учила: ‘ты помаленьку трави мужа, чтобы незамтно было’. Ну, неможется человку — и вся недолга. Такъ бы и изошелъ на нтъ, фельдшеръ помогъ бы еще какою-нибудь микстурой, а о. Илья предалъ бы тло земл… да! Ну, а бабенка не стерпла: перепаратила… Очень ужъ ей хотлось поскорй отдлаться отъ мужа.
— Большая несостоятельность замчается теперь среди сельскаго населенія,— глубокомысленно замтилъ становой, любившій выразиться покудряве.— Напримръ, жизнь человка, самое драгоцнное благо, идетъ совсмъ прахомъ, да!
Предобденная выпивка прошла очень торопливо, по-походному. Докторъ и тутъ усплъ исполнить долгъ ровно за троихъ и хлопалъ одну рюмку за другой съ приличными случаю прибаутками и наговорами. У него не только покраснло заплывшее жиромъ лицо, но даже лысина, и онъ къ каждому слову теперь прибавлялъ свое: другъ мой.
— Замчательно то, что за отраву эта старуха взяла съ Анисьи всего тридцать копеекъ деньгами, трубку холста и еще какую-то дрянь, въ род яицъ,— говорилъ Василій Васильевичъ, усаживаясь за обденный столъ и запихивая одинъ конецъ салфетки за воротъ накрахмаленной рубашки.— Это таракановъ травить дороже.
— Вы забываете, другъ мой, что почтенная старушка вела свои дла, оптомъ, а это цлый капиталъ… Если она сотню людей отправила такимъ образомъ ad partes и за каждый сеансъ получила, другъ мой, трубку холста, по два десятка яицъ и еще осязуемыми знаками обмна, какъ говоритъ политическая экономія… Отецъ Илья, другъ мой, вы что же стомаха ради не чкнете?
— У меня зарокъ, докторъ… Не могу.
— Я вамъ разршаю, другъ мой… Клинъ клиномъ вышибай — это мой принципъ. А если ужъ очень будетъ коробить — сейчасъ, другъ мой, хлоралъ-гидратъ: золотая штучка. Я всегда ее съ собой вожу…
— Не могу,— зарокъ…
За обдомъ разговоры велись все о той же Отрав, которая пока была заключена въ холодную при волости, а отсюда должна быть препровождена въ уздный городъ Пропадинскъ и тамъ содержаться въ острог до суда. Обстоятельства всего дла и предположенія о его послдствіяхъ передавались съ тмъ механическимъ спокойствіемъ, какъ это свойственно людямъ, привыкшимъ къ своей спеціальности, точно дло шло о самыхъ обыкновенныхъ пустякахъ. Врачи такъ же говорятъ о самыхъ страшныхъ болзняхъ и удивительныхъ случаяхъ въ ихъ практик. Эти разговоры пересыпались самыми домашними отступленіями: у жены Атридова все болли зубы, у станового родились весной двойни, у Василья Васильевича была куплена новая лошадь — коренникъ съ необыкновенно завсистою гривой, дошлая курица попа Ильи, предназначенная сегодня на жертву стомаху, опять скрылась, и т. д. Говорила объ отличной охот на косачей въ окрестностяхъ Шатунова, когда выпадетъ первый снгъ, объ удивительныхъ рыбныхъ тоняхъ въ озер Кекуръ всего какихъ-нибудь двадцать лтъ назадъ, о жестокомъ закон, который запрещаетъ священникамъ жениться во второй разъ, и въ конц концовъ опять разговоръ переходилъ на Отраву — очень ужъ рдкій случай.
По обстоятельствамъ всего дла, выясненнаго судебнымъ слдствіемъ, можно было только возстановить его формальную сторону: тогда-то бабенка Анисья, не ладившая съ мужемъ, пришла къ Отрав и попросила средствія, Отрава приняла подарки, порылась въ своей лабораторіи и вынесла необходимую спецію въ кабацкой посудин. Бабенка Анисья вмст съ средствіемъ получала подробную инструкцію, какъ ей орудовать, но постаралась и двухнедльную порцію выпоила мужу въ сутки. Дло происходило на покос, въ страдное время! У мужика поднялась ужасная ‘рзьба’, онъ катался съ воемъ по земл а прямо указалъ на жену, что она его отравила. Сбжались сосди по покосу, ребятишки ревли, Анисья потерялась и во всемъ повинилась слдователю, выдавъ головой Отраву. Старуха, несмотря на поличное, заперлась, и Василій Васильевичъ ничего не могъ отъ нея добиться: знать не знаю, вдать не вдаю. Бабенка Анисья была ясна, какъ день, но Отрава оставалась загадкой: запираться во всемъ противъ прямыхъ уликъ слишкомъ наивное средство для такой опытной старухи, а главное, она сама себя не признавала виновной. Въ ней, въ этой Отрав, жило убжденіе своей правоты, и это поражало всхъ.
— А какъ она сказала про Анисью при очной ставк?— спрашивалъ я, стараясь распутаться въ собственномъ недоразумніи.
— Да ничего не сказала, а только посмотрла съ сожалніемъ,— объяснялъ Василій Васильевичъ.— Дескать, нестоящая ты бабенка, коли на успла концы схоронить… Не стоило рукъ марать. А главное, очень ужъ дешево все… Тридцать копеекъ, трубка холста и яйца.
Дйствительно, очень ужъ дешево, и это — вторая, запутывавшая дло, сторона. Отрава знала, что даетъ и чмъ сама рискуетъ, а итти за тридцать копеекъ въ каторгу — прямой нерасчетъ. Вообще Отрава являлась нкоторою загадкой и невольно подавляла своею самоувренностью.
— Въ прежнія времена съ этими дамами проще обращались,— замтилъ становой.— Конечно, съ какой стати она будетъ говорить на свою голову, а прежде прописали бы ей такую баню… да-съ. Оно, конечно, грубое средство и съ женщиной даже жестокое, но, согласитесь сами, какъ же быть?.. Нужно хоть чмъ-нибудь гарантировать неприкосновенность личности.
— Вы, другъ мой, ошибаетесь,— спорилъ докторъ Атридовъ, примыкавшій всегда къ большинству.— Это называется выколачивать истину, а мы живемъ, слава Богу, не въ такое время… Да, другъ мой.
Вечеромъ у попа вс засли ‘повинтить’ — обыкновенное времяпрепровожденіе засидвшагося провинціальнаго человка. Спускались прекрасныя лтнія сумерки. По улиц устало пробрело стадо коровъ. Блеяли овцы, азартно лаяли собаки, гоготали гуси,— вообще Шатуново переживало тотъ оживленный моментъ, за которымъ такъ быстро наступаетъ мертвая деревенская тишина. Въ открытомъ окн нсколько разъ появлялась и исчезала голова Вахрушки. Я вышелъ за ворота, чтобы подышать свжимъ воздухомъ. Вечерняя заря ярко алла надъ озеромъ, которое горло розовымъ огнемъ. Изъ далекаго конца, гд сошлись стной камыши, уже потянуло ночною сыростью, и въ воздух, какъ дымъ, плавали первыя пленки тумана.
Постоявъ за воротами, я безъ всякой цли побрелъ вдоль улицы. Кое-гд въ избахъ зажигались огни, бабы встрчали возвращавшуюся съ поля скотину, деревенская дтвора пугливо стихала при вид незнакомаго городского человка. Русская засыпающая деревня иметъ всегда такой грустный видъ, и невольно сравниваешь ее съ городомъ, гд именно въ это время закипаетъ какая-то лихорадочная жизнь. Контрастъ полный… На дорог меня догналъ Вахрушка, слонявшійся по деревн безъ всякаго дла,— итти въ свою избушку ему ршительно было не за чмъ.
— А я таки-сбгалъ въ волостное,— докладывалъ онъ, шмыгая ногами на ходу.— Поглядлъ на Отраву… Ну, и язва только, телячья голова!.. Сидитъ, какъ сова въ тенет.
Вахрушка удушливо засмялся, довольный сравненіемъ.
— А что ей будетъ, значитъ, Отрав?— спрашивалъ Вахрушка, забгая бочкомъ впередъ.— На окружной судъ пойдетъ?
— На окружной.
— Оправдаютъ, телячья голова!— самоувренно проговорилъ Вахрушка и сдлалъ отчаянный жесть рукой.— Извстно, господа будутъ судить… Въ прежнія времена за это за самое на эшафот бы взбодрили первое дло, а потомъ въ каторгу, да!.. А нынче какое обращеніе: ‘Анна Пареновна, признаёте себя виновной?’ — ‘Никакъ нтъ, вашескородіе, а даже совсмъ напротивъ’. Ну, господа и скажутъ: ‘покорно благодаримъ’. Какой это судъ? По-настоящему-то Отраву на ремни надо разрзать…
Около воротъ и на завалинкахъ попадались кучки мужиковъ, тихо разговаривавшихъ между собой, вроятно, о той же Отрав, какъ и мы съ Вахрушкой. Наше появленіе заставляло ихъ смолкать. Въ темнот едва можно было различить бородатыя, серьезныя лица. Кое-кто снималъ шапки, вроятно, принимая меня за лицо, сопричастное къ слдствію.
— А въ волостномъ писарь Антонычъ съ фельдшеромъ въ шашки жарятъ,— проговорилъ Вахрушка, когда мы поровнялись съ двухъэтажною избой.— Врно… Къ попу Иль имъ теперь не рука итти, потому тоже чувствуютъ свое начальство, вотъ и прахтикуютъ между собой. А какое начальство хоть тотъ же Василь Василичъ… Ей-Богу!.. Лонись {Лонись — въ прошломъ году.} мы съ нимъ за косачами по первому снжку здили,— самый что ни на есть простой человкъ, телячья голова. Рядкомъ съ нимъ демъ въ пошевняхъ и раздабариваемъ… Разв такое начальство должно быть?
— А какое по-твоему?
— По-моему-то?.. По-моему, настоящее начальство, когда отъ страху человкъ всякаго ума ршается… Врасплохъ-то его и бери, а то одумается, такъ изъ него правды, топоромъ не вырубишь. Ту же Отраву взять: нисколешенько она Василь-Василича не испугалась, а даже еще разговариваетъ съ имъ…
Мы зашли въ волость. Мн нужно было увидать писаря Антоныча. Это былъ типичный представитель зауральскаго писаря: сденькій, обстоятельный, съ неторопливой рчью, одвался онъ всегда въ черные суконные сюртуки и носилъ ‘трахмальныя’ манишки. Фельдшеръ Герасимовъ былъ бдный, попивавшій господинъ, насквозь пропитанный специфическимъ аптечнымъ ароматомъ. Если Антонычъ держалъ себя независимо, то фельдшеръ испытывалъ какой-то прирожденный страхъ передъ каждою форменною пуговицей и постоянно трепеталъ.
По скрипучей, покосившейся лстниц мы поднялись во второй этажъ. Въ передней мирно дремалъ на лавочк старикъ-сторожъ, замнявшій при волости чиновника особыхъ порученій. Въ присутствіи горла на стол спальная свча и слабо освщала дв головы, безмолвно наклонившіяся надъ доской съ шашками.
— Ходу?— спрашивалъ фельдшеръ, видимо припиравшій противника къ стн.— Какъ ни ворочай, все одна нога короче…
— Гусей по осени считаютъ,— отвчалъ Антонычъ, сдерживая игровую злость.— Подожди, когда другіе похвалятъ… Ахъ, это вы?.. Милости просимъ, садитесь.
Воспользовавшись случаемъ, Антонычъ перемшалъ шашки, что возмутило фельдшера до глубины души. Онъ только прошепталъ: ‘Хлизда’.
— Завернули полюбопытствовать насчетъ содержимой?— галантно обратился Антонычъ ко мн, не обращая вниманія на ‘движеніе’ партнера.
Я объяснилъ, что буду ночевать у попа Ильи и что, пожалуй, не прочь буду взглянуть на ‘содержимую’, если это никого не затруднитъ.
— Не стоитъ она того, чтобы безпокоить себя, а впрочемъ, пожалуйте,— съ достоинствомъ пригласилъ Антонычъ слдовать за собой.
Шатуновскій писарь говорилъ объ Отрав нехотя, съ тмъ пренебреженіемъ, какъ говорятъ о предметахъ неприличныхъ. Фельдшеръ о чемъ-то шептался съ Вахрушкой и разводилъ руками.
Антонычъ пошелъ впереди насъ со свчой. Въ сняхъ была узкая и крутая лсенка, спускавшаяся въ нижній этажъ. Тамъ было совершенно темно. Мы спустились въ такія же сни, какія были наверху, и здсь натолкнулись на Пимена Савельича и какихъ-то женщинъ, боязливо прижавшихся къ стн.
— Чего вы тутъ длаете?— строго проговорилъ Антонычъ, обращаясь къ сидвшему на скамеечк сотскому.
— А къ дочер пришелъ, Иванъ Антонычъ,— тихо отвтилъ старикъ, перебирая въ рукахъ свою блую шляпу.— Значитъ, къ Анись. Охъ, согршили мы гршные… привелъ Господь…
Наступила тяжелая пауза. Прижавшіяся къ стн бабы тяжело вздыхали и сморкались. Въ запертой на желзный болтъ двери продлано было квадратное отверстіе, куда я и заглянулъ. Антонычъ услужливо посвтилъ своимъ сальнымъ огаркомъ, направивъ полосу свта на ‘содержимыхъ’. Холодная представляла узкую, грязную комнату съ однимъ окномъ, задланнымъ массивною желзною ршеткой. На полу валялась грязная солома. Отрава, сгорбленная старуха лтъ семидесяти, сидла на единственной скамейк, по-бабьи, подперевъ голову рукой. Сморщенное старушечье лицо глянуло на насъ тусклыми, темными глазами, обложенными цлою стью глубокихъ морщинъ. Отрава нисколько не смутилась нашимъ появленіемъ и только равнодушно пожевала сухимъ беззубымъ ртомъ. У стнки, опустивъ руки, стояла вторая ‘содержимая’, Анисья, еще молодая бабенка, но съ поблекшимъ лицомъ и впалою грудью. Глаза у ней распухли отъ слезъ, худыя плечи вздрагивали. Она была босая и такъ жалко выглядла всею своею испуганною фигурой.
— Мышей тутъ ловите, телячьи головы?— Спрашивалъ Вахрушка, просовывая свою голову къ форточк.— Ахъ, вы…
Онъ выругался, но Антонычъ сердито его оттолкнулъ:
— Не твоего ума дло!.. Вс подъ Богомъ ходимъ.
— Такъ ты, Анисья, говоришь, что пестрядину отдать своячин?— вмшался Пименъ Савельичъ, очевидно, продолжая какои-то хозяйственный разговоръ.
— Пусть Нютк скроитъ рубашонку,— отвтила Анисья съ удивительною для ея общаго убитаго вида дловитостью.— Да Пашуньк… Па-а-шунь…
Схватившія ее за горло слезы не дали кончить слова.
— И нар-родецъ: человкъ въ каторгу идетъ, а они — пестрядина!— ворчалъ Иванъ Антонычъ, оттирая старика.
— Да вдь нельзя же, Иванъ Антонычъ,— оправдывался покорно убитый старикъ,— дтишки-то малешеньки… Тоже обрядить надо, а безъ матери-то хуже сиротъ. Такъ Пашуньк-то изъ новыхъ овчинъ шубенку обставить?— заговорилъ онъ въ форточку.
— Шубенку, а останутся которые лоскутки, такъ на заплатки уйдутъ,— отвчала Анисья съ новымъ приливомъ энергіи.— И чтобы телушку братану Иль, а ярочку свекровушк. Посл дтишкамъ-то розстава будетъ…
Бабы у стны начали перешептываться. Сотскій цыкнулъ на нихъ, какъ на курицъ. Отрава сидла неподвижно и смотрла куда-то въ уголъ. ‘Маминька, родимая’,— тихо заголосила у стнки солдатка Маланья, не смвшая подойти къ двери. Антонычъ сморщился и сдлалъ нетерпливый жестъ,— какъ человкъ галантный, онъ не могъ выносить глупаго бабьяго воя.
— Что же, она все молчитъ?— спросилъ я про Отраву.
— Какъ мертвая,— отвтилъ фельдшеръ, хранившій все время молчаніе.— У сорная старушонка-съ.
Молчаливая, точно застывшая фигура Отравы производила на всхъ импонирующее впечатлніе: за нею, вотъ за этою семидесятилтнею старухой, что-то стояло страшное и внушительное, что знала она одна и что давало ей силы. Меня удивляло то смущенное и совстливое чувство, которое она возбуждала во всхъ и котораго не могли прикрыть ни Вахрушкина грубость, ни писарская галантность. Даже Пименъ Савельичъ, этотъ черноземный человкъ, и тотъ старался обходить разговоры объ Отрав: ‘Господь съ ней, не наше дло’, и т. д.
— А которое, что въ сундучишк, такъ пусть тетка еклиста побережетъ,— наказывала Анисья, занятая хозяйственными соображеніями.— Смертное {Смертное — одежда, приготовленная на смерть.} пусть полежитъ. Посл мн же пошлете, куда накажу. А новые башмаки, можетъ, Нютки дождутся…
Мы вышли другимъ ходомъ на крылечко и дворомъ на улицу. Деревня уже спала. Только кое-гд мертвая тишина нарушалась соннымъ бреханьемъ собакъ,
— Такъ вы къ попу?— спрашивалъ меня Антонычъ.
— Да… У васъ теперь вся квартира занята гостями, а у попа есть свободный утолокъ.
— Нашлось бы мстечко… Гости-то, поди, къ утру придутъ — не придутъ. О, Господи помилуй,— звнулъ Антонычъ въ заключеніе.
Мы пошли съ Вахрушкой обратно.
— А ты все-таки схлиздилъ давеча, Антонычъ,— корилъ въ темнот фельдшеръ своего партнера.— Я совсмъ въ дамки проходилъ…
— Отвяжись, зуда,— ворчалъ Антонычъ, звая.
Въ Заураль, гд раскинулись такія села, какъ Шатуново, ‘тысячные писаря’ не рдкость. Это очень вліятельный и солидный народъ, не въ примръ заблудящимъ писарькамъ другихъ губерній. Такимъ былъ и Антонычъ, который, кром своихъ прямыхъ обязанностей, занимался хлбопашествомъ, приторговывалъ при случа и вообще умлъ сколотить копейку про черный день. Завтною его мечтой было попасть въ земскіе гласные и въ члены управы, чтобы этимъ путемъ развязаться съ деревенскою ‘темнотой’. Въ подтвержденіе своихъ мечтаній онъ любилъ приводить характерную поговорку: ‘Богъ да городъ, чортъ да деревня’. Изъ такихъ писарей, дйствительно, организуются земскія силы вторичной формаціи, и они вертятъ всми длами, особенно въ маленькихъ уздахъ, гд некого противопоставить имъ.
Попъ Илья, тоже былъ изъ тысячныхъ зауральскихъ поповъ, у него посвы достигали до 100 десятинъ, было двадцать лошадей, столько же коровъ,— однимъ словомъ, громадное хозяйство. Но посл смерти жены, оставшись одинокимъ человкомъ, попъ Илья запустилъ хозяйство и началъ сильно запивать. Постепенно все хозяйственное обзаведеніе перешло къ Антонычу, а попъ Илья угрюмо шагалъ по своему дому изъ угла въ уголъ, какъ затравленный зврь. Эта исторія никого не удивляла, точно писарь Антонычъ для того и существовалъ, чтобы перевести за себя все поповское добро.
Винтъ въ поповскомъ дом продолжался. Выигрывалъ Василій Васильевичъ, несмотря на то, что длалъ постоянные промахи по части выходовъ, забывалъ объявленныя масти и вообще, выражаясь технически, плелъ лапти. Его партнеръ, докторъ Атридовъ, возмущался, стучалъ кулакомъ но столу и оралъ на всю улицу.
— Вы, другъ мой, хуже старой бабы… да! Можно подумать, что вы меня подсиживаете съ намреніемъ… Это, другъ мой, наконецъ, чортъ знаетъ что такое!
Старичокъ-становой не выигралъ и не проигралъ, поэтому все его лицо сіяло одною добродушною улыбкой. Развалины закуски на стол, пустыя и недопитыя бутылки говорили о жаркомъ дл.
— Попъ-то терезвый!— удивлялся Вахрушка, выглядывая на игравшихъ изъ дверей передней.
Я посидлъ около игравшихъ и отправился спать въ сарай, гд на сн Вахрушка уже приготовилъ все необходимое. Мы улеглись спать, Вахрушка, выспавшійся днемъ, долго ворочался, звалъ и, точно про себя проговорилъ:
— Терезвый попъ-то, а то онъ задалъ бы, телячья голова, хи-хи!.. У него какая повадка, у Ильи-то: пропустилъ дв рюмки, глаза на кров и заходили, а потомъ этакъ, молчкомъ, подойдетъ, да хлясь прямо въ ухо… Вотъ какая привычка, телячья голова!.. Сперва-то онъ меня такъ удивилъ: за здорово-живешь такъ звзданулъ… А самъ молчитъ. Ну, а ужъ потомъ я къ нему вполн привыкъ: какъ онъ ко мн начнетъ приближаться, я ему впередъ кулакъ и показываю: ‘не подходи, изувчу на-смерть!..’ Хи-хи… А такъ смирнящій, раздушевный попъ, и, кажется, кожу съ его сымай, какъ вотъ Антонычъ его оборудываетъ. Такъ, зараза у кого какая, я такъ полагаю, телячья голова…
— А ты пьяный разв лучше бываетъ?
— Я-то? Я умне длаюсь… Врно теб говорю! У меня своя повадка: чмъ больше пью, тмъ умне. И, хоть съ кмъ хошь, могу свободный разговоръ имть… Значитъ, телячья голова, вполн.
— Когда содержимыхъ будутъ отправлять?
— Завтра утромъ.
Отрава не выходила у меня изъ головы: что-то такое непонятное стояло за этою странною старухой, отравлявшей цлую ‘округу’. Откуда она черпала свое дьявольское спокойствіе? Тихая лтняя ночь не давала отвта… Узко брезжило утро, и расплывавшіяся полоски благо свта лзли къ намъ сквозь щели въ крыш. Гд-то звонко прокричалъ первый птухъ. Ему отвтила десятка голосовъ. Послдніе птухи выкрикивали гд-то, точно въ глубин земныхъ ндръ,— это доносился птушиный голосъ съ другого конца деревни. Собака перестали лаять. На улиц глухо топотали просыпавшіяся овцы. Гд-то близко промычала корова. Вся мирная деревенская обстановка вставала въ этихъ звукахъ живьемъ, и съ нею никакъ не могло примириться страшное дло, совершившееся всего нсколько дней назадъ. Среди этой ночной тишины, какъ должна была мучиться Отрава, обойденная тнями ‘стравленныхъ’ ею?.. Странно было и то, что отравленные были все мужики. За ними стояли осиротвшія семьи, дти, пущенныя по-міру,— и все это за тридцать копеекъ и десятокъ яицъ. Не было никакой логической связи между причиной и послдствіями.
Мн припомнились эти ‘стравленные’: Пашка Копалухинъ, другой Пашка, зять Спирьки Косого, потомъ ‘обязательный старичокъ’ Ефимъ, а кузнецъ омка и мужъ Маланьи еще ждутъ своей очереди. Сами говорятъ: ‘стравитъ насъ тещенька’… И все это такъ просто, какъ самое обыкновенное дло. А между тмъ Шатуново — самое земледльческое мсто, удаленное отъ всякихъ соблазновъ и разлагающихъ вліяній, какъ городъ, тракты или ярмарки. Исконное крестьянское населеніе всегда отличается мирными инстинктами, а тутъ вдругъ является какая-то старуха, которая возвела въ ремесло отравленіе односельчанъ. И вдь живетъ она въ Шатунов не годъ, не два, а всю жизнь. Вс ее видятъ, каждый знаетъ, что она — Отрава, кричатъ въ голосъ о каждомъ случа и указываютъ на старуху пальцами, а она все-таки живетъ въ своей деревн до семидесяти лтъ. Что-то такое, ни съ чмъ несообразное, выплывало изъ всего уклада крестьянской жизни, становясь вразрзъ съ мирными деревенскими порядками.
Среди царившей кругомъ мертвой тишины лтней ночи доносились изрдка возгласы игравшихъ. Собственно, слышался голосъ одного доктора Атридова:
— Другъ мой, это свинство: вы объявили два безъ козыря, я выхожу съ пикъ…
Временами поднимался общій гвалтъ, и слышно было, какъ двигали стульями, поднимаясь для необходимаго подкрпленія ослабвшихъ силъ. Василій Васильевичъ иногда раскатисто хохоталъ, старичокъ-становой бунчалъ, какъ пойманная за ногу муха, попъ Илья безмолвствовалъ, выдерживая свой трезвенный искусъ. Это мрачное убиваніе своего времени ничего общаго не имло съ тмъ, что теперь мучительно дремало надъ всею деревней. Пріхали обязанные службой люди, исполнили свой долгъ и завтра удутъ, а Шатуново останется со своею скрытою болзнью. Вншнее проявленіе зла будетъ уничтожено, правосудіе будетъ удовлетворено, но все это только скользнетъ по поверхности, оставивъ посл себя смутный и расплывающійся слдъ.
Утромъ на другой день я проснулся довольно поздно. Врне указать, это было уже не утро, а, по-деревенски, послобденное время: двнадцать часовъ. Вахрушки въ сара не было. Въ поповскомъ дом стояла тишина. Единственная поповская курица ходила по двору съ гордостью ‘послдняго римлянина’. Самъ попъ Илья еще спалъ, но это не мшало, въ гостной на стол, отлично вычищенному самовару кипть съ самоотверженнымъ усердіемъ.
— Третій разъ доливаю самоваръ-то,— сообщила мн старушка, заправлявшая хозяйствомъ.— Тотъ шалыганъ-то… ну, докторъ этотъ… ужъ забгалъ раза два и въ окошко палкой стучался.
— Поздно вчера разошлись гости-то?
— А солнышко, видно, взошло.
Пока я умывался, попъ Илья усплъ проснуться и встртилъ меня у самовара. Онъ былъ сегодня особенно мраченъ. Пока я пилъ свой стаканъ чаю, попъ Илья ходилъ по комнат съ сосредоточенностью человка, осужденнаго на безсрочную каторгу. Разговориться съ нимъ въ такую минуту было трудно: да, нтъ — и весь разговоръ. Раза два онъ подходилъ къ окну и заглядывалъ на улицу, которая въ такое время всегда пуста. Теперь не было даже ребятишекъ и собакъ.
— Кто у васъ вчера выигралъ?— спрашиваю я для оживленія нашихъ разговоровъ.
— А такъ… никто.
— Для чего же играли?
— А такъ, нужно убить время.
Молчаніе. Самоваръ перестаетъ кипть и только вздыхаетъ, какъ человкъ, пробжавшій цлую станцію. На улиц стоитъ тяжелый зной, отъ котораго попрятались вс курицы. Тни никакой. Озеро ржетъ глаза тяжелымъ блескомъ полированной стали.
— Жарко!— говоритъ попъ Илья, вытирая вспотвшее лицо платкомъ
— Страда хорошая.
— Да…
Мой собесдникъ, оставивъ стаканъ, начинаетъ опять мрно шагатъ изъ угла въ уголъ съ упорствомъ сумасшедшаго. Въ окн доказывается голова Вахрушки.
— Чай съ сахаромъ!— привтствуетъ онъ не безъ галантности.
— Заходи, гостемъ будешь,— откликается попъ Илья, не переставая шагать.
— Недосугъ, телячья голова: сейчасъ Отраву на окружной судъ отправлять будемъ.
— А теб-то какая забота?
— Мн?.. А вотъ пойду и погляжу, какъ Отраву барыней повезутъ… Какъ же, замсто того, чтобы кольемъ ее разорвать, въ городъ везутъ — добрыхъ людей безпокоить. Образованные люди все мудрятъ, телячья голова! Хи-хи… ‘Анна Пареновна, признаёте себя виновною?’ — ‘Никакъ нтъ, ваше выскородіе’. Ну, Отрава и выправится. А около волости со всей деревни народъ сбжался. Тоже отъ ума: поглядть, какъ Отрава подетъ съ Анисьей… Все пшкомъ ходили, а тутъ сразу дв барыни.
Мн хотлось посмотрть послдній актъ деревенской драмы. Когда мы съ Вахрушкой подходили къ волости, тамъ гудла толпа народа. Собрались старый и малый. У крыльца стояла простая телга, заложенная парой. Сотскій, съ бляхой на груди, вымащивалъ на облучк какое-то хитрое сиднье. Бабы столпились черезъ дорогу у новой пятистнной избы Ивана Антоныча. Слышались отрывочныя восклицанія, вздохи и сдержанный шопотъ. Въ окн волости нсколько разъ показывалась голова Ивана Антоныча, вопросительно поглядывавшая черезъ дорогу. Ждали, когда становой кончитъ завтракъ.
— Василь-то Васильевичъ съ дохтуромъ ухали давно,— сообщала мн Вахрушка.— Напились чаю и угнали, а становой Отраву самъ повезетъ… Въ честь попала, телячья голова!
Я остался въ толп, чтобы прислушаться къ говору собравшихся здсь людей. Мужики сосредоточенно молчали или вполголоса разговаривали о своихъ хозяйственныхъ длахъ. Замтно было то общее смущеніе, которое вызывала Отрава въ мужицкихъ головахъ. Бабы жалли Анисью.
— Тихонькая бабенка какая была,— слышался въ толп голосъ.— Воды не замутитъ, а тутъ вонъ что стряслось.
— Помутилась бабочка, вотъ и стряслось,— отвчалъ другой голосъ,
— Тише вы, бабы… Экъ васъ взято!
Бабы на минуту смолкали, а потомъ начинался новый шопотъ. Голова Антоныча появлялась въ окн все чаще. Сотскій нсколько разъ влзалъ на устроенное сиднье, одавлялъ его и глупо ухмылялся, довольный общимъ вниманіемъ.
— Теб бы, Потанъ, шпагу надо дать,— острилъ Вахрушка, принимавшій въ этихъ опытахъ дятельное участіе.— Форменне, телячья голова! Съ барынями подешь.
Наконецъ въ окн писарской избы показалась сдая голова станового и сдлала соотвтствующій знакъ голов Антоныча. Толпа глухо колыхнулась. Сотскій нырнулъ въ сни. Показался Пименъ Савельичъ безъ шапки и съ ребенкомъ на рукахъ. Другой ребенокъ боязливо цплялся за полу его чекменя. Подъ конвоемъ Антоныча вывели Отраву и Анисью. Он шли торопливой походкой и неловко услись въ телг. Какая-то бабенка тыкала два узелка подъ кучерской передокъ, гд торчали ноги сотскаго. Бабы захныкали. Голова станового наблюдала происходившую сцену и сдлала второй знакъ.
— Трогай!— крикнулъ Антонычъ кучеру, подбиравшему вожжи.
— Сичасъ.
Анисья сидла съ убитымъ видомъ, опустивъ глаза. Пименъ Савельичъ подтащилъ къ ней ребятишекъ. По лицу у Анисьи пробжала судорожная тнь, искривившая помертввшія губы. Она съ какою-то жадностью припала къ дтскимъ головкамъ и вся замерла.
— Трогай!
Толпа разступилась, давая дорогу. Отрава поклонилась міру на вс четыре стороны, перекрестилась и ничмъ не выдала своего душевнаго настроенія. Бабы начали причитать. Какой-то звонкій женскій голосъ рзко выдлился изъ остальныхъ и тмъ речитативомъ, какъ голосятъ по покойникамъ, принялся наговаривать послднія бабьи слова. Голова станового подала нетерпливый знакъ, и телга съ отравительницами тронулась.
По толп пробжало то судорожное движеніе, какъ по тихой застоявшейся вод отъ перваго порыва бури. Оставшіеся ребятишки-сироты ревли, Пименъ Савельичъ стоялъ на волостномъ крылечк, попрежнему безъ шапки, и крестился.
— Ну, слава Богу!—повторялъ писарь Антонычъ, принимая свой обыкновенный степенный видъ.— Гора съ плечъ…