Отец и сын, Де-Пуле Михаил Федорович, Год: 1875

Критика и публицистика
Время на прочтение: 388 минут(ы)
Скачать в PDF

ОТЕЦЪ И СЫНЪ

ОПЫТЪ КУЛЬТУРНО-БІОГРАФИЧЕСКОЙ ХРОНИКИ

Предлагаемая хроника составилась случайно. Большинству читателей герои ея, Второвы, едва ли извстны, но многимъ книжнымъ, литературнымъ людямъ, мы полагаемъ, еще памятно имя Второва-сына какъ издателя старинныхъ актовъ и автора нсколькихъ сочиненія, какъ лица вокругъ котораго въ одномъ изъ нашихъ губернскихъ городовъ образовался въ пятидесятыхъ годахъ литературный кружокъ, какъ дятеля въ послдней реформ по городскому управленію. Авторъ настоящей хроники, самъ нкогда принадлежавшій къ названному кружку, лично знавшій Второва и хорошо знакомый съ его дятельностью въ провинціи, давно задумалъ составить его біографію. Знакомство съ семейными бумагами Н. И. Второва (дневниками, записками, письмами и т. п.) невольно, независимо отъ автора, вызывало къ литературной жизни другое лицо, уже ршительно никому неизвстное, точне, давно забытое, Второва-отца. Такимъ образомъ вмсто одной задуманной біографіи составились дв въ тсной связи между собою и изъ коихъ первую, касающуюся Второва-отца, предлагаемъ нын на судъ читателей. Второвъ-отецъ былъ въ свое время, въ конц прошлаго и въ первой четверти ныншняго вка, тоже извстность, замчательность, хотя и провинціальная. Онъ былъ знакомъ почти со всми писателями своего времени, онъ собралъ замчательную библіотеку, изъ которой образовалась потомъ Казанская городская библіотека, онъ зналъ почти все Поволжье, гд жилъ и дйствовалъ не безплодно. Если де масонъ, то ученикъ масоновъ, онъ былъ для своего времени весьма типичною личностію, по развитію и образованію стоялъ въ числ передовыхъ людей, хотя и занималъ самое скромное положеніе, не на вершинахъ общественности’ а на одномъ изъ фланговъ общественнаго строя.
При составленіи настоящей хроники мы встртили самое живое содйствіе и предупредительную помощь со стороны профоссора Казанскаго университета H. Н. Булича, восполнившаго наше незнакомство съ Поволжьемъ и съ казанскою стариной. Мы обязаны также многими указаніями К. О Александрову-Дольнику, А. Д. Шумахеру и графу В. А. Соллогубу. Цль наша будетъ вполн достигнута, если предлагаемый читателю опытъ, при всхъ его недостаткахъ, окажется нелишнимъ въ русской литератур.

I.
(1773—1793).

Родъ Второвыхъ.— Дтство и юность И. А. Второва.— Н. И. Веревкинъ и учители высшаго народнаго училища въ Симбирск.— Дневники и тогдашнее ихъ значеніе.— Мать Второва и старшая сестра его преслдуютъ.— Самообразованіе и служба.— Характеристика H. М. Веревкина.— Чтеніе книгъ и живыя бесды Второва съ симбирскими и казанскими педагогами.— Масонскіе идеалы и вражда къ нимъ современнаго общества.— Семейство Куродовыхъ.— Путешествіе Второва въ Макарьевъ (на ярмарку) и въ Казань.— Д. И. Крашенинниковъ.— Перездъ въ Самару.

Второвы ведутъ свой родъ изъ Оренбурга, гд ддъ Второва отца, Андрей Прокофьевичъ, служилъ въ царствованіе императрицъ Анны Ивановны и Елисаветы Петровны при оренбургскомъ губернатор Неплюев, {И. И. Неплюевъ (1693—1773) питомецъ Петра Великаго, сообщившій о немъ любопытные разказы въ своей автобіографіи, напечатанной въ Русск. Архив 1871 года, стр. 577—693.} правителемъ его канцеляріи, и въ 1756 году былъ произведенъ въ чинъ коллежскаго секретаря. У него было три старшіе брата въ Москв, изъ которыхъ одинъ былъ капитаномъ морской службы, другой содержателемъ типографіи, третій — протоіереемъ. Несомннно что и Андрей Второвъ былъ выходцемъ изъ Москвы, гд его родъ принадлежалъ или къ приказному, или къ духовному сословію, но не къ дворянскому. Дворянство пріобртено уже Иваномъ Алексевичемъ Второвымъ за тридцатипятилтнюю службу, съ полученіемъ ордена Св. Владиміра 4й степени, въ 1827 году. Объ Андре Прокофьевич Второв долго сохранялось въ Оренбург воспоминаніе какъ объ умномъ и честномъ человк. Послднее качество въ ту пору составляло въ служиломъ сословіи величайшую рдкость, а присутствіе его въ Андре доказывается тмъ что онъ не оставилъ своимъ дтямъ (четыремъ сыновьямъ и дочери) ровно никакого состоянія. Изъ нихъ второй, Алексй, служилъ въ Оренбург, въ почтовомъ правленіи регистраторомъ, и былъ женатъ на самарской дворянк Акулин Ивановн, изъ рода Пяткиныхъ. У нихъ былъ свой домъ въ Оренбург и трое дтей: сынъ Иванъ и дв дочери, Катерина и Александра. Но кром дома и дворовой двки, женинаго приданаго, Алексй Андреевичъ Второвъ, умершій въ 1779 году, въ чин коллежскаго секретаря, также какъ ‘отецъ его, ничего не оставилъ своимъ наслдникамъ. Итакъ, герои нашей хроники принадлежатъ къ младшей линіи Второвыхъ, досел существующей, между тмъ какъ была старшая, давно прекратившаяся. Ее составляло потомство Бориса Андреевича, старшаго брата Алекся: его сынъ Петръ Борисовичъ и внукъ Андрей Петровичъ, о нихъ будетъ сказано въ своемъ мст.
По смерти мужа, Акулина Ивановна Второва перехала изъ Петербурга на родину, въ Самарскую ‘округу’, гд у нея было много родни между тамошнимъ дворянствомъ и не мало ‘милостивцевъ’. Но родня эта (Пяткины, Лопатины, Аламліевы, Бушуевы, Бронскіе, Мильковичи и лр.) или сама пребывала въ крайней бдности (какъ Пяткины), или не особенно торопилась выраженіемъ своего сочувствія къ положенію бдной родственницы, какъ напримръ братъ и сестра Бушуевы, изъ которыхъ первый (Алексй Михайловичъ) въ начал девяностыхъ годовъ прошлаго вка служилъ вице-губернаторомъ въ Новгородъ-Сверск, а вторая (Настасья Михайловна) жила въ Казани и почему-то играла тамъ значительную родъ. Но, тмъ не мене, положеніе дворянки и сильный, мужественный характеръ спасли Акулину Ивановну если не отъ голодной смерти, то отъ крайней нищеты. Оставшись вдовой съ тремя дтьми и безъ всякихъ средствъ къ жизни, она не потерялась: она сумла возбудить къ себ сочувствіе въ обществ, заботливо относилась къ воспитанію своихъ дтей и, какъ увидимъ, держала всхъ ихъ въ гроз и страх. Она едва ли знала грамот, но дтей своихъ выучила читать и писать и, при всей крайней бдности, крпко держалась за свои дворянскія привилегіи, научая и дтей дорожить ими.
Иванъ Алексевичъ Второвъ родился Іго іюня 1772 года, въ деревн Ласкаревк, Бузу луцкаго узда, и по смерти отца остался шести лтъ отъ роду, но уже былъ обученъ руской грамот, то-есть умлъ читать и писать. О бдности Второвой можно судить по тому что она принуждена была опредлить шестилтняго своего сына въ татарскую школу учителемъ русской грамоты, съ жалованьемъ за этотъ трудъ по тридцати рублей въ годъ, такъ говоритъ самъ сынъ, но подробностей объ этомъ оригинальномъ учительств мы не знаемъ. Но въ 1781 году въ судьб Второвыхъ произошла важная перемна. Къ нимъ въ это, время пріхалъ изъ Самары майоръ Бронскій, двоюродный братъ Второвой, по совту котораго маленькаго Второва взяли изъ училища и отправили въ Самару вмст съ этимъ родственникомъ, вслдъ за сыномъ перехала туда и мать. Майоръ хотлъ записать его въ гарнизонный баталіонъ, но почему-то раздумалъ и опредлилъ въ новооткрытый тогда въ Самар уздный судъ, гд Иванъ Алексевичъ, съ десятилтняго своего возраста, служилъ до 1792 года. Въ этомъ послднемъ году, имя девятнадцать лтъ отъ роду, онъ былъ переведенъ (въ январ) въ губернскій городъ Симбирскъ, въ намстническое правленіе и былъ назначенъ для письмоводства къ губернскому прокурору Адреяну Семеновичу Лаптеву. Только здсь, по его словамъ, онъ началъ сознавать себя человкомъ, подавляемый до тхъ поръ совершеннымъ ничтожествомъ канцелярскаго служителя-малолтка, но и здсь, въ жалкомъ положеніи канцеляриста, не замедлила обнаружиться даровитость его натуры. ‘Склонность моя къ наукамъ (то-есть къ образованію, къ чтенію книгъ), говоритъ онъ, съ десятилтняго возраста была непреодолима. Я читалъ съ жадностію всякія книги, какія ма тогда ни попадались, и даже самъ собою выучился рисовать’. Вотъ что говоритъ въ своихъ запискахъ объ этой лор его жизни сынъ его: ‘Отецъ мой представляетъ собою для меня рдкій, поучительный примръ. Въ бдности, въ кругу невждъ и развратныхъ людей, бывшихъ товарищами его по служб, порокъ не коснулся его чистаго, прекраснаго сердца. Онъ бгалъ своихъ товарищей и въ одиночеств искалъ услажденія въ любимыхъ занятіяхъ — въ чтеніи книгъ, сочиненіяхъ и рисованіи. Но благородные порывы и дома встрчали препятствія: мать его, женщина безо всякаго образованія, смотрла на занятія ребенка (балованьемъ котораго она пользовалась), какъ на шалости, отнимала у него книги, рвала и Жгла его тетради и рисунки, не давала ему по вечерамъ свчъ чтобъ онъ не занимался пустяками и не портилъ глазъ. О какомъ-нибудь протест противъ материнскаго произвола канцеляристъ-мальчикъ, конечно, не посмлъ и думать. Но всякаго рода стсненія только возбуждали его энергію, едва достигнувъ четырнадцати лтъ, Второвъ началъ уже вести журналъ, записывая ежедневно все что съ нимъ случалось. Изъ этихъ записокъ черезъ два года составилась большая книга, которую разсматривая лотомъ черезъ нсколько времени онъ бросилъ въ огонь ‘стыдясь, какъ онъ замчаетъ, своихъ глупостей’. Но съ 1792 года, по переход въ Симбирскъ, журналъ былъ возобновленъ и продолжался до самой смерти автора. Въ Симбирск, какъ въ город губернскомъ, Второвъ нашелъ и общество пообразованне и средствъ къ самообразованію больше чмъ въ Самар. Онъ прежде всего познакомился со всми учителями высшаго народнаго училища (въ послдствіи — гимназіи), бралъ изъ училищной библіотеки книги и даже слушалъ уроки. Первымъ наставникомъ его и другомъ сдлался Николай Матвевичъ Веревкинъ, {Намъ неизвстно былъ ли онъ въ родств съ М. И. Веревкинымъ, первымъ ‘командиромъ’ (директоромъ) Казанскихъ гимназій (дворянской и разночинской).} человкъ, по словамъ Второва, ученый и занимавшійся литературой. Съ помощію его Иванъ Алексевичъ познакомился съ грамматикой, поэзіей, исторіей, географіей, физикой, геометріей и съ французскимъ языкомъ. Они боле года прожили вмст, ежедневно видлись, вмст читали, писали, вмст училисъ. Все^то произвела тогдашняя русская литература было прочитано ими съ жадностію, было ими усвоено, по крайней мр на Второв это чтеніе отразилось сарымъ ршительнымъ образомъ. Пора къ которой принадлежитъ его развитіе была цвтущимъ временемъ типографской и литературной дятельности Н. И. Новикова. Книгъ выходило очень много, книги продавались не только по губернскимъ городамъ, въ особыхъ лавкахъ, во и по узднымъ, на рукахъ купцовъ, коммиссіонеровъ Типографской Компаніи, бакалейныхъ торговцевъ и краснорядцевъ. Къ этой же пор относится начало литературной дятельности Карамзина, пріобртшаго тотчасъ же громадную популярность, тмъ большую на его родин, гд жилъ юноша Второвъ. Итакъ масонская литература и отчасти родственное ей, сентиментальное направленіе питали Второва и его друзей, кром названнаго уже Веревкина, учителей высшаго народнаго училища: Тихонравова, Цвткова, Шутихина и стихотворца Иванова. Окружающая ихъ жизнь представила діаметральную противоположность съ тмъ что они вычитывали въ книгахъ,— и вотъ наши юноши стали себя перевоспитывать, передлывать, подгонять себя къ тому идеалу нравственнаго совершенствованія который заявлялся масонскими мыслителями. Сами они (по крайней мр Второвъ) никогда не принадлежали къ масонскимъ ложамъ, подсмивались надъ ихъ ритуаломъ и мистицизмомъ, но идеальныя стремленія масонства положили на нихъ свою неизгладимую печать. Въ борьб духа съ подавляющими и порабощающими его всякаго рода матеріальными инстинктами наши юноши не уступали аскетамъ. Подобно аскетамъ, они молились, налагали на себя посты, бичевали себя раскаяніемъ, правда, выражавшимся главнымъ образомъ потоками фразъ записываемыхъ въ дневники, вести которые сдлалось для нихъ нравственною потребностію какъ наилучшее средство къ самоусовершенствованію. Всю эту работу надъ самимъ собою продлывалъ и Второвъ, юноша горячаго нрава и пылкой натуры, обуздать которую въ 20 лтъ и при недостаточности воспитанія ему было очень трудно. Почти на первой страниц своего журнала вотъ что онъ пишетъ: ‘я желаю чтобы добродтель, сія любезная спутница къ благополучію, не оставляла меня, пороки бы не овладли мною, и я въ уединеніи забавлялся бы науками. Вся моя веселость въ книгахъ и больше ничего мн не надобно ‘. Но что же мшаетъ достигнуть такой цли? Уединенію — бдность и семейство, добродтели и образованію — ‘пороки, сіи чудовища, которыя находятъ способы развращать молодыхъ людей’ и къ числу которыхъ причислялись лишній часъ отдыха, сна, лишній кусокъ пищи, лишняя рюмка вина и т. п. Второву и его сверстникамъ, почти мальчикамъ, стоящимъ въ низменныхъ рядахъ тогдашняго губернскаго общества, вращавшимся лишь въ приказномъ, канцелярскомъ мір, не легко было жить: они казались странными, надъ ними смялись, насмшки товарищей доходили до слуха лицъ повыше поставленныхъ, начальствующихъ. Эти послдніе, волею-неволею, стали обращать вниманіе на Второва и подобныхъ ему юношей, и не находя въ нихъ (что и естественно) канцелярскаго, служебнаго усердія, пыла (а можетъ-быть и знанія), начали коситься, а лотомъ и распекать, грозитъ удаленіемъ отъ службы, то-есть лишеніемъ куска хлба.
По вступленіи на службу И. А. Второва въ Симбирское намстническое правленіе, перехала къ нему изъ Самары мать съ сестрами, въ начал сентября 1792 года. Въ то время такой небольшой путь по Волг, какъ разстояніе отъ Самары до Симбирска, былъ еще не безопасенъ отъ разбойниковъ, которые до чиста ограбили бдную вдову. Второвы помстились въ дом купца Кожина, въ одной комнат. Матъ Второва была, какъ мы видли, женщина съ характеромъ, но горячая и капризная, понять сына, его стремленій, она не могла, сестра его, Катерина, гораздо старшая его лтами, не далеко ушла отъ матери во всхъ отношеніяхъ, во меньшая, Александра, была другаго нрава: она симпатизировала брату и вскор сдлалась его любимицей. Семейство Второвыхъ содержалось на скудныя средства Ивана Алексевича, но у матери и старшей сестры не было столько деликатности чтобы понять чмъ они ему обязаны и какія лишенія онъ изъ-за нихъ терпитъ. Мать точно также и въ Симбирск, какъ это длала она въ Самар, не давала ему заниматься, тушила и отнимала свчи, длала сцены которыми разгоняла гостей его, не скупилась на распеканія за то что онъ мало занимается дломъ, службою, и считала что сынъ бьетъ баклуши проводя время съ книгами и въ обществ учителей. При горячности сына, такія отношенія производили не только бури, шумъ и брань, но не рдко и драки. Выписываемъ изъ дневника Второва эти мста, не лишенныя интереса для характеристики нравовъ прошлаго столтія.
8го декабря 1792 года. ‘Свтаетъ…. Я обуваюсь. Матушка начинаетъ разговоръ о дл, обыкновенные разговоры!.. Терзаетъ меня упреками, мучитъ разсужденіями, которыя опровергать мн всего мучительне. Я уже ожесточенъ, рвусь, досадую, мшаю въ разговорахъ грубости противъ матери. Сбираюсь скоро чтобы бжать въ правленіе. Создатель мой! Ужели Жестокое сіе начало предвщаетъ мн несчастіе на весь день? Я иду теперь, въ правленіе, что-то тамъ будетъ? Былъ въ правленіи, былъ и у прокурора. Писалъ, читалъ, ходилъ и пр. Трудился съ лучшимъ прилежаніемъ, однакожь измнялось оное, но не боле часа во всемъ дн были безполезны. Пообдалъ только, и больше не ужиналъ, однакожь и въ семъ пункт не безъ погршности: брюхо изрядно было набито, но не противу прежнихъ пресыщеній. День прошелъ. Въ половин 9го часа ночи пришелъ я въ квартиру. Окончаніе здсь было такое же, какъ и начало. Я терзался мучительными упреками родительницы, однако оные были не по тому дду какъ поутру, да и я, будучи невиненъ, хотя скрывалъ скорбь мою во внутренности и уже бшенства не оказывалъ, а былъ потише.’
14га декабря. ‘Сенгилейская женщина была у насъ въ квартир и черезъ нея узнала матушка о платк, стряпчимъ тамошнимъ мн даренномъ, котораго я не принялъ. Однако сіе было умолчено до вечера, и а, бывъ на базар, пріхалъ въ правленіе, гд по невоздержности, нажрался скоромныхъ лакомствъ и къ тому же соблазнилъ двухъ человкъ. Но что изъяснять много о своихъ дурачествахъ,— довольно сказать что я былъ въ сей день преступникомъ закона Божія и закона натуральнаго. Былъ наказанъ, и хотя чувствовалъ жестокость сего, наказанія, однако не поправился, но увеличимъ’ свои злодянія при сей казни. Какая ужасная пыль была за платокъ! Упреки въ ‘женскомъ разум’ терзали меня и вырывали столь грубыя противъ родительницы слова что я былъ битъ, но и побои, кром умноженія злобы моей, ничего не произвели. Приходитъ Андрей Ивановичъ Тихонравовъ, слышатъ нашъ разборъ, мн его жалко, онъ чувствуетъ неудовольствіе. Выходимъ съ нимъ вмст. Я привелъ къ нему, а черезъ часъ къ Николаю Матвичу (Веревкину). Съ избитою головою хотя, однако упражнялся въ грамматик, какъ у насъ было положено по вторникамъ и пятницамъ (былъ вторникъ).
26го декабря. Проводивъ всхъ гостей вечеромъ, Иванъ Алексевичъ остался одинъ со стихотворцемъ Степаномъ Ивановичемъ Ивановымъ. Вотъ что произошло: ‘матушка о пустомъ совсмъ, какъ и часто бываетъ, ругала меня. Я, терзаясь симъ, не молчалъ, но оправдывался. Ей казалось грубо, пошла драка. При гость битъ я стуломъ и руками. Какой стыдъ и какую скорбь я чувствовалъ, не буду пояснять! Должно плакать, находясь въ такихъ обстоятельствахъ, когда участь моя перемнится!’
22го января 1793. ‘Пріхала матушка отъ Куродова. (О немъ см. ниже). Пошли вопросы и сужденія, мн мучительные. Я терзался, однако молчалъ: досада моя была сокрыта въ сердц. Мать и сестра (Катерина) казались мн хулительницами. О, злая жизнь моя! Какіе способы помогутъ мн наслаждаться нкоторыми минутами спокойно? Книга О познаніи самого себя (Іоанна Массона) представляла мн снести сіе безъ огорченія, а разсмотря характеръ и намренія моихъ мучителей, не досадовать на нихъ. Боже мой! Какъ же мн снести: я не каменный! Характеръ ихъ мн давно извстенъ, и я бы всегда прощалъ имъ ежели бы заглушали он мои совты и врили бы тому что я правильно представляю. Но какъ же можно не мучиться когда он, одерживая верхъ надо мною, повторяютъ мн вс мученія, кои я забываю: ругаютъ и рвутъ меня такими наставленіями кои для меня зле яда’.
Цнность ограбленнаго имущества вдовы Второвой была опредлена во 150 рублей, отыскались и грабители, крестьяне окрестныхъ селъ. Начался искъ, но сначала земская полиція, а потомъ уздный судъ, обирая крестьянъ, тянулъ дло. И. А. Второвъ не только хлопоталъ въ суд по этому длу, но и здилъ по деревнямъ для разыскиванія пропавшихъ вещей, но матери и сестр Катерин, всего этого казалось мало: медленность дда он приписывали неумньи молодаго человка, нежеланію имъ заняться какъ слдуетъ,— новый матеріалъ для брани и вышеописанныхъ сценъ. Наконецъ 27го января Второвъ узналъ что дло его въ уздномъ суд ршено и что вмсто 150 рублей онъ получитъ только 70 руб. Отчаянію его не было границъ. Мысль что скажутъ его домашнія, мать и сестра, цлый день не давала ему покоя. Размышляя объ этомъ, онъ было ршился на самое благое дло: отослать свое семейство въ Самару, а самому одному жить въ Симбирск, отдавая матери и сестрамъ большую половину своего жалованья, но, къ сожалнію, этотъ планъ онъ почему-то не исполнилъ. Между тмъ он приходитъ обдать и разказываетъ о ршеніи суда. Произошла буря, о которой въ журнал подъ этимъ числомъ записаны слдующія строки: ‘Пошли укоризны мн. Я рвусь, жестоко рвусь. Въ горести и досад на мучителей моихъ не могъ пообдать порядочно. Бгу изъ квартиры какъ изъ ада отъ фурій терзающихъ меня. Побжалъ онъ въ свое милое пристанище, въ высшее народное училище, къ А. И. Тихонравову. ‘Здсь-то я нсколько облегчилъ мои прискорбія. Андрей Ивановичъ показывалъ мн камни и руды, изъ коихъ по кусочку нкоторыхъ далъ мн, допустилъ меня къ своей библіотек и далъ мн волю рыться въ ней. Тутъ-то я увеселялъ себя! Забылъ мои горести и пробылъ въ разсматриваніи разныхъ книгъ до самаго вечера, взявъ дв книги: Премудрость и Добродтель да Галловы Размышленія. За ужиномъ очень терзали меня мои мучительницы, особенно сестра. Меньшая сестра, Александра Алексевна, уже принадлежала къ новому тогда поколнію женщинъ. Она читала книги, вроятно тайкомъ отъ матери, по поводу ихъ разговаривала съ братомъ и однажды даже ршилась отправиться съ братомъ въ театръ переодтая въ мужское платье, смотрть представленіе Мельника Аблесимова и отъ видннаго была въ восторг. По поводу ея у брата вырвались однажды слдующія мысли: ‘Александра, моя сестра, читала мн (2го іюня) Московскій журналъ. Я услаждался тмъ и наставлялъ ее нкоторыми совтами и познаніями о жизни человческой и нравственности. Въ ней великія способности, особливо склонность къ наукамъ равная со мною. О, еслибы не бдность и не состояніе такое наше, да и полъ ея, то можетъ-быть въ семъ человк увидло бы отечество не посредственнаго гражданина! (‘Это мои глупыя замчанія’, тутъ же, и одновременно добавлено авторомъ въ скобкахъ).’ Дло о разбойникахъ кончилось итого хуже чмъ оно было ршено: Второву выдали всего 40 рублей, да росписку на 25 р. на имя засдателя. Этотъ новый, чиновничій грабежъ привелъ его въ отчаяніе и негодованіе, но одновременно же другое, повидимому ничтожное, событіе привело его въ восторгъ: 21го февраля, въ томъ же дом, онъ занялъ особую комнату! Вотъ что у него по этому поводу записано: ‘Благодарю Тебя, мой Создатель, что ты исполнилъ одно мое желаніе! Я теперь наслаждаюсь уединеніемъ: есть у меня особая горница! О, мой Творецъ милосердный! дозволь мн нын исполнить мои обты. Я всегда ропталъ на то что окруженъ былъ моимъ семействомъ, которое, будучи со мною въ одномъ поко, всегда препятствовало мн наслаждаться спокойствіемъ и любезными мн науками и чрезъ то длало меня неспособнымъ ни къ какимъ упражненіямъ. Всегда былъ я слабъ и не воздерженъ ко всему, поставлялъ себя наравн со скотомъ, чему (причиною) больше полагалъ безпокойство въ квартир, и общался: ежели Создатель наградитъ меня когда особымъ покоемъ, гд бы никто не могъ нарушить моего спокойствія въ уединеніи, — сдлать планъ всмъ упражненіямъ моимъ, расположивъ часами и частями: сколько чего длать, сколько слать и сколько сть.’ Но особая комната однакожь не спасла, или мало спасала отъ семейныхъ непріятностей, какъ это обнаружилось мене чмъ черезъ мсяцъ. Воспользовавшись отдльною комнатой, Иванъ Алексевичъ немедленно приступилъ къ осуществленію своего плана. Начальническая угроза прокурора, выразившаяся словами: ‘ты у меня не спи! Я тебя разбужу!’ заставила его самымъ усерднымъ образомъ заниматься въ правленіи, въ которомъ, впрочемъ, онъ и безъ того проводилъ большую часть времени, приходя нердко до свту, часто по вечерамъ, и всегда посл обда, но, какъ видно, чтеніе книгъ, писаніе писемъ, журнала, стиховъ, разговоры съ товарищами, больше занимали Второва чмъ дловыя бумаги. Принудивъ себя посвятить все время сиднья въ правленіи имъ однимъ, Второвъ сдлалъ еще новое усиліе надъ самимъ собою, по части ‘умерщвленія чувствій’, то-есть чтобы ‘не переступать во всемъ границъ умренности и благоразумія: для этого онъ наложилъ на себя постъ — сталъ сть по одному разу въ день. Все пошло какъ по маслу. Прокуроръ умилосердился и сама прокурорша, ласковая Анна Васильевна, похвалила искусство нашего автора въ чиненіи перьевъ, что доставило ему ‘неописанное удовольствіе’ и пріятный сонъ въ ночь съ 9го на 10е марта. На другой день, 10го, хотя онъ и однажды полъ, но ‘столь много что мн тягостно было даже сидть, и отъ сего нкоторая слабость была видна въ моей дятельности’. Но на другой день, 11го, несмотря на двукратную, хотя и умренную ду, все обстояло благополучно до самаго вечера. Утромъ Второвъ занимался въ правленіи, посл обда учился географіи и потомъ отправился въ народное училище, прямо въ классы къ А. И. Тихонравову, который былъ въ восторг отъ его прихода и пустилъ его въ училищную библіотеку. По окончаніи классовъ, они пошли въ квартиру Тихонравова. гд занимались чтеніемъ новыхъ газетъ. Отъ Тихонравова Второвъ пошелъ въ правленіе, гд посидвъ немного, возвратился домой въ 10мъ часу вечера, располагая еще часа два позаняться. ‘Но моя родительница’, говоритъ онъ, ‘на которую всегда я ропталъ за вс мои мученія, прекратила теченіе порядка моихъ длъ. Я пришелъ часу въ ІОмъ на квартиру, но она еще не слала. Веллъ огня подать, но сего не сдлали безъ шума и терзанія моего сердца жестокими укоризнами въ мотовств и убытк на свчи, сіи укоризны и ругательства продолжались съ часъ близко. Я не стерплъ уже: сбросилъ огонь со стула и ушелъ въ правленіе. Тамъ-то я жестоко мучился, проклиналъ мое семейство и собственную мою глупость… Возвратился часовъ въ 12 на квартиру, засталъ всхъ въ глубокомъ сн, да и самъ заснулъ.’
Справедливость, однакожь, требуетъ сказать что не всегда мать была виновницей этихъ семейныхъ дрязгъ: случалось что и сынъ подавалъ къ этому поводы своею горячностью и нкоторыми поступками, напримръ приходомъ домой навесел, хотя это и случалось рдко. Притомъ же бдность играла не послднюю роль въ этой войн за сальные огарки. Бдность и чернорабочій трудъ, конечно, заставляли и сестру Катерину сражаться съ братомъ за блье, платье, чистоту помщенія. Необразованныя женщины, не понимая нравственныхъ потребностей юноши, естественно могли опасаться что изъ него выйдетъ дурной, неработящій человкъ, плохой кормилецъ. Катерина, по словамъ брата, была двушка набожная, но склонная къ суеврію, ‘коимъ измала она заражена и не уповательно чтобъ открыта была для нея завса къ разсмотрнію что все то пустыя химеры, ни мало не отличающія человка предъ Богомъ’. Между братомъ и сестрой произошла однажды такая сцена. Катерина посылала брата къ обдн и, когда онъ не хотлъ идти, начала колоть ему глаза книгами. Брать вышелъ изъ себя и плюнулъ ей въ лицо, но тотчасъ-же убжалъ въ правленіе, стыдясь и раскаиваясь въ своею поступк. Выписываемъ еще слдующія строки, написанныя 10го сентября, уже въ Самар: ’10й часъ ночи. Сейчасъ растерзано мое сердце крикомъ и препятствіемъ въ упражненіи глупой матери. Мерзкая жадность къ малйшей частичк интереса ее къ сему понуждаетъ. Свчи мучатъ ее: жаль что горитъ для меня одного и что я читаю за нею книгу. Боже мой! простительна ли мн сія жестокая досада и сіи ругательныя изрченія! Я почитаю въ сіи минуты ее хуже скота, дйствительно такъ! всякій оправдаетъ меня ежели столько же будетъ знать ея мерзкій нравъ и безпредльную глупость въ подобныхъ сему происшествіяхъ.’ При дальнйшемъ самовоспитаніи, естественно смягчавшемъ его нравъ, Второвъ былъ уже не способенъ къ подобному цинизму въ выраженіяхъ.
Приведенныхъ выписокъ изъ журнала Второва слишкомъ достаточно для того чтобы составить понятіе объ отношеніяхъ его къ своему семейству, матери и сестрамъ. Эти выписки даютъ также нкоторое понятіе и о самомъ автор, о его образ жизни, занятіяхъ, о его тогдашнемъ образ мыслей, или, выражаясь языкомъ того времени, ‘умоначертаніи’. Кром книгъ, съ жадностью читаемыхъ, Второвъ имлъ предъ своими глазами живой идеалъ человческаго совершенства, который имлъ на него громадное вліяніе и которому онъ старался подражать даже въ мелочахъ: это былъ выше названный учитель народнаго училища Николай Матвевичъ Веревкинъ. Второвъ иначе не называетъ Веревкина, какъ своимъ менторомъ: такимъ онъ и былъ въ занятіяхъ нашего героя риторикой, логикой, стихотворствомъ, французскимъ языкомъ, въ чтеніи и въ литературныхъ работахъ. Замтно что въ училищ онъ игралъ первую роль, и что авторитетъ его былъ не малъ въ тогдашней симбирской интеллигенціи. Онъ извстенъ былъ даже въ Казани, по крайней мр между тамошними педагогами, которые навщали его въ Симбирск Веревкинъ былъ человкъ семейный и имлъ дочь, но ни о лтахъ ея, ни о ея матери въ журнал Второва не говорится. Веревкинъ былъ, кажется, духовнаго званія, какъ объ этомъ можно судить по тому что въ числ близкихъ его знакомыхъ былъ какой-то игуменъ, видное лицо въ тогдашней духовной администраціи Симбирска, такъ и по самому роду нкоторыхъ его занятій. Онъ любилъ читать духовныя книги, церковныхъ писателей, Псалтирь, Святцы, писалъ на нихъ свои комментаріи и восхищался высотой ихъ мыслей и способомъ выраженія. Писалъ онъ вообще очень много. Подобно Второву, онъ велъ дневникъ, въ которомъ между прочимъ было записано изобртенное имъ средство ‘къ воздержанію себя отъ нкоторыхъ непристойностей’: средства это состояло въ дощечкахъ съ какими-то знаками, изъ которыхъ каждый долженъ былъ напоминать ему отъ какой ‘непристойности’ слдуетъ воздерживаться. Кром этого личнаго журнала, у него былъ планъ другаго, боле объективнаго и обширнаго,— для описанія всхъ замчательныхъ происшествій видимыхъ и слышимыхъ. Ему же принадлежала мысль о журнал Провинціальномъ Зрител, кажется сатирическаго направленія, который если и не предполагался къ изданію въ свтъ, то задумывался серіозно и кажется составлялся: по крайней мр объ одной рубрик его, подъ названіемъ ‘Невжество’, говоритъ Второвъ въ своемъ дневник, замчая что Провинціальнаго Зрителя будетъ чмъ наполнить. Словомъ, Веревкинъ былъ истымъ словесникомъ и литераторомъ прошлаго столтія, въ противоположность натуралисту Тихонравову. Цвтковъ и Шутихинъ не обрисовываются въ дневник Второва съ тою же опредленностью, о послднемъ онъ говоритъ какъ о человк добромъ, семейномъ и всми любимомъ. Вотъ выдержки изъ дневника Второва о Веревкин.
26го ноября 1792 года. ‘Въ вечеру сидлъ у Николая Матвевича, гд видлъ многія его сочиненія разныхъ родовъ. Какъ особенно ощущалъ мое удовольствіе при чтеніи нкоторыхъ мстъ изъ его журнала, который нашелъ я одного плана съ моимъ. Откровенность его и ласки столько плнили меня что я отмнное отъ всхъ чувствую къ нему почтеніе. Полезные и пріятнйшіе разговоры его, доставляющіе мн новыя наставленія, останутся всегда начертанными въ душ моей.’
29го ноября. ‘Николай Матвевичъ сидлъ у меня часу до десятаго ночи. Мы занималась разными разговорами, большею частію относящимися къ учености: для меня нее новыя открытія! Въ разговоры сіи вмшаны были и разныя веселыя сказанія, и наконецъ онъ многія мста разсматривалъ изъ моего журнала. Какъ не бытъ открыту для такого друга, въ которомъ нахожу и нчто выше человческаго. Любезный человкъ, продолжай изливать свои благосклонности къ искреннему тебя почитателю!’
14го января 1793 года. ‘Я наслаждался въ сей вечеръ съ моимъ менторомъ пріятнйшими разговорами и разсужденіями, изъ которыхъ лучшіе и полезные впечатлвалъ въ душ моей, восхищающейся счастіемъ знакомства и любви сего достойнаго почтенія человка.’
Но несмотря на роль наставника и на складъ своего образованія, Веревкинъ не былъ человкомъ угрюмымъ. Напротивъ того, онъ нердко подшучивалъ надъ промахами своего ученика, надъ пылкостью его характера и однажды не совсмъ осторожно подтрунилъ надъ отношеніями его къ кухарк Тихонравова, которая воспылавъ страстью къ юному Второву, звала его къ себ, но отъ которой какъ отъ чумы бжалъ нашъ герой, сообщившій по секрету объ этомъ происшествіи своему ментору. Но вс эти шутки не имли никакихъ послдствій и не уменьшили любви Второва къ Веревкину. Любовь эта доходила до ревности. Когда Веревкину было не по себ или онъ былъ чмъ-нибудь занятъ, отвлеченъ, вслдствіе чего не могъ встртить Ивана Алексевича съ обычнымъ своимъ радушіемъ, — горести послдняго не было границъ! Такъ случилось въ пріздъ казанскихъ гостей педагоговъ. Первое появленіе въ сред ихъ Второва, человка имъ незнакомаго, естественно, ихъ стсняло, могло мшать ихъ бесд, но когда лотомъ, въ другой разъ, узнавъ отъ Веревкина что за человкъ былъ Второвъ, они встртили его съ распростертыми объятіями, поцлуями и увреніями въ дружб, послдній былъ въ неподдльномъ восторг. Вотъ что онъ пишетъ по этому поводу подъ 21мъ марта 1793 года: ‘О, какъ счастливъ! Или, лучше сказать, — несчастливъ, по уваженію моего разума! Обманываются во мн сіи почтенныя особы: я не стою ихъ дружества! Довольно для меня ежели-бъ я принятъ былъ хотя ученикомъ ихъ’. Эти учителя были: Василій Родіоновичъ Бобровскій и Степанъ Васильевичъ Смирновъ. На вечерахъ у Веревкина, Тихонравова и другихъ учителей, кром литературныхъ занятій, чтенія книгъ, разсужденій и т. п., велась живая бесда и о другихъ предметахъ, пили чай, пуншъ, играли въ карты, но умренно и безъ тхъ, доходившихъ до безобразія, излишествъ, сопровождавшихся ссорами и драками, которымъ предавалось тогда чиновное симбирское общество. Дтское Чтеніе, Московскій журналъ, С.-Петербургскій Встникъ, Энциклопедія, Духъ Бюффона, сочиненіе Іоанна Массона, Премудрость и Добродтель, Галловы Размышленія, философія Гейнекція, Всемірная Исторія Шрекка, Историческій Словарь, Юнговы Ночи, сочиненія Сумарокова и Хераскова, Утренній Свтъ, Письма Русскаго Путешественника, Покоящійся Трудолюбецъ — вотъ сочиненія {Дтское Чтеніе для сердца и разума, перев. съ нмецк. и француз. Н. Карамзина. 1785—1789. М. Унив. т. 20 частей. 3е изданіе. О Москов. Журн. смотри ниже. С.-Петерб. Встникъ 1778—1781, 7 частей. Энциклопедія, или краткое Начертаніе Наукъ и всхъ частей учености. Перев. съ нм. Ив. Шувалова. М. 1781. Духъ Бюффона. Перев. съ франц. А. Малиновскаго. М. Унив. т. 1783.— Іоанна Массона познаніе себя сажого и лр., перев. съ нмецк. И. П. Тургенева. М. Унив. т. 1783 Зе изданіе. Примры Мудрости и Добродтели. М. Тип. Комп. 1787. Основаше умственной и нравоуч. философіи, соч. Іоанна Гейнекція, пер. съ лат. М. Унив. т. 1766. Іосифа Галла, еписк. Оксфорт., внезапныя размышленія и пр. Пер. съ лат. М. Тип. Комп. 1786. Шреккова Всемір. Исторія для обуч. юношества. Спб. т. Вилковскаго. 1787. Словарь Историческій, или Сокращенная Библіотека и пр. 14 частей, перев. съ Франц. М. Унив. и Сенат. т. 1790. Плачъ Эдуарда Юнга, или нощныя размышленія о жизни, смерти и безсмертіи. Перев. съ франц. М. тип. Лопухина. 3е изданіе. Полное собраніе всхъ сочиненій А. И. Сумарокова. Изд. Н. Новикова. М. Унив. т. 1781—1782. 10 ч. 2е изданіе. Творенія Михайла Хераскова. Утренній Свтъ, ежемс. изданіе Н. Новикова. 1777—1780. М. Унив. т.. Покоящійся Трудолюбецъ, період. изданіе Н. Новикова. 4 части. М. Унив. тип. 1784.} которыя были прочтены Второвымъ въ 1792 и 1793 годахъ, не говоря объ учебникахъ по географіи, логик, грамматик. Іоаннъ Массонъ, какъ мы замтили, боле другихъ авторовъ произвелъ на него вліяніе. При чтеніи, герой нашъ намренъ былъ держаться слдующаго плана: ‘Я располагаю съ сего времени (30го января 93 года) по утрамъ читать Іоанна Массона, Размышленіе Галла и Гейнекціеву философію, въ полдни — повсти веселыя, а ввечеру — Дтское Чтеніе и Исторію Всемірную. Каждой книги (надобно прочесть) не оставляя надолго, но чтобы каждый день всхъ по нскольку страницъ и съ замчаніями (читать)’. А вотъ и результаты такого чтенія, той ломки себя во имя излюбленнаго идеала, которой подвергали себя русскіе юноши конца прошлаго столтія.’ Поутру (2го февраля), слыша заутрени, встаю и я и, помолясь немного дома, принимаюсь за Іоанна Массона… Со вниманіемъ и удовольствіемъ читалъ съ 61го по 80й листъ 3й части, особливо IX глава, о упражненіи и навык въ познаніи самого себя, вселила въ меня прискорбныя мысли для себя и моего журнала. Я читалъ тутъ какъ должно записывать ввечеру случившееся съ собою и разсматривать свои недостатки и пороки, размышлять, также и примчать за собою, при разныхъ случаяхъ, кои производятъ въ насъ какую перемну. О, ежели бы мой Создатель удержалъ во мн все то что я теперь чувствую, а также бы побуждалъ во мн вс склонности къ добродтелямъ! То не желалъ бы я больше счастія, ежели только сердце мое меня не обманетъ. Я привелъ теперь на память вс дла мои и вс поступки которые съ дв недли уже какъ меня окружаютъ (sic): сколько я глупъ былъ, злобенъ и невоздерженъ! Далеко еще мн доходить до познанія самого себя! На прошедшей недл, какъ равно и на сей, не было во мн добраго побужденія къ дламъ и укрпленія себя отъ пороковъ. Я много самъ претерплъ отъ моей глупости, поступая злобно, съ досадою и гнвомъ противъ попрековъ и словъ моей родительницы. Самъ я мучился, но слпъ былъ и безуменъ разсмотрть что отъ себя-то происходило: можно бы умрить мн благоразумными, съ размышленіемъ, поступками жестокость укоризнъ и досадъ мн причиненныхъ отъ родительницы и сестры. О, Боже мой! Сердце мое обливается кровію, вспомня о суетности и хлопотахъ въ какихъ мн быть должно, въ разсужденіи состоянія моего и длъ. Я размышляю, читавъ теперь что полезне будетъ записывать худые поступки свои, съ размышленіемъ — что я при томъ чувствовалъ,— и какъ впередъ искоренять ихъ, нежели одну исторію, безъ всякихъ примчаній. Сіе открытіе да будетъ мн впередъ правиломъ вести журналъ мой.’ И журналъ велся по этому правилу, по смыслу напечатанныхъ курсивомъ строкъ, во все время юности нашего автора, пока онъ окончательно не освободился отъ мистико-сентиментальнаго направленія. ‘Павелъ Михайловичъ г. Мясниковъ, {Мясниковы-Твердышевы, извстные симбирскіе богачи и заводчики, вышедшіе въ дворяне, подобно Демидовымъ, изъ крестьянъ. О нихъ см. ниже, а также А. Артемьева, Казанскія гимназіи въ XVIII столтіи (Спб. 1874. Тип. Балашова), стр. 64— 65, и Соловьева Исторія Россіи, т. XXIV, 247.} читаемъ подъ 29мъ апрля, пересказывалъ сегодня матушк о моемъ развращеніи и безбожіи, будто происходящемъ отъ чтенія книгъ! Я рвался симъ извстіемъ, помня что говорилъ съ невждой о физик и метеор дождя съ громомъ. Немного успокоиваюсь. Читаю въ Московскомъ журнал ‘День мой’, восхищаюсь! Штиль, мысли, матерія,— все меня плняетъ. Благословляю сочинителя, сокрушаюсь завистью: почто не могу и я такъ чувствовать? Сколь еще малъ и далекъ я до сего любезнаго великаго человка! Постыдная мысль, куда ты заблуждаешься, зная тупыя и мелкія твои способности!’ Молодой человкъ котораго невжественно близкіе упрекали въ безбожіи, по праздникамъ не пропускалъ не только обдни, но и утрени, и рдкій день не поминалъ имени Божьяго въ своемъ дневник, но съ духовными лицами не очень ладилъ. Въ одномъ мст своихъ записокъ (22го октября) вотъ что говоритъ Второвъ: ‘въ самый обдъ потревоженъ былъ попами, которыхъ я ненавижу по ихъ ханжеству и высокомрію’. Приводимъ кстати разказъ его довольно рельефно обрисовывающій тогдашніе нравы. Въ послднее время пребыванія своего въ Симбирск Второвы квартировали въ дом какого-то священника, человка еще очень молодаго, но весьма нетрезваго и буйнаго. Онъ преслдовалъ мать и сестру Ивана Алексевича почти ежедневными ругательствами, и послдній, выведенный изъ терпнія, по совту учителей, пожаловался на него вышеупомянутому игумену, ихъ пріятелю. Этотъ послдній веллъ привести къ себ неугомоннаго попа и приказалъ посадить его на цпь. Несмотря на просьбы истца и на раскаяніе отвтчика, игуменъ не простилъ, и злополучный іерей такъ и остался на цлую ночь прикованнымъ къ стн.
Одновременно съ чтеніемъ шло составленіе журналовъ Кром Второва и Веревкина, въ Симбирск въ эту пору и еще нкоторыя лица вели такіе же журналы, или на манеръ ихъ, какъ нкто Посниковъ, товарищъ Второва по служб у прокурора, кажется еще юнйшій его. О стихотворств, которое Второвъ называетъ ‘дражайшимъ искусствомъ’ и въ которомъ первенство принадлежало какому-то Степану Ивановичу, мы упоминали выше. Были также охотники составлять автобіографіи, какъ нкій Родіоновъ, за что-то содержавшійся на гауптвахт. Вс эти невинныя упражненія въ чтеніи и писаніи, товарищескія сходки и вечеринки юныхъ друзей, рзко отличавшіяся отъ окружавшаго ихъ общества, возбуждали ядовитыя насмшки надъ ними: ихъ просто ругали именемъ ‘сочинителей’, ихъ дразнили, по крайней мр такихъ горячихъ людей какъ И. А. Второвъ. Изъ записокъ послдняго можно заключить что большинство тогдашняго общества радовалось катастроф недавно постигшей масоновъ: она давала поводъ бранить образованіе и распространяться о вред его, ссылаясь на запрещеніе Тургеневу {Ивану Петровичу, другу Новикова и Лопухина.} възда въ столицу. Что представляло собою тогдашнее общество, среди котораго находился Второвъ, объ этомъ можно судить по слдующимъ выраженіямъ находящимся въ его дневник и, очевидно, прямо вырвавшимися изъ сердца: ‘О, Создатель! буду ль я когда пребывать среди лучшаго народа!… Сообщество гд больше пребываю я, состоитъ изъ людей испорченныхъ, какъ же мн можно одному противостоять всмъ искушеніямъ! Нтъ! Я часто развращаюсь, смотря на нихъ, и часто терзаюсь, претерпвая насмшки ихъ, ежели не слдую ихъ поступкамъ, или оскорбляюсь когда кто разсуждаетъ со мною, умствуя неправильно.’ Общество среди котораго вращался Второвъ состояло изъ мелкаго приказнаго люда, который не давалъ ему проходу въ намстническомъ правленіи, куда онъ убгалъ отъ домашнихъ дрязгъ раннимъ утромъ и позднимъ вечеромъ, точно также какъ мать и сестра Катерина преслдовали его дома. Все что было повыше, починовне, хотя изрдка и допускало его къ себ, но не дале передней, и то для праздничныхъ поклоновъ и разныхъ поздравленій, вс эти господа, даже удостоившіе его своей ласки, по отношенію къ юному приказному были ‘милостивцами’, а визиты къ нимъ ‘поклонами’,— техническія названія которыя безпрестанно употребляетъ герой нашъ въ своемъ дневник, какъ самыя обыкновенныя. Вотъ что говоритъ самъ Второвъ по поводу посщенія имъ нкоего Богданова, который даже и не посадилъ его: ‘Боже мой! Какъ я мучился возвратясь отъ него оскорбленнымъ сего горделивца презрніемъ! Я принялъ намреніе впередъ не видаться съ нимъ ежели необходимости не будетъ. Итакъ, человкъ сколь бы чувствителенъ и честенъ ни былъ, но самыя досады и грубости) а особливо презрнія его прежняго милостивца длаютъ (его) неблагодарнымъ. Я при семъ случа забылъ вс его одолженія и онъ теперь въ глазахъ моихъ гнусне всякаго чудовища.’ Прокуроръ Лаптевъ, человкъ не злой и даже расположенный къ Ивану Алексевичу, несмотря на ласки жены и знакомство сына, котораго Второвъ училъ рисованію, съ которымъ вмст читалъ книги, видимо заискивая его расположенія, обходился съ нашимъ героемъ крайне грубо, особенно когда бывалъ не въ дух. Къ счастію же Второва у него въ Симбирск были и другіе знакомые обоего пола, нечиновные, отъ которыхъ онъ не завислъ въ служебномъ отношеніи. Онъ нердко бывалъ у нихъ, но, къ сожалнію, изъ его дневника не видно что это были за люди. Здсь, въ этого рода знакомств, очень, много помогли ему старыя материнскія дворянскія отношенія, изъ которыхъ самое замчательное было къ чет Куродовыхъ (мужъ — Михаилъ Максимовичъ, жена — Надежда Ивановна). Чета эта изображена въ Семейной Хроник Аксакова подъ именемъ Куролсовыхъ, съ тою лишь разницей что жена Куродова названа не настоящимъ своимъ именемъ, а Прасковьей Ивановной. Въ хроник Аксакова ярко рисуется мрачная сторона характера Михаила Максимовича, — его безчеловчная Жестокость къ крпостнымъ и его циническій разгулъ, въ нашей онъ выступаетъ только одною свтлою стороной, какъ богатый помщикъ, родственникъ Суворова, знакомый Державина, какъ вліятельнйшее лицо въ Симбирск, гд онъ почасту и подолгу живалъ и одинъ, и съ Надеждой Ивановной, и гд семья Второвыхъ находила себ самый радушный пріемъ, особенно юный ея представитель. Куродовъ раньше чмъ кто-нибудь другой обратилъ вниманіе на нашего юношу и вполн сочувствовалъ его стремленіямъ. Изъ другихъ обитателей Симбирска почти такое же вниманіе оказывали ему Апраксины и, Баратаевы. Въ это время въ Симбирск жила княгиня Баратаева съ десятилтнимъ сыномъ Михаиломъ, ставшимъ потомъ большимъ пріятелемъ героя нашей хроники. Она была вдовой князя Петра Михайловича, бывшаго прежде (1780—1789) симбирскимъ губернаторомъ. Не говоримъ о другихъ знакомыхъ, которыхъ только имена встрчаются въ дневник Второва, ихъ было не мало. Вообще вся лучшая, неслужащая часть симбирскаго общества ласкала молодаго человка, конечно потому что онъ во всхъ отношеніяхъ рзко отличался отъ прочей приказной братіи, отъ подъячихъ. Въ юномъ Второв и тни не было того что составляло тогда необходимую принадлежность всего служащаго люда, именно поползновенія ко взяточничеству, которымъ онъ гнушался, довольствуясь своими скудными средствами 150 рублей жалованья. Съ увлеченіемъ изобличая себя въ ‘гнусныхъ порокахъ’, Иванъ Алексевичъ не преминулъ бы указать на побужденія ко взяточничеству еслибъ оно въ немъ было, между тмъ мы находимъ у него подъ 29мъ января 179,3 года слдующую, совершенно въ противоположномъ смысл, замтку: ‘Поутру пришелъ къ г. Баумгартену, {Нмецъ, штабъ-лкарь. Женатый на Стафутиной (Праск. Гавр.), одной изъ знакомыхъ Второва. О немъ будетъ говориться еще впереди.} вчерашнему лкарю…. написалъ ему просьбу и получилъ отъ него за работу серебряный рубль. Наблюдая политику и благопристойность, я долго отговаривался принять отъ него сію сумму, представляя ему знакомство его жены, его ласки и малую мою услугу, изъяснилъ ему что я имю свойства и душу не подъяческія, и что мн весьма совстно принять то. Онъ изъ сего заключилъ что я не принимаю для того что мало, и съ извиненіемъ и великими усиліями втеръ мн въ руки. При семъ случа воображалъ я что онъ самъ иметъ свойство корыстолюбивое, и что лкарь, также какъ и подъячіе, весьма любятъ взятки.’ Постоянно занятыя мысль и руки (кром переписки служебныхъ бумагъ и рисованія, Иванъ Алексевичъ успшно занимался переплетнымъ мастерствомъ) спасали Второва и друзей его отъ нравственной гибели и выдвигали ихъ изъ темныхъ рядовъ тогдашняго общества, но обойтись безъ уступокъ окружающему быту не было возможности. Если не въ кружк симбирскихъ учителей, то въ кружк Степана Ивановича, симбирскаго стихотворца и друга Второва, вроятно изъ чиновниковъ, уступки окружающей жизни, выражавшіяся въ пристрастіи къ вину и картамъ, были замтны до такой степени что внушили нашему герою слдующій афоризмъ: ‘ученые люди, сколько бы бдны и порочны ни были, но всегда полезне воздержныхъ невждъ’. Но какъ ни бдна была въ интеллектуальномъ отношеніи жизнь Симбирска въ конц прошлаго столтія, все же она, сравнительно съ уздной, съ Самарской или Ставропольской, гд мы вскор увидимъ Второва, казалась земнымъ раемъ. Кром читающихъ кружковъ, въ Симбирск въ эту пору бывали театры и маскарады, которые неукоснительно посщалъ Иванъ Алексевичъ, ему особенно нравились послдніе: ‘въ маскерад, онъ пишетъ, я гордился будто равенствомъ съ прочими, хотя судьба и не наградила меня еще благородіемъ’. Онъ упоминаетъ о двухъ труппахъ актеровъ, Татищевской и Ермолова, отдавая предпочтеніе первой. Труппы эти состояли изъ крпостныхъ людей и принадлежали помщикамъ. Кром названныхъ здсь, въ Поволжь въ конц прошлаго и въ первыхъ годахъ ныншняго столтія не мало было и другихъ, изъ нихъ замчательны: Столыпинская и Есипова. Послдняя находилась въ Казани. Старый холостякъ Есиповъ (Петръ Васильевичъ), объ образ жизни котораго, объ отношеніяхъ его къ крпостнымъ актрисамъ, занимавшимъ прізжавшихъ въ деревню гостей не одною игрою на сцен но и вакханаліями всякаго рода, Вигель (II, 133, 137) разказываетъ возмутительныя подробности, тмъ не мене былъ, согласно свидтельству автора Семейной Хроники (стр. 378), истиннымъ основателемъ Казанскаго театра. Страстно любя сценическое искусство, Есиповъ посвятилъ всю свою жизнь и громадныя средства на водвореніе его въ Казани. Русская культура прежде и больше всего распространялась путемъ литературы и театра. Въ первой половин прошлаго вка, вскор посл великой Петровской реформы, литературно-сценическое движеніе шло къ центру, въ столицы, съюга, изъ Малороссіи, во второй половин оно замтно приняло другое движеніе, — пошло съ востока, изъ Поволжья. Вспомнимъ такихъ крупныхъ писателей какъ Державинъ, Дмитріевъ и Карамзинъ, такихъ людей какъ Тургеневы, Панаевы, Аксаковъ, даже всхъ этихъ Есиповыхъ, Столыпиныхъ, Ермоловыхъ и tutti quanti, разорявшихся не отъ однихъ картъ или собакъ, — и мы не можемъ отказать Поволжской Руси, едва уцлвшей отъ Пугачевскаго разгрома, въ значительномъ умственномъ движеніи, конечно, въ тхъ видахъ и формахъ какіе тогда были намъ доступны. Но возвращаемся ко Второву. Столь желаемое и столь необходимое въ тотъ вкъ благородство не замедлило придти къ нашему герою, въ август, уже предъ отъздомъ изъ Симбирска въ Самару, онъ получилъ наконецъ чинъ губернскаго регистратора. Радость его по этому случаю была безпредльна и выразилась въ слдующихъ словахъ: ‘Боже мой! Какую принести благодарность Теб! Я уже офицеръ, стою ли сего я? Могу ли еще когда, при нкоторыхъ мрачностяхъ, роптать на жребій мой и называться несчастнымъ?’
Производство въ статскіе совтники и назначеніе, вслдъ за симъ, предсдателемъ уголовной палаты сдлали прокурора Лаптева особенно благосклоннымъ къ служащимъ у него писцамъ, Второву и Посникову: ему захотлось вывести ихъ въ люди, дать имъ чинъ и новыя штатныя мста. Еще прежде этого И. А. Второвъ, обремененный семьей, хлопоталъ черезъ своихъ симбирскихъ знакомыхъ объ улучшеніи своего служебнаго и экономическаго положенія. Самое искреннее и горячее участіе въ этомъ дл принимало семейство Куродовыхъ, съ особеннымъ радушіемъ относившееся къ молодому человку. Куродовъ былъ знакомъ съ Державинымъ {Слдовъ этого знакомства въ изданіи Я. К. Грота нигд не видно.} и, черезъ посредство знаменитаго поэта, особенно авторитетнаго по всему Поволжью, общался доставить ему мсто въ Петербург, находясь же въ хорошихъ отношеніяхъ и съ Лаптевымъ, онъ располагалъ и этого послдняго въ его пользу. Повышеніе размягчило прокурорское сердце,— и вотъ онъ однажды призвалъ къ себ на квартиру, въ послобденное, т.-е. неслужебное время, юнаго своего письмоводителя и прямо обратился къ нему съ слдующимъ вопросомъ:
— Ты куда, бы желалъ выдти изъ теперешняго мста?
Смущенный неожиданностью вопроса, письмоводитель не зналъ что отвчать и просто ороблъ въ присутствіи суроваго начальника. Вопросъ былъ предложенъ въ той же форм и тоже продолжалось молчаніе.
— Ты знаешь, пояснилъ прокуроръ, — я оставляю свою должность, хочу и васъ съ Посниковымъ освободить отъ ней и желаю помочь вамъ.
— Какъ вашей милости будетъ угодно, послдовалъ отвтъ, слабымъ и невнятнымъ голосомъ.
— Ну? ступай и посовтуйся съ товарищемъ.
Однакоже опредленіе воспослдовало не по желанію Второва, его, назначили въ Самару, секретаремъ съ уздный судъ. Первое извстіе объ этомъ назначеніи было ему весьма непріятно, и прежде всего потому что въ Самар онъ имлъ родныхъ, которые, по его словамъ, ‘не помогали намъ въ нашей бдности и презирали насъ’, одинъ изъ этихъ родственниковъ, Бушуевъ, какъ мы уже сказали, въ это время былъ вице-губернаторомъ въ Новгородъ-Сверск. {Этотъ Бушуевъ (Алексй Михайловичъ) былъ тотъ самый полковникъ Бушуевъ который въ 1782 году по Высочайшему повелнію путешествовалъ по Россіи съ нсколькими гвардейскими офицерами (въ числ ихъ былъ А. Г. Бобринскій) и академикомъ Озерецковскимъ. А. Артемьевъ Казанскія гимназіи въ XVIII столтіи, 172—173.} Но, съ другой стороны, большая независимость, большія средства къ жизни (300 руб. въ годъ жалованья), родныя мста и дтскія воспоминанія мало-по-малу стали примирять его съ Самарой. Въ ожиданіи производства въ чинъ и утвержденія въ должности Сенатомъ, Второвъ отправился въ путешествіе къ Макарью на ярмарку, и въ Казань, гд у него были кром учителей нкоторые знакомые (какъ напоимръ, Никита Прокофьевичъ Трубицынъ), съ которыми онъ нердко переписывался. Это путешествіе описано въ дневник довольно подробно и послдовательно, съ нкоторою литературною отдлкой.
12го іюля выхалъ И. А. Второвъ изъ Симбирска, вмст съ своимъ спутникомъ, юнымъ княземъ Баратаевымъ. {Баратаевы (вроятно одной втви съ князьями Баратовыми живущими въ Малоросіи) были грузинскаго происхожденія.} Въ часъ пополудни того же числа прибыли они въ деревню Баратаевку, гд ихъ угостили сытнымъ завтракомъ и крпкимъ медомъ, отъ котораго спутникъ Второва проспалъ потомъ всю дорогу, словно убитый, до самаго утра. Ночевали въ деревн Анненковой. Иванъ Алексевичъ и здсь, и въ Баратаевк, ходилъ съ ружьемъ на охоту, но не столько занимался ею, сколько разсматриваніемъ ‘натуры’, то-есть растеній и камней, въ чемъ онъ уже зналъ толкъ, благодаря своимъ естественно-научнымъ свдніямъ. Постель ему постлали на двор, на свжей, скошенной трав. Онъ легъ, но не могъ сомкнуть глазъ. Ночь была лунная, теплая, воздухъ дышалъ ароматомъ и нгой. Звуки народной псни: ‘Ты зоря моя, зоря! Зоренька вечерняя!’ пріятно поражали слухъ юнаго симбирскаго мечтателя. Въ тотъ же дворъ, около полуночи, пріхали знакомые самарскіе купцы, также отправлявшіеся на ярмарку, стали окликать его, но онъ притворился спящимъ. Дворъ гд ночевали наши путники и деревня принадлежали нкоему Дмитрію Кузмичу Крашенинникову, Ій гильдіи оренбургскому купцу и именитому гражданину. Наши путешественники увидли его раннимъ утромъ прытко бгающимъ по берегу пруда и смотрящимъ на ловлю рыбы большимъ бреднемъ, это былъ небольшаго роста худощавый старикъ, одтый въ блый, шлафрокъ. Прізжіе купцы скидали предъ нимъ шапки и не накрывались до тхъ поръ пока онъ ихъ не замчалъ. Надобно думать, таковъ былъ заведенный обычай за даровое и роскошное гостепріимство. По окончаніи ловли старичокъ въ бломъ шлафрок пригласилъ всхъ прізжихъ къ себ во дворъ, а въ числ ихъ и Ивана Алексевича, который, хотя и съ неудовольствіемъ, долженъ былъ снять предъ нимъ шапку, но котораго Крашенинниковъ тотчасъ же примирилъ съ собою, взявъ его подъ руку. Домъ оригинальнаго старика оказался не только великолпнымъ, но даже изящнымъ. Онъ былъ украшенъ множествомъ картинъ, изображавшихъ различные ландшафты и портреты неизвстныхъ нашему путешественнику лицъ, изъ которыхъ, впрочемъ, по догадк Второва, нкоторые были древнихъ писателей. Къ числу украшеній дома принадлежали и хорошенькія горничныя, изъ которыхъ одна, особенно миловидная двушка, плнила юнаго симбирскаго философа. Неудовольствовавшись угощеніемъ своихъ гостей чаемъ, гостепріимный хозяинъ предложилъ имъ роскошный обдъ, по средин двора, въ раскинутой палатк, гд сорокъ человкъ разнообразнаго прозжаго люду, въ томъ числ и дв керженскія старицы, до отвалу ли сытыя домашнія яства и до пьяна пили крпкіе меды тароватаго хозяина, который можетъ-быть и потому такъ разщедрился что самъ собирался вмст съ гостями къ Макарью. Посл обда, въ пятомъ часу пополудни, изъ дома Крашенинникова выхалъ цлый обозъ гостей, вмст съ хозяиномъ, въ числ двадцати кибитокъ. Въ каждой кибитк было не мене какъ по ружью, частью ‘на всякій случай’, въ острастку разбойникамъ, которые еще водились, измельчавъ впрочемъ до воришекъ, частью для охоты, для разогнанія скуки отъ томительно долгой зды и отъ усыпляющихъ кормежекъ. При възд въ лса, хотя бы и весьма скромныхъ размровъ, воздухъ оглашался залпомъ дружныхъ выстрловъ этой невинной артиллеріи, пугавшихъ не столько мнимыхъ разбойниковъ, сколько и безъ того трусливыхъ лсныхъ птицъ. Какъ бы то ни было, но зда при такой обстановк — въ шумной, многолюдной толп, въ красивой, живописной мстности, которыми такъ богато Поволжье, въ лтнюю Жаркую пору, подъ обаяніемъ еще свжихъ, хотя и начинавшихъ уже блднть, легендъ о разбойникахъ, — не лишена была привлекательности, по крайней мр, Второвъ восхищался ею. 14е, 15е и 16е числа прошли въ поздк, — такъ медленно тащились! Въ пути не произошло ничего особеннаго. Тагай и Ардатовъ и тогда были ничтожными городами. Вниманіе Второва остановилось на деревн помщика Алева, за Ардатовомъ, гд крестьяне, почти поголовно, стояли на дорогахъ и улицахъ и просили милостыни у прозжающихъ: ‘варваръ помщикъ!’ восклицаетъ въ негодованіи Второвъ. Видъ на село Лысково, на Макарьевъ и на Волгу, покрытую безчисленнымъ множествомъ судовъ, привелъ въ восторгъ Второва. Добравшись до мста своей поздки и переправившись на другой берегъ Волги, Второвъ тотчасъ же встртился тамъ съ однимъ изъ своихъ знакомыхъ, Борисовымъ, который разказывалъ ему о своей встрч съ разбойниками: какъ онъ одного поранилъ саблей и какъ другіе заставили его самого бжать въ лсъ и тамъ отъ нихъ укрыться. Помстившись въ какомъ-то амбар и переодвшись, Второвъ тотчасъ же побжалъ на ярмарку и прежде всего бросился въ книжныя лавки, которыхъ тогда на ярмарк было четыре. Онъ купилъ ‘Покоящагося трудолюбца’ и какой-то ‘Театръ’. Книги эти онъ оставилъ въ квартир Крашенинникова, съ которымъ сблизился во время пути. На другой день опять покупка книгъ, пріобртены Собесдникъ {Собесдникъ любителей россійскаго слова, въ стихахъ и проз. Издавался въ 1783—1784. 16 частей. Спб. типогр. Ак. Наукъ. Стоилъ 40 р.— Московскій журналъ на 1791—1792 годы. Издалъ Николай Карамзинъ. 8 частей. Въ 1801—1803. Изданіе повторилось.} и Московскій журналъ, подъ день вызда, 22го, еще куплено разныхъ книгъ на 13 р. 50 к., всего, стало-быть, на громадную для бднаго канцеляриста сумму, который на остальныя свои надобности, для покупки платья и пр., употребилъ гораздо меньше и который въ буквальномъ смысл слова голодалъ. Симбирскіе спутники Второва пили чай и ли въ складчину, онъ отказался отъ этаго, разчитывая въ видахъ экономіи для книгъ меньше пробыть на ярмарк и меньше издержать, но пробыть пришлось больше, а потому пришлось по утрамъ не пить чаю: ‘стыдъ и скорбь!’ восклицаетъ нашъ юноша. Къ числу ярмарочныхъ удовольствій въ ту пору принадлежали театръ и цехъ шутовъ, потшавшій раскутившееся купечество. Второвъ посщалъ театръ, гулялъ по ярмарк и за городомъ, а остальное время весь погруженъ былъ въ чтеніе, забывъ обо всемъ въ мір: онъ былъ тогда въ упоеніи отъ чтенія Бдной Лизы Карамзина и первыхъ Писемъ Русскаго Путешестсенника. Страннымъ показался онъ своимъ спутникамъ, которые въ глаза ему называли дурачествомъ и такое чтеніе, и покупку такихъ книгъ.
23го іюля, раннимъ и прекраснымъ утромъ, на небольшомъ баркас, поплылъ вашъ симбирскій путешественникъ внизъ по Волг въ Казань. Видъ Макарьева привелъ его въ такое восхищеніе что онъ тутъ же у берега, сидя на лодк, набросалъ карандашомъ его контуръ, приложенный къ дневнику. Всхъ пассажировъ, вмст съ хозяевами, было на баркас 11 человкъ, большая часть ихъ была вооружена ружьями и пистолетами. Въ полдень наши путешественники ‘видли одну лодку съ людьми, на насъ плывущую, и заключили вс что это разбойники. Зарядили ружья и пистолеты и ожидали сраженія, однако избавились сей опасности, ибо лодка отворотилась отъ насъ, и, переплывъ на другую сторону Волги, въ виду нашемъ вышли вс изъ оной въ кустья.’ Ночевали въ Василь-Сурск. На слдующіе два дня, 24го и 25го чиселъ, погода перемнилась: шелъ дождь и похолодло. По неимнію при себ теплой одежды пришлось Второву согрваться работой на веслахъ. Мимо Козмодемьянска, Чебоксаръ и Свіяжска путешественники прохали безъ всякихъ особенныхъ приключеній, подъ Чебоксарами осматривали ихъ лодку заставные солдаты и сорвали съ хозяевъ нсколько грошей. Въ Казань пріхали въ 3мъ часу пополудни, 26го іюля. Городъ, т.-е. строенія и все что было на улицахъ, привелъ въ восторгъ Второва. Въ Казани онъ пробылъ до 1го августа и останавливался на квартир у Н. П. Трубицина. Кром знакомыхъ уже учителей, B. Р. Бобровскаго и С. В. Смирнова, нашлись въ Казан и другіе знакомые, какъ напримръ, Настасья Михайловна Бушуева, уже упомянутая нами родственница, и еще какая-то Прасковья Александровна, неназванная по фамиліи, которую Иванъ Алексевичъ называетъ также ‘милой’ родственницей и посвящаетъ ей, при прощаніи съ Казанью, нсколько сочувственныхъ строкъ, завязались знакомства и новыя. Авторъ путешествія постилъ казанскія святыни и осмотрлъ вс достопримчательности города. Покупка книгъ въ Казани продолжалась (напримръ, Собраніе новйшихъ сочиненій {Сборникъ въ четырехъ частяхъ, изданный (1762) въ Москв Іоганномъ Рейхелемъ и повторенный (1787) Типографической Компаніей.}), вроятно, уже на послднія деньги, потому что на обратномъ пути въ Симбирскъ юный путешественникъ питался только хлбомъ, огурцами и толокномъ. Съ Казанью нашъ авторъ прощался слдующими словами: ‘Разстался я съ Казанью, разстался съ людьми милыми и чувствительными! Блаженная Казань!’ Армянинъ, владлецъ судна, взялся свезти Второва до Симбирска за рубль. Во время этаго плаванія, продолжавшагося до 3го августа, ничего особеннаго не произошло. Нашъ путешественникъ, кажется, былъ въ самомъ сильномъ пароксизм сентиментальности. Онъ не разлучался съ книгой ни на палуб, ни въ кают, онъ находилъ даже удобнымъ писать тамъ свои замтки и сочинять тамъ какія-то стихи. Читая въ Московскомъ журнал ‘Плачъ Супруги’, {Стихотвореніе И. И. Дмитріева (Моск. Журн. 1790, май). Это же стихотвореніе помщено имъ въ книжк И мои бездлки (М. 1796 стр. 246—248, подъ названіемъ ‘Плачъ Матери’, въ нсколько измненномъ вид.} онъ плакалъ самъ, плакалъ, по его словамъ, перебирая въ мысляхъ всю свою жизнь ‘даже до смерти’. Очарованный журналомъ Карамзина, онъ даетъ себ общаніе отнын ‘читать его весь со вниманіемъ, и на особую бумагу выписывать и замчать важныя и трогательныя мста’. Вмст съ нимъ находилась на судн молоденькая, четырнадцати лтняя, двушка, очень красивая, умная и знавшая грамот. Армяне купили ее на ярмарк у помщика Кашкарева, знакомаго и Второву. ‘Не человкъ, но скотъ безъ чувствія!’ съ негодованіемъ восклицаетъ этотъ послдній.
По возвращеніи изъ Казани удобно было готовиться къ отъзду въ Самару, такъ какъ въ Симбирск нечего было длать. Для такихъ бдныхъ людей, какъ Второвы, сборы не могли быть продолжительны, но выздъ оттянулся за три недли: жаль было Ивану Алексевичу разстаться съ Симбирскомъ, съ своими друзьями. ‘Вотъ послдній день моего здсь пребыванія. Записываетъ онъ подъ день вызда въ своемъ журнал. Вотъ горесть, вотъ разлука! Откол и куда я удаляюсь?.. Симбирскъ научилъ меня чувствовать, научилъ познавать себя и сердца человческія,— и я его оставляю!.. Оставляю друзей, милыхъ, любезныхъ друзей, оставляю ментора, который питалъ мою душу и внушилъ мн все то что теперь я ощущаю!… Поспшно одвшись обгаю я всхъ моихъ начальниковъ и милостивцевъ, сказываю объ отъзд, благодарю за милости и ласки и прошу о неоставленіи впредь… Въ послдній уже разъ былъ я въ училищ, въ послдній разъ взглянулъ на библіотеку опростился!’ Прощаніе съ учителями было глубоко трогательно. По нскольку разъ прощался Иванъ Алексевича съ И. М. Веревкинымъ и Степаномъ Ивановичемъ, каждый разъ обливаясь слезами, они платили ему тмъ же, прибгали и нему, уже распростившись, еще разъ и мшали его сборамъ. Ласково простились съ нимъ и ‘милостивцы’, и во глав ихъ Лаптевъ, изъявившій сожалніе о разлук своей со Второвымъ, напутствовавшій его пожеланіями и общавшій помочь ему въ переход въ Симбирскъ, въ случа открытія вакантнаго мста, хотя прежде и отдававшій предпочтеніе Посникову, что глубоко огорчало Ивана Алексевича. Но въ минуту разлуки все прошлое было забыто послднимъ, прощаніе съ бывшимъ начальникомъ его очень тронуло: ‘какъ забыть мн сіи милости’, говоритъ онъ въ заключеніи своей дневной записи. Путь отъ Симбирска до Самары Второвы совершила по Волг, въ пять дней. Кром ихъ семейства и крпостной служанки Авдотьи, имъ сопутствовали какой-то Осипъ Ивановичъ Поповъ и Татьяна Ивановна, молодая, красивая, но прежде неизвстная особа, ставшая героин кратковременнаго дорожнаго романа. Жалкое судно, съ рогожными парусами, плывя по теченію рки, едва тащилось. Но, несмотря на горесть разлуки съ друзьями, герой нашъ не обращалъ вниманія на обстановку и, и по обычаю, уходилъ въ свой любимый міръ мечтательности, чтенія и даже писанія: книга и перо почти не выпадали изъ его рукъ. Своя семья ко всему этому давно привыкла, но бурлакамъ и Попову герой нашъ показался страннымъ, ‘чуднымъ’, въ особенности когда сталъ ихъ знакомить съ Московскимъ журналомъ. Это случилось на другой день вызда, 24го августа. Второвъ читалъ февральскую книжку Московскаго журнала за 1791, именно стихотвореніе на Новый Годъ {Стихотвореніе Державина ‘Любителю Художествъ’ (Гротъ, I, 362—366).}. Его особенно плнили слдующіе стихи, которые онъ поспшилъ прочесть своимъ спутникамъ:
Я слышу въ далек
Тамъ рзкій трубный зыкъ,
Тамъ бубновъ громъ,
Тамъ стонъ
Волторнъ.
Поповъ, прослушавъ это стихотвореніе, простодушно замтилъ: ‘Чего не напишутъ! Они ужь взяли примръ съ Исакія, когда онъ видлъ бсовъ играющихъ на волторнахъ. Имъ только деньги чмъ-нибудь выманивать!’ Слушавшій стихотвореніе бурлакъ не сказалъ ничего. Задтый за живое, хотя и понявшій странность такого чтенія, Второвъ хотлъ отомстить своимъ равнодушнымъ слушателямъ чтеніемъ другихъ стиховъ, Оселъ и Лира, {Басня, подписанная буквою X.} напечатанныхъ въ той же книжк журнала, но ядовитость ихъ, кажется, не была понята его аудиторіей. Погода стояла перемнчивая, не разъ поднимался сильный втеръ, надобно было прятаться въ каюту. Но и въ кают, и на палуб, Второвъ не покидалъ книжки и тетрадки. Втеръ рвалъ рогожные паруса, а онъ, находясь на падуб, умудрялся писать себ, едва удерживая бумагу, лежавшую на помост (крал, по-бурлацки) гд стоитъ рулевой. Нашъ авторъ производитъ свою работу стоя. Предъ его глазами красовался ветхій рогожный парусъ, лохмотьями котораго било его прямо въ лицо и голову, тутъ же, у кормы, лежали въ живописномъ безпорядк кормчіе бурлаки, кто на спин, кто на брюх. Но въ тихую погоду наши аргонавты не сходили съ падубы даже ночью, которую напролетъ проводили въ созерцаніи красотъ приволжской природы, въ особенности Жегулевскихъ горъ. Днемъ не разъ садились они въ лодку, причаливали къ берегу и выходили на поиски по окраинамъ лсовъ, для собиранія орховъ и ягодъ. На третій день плаванія, Иванъ Алексевичъ, вмст съ сестрой Александрой, отправился на охоту съ ружьемъ. Но только-что они скрылись за кустами, которыми былъ покрытъ берегъ, какъ откуда ни возьмись подступила къ бурлакамъ, которые привезли ихъ, сторожевая команда ставропольскихъ солдатъ, которая строго начала допрашивать послднихъ: не высадили ли они гд-нибудь разбойниковъ? Вся эта дорожная обстановка, прогулки, ночныя бднія, восхожденія на палубу и нисхожденія въ каюту, конечно, книги и стихи, воспламенили въ сердц нашего героя любовь къ Татьян Ивановн и расположили послднюю къ тому же чувству. Любовники объяснились, ‘дражайшій поцлуй въ уста и лобзаніе рукъ другъ у друга’ запечатлли ихъ чувство, но прозаическій пріздъ въ Самару, гд видлся въ перспектив противный уздный судъ, со скучнымъ судьею, Андреемъ Филатьевичемъ Чекановымъ, и грудами бумагъ, прервалъ этотъ романъ въ самомъ его начал.

II.
(1793—1795).

Самара.— Судья Чекановъ и городничій.— Служба въ Самарскомъ уздномъ суд.— Низкій уровень самарскаго общества сравнительно съ симбирскимъ.— Лкарь Баумгартенъ и Н. Л. Хардинъ.— Книгопродавецъ Пономаревъ и тогдашняя цензура книгъ.— Умственная и литературная дятельность въ Поволжь.— Значеніе для этой мстности Карамзина.— Вліяніе его на Второва.— Отношенія Второва къ Чеканову кончившіяся враждой и выходомъ въ отставку. Нравственная физіономія Второва слагается.

Самара, куда възжали наши путешественники, была для Второва роднымъ мстомъ, гд протекло время его дтства и ранней юности, гд каждая улица, каждый домъ были ему знакомы, да и самые Самаряне были извстны ему по именамъ и отчествамъ почти поголовно, въ Самар, наконецъ, и около нея было у Второвыхъ не мало родныхъ, хотя и въ отдаленныхъ степеняхъ родства, но въ ту патріархальную эпоху, тмъ не мене, весьма почитаемыхъ. И хотя бдное семейство, прожившее долго въ этомъ город, кром горя и нужды ничего не испытало и ни съ чьей стороны не находило ни малйшей помощи, но въ послдствіи времени горечь старыхъ отношеній была забыта, и живя въ Симбирск, юный Второвъ уже благодушно относился къ прежнимъ знакомымъ, служилъ для нихъ исправнымъ коммиссіонеромъ, сообщалъ имъ губернскія всти, преимущественно служебнаго свойства, и, по своей страсти къ писанію, конечно, не скупился на подробности. Два крупныхъ самарскихъ аристократа, городничій, не названный по фамиліи, и судья Чекановъ, до нкоторой степени за нимъ даже ухаживали, когда онъ служилъ при прокурор. Теперь, по перезд въ Самару, эти отношенія должны были измниться. Андрей Филатьевичъ Чекановъ былъ масонъ, стало-бытъ, человкъ относительно образованный. Онъ принадлежалъ къ лож Св. Іоанна, гд значился ученикомъ, какъ гласила грамота, данная ему за подписью мастера ложи Алекся Ильина, начало которой, по словамъ И. А. Второва, было слдующее ‘Велія Слава Всевышнему Строителю вседенныя! Мы, мастеръ съ братіей и учениками ложи Св. Іоанна, просимъ всхъ, разсянныхъ во вселенной братій ложи Св. Іоанна признавать и почитать нашего любезнйшаго брата, Андрея Фидатьевича Чеканова, ученикомъ’. Чекановъ что-то такое писалъ или списывалъ, имлъ у себя книги, не прочь былъ и почитать ихъ, не прочь былъ и поговорить о разныхъ серіозныхъ, по тогдашнему времени, матеріяхъ, но ни масонство, ни умозрнія не мшали ему быть человкомъ весьма практическимъ, съ твердою волей и крупнымъ характеромъ. Городничій былъ человкъ совсмъ инаго закала: книгъ онъ никакихъ не читалъ. Карамзина ни во что ставилъ, но любилъ стихи и даже былъ охотникъ ихъ декламировать, любилъ и весело пожить, будучи человкомъ весьма общительнымъ. По поводу Карамзина у него съ Второвымъ бывали иногда смшныя сцены. Разъ послдній, приглашенный на обдъ городничимъ, захватилъ съ собою Московскій журналъ и вздумалъ было читать ему Письма Русскаго Путешественника, но городничій прервалъ чтеніе словами: ‘это пустяки!’ приведшими въ ‘содроганіе’ гостя, по его собственному выраженію. Въ другой разъ, посланный судьею къ городничему для объясненія по одному длу, Второвъ имлъ неосторожность сказать что ни онъ, ни судья не поняли его записки, присланной къ нимъ по этому же самому длу. ‘Что жъ длать! возразилъ съ любезною, хотя и ехидною улыбкой городничій,— я не Карамзинъ и лучше писать не умю.’ Оба эти сановника, судья и городничій, встртили Ивана Алексевича весьма радушно, и справедливость требуетъ сказать что послдній никогда не измнялъ къ нему добрыхъ отношеній. Кром городничаго и Чеканова, у Второва явился въ Самар цлый рой знакомыхъ, большею частію служащіе чиновники, частію же дворяне, проживавшіе въ город. Какъ же почувствовалъ себя самъ авторъ дневника въ Самар, въ этомъ новомъ, хотя и знакомомъ уже ему обществ?
Черезъ нсколько дней по прізд въ Самару, въ дневник Второва, подъ 2мъ сентября, мы находимъ слдующую запись: ‘Давеча въ полдни, посл обда, принялся за Московскій журналъ и началъ читать первое Письмо Русскаго Путешественника, разставанье его примняя къ себ. Чувствовалъ то же и плакалъ, особенно тронули меня слова: ‘Проведшее есть сонъ и тнь. Гд т часы въ которые такъ ‘хорошо бывало моему сердцу посреди васъ, милые?’ Больше не читалъ, зарыдалъ и упалъ на постелю. Долго билось мое сердце, всхлипывая, наконецъ пересталъ и уже размышлялъ о прошедшихъ дняхъ моей жизни.’ Положимъ, слезы у на* шего героя въ эту эпоху были ни почемъ, отъ вліянія тогдашней литературы онъ пріобрлъ способность безпрестанно плакать, по крайности такимъ себя выставляетъ, но самарское общество 90хъ годовъ, въ большинств, хоть кого могло привести въ отчаяніе. Карты, попойки всхъ родовъ, вечернія и утреннія, званыя и незваныя, сопровождавшіяся всякими безобразіями и нердко драками, при отсутствіи иныхъ развлеченій, какъ театра и даже танцовальныхъ вечеровъ, составляли обычное времяпровожденіе тогдашнихъ Самарянъ. Нравы въ большинств общества также не отличались особенною чистотой. Часто случалось что мстные цензоры карали за нарушеніе нравственности даже лицъ высокопоставленныхъ въ уздной іерархіи, вымазываніемъ дегтемъ воротъ, ставней и домовъ, кром домашнихъ скандаловъ, разносимыхъ сплетнею по всему городу, случались скандалы крупные, оглашавшіе цлый уздъ и даже всю губернію. Объ одномъ изъ такихъ скандаловъ повствуетъ Второвъ. Онъ касался нкоей Алашеевой, его родственницы, помщицы бросившей мужа и бжавшей съ чужимъ лакеемъ, съ которымъ боле трехъ лтъ она находилась въ связи. Губернаторъ послалъ за бглянкой, погоню, имніе ея было отдано подъ опеку. Общественное мнніе тмъ боле было раздражено противъ нея что, бжавъ, она и ея сообщники сманили съ собою, неизвстно только чмъ, цлую семью дворовыхъ людей какой-то бдной капитанши. Вообще весьма нелестные отзывы мы находимъ въ дневник Второва о самарскомъ обществ. ‘Вс мои компаніоны здсь, говоритъ онъ вскор по прізд, стараются только сократить время, и какъ-нибудь только бы пролетло оно тщетно: везд только одно увеселеніе — лить и играть въ карты. Я привыкаю уже къ симъ упражненіямъ, за книгою становится мн скучно, часто бываю въ ихъ бесдахъ и подражаю разнымъ тщетамъ.’ Но, несмотря на это подражаніе, доказываемое и содержаніемъ дневника, Второвъ везд называетъ вещи настоящимъ ихъ именемъ, везд гнушается сценами разврата и оскорбленіемъ человческой природы. Такъ, постивъ, вскор посл прізда, одинъ порядочный домъ, Смолькова, {Самарскаго помщика. Смоликовыхъ было два брата — Дмитрій и Алексй Михайловичи.} посл обда, онъ замчаетъ: ‘къ вечеру собралось общество развращенныхъ молодыхъ господъ. Я, съ ужасомъ смотря на нихъ, удивлялся и жаллъ — какимъ мечтамъ они преданы!’ Изъ знакомыхъ Второва рзко отличались двое, уже упомянутый лкарь Баумгартенъ, и нкто Николай Львовичъ Хардинъ, молодой человкъ, чмъ-то служившій въ уздномъ суд (кажется помщикъ, хотя и не богатый). Баумгартенъ какъ видно обжился въ Россіи, онъ. любилъ вылить и въ хмлю былъ не спокоенъ. Книгъ русскихъ не читалъ, но говорить по-русски и писать кое-какъ умлъ. Увидвъ у Второва цлую библіотеку русскихъ книгъ, привезенныхъ изъ Симбирска, онъ обратилъ вниманіе за молодаго человка какъ на рдкое явленіе въ окружающей его сред и охотно съ нимъ бесдовалъ о далекой своей родин, о любимыхъ своихъ писателяхъ, изъ которыхъ Гте и Геллертъ были Второву хорошо извстны, первый по Вертеру, которымъ онъ бредилъ въ эту пору, Баумгартенъ полюбилъ юнаго секретаря и при составленіи русскихъ писемъ къ разнымъ высокопоставленнымъ лицамъ въ Петербург, нердко обращался къ нему за помощью. Николай Львовичъ Хардинъ сдлался вскор наперсникомъ Второва, его ученикомъ, тмъ же чмъ былъ послдній по отношенію къ H. М. Веревкину. При самомъ начал знакомства, въ Хардин понравилась Второву вншняя порядочность и, при отсутствіи образованія, наклонности обличавшія порядочно отъ внутреннюю и острый умъ. Вотъ какъ о немъ выражается Второвъ: ‘Я замтилъ превосходную изящность его мыслей и остроты, удивлялся его дарованію, что безъ наукъ и безъ большаго чтенія усплъ онъ образовать свое сердце и научиться тонко различать предметы моральные и физическіе. ‘ Хардинъ жилъ съ матерью, которая впрочемъ умерла въ слдующемъ 94 году. Второвъ горячо принялся за образованіе Хардина. Они были почти неразлучны: вмст читали, нкоторое время вмст жили, Хардинъ, по примру Второва, завелъ журналъ и началъ писать стихи, подъ вліяніемъ Второва онъ проникнулся обожаніемъ H. М. Карамзина.
Второвъ приводитъ между прочимъ слдующій отрывокъ изъ дневника Хардина: ‘Поутру въ 9 часовъ мы съ пріятелемъ И. А. встали и разговаривали о религіи. Въ сіе время мы имли удовольствіе открывать внутренность вашу другъ другу. Въ образецъ же поэтическихъ дарованій моего друга, Второвъ приводитъ слдующіе его стихи:

ВЕСНА.

Уже зефиръ играетъ
Въ поляхъ между цвтовъ
И нжно добываетъ
Листочки у кустовъ.
Пернатые порхаютъ
И въ рощахъ, и въ долкахъ,
Въ эфир воспваютъ,
Играютъ на дубкахъ.
Весною утшался
Громче соловей,
Насвистывать старался
Въ благодаренье ей.
Тамъ горленка играетъ
Съ любезныимъ дружком,
Съ сука на сукъ летаетъ,
Любуясь деревцомъ.
А здсь, съ горы кремнистой,
Шумлъ и упадалъ
Источникъ серебристой
И быстро внизъ бжалъ,
Віясь между древами,
Въ долин расширялся,
Прозрачными струями,
Какъ будто, любовался.
Николай Львовичъ увлекся романомъ. Онъ влюбился въ одну двицу Ш. (не названа по фамиліи) и на одномъ вечер, посл танцевъ, вздумалъ съ нею объясниться. Для этого онъ на лоскутк бумага написалъ слдующіе стихи своего сочиненія:
Позволь плненному тобой
Сказать нелицемрно,
Что я твоею красотой
Страдаю безпримрно.
Стихи эти онъ вложилъ въ веръ красавицы, который взялъ у мы изъ рукъ, но, при передач вера по принадлежности, коварная бумажка изъ него выпала и тотчасъ же была подхвачена соглядатаями, которые, какъ оказалось, постоянно слдили за юною четою и едва ли не боле возмущались ихъ невинными отношеніями чмъ похожденіями вышеупомянутой Алашеевой съ лакеемъ или исторіями съ дегтемъ. Оскорбленные родные двицы Ш. отказали Хардину отъ дома, несмотря на вс его оправданія и извиненія. Николай Львовичъ былъ въ отчаяніи и въ это время ему было конечно не до книгъ и литературныхъ занятій.
Посл смерти матери Хардина, отношенія его къ Второву начали измняться и окончились обоюдною холодностію, въ ма 1794 года Николай Львовичъ оставилъ Самару и перехалъ въ Уфу. Намъ еще придется съ нимъ встртиться, по уже при другихъ обстоятельствахъ. Итакъ, симбирскихъ друзей, съ которыми не прерывались сношенія Второва, замнить ему въ Самар было некмъ.
Несмотря на пустоту и пошлость тогдашней самарской жизни, несмотря на свою бдность и низменность общественнаго положенія, на т же неблагопріятныя семейныя отношенія какія были и въ Симбирск, юный Второвъ, которому едва исполнился 21 годъ, не погибъ однако въ этой пустот, не завязъ по уши въ этой тин. Его спасала тогдашняя, еще бдная, наша литература, чтеніе, писаніе, веденіе дневника, въ которомъ онъ ежедневно отдавалъ себ отчетъ о прожитомъ времени и гд самообличалъ себя безпощаднымъ образомъ, его спасли т идеалы человческаго достоинства которые были созданы ученіемъ масоновъ и ихъ пріемниковъ, писателей сентиментальной школы. Кром литературныхъ, привычныхъ занятій, Второвъ началъ учиться въ эту пору игр на флейт, но какъ велики были его музыкальные успхи, объ этомъ онъ не сообщаетъ, заставляя поэтому предполагать что были они весьма скромны. Въ Самар уже въ то время, въ 1793 году, была книжная лавка, по крайней мр, у купца Пономарева, вроятно какого-нибудь бакалейнаго торговца, продавались книги. Эта продажа, конечно, ведетъ свое начало отъ учрежденія (1784 года) знаменитой Типографической Компаніи Новикова и друзей его, московскихъ мартинистовъ, въ предлахъ теперешнихъ Симбирской и Самарской губерніи она была распространена тогда многочисленными его приверженцами, въ числ этихъ послднихъ находились и братья Тургеневы (Иванъ и Петръ Петровичи), {Съ И. П. Тургеневымъ, другомъ Новикова и Лопухина, Второвъ познакомился въ 1794 году, въ деревн Липовк, у помщика Григорова (Никол. Вас.).} помщики Самарскаго узда, у которыхъ бывалъ и нашъ Второвъ. Но 98—94 годы, въ которые проживалъ этотъ послдній въ Самар, были уже неблагопріятны для литературной и книгопродавческой дятельности Новиковскаго кружка. Преслдованіе масоновъ не было тайною въ Самар, 2бго января 1794 года тамъ полученъ указъ сенатскій объ отобраніи трагедіи Килжнина Вадимъ Новгородскій. Вотъ что записано въ дневник Второва по этому поводу: ‘Сегодня читалъ я указъ сенатскій, по секрету, о книг подъ заглавіемъ: трагедія Вадимъ Новгородскій, сочиненіе Килжнина, которымъ велно у всхъ осмотрть оной книги, и ежели кто не объявитъ’ нын, а посл окажется у того, то съ тмъ поступлено будетъ по законамъ строго. Прописано что въ оной книг помщены какія-то дерзкія слова, могущія возмутить спокойствіе гражданское, относительно до правительствъ и царей. Чудно!’ {Вотъ настоящее названіе этой брошюры, составлявшей отдльный оттискъ изъ XXXIX тома Россійскаго еатра 1793 года: ‘Вадимъ Новгородскій, трагедія въ стихахъ и пяти дйствіяхъ, сочинена Як. Княжнинымъ. Спб. типогр. Им. Акад. Наукъ. 1793. 8о. Въ списк рдкихъ книгъ Геннади (Спб. 1872) объ этой брошюр говорится подъ 84, на стр. 66—69, гд доказывается что запрещеніе ея послдовало не по опредленію Сената, о чемъ здсь положительно заявляетъ Второвъ, а по распоряженію генералъ-прокурора Самойлова, который входилъ въ Сенатъ съ представленіемъ о необходимости запретить трагедію Княкнина. Экземпляры Вадима, въ Петербург были уничтожены оберъ-полицеймейстеромъ Рылевымъ, а въ Москв — главнокомандующимъ княземъ Прозоровскимъ, вслдствіе письма генералъ-прокурора, отъ 11го ноября 1793 года.} Посл катастрофы съ мартинистами, Радищевымъ и трагедіей Княжнина, полученіе книгъ въ Самар, черезъ Пономарева, сдлалось очень затруднительнымъ: хотя Пономаревъ попрежнему выписывалъ книги, но он не прежде вручались заказчикамъ, какъ по разсмотрніи ихъ мстною цензурой, свтскою и духовною. Въ дневник Второва читаемъ любопытныя подробности объ этомъ просмотр. Бывши однажды (13го января 1794 года) у судьи Чеканова и просматривая присланныя Пономареву книги, вотъ что онъ замчаетъ:
‘Я пожималъ плечами, услышавъ что здшняя инквизиція запретила продавать оныя. Скоро узналъ я что причиною сему было преподлйшее корыстолюбіе. Увидясь сначала съ благочиннымъ поломъ, извстнымъ уже мн ханжею и зараженнымъ высокимъ о себ мнніемъ, невжею, отцомъ Н., говорилъ ему дружески что напрасно они не дозволяютъ продавать, и что должны бы боле пріохочивать людей къ распространенію просвщенія, ежели неокажется запрещенныхъ книгъ. Но онъ, съ показывающею глубину его знаній усмшкою, отошелъ отъ меня, сказавъ только:— мы-ста имемъ предписаніе! И тутъ доказалъ глубину своего невжества и подлости въ виду моемъ, отозвавъ мужика (вроятно, присланнаго Пономаревымъ), шепталъ ему что-то на ухо, а лотомъ вслухъ оказалъ:— явись къ вамъ непремнно. Думать надобно что тайныя слова его были не что иное, какъ подлая просьба мзды, или злословіе на меня, за мое стараніе. Вскор потомъ встрчается мн глава духовенства здшняго, протопопъ А., и предлагаетъ мн самъ о данномъ уже ему звать что я защищаю книгопродавца. Я отвтствую ему то же что и первому ханж. Но сей, извстне мн по учености и добродушію противъ перваго, говоритъ мн съ учтивостію и съ солдатскимъ прибавленіемъ титла:
‘Ваше благородіе! мы не запрещаемъ ему (Пономареву) продавать, а только требуемъ свидтельства, нтъ ли противныхъ законамъ книгъ.
‘Это можно разсмотрть у него, а не такъ чтобъ имъ явился къ вамъ со всмъ своимъ товаромъ.
‘Онъ открылъ мн, посредствомъ шутокъ, что причина сему есть не иное что, какъ мздоимство. Посл, увидвшись съ книгопродавцемъ, не веллъ я ему ничего имъ давать, а въ противномъ случа чтобъ онъ просилъ городничаго, которымъ уже позволено было продавать ему книги. Наконецъ я узналъ что мои защищенія были для него (Пономарева) не безъ пользы.’
Но эти неудобства къ пріобртенію книгъ въ Самар для Второва не могли быть особенно чувствительны, при его безпрерывныхъ сношеніяхъ съ симбирскими друзьями и, частію, съ казанскими знакомыми. Въ этихъ сношеніяхъ главную роль играла, конечно, переписка, сентиментально-мистическаго свойства. Друзья обмнивались не однми мыслями, но и выдержками изъ своихъ дневниковъ, сочиненіями, стихами. Все это они заботливо перечитывали, анализовали, писали по поводу этихъ пріятельскихъ упражненій длинныя рецензіи, такъ, по крайней мр, длалъ И. А. Второвъ со стихотвореніями симбирскаго поэта Степана Ивановича. Но посл писаній всякаго рода, пересылка книгъ занимала самое видное мсто въ этой дружеской корреспонденціи. Нельзя не удивиться что назадъ тому 80 лтъ, въ глухой, повидимому, мстности, было такое сильное умственное движеніе въ молодежи, но дло въ томъ что мстность о которой идетъ рчь, Поволжье, вовсе не была глухою въ ту пору, особенно въ литературномъ смысл: вспомнимъ Державина-Казанца, Дмитріева и Карамзина-Симбиряковъ, П. А. Татищева, Тургеневыхъ и другихъ мартинистовъ-поволжанъ.
Исторія русскаго провинціальнаго масонства вообще очень мало извстна, несомннно одно, что оно въ губерніяхъ лежащихъ по Волг было боле распространено, чмъ гд-либо. Такъ, въ Казани, еще въ 1776 году существовала ложа ‘Восходящаго солнца’ (системы Елагина), въ 1784 году была основана И. П. Тургеневымъ ложа въ Симбирск (системы ‘Розоваго Креста’, сдлавшейся у насъ господствующею) {Она же ‘Золотаго Внца’ (XVIII вкъ Бартенева, II, 369).}. Татищевъ (Петръ Алексевичъ), префектъ Московской ложи ‘Коронованнаго Знамени’, другъ Шварца и дятельнйшій членъ ‘Дружескаго Общества’ и Типографической Компаніи, былъ богатымъ казанскимъ помщикомъ и, живя въ Москв, не прерывалъ сношеній съ Казанью. Въ этомъ город, подготовленномъ, благодаря существованію гимназіи (съ 1768) и дятельности такихъ директоровъ какъ Веревкинъ и фонъ-Каницъ, боле другихъ ко всякому умственному движенію, если масонство послдней формаціи не имло особой, правильно организованной ложи, то имло многихъ и притомъ очень даровитыхъ послдователей, находившихся въ тсной связи съ Москвою {М. Н. Лонгиновъ, Новиковъ и Московскіе Мартинисты, ст. 95 и 167—180. А. Артемьевъ, Казанскія Гимназіи, 171—172.}. Назовемъ такихъ лицъ какъ Москотильниковъ (Савва Андр.), другъ Новикова и Лабзина, переводчикъ Тассова Освобожденнаго Іерусалима, Каменевъ (Гавріилъ Петров.), авторъ Громвала, и Полянскій (Василій Ипатовичъ). Объ этихъ личностяхъ скажемъ еще нсколько словъ ниже {Богатая мистическая библіотека Москотильникова, въ полномъ своемъ состав, пріобртена профессоромъ Шпилевскимъ, назадъ тому два года. Но бумаги Каменева постигла иная судьба. Въ Казаки еще живетъ родная внучка Каменева, богатая купчиха Крупеникова, старуха. Въ август 1874 года, когда въ Казани производились разные обыски, она со страху сожгла цлый ящикъ масонскихъ писемъ дда и бумагъ его и о ихъ существованіи оповстила только тогда когда все уже было кончено.}. Умственное движеніе возбужденное русскимъ масонствомъ находится въ связи съ литературно-общественною дятельностію Карамзина, для которой оно было подготовкой. Масонскія ложи были закрыты и подвергнулись преслдованію, но ихъ просвтительныя и либеральныя стремленія остались, лишь облекшись въ сентиментальную оболочку и утративъ свою мистико-теософическую окраску.
О громадномъ вліяніи Карамзина на современную ему молодежь 80—90хъ годовъ прошлаго вка едва ли не боле всего свидтельствуютъ записки Второва. Мы уже видли какимъ горячимъ карамзинистомъ былъ герой нашъ и въ какое неловкое положеніе онъ себя ставилъ, желая распространитъ кругъ читателей обожаемаго имъ автора. Къ сказанному, для полноты подробностей о великомъ писател, считаемъ не лишнимъ прибавитъ нсколько фактовъ. Въ октябр 93го года Второвъ отправился въ деревню Алексевку, недалеко отъ Самары, къ своимъ знакомымъ Молоствовымъ {Молоствовыхъ было два брата, Порфирій и Христофоръ Львовичи, люди очень богатые. Они находились въ большой дружб съ казанскимъ губернаторомъ Мансуровымъ. Старшій Молоствовъ имлъ свой домъ въ Казани, въ которомъ проживалъ Вигель, состоявшій при посольств гр. Головкина. (См. ‘Воспоминанія’ ч. II, стр. 129—130.) Мать этихъ Молоствовыхъ имла какіе-то денежныя претензіи на Державина, которыя поэтъ, общаясь уплатить, признавалъ однако неблаговидными, что и высказываетъ въ письм къ старшему Молоствову отъ 29го августа 1788. (См. сочин. Державина, изд. Я. К Грота, V, 54.)}. Семейство это, какъ кажется, интересовалось литературой, по крайней мр, въ дом была библіотека. Въ числ гостей съхавшихся къ Молоствовымъ находились и симбирскіе знакомые Второва, мужъ и жена Куродовы, встртившіе его весьма ласково. Самъ Куродовъ также горячо, какъ и прежде, принялъ участіе въ служебномъ и семейномъ положеніи Ивана Алексевича и общалъ достать ему мсто въ канцеляріи Суворова, но Надежда Ивановна огорчила его до глубины души. Разъ за обдомъ, герой нашъ не вытерплъ и началъ расхваливать Московскій журналъ своему сосду, этотъ послдній обратился къ Куродовой и сталъ спрашивать ея мннія. Недолго думая, надежда Ивановна {Эту личность, какъ уже сказано, С. Т. Аксаковъ изобразилъ въ своей Семейной Хроник и Воспоминаніяхъ. Въ Хроник она выводится подъ именемъ Прасковьи Ивановны, жены Михаила Максимовича Куролсова, а въ Воспоминаніяхъ подъ своимъ настоящихъ именемъ. Нкоторыя черты ея характера, въ положеніи богатой, независимой вдовы, ярко рисуются въ Воспоминаніяхъ. По смерти ея (въ 1806 году), все состояніе ея перешло къ Аксаковымъ по духовному завщанію. Идеализованная въ Хроник, въ Воспоминаніяхъ Аксакова она является такою же какъ здсь у Второва, грубою, во честною и прямою. Но знаменитый Аксаковскій Куродсовъ, ила дйствительный Куродовъ, на самомъ дл, по крайней мр во отношеньяхъ своихъ къ Второву, былъ не такимъ человкомъ: онъ, какъ видлъ читатель, принималъ самое горячее участіе въ молодомъ человк и, кажется, помогалъ его семейству. Второвъ называлъ Михаила Матвевича своимъ ‘отмннымъ менторомъ’. По перезд въ Самару, они видлись рже.} начала ругать Карамзина, называя его дуракомъ и утверждая что онъ пишетъ ‘только пустошь’, въ род того, какъ онъ халъ дорогою и забрызгался грязью, и что она, изъ презрнія, бросила книгу и не дочитала ее до конца. ‘Боже мой! тоскливо восклицаетъ нашъ герой, какъ мучительно слушать такія глупыя сужденія отъ невждъ о вещахъ коимъ не знаютъ цны!’ Въ другой разъ, у себя въ Самар, когда одинъ изъ гостей Второва, слушая Бдную Лизу, плнился красотою слога и хвалилъ сочинителя, ‘и я доволенъ былъ сею похвалою, замчаетъ хозяинъ, для того что я больше всхъ почитаю любезнаго сочинителя г. Карамзина.’ Подучивъ въ конц 1793 года отъ своихъ симбирскихъ пріятелей извстіе о Карамзин такого рода, ‘что онъ несчастливъ и только что живъ, а больше ничего.’ {’98й годъ былъ еще тяжеле для Карамзина, чмъ 92′, говоритъ его біографъ, И. И. Погодинъ: ‘въ 98 году онъ лишился своего перваго друга, Петрова.’ Но о болзни Карамзина у Погодина мы нечего не находимъ.} Иванъ Алексевичъ, по этому поводу, пишетъ: ‘мое сердце облилось кровію, какъ о родномъ моемъ брат, какъ о любезномъ моемъ друг, такъ я его почитаю!’
Но не одного Карамзина читалъ Второвъ и не имъ однимъ восхищался, въ это время своей самарской жизни онъ былъ подъ преобладающимъ вліяніемъ Вертера Гте, котораго, кажется, никогда не выпускалъ изъ рукъ и къ которому особенно часто прибгалъ въ минуты душевнаго разстройства, какихъ у него бывало не мало, читалъ онъ много и другихъ книгъ, конечно, только на русскомъ язык, а нкоторыя, какъ исторія Шрекка и Роллена, онъ изучалъ самымъ старательнымъ образомъ. Какъ кажется, секретарская должность не улучшила экономическаго положенія молодаго человка: Второвы занимали въ Самар маленькую квартиру и жили попрежнему очень бдно, попрежнему, т.-е. почти также какъ и въ Симбирск, чтеніе казалось матери и старшей сестр Второва занятіемъ не только безполезнымъ, но и убыточнымъ: на него выходило столько сальныхъ свчъ! Попрежнему, какъ и въ Симбирск, избгая домашнихъ бурь, Второвъ нердко уходилъ изъ дому ночью, за часъ и за два до разсвта, въ уздный судъ, подъ предлогомъ занятія длами, а на самомъ дл чтобы наслаждаться въ тишин чтеніемъ любимой книжки. Поистин, было много трогательнаго и поэтическаго въ этихъ утреннихъ бдніяхъ, въ этихъ юношескихъ восторгахъ, забывавшихъ все на свт,— и печальную прозаическую жизнь, и жалкую обстановку канцеляріи узднаго суда! ‘Какая тишина! Какое спокойствіе! Какая свжесть въ мысляхъ моихъ!’ восклицаетъ восторженный юноша въ одну изъ такихъ минутъ. Но такія минуты полнаго спокойствія и довольства были рдки. Умственныя занятія Второва, его самоусовершенствованіе и самообразованіе встрчали въ это время въ Самар препятствія почти неодолимыя и во всякомъ случа мшавшія правильному ходу дла. Препятствія эти лежали въ нею самомъ, въ его незрлости и въ неокрплости его характера, въ пустот и пошлости окружающей жизни, въ отношеніяхъ къ семейству и въ служебныхъ занятіяхъ. Какъ прежде, въ Симбирск, такъ и теперь, въ Самар, даже едва не боле, приказная служба не шла на умъ молодому человку, служебныя дла его плохо клеились. Такое положеніе, въ связи съ занятіями неслужебными, чтеніемъ и писаніемъ, въ особенности по ночамъ, съ образомъ жизни не всегда безукоризненно-правильнымъ, съ характеромъ увлекающимся и поддающимся первымъ впечатлніямъ, не могло нравиться матери Второва, женщин необразованной, но весьма практической и съ твердымъ характеромъ. Отношенія между матерью и сыномъ нисколько не улучшились: она попрежнему за все и про все его журила, — и за сожигаемыя понапрасну свчи, и за игру на флейт, и за нерадніе по служб, сынъ попрежнему бранилъ ее, осыпалъ ее самыми дкими укоризнами въ своихъ запискахъ, обращики которыхъ мы видли выше. Но когда проходили эти бури, когда мать выражала свое неудовольствіе на сына молчаливыми слезами, послдній искренно и горячо раскаивался въ своихъ ошибкахъ и умышленныхъ или неумышленныхъ оскорбленіяхъ ей причиненныхъ. Кроткая, спокойная укоризна матери совершенно его обезоруживала: предъ нею исчезалъ ‘весь куражъ’ его, хотя этого ‘куража’, какъ увидимъ, было у него немного. Въ одну изъ такихъ благихъ минутъ, посл перваго урока на флейт, подавшаго поводъ къ упрекамъ матери въ непостоянств занятій и въ отлыниваніи отъ службы, герой нашъ въ первый разъ высказываетъ свои задушевныя цли. ‘Я человкъ, говорилъ онъ, и одаренъ свободою не мене другихъ: та же душа и сердце, слдовательно, и наклонности должны у меня равняться съ подобными мн людьми.’ … ‘Если судья, продолжаетъ онъ, порицающій меня за нерадніе къ служб, иметъ похвальную склонность заниматься ею и размышлять только о длахъ канцелярскихъ, если инымъ нравится быть экономами, математиками, ухаживать за женщинами, играть въ карты и пр., то и я, занимаясь разными упражненіями, имю господствующую склонность къ изящнымъ знаніямъ. Итакъ, должно ли переламывать себя, когда уже зажженная къ сему искра возгорлась боле другихъ? Пусть буду я презренъ по служб юридической, но я найду себ подобныхъ въ моей склонности, — найду, и буду посреди ихъ спокоенъ. Духъ мой и сердце будутъ восхищаться изящными чувствованіями, а особливо естли удастся достигнуть мн моей цли,— хотя посредственннымъ быть поэтомъ. Тогда уже ничто не можетъ сравниться съ моимъ блаженствомъ: я буду въ тишин утшать себя сею усладительницею жизни (то-есть поэзіей). Здсь кстати привести обращикъ тогдашнихъ поэтическихъ упражненій Второва.
Когда въ темниц засыпаетъ
Невольникъ, страждущій въ цпяхъ,
Свое злосчастье забываетъ,
Вс скорби, горести и страхъ,
Когда смежитъ ему зницы
Мгновенный утшитель-сонъ,
То и средь мрачныя темницы
Отраду ощущаетъ онъ.

——

Крылаты мысли лишь затмятся
Забвенья облакомъ густымъ, а
Лишь скорби въ чувствахъ укротятся,
‘Терпимыя въ невол имъ,
Тогда мечты ему представятъ
Счастливые прошедши дни,
Свободу прежнюю доставятъ
И восхитятъ его они.
и т. д.
Хотя, по служебнымъ отношеніямъ, Второвъ гораздо ближе стоялъ къ Андрею Филатьевичу Чеканову, самарскому судь, чмъ къ прежнему своему начальнику Лаптеву, симбирскому прокурору, въ нкоторомъ род аристократу, однакоже эта близость отношеній не принесла ни малйшей пользы нашему юнош-литератору, въ конц концовъ въ Лаптев онъ нашелъ себ покровителя, въ Чеканов — врага. Сначала и долго лотомъ они были неразлучны. Чекановъ запросто приходилъ къ Второву, Второвъ ежедневно бывалъ у Чеканова и вмст съ нимъ путешествовалъ по самарскимъ вечеринкамъ, обдамъ и званымъ и не званымъ пирогамъ. Судья биралъ изъ библіотеки своего секретаря книга и атласы, но, кажется, больше ‘баловался ими’, чмъ читалъ. Но скоро отношенія измнились. Второвъ навлекъ на себя преслдованіе судьи за его нерадивое отношеніе къ служб. Герой нашъ во многомъ былъ неправъ, онъ самъ, и не разъ, сознается въ своей лности и въ своемъ служебномъ нерадніи. Повидимому, впрочемъ, не одно служебное нерадніе было причиною преслдованія Чеканова, а что-то еще личное, хотя намъ и неизвстное. Неудовольствія судьи начались съ половины ноября 1793 года, за то что Второвъ забылъ дать приказнымъ свчей для вечернихъ занятій и не заперъ ящика въ которомъ находились печать и другія, какія-то, секретныя вещи, за эту оплошность она получилъ выговоръ. Въ слдующемъ году эти выговоры стали учащаться, по мр того какъ возрастала апатія Второва къ канцелярской работ, выражавшаяся, между прочимъ, тмъ что онъ не всегда бывалъ на вечернихъ занятіяхъ: за эти отлучки Второвъ долженъ былъ выслушать, (въ феврал) отъ судьи жестокое распеканье, въ которомъ ничего не было забыто, ни укоризны въ ‘неуваженіи къ начальству’, ни угрозы аттестовать ‘неспособнымъ и безпечнымъ6 въ формуляр, или представить таковымъ высшему начальству, ни справедливость, во имя которой, по словамъ разгнваннаго начальника, онъ не спустилъ бы и отцу родному. Распеканье въ этомъ род, по словамъ нашего героя, продолжалось съ добрую вечерню. Второвъ не могъ ни слова сказать въ свое оправданіе и ‘слушалъ едва удерживая слезы’. ‘Для столь мягкосердечнаго, для такого малодушнаго и робкаго, каковъ я (говорилъ онъ дале), сколько чувствительно должно быть такое наказаніе!’ Перенести его спокойно не хватило ‘куражу’, и вотъ нашъ герой въ тотъ же день посл обда, вмсто того чтобы пойти въ судъ, завалился на постель съ Вертеромъ въ рукахъ и началъ читать этотъ романъ, выбирая изъ него самыя патетическія страницы и вымучивая для собственнаго вящаго страданія изъ глазъ своихъ послушныя слезы. ‘Рыдалъ, повствуетъ онъ, неутшно и нсколько капель скатившихся по лицу моему оросили подушку поддерживающую печальную мою голову’. Однако слезы и Вертеръ плохо помогали. Чекановъ одлялся неумолимъ и сталъ придираться къ пустякамъ, не обращая вниманія на то что Второвъ, посл каждой распеканціи, которыя участились, становился внимательне къ своей секретарской должности. Дло дошло наконецъ до того что онъ представилъ нашего героя къ увольненію за нерадніе и лность, и хотя потомъ веллъ уничтожить это представленіе, но молва о немъ разнеслась по всему городу, а въ мір чиновномъ неспособность къ чиновничеству, засвидтельствованная компетентнымъ начальникомъ, признавалась если не преступленіемъ, то свидтельствомъ совершенной негодности Человка. Второву многіе перестали кланяться, нкоторые просто отворачивались, положеніе его было невыносимо, онъ началъ думать о выход въ отставку и задумалъ промнять. Самару на Казань, Москву или Петербургъ, одно лишь останавливало его поискать счастія въ другомъ мст: ‘ужасная, какъ онъ говоритъ, бдность моя а не состояніе чмъ содержать мое семейство’. О семейств въ эту критическую пору его жизни мы ничего не узнаемъ изъ дневника, неоспоримо что оно по крайней мр не присоединилось къ толп недоброжелателей нашего героя. Между тмъ Чекановъ продолжалъ свои наладки, съ каждымъ разомъ выражая ихъ все въ боле грубой форм ругни та брани. Второвъ, чтобъ умилостивить свою злосчастную судьбу въ образ судьи-мучителя, налагаетъ на себя странную эпитимію: не сть ничего кром хлба та воды въ продолженіи трехъ дней, и въ первый обдъ (18го мая 1794 года) добросовстно ее исполняетъ, отказавшись отъ прекрасной уха приготовленной изъ свжей волжской рыбы, но въ вечеру того же дня онъ для успокоенія себя прибгнулъ къ совершенно противоположному. средству, къ крпкимъ напиткамъ, которые дйствительно помогли ему на нкоторое время забыться. Но ‘злобный мучитель’ его (такъ сталъ онъ называть Чеканова) готовилъ ему впереди та изъ-подтишка бды еще горшія,— изъ-подтишка говоримъ потому что, онъ продолжалъ быть любезнымъ съ Второвымъ, ласково съ нимъ разговаривалъ при другихъ и даже принималъ его у себя. 12го іюня, въ присутствіи всхъ членовъ и канцеляристовъ узднаго суда, при открытыхъ дверяхъ въ помщеніи занимаемомъ тутъ же судомъ земскимъ, Андрей Фолатьевичъ разбранилъ въ пухъ Второва. Герой вашъ молчалъ ‘и неутшно рыдалъ’, испытывая такой незаслуженный и безпощадный позоръ. Вечеромъ съ Вертеромъ въ рукахъ онъ пошелъ бродить по городскому кладбищу. Но страданія Вертера, вызывавшія у него потоки слезъ, и печальный пріютъ самарскихъ праотцевъ не облегчили гнетущаго его горя, публично испытаннаго позора. Къ счастію, подоспвшій къ этому времени двадцативосьмидневный отпускъ, о которомъ еще прежде просилъ онъ, далъ ему возможность покинуть Самару, что послдовало 27го іюня 1794 года.
Изъ отдльныхъ, сколько-нибудь замчательныхъ фактовъ относящихся ко времени пребыванія въ Самар Второва, почти не на что указать. Самарская жизнь его разнообразилась только поздками, которыя, при отношеніяхъ съ Чекановымъ, не могли быть часты. Въ одну изъ такихъ поздокъ (въ начал октября 1793 года), въ село Алексевское къ Молоствовымъ, остановившись въ о Жаданіи смны лошадей, Второвъ читалъ какую-то тетрадь о путешествіи Петра Великаго, по его словамъ написанную неправильно и дурнымъ слогомъ, но очень любопытную. На рождественскія святки онъ здилъ въ Симбирскъ, гд пробылъ до Это января 1794 года, въ обществ своихъ друзей. Долгая его отлучка подала поводъ уздной молв распространить слухъ что Второвъ остается въ Симбирск секретаремъ у губернатора, ‘какіе скверные здсь жители!’ замчаетъ по поводу этой молвы недовольный ею нашъ авторъ. Въ март 94го года одна изъ тетокъ Второва по матери, Лизавета Леонтьевна Пяткина, бднйшая дворянка, проживавшая по домамъ помщиковъ, привезла и отдала ему на руки своего сына для опредленія его на службу, авторъ дневника замчаетъ что чрезъ это для него прибавились новыя заботы, этотъ сынъ, какъ увидимъ, игралъ важную роль въ жизни героя нашей хроники. Въ томъ же мсяц монотонная самарская жизнь Второва оживилась пріздомъ съ Кавказа его двоюроднаго брата, также Второва (Петръ Борисов.), служившаго въ Воронежскомъ мушкетерскомъ полку и отправлявшагося для свиданія съ матерью въ Оренбургъ’.
Кажется, въ этомъ город находились и другіе члены старшей линіи Второвыхъ. Два-три раза лтомъ 1794 года Иванъ Алексевичъ здилъ въ ближайшія къ городу деревни, къ окрестнымъ помщикамъ, которые замтно ласкали молодаго человка, рзко отличавшагося отъ всей приказной братіи. Съ этой поры начинаются его сближенія съ братьями Тургеневыми, Углицкими (Василій и Андрей Андреев.), Молоствовыми, Микулиными (Павелъ и Порфирій Петровичи), Смольковыми и др. Въ дневник записаны два случая свидтельствующіе о тогдашней общественной безопасности, первый, нападеніе Калмыковъ на конскіе табуны въ Самар и отогнаніе этихъ послднихъ, второй, открытый денной грабежъ на Волг, съ оружіемъ въ рукахъ. Разбойники напали на купца плывшаго на своемъ судн въ Астрахань, ограбили его до нитки, избили и изранили картечными пулями до полусмерти, въ судн по обрубили вс снасти и пустили его по теченію рки. Къ счастію, одинъ добрый человкъ, судопромышленникъ, встртивъ судно, остановилъ его и, найдя на немъ лежащаго безъ сознанія хозяина, привезъ его въ Самару, заявилъ о происшествіи, а умирающаго купца отдалъ на попеченіе лкаря Баумгартена.
Одновременно съ отпускомъ, Второвъ просилъ и объ отставк, которая и прислана ему была въ начал октября 1794 года, по возвращеніи изъ Симбирска. Изъ Симбирска Второвъ здилъ въ Казань, тамошніе пріятели звали его, по выход въ отставку, переселиться совсмъ въ этотъ городъ, общая ему свое содйствіе при опредленіи на службу. Къ сожалнію Второвъ не сообщаетъ подробностей о своемъ путешествіи въ эти два города, между тмъ какъ оно (по крайней мр поздка въ Казань) не лишено было значенія и не осталось безъ вліянія. Въ Казани онъ сошелся съ главою тамошнихъ масоновъ, С. А. Москотильниковымъ. При первой встрч, нсколько суровый на видъ Москотильниковъ не понравился Второву, но разстались они по пріятельски. Москотильниковъ, какъ видно, былъ очень близокъ съ вышеупомянутымъ Бобровскимъ и Орловымъ (Кондрат. Сергев.), префектомъ Казанской семинаріи. Въ домахъ Бобровскаго, Орлова и Moскотильникова бывали (можетъ-быть по случаю самарскаго гостя) частыя собранія, днемъ (обды) и вечерами. Второву боле всего понравились вечеринки у Москотильникова, гд слухъ его услаждался игрою на скрипк и флейт и гд хозяинъ находилъ возможность говорить съ нимъ ‘объ упражненіяхъ въ познаніи самого себя’. Бывалъ ли на этихъ вечеринкахъ другъ Саввы Андреевича, Каменевъ, изъ дневника Второва невидно. ‘Савва Андреевичъ и Василій Родіоновичъ (Бобровскій) принудили меня’, говоритъ авторъ дневника, ‘предъ отъздомъ дать имъ слово чтобы непремнно, по возвращеніи въ Самару, проситься въ отставку и прізжать къ нимъ въ Казань, гд общали къ опредленію меня сдлать всякое пособіе.’ Совтъ этотъ пришелся какъ нельзя боле кстати. Еще боле скупымъ на извстія длается Второвъ по возвращеніи въ Самару, выйдя въ отставку: по нскольку дней и недль онъ ровно ничего не записываетъ, а что и записываетъ, то уке черезчуръ лаконически. Послдняя запись въ журнал за 1794 годъ была сдлана имъ 15го декабря. Въ этотъ день онъ не выходилъ изъ дому и съ пяти часовъ утра до шести часовъ вечера, почти не вставая съ мста, все занимался чтеніемъ, на душ у него было свтло и покойно. ‘Создатель мой’, читаемъ въ записи, ‘еслибы всегда такая благодать небесная посщала меня! Еслибы вс праздные часы, коихъ бываетъ несравненно больше, употреблены были съ пользою на подобныя сему упражненія, я былъ бы счастливъ, былъ бы спокоенъ, несмотря на состояніе моей жизни!… Читая Невтонову оптику, воображалъ я Эйлера, его физическія письма, его жилище (пребываніе) въ Россіи, вдругъ мысленно перелетлъ и самъ въ Москву, познакомился съ нкоторыми учеными, которыхъ мн фантазія изображаетъ одн тни. Между тмъ посщаю типографію, сочиненія Саввы Андреевича {Москотильниковъ перевелъ Освобожденный Іерусалимъ съ французскаго. Этотъ переводъ былъ изданъ въ Москв два раза, въ 1819 и 1820—21 годахъ. Съ италіянскаго эта поэма переведена А. С. Шишковымъ и напечатана въ Петербург почти одновременно (1818—1819).} у меня въ рукахъ, я сочиняю самъ къ нимъ предисловіе, сочиняю письмо къ Николаю Львовичу (переписка съ которымъ въ послднее время возобновилась) и посвящаю ему сіе собраніе. Издаю въ печать. Главная цлъ сего изданія не интересъ и не ласкательство, но единая жертва благодарности и усердія моему чувствительному другу, чтобы симъ возбудить въ немъ склонность, мн извстную, къ наукамъ, или, по крайней мр, къ упражненію-въ чтеніи и писаніи. Потомъ разсылаю сіи книжки ко всмъ моимъ друзьямъ и пріятелямъ’…. Таковы были наивныя мечтанія двадцати двухлтняго юноши обнаруживавшаго несомннную склонность къ литературнымъ занятіямъ. Тогдашняя русская литература, при всей своей незрлости, сдлала свое дло: она порвала всякую моральную связь между молодымъ человкомъ и окружающею его дйствительностію,— канцелярскимъ, приказнымъ міромъ, она загнала этого юношу въ самого себя, въ міръ мечтательности, отвлеченій, и заставила его стремиться куда-то, но куда именно, онъ самъ еще не могъ отдать себ отчета. Иванъ Алексевичъ принадлежалъ къ числу тхъ самоучекъ, которые, къ счастію, никогда не переводились на Руси со временъ Ломоносова. Ихъ нравственный обликъ тмъ любопытне, чмъ большимъ пространствомъ времени они отъ насъ отдляются. Но будущій литераторъ, какимъ мы готовы признать Второва, съ той поры какъ онъ оставилъ секретарскую должность въ Самарскомъ уздномъ суд, вмсто того чтобы развернуться, расписаться, сдлаться говорливе, хотя бы въ томъ же сентиментальномъ направленіи, вдругъ почти умолкаетъ на цлыхъ шесть лтъ! Что же это значитъ? Самарскія свои записки авторъ оканчиваетъ слдующею шуткой: ‘Самарская муза прескла гласъ свой на семъ мст и будетъ отдыхать до времени когда опять настроитъ кобузъ свой, у котораго крючекъ уже началъ брянчать. Не дивитесь! Здшніе жители, будучи въ сосдств съ Азіятцами, весьма часто утшаютъ себя ихъ музыкою.’ Но на самомъ дл автору дневника было не до шутокъ.
Съ 16го декабря 1794 по 10е апрля 1795 года въ журнал Второва не написано ни одной строчки. Но подъ это послднее число вотъ что читаемъ:
‘Съ 15го числа декабря по 10е сіе апрля происходили со мною ужасныя перемны, но я, въ разсянности моей отъ овыхъ, ничего не записалъ въ моемъ журнал. Все оставлено, все забыто! Сіи записки (1792—1794) прекращаются. Я начну новаго рода мои записки съ начала 795 года, гд запишу что упомню о происшествіяхъ по сіе число со мною послдовавшихъ, и сколько оный (новый журналъ) продолжаться будетъ, не знаю.’
Но данное самому себ общаніе не было исполнено: журналъ на два года прекратился совсмъ, и хотя возобновился съ 1797 года, но велся весьма небрежно и отрывочно, такъ что въ продолженіе четырехъ лтъ, до 1801 года, авторомъ не исписано и десяти листовъ.
Что же означала такая перемна съ нашимъ будущемъ литераторомъ? Объ этомъ въ слдующей глав.

III.
(1795—1801)

Переломъ въ жизни И. А. Второва.— Служба въ Ставропол и опять въ Самар, засдателемъ нижняго земскаго суда.— Разъзды по узду.— Любовь.— Путешествіе въ Москву.— Алатырь.— Арзамасъ.— Муромъ.— Суздаль.— Юродивая.— Москва.— Оберъ-полицеймейстеръ Эртель.— Семейство Тургеневыхъ.— Спектакль въ Университетскомъ Благородномъ Пансіон.— Валъ въ Дворянскомъ Собраніи.— Маскарадъ въ Петровскомъ театр.— Академіи (клубы) музыкальная и танцовальная.— Литературныя знакомства.— Знакомство съ H. М. Карамзинымъ.— Московская жизнь Второва и его наблюденія.— Смерть императора Павла.— Смна Эртеля Каверинымъ.— Скандалъ при сдач должности.— Весна.— Прогулки.— Карты и знакомства.— Заячьи садки.— Гулянье въ Нмецкихъ Станахъ.— Пвчіе Колокольникова.— Гулянье въ Слободскомъ саду и въ саду Инвалиднаго Дома.— Сумашедшій Дьяконовъ.— Останкино.— Путешествіе въ Троицко-Сергіевскую Лавру.

Читая самарскія записки И. А. Второва, мы часто встрчаемъ въ нихъ выраженія недовольства собою, въ род слдующихъ, ‘я совсмъ почти испортился, потухаетъ моя стремительность къ наукамъ и я всмъ скучаю. Сколько было предпріятій, сколько плановъ! Вс остаются безъ дйствія,’ ‘Что я здсь пресмыкаюсь?.. Я самъ себ удивляюсь, самъ себя не понимаю и пребываю совершеннымъ скотомъ, совершеннымъ тунеядцемъ: ни (по) должности, опредленной мн судьбою, ни по склонности моей, предпринимаемаго ничего почти не длаю. И оттого самъ терзаюсь, но самъ же себя не могу преодолть… Что это такое? Создатель мой! къ чему Ты меня приводишь?’ и пр. Въ числ самообличительныхъ фразъ, на которыя не скупился нашъ герой, разъ пять, шесть встрчаются и такія: ‘былъ пьянъ’, ‘былъ погруженъ въ гнусныя мерзости’ и т. п. Повидимому тина глухой самарской жизни не разъ грозила втянуть въ себя юнаго Второва, который уже по одному своему экономическому положенію, по крайней своей бдности и безпомощности, мене чмъ кто-либо изъ людей ему подобныхъ (какъ Болотовъ, Добрынинъ), имлъ возможность сопротивляться напору житейскихъ невзгодъ. Это, впрочемъ, не объясняетъ еще шестилтняго періода въ жизни Второва, времени съ 1795 по 1801 годъ. Самъ онъ, уже въ позднйшую пору своей жизни (въ 1818 году), вотъ что говоритъ объ этомъ період:
‘Волнуемый страстями, свойственными сему возрасту, пріобртя боле знакомствъ и кружась въ вихр свтской жизни, мало-по-малу я оставилъ свои занятія въ наукахъ. Уединеніе стало тяготить меня, я былъ разсянъ и рдко принимался за журналъ свой. Я сдлалъ ужасный переломъ одной страсти, которая была для меня раемъ и адомъ. Сего перелома требовалъ разсудокъ и таковы были обстоятельства. Я оставилъ службу и ршился оставить т мста гд провелъ юность свою. Я желалъ видть об столицы и людей и похалъ въ Москву.’
Мы уже видли что самарская жизнь Второва не представляла ему тхъ средствъ къ самообразованію, какія давала симбирская. Тогдашнюю русскую литературу, то-есть все написанное отъ Ломоносова до Карамзина, онъ поглотилъ, литература текущая въ послднее десятилтіе прошлаго вка была въ крайнемъ оскудніи, стало-быть, питаніе ею могло и не удовлетворять человка, даже съ такимъ развитіемъ какое имлъ тогда Второвъ, ему могло надость чтеніе, которое онъ называетъ ‘занятіемъ въ наукахъ’. Этотъ перерывъ нельзя впрочемъ назвать бдою, великимъ несчастіемъ для нашего героя, какъ онъ самъ называетъ, такъ какъ изъ своихъ литературныхъ занятій извлекалъ онъ, между прочимъ, и т разслабляющіе соки сентиментальности, которыми, какъ мы видли, онъ питался чрезъ мру. Самая исторія съ Чекановымъ, то моральное униженіе которое испыталъ Второвъ отъ самарскаго судьи, не могли не содйствовать нравственному перелому въ. Жизни молодаго Второва. Изъ приведенныхъ выше словъ видно что исходъ перелома былъ ко благу и притомъ исходъ мужественный, уже обличавшій сформировавшуюся волю: вырваться изъ провинціальной жизни и бжать въ столицы, въ ту пору, для человка въ положеніи Второва, было крайне смло. Такому благопріятному исходу, хотя и косвенно, какъ возбуждающее къ энергіи средство, помогла любовь къ двумъ женщинамъ, которыхъ именъ герой нашъ, съ сожалнію, не называетъ и подробностей о которой въ своихъ краткихъ запискахъ, относящихся къ этой пор, никакихъ не сообщаетъ.
Выйдя въ отставку Иванъ Алексевичъ надялся, какъ мы видли, получить мсто въ Казани, туда особенно звалъ его Савва Андреевичъ Москотильниковъ, предлагавшій ему гд-то мсто секретаря, съ жалованьемъ трехсотъ рублей въ годъ. Полагаясь на это общаніе, Второвъ похалъ въ Казань, оставивъ свое семейство въ Самар, на пути онъ захалъ въ Симбирскъ. Въ этомъ город былъ тогда прокуроромъ И. Д. Апраксинъ, старинный хорошій его знакомый, который уговорилъ его остаться на служб въ Симбирскомъ намстничеств, предложивъ ему два стряпческихъ мста. Второвъ выбралъ городъ Ставрополь, куда и перехалъ въ ма 1795 года. Здсь пробылъ онъ два года. Въ одной изъ позднйшихъ своихъ замтокъ Второвъ называетъ свою ставропольскою жизнь ‘самою лучшею и пріятнйшею’, мы не знаемъ почему именно она была такою. Ставропольское общество приняло его очень радушно. Онъ завязалъ здсь множество знакомствъ, обратившихся потомъ въ прочныя дружескія отношенія, ближе всхъ онъ сошелся здсь съ семействами Наумовыхъ, Цызыревыхъ, Пановыхъ и Мильковича, какого-то дальняго своего родственника. Наумовыхъ было четыре брата: Алексй, Николай, Павелъ и Михаилъ Михайловичи. Николай былъ владльцемъ села Архангельскаго, Павелъ — Юркулей, Михаилъ — Вознесенскаго или Головкина. Объ мнніяхъ Цызыревыхъ намъ неизвстно. О Пановыхъ и Мульковичахъ будетъ сказано ниже. Никакихъ подробностей о двухгодичной жизни въ Ставропол въ дневник Второва нтъ. Дневникъ возобновляется только 1го января 1797 года, слдующими словами:
‘Два года уже пролетли въ вчность какъ я опомнился отъ забвенія, праздностію и разсяніемъ ‘духа моего сопровождаемаго. Сердце мое заражено еще. Молю Всемогущаго Отца: да подастъ съ сего утра обновленіе душевныхъ силъ моихъ, да очиститъ сердце, суетами свта зараженное!’
Журналъ, по обыкновенію, начинается тоскливою нотой, предчувствіемъ какого-то несчастія, даже скорой смерти, хотя выше говорилось о празности духа и суетности сердца, и тутъ же прибавлено: ‘Я во всемъ счастливъ, я любимъ, я не имю у себя враговъ, я не сдлалъ ничего что бы меня страшило, рано или поздно, возмездіемъ.’ Смерти не послдовало, но 27го февраля читаемъ слдующую запись:
‘Я отъигралъ свою родъ въ Ставропол. Богъ знаетъ, найду ли еще столько пріятностей въ моей жизни, какими я здсь наслаждался. Властію царя нашего упразднено мое мсто, а властію судьбы я раалучаюсь съ любезнымъ мн сердцемъ, которое, чрезъ частое свиданіе, чрезъ частое изліяніе взаимныхъ чувствъ нашихъ, столь привязано ко мн что Богъ знаетъ чего будетъ стоить обоимъ намъ разорвать этотъ союзъ! Прости, мой ангелъ!’ и пр.
Эти слова не были однми сентиментальными фразами. Разлука съ нею была очень тяжела: въ продолженіи всего 1797 года Второвъ только и занятъ былъ мыслію о ней, перепискою съ ней, обмнами сюрпризовъ и подарковъ и т. п. Съ упраздненіемъ стряпческой должности, Второва не оставили безъ мста: его назначили опять въ ту же Самару, засдателемъ нижняго земскаго суда, нкоторымъ образомъ товарищемъ исправника. Въ Самару онъ прибылъ въ конц марта. Новою своею должностью, на первыхъ порахъ, онъ былъ очень доволенъ. Она требовала безпрестанныхъ разъздовъ по узду, участія его въ такъ-называемыхъ ‘временныхъ отдленіяхъ’. Эти поздки, продолжавшіяся не рдко по нскольку недль къ ряду, были во всякомъ случа для него полезны, расширяя кругъ его знакомствъ и приводя его въ непосредственное соприкосновеніе съ живою дйствительностію. Великимъ благомъ для Второва было то что онъ вырвался изъ душной канцелярской атмосферы, что онъ не сдлался ‘узднымъ приказнымъ’. Онъ былъ обязанъ этимъ, конечно, литератур, которая ввела его въ кругъ боле развитыхъ людей и окрестныхъ помщиковъ, во и обществу послднихъ, привтливо его встртившему, онъ былъ не мало обязанъ своимъ спасеніемъ отъ приказной проказы. Въ обществ самарскихъ и ставропольскихъ помщиковъ, между которыми, какъ уже замчено, были и родные по матери, Втотивъ сталъ находить теперь себ друзей и лучшее препровожденіе времени, начиналъ становиться своимъ человкомъ. Въ эту же пору уладились и его семейныя отношенія: никакихъ бурь уже не было. Но городская самарская жизнь оставалась тою же самою, пребывалъ въ ней тотъ же А. Ф. Чекановъ, котораго одно присутствіе уже волновало Второва, очутившись въ Самар, послдній сталъ пристращаться къ картамъ и началъ было проигрывать значительные куши. Семейство Второва, какъ можно догадываться по нкоторымъ мстамъ записокъ, оставалось въ Ставропол. Въ первыхъ строкахъ этихъ записокъ за 1798 годъ говорится о новой страсти нашего героя, — къ кому, опять неизвстно. Предметъ первой страсти его, кажетел, ухалъ въ Петербургъ. Предметъ второй пребывалъ гд-то въ Самарской ‘округ’ (такъ Второвъ постоянно называетъ уздъ), потому что герой нашъ, во время своихъ безпрестанныхъ отлучекъ изъ города, не разъ съ нею видлся. Занятый только собою, своими чувствами и страданіями, юный Второвъ не обращалъ вниманія на окружающую его жизнь, поэтому, между прочимъ, такъ пусты его замтки относящіяся къ этимъ годамъ. Но изъ нихъ, между прочимъ, видно что въ ту пору въ Самарскомъ узд былъ еще великъ калмыцкій элементъ и встрчались еще случаи окалмыченія Русскихъ. Частію Второвъ былъ доволенъ такою непосдною, деревенскою жизнію, въ особенности весною и лтомъ среди волжской природы, которой онъ былъ поклонникъ. ‘Боже милосердый (пишетъ онъ 13го мая 1798 года), чего еще желать мн! Я чувствую Твои благости ко мн. Въ такихъ лтахъ (ему было 26 лтъ), въ такомъ бдномъ состояніи, я вижу везд уваженіе къ себ, а особливо въ сихъ бдныхъ деревняхъ: (здсь) везд готовы къ исполненію всхъ приказаній моихъ. Однакожь я желалъ бы хотя посмотрть большіе города и ихъ жителей.’ Въ город, съ его городничимъ и картами, Второвъ чувствовалъ невыразимую тоску и скуку, жалобами на которыя переполнены краткія записки его за 1798—1800 годы.
Новое столтіе нашъ герой встртилъ слдующею замткой:
‘Новое столтіе! И такъ дни жизни моей назначены въ двухъ вкахъ человческаго лтосчисленія. Сколько времени протекло какъ я кружусь въ хаос заблужденій, оставилъ все чмъ пламенно занимался я въ молодости! Слишкомъ жертвую я праздности. Богъ меня оставилъ, какъ преступника, достойнаго презрнія. Тяжки грхи мои, Творецъ милосердый, я чувствую и т. д.’
Подъ день Свтлаго праздника того же года, вотъ что записано:
‘Ангелъ небесный! другъ мой безцнный! Ни минуты не выходишь ты у меня изъ мыслей. Думаешь ли ты обо ма? Какъ проведешь ты сію наступающую недлю? Мы прежде вмст были, а теперь розно. Отъ часу становится трудне наше свиданіе. Можетъ будетъ и такое время, когда совсмъ не возможно будетъ видться. ‘
Это время наступило 25го октября,— день въ который совершилась вчная разлука Второва со вторымъ предметомъ его страсти. 11го ноября 1800 года Второвъ оставилъ Самару и отправился въ свое путешествіе въ Москву и Петербургъ. На какія средства онъ его длалъ, чмъ жилъ два года въ нашихъ столицахъ, это мы увидимъ изъ его записокъ, изъ образа жизни его въ обихъ столицахъ. Тогдашнее гостепріимство и общительность Второва, развившаяся въ немъ за послдніе годы, длали возможнымъ такое путешествіе безъ особенныхъ денежныхъ запасовъ. Легче было теперь Второву, чмъ прежде, оставить и свое семейство: одна изъ сестеръ его, кажется, старшая, зачмъ-то очутилась въ Москв, другая жила съ матерью въ Ставропол, мать крпко постарла и вскор умерла, въ ма 1800 года. Иванъ Алексевичъ сталъ, какъ говорится, вольнымъ казакомъ.
Слдующее ниже повствованіе о путешествіи въ столицы, подвергнувшееся (въ 1818 году) тщательной обработк автора, приводится его. собственными словами о пребываніи въ Москв и въ извлеченіи о его петербургской жизни.

Путешествіе въ Москву.

‘Въ декабр мсяц 1800 года, простясь съ родными, выхалъ я изъ Ставрополя. Былъ въ деревняхъ у Н. А. Дурасова, {Пріятеля и товарища И. И. Дмитріева по училищу. Отецъ его женатъ на дочери извстнаго богача Мясникова (Твердышева), Аграфен Ивановн, о Дурнов говорится ниже. П. П. Тургеневъ — членъ ‘Дружескаго Общества’ и братъ Ивана Петровича.} у П. П. Тургенева, у друзей моихъ гг. Наумовыхъ, въ Симбирск, а 26го декабря отправился въ дальній путь съ любезнымъ Алексемъ Михайловичемъ (Наумовымъ), его супругою, Анною едоровною, и двицею Катериной Дмитріевною Спичинскою. Два дня мы прогостили въ деревн H. С. Кроткаго.
‘Января 1го 1801 года пріхали въ Алатырь, лучшій городъ нашей губерніи. Здсь увидлся я съ добрымъ другомъ моимъ К. М. Сербудатовымъ. Арзамасъ показался мн прекрасныхъ городомъ по многимъ красивымъ домамъ, церквамъ и монастырямъ, особливо когда подъзжаешь къ нему жъ нкоторомъ разстояніи. Мы, не останавливаясь въ немъ, прохали улицей мимо торговой площади и монастыря въ находившуюся близь него большую слободу, называемую Выздной.
‘Января 6го числа, въ субботу, поутру пріхали въ Муромъ, были у обдни, поклонились гробниц Свв. Петра и Февроніи. Сей городъ еще лучше Арзамаса. Подъзжая къ нему съ Оки, древность церквей привлекала мое зрніе, а при възд въ него глубокія ямы, въ коихъ видно строеніе, представили пріятный контрастъ: надобно было поднимать голову вверхъ чтобы видть построенные на холмахъ домы, старинныя церкви и садики по скату холмовъ, потомъ наклоняться внизъ чтобы смотрть на строеніе цлыхъ улицъ въ глубокихъ оврагахъ. Здсь видлъ я старинную церковь построенную царемъ Иваномъ Васильевичемъ Грозна возвышенномъ пригорк Оки, готической архитектуры. Примчанія достойны были здоровыя и привлекательныя лица здшнихъ посадскихъ женщинъ, ихъ красивые русскіе наряды и головныя высокія повязки. Разсматривая пригожія ихъ лица, я находилъ много пріятности для глазъ, а для сердца?…. Оно уже окаменло. Муромскій лсъ, по слухамъ о немъ, ничего не представлялъ мн чрезвычайнаго.
‘Въ понедльникъ утромъ, 8го числа января, пріхали въ Суздаль. По множеству церквей и каменнаго строенія издали заключилъ и о немъ лучше нежели о Муром, но или по непріятности квартиры нашей въ тсной улиц, или по ненастному времени, онъ Показался мн хуже. Мы были у обдни, въ двичьемъ монастыр, и прикладывались къ закрытымъ мощамъ Св. Евфросиніи. Богослуженіе совершаемое женщинами и самыя сіи богослужительницы, старицы и блицы, оставили въ голов моей много странныхъ мыслей. Надобно сказать что я видлъ здсь баснословнаго оракула, извстную во всей окрестности здшней и даже въ нашихъ мстахъ юродливую женщину Мару, которая прослыла святою и у которой при мн набожныя женщины просили благословенія! Увидлъ и скорблъ душевно о ней, а боле о жалкомъ заблужденіи бдныхъ невждъ. Близъ двичьяго монастыря, въ Лсномъ домик, поразила взоры мои сидвшая на печи гнусная каррикатура, самый уродливый скелетъ, у котораго къ безобразному длинному лицу присохла сморщенная кожа, а наросты краснаго мяса на гноючихъ глазахъ длали видъ ея отвратительнымъ и страшнымъ. Синій пестрядиный лоскутъ нкогда бывшей рубашки прикрывалъ ея остовъ. На вопросы наши отвчала она несвязными отрывками словъ, просила вина, просила ссть возл нея, упоминала дьяволовъ, говорила: ‘умретъ, плакать будутъ’, и пр. Женщина живущая съ нею называлась ея родственницею и говорила что сей несчастной около 80ти лтъ, что она помшалась въ ум, будучи 20ти лтъ отъ роду, ходила нагая и босикомъ даже зимою по улицамъ и теперь уже года три какъ не выходитъ изъ избы. Посл того изъяснила намъ значеніе нкоторыхъ словъ сей новой Сивиллы. Мы должны были заплатить нсколько денегъ за зрлище лжесвятой каррикатуры и за объясненіе ея предсказаній, пошутили кому изъ насъ должно умирать по ея пророчеству и вышли отъ нея. Мн разказывали что сія безумная несвязными своими изреченіями предузнавала будущее приходящимъ къ ней людямъ. У нея часто бываютъ постители, особливо женщины. Многія почтенныя дамы съ набожнымъ чувствованіемъ вопрошаютъ ее о судьб своей, а надзирательница изъясняетъ имъ значеніе словъ ея, за что собираетъ пошлину со смиреннымъ благочестіемъ. Многіе съ благоговніемъ произносятъ ея имя и отъ чистаго сердца называютъ ее святою. Какъ оскорбительно унижаютъ они величіе Божества, умышленно (ежели догадка моя справедлива) унижая бдное человчество, природою обезображенное. Я заключаю что несчастный скелетъ сей содержится такъ тирански, безъ покрова и на голыхъ кирпичахъ, нарочно для привлеченія суесвятовъ приносящихъ жертву обману. Духовные отцы смотрятъ равнодушно на сіе униженіе человческаго разума и святыни, ибо пророчица живетъ въ нсколькихъ шагахъ отъ монастыря. Пріхавъ въ Суздаль, едва успли мы остановиться на квартир, какъ начали приходить разные сборщики денегъ. Одинъ сдобородый старикъ, держа въ рук блюдечко, требовалъ нараспвъ: ‘Лазарю праведному, другу Божію, Антипію преподобному, зубному исцлителю’, на украшеніе церквей Божіихъ отъ усердія мзды, называя насъ ‘высокопочтенными господами’. Получа мзду, лишь усплъ выдти, какъ явился другой, съ такимъ же блюдечкомъ и съ рыжимъ на затылк пучкомъ волосъ церковникъ. Онъ также съ pacпвомъ: ‘Николаю, скорому помощнику и заступнику, на церковь’. Мы скоро пошли въ монастырь, а потому и избавились отъ другихъ сборщиковъ.
‘Прозжая мимо древняго монастыря (Спасо-Евеиміевскаго), смотрлъ я на высокія каменныя стны его, въ нкоторыхъ мстахъ уже поврежденныя, и на высокія башни. Тутъ содержались прежде и нын содержатся несчастныя жертвы преступленія или несчастія. Въ семъ монастыр жила первая супруга нашего императора Петра Іго. Несчастная слабость ея довела до ужасной, мучительной казни генерала Глбова и другихъ участниковъ его преступленія и злополучія.
‘Верстъ 35 отъ Суздаля село Нельша есть владніе моего друга, Алекся Михайловича (Наумова). Я прогостилъ у него около трехъ недль и время провелъ весьма пріятно. Мы здили съ нимъ по гостямъ въ сосдственыя деревни, къ знакомымъ ему помщикамъ, съ коими и я познакомился. Были у А. Н. Бутурлина, гг. Возницыныхъ, Каблукова, Трегубова, гр. М. С. Шереметева и пр.
’26го числа января, въ пятницу, простившись съ моими сопутниками, выхалъ я изъ Пельши въ Москву. Прозжалъ чрезъ города: Юрьевъ, Киржачъ и большую слободу, прекрасную по многимъ каменнымъ домамъ и церквамъ, называемую Гавриловскій посадъ. Въ воскресенье поутру, 28го января, въхалъ я въ огромную Москву. Прозжая улицами, смотрлъ на строенія и на толпы людей идущихъ и дущихъ. Вотъ, думалъ я, городъ о которомъ мечталъ такъ много и который ограничивалъ вс мои желанія! Здсь никто меня не знаетъ. Позволитъ ли мое состояніе завести знакомство? Можетъ-быть никто не удостоитъ меня и своего вниманія.
‘Остановился на Тверской улиц, въ Царьградскомъ трактир. На застав взяли у меня отставной указъ мой и велли получить его обратно отъ здшняго коменданта. Я послалъ моего человка за симъ указомъ, но онъ возвратясь сказалъ мн что должно требовать его не отъ коменданта, а отъ оберъ-полицеймейстера, къ которому надобно явиться лично. Итакъ, нарядившись въ мундиръ, похалъ я къ оберъ-полицеймейетеру . . Эртелю. Дождавшись въ его канцеляріи, видлъ я какъ изъ внутреннихъ покоевъ полицейскіе офицеры провели какихъ-то двухъ дамъ, подъ черными капорами, съ заплаканными глазами. Наконецъ вышелъ г. Эртель, спросилъ мой паспортъ, прочиталъ его, спросилъ меня долго ли я пробуду въ Москв и учтивымъ образомъ возвратилъ мн его, сказавъ чтобъ я изволилъ расписаться. {Характеристику Эртеля представляетъ Вигель въ своихъ Воспоминаніяхъ (часть Ія, стр. 178—180), хотя этому источнику слдуетъ доврять съ большою осторожностію.} Дло кончено! Я похалъ знакомиться съ извстными мн людьми. Былъ у Павла Ивановича Комарова, гд и обдалъ, потомъ у г. Тургенева, Ивана Петровича, директора университета. Знакомство его и дтей его, Андрея и Александра Ивановичей, для меня весьма интересно. {О семейств Тургеневыхъ, именно о трехъ старшихъ братьяхъ (Андре, Александр и Никола), говоритъ тотъ же Вигель въ разныхъ мстахъ своихъ Воспоминаній (ч. I, стр. 175, ч. III, стр. 140, я VI, стр. 46—49). Неблагосклонный къ Александру и Николаю, извстнйшимъ изъ Тургеневыхъ, Вигель очень симпатично относится къ ихъ старшему брату Андрею Ивановичу, рано (1803) умершему Тургеневы были Второву земляки. Къ сожалнію, намъ ничего неизвстно о симбирскихъ отношеніяхъ его къ этой фамиліи. Просимъ не забывать что по матери, Пяткиной, И. А. Второвъ принадлежалъ къ дворянству. Независимо отъ его личныхъ достоинствъ, этимъ обстоятельствомъ также можно объяснить то радушіе которое онъ находилъ въ семействахъ окрестныхъ помщиковъ. Объ А. И. Тургенев (ум. 1845) см. въ Воспоминаніяхъ В. И. Панаева, гл. II, стр. 287. (Встн. Евр. 1887, т. III). Если не вся семья этихъ симбирскихъ Тургеневыхъ, то Андрей, Александръ и Николай могли бы быть предметомъ любопытной культурно-біографической монографіи. Матеріала кажется набралось не мало.} Былъ у гг. Дурасова Николая Алексевича и Мельгунова Степана Григорьевича. Въ трактир ночевалъ я только одну ночь, а потомъ, по ласкамъ ко мн Павла Ивановича (Комарова) и приглашенію его, перехалъ къ нему въ домъ, состоящій близь Сухаревой Башни, въ приход Троицы, въ Троицкой улиц.
‘Пріздъ мой въ Москву былъ въ самомъ начал Сырной велли. Вс публичныя увеселенія были открыты, театры, собранія и маскарады наполнены людьми, мн удалось видть почти всхъ жителей московскихъ и увеселенія ихъ. Въ первый день прізда моего, весь вечеръ провелъ я въ дом И. П. Тургенева въ самомъ пріятномъ сообществ. Хозяинъ почти не вставалъ съ постели отъ болзни. У него видлъ я друга бдныхъ, Ивана Владиміровича Лопухина, и лучшаго баснописца нашего И. И. Дмитріева, а въ комнатахъ дтей его многихъ молодыхъ писателей, извстныхъ по сочиненіямъ въ издаваемыхъ тогда журналахъ, изъ коихъ помню только гг. Жуковскаго Василія Андреевича, кн. Козловскаго и пожилаго уже Невзорова Максима Ивановича. {Жуковскій окончилъ курсъ въ Университетскомъ Благородномъ Пансіон въ 1800 году и въ это время служилъ въ Москв въ главной соляной контор. Козловскій князь, сослуживецъ Тургеневыхъ, Блудова и Вигеля по Московскому архиву иностранныхъ длъ, тогдашній отчаянный западникъ. О немъ смотри у Вигеля, ч. I, стр. 188—17. Невзоровъ, воспитанникъ И. В. Лопухина и Н. И. Новикова. См. біографію его, состава. П. А Безсоновымъ, въ Русск. Бесд, 1856, кв. 3, также въ сочиненіи М. Н. Лонгинова Новиковъ и Московскіе мартинисты (въ разныхъ мстахъ), у Жихарева, въ Дневник Студента и въ Записк нкоторыхъ обстоятельствъ жизни и службы И. В. Лопухина. Невзоровъ былъ докторъ медицины и довольно плодовитый авторъ. Онъ, между прочимъ, писалъ стихи, былъ издателемъ журнала Другъ Юношества (1807—1815, по май) и переводнаго Историческаго журнала (1813).} Меня пригласили въ театръ Университетскаго Благороднаго Пансіона и я похалъ вмст съ дтьми г. Тургенева. Играли драму, помнится, Добрый Сынъ, переведенную питомцами изъ Беркенева L’ami des Enfants — и прекрасно. Актеры и музыканты въ оркестр были вс изъ питомцевъ сего Пансіона. Зрители были по большей части родители воспитывающихся въ Пансіон дтей и почетные люди, родственники ихъ и знакомые. Я былъ чрезвычайно доволенъ симъ первымъ днемъ.
’29го января, во вторникъ, отъ С. Г. Мельгунова присланъ мн визитерный билетъ въ Благородное Собраніе, Въ 8 часовъ вечера мы похали туда съ П. И. Комаровымъ, Елизаветой Матвевной Ратьковой и ея дочерью Елизаветой Михайловной въ карет. Входъ въ освщенныя комнаты, особливо въ огромнйшій длинный залъ, наполненныя лучшимъ дворянствомъ обоего пола, былъ поразителенъ. До четырехъ тысячъ персонъ собранныхъ въ одномъ мст, одтыхъ въ лучшее платье, особливо дамы и двицы, украшенныя брилліантами и жемчугомъ, составляли для меня восхитительное зрлище какимъ я никогда не наслаждался. {Современное описаніе этой валы, съ тмъ же отъ нея впечатлніемъ находится въ Воспоминаніяхъ Вигеля (ч. I, стр. 181—189), Москва при Екатерин II и при Павл нкоторымъ образомъ играла роль оппозиціоннаго города: въ ней водворялись недовольные правительствомъ. И хотя московская оппозиція преимущественно ограничивалась дворскими интересами, но тмъ не мене, она имла значеніе своего рода силы, съ которой иногда приходилось считаться: такъ было при Екатерин и въ первые годы Александра! Но что этой оппозиціи были чужды политическіе интересы, оба этомъ краснорчиво свидтельствуютъ записки Жихарева. Предъ войною 1805 года императоръ Александръ хотлъ узнать о московкомъ общественномъ мнніи,— и ничего кром фразы ‘какъ угодно государю’, не добился.} Здсь видлъ я всхъ красавицъ московскихъ, всхъ знатнйшихъ и почетнйшихъ людей вка Екатерины Великой и даже Елисаветы императрицы, каковы напримръ два брата едоръ Андреевичъ и Иванъ Андреевичъ графы Остерманы и др. Кавалеры вс безъ исключенія (кром одного старика Остермана) въ башмакахъ и въ мундирахъ со шпагами. Какая вжливость, учтивость и благопристойность! Ежели потсните вы кого, или васъ кто заденетъ нечаянно, то всегда съ пріятною миною и уклончивостію извиняются, жаль только что по большей части на французскомъ язык: Pardon, monsieur! или je vous demande pardon. Русскій языкъ слышенъ весьма рдко. Въ такомъ множеств людей нтъ грубаго шума, какой слышенъ въ маскарадахъ, или въ другихъ общихъ собраніяхъ, но какой-то пріятный гулъ и шорохъ отъ движущихся массъ народа. Задъ, великолпный и обширнйшій, освщенъ множествомъ люстръ и разноцвтныхъ огней. На вутреннихъ верхнихъ балконахъ вокругъ всего зада, поддерживаемыхъ множествомъ колоннъ, возл стнъ, сдлано возвышеніе о двухъ ступеняхъ, окруженное перилами. По обихъ сторонамъ сего возвышенія, у стнъ и у краевъ, мягкіе диваны для сидящихъ зрителей, вверху — два оркестра, одинъ инструментальной, а другой роговой музыки. Посреди зады въ нсколько круговъ танцуютъ, а по возвышенныхъ переходамъ, между сидящихъ по диванамъ, какъ равно и до залу, прогуливаются. Въ конц зады, на противной сторон буфета, на высокомъ пьедестал поставленъ мраморный бюстъ Екатерины И, который, по вступленіи на престолъ Александра I, былъ всегда освщаемъ. Конфеты, мороженое, лимонадъ и аршадъ, во всхъ мстахъ и во всхъ комнатахъ разносятъ богато одтые лакеи, цна умренная и штатъ мелкимъ серебромъ. Здсь можно видть вс ордена кавалерскіе, военные, придворные и штатскіе мундиры, всхъ полковъ и всхъ губерній, и т и другіе не только своего отечества, но и другихъ государствъ. Въ густой блестящей толп вдругъ встртился я съ знакомыми лицами, узнали другъ друга, обрадовались какъ ближніе родные и не разлучались до самаго разъзда изъ Собранія, это были: Василій Николаевичъ и Анна Васильевна Пановы, едоръ Михайловичъ, Капитолина и Марья едоровны Тимашевы. {Семейство Пановыхъ играетъ важную роль въ послдующей жизни Второва-отца, Тимашевы — симбирскіе помщики. Въ ту эпоху дворянство проживавшее зимою въ Москв прежде всего сходилось и сближалось съ своими земляками. Можно сказать что въ древней столиц помщики жили по губерніямъ: дворяне извстной губерніи, или округи, не рдко сплошь занимали цлыя улицы, или урочища, которыхъ въ Москв такъ много.} Любезная Анна Васильевна записала мн приходъ и уродище дома своей квартиры. Всякій день, посл того, я видлся съ сею почтенною женщиной. Она иметъ въ Москв много знакомыхъ и родныхъ, мы часто здили съ нею къ симъ знакомцамъ ея на обды и вечера. Черезъ нея познакомился я довольно коротко съ тремя домами: гг. Ладыженскихъ, Дмитрія и Андрея едоровичей, тетки ея, любезной Анны Петровны Кротковой, урожденной княжны Волконской, и Григорія Борисовича Кошелева, у которыхъ и посл отъзда изъ Москвы Анны Васильевны бывалъ очень часто.
‘Въ послднее воскресенье, въ маскарадныхъ залахъ Петровскаго театра, съ 11 часовъ утра начинается денной маскарадъ, а съ 8 часовъ вечера — ночной, многіе остаются въ обоихъ, обдаютъ или завтракаютъ въ семъ дом. Денной маскарадъ для меня былъ занимательне ночнаго потому что въ немъ можно видть день и ночь вмст. Первая зала съ прихода, длинная и большая, освщена солнечнымъ свтомъ. Изъ нея входишь въ круглую огромную залу называемую ротондой, въ ней нтъ ни одного окна. Она окружена колоннадой съ переходами, между каждою колонной виситъ люстра, коихъ много повшено и въ средин комнаты, съ потолка сдланнаго куполомъ. Множество возженныхъ восковыхъ свчъ въ люстрахъ ярко освщаютъ всю ротонду, и слдственно, представляютъ ночь среди дня. Людей обоихъ половъ наполнено въ обихъ залахъ чрезвычайное множество, разныхъ состояній, купечества и дворянства, одтыхъ въ разныя маскарадныя платья и съ разными каррикатурными масками. Въ обихъ залахъ танцуютъ въ нсколько круговъ, по переходамъ и въ боковыхъ комнатахъ играютъ въ карты. Въ 12 часовъ ночи заиграютъ на трубахъ и вс танцы прекращаются. Тутъ начинается разъздъ и оканчивается уже часовъ въ 6 поутру, по сему можно заключить какое бываетъ многочисленное собраніе людей и экипажей.
‘Въ Великій Постъ, въ Благородномъ Собраніи съзжаются обыкновенно, какъ и прежде, по два раза въ недлю (кром первой и страстной), во вторникъ и четвертокъ, но только уже танцевъ не бываетъ. Сіи великопостныя собранія называются консертомъ. Тутъ играетъ музыка, а члены и визитеры сидятъ, ходятъ, разговариваютъ и играютъ въ карты. При жизни царствовавшаго тогда императора Павла запрещены были и названія клубовъ, вмсто того, при мн, было два клуба подъ названіями академій,— музыкальной и танцовальной. Первая была въ дом генерала Г. Ал. Хомутова, для благородныхъ людей, гд читаютъ газеты, журналы, играютъ въ карты и на билліард, обдаютъ и ужинаютъ, во второй то же длаютъ иностранцы и купечество, сверхъ того, и танцуютъ, здсь много членовъ и изъ благородныхъ. Я былъ въ обихъ академіяхъ визитеромъ. Въ музыкальной старшинами и членами лучшіе люди изъ московскаго дворянства. Тутъ видлъ я многихъ извстныхъ писателей, изъ коихъ часто бывалъ Владиміръ Васильевичъ Измайловъ, онъ небольшаго роста, физіономія невзрачная, но умная и добрая. {См. о немъ Воспоминанія Вигеля, ч. III, стр. 137. Онъ былъ горячій сторонникъ Карамзина, авторъ книги Путешествіе въ Полуденную Россію, имвшей три изданія, переводчикъ многихъ книгъ и, въ и послдствіи, издатель двухъ журналовъ, Россійскаго Музеума, на 1815, и Литературнаго Музеума на 1827. Его надобно отличать отъ Измайлова Петербургскаго, Александра Ефимовича, баснописца.} Николай Михайловичъ Карамзинъ былъ старшиною. Но я, бывши три раза въ сей академіи, не видалъ его и — что еще удивительне!— ни въ одномъ публичномъ собраніи, но въ спектакляхъ, ни гд не случилось видть сего любимаго моего писателя. Онъ вызжалъ только въ знакомые ему частные дома. Два раза случалось что я нсколькими минутами не заставалъ его въ дом И. И Тургенева. Сынъ его, Андрей Ивановичъ, оказалъ ему о желаніи моемъ познакомиться съ нимъ и общалъ вмст со мною хать къ нему, однакожь, за разными отвлеченіями, сего не случилось до тхъ поръ, когда я пріхалъ къ нему одинъ. Я часто бывалъ въ домахъ С. Г. Мельгунова, Н. А. Дурасова, А. Д. Карлова, бывшаго губернатора нашего, часто обдалъ у нихъ и имлъ случай узнать многихъ богатыхъ и знатныхъ жителей московскихъ, наконецъ увидлъ и любезнаго автора, H. М. Карамзина.
‘Февраля 14го числа, въ четвертокъ, объявлено было что въ первый разъ еще въ Россіи будутъ давать концертъ славную ораторію г. Гайдена Твореніе Свта. Въ большой круглой зал Петровскаго театра собрано было около трехсотъ лучшихъ музыкантовъ и пвцовъ, коими дирижировали гт. Денглеръ и Керцелли. Кантаты и речитативы переведены были съ нмецкаго Николаемъ Михайловичемъ Карамзинымъ. Купивши билетъ для входа за пять рублей, прихалъ я въ пять часовъ вечеромъ съ Андреемъ и Александромъ Ивановичами Тургеневыми и нашелъ въ зал большое собраніе слушателей изъ лучшей московской публики, кавалеровъ и дамъ. Консертъ еще не начинался. Мы ходили по зад, встрчались съ знакомыми и разговаривала, вдругъ подходитъ ко мн Андрей Ивановичъ и говоритъ, хочу ли я видть Николая Михайловича? Онъ подвелъ меня къ переходамъ и указалъ на человка стоящаго возл колонны въ медвжьей шуб, крытой темнозеленымъ казиміромъ. Физіономія его показалась мн боле доброю, нежели остроумною. Я долго смотрлъ на него, воображая вс его творенія, какія читалъ а съ удовольствіемъ, представилъ себ и то, какъ сіе доброе, милое лицо улыбалось съ непріятнымъ ощущеніемъ, читая язвительную на него критику въ од Въ честь моего друга. Андрей Ивановичъ хотлъ меня тутъ познакомить съ нимъ, но я, почтя за неприличное, отклонилъ его, условясь хать съ нимъ вмст къ нему на другой или на третій день. Начался концертъ. Все собраніе слушателей, коихъ было до трехъ тысячъ, кто гд ходилъ, стоялъ или сидлъ, — тутъ всякій и остановился, шумъ отъ шарканья и разговоровъ утихъ, вс устремились на оркестръ, восхищались музыкою и пніемъ.
‘Ни на другой, ни на третій день не удалось мн быть съ Андреемъ Ивановичемъ у H. М. Карамзина, а былъ я у него одинъ 23го февраля, въ субботу. Онъ стоялъ на квартир на Никольской улиц, въ каменномъ дом портнаго Шмидта. {См. Записки И. И. Дмитріева Взглядъ на мою жизнь, стр. 247. Въ томъ же году (въ октябр), въ томъ же дом и въ той же комнат, происходило первое свиданіе и Каменева съ Карамзинымъ. Разговоръ и впечатлнія вынесенныя постителями были кажется схожи. Вчера и Сегодня, литер. сборн. гр. Соллогуба, стр. 48—60.} Я пріхалъ къ нему поутру и нашелъ его только лишь возвратившагося съ утренней прогулки, которую длать обыкновеніе иметъ онъ всякій день. Въ зад, на окошкахъ и на полу, лежали большія книги. Онъ встртилъ меня ласково и когда я сказалъ свое имя, то онъ отвчалъ мн что уже меня знаетъ по словамъ Андрея Ивановича Тургенева и читалъ мои сочиненія напечатанныя въ двухъ журналахъ. {Если это т сочиненія которыя напечатаны въ Пріятномъ и Полезномъ Препровожденіи Времени и въ Иппокрен или Утхахъ Любословія — о нихъ скажемъ ниже, укажемъ также псевдонимы Второва. Посл тщательнаго просмотра старыхъ журналовъ находящихся въ Императорской Публичной Библіотек, другихъ статей Второва мы не нашли. Принимая же во вниманіе время когда онъ упомиваетъ (1807) о своихъ напечатанныхъ статьяхъ, можно съ увренностью сказать что въ столичныхъ журналахъ онъ боле ничего уже не печаталъ. Въ журналахъ конца прошлаго и первыхъ годовъ столтія встрчается не мало статей (стиховъ и прозы) подписанныхъ буквами: В. И. В., В—овъ, но вс эти статьи И. А Второву не принадлежатъ.} Мы сидли съ нимъ въ гостиной, или диванной его комнат, пили кофе и говорили о разныхъ предметахъ. Я сказалъ ему что не зная его лично давно уже почиталъ и любилъ по его сочиненіямъ. Онъ спрашивалъ меня гд я учился. Какъ старшина Музыкальной Академіи предлагалъ мн записаться членомъ оной. На стол лежали запечатанные листы Московскаго журнала издаваемаго имъ въ 1791 и 1792 годахъ. Его перепечатывали вновь съ его позволенія, и онъ самъ разсматривалъ корректуру. Вдругъ вошелъ къ намъ въ комнату какой-то французскій графъ, среднихъ лтъ, эмигрантъ, который пріхалъ тогда въ Москву, кажется, познакомившійся съ нимъ прежде, во время его путешествія по Европ. Онъ началъ говорить съ нимъ пофранцузски, а я, побывъ нсколько, раскланялся и вышелъ удостоясь его привтствія чтобы посщать его чаще. На сей разъ его физіономія и острота показались мн гораздо значительне нежели прежде, а въ обращеніи его замтилъ а меньше философіи нежели въ его сочиненіяхъ. Въ другой разъ посщеніе мое къ нему было кратковременно и неудачно. Недли чрезъ дв посл того вошедъ я къ нему въ ту же комнату. На лвой сторон у окна, гд прежде сидли мы съ нимъ, сидлъ Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ, а напротивъ его, въ правой сторон отъ дверей, сидлъ хозяинъ, обвязанный платками, съ болзненнымъ лицомъ. Возл него стояли два лкаря и готовились выдергивать больные зубы. Онъ встртилъ меня сими словами: ‘извините меня, милостивый государь! Вы видите, въ какомъ я положеніи, прошу васъ въ другое время? Такой пріемъ огорчилъ меня и заставилъ, извинясь взаимно, выйти. За дверью слышалъ я что г. Дмитріевъ спрашивалъ обо мн: не Урусовъ ли я? какъ видно, принимая меня за молодаго автора сего имени, сочинившаго книгу подъ титуломъ Оттнки Моего Сердца. {Книга подъ этимъ названіемъ напечатана въ Москв, въ Университетской Типографіи, въ 1802 году, имя автора — П. У—въ.} Не усплъ я перейти еще чрезъ залъ, какъ хозяинъ выбжалъ за мною и назвавъ меня по имени, извинялся что онъ не узналъ меня, говорилъ что дня черезъ четыре онъ будетъ здоровъ и просилъ тогда къ себ, что онъ всегда будетъ радъ моему посщенію. Я изъявилъ ему сожалніе о его болзни и о безвременномъ моемъ посщеніи и ухалъ будучи довольне собою. Посл того, во все время моего пребыванія въ Москв, я не бывалъ у него и нигд не видался съ нимъ, ибо весной жилъ онъ на дач, а потомъ женился на первой супруг своей, урожденной Протасовой. {Елизавет Ивановн, въ апрл 1601 года.}
‘Московская жизнь моя въ первые дни доставляла мн много пріятностей въ разсужденіи новыхъ предметовъ, новыхъ знакомствъ, но для чувствительнаго сердца существующаго безъ цли, безъ плановъ и надежды была отравою мысль о будущей безызвстности и о бднйшемъ положеніи моего состоянія въ свтскихъ пышностяхъ. Позволить ли достатокъ мой быть часто въ тхъ домахъ коими я здсь такъ много обласканъ? Одни перезды по отдаленнымъ разстояніямъ обширнаго города составляютъ уже для меня ощутительныя издержки, впрочемъ гостепріимные хозяева везд почитаютъ за одолженіе когда прідешь къ нимъ на обдъ или на вечеръ. Сверхъ того, я часто съ знакомцами моими обдывалъ или въ русскихъ трактирахъ, или у ресторатеровъ, а чаще у Поляка Ивана Васильва (?), содержащаго ресторацію на Никольской улиц, за умренную цну. Часто бывалъ въ спектакляхъ, маскарадахъ и почти ни одного Благороднаго Собранія не пропускалъ по визитернымъ билетамъ, всегда легко доставляемымъ мн отъ почтенныхъ членовъ онаго, особливо посредствомъ С. Г. Мельгунова и любезной А. П. Кроткой. Въ семъ собраніи, какъ я сказалъ прежде, бываетъ лучшее и блестящее общество и наблюдается боле нежели гд-нибудь благопристойности и вжливости. Здсь между знакомыхъ и незнакомыхъ наблюдательный философъ можетъ съ любопытствомъ разсматривать разныя физіономій и характеры, вслушиваться въ разговоры смтные и занимательные. Молодые люди, избалованные счастьемъ и богатствомъ, гордясь купленными мальтійскими орденами, выказывали свою модную прическу, жабо и высокіе воротники не мундирахъ, большая часть ихъ въ очкахъ, не для пособіи своему зрнію, а для моды. Нкто г. Чебышовъ, кажется штабсъ-капитанъ, имя иностранный орденъ, довольно сходны съ нашимъ Андреевскимъ, съ голубою лентой по камзолу и съ мишурною звздою, расхаживалъ по Собранію какъ Діогенъ, нагнувъ свой корпусъ и повертывая головою какъ будто искалъ людей, только вмсто фонаря имлъ на носу очки. Въ толп молодыхъ щеголей я рдко слыхалъ умные разговоры, но по большей части смшные, вотъ напримръ какіе. Изъ числа трехъ модниковъ, сидвшихъ подъ оркестромъ, одинъ, лтъ двадцати, говорилъ другому: ‘Я бы теперь ужь былъ полковникомъ, ежели бы батюшка мой не упустилъ случая попросить N, а онъ съ нимъ очень знакомъ’. Въ ту минуту проходитъ мимо ихъ молодой блднолицый мальтійскій кавалеръ. Мечтающій полковникъ вскакиваетъ съ мста и почтительно кланяется ему, называя ‘вашимъ сіятельствомъ’, а сей сіятельный едва удостоилъ его кивнуть головой и прошелъ мимо. Въ другой разъ слъ я возл своего знакомаго, Александра Николаевича Волкова. Близь него сидлъ модный щеголь съ превеликимъ Жабомъ, причесанный и одтый довольно каррикатурно. Я вслушался въ разговоръ его. Онъ ропталъ, для чего долго не умираетъ отецъ его: онъ могъ бы располагать имніемъ, жить веселе и хать въ чужіе края. Разказывалъ какъ онъ былъ недавно въ Казани въ тамошнемъ Собраніи, гд онъ нашелъ только четырехъ человкъ, да и т влезали на хоры смотрть его. Это былъ, конечно, фарсъ, но весьма глупый. Въ большемъ количеств людей, конечно, больше глупцовъ и умныхъ чмъ въ маломъ.’
‘Марта 14го числа, въ четвертокъ, посл обда, дошелъ первый слухъ о смерти императора Павла I. Во всемъ город сдлалось необыкновенное движеніе. Сначала шептали и боялись говорить открыто, потомъ увидли какъ вс полки стоящіе въ Москв повели въ Кремль присягать новому императору Александру I. Я похалъ въ Кремль узнать достоврне, и на Никольской улиц, въ книжныхъ лавкахъ, встртился съ симбирскимъ моимъ знакомцемъ Н. А. Дудинымъ, вмст съ нимъ похали мы на его квартиру. Тамъ читалъ я и манифестъ о восшествіи на престолъ государя Александра Павловича. Онъ разказывалъ какъ при немъ, когда онъ былъ у Д. А. Гурьева, вошелъ пріхавшій изъ Петербурга курьеромъ князь Долгоруковъ и сказалъ ему: ‘Empereur est mort!’ Весь день и вечеръ говорили о сей перемн въ цломъ город. Куда ни прідешь везд только и разговоровъ было о смерти государя. Сначала шептали, а потомъ уже говорили вслухъ о всхъ подробностяхъ смерти его. На другой день, 15го марта, было гулянье въ Кремл — множество каретъ, саней, пшихъ и конныхъ. Это гулянье издавна въ обыкновеніи и принято оттого что прежде ходили покупать вербу для будущаго воскресенья. Москву можно уподобить республик по образу жизни, мнніямъ и свобод. Чрезвычайно любопытнымъ и страннымъ показалось что многіе изъ молодыхъ щеголей были уже на семъ гуляньи въ круглыхъ шляпахъ, о чемъ прежде боялись и думать. Полиція смотрла равнодушно на сей запрещенный нарядъ. Надобно сказать что вмст съ курьеромъ привезшимъ извстіе о смерти государя, пріхалъ и новый оберъ-полицеймейстеръ въ Москву, г. Каверинъ, и тотчасъ смнилъ прежняго г. Эртеля, котораго вс боялись какъ строгаго блюстителя строгихъ повелній покойнаго государя. Другой предметъ разговоровъ, тайныхъ и явныхъ, для московскихъ жителей былъ о смн господъ полицеймейстеровъ. Вотъ анекдотъ разказываемый почти во всхъ домахъ. Каверинъ, принимая должность отъ Эртеля, требовалъ отчета въ денежной сумм, сей не хотлъ дать ему, а говорила что ему было вврено отъ государя императора, а потому и долженъ онъ дать отчетъ лично новому государю. Каверинъ прибгнулъ съ жалобою къ главнокомандующему въ Москв, графу Ивану Петровичу Салтыкову, которому г. Эртель хотя и отзывался тмъ же, но былъ принужденъ прочитать свой отчетъ, но въ самомъ начал чтенія былъ остановленъ имъ, ибо въ первыхъ строкахъ расхода суммы открылись лица самыя почтенныя и близкія къ графу Салтыкову, которые получали жалованье за свое шпіонство….
’24го марта былъ день Св. Пасхи. Мы были у заутрени въ приходской церкви Троицкой. При конц службы, отъ множества народа и стсненнаго воздуха, со мною сдлался обморокъ, и я не помню какъ вынесли меня изъ церкви. Во время заутрени — пріятное зрлище по всей Москв. Вс церкви (а ихъ величайшее множество) въ семъ город освщены снаружи плошками и разноцвтными фонарями, особенно глава и крестъ Ивана Великаго казались украшенными брилліантами, яхонтами и изумрудами. Во всю недлю Пасхи бываетъ здсь гулянье подъ Новинскимъ. Множество каретъ и колясокъ туда съзжаются, множество лшихъ и коааыхъ. Тутъ простой народъ качается на качеляхъ и смотритъ разныя увеселенія. Ташеншлиллеры удивляютъ зрителей, представляя имъ фокусъ-покусы, ходятъ по канату, балансируютъ и пр.
‘Сюда пріхали весновать изъ симбирскихъ моихъ друзей Михаилъ Михайловичъ Наумовъ, съ Катериною Николаевною и маленькою дочерью, Анной Михайловной, первый и послдняя — боле для излченія болзни. Къ нимъ здилъ докторъ Политковскій. {едоръ Герасимовичъ, профессоръ Московскаго университета и извстнйшій въ то время практикъ. См. біографію его въ Словар профессоровъ Московскаго университета, ч. 2, стр. 280—288.} Я часто бывалъ у нихъ и проводилъ время пріятно. Наступившая весна доставила мн много пріятности и удовольствій въ прогулкахъ. Я пользовался тогда здоровьемъ и молодостью, имлъ хорошее знакомство, не было большой нужды въ деньгахъ, потому что игралъ въ коммерческія игры довольно счастливо. Коротко знакомые были у меня въ дом, а любезный хозяинъ мой, Павелъ Ивановичъ, держалъ всегда мн половину, слдовательно, я игралъ иногда въ бостонъ по рублю призъ, и въ пикетъ по 50 копекъ поэнь. По такимъ достоинствамъ молодые люди и здсь принимаются лучше нежели по учености: знатные и лучшіе дома для нихъ всегда открыты. Правда, я бывалъ и въ такихъ гд любятъ боле ученость, напримръ въ дом И. П. Тургенева, Г. Б. Кошелева, Семена Дмитріевича Ситникова, любезнаго и почтеннаго старика, который любилъ меня и у котораго была отборная библіотека. А чаще всхъ бесдовалъ въ уединеніи съ добрымъ, умнымъ и несчастнымъ слпцомъ, Андреемъ Алексевичемъ Соколовымъ, который во всю бытность мою въ Москв былъ мн другомъ и съ которымъ, по разлук, боле шести лтъ мы переписывалось.
‘У Симонова монастыря бывалъ я нсколько разъ, любовался прекрасными видами, кои описывалъ И. М. Карамзинъ, искалъ хижины въ которой жила его бдная Лиза, и видлъ только нкоторые признаки по буграмъ и ямамъ. Видлъ тотъ прудъ, или лучше озеро, осненное березами, въ коемъ утопилась Лиза. Смотрлъ на многія надписи, начертанныя на деревахъ, русскія и французскія. Трудно прочитать на древесныхъ корахъ, а потому не могъ разобрать тхъ стиховъ о коихъ сказывалъ мн Александръ Ивановичъ Тургеневъ:
Погибла въ сихъ струяхъ Эрастова невста,
Топитесь, двушки! И вамъ здсь много мста.
‘Бульваръ въ средин города, слдовательно, я бывалъ на немъ каждый вечеръ. Отъ Тверскихъ воротъ до Никитскихъ сдлана перспектива, около версты длиною, разсаженная по обимъ сторонамъ деревьями, укатанная и усыпанная пескомъ. Улицы и площади заставлены каретами, а по проспекту прогуливается знатная московская публика обоихъ половъ. Тутъ всякій вечеръ найдете нсколько тысячъ персонъ, а въ праздники до пяти и боле тысячъ, можно видться съ знакомыми, ходить, сидть и разговаривать, а въ галлере, построенной на бульвар, лить чай, лимонадъ и аршадъ, лакомиться конфетами, мороженымъ и пр.
‘Въ воскресенье, апрля 21го, пользуясь прекрасною весеннею погодой, похали мы съ семействомъ Елизаветы Матвевны въ поле, за Тверскую заставу, къ Петровскому подъздному дворцу. Это — огромный замокъ, стоящій на дорог, верстахъ въ трехъ отъ Москвы, окруженный стнами и башнями, въ азіятскомъ вкус. Дворецъ выкрашенъ кирпичнымъ цвтомъ, съ проблами. Придворный лакей, въ аломъ сюртук съ позументами, показывалъ намъ вс внутреннія комнаты дворца. Я не считалъ сколько перешли мы всхъ покоевъ, скажу только что около часа безпрестанно переходили мы изъ комнаты въ комнату. Тутъ нтъ никакихъ пышныхъ украшеній. Огромный круглый залъ, простиравшійся во всю высоту дворца, съ куполомъ лпной работы, украшенъ барельефами всхъ россійскихъ князей, царей и императоровъ, отъ Рюрика до Александра I.
‘Близь Тверской заставы, въ пол, по воскресеньямъ, бываетъ чрезвычайное множество народа разныхъ состояній. Тутъ длаютъ такъ-называемые садки, то-есть сажаютъ пойманныхъ зайцевъ и пускаютъ собакъ, коихъ приводятъ большими стаями. Охотники спорятъ здсь о своихъ псахъ и доходятъ иногда до драки. Для меня любопытно было смотрть на толпу народа, какъ она, у стремя взоры на зайцевъ и собакъ, бгущихъ за ними, колеблется во вс т стороны куда стремятся зайцы и собаки. Раздается ужасный шумъ и восклицанія. Тутъ глупыя дти разныхъ возрастовъ, отъ 15 и до 80 лтъ, составляютъ, такъ-сказать, одну душу въ тиранскомъ удовольствіи смотрть какъ бдный заяцъ старается избгнуть мучительной смерти, какъ его схватываютъ собаки и терзаютъ и какъ иногда онъ вырываемся, оставляя кровавые куски плоти своей, его опять настигаютъ и оканчиваютъ страданія его возкомъ. Какое кровопійствевное зрлище! И это люди одаренные умомъ, невжды и просвщенные!! {Благодушне смотрлъ за эту московскую забаву студентъ Жихаревъ, разказывая о драк происшедшей въ 1805 году между тогдашними собачниками, Лихаревымъ и Похвисневымъ, травившими зайцевъ (Дневникъ стр. 190—192). Онъ же повствуетъ о гусиныхъ и птушиныхъ бояхъ, которыми забавлялись тогда нкоторые Москвичи.}
‘Мая Іго числа, посл обда, хозяинъ мой далъ мн свою карету, и я похалъ въ ней на гулянье въ Нмецкіе Станы. Тамъ было до четырехъ тысячъ каретъ и боле ста тысячъ народа. Мстоположеніе сихъ Становъ прекрасное, по рощамъ и долинамъ везд палатки, галлереи, и разныя увеселенія для черни. Но всего лучше надобно гулять тамъ пшкомъ или верхомъ, а сидящіе въ каретахъ похожи на заключенныхъ въ клткахъ невольниковъ. Надобно глотать пыль и хать поневол гд тихо, гд прытко, и притомъ никто не властенъ остановиться или выхать изъ цпи каретъ, тянувшейся на нсколько верстъ: полицейскіе драгуны не пускаютъ и бьютъ кучеровъ которые отважатся своротить въ сторону.
‘Мая 2го числа, четвертокъ, праздникъ Вознесенія Господня. У обдни былъ я въ церкви Никиты Мученика, въ Басманной улиц, гд славятся лучшіе въ Москв пвчіе г. Колокольникова и гд каждое воскресенье бываетъ създъ лучшей московской публики, не для моленія, но боле для слушанія пвчихъ и свиданія. {Объ этихъ пвчихъ см. Жихарева Дневникъ Студента, стр. 31.} Церковь огромная. Во время чтенія или службы священника большая часть знатной публики разговариваетъ и даже переходитъ съ мста на мсто, для свиданія съ другими, но какъ скоро запоютъ пвчіе, то вс умолкаютъ и слушаютъ. Въ самомъ дл, ангельскіе голоса и искусство управлять оными приводятъ въ восхищеніе слушателей. Я слышалъ въ Москв и другихъ пвчихъ, напримръ Университетскихъ, Бекетовскихъ, Чашникова и пр., но никакіе не могутъ сравниться съ Колокольниковскими. Во время коронаціи государя, когда весь Дворъ былъ въ Москв, то всегда церковь Никиты Мученика наполнена была знатнйшими людьми, и вс петербургскіе жители отдавали преимущество пвчимъ Колокольникова предъ пвчими петербургскими. Надобно знать что сіи пвчіе -поди свободные, изъ купцовъ. Богатый купецъ Колокольниковъ, которымъ построена и церковь Никиты Мученика, посылалъ на свой счетъ нсколько мальчиковъ, изъ купеческихъ дтей, имющихъ лучшіе голоса, въ Италію, учиться пнію, и вотъ основанія Колокольниковскихъ пвчихъ! Въ сей день бываетъ гулянье въ прекрасномъ саду Слободскаго дворца. Я обдалъ у бывшаго симбирскаго губернатора, Александра Дмитріевича Карпова, а посл обда похали на гулянье въ Дворцовый Садъ. Кажется, не одно столтіе потребно было на усовершенствованіе сего сада. Это доказываютъ искусственныя пирамиды изъ выросшихъ елей, величиною съ колокольни, другія ели представляетъ степные стога, подстриженныя гладко. Прекрасная аллея простирается во весь садъ отъ самыхъ воротъ, гладко укатанная и усыпанная пескомъ, пруды, мостики и фонтаны составляютъ пріятное зрлище для гуляющихъ. Здсь вс ходятъ по аллеямъ съ открытыми головами, точно такъ какъ въ комната’!, благопристойность и вжливость подобны Благородному Собранію. Купечества и дворянства въ саду боле, пяти тысячъ человкъ обоего пола. Пожаръ, случившійся въ сей день за Москвою-ркою, не сдлалъ большой тревоги гуляющимъ.
‘Въ воскресенье, мая 5го числа, былъ я также на гулянь въ саду Инвалиднаго Дома, куда съзжаются всякое воскресенье и гд можно свободно гулять во всякое время. Густыя липовыя аллеи, еловыя пирамиды, прекрасный большой прудъ, бесдки, холмики и пр. привлекаютъ сюда большое число людей. Многихъ найдешь тутъ или въ бесдк, или въ углу Уединенной дорожки, или на берегу Пруда, сидящихъ съ книгами въ рукахъ. Сей садъ и домъ, гд покоятся теперь инвалидные офицеры, принадлежалъ прежде предкамъ главнокомандующаго нын въ Москв, фельдмаршала, графа Ивана Петровича Салтыкова. Отъ сада сего отдляется одною ршеткой домъ сумашедшихъ, изъ коихъ смирные прогуливаются по двору въ пестрыхъ халатахъ и колпакахъ. Съ величайшимъ любопытствомъ желалъ я видть сей ужасный феноменъ моральной болзни человка. Сквозь ршетку, разговаривалъ я съ однимъ изъ сихъ несчастныхъ, мн сказали что онъ студентъ Московскаго университета, Иванъ Андреевичъ Дьяконовъ. Я назвалъ его по имени. Онъ подошелъ къ ршетк, снялъ свой колпакъ, учтиво поклонился и спросилъ меня, почему я его знаю. Принимая его за безумнаго, сказалъ я что, учась съ нимъ въ университет, зналъ его. Онъ вошелъ въ подробные разспросы,— когда я учился, когда кончилъ науки и какъ я прозываюсь? Сказавъ ему, какъ мн вздумалось, о времени и о фамиліи, какой можетъ-быть и не было, устыдился предъ нимъ, замтя его замчанія совсмъ не безумныя. Потомъ сдлалъ ему вопросъ: чувствуетъ ли онъ, гд находится? Казалось что я симъ вопросомъ встревожилъ всю его чувствительность: онъ измнился въ лиц и, помолчавъ, предложилъ мн свой вопросъ: ‘Бывали ль вы когда несчастны?’ И, не дожидаясь отвта, сказалъ: ‘видно нтъ, а потому и не можете судить. Надобно спрашивать только тому кто испыталъ бдствія, напримръ князю Сибирскому, котораго провели по Москв, скованнаго въ желзо….’ Вдругъ зарыдалъ и, отошедъ дале, началъ расхаживать по двору мрными шагами, сложа руки и повся голову. Я жестоко болзновалъ и стыдился что огорчилъ его безъ намренія. Со мною были дамы, Лизавета Матвевна съ дочерьми, он упросили его опять подойти къ ршетк. Тутъ извинился я съ чувствомъ въ неумышленномъ его оскорбленіи. Онъ, сдлавшись покойне, разказывалъ намъ свои несчастія: что онъ безвинно посаженъ въ домъ сумашедшихъ, гд въ жестокіе морозы купали его холодною водой, тирански мучили его прикладываньемъ шпанскихъ мухъ и пр., жаловался на полицеймейстера Эртеля, на директора университетскаго И. П. Тургенева за то что не защитили его, превозносилъ похвалами Андрея Ивановича. И все это говорилъ съ такимъ чувствомъ, съ такимъ разнорчіемъ что всхъ насъ растрогалъ до слезъ. Ежели онъ поврежденъ въ ум, то слишкомъ виденъ умъ и острота. Вс заключали что онъ не безумный, но я оставался подъ сомнніемъ и посл узналъ его исторію отъ А. И. Тургенева. Онъ былъ изъ лучшихъ учениковъ университета и, бывъ учителемъ въ какомъ-то частномъ дом, дйствительно помшался въ ум.
‘Въ понедльникъ, мая его числа, обдали мы на дач пріятеля нашего Василія Ивановича Окорокова, на Бутыркахъ. Оттуда, вскор посл обда, похали, въ числ десяти человкъ дамъ и кавалеровъ, въ Останкино,— такъ называемое селеніе и домъ графа Шереметева, отстоящее въ пяти или шести верстахъ отъ городской заставы. У насъ былъ билетъ для осмотра сего дома. Одинъ изъ служителей повелъ насъ по всмъ комнатамъ. Я видлъ тутъ такія сокровища какихъ врно нтъ и у индійскаго Могола: везд сіяетъ золото, зеркала, картины, статуи, вазы, драгоцнныя ткани. Все это разсматривалъ я мимоходомъ, перебгая отъ одного предмета къ другому. Все казалось волшебствомъ: мраморъ одушевленъ, картины съ жизнію. Какая роскошь! Какое великолпіе! И все это тщетно, безъ употребленія, безъ пользы! Горестная мысль стсняла мое сердце, я почиталъ сіи сокровища какъ бы зарытыми въ землю. Домъ стоитъ въ отдаленіи отъ города, пустой, никто не живетъ въ немъ. Сколько богатства пожираетъ тлніе, между тмъ какъ въ одной Москв и окрестностяхъ ея тысячи несчастныхъ безъ пристанища, едва поддерживаютъ бдную жизнь нужнйшимъ пропитаніемъ. У графа Шереметева не одинъ такой домъ съ сокровищами остается пустымъ: въ Кусков, другой деревн его, еще боле богатства тлетъ въ ничтожеств. Садъ въ Останкин великолпный. Тутъ видлъ я величайшій кедръ, перевезенный, сказываютъ, изъ Сибири. Я сорвалъ нсколько иглистыхъ листьевъ его и послалъ въ Ставрополь къ любезнымъ людямъ, вмст съ цвтами нарванными на дач Окорокова.
‘Мая 24го, въ пятницу, пользуясь прекрасною весеннею погодой, похали мы въ славный Троицкій монастырь Св. Сергія, отстоящій отъ Москвы въ шестидесяти верстахъ. Недалеко отъ Троицкой дороги продавалась деревня Горбунова, владнія г. Рубецкаго, побочнаго брата кн. И. Н. Трубецкаго. {Сына фельдмаршала и генералъ-прокурора, кн. Никиты Юрьевича, Иванъ Никитичъ былъ женатъ на Катерин Дмитріевн, дочери бывшаго симбирскаго губернатора. И. Долгорукій, Росс. Родосл. ч. I, 822.} Хозяинъ мой располагался купить ее и хотлъ посмотрть. Мы нигд не останавливались до первой станціи, селенія Братовщины. Выхавъ изъ Москвы, прохали мимо села Алексевскаго и стараго деревяннаго дворца царя Алекся Михайловича, а на четырнадцатой верст отъ города лили чистую воду изъ славнаго колодца, названнаго Громовымъ, потому, какъ говорятъ, что онъ открылся отъ громоваго удара. Отъ сего колодца проведена вода, посредствомъ трубъ, до самаго города Москвы, трубы, по возвышеніямъ мстоположенія, скрыты въ земл, а чрезъ низкую долину виденъ мостъ, длиною боле 50 саженъ, на каменныхъ аркахъ. Минерныя работы, начатыя при императриц Екатерин, продолжались еще въ самомъ город. Вся дорога отъ Москвы до Троицкаго монастыря казалась намъ большою улицей многолюднаго города, наполненною пилигримами, идущими на богомолье и возвращающимися обратно. Бдные и богатые, изъ набожности идутъ пшкомъ, только за послдними тянутся кареты и они совершаютъ своего пути не боле десяти верстъ въ день: нжныя ноги благочестивыхъ и богатыхъ женщинъ скоро утомляются. Стеченіе народа чрезвычайное. Многіе по общанію ходятъ боле нежели за триста верстъ, и сіе путешествіе къ святымъ мстамъ облегчаетъ ихъ труды, а частая вра исцляетъ ихъ болзни и утшаетъ въ горестяхъ. Въ Братовщин, на постояломъ двор стны и окошки исписаны были стихами и прозою, по-русски и по-французски. Тутъ читалъ я написанное какою-то влюбленною женщиной, какъ она сидла подъ окномъ и думала о своемъ любезномъ, а подъ строками письма ея какой-то грубіянъ написалъ стихи на счетъ ея, довольно грубые. Посл обда прохали мимо женскаго Хотькова монастыря, отъ котораго около двухъ верстъ была деревня Горбунова, съ красивымъ домомъ и прекрасною рощей. Тутъ мы остановились, вечеромъ прогуливались по рощ и по берегу небольшой рки.
‘На другой день, 25го числа, услыша благовстъ въ Хотьковомъ монастыр, похали мы туда къ обдн. По дорог и въ оград монастыря лежали обезображенные люди и, выстави больные и изуродованные члены свои, просили подаянія, иной, казалось, едва могъ двигаться отъ болзни. Все это оскорбляло чувства. Церковь была уже наполнена людьми. Во время службы въ первый разъ услышалъ я визги такъ-называемыхъ кликушъ, ихъ разные голоса, подобно лаю собакъ. Во время выхода со Св. Тайнами, ихъ подводи ли и нагибали къ земл, тутъ крики усугубились и никто не думалъ о томъ чтобы вывести ихъ изъ ужасной тсноты на свжій воздухъ. Здсь хранятся подъ спудомъ мощи родителей Св. Сергія коимъ служатъ паннихиды. Въ оград сего монастыря погребаютъ умершихъ. Между прочихъ надгробныхъ памятниковъ замтилъ я одну каменную пирамиду, на которой вырзана весьма не кстати слдующая надпись Карамзина:
Ударилъ часъ, друзья, простите!
Иду, куда, — вы знать хотите?
Въ страну покойниковъ, зачмъ?
Спросить тамъ: для чего мы здсь,
Друзья, живемъ?
Въ самые полдни пріхали мы къ Троицкой Лавр. Въ дальнемъ разстояніи еще открылось прекрасное зрлище монастыря съ его церквами и зеленью садовъ, особливо высокой колокольни о четырехъ ярусахъ, которая около трехъ саженъ еще выше Ивана Великаго. Монастырь окруженъ глубокимъ рвомъ и каменною стной съ башнями, по стн поставлены пушки. Какое ужасное стеченіе народа, усердныхъ богомольцевъ и несчастныхъ страдальцевъ, пришедшихъ или исцлиться отъ болзней, или выпрашивать милостыни! Я видлъ обезображенные трупы съ отгнившими носами, съ распухлыми и обнаженными руками или ногами, круги пвцовъ слпыхъ съ чашечками въ рукахъ и пр. Почти не останавливаясь здсь, прохали мы дале въ Вианію, такъ-называемое жилище нашего первосвященника Платона, отстоящую въ трехъ верстахъ отъ Троицкаго монастыря. По дорог, съ лвой стороны, около двухъ верстъ идетъ каменная стна большаго монастырскаго сада. Подъзжая къ Вианіи, открывается величественный и огромный прудъ, разлитый предъ домомъ митрополита Платона, семинарія и церковь Преображенія Господня, все это каменное. Въ дом его есть комнатная церковь съ иконостасомъ шитымъ золотомъ и шелками. Хозяинъ дома былъ тогда въ Москв, слдовательно, мы свободно могли осмотрть вс его комнаты, даже кабинетъ или спальню его. Къ удивленію, нашли въ немъ зеркальный потолокъ, постель съ великолпными китайскими занавсами, на коихъ вытканы драконы и разныя чудовища, какъ обыкновенно изображаютъ Китайцы, стны украшены похвальными стихами и прозою, подносимыми ему отъ духовныхъ льстецовъ. Осмотря семинарію и домъ митрополита, пошли мы въ церковь Преображенія Господня. При вход въ нее, представилась высокая гора, весьма искусно поддланная подъ натуру, съ каменными трещинами, а на вершин ея — олтарь, въ который входятъ съ высокихъ хоръ, сдланныхъ по сторонамъ всей церкви. При подошв горы, внизу, съ правой и двой стороны, — дв пещеры, изъ коихъ въ правой поставленъ гробъ Сергія чудотворца, изъ крпкаго затвердлаго дуба, какъ примтно выкрашенный. Набожные люди отдляютъ отъ него частички и съ благоговніемъ хранятъ какъ вещь священную. Я откололъ частичку грунтовой краски и послалъ въ свои отдаленныя мста набожнымъ родственникамъ. Въ семъ гроб были мощи Св. Сергія, хранящіяся нын въ Троицкомъ монастыр, а гробъ преосвященнымъ Платономъ перенесенъ въ Вианію. Въ другой пещер стоитъ гробъ приготовленный для живущаго еще Платона, возл сей пещеры, внутри церкви, стоитъ найденный въ здшнихъ мстахъ слоновый зубъ, всомъ въ 2 пуда 17 фунтовъ. Возл дома преосвященнаго поставленъ монументъ, по случаю посщенія его покойнымъ императоромъ Павломъ I, съ надписью года, мсяца и числа. Возвратясь въ Троицкій монастырь, остановились мы на квартир въ каменномъ дом, называемомъ гостиницею, гд не берутъ никакой платы за постой и за квасъ, но приходитъ монахъ съ кружкою и обыкновенно получаетъ гораздо боле чего отбитъ квартира. Съ высокой колокольни, на которую влзалъ я и былъ даже въ самой глав, чрезвычайное зрлище на вс окрестности монастыря и на движущійся народъ, тогда былъ благовстъ, и отъ звона большаго колокола дрожала вся колокольня. Внутри монастыря мы видли чудотворный колодезь, изъ коего лили чистую воду. Осматривали разныя гробницы съ мощами, разныя богатства монастырскія, везд виденъ блескъ и несчетныя сокровища, собравши съ древнйшихъ временъ и по нын безпрерывно собираемыя. Вмсто всякаго благоговнія, боле стснялось мое сердце, ибо въ стнахъ и за стнами монастыря толпы блйшихъ людей просятъ подаянія, и вс охотне и щедре прибавляютъ богатства богатому, а не бднымъ, самые неимущіе удляютъ изъ своей собственности въ жертву суесвятства. Боже мой! Какое разнообразіе человческихъ мнній! Какая смсь богатства и бдности, величія и низости. Монахи показываютъ любопытнымъ а набожнымъ разныя священныя вещи, одежды и посуду, употреблявшіяся святымъ пустынникомъ Сергіемъ, служатъ молебны, и за все собираютъ деньги, раздаютъ, также за деньги, образа и писанныя полууставомъ тетрадки, читаютъ ихъ безграмотнымъ и разказываютъ чудеса. Толпы простолюдиновъ слушаютъ со слезами, крестятся и покупаютъ сіи тетрадки. Я читалъ одну и удивился нелпости, писанной о Св. Максим, почитая сіе злоупотребленіемъ монаховъ, не позволеннымъ отъ Синода. ‘Въ воскресенье вечеромъ возвратились мы въ Москву изъ сего путешествія. На обратномъ пути, близь села Пушкина, любовался я прекраснйшимъ мстоположеніямъ. Здсь построенъ двумя братьями, изъ московскихъ купцовъ, мдный заводъ, здсь природа и искусство привлекательны, по пріятному саду и прудамъ, съ красивыми мостиками.

IV.
(1801—1802)

Продолженіе.— Присяга императору Александру Іму.— Общій восторгъ при вступленіи его на престолъ.— Приготовленія къ коронаціи.— Торжественный въздъ императора въ Москву.— День коронаціи, 16го сентября.— Народный праздникъ въ Сокольникахъ.— Балъ въ Дворянскомъ Собраніи и маскарадъ въ Слободскомъ дворц.— Балъ данный гр. Н. П. Шереметевымъ въ Останкин, въ честь государя императора.— Причины успховъ Второва въ московскомъ обществ.— Актъ въ Университетскомъ Благородномъ Пансіон — Евангельскіе богачи.— С. Г. Мельгуновъ.— Путешествіе Второва изъ Москвы въ Петербургъ.— Тверь.— Разговоръ съ ‘гражданиномъ’.— Дв Тверитянки, ‘прекрасная’ и ‘любезная’.— Валдайскіе баранки.— Новгородъ.— Посщеніе Городища и Юрьева монастыря.— Въздъ въ сверную столицу.

‘Въ пятый или шестой день, посл извстія о вступленіи на престол новаго императора, я присягалъ ему въ Успенскомъ собор, который былъ открытъ ежечасно и боле двухъ недль былъ наполненъ присягающими людьми. Вмст со мною подписалъ присяжный листъ бригадиръ графъ Вароломей Толстой {Гр. Вароломей Васильевичъ, камергеръ, ум. 1838, женатый на гр. Анн Петровн Протасовой. П. Долгорукій, Росс. Родословная II, 125.}.
‘Надобно сказать о вашемъ любезномъ монарх что Милоста и кротость его безпримрны. Здсь вс, какъ вновь одушевленные, чувствуютъ свободу человчества, вс восхищаются его щедротами и, наслаждаясь весною, забываютъ зимніе ужасы. Вс пишутъ, въ похвалу его, стихи и прозу, грамотные и безграмотные, кто какъ уметъ: и (чего никогда не бывало) пишутъ то что прежде чувствовали и что нын чувствуютъ. Такъ много надются на снисхожденіе любезнаго царя, который, безъ сомннія, мыслитъ по сердцу обожаемой всми бабки его Великой Екатерины, говорящей въ стихахъ г. Державина:
Не запрещу я стихотворцамъ
Писать и чепуху, и лесть.
Ода г. Державина на вступленіе государя на престолъ не была еще напечатана, но съ нея у многихъ были списки и читались съ жадностью. Разказывали тогда что государь, принявъ сію оду, сдлалъ автору подарокъ стоящій шесть тысячъ рублей и не приказалъ ему печатать оной. Потомъ, будто, въ Сенат, г. Трощинскій {Дмитрій Прокофьевичъ, тайный совтн., ум. 1829.}, отозвавъ г. Державина, говорилъ ему что государь приказалъ ему сказать чтобъ онъ не только не печаталъ свою оду, но и никому не давалъ съ нея списковъ. Г. Державинъ, будто съ огорченіемъ, возразилъ ему что врно государь приказалъ сказать ему о томъ не въ Сенат. ‘Да’, отвчалъ г. Трощинскій, — ‘ежели бы существовала Тайная, тогда бы вамъ сказали тамо, а мн ни времени, ни мста не назначено.’ Кажется сей анекдотъ подверженъ сумннію, когда посл оказалась напечатанною сія ода въ сочиненіяхъ г: Державина. Равнымъ образомъ и сіе невроятно, какъ разказывали тогда за несумннное, что сей же авторъ написалъ къ портрету государя слдующую надпись:
Се образъ ангельскій любезныя души,
Ахъ, еслибъ вдругъ его вс были хороши!
Надпись сія не понравилась окружающимъ его царедворцамъ и кто-то изъ нихъ подъ нею отвчалъ ему такъ грубо и нелпо:
Конечно! Только бы Державина не надо:
Паршивая овца и все испортитъ стадо. {*}
{* Этотъ разказъ, доставленный Второвымъ-сыномъ напечатанъ академикомъ Я. К. Гротомъ въ его изданіи Державина (т. II, cтр. 368). О княз Голицын (Ал—й Ив.), переводчик Вольтерова Эдипа и Генріады, см. примчаніе Я. К. Грота во II том сочиненій Державина, стр. 724. При составленіи этого примчанія, академикъ Гротъ, не знаемъ почему, былъ введемъ въ заблужденіе: И. А. Второвъ не длалъ никакой приписки къ тексту своего дневника, именно къ тому мсту которое приводитъ г. Гротъ на стр. 363й II тома. Дневникъ Второва, какъ уже сказано, былъ обработанъ имъ (по черновому) въ 1818, сплошь весь былъ писанъ его рукою, безъ малйшихъ поправокъ, дополненій и оговорокъ.}
‘Г. Карамзинъ за свои стихи получилъ перстень въ дв тысячи рублей. Много было стихотвореній прекрасныхъ и самыхъ уродливыхъ, каковы напримръ князя А. Голицина, а особливо площаднаго стихомарателя Тодорскаго и пр. и пр. Я усплъ тогда собрать вс вышедшіе на сей случай стихи и прозу. Прекрасную оду сочиненія г. Клушина {Клушинъ (Александръ Иван.), товарищъ Крылова по изданію С.-Петербургскаго Меркурія на 1798. Онъ напечаталъ стихи на прибытіе императора Александра Іго изъ Москвы въ Петербургъ (тип. Губ. Права. Спб. 1801). Другія его сочиненія и переводы указаны въ росписи Смирдина. Тодорскій Иванъ, переводчикъ нкоторыхъ сочиненій блаженнаго Августина. Ода его, о которой говоритъ Второвъ, была напечатана въ Москв, въ тип. Ршетникова, 1801.} и понын (1818) не видалъ я напечатанною. Многіе писали, въ подражаніе г. Державину, весьма свободно и напечатали. Я приведу здсь въ примръ два стихотворенія, на русскомъ и французскомъ языкахъ: первое молодаго человка, бывшаго тогда юнкеромъ Иностранной Коллегіи, кн. Якова Козловскаго, а второе профессора французскаго языка Авіата Ватая. Вотъ начальныя строфы ихъ:

1.

На что хвалить великихъ въ мір?
Дла ихъ славны безъ похвалъ….
Сколь часто на прекрасной лир
Піитъ злодевъ воспвалъ!
Своимъ искусствомъ унижался,
Змей предъ трономъ изгибался,
Внокъ отъ лести заслужилъ,
Тирана славилъ совершенство,
Народа бднаго блаженство!
Сколь часто Неронъ Титомъ слылъ! и т. д.

2.

А la dure austrit
D’une implacable justice,
Succ&egrave,de le joug propice
D’une douce autorit:
Ainsi la nature passe
Du noir frimt qui la glace,
Aux triomphes du printemps,
Qui, marquaient parle ravage
Leur effroyable passage.
Quittent les plaines des oieux,
Et le soleil radieux
Succ&egrave,de au bruyant orage.
Между тмъ въ Москв длались приготовленія къ коронаціи. Съ этою цлію была учреждена особая экспедиція, куда принимались разные чиновники и куда приглашали Ивана Алексевича Второва, но онъ отказался отъ этого приглашенія, обязательно предложеннаго ему многочисленными московскими знакомыми. Не имя въ Москв никакихъ опредленныхъ занятій, проводя все время, по собственному сознанію, въ совершенной праздности и карточной игр, Второвъ ршился пробыть тамъ все время коронаціи, которое онъ описываетъ довольно подробно въ письмахъ своихъ къ роднымъ.
‘Здсь въ Москв (пишетъ онъ отъ 4го сентября въ середу) теперь боле милліона людей. Вс гвардейскіе полки, придворный штатъ и сегодня пріхалъ великій князь Константинъ Павловичъ. Государь будетъ въ четвертокъ и остановится въ подъздномъ Петровскомъ дворц, а въ субботу мы увидимъ торжественный его въздъ въ Москву. Постороннее ваше упражненіе, кром картъ, было то что мы боле трехъ недль смотрли вступающіе церемоніально въ городъ гвардейскіе полки. Они проходили чрезъ день, по одному баталіону. Московская публика неутомима въ любопытств: зрителей всегда было до десяти полковъ на одинъ баталіонъ.
‘Но прибытіи государя, онъ прізжалъ изъ Петровскаго дворца въ городъ верхомъ для прогулки. Толпы народа всегда сопутствовали ему во всхъ мстахъ. Дня за три до торжественнаго вшествія его въ Москву, когда онъ халъ по Тверской улиц съ великимъ княземъ и нсколькими изъ его свиты, большія кучи людей разныхъ состояній, по обыкновенію, толпились по обимъ сторонамъ улицы безъ шапокъ. Онъ всегда здилъ тихо и кланялся народу на его привтствія. Вдругъ изъ густой кучи людей выбж^ли два мужика впередъ и растянулись среди улицы на самомъ томъ мст гд государь долженъ былъ прозжать. Онъ остановился, видя загражденнымъ свой путь, спрашивалъ чего они хотятъ и для чего легли?— ‘Ничего, наджа-государь!’ говорили мужики, поднявъ головы: ‘ступай по насъ!’ Государь улыбнулся, поворотилъ въ сторону свою лошадь и прохалъ мимо. Толпы народа, идущія за нимъ, наполнили сіе мсто. Отъ избытка или усердія къ монарху, или отъ нетрезваго состоянія сіи мужики сдлали такой фарсъ, не знаю, но видлъ и чувствовалъ самъ какое вліяніе можетъ имть присутствіе монарха на его подданныхъ. Видвъ нсколько разъ государя вблизи, я не могъ насытиться зрніемъ и считалъ всегда за первое счастіе только видть его. Прекрасная наружность и привлекательная физіономія заставляютъ каждаго любить и уважать его, даже тогда когда бы онъ былъ простымъ гражданиномъ, но въ такомъ сан, и при такихъ милостяхъ, какую ревность, какое усердіе не могъ бы онъ возродить въ каждомъ изъ своихъ подданныхъ! И какая жертва для него не будетъ пріятна всякому!
‘8го сентября, въ воскресенье, былъ торжественный въздъ въ Москву государя. Отъ самаго Петровскаго дворца, по всей Тверской улиц до Кремля, стояли по обимъ сторонамъ въ парад гвардейскіе полки, держа свои ружья у ноги, въ такомъ положеніи какъ отдаютъ честь. Вс домы по улиц украшены были вывшенными нэ^ь оконъ коврами и разными шелковыми матеріями. Возл домовъ, по всей улиц, построены были галлереи разныхъ фигуръ, выкрашенныя и завшенныя также коврами. Вс галлереи наполнены были зрителями обоихъ половъ. Шествіе началось часовъ въ 10 поутру. Сначала хали парадныя кареты цугами, шагомъ, разныхъ первоклассныхъ вельможъ. Впереди каждой кареты шли скороходы, по два и по одному, съ своими булавами, въ легкихъ платьяхъ и башмакахъ, украшенныхъ разноцвтными лентами, и въ каскахъ съ перьями, возл каретныхъ дверей гайдуки гигантскаго роста, въ мантіяхъ и киверахъ. Цль каретъ тянулась весьма долго, по множеству оныхъ. Потомъ отряды кавалергардовъ и лейбъ-гусаровъ съ трубнымъ звукомъ и литаврами. Когда прохали сіи отряды, то въ разныхъ мстахъ улицы и у Тверской заставы заревли ракеты, пущенныя вверхъ, возвщающія шествіе царской фамиліи. Звонъ колоколовъ и громъ пушекъ раздавались по всей Москв. Придворныхъ экипажей было множество. Помнится, въ двухъ или трехъ позлащенныхъ каретахъ, съ изображеніемъ вверху коронъ и съ опущенными стеклами, сидли императрицы, вдовствующая Марія еодоровна и Елисавета Алексевна, и кланялись на об стороны зрителямъ. Великія княжны и маленькіе великіе князья также сидли въ каретахъ. Государь съ великимъ княземъ Константиномъ Павловичемъ и со многими составляющими свиту его военными чиновниками, въ мундирахъ, хали верхами. Одинъ только государь былъ съ открытою головой и кланялся зрителямъ на об стороны, прочіе вс въ шляпахъ. {Сходное описаніе этого възда см. у Вигеля, ч. I, стр, 200.} Весь кортежъ заключался отрядомъ конной гвардіи. Покуда проходила сія процессія въ Кремль, мы успли перехать на Мясницкую улицу, и тамъ на галлере, коихъ также множество было настроено и наполнено людьми, дождались продолженія сего шествія изъ Кремля. По всей Мясницкой улиц стояли въ парад армейскіе полки. Шествіе продолжалось до Слободскаго дворца, гд государь остановился. Церемонія сія кончилась уже за полдни, и мы въ 4мъ часу пополудни возвратились на квартиру. Еще до прибытія государя въ Москву, нсколько дней продолжалось извщеніе о его коронованіи чрезъ герольдовъ. По всмъ улицамъ московскимъ, съ отрядомъ драгунъ, здили герольды въ шитыхъ мундирахъ, въ суперверсахъ, въ обложенныхъ позументами шляпахъ съ плюмажами и разноцвтными перьями, съ жезлами. Предъ ними трубачи и литаврщикъ возвщали шествіе, останавливались въ разныхъ мстахъ и читали объявленіе о коронованіи.
‘Во вторникъ, 10го сентября, я былъ въ саду Слободскаго дворца и наслаждался зрніемъ государя. Тогда было много тамъ прогуливающихся, кажется, вс толпились только возл него. Въ субботу, 14го числа, былъ въ Кремл и видлъ пріуготовленныя мста для зрителей, видлъ, какъ вс были въ движеніи ожидая важнйшей церемоніи. Многіе съ вечера откупили мста на колокольн Ивана Великаго или на башняхъ и ночевали тамъ.
’15го сентября, въ воскресенье, часа за два до свту, похали мы въ карет, съ Павломъ Ивановичемъ, Елизаветою Матвевной, ея дочерью и Елизаветою Степановной Сметковой, въ Кремль. Разстояніе было отъ нашей квартиры не боле версты, но мы хали боле двухъ часовъ, потому что тянувшаяся цпь каретъ едва двигалась и боле останавливалась на улиц. Изъ четырехъ воротъ ведущихъ въ Кремль, назначены были для възда каретъ одни Боровицкіе, а для вызда — Никольскіе, для пшихъ — Тайницкіе, а для входа въ Кремль войскамъ — Спасскіе. Мы подъхали къ Боровицкимъ воротамъ уже по разсвт дня. Не дозжая саженъ 50 отъ нихъ и видя что многіе выходятъ изъ каретъ, соскучась медленностью, вышли и мы и пошли пшкомъ въ Кремль, но стоящіе у воротъ гренадеры не пропустили лшихъ. Видя что кучи дамъ и кавалеровъ пошли къ Никольскимъ воротамъ, принуждены были и мы идти за ними, но встрчавшіеся намъ обратно оттол сказали что и тамъ не пропускаютъ, и что не иначе можно лопасть въ Кремль пшимъ, какъ чрезъ Тайницкіе ворота, къ коимъ проходить было далеко берегомъ Москвы-рки. Кареты же своей въ стснившихся рядахъ экипажей и въ густот народа мы не могли найти: вмст съ другими она прохала чрезъ Кремль весьма спокойно. Что длать? Дамы наши въ отчаяніи: съ одною сдлалась истерика. Мы должны были помогать больной и успокоивать отчаянныхъ. По счастію, караульный офицеръ былъ знакомъ Павлу Ивановичу: онъ сжалился на положеніе дамъ и пропустилъ насъ между каретъ въ сіи Боровицкіе ворота. У насъ были билеты {Билеты на мста для всхъ зрителей раздавались изъ коммиссіи безденежно.} на большой амфитеатръ, построенный около Ивана Великаго. Подошедши къ нему, увидли что нижнія мста вс были наполнены зрителями, а въ самомъ верху, вокругъ всей башни, до самыхъ колоколовъ, набито было людей безчисленное множество. Новая бда! Дамы наши ршительно сказали что он готовы умирать, а не пойдутъ вверхъ. Мы провели ихъ къ другому амфитеатру, построенному между Благовщенскимъ и Архангельскимъ соборами. Приставленные къ сему амфитеатру не допускали насъ на мсто по нашимъ билетамъ, а отсылали къ большому. Дамы наши ршились хотя на ногахъ пробыть все время, но не хотли идти никуда боле. Чрезъ полчаса кое-какъ могли и мы помститься на мстахъ сего амфитеатра. Между тмъ весь Кремль наполнился людьми, привели войска, и въ 10 часовъ утра началась процессія.
‘Отъ Краснаго Крыльца до Успенскаго собора, отъ онаго до Архангельскаго, а отъ сего до Благовщенскаго соборовъ, сдланы были переходы и покрыты алымъ сукномъ. По Красному Крыльцу стояли лейбъ-гусары съ обнаженными саблями, по обимъ сторонамъ — кавалергарды и рейтары конной гвардіи, пшіе. Императорскій великолпный балдахинъ несенъ былъ первоклассными чиновниками. Подъ симъ балдахиномъ прошли въ Успенскій соборъ вдовствующая императрица, государь и его супруга. Въ семъ Успенскомъ собор, у всхъ стнъ, были также сдланы мста, въ вид амфитеатра, для иностранныхъ посланниковъ и первоклассныхъ чиновниковъ. Митрополитъ Платонъ совершалъ тамъ извстный обрядъ мропомазанія и коронованія государя и его супруги. Въ церкви были только чиновники первыхъ пяти классовъ и высшее духовенство, а мы, простые зрители, не могли видть сего обряда, но возвщаемы были о всемъ залпами изъ ружей стоящихъ въ Кремл гвардейскихъ полковъ, пушечною пальбой и колокольнымъ звономъ. День былъ съ утра пасмурный, но часу въ 12мъ, кажется, въ то время какъ совершился обрядъ коронованія, блеснуло солнце. {Гораздо кратче, но тми же чертами, изображаетъ Вигель какъ этотъ день, такъ и вообще все время пребыванія въ Москв новаго императора (Воспоминанія, ч. 1, стр. 199—203).} Первый лучъ его, какъ я помню, игралъ въ брилліантахъ короны вдовствующей императрицы, когда она одна съ своею свитой возвращалась изъ Успенскаго собора и восходила на Красное Крыльцо. Вскор посл того государь императоръ съ супругою проходили изъ Успенскаго собора въ Архангельскій, а изъ него въ Благовщенскій по переходамъ, крытымъ алымъ сукномъ, подъ балдахиномъ. На немъ былъ мундиръ гвардіи Преображенскаго полка, сверху порфира, на голов корона, а въ рукахъ скипетръ и держава, возл него шла императрица, также въ корон и порфир. За ними шли первостепенные вельможи и несли царскія регаліи. Графъ Алексй Григорьевичъ Орловъ несъ подушку на которой кладется корона, онъ былъ въ старомъ Екатерининскомъ мундир, съ краснымъ исподнимъ платьемъ, во всхъ орденахъ. Тутъ же находились: графъ М. . Каменскій, графъ Н. П. Шереметевъ и пр. За вельможами шли депутаты отъ всхъ губерній. Отряды кавалергардовъ иконногвардейскихъ рейтаръ, пшіе, въ авангард и аріергард, сопровождали всю процессію. Великій князь Константинъ Павловичъ, въ конногвардейскомъ колет и съ обнаженнымъ палашомъ, командовалъ сими отрядами. Пушечная пальба и звонъ колоколовъ гремли по всей Москв. Мы не могли видть тхъ площадей кои простираются отъ Никольскихъ и отъ Спасскихъ воротъ, гд поставлены были войска, въ виду у насъ были только: Кремлевскій дворецъ,Грановитая Палата съ Краснымъ Крыльцомъ, часть Успенскаго собора и дв стороны Ивана Великаго. Сей послдній, во всю высоту его, до самой колокольни, застроенъ былъ амфитеатромъ для зрителей и представлялъ безчисленное множество людей, сидящихъ одни надъ другими, самая колокольня была наполнена людьми. Вс крыши строеній, какія были видны намъ въ Кремл, усыпаны были народомъ. Многіе, взлзши на высоту крыши и нашедши какую-нибудь вещь за которую могли привязать кушаки, держались за нихъ и такимъ образомъ висли на желзныхъ крышахъ во все продолженіе церемоніи, къ нимъ вслалзывали другіе и держались за ноги или за платье. Задняя стна нашего амфитеатра, къ сторон Тайницкихъ воротъ, трещала отъ тягости влзавшаго на нее народа: другъ друга стаскивали и падали на землю, слышны были стоны, но неизвстно — лишился ли при томъ кто жизни. Удивительно, до чего простирается человческое любопытство! Не было ни одной впадины гд бы не вислъ человкъ, съ трудомъ держась за гладкія стны или углы. Вся церемонія кончилась часу во 2мъ или въ Змъ. Въ тотъ же день вечеромъ освщенъ былъ весь городъ. По всмъ улицамъ, предъ домами, были щиты, съ зажженными плошками и разноцвтными фонарями, и прозрачныя картины. Вс церкви также освщены были плошками, а особливо Иванъ Великій, отъ самой подошвы его до вершины креста, представлялъ ослпительный блескъ огней въ темную ночь, надъ главою его сдлана была корона изъ разноцвтныхъ фонарей. Стны, башни и зданія всего Кремля были также иллюминованы. Вся Москва представляла зрлище необыкновенное, прекрасное! Вс улицы были наполнены народомъ, лшими, верховыми и густыми рядами каретъ и колясокъ. Долго здили мы по улицамъ, наслаждаясь зрлищемъ разныхъ иллюминацій и движеніями людей. Многіе дома, во всю высоту, освщены были плошками и фонарями. Домъ Пашкова, съ обоими его флигелями и садомъ, былъ весь въ огн, отъ вершины его бельведера къ вершинамъ флигелей протянуты были огненныя гирлянды. Въ Кремл было безчисленное множество людей обоего пола. Вс площади онаго представляли какъ будто освщенныя комнаты. Слдующія потомъ три ночи продолжались точно такія же иллюминаціи по всему городу и въ Кремл. Въ сіи три ночи были даны для всего дворянства балы въ Грановитой Палат. Я былъ на двухъ и толпился въ тснот между блестящаго общества кавалеровъ и дамъ. Кто усплъ пріхать прежде, тотъ и правъ, а опоздавшіе не могли продраться, кром самыхъ значительныхъ вельможъ. Тутъ была вся императорская фамилія, иностранные посланники и пр.? между прочимъ обращали вниманіе многихъ магометанскій муфтій съ двумя женами своими, покрытыми съ головы до ногъ тонкими прозрачными покрывалами. Величина Грановитой Палаты не соотвтствовала многочисленному собранію: едва могли раздвинуть узкую дорожку для польскаго, въ коемъ танцовалъ въ первой пар императоръ съ супругою.
‘Въ четвергъ, 19го сентября, было для меня самое любопытнйшее зрлище на данномъ для всего народа праздник. За городомъ, на обширномъ пол, въ урочищ называемомъ Сокольниками, сдланъ былъ городокъ, обведенный дерновымъ валомъ. Вокругъ всего городка построены были довольно высокія галлереи для зрителей, которыя отдавались по пяти и десяти рублей съ персоны, смотря по удобности и выгодности мстъ. Среди городка были построены разныя пирамиды, домики, открытыя галлереи для балансеровъ и ташеншпиллеровъ, карусели, качели и пр. Разныя вина и полпиво закрыты были досчатыми домиками, сверху коихъ были спущены жолоба къ большимъ чанамъ, находящимся подъ ними. Дороги для прозда царскимъ экипажамъ отдлены были натянутыми канатами. Вся внутренняя окружность уставлена была, нарочно сдланными на сей случай, столами, въ вид высокихъ и широкихъ скамей. По всмъ столамъ наставлены были деревянныя и глиняныя тарелки, жареные гуси, утки, индйки, части разныхъ мясъ, яйца, пироги и пр., примрно, тысячъ на сорокъ персонъ. По краямъ, чрезъ три аршина разстояніемъ, врыты были березки съ втвями и на каждой втви, по всмъ сучкамъ, навязаны свжія яблоки. Въ разныхъ мстахъ видны были высокія мачты, на вершинахъ коихъ укрплены призы изъ платковъ, шелковыхъ матерій и разныхъ вещей для искусныхъ охотниковъ. Дожидались императора. Но вскор предъ его пріздомъ, когда разъзжалъ и осматривалъ вс приготовленія оберъ-полицеймейстеръ съ драгунами, вдругъ кому-то изъ народа пришло въ голову что поданъ знакъ къ обду. Вс толпы съ шумомъ устремились къ столамъ и, несмотря на удерживающихъ драгунъ, въ минуту расхватали все кушанье, сорвали яблоки и поломали не только деревья, но и столы. Многіе говорили тогда что Каверинъ, оберъ-полицеймейстеръ, сдлалъ это умышленно до прибытія государя, что, будто, приготовленная пища не соотвтствовала той сумм какую получилъ онъ на угощеніе. Какъ бы то ни было, ro не осталось ни куска въ одну минуту. Вскор потомъ пущенныя ракеты возвстили прибытіе государя. Вдругъ раздался ужасный крикъ: ура! Полетли вверхъ шапки. Народа, занимающаго густою толпою пространство боле четырехъ квадратныхъ верстъ, было, кажется, около милліона. Государь и великій князь со свитою здили верхами, а фамилія царская и знатные вельможи въ открытыхъ каретахъ. Изъ домиковъ и пирамидъ пущены были по жолобамъ разныя вины и пиво. Народъ устремился къ симъ домикамъ и въ мигъ, какъ муравьи, покрылъ вс крыши оныхъ и жолоба, движенія и крики народа изображали шумящую бурю. Въ разныхъ мстахъ, близь сихъ домиковъ, поставлены были пожарныя трубы. Вдругъ заревла вода въ разныхъ направленіяхъ и полилась сильно на людей, висящихъ по жолобамъ и по крышамъ. Сперва держались они крпко, но, когда почувствовали льющуюся стремительно на нихъ воду, начали падать, кто въ чаны наполненные виномъ, кто на землю. Забавное и любопытное зрлище! Кто подставляетъ шапку подъ жолобъ, кто ловитъ капли открытымъ ртомъ, кто черпаетъ сапогами или котами или высасываетъ изъ платья купающихся въ вин! Потомъ начались разныя увеселенія. Нашлись отважные смльчаки, лазили на шесты и доставали призы, качались на качеляхъ и здили на деревянныхъ коняхъ, между тмъ балансеры и комедіанты забавляли чернь своими фарсами. Усердныхъ гостей было множество лежащихъ и шатающихся, однакожь полицейскою командой вс были прибраны: кто довезенъ до своего жилища, а большая часть ночевали на създахъ и посл отпущены по домамъ. Съ 10 часовъ утра и до самаго вечера большая часть гостей пробыла на семъ празднеств.
‘Московское дворянство давало балъ императору въ своемъ дом Собранія. Я съ трудомъ могъ достать тогда визитерный билетъ, потому что, кром членовъ, по множеству собранія, визитеровъ было немного. Въ огромной зал сего Собранія, въ концахъ его поставлены были два щита. Они иллюминованы были разноцвтными стаканчиками. На одномъ былъ вензель государя, а на другомъ его супруги. Прочее освщеніе залы и комнатъ было блестящее. За щитами, какъ горы, навалены были шпаги и шляпы танцующихъ кавалеровъ, но тснота была чрезвычайная, отъ многочисленнаго собранія всхъ придворныхъ, военныхъ, иностранныхъ и прочихъ постителей. Во всхъ залахъ было боле 6.000 персонъ. Кром двухъ небольшихъ пространствъ для танцующихъ, вс мста, вс переходы и даже окошки были заняты людьми. Государь нсколько разъ танцовалъ польскій, великій князь и посл отъзда его оставался и танцовалъ контрдансы. На другой день полицейскіе офицеры по всмъ благороднымъ домамъ отыскивали шпагу великаго князя которую онъ не нашелъ въ куч, видно кто-нибудь ошибкою взялъ ее вмсто своей.
’21го сентября, въ субботу, былъ маскарадъ въ Слободскомъ дворц для дворянства и купечества. Вс комнаты сего дворца были открыты, въ собраніи было боле 15.000 гостей. Заключаю такъ по ужасной тснот во всхъ комнатахъ и потому что на моемъ билет былъ No свыше 15.000. Здсь видлся я со многими изъ моихъ знакомыхъ, пріхавшихъ сюда изъ Симбирской и Казанской губерній, напримръ, съ И. В. Жадовскимъ и его дочерью, съ графомъ В. А. Толстымъ и его женою, {Екатерина Яковлевна, рожденная Трегубова, 1831. Графъ В. А. Толстой, о которомъ говорится и ниже, 1824.} съ К. П. Алашеевою, А. И. Мясниковой, А. И. Толстымъ и проч. Я встрчался очень часто и былъ близко къ государю и всей его фамиліи. Я былъ кавалеромъ одной изъ знакомыхъ моихъ, прекрасной двицы, Н. А. Черепановой. На нее устремлялись часто взоры великаго князя, встрчающагося съ нами и всегда ходящаго рука въ руку съ г. Боуромъ, гусарскимъ генераломъ. Когда толпы переходили изъ одной комнаты въ другую то тснота въ дверяхъ была столь велика что многія изъ дамъ вскрикивали отъ давки.
‘Въ теченіе сего времени былъ еще балъ, данный государю графомъ Николаемъ Петровичемъ Шереметевымъ {Оберъ-камергеръ, основатель Страннопріимнаго Дома въ Москв, ум. 1809. П. Долгорукій, III, 502.} на его дач, въ Останкин, куда приглашены были только знатнйшія особы по билетамъ. Прочихъ гостей поручено было угощать въ особомъ дом, на той же дач, управляющему. Мы похали туда съ Павломъ Ивановичемъ, Елизаветой Матвевной и ея дочерьми. Отъ самой городской заставы до Останкина, на разстояніи четырехъ или пяти верстъ, по обимъ сторонамъ дороги, сдланы были перила, на подобіе высокихъ скамеекъ. Сіи перила вс сплошь уставлены были зажженными плошками. За ними въ нкоторомъ отдаленіи, также по обимъ сторонамъ дороги и по всему ея пространству, на разстояніи саженъ 10ти, горли смоляныя лагуны, а чрезъ 200 саженъ и мене поставлены были высокіе щиты, изображающіе тріумфальныя ворота которыя прекрасно освщены были плошками и разноцвтными фонарями, во вс сіи ворота прозжали кареты тянувшіяся длинною цпью изъ Москвы до Останкина. Вся дорога представляла прекрасно освщенную галлерею. Въ самомъ селеніи, улица крестьянскихъ домовъ закрыта была съ обихъ сторонъ высокими щитами, освщенными плошками и фонарями. Господскій домъ со всми строеніями, равно какъ и прекрасный садъ его съ деревьями, иллюминованы были удивительно. Площадь въ саду, предъ окошками, и одна аллея казалась огненною ркою. Въ разныхъ мстахъ представлялись огненные фонтаны какъ будто изливающіе вверхъ блестящее серебро: такъ поддлано было, посредствомъ движущихся машинъ и серебряныхъ тканей. Прибытіе государя и его фамиліи возвщено было пущенными ракетами и пальбою. Въ дом былъ великолпный балъ и театръ, на коемъ играли собственные актеры графа Шереметева. Посл ужина пушечные выстрлы открыли фейерверкъ за прудомъ, противъ балкона. Это было прекрасное и величественное зрлище! Посл многихъ перемнъ бывшихъ въ фейерверк, поднялись вверхъ, съ ужаснымь ревомъ, около пятидесяти тысячъ ракетъ, со шлагами и звздами. Небеса казались отверстыми отъ искусственныхъ огней въ воиномъ мрак. Сальный и продолжительный громъ, съ блескомъ молній и блестящихъ звздъ, колебалъ воздухъ. Картонный щитъ изъ разноцвтныхъ огней, съ императорскими вензелями, горлъ долго. Въ томъ дом гд насъ угощала аршадомъ, лимонадомъ, конфетами и мороженымъ, также была чрезвычайная тснота. Празднество кончилось уже на разсвт, но мы, посл фейерверка, похали обратно въ Москву.
Празднества по случаю коронаціи императора Александра I закончились маскарадомъ въ Слободскомъ дворц, затмъ дворъ оставилъ Москву, въ половин октября. Иванъ Алексевичъ Второвъ прожилъ въ Москв до 27го апрля 1802 года, по словамъ его, въ праздности, иногда недлю и боле не принимаясь не только за перо, но и за книгу. Показаніе это, впрочемъ, мы не можемъ принимать буквально, по пристрастію нашего героя къ самообличеніямъ, всегда преувеличеннымъ. Что онъ писалъ въ это время много, доказываетъ его журналъ и дятельная переписка съ симбирскими и самарскими друзьями: писаніе вообще было его страстію, которой онъ съ увлеченіемъ предавался во всю свою жизнь. Что онъ читалъ, размышлялъ и что жизнь у его въ Москв была все же содержательне чмъ въ провинціи, это доказываетъ обширный кругъ знакомствъ пріобртенныхъ имъ въ древней столиц въ высшихъ и образованнйшихъ слояхъ тогдашняго общества, это же подтверждаютъ и слдующія его слова: ‘Дня по два иногда въ недлю удляю на собесдованіе съ любезнымъ другомъ моимъ Андреемъ Алексевичемъ (Соколовымъ), говоримъ, читаемъ и философствуемъ. Здсь (въ Москв) насмотрлся я на подобныхъ мн людей, много узналъ такого чего въ тамошнихъ тихихъ кругахъ (то-есть въ Самар) никогда бы не узналъ. Разлука, перемнныя мста и виды много длаютъ впечатлнія на сердце и перемняютъ мысли и чувствованія подобнаго мн неопытнаго младенца’. О времяпровожденіи своемъ онъ говоритъ: ‘Обыкновенныя мои упражненіи здсь, почти каждый день убивать время за бостономъ, чрезъ недлю — смотрть пышное и праздное человчество въ театр, который доставляетъ мн боле удовольствія. Часто вызжаю въ знакомые дома на обдъ, на вечеръ и во всхъ почти домахъ карты бываютъ необходимымъ занятіемъ’. ‘Мысли у меня богатырскія’, восклицаетъ въ одномъ письм нашъ юный литераторъ. Съ этими богатырскими мыслями, ничмъ впрочемъ не выразившимися, во всякомъ случа ему жилось въ Москв въ ту пору лучше, чмъ на Поволожь. Но чмъ и на какія средства жилъ тогда въ нашей древней столиц бдный, отставной провинціальный чиновникъ, пріхавшій туда съ нсколькими рублями? На этотъ вопросъ отвчаетъ частію самъ Второвъ, говоря что онъ не чувствуетъ ‘никакого ущерба въ кошельк своемъ съ самаго прізда въ Москву’ потому, можетъ-быть, что этому ‘способствуетъ мн небольшая удача въ игр’. Извстное московское гостепріимство, тогдашняя дешевизна жизни, почти равнявшаяся нулю, такъ какъ общество помщиковъ, которое посщалъ Второвъ, жило въ столиц въ своихъ домахъ, на своемъ деревенскомъ содержаніи, да и сама тогдашняя Москва была на половину колоссальной русской деревней, въ которой жили помщики всей, центральной и восточной Россіи, еще лучше чмъ удача въ карточной игр, объясняетъ причину почему Второвъ былъ желаннымъ гостемъ въ московскомъ обществ, почему жить ему въ столиц почти ничего не стоило, почему и самая жизнь, при замчаемой имъ пустот и однообразіи, все же въ конц концовъ, была ему пріятна. Къ тому же въ самомъ Второв было нчто привлекавшее къ нему вниманіе лучшихъ представителей тогдашняго московскаго общества. Эти представители не могли не замтить въ пріхавшемъ провинціал явленія выходящаго изъ ряда обыкновенныхъ: бднякъ, не дворянинъ, канцеляристъ въ отставк, съ жалкимъ чиномъ XIV класса, чмъ могъ привлечь къ себ вниманіе самарскій гость въ Москв, еслибъ онъ ничмъ не отличался отъ людей подобнаго ему общественнаго положенія? Москвичи увидли въ немъ явленіе по тому времени диковинное, провинціальнаго литератора, человка съ развитіемъ, съ потребностями, съ привычками совсмъ иными чмъ т которыя преобладали въ тогдашнихъ Фамусовыхъ и Молчалиныхъ. Остаться не замченными эти качества не могли, особенно въ оживленную пору первыхъ дней царствованія императора Александра Павловича. Лучшимъ представителямъ тогдашняго московскаго общества пріятно было убдиться что въ провинціи уже появлялись люди подобные Второву, что они стали выходить даже изъ темнаго приказнаго міра. Не забудемъ что появленіе Второва, его успхи въ Москв, предшествовали преобразовательной дятельности Сперанскаго, съ которой начинается появленіе образованныхъ людей въ приказномъ сословіи. Въ 1802 году Ивану Алексевичу было тридцать лтъ, возрастъ въ которомъ человкъ опредляется на всю жизнь. Въ эту пору во Второв вполн опредлилось литературное направленіе: литераторомъ остался онъ до конца своего поприща, несмотря на то что имя его не занесено въ литературные списки и что провинціальная служба брала у него перевсъ надъ литературной производительностью, вс его симпатіи принадлежали литератур и онъ во всю жизнь остался, вренъ перу и книг. Итакъ не одною общительностію и живостію характера, но и тми качествами о которыхъ мы сейчасъ говорили, объясняются многочисленныя связи и знакомства которыя завелъ Второвъ въ Москв и въ числ которыхъ было не мало и съ людьми жившими постоянно въ Петербург и прізжавшими въ Москву на время коронаціи.
Въ остальное время пребыванія своего въ Москв И. А. Второвъ останавливается только на двухъ предметахъ, за посщеніи имъ публичнаго акта въ Университетскомъ Благородномъ Пансіон и на своихъ отношеніяхъ къ семейству Мельгуновыхъ. Актъ происходилъ 22го декабря (1801 года). ‘Мы пріхали туда, говоритъ Второвъ, съ Андреемъ Ивановичемъ Тургеневымъ вечеромъ. Въ огромной зал былъ оркестръ и музыканты играли симфоніи. Нсколько рядовъ креселъ и стульевъ было разставлено, на нихъ сидли отцы, матери и родственники питомцевъ. Возл императорскаго портрета стояла каедра, на которой читалъ рчь, своего сочиненія, Александръ Ивановичъ Тургеневъ, потомъ читаны были стихотворенія питомцевъ, на русскомъ и французскомъ языкахъ, въ томъ числ и прекрасные стихи г. Жуковскаго Къ человку. {Въ послднемъ (6мъ) изданіи Собранія сочиненій В. Жуковскаго (Саб. 1860), въ IV том, въ отдл ‘Юношескихъ опытовъ’, помшено стихотвореніе Человкъ (стр. 468—467), помченное 1808 годовъ,— очевидно, ошибочно.} Затмъ питомцы бились на рапирахъ и эспадронахъ та, наконецъ, представлено было, въ род театральной піесы, судилища. За столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ, сидли: президентъ и два ассессора, или судья съ засдателями. По обыкновенному порядку наблюдаемому въ судебныхъ мстахъ, въ указный часъ вахмистръ доложилъ о просителяхъ, кои были впущены и подали судь свои просьбы. Судья заставилъ секретаря читать и далъ за нихъ резолюціи. Потомъ трактовали одинъ процессъ, собирали голоса съ нижнихъ членовъ и, по случаю несогласія въ ршеніи онаго и для отысканія приличныхъ къ тому законовъ, отдали его на заключеніе прокурору. Вс сіи судьи, просители, секретарь, прокуроръ и повытчики были изъ молодыхъ питомцевъ пансіона. Прокуроръ, никогда ни занимавшійся юриспруденціею и, какъ видно по словамъ его, недавно вышедшій изъ военной службы, затруднялся разршить сомнніе судей: говорилъ не то о чемъ спрашивали, соглашался на то и на другое мнніе. Ему принесли большія кучи бумагъ, документовъ, претолстыя книги указовъ и законовъ. Онъ ужасался, смотря на вс сіи кучи, говорилъ что не достанетъ человческой жизни и прочитать ихъ, не только помнить ихъ и знать. Президентъ прекрасно сыгралъ свою роль, согласилъ мннія и ршилъ дло согласно съ законами и справедливостію. Такой спектакль, гд были представлены вс ябеды и крючки, чмъ можно запутывать дла, довольно забавенъ, а между тмъ и полезенъ для учениковъ, могущихъ быть въ гражданской служб. Захаръ Аникевичъ Горюшкинъ, будучи профессоромъ юриспруденціи, преподавалъ оную такимъ образомъ. По окончаніи акта, раздавали постителямъ книжки, напечатанныя на сей случай.’ {Пансіонскій актъ (1805) совсмъ въ иномъ, комическомъ вид представляетъ Жихаревъ. По его словамъ (см. Дневникъ Студента, стр. 240), вс эти представленія, въ продолженіи двадцати лтъ, происходили съ удивительнымъ однообразіемъ, рчи, стихи, школьныя піесы и т. п. были только въ рдкимъ случаямъ произведеніями воспитанниковъ. Біографія Горюшкина помщена въ Імъ том Словаря Москов. профессоровъ стр. 247—254.}
Степанъ Григорьевичъ Мельгуновъ былъ женатъ на Дурасовой (Катерин Алексевн). Дурасовы, Мельгуновы и Козицкіе, находившіеся между собою въ родств, слыли тогда, по словамъ Второва, въ Москв подъ прозваніемъ евангельскихъ богачей. Съ ними также находились въ родств князья Блоседьскій, Пашковы, Бекетовы, Бибиковы, графъ Толстой и пр. Вс эти фамиліи, которыя нашъ авторъ называетъ богатйшими въ Россіи, владли тогда громаднйшимъ состояніемъ симбирскихъ Крезовъ Мясниковыхъ (Твердышевыхъ), состоящимъ въ мдныхъ и желзныхъ заводахъ, въ 76.000 душъ крестьянъ и въ денежныхъ капиталахъ. У С. Г. Мельгунова была въ Москв прекрасная картинная галлерея изъ оригинальныхъ произведеній лучшихъ европейскихъ школъ, между прочими здсь находилась какая-то картина Рафаедя, за которую Мельгуновъ, по словамъ Второва, заплатилъ 10.000 рублей. У Н. А. Дурасова было великолпное подмосковное имніе Люблино, мало чмъ уступающее Кускову, съ превосходными оранжереями, въ которыхъ зимою, по воскресеньямъ, гастрономъ-хозяинъ имлъ обыкновеніе обдать съ своими пріятелями. Случайные постители Люблина въ это время также длались гостями хозяина. Кром того, Н. А. Дурасовъ, вмст съ В. А. Всеволожскимъ, былъ извстенъ въ это время своею любовью къ музык: у обоихъ были лучшіе оркестры въ столиц. Вс эти евангельскіе богачи были одновременно самарскими или симбирскими помщиками, съ которыми Второвъ началъ сближаться, вроятно, на мст. Какъ бы то ни было, во герой нашъ чаще другихъ бывалъ у Степана Григорьевича и, случалось, по долгу съ нимъ бесдовалъ съ глазу на глазъ. Предметомъ бесдъ ихъ были разсужденія объ участи человческой, и судьб бднаго человчества и прочія отвлеченности въ этомъ род. С. Г. Мельгуновъ былъ до нкоторой степени философомъ, ‘но несмотря на то что онъ почитается евангельскимъ богачомъ, едва ли не одинакимъ подверженъ безпокойствамъ съ бдными, въ разсужденіи заботъ и желаній это собственныя слова Мельгунова сообщаемыя Второвымъ. ‘Я согласенъ съ нимъ, прибавляетъ этотъ послдній, только въ такомъ случа, когда спокойствіе души замняетъ вс богатства мірскія, а можетъ ли быть покойна душа при нуждахъ и недостаткахъ!’ Общество обыкновенно собиравшееся у Мельгунова состояло изъ представителей тогдашней московской знати, изъ аристократіи родовой, денежной и чиновной. Второвъ бывалъ въ этомъ обществ и даже игралъ съ его членами въ бостонъ, но здсь онъ чувствовалъ себя несвободнымъ. ‘Какое разстояніе, говоритъ онъ, я чувствовалъ между собою и каждымъ изъ гостей, по богатству и по чинамъ! Но душою и сердцемъ не со многими бы я промнялся….’ С. Г. Мельгуновъ былъ близко знакомъ съ графомъ Васильевымъ, тогдашнимъ государственнымъ казначеемъ, покровительство котораго онъ и предлагалъ Ивану Алексевичу для опредленія послдняго на государственную службу, но герой нашъ отказался ‘отъ всхъ общанныхъ рекомендацій, думая по какой-то химер, во всю жизнь наполняющей мою голову, что счастія не должно искать самому, но, ежели судьба благосклонна будетъ человку, само счастіе найдетъ его’.
Мысли у нашего героя были богатырскія, и вотъ они-то тянули его изъ Москвы въ Петербургъ, куда приглашали его также и новые знакомцы. ‘Я ршился хать въ Петербургъ, говоритъ онъ, не для исканія случаевъ и средствъ къ какимъ-нибудь почестямъ, къ возвышенію: для сего я слиткомъ малъ, а можетъ-быть и слишкомъ гордъ и вовсе неспособенъ ни ползать, ни просить, но для одного любопытства и больше ничего!’ Такія рчи въ устахъ русскаго человка назадъ тому боле семидесяти лтъ были еще слишкомъ новы. Собираясь въ Петербургъ, Второвъ купилъ себ Ручной Дорожникъ {Ручной Дорожникъ для употребленія въ пути между императорскими всероссійскими столицами, Сочин. Ив. Глушкова. Спб. 1801. Т. Ак. Наукъ.}, въ которомъ описаны были вс станціи находящіяся между обими столицами.
Путешествіе отъ Москвы до Петербурга описано нашимъ авторомъ весьма подробно на девяти съ половиною листахъ убористаго письма. Оно изложено имъ въ форм писемъ къ московскимъ друзьямъ и раздлено по станціямъ, на манеръ путешествія Радищева, которому впрочемъ Второвъ, поклонникъ Карамзина, не подражаетъ. Длаемъ краткія извлеченія изъ этого путешествія.
И. А. Второвъ выхалъ изъ Москвы 27го апрля, за почтовыхъ, и прибылъ въ Петербургъ его мая 1802 года. Эту продолжительную поздку ему всячески хотлось сдлать путешествіемъ въ Карамзинскомъ вкус, то-есть хать и наслаждаться прелестями натуры и счастливою жизнію невинныхъ поселянъ. Но русская сверная натура въ это время года была весьма непривлекательна, въ особенности по мр приближенія къ Петербургу: шли проливные дожди, грязь, холодъ, дорога были отвратительныя, вымощенныя бревнами. Русскіе поселяне оказались далекими отъ идиллическаго благополучія и отъ аркадской чистоты нравовъ. Съ сентиментальнаго путешественника драли деньги на каждомъ шагу за всякую бездлицу, вымаливаніямъ и выпрашиваніямъ самымъ наглымъ не было конца. Не слышалъ онъ почти во всю дорогу и препрославленной ‘веселой, удалой русской псни’, которая, какъ онъ воображалъ, должна раздаваться по всему пространству отъ Москвы до Петербурга: грубымъ, недоврчивымъ и мрачнымъ показался ему Русскій народъ, живущій между обими столицами. Отъ чего это происходитъ? спрашивалъ самъ себя любознательный путешественникъ, и отвтъ на этотъ вопросъ у него отыскался. ‘Какой ты добрый баринъ!’ сказала ему старуха-хозяйка на станціи Черная Грязь: ‘говоришь съ нами, а къ иному боимся мы и подойти.’ ‘На всхъ постоялыхъ дворахъ’, замчаетъ онъ въ Зимогорь, ‘гд я останавливался, хозяева, особливо старухи, называютъ меня добрымъ бариномъ, оттого ли что я говорю съ ними ласково, разспрашиваю о подробностяхъ ихъ жизни, не длая ничего имъ непріятнаго, или оттого что многіе изъ прозжающихъ досаждаютъ имъ самымъ дерзкимъ образомъ безъ причины? чему и я былъ свидтелемъ на одной станціи.’ На первой станціи отъ Москвы, въ Черной Грязи, услыхавъ женскіе голоса, раздававшіеся на улиц въ хороводной псн, Иванъ Алексевичъ пришелъ въ восторгъ: ‘давно у же’, говоритъ онъ, ‘не слыхалъ я сельскихъ утшеній! Даже и гулъ шумящей толпы мужиковъ, около повозки моей собравшихся, пріятенъ для моего слуха.’ Но на другой же день, въ Пшкахъ, пришлось ему разочароваться. По улиц проходилъ обозъ. Пьяные лшковскіе мужики затяли драку съ извощиками. Женщины выбжали изъ домовъ и кулаками и сковородами унимали пьяныхъ забіякъ, своихъ мужей и сыновей. ‘жалкая и смшная сцена’, восклицаетъ нашъ авторъ: ‘крестьяне по воскресеньямъ гуляютъ, то-есть наливаются до безумія. Теперь (дло было въ понедльникъ), поутру, или не проспались еще, или уже опохмлились. Пьяный пастухъ ударилъ одного изъ прозжающихъ за то что скотина изъ его стада забжала въ обозъ и едва не задавлена, его толкнули, а можетъ-быть и ударили самого. Онъ закричалъ, и вотъ вся причина драки! Каково правосудіе пьяныхъ скотовъ! каковы подмосковные мужики!’ Въ Кливу случилась такая сцена. На постоялый дворъ, гд остановился Второвъ, приходитъ старикъ съ блюдечкомъ и проситъ на построеніе церкви. ‘Я вижу’, сказалъ ему Второвъ, ‘ты и самъ бденъ.’ ‘Бденъ, батюшка!’ отвчаетъ старикъ. ‘Возьми же себ’, про до лакаетъ онъ, ‘пять копекъ, а для Бога есть неистощимое богатство, лучшій, величественный храмъ Его — природа! Онъ не требуетъ нашихъ подаяній, но добрыхъ длъ.’ Старикъ отвсилъ низкій поклонъ, а пятачокъ положилъ въ карманъ. Но за то Тверью и пребываніемъ въ Твери нашъ путешественникъ остался вполн доволенъ. Онъ отправился пшкомъ осматривать городъ, прямо на Милліонную улицу, которую называетъ прекрасной, обстроенной высокими каменными домами, съ лавками внизу и погребами. Останавливается у присутственныхъ мстъ, противъ высокой каменной пирамиды, поставленной въ память императрицы Екатерины И, при которой началось построеніе прочной дороги между обими столицами. Заходитъ въ соборъ во время литургіи, гд обращаетъ на себя его вниманіе большая картина, написанная на стн, изображающая Екатерину во весь ростъ, въ порфир, корон и со скипетромъ, Павелъ и Марія — по сторонамъ ея, а назади — Вра, Надежда и Любовь, съ ихъ символами. Изъ собора вашъ путешественникъ прошелъ прямо къ Волг и остановился на высокомъ ея берегу. Видъ родимой рки вызвалъ въ немъ слдующія чувства:
‘Здравствуй, родная рка моя! Я привтствую тебя какъ милаго друга съ которымъ давно разстался. Сколь часто, царица водъ моего отечества, сиживалъ я на крутыхъ, каменистыхъ берегахъ твоихъ въ ясные дни весны и лта! Смотрлъ на зеркальную поверхность струй твоихъ, позлащенныхъ вечернимъ солнцемъ, — смотрлъ и восхищался! Съ малолтства я утшался тобою и плавалъ по хребтамъ твоимъ всегда съ удовольствіемъ. Меня не устрашили и бурные валы твои когда ты плещешь ими въ берега съ ужаснымъ шумомъ, обламываешь большія глыбы, разбиваешь суда! Я не видалъ, однакожь, большихъ несчастій и несчастныхъ поглощенныхъ твоими волнами, и потому любилъ во время бури смотрть на разгнванную стихію.’ Подъ вліяніемъ такихъ чувствъ, вс Тверитяне показались нашему путешественнику вжливыми, ласковыми, ‘любезными гражданами’: многіе изъ встрчавшихся съ нимъ кланялись. Одинъ изъ такихъ гражданъ также стоялъ за берегу Волги. Иванъ Алексевичъ подошелъ къ нему и спросилъ:
— Гд вашъ Отрочъ-монастырь? Гд Воксалъ?
— Извольте смотрть вправо, отвчаетъ вжливый гражданинъ, снимая шляпу, — видите на другой сторон, между Волгою и Твердою, на самой стрлк? А Воксалъ еще дале, на семъ берегу Волги. Ежели угодно вамъ погулять, подите къ Тресвятскому монастырю: тамъ мстоположеніе вамъ понравится, тамъ вы увидите и архіерейскій домъ въ рощ.
— Какой прекрасный у васъ городъ! Врно, весело вамъ жить здсь? спросилъ Второвъ.
— Да, сударь, весело кому есть чмъ жить, но бдныхъ не утшаетъ веселое мсто. Бдныхъ много и здсь.
— Такъ, мой другъ! утшалъ гражданина вашъ путешественникъ, — бдные осуждены къ такой участи во всхъ мстахъ, однакожь имютъ иногда свои сердечныя утшенія и не завидуютъ богачамъ.
Вжливый гражданинъ промолчалъ.
Отсюда, съ берега Волги, Второвъ отправился въ Гостиный Дворъ, обошелъ вс нижнія и верхнія лавки и заглядлся за одну прекрасную Тверитянку, напомнившую ему его, сердечнаго друга’ о которомъ онъ не переставалъ вздыхать въ Москв. Нсколько разъ встрчался вашъ путешественникъ съ этою Тверитянкой въ разныхъ лавкахъ, вмст съ нею нарочно торговалъ платки и, наконецъ, добился цли: какимъ-то ‘забавнымъ разчетомъ съ купцомъ’ вызвалъ за устахъ ея пріятную улыбку. Посл обда, несмотря за дурную, дождливую погоду, нашъ путешественникъ снова отправился на прогулку въ Тверской городской садъ или Воксалъ, расположенный за берегу Волги, въ надежд быть-можетъ встртиться опять съ ‘прекрасною Тверитянкой’. Садомъ и мстностью онъ былъ очарованъ, по его словамъ, такого прекраснаго мста онъ не видалъ и на нижнемъ теченіи родной своей рки. Вдали виднлся Отрочъ-монастырь, по Волг и Тверц тянулось множество барокъ лошадьми вверхъ по теченію, садъ содержался съ замчательною чистотой и даже изяществомъ. Восхищенный всмъ видннымъ, герой нашъ развернулъ свой дорожникъ и началъ читать, сидя въ одной бесдк, напечатанное въ немъ письмо какой-то ‘любезной Тверитянки’, читая, онъ ‘восхищался пріятнымъ описаніемъ невинныхъ удовольствій и забавъ блаженныхъ тверскихъ жителей’. Цисьмо Тверитянки описывающей Вокзалъ, очевидно, адресованное къ подруг, оканчивалось слдующею тирадой:
‘Такъ, моя милая, и на хладномъ краю свера, и на цвтущихъ равнинахъ романической Гишпани, въ огромныхъ палатахъ и въ бдной хижин, съ доброю душой, чувствительнымъ сердцемъ, умя быть довольною, равно можно наслаждаться благополучіемъ.’
‘Чувствительный, нжный авторъ! обращаясь къ тверскому, восклицаетъ вашъ самарскій авторъ: можетъ-быть нсколько разъ ты сиживала на семъ мст гд я сижу теперь. Наслаждайся, милая, всегда достойнымъ тебя благополучіемъ…’ Въ Торжк нашъ путешественникъ также гулялъ по городу, былъ въ соборной церкви, въ Борисоглбскомъ монастыр и въ Гостинномъ Двор, переполненномъ мстными издліями всякаго рода обуви. Въ Вышнемъ Волочк, куда онъ прибылъ 11го мая, Второвъ подробно осматривалъ Цнинскій каналъ, но вмсто ‘любезной, цвтущей’ весны, онъ встртилъ здсь сквернйшую ненастную погоду, а потому и осмотръ и пребываніе въ город были кратковременны. Второвъ замтилъ только что онъ ни одного человка не видитъ въ нмецкомъ плать, а вс въ русскихъ кафтанахъ и съ бородами. Остановившись въ дом какого-то купца, Второвъ разговорился съ его маленькимъ сыномъ Лшей (Алексемъ), который разказалъ ему что прежде онъ (Лша) былъ въ народномъ училищ, но отецъ его выкупилъ оттуда и отдалъ дьячку который доучиваетъ его Часослову и скоро начнетъ Псалтирь. ‘Въ народномъ училищ, говорилъ Леша, у насъ очень мало учатся: почти вс отцы берутъ назадъ своихъ дтей, потому что тамъ учатъ грамот не по-нашему’. По всмъ тогдашнимъ станціямъ, по дорог между обими столицами, были устроены дворцы, каменные и деревянные дома для остановокъ лицъ царской фамиліи. Въ Ядров, прозжая мимо дворца, нашъ путешественникъ увидлъ множество каретъ и колясокъ. Оказалось что это былъ поздъ графа И. И. Салтыкова, отправлявшагося въ Петербургъ. Графъ ночевалъ въ Ядров и подъ его экипажи заготовляли только (!) 126 лошадей. ‘Прозжая по Валдайскимъ горамъ, замчаетъ Второвъ, попадались намъ нсколько лошадиныхъ труповъ и костей, лежащихъ близь дорога. Нтъ ли здсь волковъ? спросилъ я извощика. Нтъ, сударь! Это падали лошади какъ хала царская свита. Скачутъ ни всть какъ, лошади-то и не вы держу т!’ Въ Зимогорь путешественнику надодали валдайскими баранками. Сначала щедро надлила его ими хозяйка крестьянской избы, въ которой онъ остановился, потомъ явились дв старухи и навязывали ему свой товаръ. Герой нашъ ловко отдлался отъ новой покупки, подаривъ торговкамъ прежнюю, которую он взяли съ радостію. Бабы разболтались. Одна изъ нихъ разказала что она воспитываетъ подкинутое дитя, прибавивъ: ‘видно, ваша братія, прозжіе, поцловали горячо за баранки какую-нибудь двушку!’ Выпросивъ у Второва денегъ для своего питомца, старуха хотла еще прислать дочерей своихъ съ баранками. ‘Цлуй ихъ какъ хочешь!’ сказала она при уход. Баранки преслдовали Второва и въ самомъ Валда, гд въ рядахъ ‘миловидныя двушки съ улыбкою выманили’ у него нсколько денегъ. Въ Новгород, для обозрнія этого города, нашъ путешественникъ остановился на полсутокъ. Онъ прибылъ туда 4го мая, въ воскресенье. Погода стояла чудесная. Пшкамъ онъ обошелъ почти весь городъ. Постоялъ и помечталъ на Волховскомъ мосту, заходилъ въ нкоторыя церкви, былъ въ Софійскомъ собор, гд служилъ архіерей и гд было большое стеченіе публики и, между прочими, губернаторъ и много ‘новгородскихъ красавицъ’. Посл обдни ему захотлось осмотрть Городище и отыскать признаки существованія ‘древнйшаго города Славянска’. Въ это время Городище отдлялось отъ города разливомъ Волхова, еще не вошедшаго въ берега. Иванъ Алексевичъ отправился на лодк Съ мимъ плыла одна новгородская мщанка, старуха Между ними завязался слдующій разговоръ:
—Ты здсь родилась, бабушка? спросилъ Второвъ.
— Здсь, батюшка! отвчала старуха.— Родители мои были архіерейскіе служки. Мы жили прежде въ Городищ и давно уже переселились въ Новгородъ. А ты, мой батюшка, зачмъ дешь въ Городище, не къ Елизару ли Максимовичу?
— Нтъ, бабушка. Я тамъ никого не знаю: я прозжающій. ду погулять, посмотрть.
— А я ду къ Палаге Григорьевн, продолжала словоохотливая старуха:— она мн племянница, да и Елизаръ-то Максимовичъ мн родственникъ.
— Кто они такіе? спросилъ Второвъ.
— Кожевники, отвчала старуха.
— Ты уже давно живешь на свт и въ Новгород. Скажи-ка, бабушка, не слыхала ли ты чего о старин здшней, о Гостомысл, о Вадим, Мар Посадниц?
— Что это, батюшка, святые что ли были?
— Нтъ, это въ старину извстные здсь были люди, по ихъ знатности и могуществу.
— Нтъ, батюшка, я объ нихъ ничего не знаю. А вотъ слышала что на этомъ берегу (старуха показала на Торговую сторону) жилъ Арсеній преподобный, а на томъ Никола Качановъ. Они, мои батюшки, спасались въ своихъ кельяхъ, зжали другъ къ другу въ лодочкахъ, да однажды какъ-то поссорились. Арсеній преподобный погналъ Николу Кочанова съ своего берега. Онъ побжалъ черезъ его огороды и ухватился за кочанъ капусты. Арсеній преподобный сказалъ тогда: ‘Будь ты отнын и до вку Никола-Кочанный!’ Такъ онъ и понын называется. Какое было мсто славное на этомъ берегу! Арсеній преподобный назначилъ самъ себ здсь могилку — чтобъ его не трогали отсюда, какъ онъ умретъ, однако посл перенесли его, батюшку, въ Кирилловъ монастырь.
— Отъ кого это ты слышала, бабушка? спросилъ Второвъ.
— Какъ, батюшка! Здсь вс малые ребятишки это знаютъ.
Перевощикъ подтвердилъ разказъ старухи. Въ Городищ Иванъ Алексевичъ нашелъ нсколько жалкихъ лачугъ, страшную нечистоту и зловоніе. На возвышеніи стояла каменная церковь, пустая, вокругъ виднлось распаханное поле, а по немъ кое-гд торчало нсколько засохшихъ и поломанныхъ яблонь,— жалкіе остатки прежняго архіерейскаго сада. Никакихъ слдовъ ‘великаго Славянска’, разумется, онъ не нашелъ, что однакожь дало ему поводъ помечтать о древнихъ нашихъ предкахъ и о суетности человческой жизни. Полюбовавшись прекраснымъ видомъ, открывавшимся съ возвышенія, подл самой церкви, нашъ путешественникъ ршился постить Юрьевъ монастырь. Но въ этомъ монастыр не нашелъ онъ тогда ничего замчательнаго. Старинный садъ былъ въ страшномъ запустніи, и только нсколько барынь, сидящихъ подъ открытыми окнами въ гостяхъ у эконома, обратили за себя вниманіе недовольнаго путешественника: он любезно отвтили на его поклонъ. До берега провожалъ его сдой монахъ, не чисто говорившій порусски. Оказалось что онъ былъ Прусакъ, по фамиліи Линтнеръ, взятый въ плнъ Русскими, и что онъ живетъ въ Россіи лтъ сорокъ. Принявъ православіе, онъ поступилъ въ монашество (подъ именемъ Іосифа), былъ іеромонахомъ на корабл Двнадцати Апостоловъ, во время послдней войны съ фракціею, въ Голландіи и Англіи, а въ Юрьевъ перешелъ за окончательный покой, который и пожелалъ ему найти здсь Второвъ.
По мр приближенія къ Петербургу, мечты юнаго провинціала, въ первый разъ възжавшаго въ сверную столицу, разгарались, воображеніе работало сильно, но сренькое небо, жестокій втеръ и моросившій дождикъ въ состояніи были охладить самое пылкое воображеніе. Непроглядный туманъ вислъ надъ Петербургомъ. О близости громаднаго города можно было догадываться только спустившись съ Пулковой горы. Не взирая на дождь и втеръ, отъ самаго Царскаго Седа, большую часть дороги нетерпливый путешественникъ шелъ пшкомъ. Каждый предметъ останавливалъ его вниманіе, даже верстовые столбы сдланные ‘изъ разноцвтныхъ мраморовъ, пирамидальными фигурами’. На 10й верст блеснулъ Адмиралтейскій шпицъ, на пятой показались красныя крыши и ярко блистающія главы Николы Морскаго. Вотъ и застава, но ничего кром громады крышъ и нсколькихъ церквей, не видно. Гд же великолпный городъ, о которомъ мечталось столько времени нашему самарскому литератору, о которомъ разказываютъ вс столько чудесъ?… ‘И такъ меня обманули!’ думаетъ озадаченный путешественникъ, приказавшій везти себя въ Семеновскій Полкъ. детъ онъ по улицамъ: мостовая скверная, строеніе посредственное, грязь, ничего великолпнаго…. Совершенно разочарованнымъ възжаетъ Второвъ въ квартиру своихъ пріятелей, Семеновскихъ офицеровъ, братьевъ Усовыхъ, Петра и Александра Николаевичей, встртившихъ его съ распростертыми объятіями.

V.
(1802—1804).

Петербургъ. Осмотръ достопримчательностей.— Поздка въ Петергофъ,— Петербургскія знакомства.— Публичныя лекціи Смльковскаго, Свергина, Озерецковскаго, Захарова и Савостьянова.— Петербургскій театръ и литература.— Семейство Авдевыхъ.— Выставка въ Академіи Художествъ.— Прогулка по Петербургу.— Дуэль князя Щербатова съ принцемъ де-Саксомъ.— Знакомство Второва съ Семеновскими офицерами.— Встрча съ государемъ.— Петергофскій праздникъ.— Дядька Никитушка.— Стрльна.— Отъздъ въ Москву.— А. А Соколовъ.— С. Е. Кротковъ.— Возвращеніе въ Симбирскъ.— Дурасовы и Мидьковичи.— Странствованіе по помщикамъ.— Спектакли въ дом Жадовскихъ, въ Симбирск,— Село Архангельское, имніе Наумовыхъ.

По прізд въ Петербургъ, Иванъ Алексевичъ Второвъ поспшилъ познакомиться съ тми домами которымъ онъ былъ отрекомендованъ въ Москв, отыскать прежнихъ знакомыхъ и осмотрть слдующія петербургскія достопримчательности: Зимній Дворецъ, Адмиралтейство, Петропавловскую крпость, Кунсткамеру, Готторбскій глобусъ, Таврическій дворецъ, Невскій монастырь, стеклянный и фарфоровый заводы и Эрмитажъ. Въ Зимнемъ Дворц онъ замтилъ что кабинетъ императора Павла оставался въ томъ же вид въ какомъ былъ и при немъ. При вход въ Эрмитажъ вниманіе его остановилось на надписи на доск золотыми буквами, то были: Правила для входящихъ. Вотъ что говоритъ Второвъ по поводу этихъ правилъ:
‘Безсмертная, нжная мать наша Екатерина, которой великая душа царствуетъ нын въ небесномъ Эрмитаж, какъ добрая хозяйка приглашаетъ сюда всхъ кто имлъ право тогда входить при ней и проситъ оставить за дверьми шпаги, шляпы, чины и мстничества, быть всмъ равными, обращаться просто, кому какъ угодно, какъ въ собственномъ дом своемъ, однакожь безъ шуму и безъ своры. Въ противномъ случа, преступившій правила сіи, долженъ вылить стаканъ воды и прочитать вслухъ страницу Телемахиды Третьяковскаго, а за вторичное преступленіе цлую главу.’
Изъ картинъ вниманіе Второва обратила на себя особенно одна, изображавшая покойнаго императора въ своемъ семейств и отличавшаяся поразительнымъ сходствомъ. Павелъ I сидитъ въ креслахъ и ласкаетъ Анну Павловну и Николая Павловича, обнимающихъ его колни. Михаилъ Павловичъ сидитъ у ногъ его на полу, съ барабаномъ. Императрица Марія еодоровна разговариваетъ съ Маріей и Екатериной Павловнами, а Александра Павловна и Елена Павловна, обнявшись, ‘идутъ отъ нихъ съ печальными лицами въ изображенный вдали лсъ’. Александръ Павловичъ и Константинъ Павловичъ стоятъ у бюста Петра I, а вдали, подъ кипарисами, поставленъ бюстъ Ольги Павловны’. Въ Таврическомъ дворц поразило нашего путешественника тогдашнее его запустніе. ‘На развалины великолпнаго Таврическаго дворца, говоритъ онъ, взглянулъ я со вздохомъ. Видлъ обломанныя колонны, облупленныя пальмы и теперь еще поддерживающія своды, а въ огромномъ зал съ колоннадой украшенной барельефами и живописью, гд прежде царствовали утхи, пышность и блескъ, гд отзывались звуки: ‘Громъ побды раздавайся!’ Что вы думаете теперь? Дымящійся лошадиный навозъ!… Вмсто гармоническихъ звуковъ раздается хлопанье бичей, а вмсто танцевъ бгаютъ лошади на корд: залъ превращенъ въ манежъ! Романическій садъ понын еще привлекаетъ всхъ для прогулки въ немъ. Тутъ поставлена чрезъ одинъ прудъ славная модель Кулибина механическаго моста для Невы. На бесдкахъ и храмикахъ стны и двери исписаны сквернословными стихами и прозой. {Въ ‘Каталог исторической выставки портретовъ лицъ XVI — XVIII вха’, составленномъ г. Петровымъ (Спб. 1870), этой картины нтъ.} Въ Александро-Невской Лавр показывали Второву пустую могилу императора Петра III, тло котораго, какъ извстно, было перенесено въ Петропавловскій соборъ по приказанію Павла Петровича. На Невскомъ кладбищ нашъ самарскій философъ обратилъ вниманіе на надгробные памятники со множествомъ надписей, по его словамъ, трогательныхъ и каррикатурныхъ. ‘Какой блескъ, какая гордость и надъ прахами, восклицаетъ онъ,— большая часть достоинствъ покойныхъ значится въ ихъ чинахъ, род и орденахъ’. Такова была надпись на памятник генерала Турчанинова. ‘Съ чувствованіемъ почтенія взглянулъ онъ на могилу отца нашей словесности Ломоносова’ и остановился съ особеннымъ. вниманіемъ надъ памятникомъ поставленнымъ надъ дочерью Демидова. Памятникъ изображалъ мраморную группу, состоявшую изъ матери и мертваго младенца, лежавшаго во гроб. Мать наклонилась къ нему съ печальнымъ лицомъ, на которомъ видны слезы. Скорбь ея выражалась слдующими стихами, высченными на гробниц:
Давно ль я счастлива была?
Давно ли ты, мой другъ, какъ ангелъ улыбалась!
Съ тобой я счастье погребла,
Одна печаль, одна любовь со мной осталась.
Ни покоя, ни усталости не зналъ нашъ путешественникъ въ своихъ странствованіяхъ по Петербургу, томимый желаніемъ все видть. Въ квартир Усовыхъ, въ обществ Семеновскихъ офицеровъ, онъ наслаждался самымъ пріятнымъ отдыхомъ, о которомъ даетъ понятіе слдующая картина, набросанная 22го мая: ‘Сижу подъ окномъ, противъ коего караулъ Семеновскаго лодка стоитъ во фронт. Любезный Петръ Николаевичъ вытягивается съ своимъ экспонтономъ предъ усатыми гренадерами, я улыбаясь грожу ему пальцемъ. Вдали слышны голоса псенъ, роговая музыка и глухой шумъ отъ каретъ. Дв главы Исакіевской церкви {Прежней, до Монферановской, постройки.} видны чрезъ крыши домовъ, въ прямой черт отъ меня. Мимо оконъ нашего дома, по тротуару, проходятъ красавицы подъ флеромъ, на улиц кареты поднимаютъ облака пыли. Въ комнат расхаживаетъ милый, чувствительный мой другъ, Александръ Николаевичъ, въ своемъ шлафрок, и разговариваетъ со мною. Я въ самомъ пріятномъ расположеніи духа.’
29го мая Второвъ съ своими хозяевами и П. Л. Флоровымъ отправился, въ открытой коляск, въ Петергофъ. ‘Прекрасные виды натуры и искусства, говоритъ онъ, утшали меня во всю дорогу, особливо отъ Петербурга до Краснаго Кабачка. По обимъ сторонамъ гладкой перспективы построены мызы, или загородные дома, лучшей архитектуры, съ англійскими садами и прудами. Живущіе въ сихъ мызахъ казались мн блаженными людьми, царствующими въ райскихъ селеніяхъ.’ Выхавъ изъ Петербурга въ 8 часовъ вечера, наши путешественники прибыли въ Петергофъ далеко за полночь. Они хотли остановиться въ дом нкоего Чипелева, во какъ хозяева слали, да домъ и безъ того былъ половъ гостей, поэтому они вынуждены были расположиться въ трактир. На другой день они осмотрли Верхній Садъ, дворецъ, фонтаны, Марлинъ Домикъ, Березовый Домикъ, Монилезиръ, описаніе всхъ этихъ мстъ, сдланное Второвымъ, ничего не представляетъ любопытнаго для современнаго читателя. У Чилелева Второвъ и его спутники обдали и играли въ бостонъ. Но отыгравши партію, они опять пошли къ Монилезиру и до 8 часовъ вечера гуляли по Нижнему Саду. Самарскій степнякъ былъ въ восторг отъ тогдашнихъ петергофскихъ чудесъ. Первыми лицами съ которыми тотчасъ же встртился Второвъ, по прізд своемъ въ Петербургъ, были: Григорій Борисовичъ Кошелевъ, московскій его знакомый, и Павелъ Александровичъ Цызаревъ. О послднемъ вотъ въ какихъ словахъ выражается Второвъ: ‘Сей любезный человкъ сдлался мн сердечнымъ другомъ. Мы часто бесдуемъ съ нимъ о сует большаго свта, который довольно знакомъ ему, по его чину, воспитанію и связямъ съ первйшими особами. Случайные успхи счастія не развратили его добраго, чувствительнаго сердца, можетъ-быть потому что онъ не слишкомъ богатъ’. 2го іюня Иванъ Алексевичъ былъ именинникъ. Этотъ день онъ провелъ у Цызаревъ, который для него никуда не вызжалъ и никого къ себ не принималъ. Вечеромъ они были въ Лтнемъ Саду, гд нашъ путешественникъ встртился съ своимъ стариннымъ знакомымъ, Антономъ Андреевичемъ Платономъ, имвшимъ свой домъ въ 14й линіи. Впрочемъ, число знакомыхъ Второва возрастало съ каждымъ днемъ. По воскресеньямъ въ то время на Дворцовой площади бывали царскіе смотры, или, какъ ихъ тогда называли, кейзеръ-парады. Здсь собирались вс караулы находящихся въ Петербург войскъ и проходили церемоніальнымъ маршемъ мимо дворца, въ присутствіи государя, который въ это время стоялъ безъ шляпы. 13го іюня Ивану Алексевичу въ первый разъ пришлось постить Петербургскій театръ. По случаю поправки Большаго Театра, играли тогда въ деревянномъ театр Аничковскаго дворца. Шла комедія Охота сватать и балетъ Александръ Македонскій. Петербургскіе актеры, по мннію Второва, ничмъ не отличались отъ москзовскихъ, а Шушеригъ положительно ему не понравился, по своему сиповатому голосу. Тснота въ театр была ужасная. Герой нашъ былъ въ партер и все время представленія долженъ былъ простоять на ногахъ, въ начал балета съ нимъ сдлалось дурно и онъ непремнно упалъ бы въ обморокъ, еслибы какой-то ‘чувствительный’ гвардейскій офицеръ не помогъ ему на чемъ-то приссть.
Лтомъ 1802 года въ Петербург читались публичныя лекціи, по четыре дня въ недлю. {Любопытныя подробности объ этихъ лекціяхъ и еще любопытнйшія характеристики лекторовъ (напримръ Озерецковскаго) представляетъ Гречъ въ своихъ запискахъ (Русс. Арх. 1878, I, 709—716). О начал этихъ чтеній, устроенныхъ княгиней Е. Р. Дашковой, см. Сухомлинова, Ист. Росс. Акад. I, 29—80.} Въ понедльникъ, въ четыре часа пополудни, у Обухова моста, въ дом Лепехина, читалъ ботанику адъюнктъ Смлковскій. Во вторникъ, поутру, въ Кунсткамер читали профессора: Свергинъ минералогію и Озерецковскій зоологію, въ тотъ же день, посл обда, въ физическомъ кабинет Академіи Наукъ адъюнктъ Захаровъ читалъ физику и химію. Въ четвергъ утромъ, въ Кунсткамер, читались минералогія и зоологія, а посл обда, въ Ботаническомъ Саду Лепехина — ботаника. Въ пятницу, посл обда, въ Академіи Наукъ — физика и химія. Иванъ Алексевичъ почти не пропускалъ этихъ лекцій, особенно въ Кунсткамер и въ физическомъ кабинет при Академіи, но слушателей на этихъ лекціяхъ было чрезвычайно мало, не боле двадцати человкъ, впрочемъ между ними бывали и дамы. Причина такого явленія лежала частію въ неподготовленности публики, частію въ самихъ лекторахъ. Вотъ что говоритъ Второвъ о послднихъ: ‘Мн не понравился г. Озерецковскій потому боле что слишкомъ много вмшиваетъ латыни въ свои лекціи, излишне повторяетъ и отвлекается отъ настоящей матеріи посторонними сужденіями. Напримръ говоря о миссіонер, исцлившемся чрезъ вампира, онъ слишкомъ откровенно и свободно изъяснялъ свои мысли о религіи, и на публичныхъ лекціяхъ!’ Въ другой разъ тотъ же Озерецковскій, на публичной лекціи, около часа читалъ на латинскомъ язык изъ книги Альдрованди разказы объ осл. О лекціяхъ Смлковскаго Второвъ отзывается не лучше: ‘Забавно было слушать педантическій языкъ безъ привычки. Онъ (лекторъ) часто отвчалъ на вопросы слушателей латинскимъ языкомъ, пополамъ съ русскимъ, думая что вс могутъ понимать его.’ Изъ всхъ чтецовъ Второвъ хвалитъ только одного адъюнкта Севастьянова, бывшаго прежде библіотекаремъ у великаго князя Константина Павловича, ‘въ разговорахъ его, замчаетъ онъ, видно боле свдній и учтивости’.
21го іюня Второвъ похалъ въ Кронштадтъ съ своими знакомыми, А. И. Коноплинымъ и А. А. Шиловскимъ. Онъ распространяется о своихъ сопутникахъ въ этомъ недалекомъ плаваніи и между прочими объ одномъ Англичанин, граф Патен, служившемъ въ нашемъ флот. Этотъ Патенъ, какъ видно человкъ бывалый, осматривалъ Геркуланъ и Помпею и разказывалъ ему о тамошнихъ находкахъ. На другой день, въ Кронштадт, въ Англійскомъ трактир, гд остановились петербургскіе прізжіе, Второвъ разговорился съ другимъ иностранцемъ, путешествовавшимъ по Европ, съ какимъ-то Швейцарцемъ. Этотъ послдній расхваливалъ Петербургъ и дворянство, но былъ пораженъ невжествомъ русскаго простаго народа. Въ Кронштадт пробылъ нашъ путешественникъ двое сутокъ и возвратился въ Петербургъ черезъ Ораніенбаумъ и Петергофъ. Третья встрча съ замчательнымъ иностранцемъ случилась поздне, въ дом Цызарева. То былъ нкто Оливьери, родомъ Венеціанецъ или Албанецъ, подавшій, какъ говорили, первую мысль императору Павлу о завоеваніи Индіи. По словамъ Второва, этотъ господинъ былъ лтъ сорока, недуренъ собою, одтъ былъ по-турецки, съ бритою головой, въ тибетейк и туфляхъ. Въ этомъ костюм онъ щеголялъ по всей Европ, а въ Азіи носилъ европейское платье. Съ хозяиномъ онъ говорилъ по-французски, но зналъ будто бы вс европейскіе и азіятскіе языки живые и мертвые.
24е іюня ознаменовалось въ Петербург нкоторымъ образомъ литературнымъ событіемъ: давали въ первый разъ драму Ильина (Ник. Ив.), Лиза, или Торжество Благодарности. {Объ Ильин очень подробно говоритъ С. Т. Аксаковъ въ своихъ Литературныхъ и Театральныхъ Воспоминаніяхъ. Ильинъ былъ еще авторомъ другой піесы, Рекрутскій Наборъ. Успхъ этихъ піесъ на сцен, очевидцемъ котораго былъ Аксаковъ, свелъ автора ихъ съ ума. Бдняга вообразилъ себя великимъ писателемъ, ничего не длалъ и жилъ въ крайней бдности въ Москв. Слабость къ знати и желаніе казаться богатымъ составляли второй пунктъ его помшательства. Вызовъ Ильина замчателенъ какъ первый вызовъ автора на русской сцен.} Піеса была принята съ восторгомъ, автора вызывали. Но такъ какъ онъ не показывался и публика не позволяла продолжать представленія, поэтому директоръ долженъ былъ отправиться разыскивать его и, нашедъ гд-то въ партер, представилъ публик изъ своей ложи. Рукоплесканіямъ не было конца, авторъ піесы былъ растроганъ до слезъ. Посл того, по требованію публики, піеса эта была играна нсколько дней къ ряду. Государь прислалъ Ильину въ подарокъ драгоцнный перстень. Не отрицая достоинствъ піесы, Второвъ замчаетъ что Ильинъ обязанъ своимъ успхомъ игр актеровъ, ‘которые разыгрывали ее (Лизу) весьма естественно и съ превосходнымъ искусствомъ’. Заговоривъ о литератур и литераторахъ, выбираемъ изъ дневника Второва т мста которыя непосредственно относятся до этого предмета. Литературная производительность была въ эту пору самая неблестящая: Иванъ Алексевичъ говоритъ всего о трехъ-четырехъ новыхъ піесахъ. Вотъ его отзывъ. ‘Читалъ (11го іюля) книгу Лизы, сочиненную коллежскимъ архиваріусомъ Алексемъ Половымъ, читалъ, смялся и сожаллъ о бдномъ автор! А еще боле удивлялся, какъ г. Шепелевъ (одинъ изъ знакомыхъ) отъ чистаго сердца хвалилъ такое глупое сочиненіе’. 14го іюля, онъ постилъ опять театръ съ новыми своими знакомыми, братьями Чагиными (Алек. и Дан. ед.). Давали: трагедію Безбожный {Лилія напечатана въ Москв, въ типогр. Кряжева, Готье и Мея, 1802. Трагедія Безбожный, въ 5 дйствіяхъ, сочиненіе Браве, переводъ Ив. Елагина. М. Въ типогр. Клаудія, 1786 года. Второе изданіе напечатано въ слдующемъ году въ типографіи Компаніи Типографовъ.} и балетъ Новый Виртеръ. Яковлевъ, по словамъ Ивана Алексевича, и Каратыгина играли прекрасно, но Шушеринъ не твердо зналъ свою роль и не у мста кричалъ, ‘словомъ, замчаетъ критикъ, я не нашелъ въ немъ того славнаго актера, котораго превозносили въ Москв’. Сахаровъ, несмотря на странность своей жестикуляціи, игралъ не хуже Шушерина. Трагедія не удовлетворила вкусу нашего самарскаго литератора: ‘монологи предлинные, говоритъ онъ, а штиль и неупотребительныя слова противны слуху. Сколько педантизма, славянщины, восклицаній — увы!… Сіе, оное, мню, престань, колику и пр., и пр.!’ Авторъ балета Новый Вертеръ на афиш значился Вадьдбергомъ, а на самомъ дл былъ Лсогоровымъ. {О всхъ названныхъ выше актерахъ, особенно о Шушерин и Яковлев, очень подробно говоритъ С. Т. Аксаковъ въ своихъ Литературныхъ и Театральныхъ Воспоминаніяхъ. Шушерину онъ посвятилъ особую главу въ своей Семейной Хроник (стр. 375—455, 1е изд.). Вигель и Жихаревъ, особенно послдній, также говорятъ не мало о театрахъ въ обихъ столицахъ. До 1806 года въ Москв не было казеннаго театра, а только частный, содержимый нкіимъ Медоксомъ. Актеры Meдоксовой труппы почти на половину состояли изъ оброчныхъ крпостныхъ людей. По свидтельству Жихарева, съ ними не церемонились. Ихъ даже въ театральныхъ афишахъ постоянно отличали отъ свободныхъ артистовъ тмъ что не удостоивали прибавлять къ ихъ фамиліи букву Г. (господинъ или гжа). Это право они пріобрли только съ того времени когда Московскій театръ сдлался Императорскимъ, событіе нетерпливо ожидавшееся этими бдняками.} Сказавши объ этомъ, Иванъ Алексевичъ ставитъ слово преглдоо съ точками, неизвстно, относя ли свою аттестацію къ такому переводу фамиліи или къ содержанію балета, котораго онъ не одобряетъ. Во французскомъ театр Второвъ былъ всего одинъ разъ, кажется, по недостаточному знанію имъ французскаго языка. Давали какую-то комедію и балетъ Геркулесъ. Въ комедіи отличался Ла-Рошъ, въ балет — Пикъ, чета Дидло, Розъ-Колонетъ и Констанція. Объ игр французскихъ актеровъ Иванъ Алексевичъ приводитъ мнніе Петербуржца (Цызарева), назвавшаго ихъ господами, по отношенію къ русскимъ актерамъ, которые не боле какъ слуги. 26го іюля, Второвъ прочиталъ вновь вышедшую книгу: Не всмъ на вкусъ рдкая чета. {Сочиненіе какого-то П. вышедшее въ Петербург въ 1802 году, типографія Академіи Наукъ.} ‘Мн приходила, говоритъ онъ, сильная охота написать рецензію, но подумалъ что такой трудъ безполезенъ: книга не стоитъ даже вниманія, и оставилъ.’ Въ числ петербургскихъ знакомыхъ Второва былъ нкто Николай Петровичъ Авдевъ, жившій гд-то на Васильевскомъ Остров, у котораго Иванъ Алексевичъ бывалъ очень часто. Семейство Авдевыхъ, кажется, было литературное, по крайней мр, здсь велись литературные разговоры, а сынъ хозяина, Сергй Николаевичъ, писалъ стихи. Въ дом Авдевыхъ Второвъ познакомился съ извстнымъ въ послдствіи баснописцемъ, Александромъ Ефимовичемъ Измайловымъ. {Въ послдствіи извстный баснописецъ и журналистъ, издатель Благонамреннаго (1818—1826) и (вмст съ П. Яковлевымъ) Календаря Музъ, на 1826—1827. См. о немъ въ Воспоминаніяхъ Вигеля (ч. III, 153) и Панаева (Встникъ Европы 1867, т. III, стр. 264).} ‘Измайловъ, говоритъ Второвъ, будучи тогда однихъ лтъ со мною или годомъ моложе, былъ извстенъ только однимъ романомъ, Иванъ Лукичъ Негодяевъ, осмяннымъ въ Новостяхъ Голубкова, {Новости, ежемсячное изданіе за 1799 (съ мая по сентябрь). Издалъ Петръ (Иванов.) Голубковъ. 4я кн. Спб. Тип. Медицинской Коллегіи. Романъ Измайлова Евгеній или пагубныя слдствія дурнаго воспитанія и сообщества (2 ч. 1799—1801) въ сатирическомъ род и пользовался заслуженною популярностью. Герой романа не Иванъ, а Евгеній.} и нкоторыми мелкими стихотвореніями,’ во по своему самохвальству и непривлекательной физіономіи, по смуглому и суровому лицу, Александръ Ефимовичъ не понравился Второву. Съ Сергемъ Николаевичемъ Авдевымъ у нашего героя случилась цлая исторія, рисующая тогдашніе литературные нравы. Молодой Авдевъ, какъ мы сказали, писалъ стихи, которые онъ не рдко показывалъ Второву, этотъ послдній поправлялъ ему ошибки. Но разъ случилось что Сергй Авдевъ, вмсто своихъ, показалъ ему стихи чужіе, но выдавалъ ихъ за свои. Второвъ уличилъ его въ этомъ подлог и, какъ другъ семейства, прочелъ ему наставленіе о скромности и о неприличіи самохвальства Отецъ, слышавшій это наставленіе изъ другой комнаты, въ которую дверь была затворена, бросился на шею къ Ивану Алексевичу и началъ его благодарить за любовь къ сыну. ‘Сія минута, говоритъ Второвъ, была для меня восхитительна и неожидаема: мы вс трое плакали’. О поползновеніи къ литературнымъ подлогамъ Второвъ разказываетъ еще въ одномъ письм изъ Москвы. Разъ онъ зашелъ въ Университетскую книжную лавку для покупки книгъ. Здсь онъ нашелъ какого-то молодаго человка (Кунина, {Кунинъ Николай — переводчикъ съ французскаго, напечатавшій (М. Т. Университет. 1806) стихи въ честь адмирала Мордвинова, по случаю избранія послдняго начальникомъ Московскаго ополченія. Книга Жестокая Истина или Неосторожный Опытъ, соч. д’Арно, напечатана Кунинымъ въ 1796 году (М. Универс. Тип.). Названный Второвымъ князь Мещерскій долженъ быть авторъ оды императору Павлу I въ день его рожденія, напечатанной безъ обозначенія времена а мста. Другой князь Василій Мещерскій, переводчикъ сочиненія Вольтера О несогласіяхъ церквей въ Польш, напечатаннаго въ 1778 году (М. Унив. Тип.), вроятно, былъ отецъ стихотворца.} какъ оказалось потомъ), который разспрашивалъ кто издалъ недавно напечатанную книгу, въ стихахъ, Юлія, письмо къ другу, утверждая что эта Юлія его переводъ съ французскаго, напечатанный имъ прежде особою книжкой, вмст съ другою піесой, подъ названіемъ Жестокая Истина. Юлія лежала на прилавк. Второвъ, взявъ книжку въ руки и прочитавъ нсколько стиховъ, нашелъ что они ему знакомы и что онъ читалъ ихъ прежде, въ рукописи. Стихи приписывались московскому литератору, князю Прокопію Васильевичу Мещерскому. Мнимые авторы или переводчики, конечно, воспользовались бывшимъ тогда въ обыча рукописнымъ распространеніемъ литературнаго товара. Юный литераторъ сконфузился отъ обличенія Второва и началъ уврять что піеса Мещерскаго называется Элилой, а эта Юлія — его переводъ. ‘Я подивился, говоритъ Второвъ, страшному шарлатанству такихъ авторовъ, которые присвоиваютъ себ чужіе таланты и труды.’
Въ конц іюня въ Академіи Художествъ открылась годичная выставка. Иванъ Алексевичъ довольно подробно описываетъ какъ самую Академію, такъ и эту выставку. Въ одной изъ залъ остановилъ его вниманіе портретъ императора Павла, во весь ростъ, въ порфир и корон, работы Боровиковскаго, отличавшійся поразительнымъ сходствомъ. {О Боровиковскомъ см. Живопись и живописцы Андреева, стр. 492—494. Портретъ этотъ нын принадлежитъ Департаменту Удловъ. (См. Каталогъ истор. выставки портретовъ лицъ XVI—XVIII в., Петрова, No 641, стр. 174.)} ‘Многіе служившіе при немъ, замчаетъ Второвъ, и часто видвшіе его, останавливаются съ какою-то робостію, взглянувъ нечаянно на сію картину.’ Изъ картинъ-находящихся въ Академіи публика обращала тогда особенное вниманіе на произведенія Угрюмова,— на его три картины: Избраніе на престолъ Михаила и Покореніе Казани, написанныя по заказу императора Павла и хранящіяся нын въ Эрмитазк, и Испытаніе силъ Усмаря, принадлежащую Академіи. {Объ Угрюмов см. у Андреева Живопись и Живописцы, стр. 491—492.}
Фланируя по Петербургу по длу и отъ бездлья, Второвъ не оставлялъ безъ вниманія ничего. Онъ ходилъ по Гостиному Двору, бывалъ на бирж, чаще всего посщалъ книжныя лавки, гд, разумется, покупалъ и книги, навщалъ и трактиры, и ‘рестораціи’. Изъ послднихъ онъ съ особенною похвалой отзывается о находившейся на Васильевскомъ Остров и содержимой нкою Нмкой, мадамъ Рейслеръ. Къ ней онъ заходилъ нердко обдать посл публичныхъ лекцій въ Кунсткамер. Ресторація обозначалась вывскою ‘Здсь кушаютъ и привлекала къ себ публику дешевою, по тогдашнему времени, цною: за 55 копекъ Mme Рейслеръ отпускала три вкусныхъ блюда, кислыя щи со льдомъ, чашку кофе и трубку табаку. Любилъ нашъ герой и ‘воинственную живость красивыхъ Марсовыхъ полей’, разные парады и ученья, очень часто происходившіе за Царицыномъ Лугу, въ присутствіи государя, съ пальбою ружейною и пушечною. Отъ этой пальбы трещали и летли стекла въ сосднихъ домахъ. Царицынъ Лугъ былъ тогда плохо выровненъ: посл дождей долго стояли непросыхаемыя дужи, по которымъ солдаты маршировали чуть не по колна. Разказывая объ ученьи солдатъ Кегсгольмскаго полка, происходившемъ въ лагеряхъ, за 14ю линіей, въ присутствіи многочисленной публики, въ томъ числ и дамъ, Иванъ Алексевичъ сообщаетъ что тутъ же выводили изъ фронта солдатъ, отмченныхъ мломъ на слин, и наказывали палками. ‘Это было оскорбительное зрлище, говоритъ онъ: я жаллъ о солдатской участи’. Лагерь Кегсгольмскаго полка былъ разбитъ на низменномъ мст, въ палаткахъ была грязь и вода, въ каждой палатк помщалось по десяти человкъ. Любовался нашъ путешественникъ и тогдашними кадетами. Съ А. Н. Усовымъ онъ постилъ Сухопутный Кадетскій Корпусъ, гд воспитывались два брата перваго, Алексй и Дмитрій. У воротъ стояла караульная будка, ружья были поставлены въ сошкахъ. Кадетикъ стоявшій на часахъ, увидя офицера въ гвардейскомъ мундир, сталъ во фронтъ, ружье на плечо, и вызвалъ караулъ, взводъ этихъ маленькихъ солдатиковъ отдалъ Усову такую же честь. ‘Пріятно смотрть, замчаетъ на это Второвъ, какъ дти, вмсто игры, пріучаются къ дисциплин и ко всмъ экзерциціямъ военной службы!’ Садъ Сухопутнаго Кадетскаго Корпуса, имя прекрасные пруды, аллеи и бесдки, по воскресеньямъ привлекалъ къ себ цлыя толпы гуляющихъ мущинъ и женщинъ, большею частію кадетскихъ родственниковъ. Чаще всхъ петербургскихъ гульбищъ нашъ путешественникъ посщалъ Лтній Садъ, въ которомъ ежедневно толпился весь петербургскій ‘бомондъ’. Тогдашними львицами и первыми красавицами столицы были дв графини Шувалова и Зубова, вокругъ которыхъ толпился цлой рой поклонниковъ, Второвъ отдавалъ предпочтеніе первой. Моднымъ львомъ въ то время былъ князь Щербатовъ, только-что возвратившійся изъ-за границы, гд онъ убилъ да поединк принца Де-Сакса. Объ этой дуэли, надлавшей въ свое время столько шума, И. А. Второвъ разказываетъ слдующія подробности. Въ послдній годъ царствованія Екатерины И, принцъ Де-Саксъ находился въ Петербург и былъ знакомъ съ первйшими аристократическими фамиліями, въ томъ числ и со Щербатовымъ. Однажды, прогуливаясь пшкомъ, принцъ встртился со Щербатовымъ, дущимъ верхомъ. На извстное французское привтствіе принца ‘какъ вы доживаете (portez-vous, носитесь)’, Щербатовъ отвчалъ ему каламбуромъ: ‘Меня носитъ моя лошадь’. Принцъ обидлся и, при встрч со Щербатовымъ въ театр, далъ ему пощечину. Щербатовъ, гвардейскій офицеръ, по обычаю тогдашняго времени, былъ въ цивильномъ плать, съ тростью въ рук. Этою тростью онъ началъ бить по голов Де-Сакса. Обоихъ драчуновъ арестовали. Въ этой исторіи императрица приняла сторону Щербатова, которому покровительствовалъ фаворитъ, князь П. А. Зубовъ. Де-Сакса выслали за границу, съ запрещеніемъ възда въ Россію, Щербатова отослали къ родителямъ для исправленія. Де-Саксъ, по вызд изъ Россіи, всю вину своего оскорбленія сталъ приписывать Зубову, котораго черезъ письма вызывалъ на дуэль, за границу. При Екатерин на этотъ вызовъ не обратили вниманія, при Павл, частію по строгости императора, частію по причин удаленія Зубова отъ двора, принцъ молчалъ. Но, при вступленіи на престолъ Александра, когда князь Зубовъ опять появился при двор, принцъ Де-Саксъ возобновилъ свою претензію и напечаталъ свой вызовъ въ иностранныхъ газетахъ, назначивъ Зубову мсто свиданія и поединка. Зубовъ принялъ вызовъ и похалъ. Говорятъ ‘прозжая Варшаву’ онъ подверженъ былъ оскорбленію Поляковъ и даже опасности, за вліяніе его на послдній раздлъ Польши’. Князь Щербатовъ, узнавши о вызов Зубова, поспшилъ его предупредить, чтобы самому драться съ принцемъ. Это ему удалось: дуэль состоялась близь Ауссиха, на границ Богеміи, Де-Саксъ, первый дуэлистъ въ Европ, былъ убитъ. Карамзинъ въ послдней книжк издаваемаго имъ тогда журнала Встникъ Европы (іюль, стр. 163), напечатавъ извстіе объ этомъ поединк, слдующими словами высказалъ свое мнніе о дуэли вообще: ‘Законодатели стращаютъ, философы доказываютъ, но ложное мнніе торжествуетъ, къ стыду разума и къ горести многихъ семействъ’. Но мнніе знаменитаго писателя только не многими раздлялось въ ту эпоху, къ числу ихъ принадлежалъ и нашъ герой. Большинство было въ пользу дуэли, а потому и князь Щербатовъ былъ самымъ моднымъ въ ту пору человкомъ во всемъ Петербург. Семеновскій полкъ, пріобртшій въ послдствіи такую знаменитость для Второва, по его отношеніямъ къ Усовымъ, сталъ почти своимъ: въ обществ Семеновскихъ офицеровъ онъ сдлался своимъ человкомъ, для котораго не было тайнъ. Семеновцы особенно горячились по поводу этой дуэли, защищая дуэль вообще. Наибольшимъ краснорчіемъ въ пользу дуэли отличался нкто Власовъ (Александръ Серг.), капитанъ. Онъ называлъ дуэль ‘самымъ благороднымъ поступкомъ, благороднымъ мщеніемъ за обиженную честь. Прибгать къ защит законовъ значитъ, по его словамъ, ябедничество и подлость, и тотъ кто не отомщаетъ за честь свою оружіемъ, подвергая опасности жизнь, не иметъ понятія о чести’. Изъ числа новыхъ знакомыхъ И. А Второва едва ли не самымъ замчательнымъ былъ Василій Николаевичъ Антоновскій, курскій помщикъ, отличный хозяинъ, пріхавшій въ Петербургъ со спеціальною цлью изучить фабричное и заводское дло, которое онъ, какъ замтно, и безъ того хорошо понималъ. Антоновскій жилъ въ квартир Анненкова, семеновскаго офицера, сошелся со Второвымъ и таскалъ его съ собою повсюду при обозрніи петербургскихъ фабрикъ и заводовъ, принадлежавшихъ тогда большею частію иностранцамъ, читая ему цлыя лекціи о незавидномъ у насъ состояніи этого дла. Такъ они осмотрли: стеклянный и фарфоровый заводы, сахарный заводъ Володимірова, извстнаго богача при Екатерин, но теперь принадлежавшій его ‘глупому и безпечному’ сыну, вышедшему въ дворяне, чугунный заводъ Англичанина Берда: пороховые заводы и пр. Во всхъ этихъ мстахъ Антоновскій снималъ копіи съ моделей и разныхъ машинъ.
Острова, окрестности Петербурга, дачи ближнія и дальнія были не разъ посщаемы нашимъ путешественникомъ въ его уединенныхъ прогулкахъ и съ своими пріятелями, пшкомъ и въ экипажахъ. Въ одну изъ такихъ прогулокъ на Каменномъ Остров ему пришлось видть императора Александра Павловича. Объ этой встрч (13го іюля) онъ разказываетъ слдующія подробности.’ Тутъ (у дворца), во время присутствія государя, надобно было снять шляпу. Я поворотилъ влво къ берегу и, проходя мимо дворца, нечаянно обернулся а увидлъ близь себя императора, въ Преображенскомъ мундир, стоящаго безъ шляпы, возл перилъ, и смотрящаго на заливъ. Такое неожиданное и близкое отъ меня присутствіе государя меня встревожило. Я прошелъ мимо его къ другому мосту, который соединяетъ Аптекарскій Островъ съ Каменнымъ. Тамъ нанялъ ботикъ и похалъ на одну изъ трехъ яхтъ стоящихъ противъ дворца, на которой былъ пріятель мой лейтенантъ А. А. Шатенъ. Въ сіе время государь стоялъ на берегу уже съ графомъ Толстымъ, который былъ во фрак, и смотрлъ на лавирующіе по заливу катеры. Я прохалъ мимо его, разстояніемъ не боле двухъ саженъ. Мы пристали къ яхт. Тутъ я увидался съ Шатеномъ, который встртивъ меня рекомендовалъ капитану сей яхты Гамильтону, изъ Англичанъ. Мн показали вс каюты и комнату государя: он убраны и меблированы прекрасно. Вышедши на палубу, мы смотрли какъ по приказанію государя подъхалъ къ берегу одинъ изъ лавирующихъ катеровъ. Государь слъ на него одинъ, бекъ шляпы, и около часа плавалъ подъ парусами по заливу, присталъ къ тому же мсту и вышелъ на берегъ. Катеръ подъ парусами плылъ быстро къ берегу, и мы на яхт слышали трескъ у самыхъ мостковъ пристани: это было отъ того что стоящій на носу матросъ при быстромъ приближеніи катера упершись къ мосткамъ переломилъ багоръ приставленный къ груди. Сіе разказывалъ вамъ пріхавшій на яхту морской офицеръ Гамалія. Вдругъ сдлалась тревога на нашей яхт. Матросы и вага быстро взлзали на вс мачты, начали дйствовать парусами по сигналу принимаемому съ другой яхты, бгали, суетились, кричали, передергивали спасти. Мой пріятель Платенъ, съ рупоромъ въ рукахъ, смотрлъ на сигналы другой яхты, бросался къ мачтамъ и кричалъ что-то дйствующимъ на верху матросамъ. Гамильтонъ прыгалъ отъ досады что не скоро дйствуютъ, и бранился дурнымъ русскимъ языкомъ. Когда кончилась сія тревога, все успокоилось, и государь ушелъ съ берега во дворецъ.’ Постилъ нашъ путешественникъ и Михайловскій Замокъ, описаніе котораго, сдланное Коцебу, онъ находилъ весьма сходнымъ, въ замк онъ нашелъ величайшую смсь великолпнаго, поразительнаго со ‘страннымъ и уродливымъ’.
Живя въ Петербург лтомъ, безъ всякихъ опредленныхъ занятій, Второвъ началъ скучать и помышлять о возвращеніи въ Москву. Сначала у него былъ планъ хать изъ Петербурга водою вмст съ Г. Б. Кошелевымъ, на купленномъ этимъ послднемъ судн, до Костромы или до Ярославля, по близости которыхъ находилась деревня Кошелева, а оттуда сухимъ путемъ въ Москву, но планъ этотъ не могъ быть исполненъ по невозможности для Кошелева оставить Петербургъ. Посл этого Второвъ торопился ухать одинъ, но Цызаревъ соблазнилъ его Петергофскимъ праздникомъ, который въ 1801 году былъ 30го іюля, по случаю работъ въ садахъ и дворц. Второвъ остался посмотрть лраздникъ, который онъ описываетъ слдующими словами:
‘Поутру (30го іюля) пришелъ я къ П. А Цызареву. Онъ уже совсмъ собрался. Мы съ нимъ позавтракали и похали въ его карет во дворецъ, взяли тамъ билеты на петергофскій маскарадъ, захали къ Mme де-Моде, взяли венеціаны и — въ Петергофъ! Дорога отъ города до самаго Петергофа, на 32 версты, вся наполнена была экипажами, которые тянулись туда въ два ряда. Сколько хало и шло народу! Не считая тхъ которые плыли туда водою на катерахъ и элботахъ, едва ли не боле было сухопутныхъ. {Объ оживленности Петергофской дороги въ это время см. также у Вигеля (Воспоминанія, ч. 1. стр. 160).} На встрчу намъ хали изъ Петергофа только три экипажа, и то пустые, придворные. Въ Петергоф мы остановились въ Англійскомъ трактир, одна комната стоитъ 25 рублей въ сутки. Мы одлись и пошли въ садъ. Верхній и Нижній сады были уже наполнены народомъ. Государь былъ тогда на балкон дворца съ англійскимъ принцемъ Глочестеромъ, который былъ о лтъ въ алый мундиръ, въ орденской синей лент черезъ плечо. Мы гуляли по вечера, а вечеромъ пріхали въ карет и вошли во дворецъ. Съ нами вмст пріхалъ Павла Александровича дядька, Никитушка, добрый, почтенный старикъ, котораго онъ любилъ и уважалъ какъ своего родственника, и когда бывалъ одинъ дома, то сажалъ его во время обда съ собою за столъ и часто дарилъ его деньгами, когда былъ въ выигрыш. За то и дядька Никитушка любилъ своего барина больше нежели роднаго сына, оберегалъ его во всхъ случаяхъ. Вотъ анекдотъ о семъ Никитушк. Господинъ его былъ игрокъ, игралъ на большія суммы, расточителенъ, щедръ и столько добръ что однажды при мн бдному офицеру, совсмъ незнакомому ему, просящему его помощи, отдалъ вс деньги сколько было въ его книжк, кажется до тысячи рублей. Никитушка часто журилъ его за расточительность, и когда ничего не оставалось у него денегъ, помогалъ ему своими, полученными отъ него въ подарокъ. Во время войны 1812 года, Павелъ Александровичъ, будучи въ арміи дежурнымъ генераломъ, былъ въ большомъ выигрыш, до милліона, потомъ опять все проигралъ и, вышедъ въ отставку, жилъ въ Кіев въ совершенной бдности. Никитушка накопилъ и сберегъ изъ даренныхъ ему бариномъ денегъ двадцать тысячъ рублей и предъ своею смертью вс эти деньги положилъ въ Сохранную Казну на имя своего барина, съ тмъ чтобы всхъ денегъ ему не выдавать, а только бы одни проценты. Это разказывали мн потомъ вс знающіе г. Цызарева, который будто бы только и пользовался Никитушкиными процентами.
‘Вс залы дворца наполнены были публикой. Мущины вс въ шляпахъ и домино, или венеціанахъ, но безъ масокъ. Тутъ была и вся царская фамилія. Императрица Марія едоровна какъ еще прелестна въ такихъ лтахъ. Тснота была ужасная, въ нсколькихъ комнатахъ танцовали. Никитушк баринъ приказалъ еще прежде чтобъ онъ отнюдъ не скидалъ шляпы, ни предъ царскою фамиліей, особливо, забывшись, предъ бариномъ. Мы вышли на балконъ. Освщеніе сада, игра фонтановъ, въ разныхъ направленіяхъ, были восхитительны! Въ конц сада, на мор темнота. Противъ дворца стояли три царскія яхты. На средней яхт, отъ самаго верха мачтъ до палубы, была одна большая огненная буква М. По водному проспекту, идущему отъ горы, на которой стоитъ дворецъ, берега были иллюминованы, а фонтаны, по нимъ расположенные, образовали одну сплошную водяную арку. Самсоновъ фонтанъ изъ челюстей льва билъ перпендикулярно вверхъ, наравн съ балкономъ, гд мы стояли, такъ что предъ вами образовался водяной шаръ. Марлинъ Домикъ и прудъ, за которомъ плавали разныя огненныя штуки, были превосходно иллюминованы. Музыка въ разныхъ мстахъ сада услаждала слухъ, а гуляющіе по саду толпы народа и красота освщенныхъ предметовъ восхищали зрніе. Въ Верхнемъ и Нижнемъ садахъ разставлено было множество палатокъ для угощенія публики. Въ нижнемъ этаж дворца накрытъ былъ длинный столъ. Мы съ Павломъ Александровичемъ сли за этотъ столъ и ужинали со многими неизвстными мн людьми лучшаго общества. Дамъ не замтили ни одной, Никитушки также съ нами не было, Угощеніе было царское! Разныя вина, кром шампанскаго, были разносимы. Моему товарищу знакомы были вс придворные служители. Онъ спросилъ шампанскаго, и тотчасъ подали бутылку, которою онъ подчивалъ своихъ сосдей, остальное долили сами. Мы ночевали въ карет.’
31го іюля Второвъ съ Цызаревымъ отправились въ Стрльну. Съ ними встртился великій князь Константинъ Павловичъ, хавшій въ Петергофъ, Цызаревъ, желая съ нимъ видться, вернулся туда же, а Второвъ остался въ Стрльн у своихъ знакомыхъ, конногвардейскихъ офицеровъ Коноплина (Павла Михайловича) и князя Вяземскаго. По возвращеніи Цызарева изъ Петергофа, Второвъ, вмст съ нимъ, здилъ въ Сергіевскую пустынь, а оттуда отправился за дачу къ старинному своему знакомому еще по Самар, къ генералъ-лейтенанту Николаю Петровичу Кожину. Будучи шефомъ Баденскаго лодка, Кожинъ въ 1797 году проходилъ черезъ Самару, гд и познакомился съ нашимъ героемъ. Онъ тотчасъ же узналъ его, представилъ своей жен (Анн Ивановн) и принялъ его весьма радушно. У Кожина на дач Второвъ пробылъ до вечера слдующаго дня, то-есть 1го августа. Въ этотъ день утромъ Цызаревъ опять здилъ къ великому князю въ Стрльну, откуда возвратился посл обда. Въ отсутствіе его, генералъ Кожинъ вдался въ философію, въ разсужденія объ уравненіи богатыхъ съ бдными, о необходимости безсмертнаго легіона. При имени послдняго Иванъ Алексевичъ замчаетъ въ скобкахъ: ‘эта послдняя мыслъ, кажется, осуществилась посл, проектомъ графа Аракчеева о военныхъ поселеніяхъ’. Возвращаясь въ Петербургъ, наши путешественники останавливались у Краснаго Кабачка, гд ли знаменитыя тогда вафли и пили медъ.
Изъ петербургскихъ нравовъ обратило на себя вниманіе нашего самарскаго путешественника развитіе проституціи между двочками отъ одиннадцати до четырнадцати лтъ, о чехъ онъ говорилъ съ ужасомъ.
И. А. Второвъ покинулъ сверную столицу 4го августа, а 9го прибылъ въ Москву. На обратномъ пути онъ подробно осмотрлъ Царское Село со всми его достопримчательностями, дворцомъ и паркомъ. Въ Москв вашъ путешественникъ остановился на прежней своей квартир, у Павла Иванрвича Комарова, но хозяина не было дома: въ пустыхъ комнатахъ прохаживался давнишній жилецъ его и родственникъ, Андрей Алексевичъ Соколовъ, съ которымъ, какъ мы видли, подружился Второвъ, и о которомъ онъ разказываетъ слдующую исторію. Соколовъ служилъ при Павл въ гвардіи, и въ 1797 году женился на Комаровой (Марья Ив.), сестр Павла Ивановича. Женившись, онъ килъ въ Москв, въ собственномъ дом, на Мщанской, и состоялъ на служб въ Межевой канцеляріи. Еще не прошло года посл свадьбы, какъ вздумалось ему праздновать свои или женины именины. Много было гостей, и праздникъ окончился уже далеко за полночь. Едва гости разъхались, какъ хозяева почувствовали сильный залахъ дыма. Андрей Алексевичъ выбжалъ въ сни, но дымъ валилъ изъ нихъ столбомъ, а пламя чрезъ растворенныя двери тотчасъ же бросилось въ покои. Весь домъ въ одно мгновеніе былъ обхваченъ огнемъ. Едва не задохнувшійся отъ дыма, въ ужас за участь нжно любимой жены, молодой хозяинъ (ему было лтъ 26) бросился ее спасать и, найдя въ отдаленныхъ комнатахъ, схватилъ ее на руки и побжалъ къ дверямъ, охваченнымъ огнемъ. Ему удалось вынести свою дорогую ношу на крыльцо, но тутъ силы его оставили и онъ, вмст съ нею, упалъ безъ чувствъ. Пока сбжался народъ и пріхала пожарная команда, весь домъ Соколовыхъ уже обратился въ пепелъ. Несчастныхъ супруговъ нашли обгорлыхъ, Марью Иванову безъ признаковъ жизни, Андрея Алексевича удалось спасти. Но онъ не имлъ и подобія человческаго: глаза у него лопнули, волосы, лицо и руки обгорли. Три дня онъ былъ безъ чувствъ и уже длались приготовленія къ его погребенію: желая похоронить его вмст съ женою, три дня не засылали совсмъ могилы этой послдней. Но искусный докторъ Фрезъ черезъ дв недли возвратилъ его къ страдальческой жизни. Иванъ Алексевичъ, узнавшій Соколова по прошествіи пяти лтъ посл этого несчастія, нашелъ его, нкогда красавца собою, все въ томъ же безобразномъ вид. Лица его, кром слуги, никто не видлъ: онъ закрывалъ его длиннымъ зеленымъ зонтикомъ, доходившимъ до нижней губы. На бород его не росло волосъ, а виднлась тонкая, съ легкимъ румянцемъ, блая кожица, руки имли такой же видъ, но на нихъ и вокругъ глазъ еще не зажили раны, происшедшія отъ обжога. Второвъ изображаетъ несчастнаго слпца, прожившаго до глубокой старости, человкомъ образованнымъ и съ большими свдніями. Наемный писецъ былъ у него секретаремъ и чтецомъ. Въ его разговорахъ и письмахъ еще боле было замтно то тоскливое, сентиментальное направленіе, которое было въ характер эпохи, но которое въ немъ было вполн искренно. Когда онъ говорилъ о своемъ прошломъ, то всегда употреблялъ выраженіе: ‘тогда я былъ еще живъ’. Его симпатичный голосъ и умная рчь заставляли собесдниковъ забывать о его безобразіи. Второвъ очень съ нимъ подружился и, живя въ Петербург, обмнялся съ нимъ нсколькими письмами. Мы увидимъ что и долго спустя онъ не забывалъ своего слпаго друга.
Итакъ, Второвъ очутился въ Москв въ обществ Комарова, Ратькова (Петръ Мих.) и Серафимовича (Ром. Гавр.), проводя время на обдахъ, вечерахъ, за картами и за разными ‘пустяками’ и ничего не замчая ‘полезнаго для ума и сердца’. 2го сентября онъ здилъ съ родственникомъ Комарова Акимовымъ (Сем. Куз.) въ село Дубно, принадлежавшее жен его, Катерин Ивановн, сестр П. И. Комарова, бывшей прежде въ замужств за ставропольскимъ комендантомъ Цызаревымъ (Алексй Ил.), дядею вышеупомянутаго. По дорог они захали въ деревню къ помщику Кроткову (Степ. Егоров.), извстному въ то время во всей Россіи хозяину, который въ продолженіе 40 лтъ умлъ нажить 10 тысячъ душъ крестьянъ, имя родовыхъ только 300, и котораго Екатерина II выставляла въ образецъ всмъ русскимъ помщикамъ. Кроткову въ это время было уже за 70 лтъ. Сдыя густыя брови его почти совсмъ закрывали глава, во зоркое око еще пристально слдило за движеніемъ хозяйственной машины. По словамъ Жихарева, автора Дневное Студента, Кротковъ былъ обязанъ своимъ богатствомъ Пугачеву, который, сдлавъ его Симбирскую деревню своей резиденціей, подлалъ тамъ склады для храненія всего награбленнаго, имъ имущества. Когда отряды царскихъ войскъ выгнали самозванца изъ этого убжища, Кротковъ, слдовавшій за ними, водворился въ своей деревн и воспользовался брошенными сокровищами. {Извстностію императриц С. Е. Кротковъ обязанъ графу И. И. Панину, который отличалъ его отъ другаго Кроткова, его брата, человка, по словамъ графа, ‘худой совсти’. (Сборн. Истор. Общество, VI, 194—195).} Онъ началъ скупать деревни и, будучи отличнымъ хозяиномъ, зажилъ на славу. Онъ былъ вдовецъ и имлъ сыновей, служившихъ въ Петербург и кутившихъ напропалую. Одинъ изъ нихъ выкинулъ такую штуку: продавъ родовое отцовское имніе, онъ въ числ крестьянъ помстилъ и своего родителя, подъ скромнымъ именемъ бурмистра Степана Кроткова. Гораздо позже, вроятно, въ наказаніе дтей, Кротковъ женился на бдной молодой двушк, которой укрпилъ свое подмосковное село Молоди. Второвъ встртился съ нимъ, кажется, ране ссоры съ дтьми. Кротковы, о которыхъ будетъ упоминаться въ дальнйшемъ разказ, были его дти, а тетка Пановой, о которой говорилось выше, кажется, была за однимъ изъ нихъ. Незванные гости встртили старика Кроткова за дломъ, бодро наблюдающаго какъ крестьяне рыли затйливые пруды. 14го октября, въ полдень, случилось въ Москв землетрясеніе, описанное Карамзинымъ въ ноябрьской книжк Встника Европы. Въ тотъ же день квартальные надзиратели и частные пристава ходили по домамъ собирали всякаго рода свднія объ этомъ происшествія. Въ Москв прожилъ Второвъ до 22го ноября, какъ замтно уже скучая и помышляя о возвращеніи на родину. Этотъ обратный путь онъ держалъ съ извстными московскими ‘евангельскими богачами’, С. Г. Мельгуновымъ и Василіемъ Александровичемъ Пашковымъ (потомъ оберъ-шталмейстеръ, тесть Д. В. Дашкова), отправившимися въ Симбирскъ, въ свои деревни. Нашъ скромный путешественникъ готовился хать въ рогожной кибитк, ‘евангельскіе богачи’ отправлялись въ теплыхъ возкахъ, обитыхъ медвжьимъ мхомъ. Они взяли съ собою изъ московскаго почтамта почтальйона который долженъ былъ заботиться о заготовленіи лошадей подъ ихъ экипажи на всемъ пути отъ Москвы до Симбирска. Мельгуновъ взялъ къ себ въ возокъ Второва, врный слуга послдняго, Филиппъ, халъ въ кибитк, нагруженной разною поклажей. Наши путники выхали изъ Москвы уже ночью, но хать было не скучно, потому что возки освщались восковыми свчами. Иванъ Алексевичъ захватилъ съ собою на дорогу недавно вышедшую книгу, романъ Коцебу Страданія Ортенберговой фамиліи. {Напечатана въ Москв, въ Сенатской типогр. 2 части. 1802.} Въ длинныя ноябрьскія ночи, во все время пути, читалъ онъ въ возк вслухъ эту книгу, изъ числа героевъ романа, сопутнику его Мельгунову особенно понравился добрый капитанъ Штурмъ, о которомъ Степанъ Григорьевичъ долго потомъ вспоминалъ, при всякомъ свиданіи со Второвымъ и даже въ своихъ къ нему письмахъ. Съ В. А. Пашковымъ они сходились и бесдовали на каждой станціи, сверхъ того они пробыли боле сутокъ вмст съ нимъ въ деревн его брата Ивана Александровича, Ветошин.
Въ Симбирск наши московскіе путешественники пробыли до первыхъ чиселъ декабря. Зиму 1803 года Симбирскъ былъ особенно оживленъ. Губернаторомъ въ это время былъ тамъ князь Сергй Николаевичъ Хованскій, человкъ, по словамъ Второва, умный, благонамренный и дипломатъ. ‘Все дворянство его любило и уважало. Старожилые дворяне, богатые и значительные по губерніи, кром должностныхъ, съзжались на зиму изъ деревень въ городъ. Каждый день были обды, вечера, балы, два раза въ недлю благородное собраніе и театръ. Такъ пріятно и весело было въ Симбирск что многіе прізжали изъ Москвы и Казани, а одинъ Москвичъ, М. И. Раевскій, остался даже на житье въ Симбирск.’ 4го декабря Второвъ похалъ съ Мельгуновымъ въ село Никольское, въ 50 верстахъ отъ Симбирска, принадлежавшее Николаю Алексевичу Дурасову. Никольское славилось гостепріимствомъ хозяина и разными барскими затями, на самую широкую ногу. Въ немъ были: театръ и оркестръ, состоящіе изъ крпостныхъ артистовъ, и содержался какимъ-то Французомъ пансіонъ для дворянскихъ дтей. Въ Никольскомъ гостилъ въ это время пріхавшій изъ Москвы зять хозяина, тоже Дурасовъ, генералъ-лейтенантъ, его декабря хозяинъ Никольскаго былъ именинникъ, и вотъ къ нему съхалось множество гостей, не только изъ окрестныхъ деревень, но и изъ Симбирска и Ставрополя, за 70 верстъ. Между этими послдними находился и ставропольскій предводитель дворянства, Василій Сергевичъ Мильковичъ, какъ уже сказано, дальній родственникъ Второва, у котораго жила въ это время меньшая сестра его, Александра Алексевна, старшій сынъ Мильковича воспитывался тогда въ Никольскомъ пансіон. Завтраки, обды, ужины, танцы, музыка, театръ, карты и пр. предлагались многочисленнымъ гостямъ въ продолженіе нсколькихъ дней. {О роскошной жизни Дурасова въ Люблин говорилось выше. О его оркестр и актерахъ говоритъ миссъ Вальмотъ, видвшая ихъ т Люблин (Русск. Арх. 1873, стр. 1890).} Но Иванъ Алексевичъ воспользовался такимъ гостепріимствомъ только по 3е декабря: въ этотъ день онъ ухалъ съ Мильковичемъ въ Ставрополь. Семейство Мильковичей состояло изъ жены его, Катерины едотовны, четырехъ дочерей, Марьи, Фіоны, Дарьи и Натальи, и двухъ маленькихъ сыновей, Сергя и Николая. Вся семья очень любила нашего героя ‘словно ближайшаго роднаго’, но о степени ихъ дйствительнаго родства онъ нигд не говоритъ. Второвъ привезъ съ собою изъ столицъ множество книгъ, которыя и читалъ по вечерамъ любопытнымъ барышнямъ и сестр. Здсь въ дом Мильковичей, Иванъ Алексевичъ встртилъ новый 1803 годъ.
Изъ Ставрополя Второвъ здилъ съ В. С. Мильковичемъ въ село Новый Буянъ, къ своему спутнику С. Г. Мельгунову, и въ деревню Екатериновку, въ 52 верстахъ отъ Самары, принадлежавшую Мильковичу. Изъ Екатериновки, которая будетъ часто упоминаться въ нашемъ дальнйшемъ разказ, Второвъ похалъ одинъ въ Самару, гд и пробылъ до его февраля, странствуя, впрочемъ, изъ Самары въ деревню Богдановку, къ другу своей юности, Моисею Александровичу Богданову, и въ другія мста. Въ Богданов онъ нашелъ своего двоюроднаго брата, Петра Борисовича Второва, вышедшаго въ отставку. Возвратившись въ Ставрополь, Иванъ Алексевичъ былъ на свадьб у любимой сестры своей, Александры Алексевны, вышедшей замужъ за нкоего Ефебовскаго (Василья едоровича). Другая сестра его, Катерина, вышла замужъ за Ганецкаго и такіе жила въ Ставропол, но когда и при какихъ обстоятельствахъ случился этотъ бракъ, онъ ничегр не говорить въ своихъ запискахъ. Посл свадьбы Ефебовскіе отправились на жительство въ Сенгилей. Второвъ сначала былъ противъ этой свадьбы, но, видя желаніе сестры, благословилъ ее, какъ старшій въ род. Весь 1803 годъ герой нашъ провелъ въ странствованіяхъ изъ Ставрополя въ Самару, въ Симбирскъ, въ деревню H. М. Наумова, село Архангельское, въ Корсунь, на ярмарку и въ Екатериновку къ Милькевичамъ. Бездлье начало его томить, онъ почувствовалъ сильную скуку и почти бросилъ свой журналъ. Въ рдкія минуты, когда онъ къ нему обращался, оставшись лицомъ къ лицу съ самимъ собою, онъ, по обыкновенію, нылъ отъ тоски и во всемъ обвинялъ людей, носясь съ чувствительностію сердца и съ добротою своей души, какъ съ такими качествами которыя, будто бы, непремнно длаютъ человка несчастнымъ. Если въ ту дешевую и сытую пору нечему удивляться что въ сред помщичьяго быта, гд жизнь текла какъ по маслу, молодой, образованный человкъ, не будучи паразитомъ и прихлебателемъ, какихъ тогда было множество, могъ жить спокойно и беззаботно, могъ даже имть небольшія деньги, благодаря нкоторой ловкости въ карточной игр, то все же остается непонятнымъ на какія средства пріобрлъ себ Второвъ домъ въ Ставропол, на Солдатской улиц, близь берега Волошки. Въ послдствіи отъ этого дома не осталось даже и слда: ежегодные обрывы береговъ этой рчки въ весеннюю пору сорвали боле двухъ улицъ.
1804 годъ герой нашъ провелъ точно также, то-есть въ скук и тоскливости въ т рдкія минуты когда онъ оставался одинъ съ самимъ собою, и въ суетахъ совершенно праздной и шумной жизни. Весь этотъ годъ онъ собирался въ Москву, куда звали его пріятели, уже распрощался было съ своими симбирскими, самарскими и ставропольскими друзьями, уже все приготовилъ къ отъзду и сдалъ домъ подъ постой, но похать ему не удалось: на дворянскихъ выборахъ происходившихъ въ декабр этого года въ Симбирск, его выбрали узднымъ судьею въ городъ Самару. Изъ событій этого года Иванъ Алексевичъ останавливается съ особенною подробностью на такъ-называемомъ благородномъ спектакл, происходившемъ въ конц января или въ начал февраля въ Симбирск. Въ этомъ шумномъ город, какъ оказывается, кром публичнаго, были еще домашніе театры, по крайней мр, такой былъ у Ивана Васильевича Жадовскаго. {И. В. Жадовскій былъ секретаремъ Симбирской ложи ‘Златаго Внца’, въ числ членовъ которой находились знакомыя Второву фамиліи Голубцовыхъ, Ладыженскихъ, Колюбакиныхъ, Арженинновыхъ и Хардиныхъ.} Семейство Жадовскихъ состояло изъ театраловъ: самъ онъ былъ большой любитель и хорошій актеръ, а дочь его, Аграфена Ивановна, двица, не только отличною актрисой, лучше которой, по словамъ Второва, не было въ Москв и Петербург, но и писательницей. Она перевела съ французскаго драму Англійскій купецъ Ботъ, {Въ Смирдинской Росписи, No 7015, эта піеса значится переведенною съ французскаго княземъ Петромъ Долгоруковымъ (М. 1804. Т. Гарія и Ко).} которую Жадовскіе и ршились поставить на домашнемъ спектакл, она же упросила Второва участвовать въ этомъ спектакл. Самъ Жадовскій взялъ роль Бота, Иванъ Алексевичъ — Донъ Альзона, Неллюевъ (Алексй Александру — Клоранса, его друга. Другіе актеры были: Буткевичъ (ед. Филип.), пензенскій помщикъ Булыгинъ и Плотниковъ (Левъ Борис.), изъ актрисъ участвовали въ спектакл двицы: Блюммъ (Анна Петр.), Еналеева (Праск. Авдр.), дочь совтника, и Насакина (Анна Сидор.). Сама Аграфена Ивановна, какъ переводчица, не взяла себ никакой роли. ‘Когда весело было на душ, говоритъ Второвъ, въ молодости я весьма удачно копировалъ нкоторыхъ людей со странными привычками, подражая голосу и походк копируемаго лица. На репетиціяхъ такое лицедйство имло эффектъ, тмъ боле что одинъ изъ играющихъ (Буткевичъ) былъ предметомъ копировки.’ Участвующіе въ спектакл забавлялись этими шутками и были вполн уврены въ успх нашего героя, но вышло напротивъ. Уже все было готово къ представленію, какъ наканун губернаторъ князь Хованскій {Въ Россійской Родословной Книг князя Петра Долгорукова имени князя Сергя Николаевича Хованскаго совсмъ нтъ. Онъ былъ назначенъ въ Симбирскъ изъ Владиміра, гд былъ вице-губернаторомъ. Капище моего Сердца, князя И. М. Долгорукова, стр. 64—65.} (Сергй Николаев.) просилъ участвующихъ въ спектакл сыграть его на городскомъ театр, потому что, объяснялъ онъ, по случаю множества прізжихъ изъ Москвы и Казани, и половина ‘благородныхъ зрителей’ не монетъ помститься на домашнемъ театр Жадовскаго. Вс согласились на это предложеніе. ‘Я уже заране струсилъ при семъ предложеніи, говоритъ Второвъ, просилъ увольненія и передавалъ роль свою другому, но, въ угодность Аграфен Ивановн и по просьб другихъ, остался. Мы пріхали въ театръ за полчаса до представленія, публика съхалась и заняла вс мста. Ложи была въ два яруса, партеръ и раекъ наполнены зрителями. Я сидлъ въ лож А. М. Наумова, когда играли первую комедію, наконецъ дошла и до меня очередь. Посл антракта, мн надлежало выйти на сцену первому, съ другомъ Клорансомъ. Дрожь пробжала по мн. Я, какъ осужденный преступникъ, стоялъ на эшафот, особливо когда поднялся занавсъ и тысячи глазъ устремились на меня. Мы вдвоемъ должны были выйти на самый край сцены. Клорансъ мой началъ читать какъ дьячокъ свою роль, а у меня едва языкъ ворочался. Я говорилъ тихо и робко, безъ всякихъ Жестовъ и декламаціи, готовъ былъ извиниться и раскланяться съ публикой. Аграфена Ивановна изъ-за кулисъ ободряла меня: ‘Courage, monsieur, courage!’ но ничто не помогало. Я чувствовалъ себя шутомъ и смшнымъ дуракомъ, который ршился кривляться и болтать вытверженный вздоръ предъ публикою, однакожь продолжалъ дурачиться немного посмле, въ другой сцен съ своею дочерью (Блюммъ) получше, а съ Ботомъ-Жадовскимъ, какъ съ опытнымъ и искуснымъ актеромъ, уже гораздо лучше. Но все скверно! И слава Богу что выдержалъ всю роль свою до конца и не ушелъ со сцены. Намъ аплодировали, однакожь не мн и не Клорансу, который игралъ хотя смле меня, но едва ли еще не хуже. По окончаніи спектакля, пришелъ къ намъ губернаторъ и благодарилъ всхъ за доставленное удовольствіе публик, и хвалилъ гжу Блюммъ. Къ этому я сказалъ что отецъ ея, Донъ-Альзовъ, худо исполнилъ свою роль.
— Ну, что жь! замтилъ князь Хованскій, вы хорошо играли, только замтно было что сначала сконфузились.
— Нтъ, ваше сіятельство! я самъ чувствую что это не мое ремесло.
Итакъ Второвъ не похалъ въ Москву, а остался въ своей ‘Азіи’, какъ называлъ родныя мста его С. Г. Мельгуновъ, манившій его въ древнюю столицу. Но ‘Азія’ начинала втягивать въ себя, начинала привлекать къ себ вашего героя. ‘Здсь я какъ птичка перелетаю съ мста намсто,’ писалъ онъ московскому пріятелю, въ отвтъ на призывъ послдняго: ‘утшаюсь иногда, какъ младенецъ, разными игрушками, и тогда только грущу, какъ разстаюсь съ любезными для сердца моего и съ любящими меня людьми. Но за то и живу какъ птицы небесныя, только безъ гнзда и безъ цди. Такова моя участь! Можетъ-быть, съ юностью вмст пройдетъ этотъ зефирный образъ жизни.’ Не имя ничего противъ ‘зефирнаго образа жизни’, Мельгуновъ только замтилъ: ‘неужели пространныя стели воздушнымъ птичкамъ придаютъ лучшую силу въ полетахъ?’ Но герой нашъ леталъ не въ пространныхъ степяхъ, а кружился въ довольно тсномъ пространств, между Симбирскомъ, Ставрополемъ и Самарою, въ этихъ городахъ и въ нкоторыхъ деревняхъ, въ самыхъ разнообразныхъ сферахъ тогдашняго помщичьяго сословія, преимущественно же въ домахъ: П. П. Микулиня, Мильковичей, Наумовыхъ, Пановыхъ, графа В. А. Толстаго и князя С. Н. Хованскаго. Литературныя занятія, относительно долгое пребываніе въ столицахъ и тамошнія связи и отношенія придавали ему значительную долю обаянія во мнніи обитателей ‘пространныхъ степей’. Въ ‘пространныхъ степяхъ’ ршалась участь Второва: здсь установились отношенія которыми онъ дорожилъ всю жизнь, здсь онъ нашелъ себ подругу и то общественное положеніе, ‘гнздо и цль жизни’ (по его выраженію), о недостатк котораго онъ горько стовалъ.
Изъ безчисленнаго множества знакомыхъ, перечень которыхъ занялъ бы не одну страницу, братья Наумовы начинаютъ играть очень важную роль въ житейскихъ отношеніяхъ героя вашей хроники, который, какъ мы видли, прямо называетъ ихъ своими друзьями. Трудно сказать, кто изъ четырехъ братьевъ Наумовыхъ ближе къ Второву, во въ ту пору о которой мы говоримъ, ближе всхъ къ нему былъ Николай Михайловичъ Наумовъ, владлецъ ближайшаго къ тремъ вышеназваннымъ городамъ помстья Архангельскаго. Благодаря такой близости и радушію хозяевъ, Архангельское очень часто видло у себя громадные създы гостей, не только изъ окрестныхъ деревень, но изъ Симбирска, Ставрополя и Самары. Кажется, въ этомъ, сел была усадьба не одного Николая Михайловича, но и другихъ его родственниковъ, объ этомъ можно догадываться по обширности помщенія предлагавшагося гостямъ: гости-мущины занимали одинъ домъ, дамы помщались также въ особомъ дом. Създы въ Архангельское особенно стали многолюдны съ той поры когда поселилась тамъ одна знатная особа, племянница главнаго владльца (дочь вроятно умершаго брата), вдова бывшаго казанскаго губернатора Александра Андреевича Аллечеева (ум. 1802), Катерина Александровна, съ маленькою дочкой. Въ числ лицъ заинтересованныхъ молодою вдовою, находился и симбирскій губернаторъ князь С. Н. Хованскій, вступившій съ нею въ бракъ въ 1805 году. За годъ до этого, въ ма 1804 года, былъ, по словамъ Второва, особенно великъ създъ гостей въ село Архангельское. Сюда привлекла нашего героя особа игравшая въ жизни его очень важную роль, особа эта была Анна Васильевна Панова. Анна Васильевна была дочь богатаго казанскаго помщика, Василія Ивановича Чемезова, отличалась бойкимъ умомъ и красотою и принесла мужу своему Василію Николаевичу (кажется, сыну симбирскаго воеводы), человку доброму, но весьма не далекому, громадное приданое (боле тысячи душъ), состоявшее въ двухъ деревняхъ: Кротовк и Александровк, Самарскаго узда. По количеству этого приданаго можно судить о богатств отца ея, проживавшаго въ Казани, у котораго былъ еще сынъ Николай и дочь Авдотья, вышедшая (кажется гораздо позже) за Купріянова. Анна Васильевна отличалать способностью вокругъ себя сплотить и оживить общество, будучи хороша собой и обладая значительною долею кокетливости, она умла особенно нравиться мущинамъ. И. А. Второвъ былъ всегда великимъ ея почитателемъ и панегиристомъ.
Итакъ, на майскій създъ происходившій въ сел Архангельскомъ, Второвъ отправился вмст съ Пановыми, гд Анна Васильевна блистательно выдержала соперничество бывшей казанской губернаторши, К. А. Аллечеевой. Пробывши пять дней въ Архангельскомъ, она увлекла за собою цлую толпу гостей, съ которыми сдлала наздъ на одинокое жилище нашего героя въ Ставропол, проживъ у него двое сутокъ. Изъ Ставрополя, опять вмст со Второвымъ, она отправилась въ Самару, ‘городъ лучшій и многолюднйшій’, гд пробыла дв недли. Веселостямъ и праздникамъ не было конца. Героинею этихъ празднествъ была Анна Васильевна, ‘женщина любезная, умная, ласковая и добрая’, какъ выражается Второвъ: предъ ‘почтенною гостьей’, по его словамъ, вс преклонялись: мущины и женщины.

VI.
(1805—1807).

Судейство Второва въ Самар.— Образъ его жизни.— Исторія Е. Ф. Стромиловой.— Исторія женитьбы И. А. Второва на М. В. Милькевичь.— Замчательнйшіе процессы ршенные судьею Второвымъ.— Канцелирастъ Дмитріевъ и графъ В. А. Толстой.

Въ 1805 году Второву исполнилось 32 года изъ жизни его произошли важныя перемны. Мы уже видли что дворянское сословіе весьма любовно приняло его, не дворянина, въ среду свою, приняло какъ человка замчательнаго по своему образованію, поэтому нечего удивляться что дворянство удостоило его избраніемъ на должность судьи. Этотъ выборъ однакоже тмъ замчателенъ что Второвъ не былъ помщикомъ и что его, молодаго человка, предпочли старику Чеканову, еще недавнему его гонителю. Въ эпох судейства вс душевныя тревоги Второва улеглись, судейство окончательно его успокоило, установило его духовное существованіе, до тхъ поръ тревожное и колебавшееся.
Судейство заставляетъ его усться на одномъ мст и приняться за живое дло тмъ съ большимъ одушевленіемъ что въ область крючкотоворства и взятокъ ему удается ввести много здраваго и честнаго. На первыхъ порахъ онъ былъ очень доволенъ своею дятельностью. Объ образ жизни его въ Самар можно судить по слдующему отрывку изъ письма къ одному изъ симбирскихъ пріятелей, Колюбакину (Серг. Ив.).
‘Мало ли было у меня плановъ, замысловъ и предположеній! Я все откладывалъ до завтра, а завтра — развяніе, послзавтра — другое препятствіе, потомъ новый планъ. Авось, успю: я еще молодъ! Наконецъ оглянулся и вспомнилъ что мн уже стукнуло за 30 лтъ… Мудрено ли пролетть и остатку назначеннаго времени жизни между подобныхъ мечтаній безъ исполненія! Вы спрашиваете, получаю ли я и читаю ли я Встникъ Европы. Да на ныншній годъ я получаю газеты, два встника, Европы и Сверный, Московскій Курьеръ и Новости Литературы. Должно сказать теб {Переходъ вы къ ты и обратно — обычная форма выраженія у людей прошлаго и начала ныншняго вка. Она встрчается и въ офиціальныхъ документахъ.} о моихъ занятіяхъ: Утренніе и вечерніе часы посвящены у меня исполненію должности по служб которою нын обремененъ я: рыться въ юридическихъ бумагахъ, разсматривать и читать подъяческіе крючки, развязывать узлы (правда и Гордіевы), порожденные ябдою, или опредлять судьбу подобныхъ мн людей. Казалось бы это не по склонности моей, но я уже нсколько привыкъ къ тому поневол. Со вступленія моего въ должность, я усплъ ршить ((въ три мсяца) около 30 длъ, а впереди еще ужасныя горы: у насъ есть дла такія жирныя что производясь боле 10 лтъ растолстли въ поларшина. Не знаю, могу ли я выдержать трехлтній срокъ здшняго заключенія, особливо если встртятся непріятности отъ начальства за несоблюденіе какихъ-нибудь канцелярскихъ обрядовъ. Вы знаете каково переносить невинному, который основываетъ дла свои на чистой совсти!.. Отъ головоломныхъ длъ есть у меня и свободныя минуты въ будни, а праздники вс мои. Я читаю журналы, книги и между тмъ перевожу извстную вамъ книгу сочиненія г. Коцебу, L’Anne la plue remarquable de ma vie, но только для себя, Сверхъ того у меня есть питомецъ, бдный сирота, сынъ умершаго виннаго пристава Енульева (Григ. Ив.), Иванъ. Я развиваю юныя чувства его, замчаю нравственность и пріучаю къ наукамъ. {О судьб этого питомца и о дальнйшемъ ход его воспитанія наши источники умалчиваютъ.} Вотъ мои занятія въ здшней пустын! На три года я простился съ картами и со всми удовольствіями большаго свта, желаю вамъ утшаться ими. Впрочемъ, я въ совершенномъ почти уединеніи, лучшіе собесдники мои книги. Наступающая весна общаетъ мн пріятныя прогулки въ прекрасныхъ окрестностяхъ города, расположеннаго между двухъ ркъ?
Первое время своего судейства И. А. Второвъ, со свойственною ему горячностью, взялся за слдующее дло. Въ Самар проживалъ нкто Стромиловъ (Филиппъ Ивановичъ) мелкопомстный помщикъ. Одъ былъ холостякъ и имлъ любовницу съ которою прижилъ дочь Елизавету. Желая предоставить законныя права дочери онъ женился на ея матери, но почему-то медлилъ въ исполненіи своего намренія, между тмъ жена его умерла, а вскор и самъ онъ скончался скоропостижно. Елизавета осталась посл отца 9 лтъ, безъ всякихъ правъ и нравственной поддержки. Покойный Стромиловъ воспитывалъ ее какъ родную дочь, слдовательно двочка была подготовлена не къ той жизни какая ожидала ее какъ незаконную. У Стремилова было 20 душъ крестьянъ въ Самарскомъ узд, наличныя деньги и векселя. Все это имущество было благопріобртеняое, но покойный духовнаго завщанія не оставилъ, а потому законными наслдниками явились посл его смерти родной его братъ и племянница, дочь другаго брата. Судьба миловидной двочки-сироты возбудила тмъ большее сочувствіе во всемъ самарскомъ обществ что братъ умершаго былъ человкъ весьма незавидной репутаціи, а племянница имла свое состояніе, доставшееся ей отъ отца. Иванъ Алексевичъ горячо вступился за Елизавету и убдилъ духовника Стромилова и двухъ дворянъ подать объявленіе въ Дворянскую Опеку о смерти Стромилова и объ отставшей ея посл него безъ призрнія малолтней его дочери. Опека назначила опекуна, которому поручала сдлать на законномъ основаніи опись всему Стромиловскому имнію и взять его подъ свой присмотръ. Независимо отъ этого Второвъ садится и пишетъ отъ имена неизвстнаго письмо къ тогдашнему министру юстиціи, князю П. В. Лопухину, разказавъ ему подробно исторію Елизаветы и обращаясь къ человколюбію князя и самого императора Александра. ‘У насъ нтъ еще, говоритъ между прочимъ Второвъ въ этомъ письм, особливаго класса людей адвокатами называемыхъ. Одинъ неизвстный который не иметъ никакой связи ни съ покойными родителями несчастной ни съ живыми ея родственниками, и даже неизвстенъ будучи самой ей, по одному только соболзнованію ршился писать къ вашей свтлости и просить милостиваго заступленія у государя человколюбиваго,— даровать ей право законной дочери и наслдства.’ Между тмъ Алексй Стромиловъ, братъ умершаго, не допустилъ опекуна до описи и взялъ къ себ ключи отъ всхъ сундуковъ и ящиковъ. Опека отославъ къ полиціи и потребовала чтобъ она отобрала ключи отъ Стромилова брата, внушивъ послднему что опись имнія длается въ интерес того кому ово достанется по закону, но Алексй Отромиловъ этихъ внушеній не послушался и ключей не отдалъ. Тогда опека прибгнула къ сил, приказавъ снять замки и приступить къ описи, что и было сдлано. Наслдники начали дло. Алексй требовалъ себ сполна все имніе покойнаго своего брата, племянница только половины. Начались разныя справки и безконечная переписка. Между тмъ получается за имя губернатора отвтъ князя Лопухина за письмо неизвстнаго: министръ предлагаетъ употребить содйствіе къ склоненію родственниковъ Стромилова о неоставленіи дочери его безъ пропитанія и о соглашеніи ихъ уступить ей хотя часть отцовскаго имнія. Но родственники стояли на своемъ: Алексй ничего не хотлъ дать, а племянница предлагала только одну семью людей. Дло затянулось, имніе состояло подъ опекой, Елизавету взяла къ себ въ домъ жена уже извстнаго намъ самарскаго лкаря Баумгартена. Алекся Стромилова, служившаго тогда въ нижнемъ земскомъ суд, взялъ подъ свое покровительство исправникъ Харитономъ, извстный взяточникъ и негодяй, побывавшій потомъ не разъ въ острогахъ за разныя уголовныя преступленія и, между прочимъ, за присвоеніе себ непринадлежащихъ ему титуловъ. Обобравъ Алекся Стромилова, Харитоновъ подговаривалъ его къ продолженію процесса и къ перенесенію дла въ Петербургъ, въ форм жалобы министру на Дворянскую Опеку. Иванъ Алексевичъ также не дремалъ и написалъ отъ имени Елизаветы Стромиловой письмо къ князю Лопухину. Прошло боле года. Дло это доходило до самого государя, но по недостаточности свидтельскихъ показаній что Елизавета дйствительно рождена женой Стромилова вн брака и что родители не просили о ея усыновленіи, оно было проиграно. Все имніе Филиппа Стромилова досталось его брату, который мене чмъ въ два года его размоталъ и пролилъ. Алексй Стромиловъ кончилъ жизнь свою шляясь по кабакамъ въ грязномъ рубищ и проживая ради Христа у братнина отпущенника. По окончаніи этого дла, симбирскій губернаторъ князь Хованскій, ревизуя въ Самар присутственныя мста и вроятно предупрежденный Второвымъ, пожелалъ видть Елизавету. Она предстала предъ нимъ обливаясь слезами и упала ему въ ноги. Ласково поднявъ двочку, добродушный губернаторъ сказалъ ей: ‘Что длать, мой другъ! Я не въ силахъ ничего теб сдлать’. Затмъ, обратившись ко Второву, онъ сказалъ: ‘Напрасно вы письмо свое о ней послали къ Лопухину, а не прямо къ государю императору’. Недлю спустя посл губернаторской ревизіи прізжаетъ въ Самару, прямо въ городническую квартиру, коляска съ пожилою женщиной и лакеемъ. Оказывается что этотъ экипажъ былъ посланъ губернаторомъ за Елизаветой. Князь Хованскій въ это время былъ уже женатъ на К. А. Алисчеевой, великодушіе которой спасло несчастную сироту. И такъ Елизавета Стромилова поступила въ домъ симбирскаго губернатора, гд и жила въ положеніи его родственницы до перевода князя Хованскаго въ Минскъ, на ту же должность, что послдовало въ конц мая 1805 года. {Второвъ этого князя Хованскаго называетъ Сергемъ, а не Николаемъ, но въ родословной книг Долгорукова князя С. Н. Хованскаго вовсе нтъ.} При отъзд, Хованскіе поручили Елизавету попеченію Анны Александровны Наумовой, родной сестры княгини Хованской. Въ послдствіи времени ‘интересная’ сирота вышла замужъ за какого-то землемра, и нашему герою пришлось еще разъ съ нею встртиться. Исторія Елизаветы Стромид овой послу кеда, двадцать лтъ спустя, сюжетомъ повсти, правда не напечатанной, но весьма распространенной по Поволжью. Авторомъ повсти былъ нкто Шмаковъ (Алексй Ивам.) одинъ изъ пріятелей нашего героя, посвятившій ему свое произведеніе, Отличавшееся, по словамъ Ивана Алексевичу излишнею плодовитостью и отвлеченностью.
Отъзжая въ Минскъ, князь Хованскій зазжалъ въ Самару, гд пробылъ сутки, радушно встрченный и провожаемый всмъ самарскимъ обществомъ, служащими и неслужащими. Съ нимъ халъ нкто Киндяковъ (Павелъ Васил.), сосланный при Павл въ Сибирь, гд онъ познакомился съ извстнымъ писателемъ Коцебу, проживавшимъ въ Тобольск. Второвъ, непреминувшій познакомиться съ Кондаковымъ, называетъ его ‘умнымъ и прекраснымъ человкомъ’.
Перехожу къ исторіи женитьбы Второва.
Въ небольшомъ город Ставропол первый домъ по богатству и значенію былъ Мильковичей, {Эта фамилія несомннно малороссійскаго происхожденія. Въ Полтавской губерніи распространена фамилія Мольхевичъ,— вроятно родственная по происхожденію.} состоявшій, какъ мы видли, изъ мужа, жены, четырехъ дочерей и двухъ сыновей. Неизвстно какъ велико было состояніе Мильковичей, но они жили весьма открыто, имли свою капеллу, часто давали балы я вечера. Сосдніе помщики какъ пчелы слетались каждую зиму въ развеселый городокъ, въ надежд на радушіе и гостепріимство Мильковичей, домъ Благороднаго Собранія, существовавшій также въ Ставропол, занималъ посл дома Мильковичей уже второе мсто, и въ дйствительности, и въ воображеніи тогдашняго дворянскаго общества, любившаго пожить на широкую ногу. Благодаря близости къ Самар, фамилія Мильковичей пользовалась большою извстностью и въ этомъ послднемъ город. Съ Василіемъ Сергевичемъ Мильковичемъ мы встртились въ 1802 году, когда онъ былъ ставропольскимъ предводителемъ дворянства. Къ тому времени о которомъ мы ведемъ рчь, то-есть въ 1805 году, вторая дочь его Фіона уже была замужемъ за Плотниковымъ (Владиміромъ Борисовичемъ), старшій сынъ Сергй уже подросъ. Читатель замтилъ, конечно, что нашъ герой, говора о людяхъ, не скупился на названія ‘умный и добрый’, поэтому изъ его характеристикъ трудно составить опредленное понятіе о Мильковичахъ, муж и жен. Но несомннно одно Что Сергй Васильевичъ былъ что называется добрякъ и находился подъ башмакомъ своей супруги. Всмъ домомъ и мужемъ управляла Катерина едотовна, урожденная Чирикова, типъ дворянки прошлаго вка, ревниво относящейся къ пород, чину и богатству. Находясь въ какомъ-то дальнемъ родств со Второвыми, Мильковичи, какъ мы видли, ласкали это семейство и особенно любили Ивана Алексевича, тщеславію Катерины едотовны несомннно льстило это въ густой фаланг родныхъ, которая въ доброе старое время простиралась у насъ до безконечныхъ степеней ‘кумовства и сватовства’, находился такой недюжинный, такой образованный человкъ какъ Иванъ Алексевичъ Второвъ, бесда съ нимъ, какъ съ человкомъ бывалымъ и начитаннымъ, была пріятна не только старикамъ, но и молодому поколнію Мильковичей, двицамъ,— качество ‘пріятнаго собсдника’ всегда было отличительнымъ свойствомъ Второва. Мильковичи очень ласкали Второва и не стснялись говорить что любятъ его больше дтей своихъ. Обзаведясь своимъ гнздомъ въ Ставропол, Второвъ почти безвыходно жилъ у Мильковичей въ город и въ деревн Катериновк. Онъ узналъ короче старшую дочь ихъ Марью Васильевну, вторая, по его словамъ, была ‘скромне и умне’ своихъ сестеръ и которая ему очень понравилась, двушка питала къ нему боле горячее чувство. Когда они объяснились, Марья Васильевна тотчасъ же призналась своимъ родителамъ, сказала что она ни за кого не пойдетъ замужъ и, дйствительно, начала отказывать женихамъ. Родители не на шутку разсердились, начали преслдовать дочь и стали принимать Второва съ убійственною холодностью. Василій Сергевичъ еще былъ не прочь отъ брака дочери съ Иваномъ Алексевичемъ, но гордая и тщеславная Катерина едотовна не хотла и слышать объ этомъ, не допускала и мысли о томъ чтобы старшую свою дочь отдать замужъ за человка бднаго, незнатнаго, не чиновнаго, да еще ‘родню’, не шутя считая нарушеніе послдняго препятствія грхомъ, хотя со стороны церкви не было ровно никакихъ препятствій къ этому брачному союзу. Словомъ, начался романъ, продолжавшійся боле двухъ лтъ, романъ со всми затями старинныхъ повствованій этого рода и хорошо рисующій тогдашніе нравы. Тутъ было все, и ‘жестокосердые родители’, и слезы, и страданія, и дневники съ письмами, и неизмнные друзья, и бгство изъ родительскаго дома, и испрашиваніе прощенья на колняхъ.
Трудно опредлить степень чувства которое питалъ Иванъ Алексевичъ къ Марь Васильевн. Была ли то дйствительно сильная страсть, или на самомъ дл боле спокойное чувство, подогрваемое лишь припадками сентиментальной романтичности, — ршить трудно, но, кажется, послднее врне. По крайней мр, прежняя рана еще не затянулась, еще не изгладились изъ памяти его прежнія отношенія къ двумъ женщинамъ, страстно имъ любимымъ. Кто была первая, неизвсто. Иванъ Алексевичъ скрываетъ ея имя подъ буквами М. И., и притомъ не въ журнал, а на особомъ лоскутк бумаги. Можно догадываться что двица эта была довольно образованная: она любила читать книги и вела журналъ. Она жила въ Ставропол, въ дом Цызаревыхъ, въ качеств лица чмъ-то облагодтельствованнаго ими. У ней гд-то былъ отецъ и, почему-то, находилась въ Ставропол сестра. ‘Любовь Второва къ М. И. началась въ конц ноября 1796 страшными клятвами: любовники клялись въ вчной врности предъ образомъ, потомъ разрзывали пальцы на лвой рук и пили кровь другъ у друга. Но отъ этихъ ужасовъ они перешли вскор къ боле мирнымъ отношеніямъ. Иванъ Алексевичъ не говоритъ о результатахъ этой, какъ онъ выражается, ‘связи’. Извсто только что онъ писалъ къ ея отцу, вроятно, прося ея руки, и что она въ феврал 1797 оставила домъ Цызаревыхъ и потомъ, вроятно, вмст съ отцомъ, очутилась гд-то за тысячу верстъ. Мы уже говорили о второй его страсти въ 1798. Она-то кажется была боле сильнымъ и глубокимъ чувствомъ. Иванъ Алексевичъ называетъ эту вторую ‘страсть’ также ‘связью’, не давая точнаго опредленія этому слову и тщательно скрывая не только имя своей возлюбленной, но даже мста гд они встрчались, страдали и были счастливы. Связь почему-то была порвана, но въ продолженіи цлыхъ пяти лтъ, въ шум жизни разсянной и праздной, въ столицахъ и провинціи, оставаясь самъ съ собою, герой нашъ почасту и подолгу вспоминалъ о ней. уже одинъ способъ выраженія этихъ воспоминаній, краткій и чуждый аффектаціи, свидтельствуетъ о глубин чувства. Воспоминаніе о ней было еще живо и тогда когда начался, продолжался и оканчивался романъ Ивана Алексевича съ Марьей Васильевной. Это воспоминаніе усугубляло страданія нашего несчастнаго любовника, производимыя ‘жестокосердыми’ родителями его новой возлюбленной, къ воспоминанію, можетъ-быть, примшивалось какое-нибудь тревожное чувство по отношенію къ прежней привязанности, въ род чего-нибудь укоряющаго. Могли, напримръ, служить безмолвнымъ укоромъ порванной связи тщательно сберегаемыя ея письма. Иванъ Алексевичъ въ патетическую минуту своего романа, что конечно случилось къ концу его, собирался умирать и воображая что подобный финалъ дйствительно воспослдуетъ, собралъ вс эти письма и запечаталъ ихъ при своемъ письм въ пакетъ, адресовавъ его на имя сестры своей А. А. Ефебовской. Когда же ро: манъ окончился благополучно, онъ сжегъ вс письми К. (подъ этою буквою онъ скрывалъ свой второй предметъ), вырзалъ только т мста которыя были залиты слезами. Эти вырзки сохранялись въ томъ же пакет который предназначался для Александры Алексевны. Изъ этихъ вырзанныхъ лоскутковъ, омоченныхъ слезами бдной женщины, теперь ничего нельзя понять, только изъ одной сохранившейся приписки къ какимъ-то стихамъ на разлуку видно желаніе ея идти въ монастырь. Если Иванъ Алексевичъ съ Марьей Васильевной не переживалъ (трудно допустить это, при возможности такихъ горячихъ воспоминаній о ней), а только продлывалъ романъ, по готовымъ идеаламъ, вычитаннымъ изъ книгъ, то несомннно что тотъ же Иванъ Алексевичъ съ К. пережилъ романъ дйствительный, чувство глубокое и сильное, вотъ почему безграмотныя каракульки, писанныя въ конц прошлаго вка любящею женщиной, выцвтшія отъ времени и слезъ, не возбуждаютъ улыбки, между тмъ какъ приведенныя ниже письма, вроятно, не разъ заставятъ улыбнуться современнаго читателя. Вотъ письмо Ивана Алексевича къ сестр, писанное Іго февраля 1805, когда онъ готовился умереть:

‘Милая сестрица и другъ!

‘Я сдлался скелетомъ отъ тайныхъ сердечныхъ горестей. Много страдалъ отъ несчастной чувствительности, сталъ ужаснымъ меланхоликомъ: мудрено ли что одна минута монетъ разорвать вс связи съ любезными мн людьми и цлымъ свтомъ. Я боюсь чтобы не пострадалъ кто изъ любившихъ меня людей и не сталъ проклинать моей памяти.
‘Вотъ памятникъ сердечной слабости моей, памятникъ блаженнйшихъ минутъ въ моей жизни и самыхъ лютйшихъ! Теб поручаю я, милый, единственный мой другъ, посл смерти моей, не открывая сжечь.
‘Возможно ли…. Сколь священны для меня сіи бумаги, которыя поручаю теб, — что я не смю дерзнуть, покуда живъ, истребить ихъ своими руками. Блаженныя, небесныя минуты!… я не забуду васъ при послднемъ издыханіи! Прости! исполни мое завщаніе. Я теперь здоровъ, а завтра не знаю что со мной случится: кто можетъ предвидть будущее!’
Но не пришлось не только умереть, но даже ухать въ Москву, а потому и письмо не дошло по адресу. Чрезъ полтора года, то-есть посл уже женитьбы, на немъ сдлана была слдующая приписка: ‘Боже мой! я ршился самъ истребить драгоцнный памятникъ. Но могъ ли я не сохранить т слезы которыя были пролиты любезнйшимъ моему сердцу человкомъ! Я сжегъ вс письма, вырзавъ только т мста которыя закапаны были слезами.’ Марья Васильевна посвящена была въ тайну стараго романа, писемъ однако же не читала. Но мы покинули нить романа, новаго.
Романъ съ Марьей Васильевной шелъ и развивался своимъ порядкомъ. ‘Жестокіе родители’, какъ мы сказали, начали преслдовать дочь, холодно принимали ея влюбленнаго, но отъ дому ему не отказывали, собирались съ нимъ говорить серіозно, но такъ и не собрались. Марья Васильевна, просто, но страстно полюбившая, была въ постоянной горести и слезахъ, Иванъ Алексевичъ въ отчаяніи, обращики котораго едва ли будетъ нужно приводить, но хранилъ упорное молчаніе предъ родителями своей возлюбленной, ‘боясь ихъ прогнвить’. Любовь ихъ не была тайной въ Ставропол, гд, по словамъ Второва, не только все ‘благородное’ общество, но даже дворовые люди о ней знали и желали соединенія любящихся сердецъ, младшіе члены семейства Мильковичей были положительно на ихъ сторон. Въ Самар ихъ тайна была открыта только тремъ, но надежнымъ лицамъ: старинному другу Богданову (Моисею Александровичу), уздному предводителю, самарскому городничему Лукину (Алексю Акимовичу) и родственнику П. И. Вронскому, служившему въ земскомъ суд засдателемъ. Романъ продолжавшійся два года породилъ обширную переписку между любовниками, большая часть которой утратилась, но нашъ автобіографъ сохранилъ для потомства семь своихъ и девять писемъ своей возлюбленной. Настоящею героиней романа была Марья Васильевна. Она пряме и проще смотрла на дло, она давала ему направленіе, чувство ея было сильне и глубже, герой нашъ только безпричинно изнывалъ и не умлъ или не хотлъ смле относится къ фактамъ. Марья Васильевна, какъ мы видли, тотчасъ же объявила родителямъ о своемъ чувств, Иванъ Алексевичъ молчалъ о немъ два года. Родители на первыхъ порахъ встртили ея признаніе съ большимъ неудовольствіемъ и угрожали ей какимъ-то ‘страшнымъ’ наказаніемъ, вслдствіе такихъ угрозъ она рекомендуетъ своему возлюбленному осторожность и предлагаетъ на время разлучиться. Но Иванъ Алексевичъ оскорбляется такимъ предложеніемъ, не безъ ироніи выражаясь въ отвтномъ письм своемъ слдующимъ образомъ: ‘Я уду. Забудьте меня! Вы, конечно, въ силахъ это сдлать, но я не свыше человка! Судьб угодно было наказать меня злосчастнымъ сердцемъ: оно слишкомъ чувствительно и слабо!’ Приводимъ цликомъ слдующее письмо Марьи Васильевны:
‘На что терзаешь растерянное сердце! Что тебя, мой милый, заставило такъ обидно мыслить обо мн? Или думаешь что родительскій гнвъ истребилъ это чувство! Нтъ, никакія адскія муки не истребятъ его: оно для меня священно. Ахъ, еслибы зналъ сколько я люблю тебя, безцнный другъ, и какъ о теб страдаю! Одинъ Богъ тому свидтель, но что длать! Научи меня, скажи, какія средства предпринять? Я теб пожертвовать рада моею жизнію. Прошу, научи меня, милый другъ, а я всю надежду потеряла. Жестокія сердца, пагубные предразсудки насъ терзаютъ. Имъ нужны богатство, высокія степени, знатное родство, но меня, мой другъ, привязали твой умъ и твое доброе сердце. Боже мой! Еслибы зависло отъ меня, мы были бы счастливы. Люби и не забудь меня, а я, клянусь вамъ что обожаю, и что одна смерть истребитъ мою любовь къ теб. Ты хочешь, мой драгоцнный другъ, узнать мысли батюшки и маменьки? Они клянутъ и общаютъ что со мною примрно поступятъ и просятъ Бога чтобы лучше я умерла, чмъ нанесу срамъ имъ и всей ихъ почтенной фамиліи. Говорить и писать къ нимъ теб не совтую: лучше не сдлаешь, а только они тебя оскорбятъ. Побереги свое чувствительное сердце отъ ихъ дерзости, потерли, можетъ-быть, время перемнитъ ихъ жестокость. Надйся и проси Бога, Онъ одинъ наша надежда. Я просилй тебя удалиться, ужели чтобъ тебя забыть! Нтъ! Богъ меня накажетъ. Я боюсь чтобъ они тебя не огорчили. Ужь было говорено — отказать теб отъ дому. Твои горести и страданія боле терзаютъ мое сердце нежели мои собственныя. Они замчаютъ невольно вылетавшіе наши вздохи и взгляды и за это меня и тебя ругаютъ. Ты видлъ въ Новый Годъ какъ маменька разсердилась, — и вотъ уже третій день слушаю ихъ ругательныя проповди и боюсь чтобы тебя когда-нибудь не огорчили. Знаю, теб это будетъ больно, да ты и самъ говорилъ что этого не перенесешь. Вотъ для чего я просила тебя ухать, но ты можешь здсь остаться, только кажись покойнымъ: побереги меня и себя. Прости, мой безцнный другъ, будь покоенъ: можетъ быть, Богу угодно испытать насъ. Еще свидтельствуюсь теб Богомъ что сердце мое не истребитъ къ теб любви’.
Но Иванъ Алексевичъ и безъ просьбъ берегъ свое ‘чувствительное и злосчастное’ сердце, совтъ Марьи Васильевны, тмъ не мене, пришелся ему по вкусу. Успокоившись на ея счетъ, онъ въ одномъизъ своихъ писемъ къ ней вдается въ философію. Идя отъ мысли что душа наша безсмертна, онъ доказываетъ что и страсть его къ Марь Васильевн тоже безсмертна и что, стало-быть, и она на его счетъ также должна быть покойна. Отъ этого силлогизма онъ переходитъ къ новому, — къ неизбжной для него необходимости удалиться на время, а можетъ-быть и на долго, съ цлью ‘подкрпитъ себя разсяніемъ’, забывая что назадъ тому нсколько мсяцевъ самъ же возмущался при одномъ слов разлука, въ пользу которой теперь ораторствуетъ и на случай которой даже предлагаетъ рецепты. Къ счастію, Марья Васильевна не обратила вниманія на эти противорчія, да едва ли и понимала такого рода умствованія: она продолжала дйствовать въ простот сердца, по крайнему своему разумнію. ‘Жестокія сердца’, при всей грубости отказа на просьбы дочери, кажется были боле наивны или, по пословиц, себ на ум, чмъ жестоки. ‘Ну, пиши ему,’ говорили они, конечно, устами Катерины едотовны, ‘чтобъ онъ пріхалъ, взялъ бы тебя, какъ недостойную нашихъ милостей и благословенія дочь, и повнчался бы съ тобою въ ближней деревн.’ На этотъ совтъ Марья Васильевна просила у родителей послдней милости, — пусть отецъ напишетъ ко Второву, какъ къ другу, и попроситъ его избгать свиданія съ нею, ‘но сердце мое, говоритъ она, не было согласно съ словами’, но отецъ не внималъ ея просьбамъ, то/ке, вроятно, боясь огорчить влюбленнаго родственника. Романъ затягивался и угрожалъ убійственнымъ однообразіемъ, еслибы сама Марья Васильевна не ускорила развязки. Сестра ея Noіона и женихъ ея, а потомъ вскор и мужъ, Плотниковъ (Владиміръ Борисовичъ), держали сторону старшей сестры и къ ея просьбамъ присоединяли свои, но родители были непреклонны. Марья Васильевна, убдившись что ‘предразсудки ихъ (родителей) такъ сильны что нужно множество вковъ побждать ихъ’, ловитъ слово, еще прежде и можетъ-быть не безъ намренія вырвавшееся изъ родительскихъ устъ, размышляетъ надъ нимъ и — ршается бжать! Комизмъ романа увеличивается тмъ боле что на это бгство поспшили натолкнуть ее сами родители. ‘Если уже она его такъ любитъ, говорили они Плотниковымъ, мы дадимъ ей кибитку и тройку лошадей въ приданое, — пусть къ нему детъ!’ Но ршившись бжать, Марья Васильевна начинаетъ убждать своего возлюбленнаго въ необходимости такого ршенія, проситъ его съ нею согласиться, но ей приходитъ въ голову мысль что эта просьба не будетъ исполнена. ‘Я думаю, говоритъ она, ты скажешь: ‘безсовстно оскорбить родителей’. Но скажи, совстно ли уморить ту которая, полюбя тебя, отказала себ во всемъ. Скажи другъ мой: ‘Я согласенъ увезти тебя’, и ты возвратишь мн жизнь. Твердо ршившись бжать, Марья Васильевна все-таки сильно тревожится: она говоритъ что начинаетъ бояться стнъ, что какъ будто и он за нею присматриваютъ, сверхъ того, ей жалко оставить родителей. ‘Еслибы ты ихъ видлъ, пишетъ она Второву, они сами жалки. Какъ они меня любятъ! Я, другъ мой, люблю ихъ также много, но тебя несравненно’ и т. д. Марья Васильевна сама назначаетъ день побга, проситъ пріискать священника, а если, говоритъ, такого не знаешь, то мы здсь поищемъ.’ Но мысль о похищеніи невсты очень понравилась Ивану Алексевичу. Приводимъ въ извлеченіи одно изъ его писемъ къ Марь Васильевн:
‘Безцнный мой другъ! Была глубокая ночь какъ я получилъ драгоцнныя ваши строки. Сонъ удалился отъ меня, можетъ ли что постороннее занимать теперь мои чувства, мою душу? Нтъ! Я одинъ въ безмолвной тишин хожу взадъ и впередъ по моей комнат, думаю, — и разныя мечты представляютъ мн жизнь и смерть. Эти слова много значатъ. Могу ли я не ршиться на что бы ни было, когда вы (‘такъ не говорятъ друзья — вмсто ты — вы’, замчаетъ Марья Васильевна въ своемъ отвт на это письмо) мн приказываете! Такъ я ршился и, расположа время, мсто и пособія, ду къ исполненію. Если случится какая неожиданная измна (?), какое важное препятствіе къ исполненію намреній нашихъ… Боже мой! Одна секунда превратитъ меня въ бездушный трупъ. Могу ли я посл того жить еще на свт! Такъ это намреніе твердо. Ваша правда что не вкъ страдать: надобно положить какой-нибудь конецъ сему страданію. Такъ, мой другъ! Въ другое время, съ холоднымъ разсудкомъ, я бы могъ отвергнуть ваше предложеніе. Могъ бы представить вамъ картину послдствій, горесть вашихъ родителей и пр. Но теперь, когда уже вс средства испытаны безполезно и когда вчные предразсудки ихъ будутъ всегдашнимъ препятствіемъ, то какой разсудокъ, какая философія можетъ заставить отчаянно страдать навсегда, не испытавши ршительнаго конца? Да и кто со здравымъ разсудкомъ и съ добрымъ сердцемъ можетъ винить насъ за то, зная все происходившее, въ разсужденіи варварскихъ (?!) поступковъ съ вами родителей? Нтъ, мой другъ! Всякій по чистой совсти присовтуетъ то сдлать и всякій возьмется помогать намъ. Но чмъ медленне, тмъ хуже, надобно скоре ршиться’ и т. д….
Но Марья Васильевна, ршившись на бгство и назначивъ срокъ, два раза его откладывала, по причин тяжкой болзни матери, которую ей жалко было оставить въ такомъ положеніи, Иванъ Алексевичъ началъ дуться и считалъ эту отсрочку ‘измной’. Пришлось успокоивать капризнаго романтика и назначить послдній срокъ, его января 1806 года, когда Катерина едотовна уже выздоровла. Но, желая еще разъ для очистки совсти ‘поискать счастья не въ крайнихъ обстоятельствахъ’, она совтуетъ своему возлюбленному написать къ ея отцу письмо, справедливо замчая что ея родители ‘иногда говорятъ что еще отъ тебя ничего не слыхали’. Она диктуетъ даже что писать. ‘Ты можешь сказать что не смлъ имъ объясниться, привыкши ихъ почитать, боялся оскорбить, зная неравенство твоего состоянія съ ними, но уже не въ состояніи переносить своихъ страданій, — просить ихъ.’ Послушный и этому совту, Иванъ Алексевичъ пишетъ, 28го ноября 1805 года, къ Василію Сергевичу слдующее письмо:
‘Чистосердечіе всегда управляло моими поступками, въ какихъ бы обстоятельствахъ они ни были. Я не зналъ притворства ни въ образ мыслей, ни въ длахъ моихъ, можетъ-быть оттого и испыталъ я разныя невыгоды въ жизни. Могу ли я и теперь не быть чистосердечнымъ противъ моихъ благодтелей?
‘Бываетъ всему конецъ. Надобно чмъ-нибудь кончить несчастную исторію которой обстоятельства вамъ извстны и которую до сихъ поръ скрывалъ я въ бдномъ сердц моемъ и не смлъ открыть вамъ только для того что боялся оскорбить лучшихъ моихъ благодтелей. Но продолжительныя мои страданія наконецъ принудили меня ршиться на сіе открытіе. Мои чувствованія и поступки противъ васъ были всегда одинаковы. Почти съ малолтства будучи привязанъ ко всему почтенному семейству вашему привыкъ я издавна любить и почитать васъ за лучшихъ моихъ родственниковъ, каковымъ не гнушались считать меня и вы. Я помню вс ласки, вс благодянія ваши которыми нкогда пользовался и вчно буду помнить. Сіи счастливыя времена составили мн несчастіе можетъ-быть на цлую жизнь,— несчастіе которое долженъ я омыть моею кровью если оскорбленныя противъ меня ваши чувствованія не перемнятся. Такъ, мн все извстно сколь жестоко пострадали добрые родители, видя непреклонность любимой дочери на ихъ волю, извстно и то какимъ злодемъ почитался я въ глазахъ вашихъ. Не говорю ни слова о моемъ страданіи, о моихъ мученіяхъ какія перенесъ я оттого, видя перемну расположенія вашего ко мн. Отдаю на собственный вашъ судъ когда не будетъ въ немъ постороннихъ предразсудковъ, судите по-человчески и, если угодно, по-божески. Вотъ все мое злодйство, все преступленіе предъ вами. Привязанность, почтеніе и любовь моя были равны ко всмъ дтямъ вашимъ, но одну изъ дочерей вашихъ предпочиталъ я по превосходнымъ качествамъ ея ума и сердца. Сіе предпочтеніе родило въ обоихъ насъ дружбу, превратившуюся лотомъ въ сильную страсть. Сколько доставало разсудка и силъ моихъ старался я преодолть эту страсть, зная неравенство состояній нашихъ, зная важнйшее препятствіе, что ни богатствомъ, ни чинами не могу я блистать въ большомъ свт, но любезная ваша дочь, имя совершенныя лта и разсудокъ не дтскаго легкомыслія, почитаетъ блескъ большаго свта за пустую мечту, не составляющую благополучія въ жизни. Вы сами, почтеннйшій благодтель мой, давно ршили это въ собственномъ сердц своемъ, которое меньше подвержено предразсудкамъ другихъ людей. Вамъ извстенъ душевный характеръ мой, мое поведеніе: могу ли я имть противъ васъ какія преступныя мысли? Мои намренія и чувствованія были всегда самыя священныя, но я не въ силахъ бороться съ судьбой которая не всмъ равно раздляетъ дары свои. Итакъ, осмливаюсь въ послдній разъ испытать мое счастіе чрезъ сіе письмо. Теперь отъ васъ зависитъ моя участь: одно слово ваше или повергнетъ меня къ ногамъ вашимъ, или навсегда лишитъ вашихъ милостей.’
На это письмо послдовалъ изъ Ставрополя, отъ 30го ноября 1805 года, слдующій отвтъ:

‘Милостивый государь,
‘Иванъ Алексевичъ!

‘На письмо ваше отвчать поспшаю. Не покорять волю разуму не есть дло философа. Я родился и живу подъ закономъ. Въ настоящемъ письм вашемъ сами изъясняете что вы лріобыкли почитать насъ за лучшихъ родственниковъ (что вы и есть), слдовательно не предразсудокъ, а собственное ваше изреченіе и законъ не позволяютъ намъ согласиться на нелозволенную страсть вашу. Быть въ закон необходимо должно и волю нашу покорять его уставамъ. Я увренъ что сія истина перемнитъ ваши мысли и заставитъ васъ посовтоваться съ разсудкомъ, только не пристрастнымъ. А за симъ не стыжусь отъ чистаго сердца васъ уврить что исключая сего пункта, расположеніе мое къ вамъ не перемнилось. Есть и будетъ съ истиннымъ почтеніемъ навсегда вамъ, м. г., врно покорнйшимъ слугою.

‘Василій Мильковичъ.’

На это письмо Иванъ Алексевичъ отвчалъ въ полемическомъ тон что законы онъ знаетъ самъ, что родство его съ Марьей Васильевной въ такой дальней степени что для брака ихъ даже не потребуется архіерейскаго разршенія, а что неравенство состояній легко уничтожить, стоитъ только родителямъ Марьи Васильевны ничего ей не давать, кром своего благословенія. Но на эту полемику не послдовало отвта. Родители, хранили упорное молчаніе, а потому Марья Васильевна продолжала готовиться къ побгу. На Святкахъ Вронскій отправился въ Ставрополь и, въ качеств родственника, былъ принимаемъ въ дом Мильковичей, хотя не безъ нкоторой подозрительности: на самомъ дл онъ былъ посредникомъ между влюбленными. Кром трехъ выше названныхъ лицъ Иванъ Алексевичъ нашелъ себ въ Самар еще четвертаго помощника,— Кузьму Ивановича Зеленева, почтмейстера. Между тмъ 5го января 1806 года, Второвъ получаетъ отъ Вронскаго слдующую ршительную записку: ‘Сейчасъ посылаю нарочно. Вы съ Кузьмой Ивановичемъ прізжайте въ Жигули (село въ 8ми верстахъ отъ Ставрополя и въ 65 отъ Самары) его числа поутру и тамъ дожидайтесь, да привезите маленькія санки. Будьте готовы совсмъ, но осторожно. Остановитесь въ крайнемъ двор, на правой рук, а повозку и сани оставьте въ другой квартир или на почтовомъ двор.’ На Крещенье посл обдни, Иванъ Алексевичъ отправился на почтовыхъ, съ ‘надежнымъ и сильнымъ’ человкомъ Матвемъ, крпостнымъ Богданова, въ Жигули. Зеленевъ похалъ въ своемъ экипаж. Они остановились въ назначенныхъ мстахъ. Въ 3 часа за полночь, во дворъ занимаемый нашими похитителями въхала повозка, въ ней сидла Марья Васильевна, а на облучк И. И. Вронскій. Этотъ послдній съ почтмейстеромъ поскакали впередъ, для заготовленія почтовыхъ лошадей, влюбленная чета отправилась вслдъ за ними. Въ Самару пріхали еще раннимъ утромъ, прямо на квартиру Второва. Онъ послалъ просить къ себ знакомую даму, Елизавету Андреевну Алашееву, исправницу, мужа которой не было тогда въ город, она предназначалась быть посаженою матерью. Гжа Алашеева явилась и удивилась романтической обстановк, увидя въ квартир холостяка незнакомую двицу, но загадка тотчасъ же, разумется, разъяснилась. Отцомъ посаженымъ былъ назначенъ Моисей Алекс. Богдановъ,— обстоятельство давшее поводъ родителямъ Марьи Васильевны называть ее нкоторое время иронически Марьей Моисевной. Во время обдни вс отправились въ церковь Спаса-Преображенія, гд посл богослуженія совершено было внчаніе, къ изумленію присутствовавшихъ въ церкви, ничего подобнаго не ожидавшихъ. Марья Васильевна выходила замужъ 30 лтъ отъ роду, Ивану Алексевичу было 34 года. На другой день утромъ молодые длали всмъ визиты, а къ обду и вечеромъ принимали у себя гостей. Вечеромъ при гостяхъ явился гонецъ изъ Ставрополя и громко, именемъ Василія Сергевича и Катерины едотовны, спросилъ въ какомъ положеніи находятся молодые люди и ‘не въ наложницахъ ли у Ивана Алексевича дочь ихъ?’ Гонецъ былъ отправленъ обратно на другой день (8го) съ письмами отъ обоихъ супруговъ. Приводимъ письмо Марьи Васильевны, отличающееся, какъ вс ея письма, глубокою искренностію:

‘Дражайшіе и милые родители мои!

‘Я слишкомъ чувствую сколько васъ огорчила, неблагодарная и непослушная дочь ваша. Ежели бы знали вы мои мученія и скорбь мою, когда я боролась съ собою и думала: на что мн ршиться изъ двухъ средствъ? Прекратить мои страданія смертію, или поступкомъ который я теперь противъ васъ сдлала? Я знала что первое средство не легче бы вы могли перенести теперешняго, итакъ я ршилась на послднее. Хотя я жива теперь и счастлива, исполнивши свою волю, но счастіе мое отравляетъ ужасная скорбь о васъ, мои дражайшіе родители. Воображаю весь гнвъ вашъ. Знаю сколько вы много любили меня, знаете и вы какъ я любила васъ. Не могу и теперь вспомнить безъ слезъ ласки моей милой маменьки, которыя и тогда меня терзали боле потому что я чувствовала сколько недостойна была ихъ. Я любила противъ воли вашей, и любовь эта довела меня до сей крайности. Знаю сама что недостойна вашего прощенія, недостойна вашихъ милостей, но я надюсь на ваши добрыя, чувствительныя сердца, надюсь что вы не станете проклинать несчастную дочь вашу. Одинъ слухъ о васъ что вы успокоитесь и не будете печалиться обо мн, какъ о преступниц вашей воли, почту я за счастіе и буду надяться что я моимъ терпніемъ, моими молитвами о васъ удостоюсь когда-нибудь вашего благословенія.’
Иванъ Алексевичъ на этотъ разъ писалъ краткое письмо и почти безъ фразъ. Отвта не было, но въ тотъ же день писала изъ Ставрополя іона Васильевна, между прочимъ, слдующее: ‘Положеніе батюшки и маменьки не такъ ужасно какъ мы думали. Батюшка сохранилъ все присутствіе разсудка: онъ чувствуетъ что сами они виною твоего поступка, но маменька… ты знаешь ея характеръ! И она мало на тебя сердится, а все обращено на И. А. Батюшка готовъ простить тебя и твоего друга, я надюсь, скоро. Совтую теб самой пріхать и какъ можно скоре. Възжай къ намъ, но, Бога ради, одна: въ первомъ жару они не могутъ видть И. А. Мы скоро, я думаю, будемъ у васъ. Вс люди о теб плачутъ и весь городъ обвиняетъ не тебя. Мн прискорбно, другъ мой, что теб чужіе люди дали рубашку: это разрываетъ мое сердце. Добрый мой Воля — ты его знаешь — онъ заплакалъ, услыхавши о томъ. Я посылаю теб три рубашки, дульетъ, юпку, чулки и платье, носовой платокъ, шесть мотковъ нитокъ, косынку съ кружевами…. Сидя въ кучк, плачемъ о теб, добрый другъ нашъ.’ Дня черезъ два, пріхали ко Второвымъ изъ Ставрополя брать Марьи Васильевны Сергй и Плотниковъ. Они привезли извстіе что огорченные родители теперь стали спокойне и желаютъ видть дочь. Пробывъ у молодыхъ двое сутокъ, гости хотли хозяйку-сестру взять съ собою, но Иванъ Алексевичъ одну ее не отпустилъ. Вслдъ за ними онъ самъ похалъ съ нею въ Ставрополь, гд они остановились въ дом Плотникова, давъ тотчасъ знать кому слдуетъ о прізд одной Марьи Васильевны. Является Василій Сергевичъ, и пробывъ съ четверть часа, увозитъ съ собою дочь, Иванъ Алексевичъ, по совту родныхъ, не показывался на глаза тестю. Марья Васильевна пробыла у родителей до вечера, обдала у нихъ и получила прощеніе. Но ‘комедія еще не кончилась’, говоритъ Иванъ Алексевичъ въ свеихъ запискахъ: его не пожелали видть, а потому молодые за другой день оставили Ставрополь. Комедія кончилась черезъ дв или три недли, когда володые получили извстіе что родители желаютъ видть ахъ обоихъ. ‘Мы пріхали, говоритъ Второвъ, уже прямо къ немъ въ домъ. Встрчи не было. Отецъ и мать находилась въ особой комнат. Мы вошли къ нимъ. Батюшка даже не далъ мн стать на колни, обнялъ и расцловалъ меня, а матушка, рыдая, начала было длать упреки. Но батюшка прервалъ ее: ‘Перестань, Катя! говорилъ онъ, забудемъ все прошедшее.’ Вс четверо мы плакали и не говорили ничего, кром постороннихъ предметовъ. И такъ мы прожили въ Ставропол боле двухъ недль пріятно и весело. Почти каждый день были у насъ гости, обдали и проводили вечера съ гостями или сами въ гостяхъ у нашихъ знакомыхъ.’
Такъ переживался романъ, довольно затйливаго содержанія. Къ продолженію и окончанію его мы возвратимся въ другомъ мст, здсь же представимъ картину семейнаго счастія, нарисованную нашимъ героемъ, 35 лтъ спустя посл 7го января 1806 года, на изображеніе которой онъ не пожаллъ яркихъ красокъ. Нсколько лтъ, онъ говорятъ, прошли для него медовыми мсяцами, ‘въ совершенномъ счастіи, какого желалъ я и — достигнулъ, такъ что ничего даже не записывалъ въ свой журналъ. Родители моей жены совершенно примирились съ нами и полюбили меня попрежнему, если еще не боле. Они прізжали къ намъ въ Самару взглянуть на наше житье-бытье, а свояченицы, особливо двицы, гащивали у насъ по мсяцу. Семейная жизнь была самая пріятная вначал, исключая нкоторыхъ хлопотъ по заведенію хозяйства. Мы любили другъ друга искренно, наслаждались счастіемъ. Иногда набгали и мрачныя тучка и горизонтъ нашего счастія, но безъ бури. Бывали небольшія ссоры, но непродолжительныя: въ тотъ же день мы мирились и забывали вс непріятности.’ Марья Васильевна получила отъ родителей 25 душъ крестьянъ съ отвтствующимъ количествомъ десятинъ земли, въ дачахъ той же Катериновки.
Возвращаемся къ судейской дятельности Второва, продолжавшейся 11 лтъ. Если онъ, какъ герой романа, является предъ читателями не совсмъ въ выгодномъ свт, и то въ его общественной дятельности, мы надемся, читатель увидитъ много хорошаго. Человкъ образованный, побывавшій въ столицахъ, литераторъ на дл и по натур, онъ внесъ много добра и свта въ мрачныя катакомбы тогдашняго провинціальнаго правосудія и лихоимства. Женившись угомонившись, какъ говорится, онъ тмъ съ большею энергіей предался практической дятельности, которая совсмъ не оставляла мста и времени для одолвавшихъ его прежде пароксизмовъ сентиментальной романтичности. Самая его склонность къ литературнымъ занятіямъ нашла себ практическое примненіе, въ составленіи разнаго рода дловыхъ бумагъ, правильность изложенія которыхъ въ ту пору составляла большую рдкость не въ одной провинціи. Въ дополненіе къ сказанному прежде о его образ жизни въ Самар, проводимъ, его же словами, слдующую картину, которая, надемся, убдитъ читателя что И. А. Второвъ, для своего времени, явленіе весьма замчательное, прошедшее не безслдно.
‘Домашнія заботы по хозяйству, занятія по склонности, знакомства, гости и угощенія у себя въ дом и взаимно у другихъ шли своимъ порядкомъ. Но занятія по служб были почти единственнымъ моимъ упражненіемъ и заботою. Бывши на свобод, любимымъ занятіемъ моимъ было чтеніе книгъ, собранныхъ мною отъ самой юности (до двухъ тысячъ), по которымъ я со страстію учился и пріобрталъ свднія во всхъ почти родахъ наукъ, особливо по части литературной. Сочинялъ разныя брошюрка, изъ которыхъ напечатано въ двухъ московскихъ журналахъ подъ названіемъ: Пріятное и Полезное Препровожденіе Времени (ч. 19, стр. 123) и Иппокрена или Утхи Любословія (ч. III, стр. 97, 105 и 110, ч. VI., стр. 545 и 550), стихами и прозою. {Въ указанномъ мст Пріятнаго и Полезнаго Препровожденія Времени (1798 ч. XIX, стр. 123—125) помщена прозаическая статья подъ названіемъ: Прости, май!— Подписано: И…. Д. Утро 10 часовъ 56 минутъ іюня 1го числа 1798 года. Деревня чувашская Токмакда, Челны, Вершины, въ Самарскомъ узд.— Въ Иппокрен и ч. Ш на 1799, стр. 97—104, помщена прозаическая статья Царевъ Курганъ (извстная красивая мстность на Волг). Подписано: ‘8 (славянское н) В. 18го числа сентября 1798. Слобода Царево-Курганская въ Самарскомъ узд.’ Въ той же части, стр. 105—109, помщено стихотвореніе: Перемна Участи (друзьямъ моимъ), состоящее изъ десяти куплетовъ и подписанное: ‘8. 2. 2го числа декабря 1793 года, въ С.— Въ той же части, стр. 120—126, напечатано другое стихотвореніе, Время, состоящее изъ 15 куплетовъ, я подписанное словами: ‘Ив…. 2, декабря 31го числа 1794 года. Въ Самар’.— Въ VI части Иппокрены (1800), на стр. 545—549, напечатана прозаическая статья Моя Прогулка, подписанная такъ: ‘Anonimue. Сентября его числа 1796 года. Въ той же книжк (стр. 550—556 помщена (не указанная авторомъ) прозаическая статья подъ названіемъ: Здравствуй май! подписанная такъ: ‘8 Втор… утро мая 1го числа 1800 года. На берегу Волги, въ Симбирской губерніи.— Читатель настолько знакомъ съ характеромъ нашего героя и съ его манерою литературнаго изложенія что намъ нтъ въ надобности ни длать выписокъ изъ этихъ статей, ни излагать до содержанія. Въ указанныхъ статьяхъ встрчаются, правда, нкоторыя біографическія черты, но он гораздо подробне развиты въ настоящемъ труд. Любопытно что Второвъ, говоря о своей литературной производительности, указываетъ на піесы напечатанныя 8—6 лтъ назадъ.} Кром того переводилъ съ французскаго языка на русскій. Теперь же, сперва по принужденію, а потомъ по необходимости, началъ читать законы и сочинять юридическія бумаги. Въ теченіи 11 лтъ моей судейской должности сколько было случаевъ открывать въ запутанныхъ процессахъ невинность подсудимыхъ лицъ, или виновныхъ, скрывающихся во мрак ябедническихъ крючковъ, изъ корыстолюбія и подлости производившихъ слдствія! Всякая несправедливость приводила меня въ отчаяніе, а правое дло и ршеніе справедливое радовали какъ ребенка. Много перенесъ я во всю мою слуібу непріятностей и огорченій за защиту правды и за открытіе вины въ ршеніи длъ. Тогда не было еще Свода Законовъ. Мы руководствовались уложеніемъ, учрежденіемъ, уставами и собраніемъ указовъ, а боле здравымъ разсудкомъ, чистою совстью и безпристрастіемъ.’
Словомъ, судейство было лучшимъ временемъ въ жизни Второва. Въ своихъ запискахъ онъ приводитъ нсколько процессовъ, любопытныхъ какъ въ юридическомъ, такъ а еще боле въ нравоописательномъ отношеніи.
У Мильковича, въ деревн его Катериновк, на рк Кундурч, была построена мельница, существовавшая боле 50 лтъ безъ всякаго спора со стороны сосдей, даже при генеральномъ размежеваніи. Мельница эта сгорла, Мильковичъ началъ строить новую на томъ же самомъ мст. Ближайшій сосдъ его, надворный совтникъ Иванъ Гавриловичъ Дмитріевъ, отецъ тогдашняго министра юстиціи и извстнаго поэта и баснописца, человкъ богатый и значительный въ губерніи, просилъ судъ запретить эту постройку, на томъ основаніи что отъ этой мельницы и прежде затопляло въ его дачахъ нсколько луговъ и лсу. Уздный судъ произвелъ дознаніе, по которому оказалось что затоплялась только часть песчанаго берега да мелкій кустарникъ. До вступленія въ должность Второва члены суда боялись тронуть это дло, но Иванъ Алексевичъ, не бывшій еще въ то время зятемъ Мильковича, разсмотрлъ дло и отказалъ въ просьб Дмитріеву. Является повренный этого послдняго, беретъ копію съ ршенія узднаго суда, но неудовольствія на это ршеніе не объявляетъ. Чрезъ мсяцъ онъ снова является въ судъ, проситъ о дозволеніи подписать свое неудовольствіе и перенести дло на аппелляцію, но такъ какъ повренный пропустилъ узаконенный срокъ, то уздный судъ отказалъ ему въ этой просьб. Закипло дло. Дмитріевъ сталъ бомбардировать губернское правленіе жалобами, а это послднее посылать указы въ уздный судъ о допущеніи его повреннаго къ подписк неудовольствія, но самарскій судъ мужественно стоялъ на своемъ до тхъ поръ пока не пригрозили ему оштрафованіемъ всхъ членовъ. Но и тогда, видя невозможность дальнйшаго сопротивленія, судъ опредлилъ, ‘изъ единаго повиновенія начальству’, допустить повреннаго Дмитріева къ подписк, принять отъ него аппелляціонныя деньги, а все дло отправить въ Симбирскую палату гражданскаго суда. Донесеніе узднаго суда въ этомъ род губернское правленіе сочло дерзостью противъ начальства и объявило уздному судь Второву строжайшій выговоръ. Иванъ Алексевичъ уже написалъ возраженіе, требуя надъ собой строжайшаго суда, но пріхавшій изъ Симбирска городничій Лукинъ своимъ извстіемъ что губернаторъ князь Хованскій на него чрезвычайно озлобленъ, привелъ въ смущеніе нашего героя, позабывшаго что резолюціи губернскаго правленія полагаетъ самъ губернаторъ. ‘Тутъ только я одумался и ороблъ’, добродушно сознается Второвъ. Будучи частымъ гостемъ въ Симбирск, знакомый со всею тамошнею служебною и неслужебною аристократіей, Иванъ Алексевичъ не хотлъ знать секретарей и повытчиковъ, которые на самомъ дл всмъ управляли и вс губернскія власти водили за носъ: онъ не бывалъ у нихъ съ визитами, не давалъ имъ денегъ или подарковъ, за что они, разумется, платили ему полною ненавистью. Такъ и секретарь губернскаго правленія, воспользовавшись тмъ временемъ когда губернаторъ былъ не въ дух, доложилъ ему послдній рапортъ Самарскаго суда по длу Дмитріева и ‘добрйшій’ князь Хованскій вышелъ изъ себя отъ такой дерзости и уже веллъ было отдать подъ судъ всхъ членовъ, но къ счастію заступничество Наумовыхъ спасло самарскихъ судей отъ такой напасти. Узнавъ эти подробности, Иванъ Алексевичъ разорвалъ приготовленный имъ протестъ и поскакалъ въ Симбирскъ ‘съ повинною головой’. Онъ остановился въ дом М. М. Наумова и не усплъ еще переодться какъ въ комнату, въ которой онъ разговаривалъ, входитъ князь Хованскій съ женой, племянницей хозяина. На поклонъ Второва князь отвтилъ кивкомъ, посл котораго герой нашъ исчезъ. На другой день утромъ онъ явился къ князю, ‘выслушалъ вс его упреки за мои глупости, которыя я самъ глубоко чувствовалъ и сокрушался что могъ огорчить такого добраго начальника…. Его отеческія увщанія и наставленія довели меня до слезъ. Послднія слова его были: ‘Забудемъ! Будьте уврены что у меня на сердц противъ васъ ничего не осталось’. Этотъ урокъ въ послдствіи послужилъ мн въ пользу къ осторожности. ‘ Такъ неудачно окончился протестъ Второва по длу Мильковича, когда онъ уже былъ его зятемъ, такъ сокрушилось гражданское мужество нашего героя предъ силою начальническаго неодобренія! Гораздо любопытне слдующее дло.
Въ Самарскомъ городскомъ правленіи служилъ канцеляристомъ нкто Дмитріевъ, человкъ около 40 лтъ, по словамъ Второва, ‘невжда въ полномъ смысл, пьяный и подлйшій’. Городничій Лукинъ, ‘добрый и простой человкъ, вврилъ ему все производство длъ по полиціи, какъ человку дловому, по навыку, и дозволилъ даже пользоваться мелочными доходами, какъ они называли взятки, доставилъ ему чинъ коллежскаго регистратора и сдлалъ его квартальнымъ надзирателемъ’. Получивъ эту должность, Дмитріевъ началъ пить до безобразія, кляузничать и обирать жителей. Городничій смотрлъ на эти продлки сквозь пальцы и только ‘иногда подчивалъ его пощечинами и сажалъ подъ арестъ’. Вотъ какую штуку сочинилъ этотъ Дмитріевъ. Въ трехъ верстахъ отъ Самары, на берегу Волги, находился поташный заводъ купца Салтыкова. Мстность на которой расположенъ этотъ заводъ была въ ту пору любимымъ гульбищемъ Самарянъ и Самарянокъ, куда они каждое воскресенье и праздники являлись толпами, многіе съ самоварами и закусками. Это народное гулянье оживлялось пснями и плясками посадскихъ двушекъ, водившихъ тутъ хороводы. Не разъ квартальный Дмитріевъ, въ качеств блюстителя порядка, присутствовалъ на ‘завод’ съ полицейскими солдатами и десятскими, но слдующую сцену онъ сдлалъ вроятно подъ вліяніемъ особеннаго вдохновенія. Замтивъ что три посадскія двушки (‘двки’ на тогдашнемъ язык) и одна женщина пошли съ гулянья на заводъ и тамъ стали разговаривать съ сыномъ купца Салтыкова, Дмитріевъ съ своею командою ударился вслдъ за ними и началъ приставать къ Салтыкову съ вопросомъ: ‘зачмъ у него очутились двки?’ и требовать съ него денегъ. Салтыковъ денегъ не далъ. Тогда Дмитріевъ приказалъ ‘двокъ’ и женщину связать кнутьями, рука съ рукой, подъ мышки, и коса съ косой, а купеческаго сына Салтыкова раздть и оставить въ одной рубах. Въ такомъ вид несчастныхъ, при большомъ стеченіи народа, гнали кнутьями какъ скотовъ по городу чрезъ Нижній Базаръ, Большую Улицу и торговую площадь до городническаго правленія, гд продержали ихъ трое сутокъ подъ арестомъ. По произведенному слдствію оказалось что обвиненные во взводимомъ на нихъ Дмитріевымъ преступленіи (прелюбодйств) были неповинны. 1го іюня 1806 года это слдствіе поступило въ уздный судъ. Такъ началось дло, въ которомъ городничій Лукинъ, къ чести своей, нисколько не поддерживалъ негодяя квартальнаго. Судъ освободилъ изъ заключенія арестованныхъ, обвинилъ Дмитріева и представилъ все дло въ палату уголовнаго суда. Домъ Дмитріева и имніе отданы были подъ присмотръ до ршенія дла. Палата утвердила этотъ приговоръ и опредлила: десятскихъ наказать плетьми, а солдатъ палками при полиціи, о квартальномъ же Дмитріев представила губернскому правленію чтобъ отдать его подъ судъ, обиженнымъ предоставлено было право просить на Дмитріева особо. Экзекуція надъ десятскими и сотскими была исполнена, но квартальный Дмитріевъ продолжалъ себ служить и безобразничать. Несчастныя ‘двки’ и женщина остались ни причемъ, правомъ иска воспользовался только одинъ купеческій сынъ Салтыковъ, который просилъ уздный судъ взыскать съ Дмитріева за безчестье и за убытки происшедшіе по случаю его арестованія, цною во 100 руб.’ Судъ потребовалъ къ отвту квартальнаго, но тотъ, отговариваясь болзнью, не явился. Ему послали на домъ вопросные пункты, сдлавъ слдующую ошибку противъ формы: не обозначили кому и отъ кого они посылаются, хотя подъ ними и подписались засдатель и секретарь земскаго суда. ‘Что ма длать съ пьянымъ скотомъ! спрашивалъ городничій, встртившись чрезъ нсколько дней съ судьею: вдь онъ измаралъ вашъ листъ и не написалъ того чего вы требуете!’ Возвратите намъ вопросы, какъ они есть, съ его мараньемъ, отвчалъ Второвъ. Что же оказалось? Дмитріевъ вмсто отвтовъ написалъ слдующее:
‘Сіи вопросные пункты хороши и я ихъ читалъ. Неизвстный.
‘Отъ кого жь и по какому закону даются, не знаю.
‘Но знай же, Никогнитная особа, {Читатель, конечно, догадается что остроумный квартальный этимъ именемъ (incognito) называетъ уздный судъ.} что законами не шутятъ. Впрочемъ, предаю себя на разсмотрніе высшему начальству.’
Судъ, конечно, счелъ такія изреченія за дерзость, опредлилъ взыскать съ Дмитріева истцовъ искъ и за негербовую бумагу, а за оскорбленіе имъ присутственнаго мста предать его суду уголовной палаты. Къ выслушанію ршенія Дмитріевъ опять не явился, а на сообщеніи объ этомъ написалъ, слдующее:
‘Оное сообщеніе слышалъ. Но какъ, безъ отобранія отъ отвтчиковъ отвтовъ, ршенія быть не можетъ, то и къ выслушанію ршительнаго опредленія явиться не для чего. А по выздоровленіи, ежели, по отобраніи отвта, дло ршено будетъ на законномъ основаніи, тогда явлюсь.’
Черезъ два мсяца палата уголовнаго суда вызвала Дмитріева къ отвту въ Симбирскъ, гд онъ усплъ обработать дло въ свою пользу и самолично привезъ въ Самару указъ на имя городничаго, повелвавшій взыскать съ членовъ узднаго суда за негербовую бумагу и освободить изъ-подъ присмотра домъ и имніе квартальнаго Дмитріева. Само собою разумется, такое торжество не обошлось Дмитріеву даромъ, частью награбленной и еще не пропитой добычи онъ подлился съ палатскимъ секретаремъ Кисловскимъ. Такой оборотъ дла до глубины души возмутилъ Второва, тмъ боле что персоналъ Симбирской уголовной палаты былъ ему коротко знакомъ. Предсдателемъ палаты былъ уже упомянутый прежде графъ Василій Андреевичъ Толстой. Второвъ называлъ его почтеннымъ человкомъ, добрйшаго сердца, съ прекрасными свдніями и умомъ, но мягкаго и добраго характера, вс эти качества онъ могъ имть, но кром свдній и ума, которыя ни въ чемъ незамтны. Еще будучи холостымъ, во время пребыванія своего въ Симбирск, Второвъ почти ежедневно бывалъ въ дом Толстыхъ, гд, по его словамъ, былъ принятъ какъ родной самимъ графомъ и графиней Катериной Яковлевной (урожденной Трегубовой). Графъ любилъ пофилософствовать о сует мірской вообще и о правосудіи въ особенности, хотя въ длахъ непосредственно относящихся до его должности ровно ничего не понималъ и былъ въ полной власти секретаря Кисловскаго и засдателя Трегубова. Но Иванъ Алексевичъ почему-то имлъ высокое понятіе о значеніи графа Толстаго, называлъ его своимъ ‘благодтелемъ’ и имлъ несчастіе въ дл Дмитріева положиться на его авторитетъ, вмсто того чтобъ искать содйствія у Жадовскаго, уже извстнаго намъ театрала, но кажется, самаго дльнаго человка въ палат, въ лучшемъ смысл этого слова. Графъ В. А. Толстой въ сношеніяхъ своихъ со Второвымъ вполн рисуется. Вотъ что онъ между прочимъ отвчаетъ на упрекъ послдняго о взысканіи палатою штрафа за бумагу:
‘Я есмь человкъ, легко могу попасться въ сти коварнаго. Но чтобы быть осторожне готовъ принять строгій выговоръ отъ вншняго начальства и тмъ самымъ вамъ доказать что мн легче самому вытерпть гнвъ отъ него, нежели видть подначальствующихъ невинно терпящихъ по моей неосторожности… Въ тотъ часъ какъ я получилъ отъ васъ письмо, я писалъ точно такого жь сюжета письмо къ одному изъ моихъ благодтелей, сенатору его департамента. Сей департаментъ столько къ намъ неблагосклоненъ что другой разъ, безъ суда и отвта, штрафуетъ мсячнымъ жалованьемъ, и, истинно, безвинно. Мы взяли смлость объяснить свою невинность. Что будетъ, не знаю!’ и пр. Къ удивленію это письмо утшило Второва. Но на другой день палата прислала, при указ, все дло, указавъ на разныя неисправности (формальныя) суда въ его ршеніи и выражаясь что ‘хотя проясненіе Дмитріева дерзновенно, однакожь отобраннымъ въ палат показаніемъ (онъ) оправдываетъ себя что оное учинилъ въ то время когда былъ, по болзни, въ безпамятств’. Второвъ, написавъ возраженіе на вс замчанія уголовной палаты, поскакалъ въ Симбирскъ, взявъ съ собою все дло, и прямо явился къ своему ‘благодтелю’. ‘Чего вы хотите?’ спросилъ у него графъ Василій Андреевичъ. Тотъ отвчалъ, пусть палата приметъ обратно дло, разсмотритъ его и сниметъ положенный штрафъ. ‘Все это сдлалъ бы я, скажу чистосердечно, говорилъ графъ Толстой, еслибъ я былъ одинъ, но у меня совтники, изъ коихъ боле всхъ не согласится Трегубовъ, а Жадовскаго теперь нтъ, онъ въ отпуску’. Второвъ соглашался заплатить и штрафъ, но только просилъ предсдателя принять дло и ршить его по своему. ‘Не знаю, какъ согласятся другіе, отвчалъ ему графъ Толстой, а между тмъ не подъдетъ ли Жадовскій, подождите’. Но Жадовскій не подъзжалъ, а палата, разсмотрвъ донесеніе при которомъ Второвъ препроводилъ дло, снова опредлила — возвратить его въ уздный судъ. Графъ Толстой плъ все ту же псню: ‘Что длать! Я вамъ говорилъ что я не одинъ, а товарищи мои иначе не соглашаются. Подождите: я ожидаю И. В. Жадовскаго.’ Выведенный изъ терпнія, Второвъ пожаловался губернатору, князю Хованскому. Князь приказалъ ему представить записку объ этомъ дл, которую общалъ послать въ Сенатъ. Записка была представлена, но общаніе не было исполнено. Протестъ прокурору также остался безъ послдствій. Члены узднаго суда принуждены были заплатить штрафъ, но производить дале дла, какъ операціи крайне для себя обидной, не пожелали, несмотря на жалобы палаты губернскому правленію и, въ свою очередь, принесли жалобу на послднюю въ 6й департаментъ Сената, уголовная палата, съ своей стороны, также принесла жалобу на уздный судъ. Въ это время въ Сенат служилъ повытчикомъ или секретаремъ нкто Пещуровъ, {Въ послдствіи псковскій губернаторъ. Объ отц его говоритъ Вигель въ своихъ Воспоминаніяхъ (см. ч. I, стр. 166—157), а также В. И. Панаевъ (Встникъ Европы 1867. T. III, стр. 258—262).} родной племянникъ Кисловскаго, черезъ посредство котораго этотъ послдній совершалъ удивительныя продлки. Черезъ 10 мсяцевъ полученъ былъ въ Самар сенатскій указъ слдующаго содержанія: 1) оштрафовать присутствующихъ и секретаря узднаго суда третнымъ жалованьемъ, въ пользу Приказа Общественнаго Призрнія и опубликовать объ этомъ печатными указами, 2) отршить Дмитріева отъ должности и ‘предать вновь сужденію по законамъ’, 3) палат же уголовнаго суда, за явную къ нему поноровку, ‘учинить строгій выговоръ’. Но Дмитріевъ, еще до сенатскаго ршенія, куда-то исчезъ изъ Самары, продавши свой домъ. Кисловскій пошелъ въ гору и въ непродолжительномъ времени получилъ мсто прокурора въ Казани.
Третье дло о которомъ разказываетъ Второвъ въ своихъ запискахъ случилось при новомъ губернатор, княз Долгоруков (Алексй Алексевичъ). {Въ послдствіи дйствительный тайный совтникъ и министръ юстиціи, ум. 1834 года.} Князь Долгоруковъ, при назначеніи въ губернаторы, былъ переименованъ въ гражданскій чинъ, но штатскихъ не любилъ, былъ вспыльчивъ до такой степени что, какъ разказывали, на одномъ пожар билъ палкою частнаго пристава Реймана, находившагося въ штабъ-офицерскомъ чин, но лотомъ стали говорить о немъ ‘какъ о наилучшемъ, умномъ и добромъ начальник’, горвшемъ желаніемъ истребить зло. Въ сел Елшанк у крестьянина Тимашева украли разныя вещи и деньги трое изъ его же односельчанъ и одна женщина. Женщина и двое крестьянъ, во время слдствія, сознались въ своемъ преступленіи, но третій запирался, отговариваясь тмъ что его въ это время не было дома. Но, посидвъ три дня въ острог, женщина и двое сознавшихся воровъ объявили что они показали ложно, ‘отъ устращиванія обывателей’. Уздный судъ, разсматривавшій это дло, видя изъ слдствія явныя улики на подсудимыхъ, которые при повальномъ обыск были не одобрены своимъ обществомъ и даже не принимались на жительство, опредлилъ: троихъ изъ подсудимыхъ, наказавъ, сослать на поселеніе, а четвертаго, оставя въ сильномъ подозрніи, отдать подъ присмотръ односельчанъ. Дло поступило на ревизію въ уголовную палату, которая опредлила: ‘По сил воинскихъ процессовъ, лучше десять виновныхъ освободить, нежели одного невиннаго наказать, оставить всхъ воровъ въ подозрніи, возвративъ ихъ на мсто жительства, а съ членовъ суда и секретаря, за неправильное ршеніе, взыскать штрафъ 10 р., въ пользу Приказа Общественнаго Призрнія. Счастливый случай открылъ Второву причину такой кассаціи. Перехвачена была переписка двухъ родныхъ братьевъ-канцеляристовъ, изъ которыхъ одинъ служилъ въ Самарскомъ уздномъ суд, а другой, младшій, въ Симбирской уголовной палат. Старшій взялъ взятку съ преступниковъ и, при посредств брата, подлился ею съ палатскимъ повытчикомъ, который самъ собою, безъ участія даже секретаря, и перершилъ дло. ‘Здсь, братецъ, писалъ меньшой братъ старшему, въ палат уголовной такъ можно обрабатывать дла, и за малость согласятся (на) то что угодно подсудимымъ’. Эта ‘малость’, опредляемая, конечно, состояніемъ подсудимыхъ и важностію дла, предоставлялась, какъ видно, повытчикамъ и мелкой канцелярской братіи. Преступный самарскій повытчикъ былъ тотчасъ же изгнанъ изъ суда, но судья Второвъ, написавъ записку о дл, съ приложеніемъ къ ней переписки названныхъ братьевъ (Рудаковыхъ), не зналъ что съ нею длать и какъ вручить ее губернатору, утвердившему палатскій приговоръ, человку еще лично ему незнакомому. Къ счастію въ Симбирскъ отправлялся въ это время самарскій предводитель Богдановъ, который вызвался доставить записку губернатору, что онъ и исполнилъ. Князь Долгоруковъ прочелъ и принялъ записку весьма благосклонно. ‘Объявите вашему судь, сказалъ онъ Богданову, я много слышалъ о немъ хорошаго, чтобъ онъ извинилъ меня что я, по новости, утвердилъ несправедливое ршеніе палаты, не вникнувъ въ настоящее дло. Впередъ буду внимательне разсматривать ршенія узднаго суда.’ Услышавъ этотъ лестный отвтъ, Иванъ Алексевичъ похалъ въ Симбирскъ чтобы лично познакомиться съ губернаторомъ. Князь Долгоруковъ принялъ его, окруженный толпою чиновниковъ, привтливо пожалъ ему руку, сказавъ что ему пріятно служить ‘съ такими чиновниками’ и пригласилъ его къ обду.
Вс эти разказанныя нами событія происходили во времена между годами 1806—12. Но независимо отъ посильной и возможной борьбы съ тогдашними неправосудіемъ и крючкотворствомъ, Второвъ много употребилъ времени и труда на то чтобы раскрыть предъ начальствомъ жалкое состояніе низшихъ судебныхъ учрежденій и бдственное положеніе чиновниковъ, получавшихъ нищенское жалованье, при такомъ порядк который существовалъ тогда лихоимство было, дйствительно, зломъ неизбжнымъ, ибо безъ него судьи были бы лишены возможности имть помщеніе, дрова, письменные матеріалы, прислугу, уже не говоря о чиновникахъ, содержаніе которыхъ было гораздо ниже послдняго поденщика. Въ этомъ смысл Второвъ писалъ цлые трактаты, которые прочитывались губернаторомъ и губернскимъ правленіемъ, частію посылались для вчнаго покоя въ Сенатъ, частію же обртали такой въ Симбирскихъ архивахъ. Не забудемъ что литераторъ-судья не могъ смотрть равнодушно на безграмотность и невжество подвдомственныхъ ему чиновниковъ, большею частію людей нетрезвыхъ, все это должно было боле чмъ удвоивать его труды.

VII.
(1807—1814).

Перемны въ семь Второва и его казанскія знакомства.— 1812й годъ.— Башкирскій бунтъ.— Г. Н. Струковъ.— Кн. Г. О. Волконскій, оренбургскій военный губернаторъ.— Всти изъ Москвы.— Семейства графа Г. С. Салтыкова и графини А. Н. Толстой, проживавшія въ Самар.— И. А. Второвъ не только судья, но и городничій и предводитель дворянства въ Самар.— Плнные Наполеоновской арміи.— Подвиги полковника Языкова.— Князь А. А. Долгоруковъ, симбирскій губернаторъ, полемизирующій со Второвымъ изъ-за плнныхъ.— Озлобленіе Самарянъ противъ плнныхъ Французовъ.— Проводы плнныхъ.— Замчательные случаи изъ городничества и судейства Второва.— Минуты его недовольства.— В. Г. Пяткинъ.

Между тмъ событія обыденной жизни шли своимъ чередомъ. Они были не замчательны и только весьма немногими, блдными чертами отразились въ ежедневныхъ запискахъ нашего героя. [Самыя записки эти порою до такой степени кратки и безсодержательны что изъ нихъ ршительно нечего выбрать, не разъ случалось что за цлый годъ записано только нсколько ничего не значащихъ строкъ.
Въ конц октября 1806 года Марья Васильевна родила дочь Катерину. Чрезъ годъ въ т же числа Иванъ Алексевичъ отпускаетъ на оброкъ стараго слугу своего Гаврилу, что заноситъ, какъ событіе важное, въ свои записки, со слдующею замткой: ‘Онъ уже перешелъ на квартиру. Привычка къ человку бываетъ боле, нежели къ кафтану, или какой вещи. Больно мн, но длать нечего!’ Въ 1808 году его избираютъ судьею на новое трехлтіе. Къ 1809 году относится его сближеніе съ Пановыми, прізжавшими каждое лто въ свою Кротовку, но сближеніе, т.-е. тсная дружба, была не съ самимъ Пановымъ, а съ его женою, Анной Васильезной, которую герой нашъ называетъ ‘великимъ изъ женщинъ человкомъ, ангеломъ для всхъ’. Съ этимъ ‘ангеломъ’ каждое лто Второвы проводили по нскольку дней и даже недль, вмст здили по гостямъ, на воды и пр., гащивали и Пановы у Второвыхъ въ Самар. Года чрезъ три Иванъ Алексевичъ познакомился съ отцомъ Пановой, Василіемъ Ивановичемъ Чемезовымъ, котораго онъ очень расхваливаетъ. Пановы причисляли себя также къ казанской аристократіи, домъ ихъ былъ изъ первыхъ въ город, Пановъ имлъ какой-то крупный чинъ. Въ 1810 году скончалась въ Ставропол старшая сестра Второва, Катерина Алексевна. Жизнь ея прошла совершенно незамтною. Оплакивая ея смерть, братъ замчаетъ только: ‘Горестно было вспомнить ея непріятную жизнь и невинныя страданія отъ гордости.’ Умирая, она передала брату какую-то тайну ихъ матери. Въ іюл того же года въ первый разъ здилъ Второвъ на Сергіевскія срныя воды. Създъ былъ довольно большой, до 120 семействъ. Прізжіе размщались лагеремъ, въ палаткахъ, кибиткахъ и балаганахъ, вокругъ этого лагеря паслось до двухъ тысячъ лошадей. Срные ключи, вытекая изъ отлогой горы, съ шумомъ низвергаются въ прудъ и издаютъ отвратительный, далеко распространяющійся залахъ. Въ числ постителей водъ находился профессоръ Казанскаго Университета Фуксъ (Карлъ едор.), съ которымъ не преминулъ познакомиться Второвъ, и старинные симбирскіе знакомцы его, братья Микулины (Пав. и Порф. Петровичи). Сергіевскія срныя воды пользовались на восток Россіи такою же славою какъ Липецкія на юг, съ тою однакоже разницей что жизнь на лихъ не представляла тхъ удобствъ какъ въ Липецк, красивомъ и живописномъ городк Тамбовской губерніи. Въ послдствіи, въ 20—30 годахъ, число постителей срныхъ водъ значительно увеличилось и помщеніе на нихъ представляло уже мене азіятскую картину, чмъ въ десятыхъ годахъ. Но и тогда, по словамъ очевидца (одного изъ пріятелей Второва, описывавшаго ему воды), помщеніе для прізжихъ было весьма жалкое. Кром большихъ домовъ, принадлежавшихъ Тургеневымъ, Шалашникову и другимъ окрестнымъ богачамъ, и лазарета, вс постройки на водахъ состояли не боле какъ изъ 30 жалкихъ лачужекъ, сырыхъ и холодныхъ. За исключеніемъ лазарета, построеннаго Шалашниковымъ, каменнаго зданія не было ни одного, несмотря на обиліе глины, извести, гипса и хорошаго строеваго лса. Частную предпріимчивость убивалъ натуральный постой, который должны были отбывать владльцы убогихъ хижинъ, давая у себя безмездный пріютъ разнымъ чинамъ и чиновникамъ. При такихъ условіяхъ жизнь на водахъ была очень дорога: одинокіе люди платили за квартиру по 50 руб. на сезонъ, ванна стоила 1 1/2 руб., пудъ илу или срной грязи — 2 р. Но неудобства и дороговизна не мшали създамъ, увеличивавшимся съ каждымъ годомъ: съзжались не только со всего Поволжья, но изъ Москвы и другихъ отдаленныхъ мстъ. Срныя воды и для нашего героя были всегда любимымъ мстомъ остановки во время его лтнихъ странствованій. Святки 1811—12 года Иванъ Алексевичъ провелъ въ Казани, гд останавливался у Пановыхъ, на Ляцкой улиц. Это посщеніе столицы русскаго востока оставило въ воспоминаніяхъ нашего героя слды боле глубокіе, чмъ предыдущее, когда онъ познакомился съ казанскими масонами, въ эту пору о какихъ-нибудь масонскихъ отношеніяхъ и знакомствахъ не могло быть и рчи. До знаменитаго пожара 1815 года, испепелившаго Казань, городъ этотъ, посл столицъ, былъ ршительно первымъ въ Россіи, лучшимъ, чмъ ‘нмецкая Рига, польская Вильна и вавилонская Одесса’, по выраженію Вигеля. Послдній, состоя при свит графа Головкина, отправлявшагося посломъ въ Китай, постилъ Казань въ 1805 году и оставилъ намъ въ своихъ воспоминаніяхъ нсколько бойкихъ, хотя, вроятно, не вполн врныхъ очерковъ казанской жизни (Воспом., Вигеля Ч. II, стр. 125— 138). Замчательно то что ни Вигель, ни Второвъ ничего не говорятъ о только-что возникшемъ тоже Казанскомъ Университет. Казанскимъ губернаторомъ былъ въ эту пору Борисъ Александровичъ Мансуровъ (1804—1814). Онъ былъ женатъ на прирожденной Казанк, на княжн Елисавет Семеновн Баратаевой, старшей дочери бывшаго казанскаго губернатора (1789—1796), князя Семена Михайловича, роднаго брата уже упомянутаго симбирскаго губернатора, другая сестра ея (Александра Семен.) была потомъ замужемъ за Мусинымъ-Пушкинымъ (Мих. Никол.), въ послдствіи попечителемъ Казанскаго Университета. Домъ княгини Баратаевой и ея четырехъ дочерей-красавицъ былъ изъ первыхъ аристократическихъ домовъ въ Казани, въ пріздъ Вигеля Мансуровъ былъ уже вдовцомъ. Второе, посл Баратаевыхъ, мсто въ тогдашнемъ казанскомъ обществ принадлежало Юшковымъ (Иванъ Осиповичъ и Наталья Илатовна), имвшимъ множество дтей, изъ которыхъ оставалось въ живыхъ пять сыновей и столько же дочерей. ‘Домъ Юшковыхъ, говоритъ Вигель, ‘почитался и былъ дйствительно однихъ изъ самыхъ веселыхъ въ Казани’. Наталья Илатовна Юшкова была родная сестра знаменитаго Василія Илатовича Полянскаго, о которомъ мы скажемъ ниже. Вигель восхваляетъ только многочадіе этой четы, но мать и дочери, кажется, отличались и умомъ. Не малочисленна была въ Казани и фамилія Булыгиныхъ. Ихъ было, кажется, два дома: Катерины Александровны, вдовы и обладательницы нсколькихъ дочерей, и Дмитрія Александровича, ея сына. Первая, крестница императрицы Екатерины II, женщина очень умная и образованная, была въ это время уже древнею старухой. Домъ Геркенъ, или Теркиныхъ, едора Петровича а Катерины Петровны, также славился, подобно Юшковымъ и Булыгинымъ, многочадіемъ, — нсколькими дочерьми. Затмъ, посл Пановыхъ и Чемезовыхъ, слдуетъ упомянуть о слдующихъ фамиліяхъ: Мусиныхъ-Пушкиныхъ (Николай Михайловичъ и Авдотья Сергевна) и Желтухиныхъ (едоръ едоровичъ и Анна Николаевна), съ которыми герой нашъ также сблизился, какъ и со всей казанскою аристократіей. Вигель, хорошо принятый въ Казани, былъ невысокаго мннія о тамошнемъ обществ и сожаллъ даже что въ немъ не была ни пересудовъ и злословія, ни толковъ о собакахъ и урожаяхъ, а царствовало, какъ онъ выражается, ‘какое-то веселое, безвинное пустословіе* (И, 131). Но въ короткое время пребыванія своего въ Казани Вигель, естественно, не могъ вполн ознакомиться со всмъ казанскимъ обществомъ. Но почти въ ту же пору, и за долго до прізда своего въ Казань, Второвъ находился въ переписк съ Н. И. Юшковой, сестрою Полянскаго, и двумя двицами Булыгиными, къ сожалнію, отъ этой переписки не осталось никакихъ слдовъ. Лажечниковъ, узнавшій Н. П. Геркенъ и ея дочерей въ двадцатыхъ годахъ, съ восторгомъ отзывается объ этомъ семейств, называя послднихъ ‘милыми, умными, образованными’ (Русск. Встн. 1866. T. LXI, стр. 141). Какъ бы то ни было, но со всми названными семействами Второвъ завязалъ такія прочныя отношенія, которыя порвались только со смертью представителей стараго поколнія. Казанскій театръ (Есипова) ему очень понравился, но такъ-называемое Благородное Собраніе оказалось хуже Симбирскаго. На этотъ разъ, вроятно, увлеченный казанскимъ большимъ свтомъ, Второвъ не обратилъ должнаго вниманія на юный Казанскій Университетъ, но однако же познакомился съ однимъ представителемъ его, профессоромъ Городчавинонымъ, плодовитымъ казанскимъ литераторомъ, который приглашалъ его вступить въ Общество Любителей Россійской Словесности. Въ ма того же года родилась у Второвыхъ другая дочь, Анна, а въ ноябр скончался тесть Ивана Алексевича, В. С. Мильковичъ. Со второй половины 1812 до второй половины 1814 года Второвъ правилъ городническую должность, сверхъ своей, приходилось ему въ это же время, кром этихъ двухъ, исправлять и третью должность, узднаго предводителя дворянства. Недостатокъ въ людяхъ, объясняемый важными событіями того времени, былъ причиною такого страннаго явленія. Великія событія Отечественной Войны задли и тотъ отдаленный, тихій край средняго Поволжья, гд жилъ и дйствовалъ нашъ герой. Только 9го сентября, находясь въ Ставропол, узналъ онъ о вторженіи Наполеона въ предлы Россіи. Вотъ что онъ записалъ о 1812 год:
‘Наступилъ несчастный 1812 годъ. Въ начал его каждую ночь мы любовались прекрасною звздой съ длиннымъ хвостомъ. Почти вс жители Самары предвщали какое-то общее несчастіе, какъ обыкновенно всегда съ самой древности пугали людей появляющіяся кометы, и когда исполнялись ихъ предвщанія, то врили, такъ и теперь случилось.
‘Не боле полугода прошло какъ мн поручили еще городническую должность, а самарскаго городничаго перевели въ другой городъ, итакъ, мн прибавилось заботы и трудовъ невыносимыхъ. При полиціи прежде была въ вдніи городничаго инвалидная команда, которая посл того причислена ко внутренней страж и управлялась гарнизоннымъ офицеромъ, ни мало не завися отъ городничаго. Квартальнаго надзирателя не было, а десятскихъ, человкъ восемь изъ стариковъ или мальчиковъ, по очереди присылала городская дума и т жили по своимъ домамъ или квартирамъ. Въ город не было ни одной будки. Въ городническомъ правленіи находилось только двое писцовъ: одинъ горькій пьяница, другой потрезве, изъ нихъ первый, вскор по вступленіи моемъ въ городническую должность, опился и найденъ близъ кабака мертвымъ. Мн же досталось одному съ лкаремъ производить слдствіе о скоропостижной его смерти. Другой, по прозванію Жевскій, въ чин коллежскаго регистратора, умлъ только переписывать набло. Въ город, по многолюдству жителей, особливо по множеству бурлаковъ пристающихъ къ нему на плывущихъ вверхъ и внизъ по Волг судахъ и лодкахъ, случались ежедневно разныя происшествія: драки, ссоры, воровство, которыя долженъ я былъ разбирать словесно или производить слдствія, а между тмъ безпрерывно встрчать и провожать идущіе чрезъ городъ лшіе и конные лодки изъ Оренбургскаго корпуса къ арміи. Исправляя должности судейскую, городническую, дворянскаго предводителя за его болзнію, я почти все время не имлъ свободнаго часу для отдыха ни днемъ, и ночью. Письменною частію по полиціи занимался самъ, а писца Жевскаго сдлалъ квартальнымъ надзирателемъ, далъ ему свою лошадь чтобъ онъ съ десятскими объзжалъ городъ ночью и днемъ, что длалъ и самъ, и обо всемъ доносилъ губернатору и губернскому правленію, прося при томъ прислать мн кого-нибудь въ помощники. И какъ никого не присылали, то просился въ учреждающееся тогда ополченіе, и на это также промолчали. По крайней мр добрый нашъ губернаторъ (А. А. Долгоруковъ) лестными отзывами о моей дятельности утшалъ меня надеждою что скоро будетъ опредленъ настоящій городничій.’
Лестные отзывы Иванъ Алексевичъ вполн заслужилъ, но ‘настоящій’ городничій не появлялся въ Самар до второй половины 1814 года, а между тмъ этотъ городъ въ 1812 году, когда непріятель еще находился въ предлахъ Россіи, едва не сдлался ареною башкирскаго бунта. Дло происходило такимъ образомъ. Въ половин октября явился въ Самару квартирмейстеръ отъ идущаго позади его башкирскаго отряда, состоявшаго изъ пяти полковъ, по 500 людей и по 1.000 лошадей въ каждомъ. Этимъ полкамъ назначено было пробыть въ Самар двое сутокъ, по случаю переправы чрезъ Волгу. Такъ какъ всхъ полковъ нельзя было размстить въ Самар, то Второвъ просилъ исправника Алашеева чтобъ онъ поспшилъ назначить имъ квартиры въ ближайшихъ къ городу селеніяхъ. Алашеевъ поскакалъ за встрчу отряду, а между тмъ два полка уже вступили въ городъ. Ихъ пришлось размстить частію въ Самар, частію въ пригородной слобод, населенной Татарами, остальные три полка успли разставить по селеніямъ. Несмотря на октябрь, въ Самар уже начиналась большая стужа. Волга, хотя еще и не стала, но уже была покрыта громадными льдинами, препятствовавшими переправ чрезъ нее даже въ мелкихъ лодкахъ, сверхъ того, даже при возможности переправы, въ Самар въ ту пору ршительно не было никакихъ перевозочныхъ средствъ, кром одной завозки, и достать ихъ было не откуда. Второвъ донесъ объ этомъ губернатору и просилъ у него разршенія отправить полки въ Симбирскъ, куда имъ слдовало и по маршруту, именно по лвому берегу Волги, по которому шла хотя и небольшая, но ровная и кратчайшая дорога. Но отвта не было, и поэтому Башкирцы простояли въ Самар цлый мсяцъ. Отъ новыхъ гостей, состоящихъ, кром Башкирцевъ, изъ Тептярей, Киргизовъ и Татаръ, начались между тмъ разные безпорядки, какъ воровство, ссоры и драки съ жителями. Ни командиры ихъ, русскіе офицеры, ни городничій не могли унять буяновъ, обо всемъ этомъ Второвъ съ каждою почтой доносилъ князю Долгорукову. Между тмъ случилось слдующее происшествіе: 18го ноября, за два часа до разсвта, вбжалъ въ квартиру Второва командиръ 8го Башкирскаго полка, капиталъ Плшивцовъ, блдный и трепещущій. ‘Спасите меня, говорилъ онъ: полкъ мой взбунтовался! Ныншнею ночью, боле 300 человкъ рядовыхъ, въ полномъ вооруженіи, ушли самовольно по Оренбургской дорог.’ Второвъ тотчасъ же послалъ исправника въ т селенія гд стояли Башкирцы, чтобы предупредить полковыхъ командировъ о самарскомъ происшествіи, а самъ зашелъ посовтываться что именно длать въ этомъ случа, къ своему пріятелю, проживавшему тогда въ Самар свитскому полковнику по квартирмейстерской части, Струкову (Григ. Никанор.), состоявшему прежде правителемъ длъ у командовавшаго тогда Оренбургскимъ корпусомъ и военнаго губернатора, князя Волконскаго (Григор. Семенов.). {Генералъ-отъ кавалеріи и членъ Государственнаго Совта, ум. 1834. Онъ былъ женатъ на княжн А. Н. Рпниной, дочери фельдмаршала Николая Васильевича. О чудачествахъ его говоритъ и авторъ Капища моего сердца (стр. 218).} Струковъ прежде служилъ въ корпус Германа въ Голландіи, вмст съ нимъ былъ взятъ въ плнъ Французами и боле года прожилъ въ Лил. Онъ пріхалъ въ Оренбургъ вмст съ княземъ Волконскимъ, но боле двухъ лтъ не могъ переносить странностей и капризовъ своего начальника, поссорился съ нимъ и перешелъ къ другой дятельности. Ему поручено было сдлать первый опытъ перевозки каменной соли изъ Илецкой Защиты прямо до Самары, вотъ почему онъ проживалъ въ этомъ послднею город, съ состоящими при немъ чиновниками, Фурманомъ (Александ. едор.) {Этотъ Фурманъ, большой пріятель Второва, былъ недюжинный по времени стихотворецъ: онъ писалъ юмористическіе стишки за нкоторыхъ тогдашнихъ Самарянъ и въ особенности на Нмца Баумгартена.} и Кинешенцовымъ (Владим. Иванов.) живя два года въ Оренбург, Струковъ могъ считаться спеціалистомъ тамошнихъ азіятскихъ длъ, тмъ боле что онъ пользовался особенною популярностью между Башкирцами которые обращались къ нему за совтами во всхъ важныхъ случаяхъ. Второвъ, по легкости тогдашнихъ отношеній, тотчасъ же подружился съ оренбургскими прізжими, а потому и естественно что онъ нуждался въ совт Струкова, человка очень умнаго и смлаго. Но въ связи съ самарская происшествіями была и личность оренбургскаго военнаго губернатора, о которой, поэтому, приходится сказать нсколько словъ. Князь Григорій Семеновичъ Волконскій былъ самодуръ въ полномъ смысл этого слова. ‘Разказываютъ, пишетъ Второвъ, что онъ часто представлялъ собою Суворова, длалъ такія же штуки, зимою и лтомъ ежедневно обливался холодною водой, ходилъ часто по улицамъ безъверхвлго платья и говаривалъ: Суворовъ не умеръ, онъ во мн! Кажется, не мудренъ былъ и прежде, а въ Оренбург дошелъ до того что далъ предписаніе подчиненнымъ мстамъ чтобъ повелній его не исполняли, если не будетъ на нихъ подписи Ермолаева. Этотъ Ермолаевъ, Алексй Терентьевичъ, былъ оберъ-аудиторомъ по должности, но на самомъ дл управлялъ цлымъ Оренбургскимъ краемъ и, вроятно, не отечески, ибо иначе не назывался какъ Терентьичемъ. А вотъ другое обличительное слово противъ князя Волконскаго, изъ письма Марьи Васильевны Второвой къ ея родителямъ, писаннаго въ октябр 1812 года: ‘Господи, сохрани насъ при такихъ начальникахъ, какъ нашъ оренбургскій! Ни о чемъ не думаетъ, всему радуется. А что длать! вс видятъ и молчатъ. Онъ даже, говорятъ, порадовался что Бертье, его знакомецъ, начальникомъ Москвы, даже перекрестился этому: вотъ до какого дожилъ безумія! Если это правда, то Оренбургъ намъ опасне пришествія Французовъ. Тамъ всякая всячина ссыльныхъ, Киргизы, Башкирцы, все это благодаря ему возстановлено. Конецъ моему геройству: что-то сердце у меня замираетъ!’
Услышавъ разказъ Второва о бунт, Струковъ ужаснулся и воскликнулъ: ‘Быть бд! Французы теперь въ Москв, и Башкирцы наврно затваютъ бунтъ, надобно ихъ предупредить’. Онъ веллъ заложить тройку своихъ лошадей въ открытые сани, вооружился парою пистолетовъ, взялъ съ собою башкирскаго муллу и поскакалъ въ погоню за бглецами А между тмъ Второвъ, простившись со Струковымъ, похалъ въ Татарскую слободу для производства дознанія, такъ какъ въ город, отъ русскихъ домовладльцевъ, по незнанію ими башкирскаго языка, естественно, нельзя было ничего узнать. Въ слобод нашъ городничій остановился у лакомаго Татарина, отъ котораго онъ узналъ слдующія подробности. Въ ночь подъ 1ое ноября, въ полверст отъ Лободы и по Оренбургской дорог, у Башкирцевъ было сборище, куда они валили толпами изъ города и слободы. Двое изъ ихъ старшинъ, какъ замтно, ихъ въ чемъ-то уговаривали, но безуспшно, а потому принуждены были уйти отъ нихъ скорымъ шагомъ, по направленію къ городу, бунтовщики погнались вслдъ за ними и одного едва не заколи, а по другому стрляли изъ лука, но бглецы спаслись, благодаря быстрот своихъ коней. Еще недли за дв до этого происшествія, по разказамъ Татарина, прізжали въ слободу изъ города и деревень депутаты изъ другихъ башкирскихъ полковъ, кром, впрочемъ, 9го (капитана Попова). Они собирались въ круги и о чемъ-то долго и горячо толковали, отстраняя отъ участія въ этихъ собраніяхъ мстныхъ Татаръ. Но посл этихъ сходокъ многіе изъ нихъ часто плакали. О чемъ вы плачете? спрашивали Башкирцевъ хозяева Татары. ‘Насъ посылаютъ на войну, отвчая постояльцы, не царь, а Терентьичъ. Къ намъ дошли слухи что безъ насъ напали Киргизцы и всхъ женъ и дтей нашихъ порзали.’ Вотъ что узналъ Второвъ. Кром Струкова, погнался за бглецами и командиръ взбунтовавшагося полка Плшивцовъ, но ни онъ, ни исправникъ не успли ничего сдлать: VIII Башкирскій полкъ ушелъ въ цломъ состав, захвативъ съ собою не мало людей и изъ другихъ полковъ. Бглецы уже раздлились на партіи и поспшно бжали по направленію къ Оренбургу, но неутомимый Струковъ нагналъ ихъ и усплъ перерзать дорогу одной изъ партій. При посредств муллы и своимъ авторитетомъ онъ успокоилъ бглецовъ и убдилъ ихъ возвратиться къ долгу службы. Между Башкирцами, какъ узналъ здсь Струковъ, существовалъ заговоръ, чрезвычайно оригинальный, такъ какъ теперь (по ихъ мннію) въ Москв царствуетъ новый царь, Пугачъ, поэтому настала самая пора взбунтовать всю Башкирію, идти на Оренбургъ и другія мста до самой Москвы, жечь города и убивать жителей.’ Услышавъ это странныя всти, Струковъ стремглавъ поскакалъ въ Оренбургъ. Въ жестокую стужу, легко одтый, скача по проселкамъ и лсамъ, гд скрывались бглецы, на третій день не устрашимый, но измерзшій полковникъ былъ уже въ этомъ город и прямо явился въ домъ новаго Суворова. Увидвъ личнаго своего недоброжелателя вооруженнымъ и встревоженнымъ, князь Григорій Семеновичъ струсилъ.
— Извините, князь, мой костюмъ, сказалъ Струковъ,— имю объявить вамъ важную тайну. Прикажите людямъ вашимъ выдти или пойдемте въ особую комнату.
— Нтъ, не выходите, обращаясь къ людямъ, вскричалъ поблднвшій Волконскій,— пошлите еще кого-нибудь…. А гд мои адъютанты?…
— Не бойтесь, князь, успокоивалъ его Струковъ,— я не имю противъ васъ никакого злаго умысла, и тайна моя касается службы.
Они вышли въ другую комнату, гд Струковъ разказалъ ему вс приведенныя выше подробности.
— А, батюшка!… воскликнулъ князь Волконскій своею любимою поговоркой,— я ихъ всхъ переску кнутомъ.
— Сперва надобно поймать кого счь, внушительно замтилъ Струковъ.— Поспшите, князь, послать надежныхъ людей въ Башкирію и навстрчу бунтовщикамъ, надобно сейчасъ предупредить ихъ чтобъ они не могли исполнить своего заговора.
— А, батюшка!… Подите и перескажите все это Алексю Терентьичу и длайте какъ надобно, сказалъ губернаторъ.
— Помилуйте, князь! возразилъ не церемонившійся съ нимъ Струковъ,— куда и зачмъ мн ходить? Прикажите послать за кмъ вамъ угодно и призовите сюда, надобно сейчасъ дйствовать.
Струковъ настоялъ на своемъ. Собранъ былъ совтъ, въ которомъ участвовалъ и неизбжный Терентьичъ. Положили: генералу Герценбергу и адъютанту Кочкину отправиться въ Башкирію и на встрчу бглецамъ. Эти послдніе были переловлены частію на дорог, частію въ самой Башкиріи. Возмущеніе не вспыхнуло, но замыселъ идти на Москву, къ Пугачу, какъ оказалось по слдствію, существовалъ дйствительно. Главные зачинщики были наказаны кнутомъ и сосланы въ Сибирь. Второвъ справедливо приписываетъ всю заслугу прекращенія этихъ безпорядковъ, грозившихъ большою бдою, энергіи и отважности Струкова, стуя только что этотъ подвигъ остался даже неизвстнымъ правительству и прошелъ безслдно. Окончивъ дла въ стели, Герценбергъ прибылъ въ Самару для присутствованія при переправ черезъ Волгу башкирскихъ полковъ. Въ это время’ Волга только-что покрылась льдомъ, поэтому переправа черезъ нея была еще небезопасна. Иванъ Алексевичъ, въ качеств городничаго, долженъ былъ приготовить вс необходимыя средства, на случай несчастія. Это онъ и сдлалъ, но, занятый отправкою почты по суду и полиціи, самъ онъ не могъ присутствовать при переправ, а поручилъ заняться этимъ квартальному Жевскому. Но генералъ Герценбергъ, увидвъ злополучнаго квартальнаго, воспылалъ жестокимъ гнвомъ за такое неуваженіе къ его сану со стороны городничаго. Онъ прогналъ съ перевоза квартальнаго и потребовалъ къ себ Второва. Иванъ Алексевичъ явился и долженъ былъ выслушать цлую бурю генеральскихъ угрозъ, отъ обычнаго ‘какъ вы смете’ до ‘я представлю васъ къ отршенію отъ должности’. Выслушавъ терпливо эти окрики, герой нашъ сказалъ сердитому генералу: ‘ваше превосходительство сдлали бы мн величайшее благодяніе, еслибы, по вашему представленію, меня отршили’. Спшимъ прибавить что Герценбергъ совсмъ смягчился когда узналъ подробности о многочисленныхъ занятіяхъ и должностяхъ Второва. Онъ извинился предъ нимъ, отпустилъ его съ переправы и въ остальное время пребыванія своего въ Самар почти подружился съ нимъ, оказывая ему ‘особенныя ласки и вниманіе’.
Грозный, но ‘славный памятью’ Двнадцатый годъ задлъ крыломъ своимъ и отдаленную Самару. ‘Сердце замирало’ не у одной Марьи Васильевны. Не было почти дома гд бы какой-нибудь членъ семьи, отецъ, братъ, сынъ или другой ближній родственникъ, не служилъ въ арміи или въ ополченіи. Газетъ не выходило, вс сношенія съ Москвою были прерваны, распространялись одни противорчивые слухи: говорили то о побдахъ, то о пораженіяхъ. Извстіе о занятіи Москвы Французами было получено въ октябр, то-есть одновременно со слухами распространившимися въ степи о появленіи Пугача и о Башкирскомъ движеніи. Понятно, какъ должно было ‘замирать сердце* у мирныхъ обитателей средняго Поволжья въ подобную пору, при внутреннемъ хаос, когда цлый край грозившій возмущеніемъ управлялся сумазбродомъ. Что касается до нашего героя, то ему въ исторіи Самары несомннно принадлежитъ почетное, хотя и скромное мсто. ‘Примите, приписываетъ Второвъ къ тестю и тещ въ письм жены отъ 4го октября, только мой поклонъ, а писать много нкогда. Я сижу то въ суд, то въ полиціи. Почта ужасная! лишу самъ, а писаря мои вс пьяны. Больше ста бумагъ надобно послать. Замучился до смерти, хочу проситься лучше на службу (военную). Пугливую жену мою не слушайте… Французы вошли безъ выстрла въ Москву съ барабаннымъ боемъ, но потомъ опять вышли, награбивъ нсколько вещей и серебра, конечно, церковнаго, на 450 повозкахъ, но подъ Черною Грязью разбиты и обозъ сей отбитъ. Они уже потянулись назадъ.’ ’26го августа, пишетъ Марья Васильевна къ родителямъ, было подъ Москвою такое кровопролитіе, что никакое перо и даже воображеніе представить не можетъ. Везд зврствомъ отличаются Поляки. Изъ Москвы раненые вс перевезены во Владиміръ. Въ здшнюю губернію ведутъ плнныхъ Французовъ. Говорятъ, въ Бугульм они сдлали дебошъ и зажгли было городъ. При такихъ занятіяхъ мужа, при такихъ страхахъ и ужасахъ, бдной Марь Васильевн, на которой лежала вся тяжесть домашнихъ заботъ, нкогда было вздохнуть свободно и она принуждена была отказываться отъ развлеченій, необходимыхъ и даже пріятныхъ. Въ это время проживало въ Самар два знатныхъ семейства, бжавшія изъ Москвы отъ Французовъ, графиня Толстая (Александра Николаевна), съ тремя сыновьями и четырьмя дочерьми, и графъ Салтыковъ (Григорій Сергевичъ), {Сынъ Сергя Петровича, сенатора, ум. 1814. Онъ былъ однимъ изъ основателей Московскаго Общества Любителей Россійской Словесности, издателемъ (вмст съ Хвостовымъ и Кутузовымъ) журнала Кругъ Просвщенія и авторомъ плохихъ стихотвореній. Графиня А. Н. Толстая была урожденная княжна Щербатова, ум. 1820. У этихъ Толстыхъ, не игравшихъ никакой административной роди, были помстья въ тогдашней Симбирской губерніи.} ея зять, женатый на ея дочери (Елизавет Степановн), съ своею матерью, двумя сестрами и двумя маленькими дтьми, большой запасъ гувернантокъ и компаньйонокъ увеличивалъ и безъ того не маленькія семейства. Графъ Григорій Сергевичъ былъ литераторъ и даже поэтъ и, по увренію Второва, зналъ въ совершенств вс европейскіе языки. Онъ сбизился съ Иваномъ Алексевичемъ и долго потомъ находился съ нимъ въ постоянной переписк. Онъ каждодневно бывалъ у Второвыхъ и просиживалъ у нихъ далеко за полночь, очень часто хаживали и братья Толстые (Степанъ, Михаилъ и Петръ Степановичи). ‘Я еще не знакома съ графинями, говоритъ Марья Васильевна въ вышеприведенномъ письм, да не знаю буду ли знакомиться: вы знаете вс мои должности (дла) и много ли я имю времени. Правда Иванъ Алексевичъ при всей охот къ знакомству отказывался отъ частыхъ свиданій, но благосклонности такъ велики, что нтъ возможности отказаться. Сегодня (4го октября) у Салтыкова Ваня будетъ обдать и т. д.’ И дйствительно, потомъ, отказаться отъ знакомства не было никакой возможности: графини оказались любезными женщинами, и оба прізжія семейства стали жить въ большой дружб съ семьей самарскаго городничаго и судьи, дружб не прекращавшейся во всю ихъ жизнь.
Въ начал 1813 года и весь этотъ годъ, продолжаетъ Второвъ, мои хлопоты и мучительныя заботы по должностямъ, особливо по городу, умножились боле прежняго. Я долженъ былъ безпрестанно встрчать и провожать толпы плнныхъ Французской арміи, разныхъ націй: Французовъ, Нмцевъ, Поляковъ, Италіянцевъ и Гишпанцевъ, которыхъ сопровождали русскіе офицеры, съ командами ратниковъ и регулярныхъ солдатъ въ Сибирь и въ Оренбургскую губернію. Раненыхъ и больныхъ везли на подводахъ, а которые въ силахъ были идти пшкомъ, тхъ гнали, какъ свиней, палками. Тогда вс состоянія, особливо чернь, озлоблены были да неистовства противъ враговъ нашего отечества. Вмсто квартиръ, запирали ихъ кучами въ пустыхъ сараяхъ и амбарахъ. Равнодушно нельзя было смотрть на несчастныя жертвы властолюбія Наполеона.’
Первая партія плнныхъ прибыла въ Самару въ конц сентября 1812 года, уже въ глубокую осень. Эту партію, въ числ 1.700 человкъ, велъ Владимірскаго ополченія полковникъ Языковъ,|конвоировавшій ее полнымъ батальйономъ ратникомъ. За день до прихода въ городъ, онъ далъ знать городничему о своемъ прибытіи, просилъ отвести для него, офицеровъ и команды квартиры, а для плнныхъ приготовить пустые амбары или сараи, а равнымъ образомъ озаботиться доставленіемъ необходимыхъ средствъ для переправы черезъ Волгу. Все это было приготовлено. Языковъ и нсколько офицеровъ въхали въ городъ первыми и расположились тотчасъ же въ отведенныхъ имъ квартирахъ. Второвъ съ графомъ Салтыковымъ отправились на переправу, въ двухъ верстахъ отъ Самары. Они были поражены увиднною ими картиною. ‘Положеніе плнныхъ было самое ужасное: кто въ силахъ былъ, шли пшкомъ, дрожали отъ холода, въ однихъ мундирахъ своихъ, безъ всякаго зимняго платья, худые, изнуренные, многіе падали дорогою, и тхъ клали на телги. За ними тянулись на подводахъ больные, лежащіе человкъ по пяти на одной телг. На перевоз въ нсколькихъ лодкахъ приставали къ берегу, также дрожащіе отъ стужи, блдные, изнуренные люди, больныхъ вытаскивали изъ лодокъ и клали на телги. Ихъ стонъ и жалобы на безчеловчные съ ними поступки раздирали сердце. Зрлище ужасное и оскорбительное! Мы не могли долго видть такого бдствія несчастныхъ и возвратились въ городъ.’ Графъ Салтыковъ, воспользовавшись своимъ знаніемъ языковъ, разговаривалъ съ плнными Французами, Нмцами, Италіянцами и Испанцами, разспрашивая ихъ о родин и о тхъ битвахъ, гд пришлось имъ пострадать.
Прямо съ перевоза нашъ пылкій городничій бросился въ квартиру полковника Языкова и разказалъ ему свои впечатлнія отъ виднной сцены, изъявляя, при этомъ, свое негодованіе на обращеніе ратниковъ съ плнными, которые ‘упавшихъ отъ безсилія бьютъ палками, а медленно идущихъ также погоняютъ палками, какъ скотовъ’. Языковъ, разказываетъ Второвъ, съ суровостію,ъозразилъ мн:
— Какъ вамъ не стыдно, сударь, жалть злодевъ, которые надлали столько бдъ нашему отечеству.
— Они были злодями тогда когда имли ружье и дрались, а теперь обезоружены, изранены и убиты несчастіемъ. Надобно жалть по человчеству, а не угнетать ихъ. Но моя философія не произвела на него никакого дйствія: онъ все говорилъ свое. Отъ него прізжаю къ графу Салтыкову и разказываю ему о человколюбивыхъ сужденіяхъ г. Языкова. Въ ту самую минуту, противъ самыхъ оконъ его квартиры, провезли плнныхъ больныхъ. Дв сестры Салтыкова, графини Пелагея и Аграфена Сергевны, просили меня проводить ихъ къ больнымъ чтобы посмотрть и поговорить съ ними. Мы взошли на дворъ, гд снимали больныхъ съ телги. Ихъ было пять человкъ, Французы. Верхнихъ трехъ сняли, а лежащіе внизу двое были уже мертвые. Графини начали говорить съ живыми по-французски, но они ничего не могли отвчать и только стонали. Хозяйка того дома принесла имъ по небольшой лепешк и положила имъ на руки. Одинъ ничего уже не могъ сть, а другіе двое, вмсто лепешекъ, грызли свои руки до крови. Видно было что они очень голодны, или въ безпамятств. Графини со слезами на глазахъ возвратились къ себ на квартиру.
Эту партію плнныхъ Языковъ на другой день повелъ въ Оренбургскую губернію, но, пройдя верстъ 150 отъ Самары, онъ былъ остановленъ. Изъ Оренбурга присланы были медики для освидтельствованія больныхъ, потому что по пути Языкова шла эпидемически гнилая горячка. Изъ 1.700 человкъ плнныхъ, вышедшихъ изъ Владиміра, Языковъ привелъ въ Оренбургскую губернію не боле 300 человкъ, а изъ ратниковъ только половину, остальные люди были зарыты на скорую руку въ земл въ разныхъ мстахъ, по которымъ проходили. Въ послдствіи обнаружилось что въ самой Самар, во время переправы черезъ Волгу, на правомъ берегу этой рки, было зарыто въ песк до сорока еще не остывшихъ труповъ. ‘Слышно было, говоритъ Второвъ, что полковникъ Языковъ отданъ былъ подъ военный судъ за свое варварство’, но не извстно оправдался ли этотъ слухъ и чмъ кончился судъ, если слухъ былъ вренъ.
На постоянное житье въ Самар плнные Великой Арміи изъ разныхъ національностей явились только черезъ годъ, въ сентябр 1813 года, въ числ 16 офицеровъ и 42 рядовыхъ. Офицерамъ выдавалось по 50 к., а рядовымъ по 5 к. въ день на человка, и сверхъ того солдатскій провіантъ. Городничему велно было смотрть за ихъ поведеніемъ и наблюдать ‘чтобы не было имъ чинимо никакого притсненія’. ‘Вс плнные офицеры и рядовые, доносилъ Второвъ губернатору, имютъ на себ весьма худое платье, такъ что многіе босы, нтъ даже рубашекъ, кром ветхихъ мундировъ или изорванныхъ сюртуковъ и капотовъ, а шубы или тулупа нтъ ни у кого. Вс они, кром двнадцати человкъ, изранены или имютъ ознобленные на рукахъ или ногахъ пальцы. Молодость не спасаетъ ихъ отъ болзни, а страданія отъ наступившаго холода.’ И. А. Второвъ явился горячимъ защитникомъ интереса плнныхъ и не давалъ по этому случаю покоя губернатору. Мы уже нсколько знакомы съ тогдашнимъ симбирскимъ губернаторомъ княземъ А. А. Долгоруковымъ, человкомъ дйствительно умнымъ, который очень любилъ Второва, ‘но и онъ, по словамъ послдняго, по тогдашнему ожесточенію всхъ сословій противъ Французовъ, имлъ, какъ и другіе, политическій фанатизмъ и ни мало не входилъ въ бдственное положеніе плнниковъ. Часто онъ досадовалъ на меня за защиту ихъ и называлъ меня Французолюбцемъ.’ Главная забота Второва состояла въ томъ чтобъ одть и прокормить плнныхъ, не дать имъ умирать съ голоду и холоду и отъ болзней. Тогда былъ неурожайный годъ и цна въ Самар на състные припасы боле чмъ удвоилась, такъ что отпускаемыхъ денегъ не хватало даже на содержаніе рядовыхъ. Отпуская этимъ послднимъ по 5 к. и солдатскій порціонъ, правительство разчитывало на ихъ заработокъ, а потому и отказывало въ снабженіи одеждой тхъ изъ нихъ которые были совершенно здоровы и способны къ работ, но разчетъ этотъ оказался ошибочнымъ, такъ какъ плнные при тогдашнихъ отношеніяхъ къ Русскому народу и помышлять не могли ни о какихъ заработкахъ, по крайней мр въ Самар. По поюженію, составленному тогдашнимъ министерствомъ полиціи, отпускались для зимняго времени нижнимъ чинамъ изъ плнныхъ слдующія вещи: шапка изъ простаго сермяжнаго сукна, овчинный полушубокъ, сермяжный кафтанъ, такіе же штаны и онучи, рубашка, рукавицы съ варьгами и лапти. Штабъи оберъ-офицеры вмсто полушубковъ получали овчинные тулупы, а вмсто кафтановъ сермяжныя шинели, въ случа неимнія никакой одежды имъ давали то же самое что назначалось для нижнихъ чиновъ, но лотомъ имъ стали давать на одежду по 100 р. на человка. Но на заготовленіе всхъ необходимыхъ вещей обозначенныхъ въ положеніи, въ которыхъ нуждались плнные, деньги и ассигновки высылались изъ Симбирска самымъ безпорядочнымъ образомъ: на лапти и онучи вышлютъ, а про полушубки и армяки позабудутъ, или наоборотъ! Между тмъ ранніе осенніе холода, обыкновенно бывающіе въ Симбирск и Самар, и стоящіе доброй зимы боле южныхъ и западныхъ губерній, уже давали себя чувствовать. Появились болзни, а въ город всего на всего былъ одинъ лкарь (Калиновскій), да и тотъ никого не лчилъ, будучи и самъ одержимъ какимъ-то недугомъ. Но добрая воля и энергія чего не преодолваютъ! Такъ и Второвъ преодоллъ вс препятствія и сдлалъ положеніе плнныхъ весьма сноснымъ: они не нуждались боле въ пищ и одежд, для нихъ былъ присланъ лкарь, изъ плнныхъ же, живущихъ въ Ставропол. Нкоторое вліяніе на улучшеніе положенія плнныхъ могъ имть слдующій ихъ адресъ къ князю Долгорукову, отправленный Второвымъ уже въ конц декабря и, вроятно, по его мысли составленный:

А son excellence, Monsegnieur le gouverneur de Simberg.

Monsegnieur,

L’tat dplorable dans lequel nous sommes, nous а engag Vous exposer nos pressans bsoins et solliciter vos bonts.
Il y a dj longtemps que nous sommes prisonniers, nous n’avons plus ni vtement, ni linge, et ne pouvons suppler au besoin par le fruit du travail ayant la plupart les pieds et les maines gles. Nous sommes couverts de blessures qui nous ont affaiblies etlprives de nos facults, quelques uns mme ont de membres de moins. Un partie de nous а reu des plisses ret l’autre des demi-plisses, mais la saison estjrigoureuse, et Vtre Excellence sait, que cette couverture est insuffisante. Nous faisons donc des voeux pour qu’elle daigne se disposer favorablement pour nous et pour qu’elle ordonne qu’il у soit ajout quelque chose. Nous vous supplions, Monsegnieur, de fixr un instant vtre attentions sur nous et d’accueillir ntre pri&egrave,re avec cette bont qui Vous caractrise.
Nous sommes avec le plus profond rspect etc.
Въ начал 1814 года прибыла въ Самару новая партія плнныхъ, такъ что всего составилось 18 офицеровъ и 101 рядовой. Плнные размщены были по квартирамъ, на каждой по два человка, офицеры въ особыхъ комнатахъ, а рядовые вмст съ хозяевами. Нкоторые хозяева въ офицерскихъ квартирахъ испортили печи, или выставили окна, другіе не давали дровъ для топки. Хозяева солдатскихъ квартиръ не давали своимъ постояльцамъ не только посуды и воды, но даже сна и соломы, оправдываясь тмъ что Французы опоганятъ посуду, ибо они дятъ зайцевъ и никогда не крестятся. Унтеръ-офицеръ и двое солдатъ должны были ежедневно обходить квартиры плнныхъ. Самъ Второвъ часто посщалъ квартиры офицеровъ, а иногда и нижнихъ чиновъ. Каждое воскресенье приводили ихъ къ городничему, выстраивали въ одну линію предъ окнами его дома и длали имъ перекличку. Плнные вели себя скромно, но до губернатора дошли слухи о противномъ, и вотъ онъ рекомендуетъ Второву усилить надъ ними надзоръ, ‘который бы удерживалъ ихъ отъ всякихъ своевольныхъ поступковъ’. Иванъ Алексевичъ является опять горячимъ защитникомъ плнныхъ и вотъ что, между прочимъ, доноситъ о нихъ своему начальнику:
‘Съ самаго начала нахожденія ихъ въ город не могъ я замтить вообще никакого своевольства отъ нихъ. Во все сіе время одинъ только рядовой, за грубость хозяину, наказанъ былъ мною тюремнымъ содержаніемъ, впрочемъ, вс они, какъ офицеры, такъ и нижніе чины, ведутъ себя наилучшимъ образомъ среди людей естественно чувствующихъ къ нимъ, какъ къ врагамъ и иностранцамъ, ненависть. И тмъ (для нихъ) похвальне что во все время нахожденія ихъ здсь ни одинъ плнный никогда и никмъ не былъ замченъ въ пьянств и даже въ начатіи ссоры, несмотря на то что ежедневно озлобляются они жителями названіемъ собакъ, свиней и, выдуманнымъ чрезъ какого-то цловальника, словомъ — Парижъ-пардонъ. Не было прохода ни одному Французу по улиц, чтобъ его толпы ребятъ и даже взрослыхъ и старыхъ людей не дразнили, какъ собаку, несмотря на запрещеніе отъ меня чрезъ полицейскихъ служителей и солдатъ, къ нимъ приставленныхъ. Дабы не случилось важнйшей между ними ссоры и драки, я принужденъ былъ нкоторыхъ буяновъ брать подъ караулъ и тмъ нсколько уменьшилъ озлобленіе противу плнныхъ. Однакожь и понын еще сіе продолжается, такъ какъ недавно случилось что четверо пьяныхъ людей избили жестоко одного Француза. Почти всегда отъ плнныхъ и отъ приставленныхъ къ нимъ солдатъ доходятъ ко мн жалобы на сіи озлобленія и на разныя притсненія ихъ отъ хозяевъ квартиръ, и по разбирательству, я всегда находилъ невинными плнныхъ. Осмливаюсь просить ваше сіятельство предписать здшнему магистрату и дум, чтобъ они подтвердили гражданамъ своего вдомства не озлоблять военноплнныхъ Французовъ, для избжанія ссоры и драки, ибо многіе изъ порядочныхъ гражданъ, по невжеству своему, одобряютъ такіе непристойные поступки съ плнными и недовольны моимъ защищеніемъ ихъ. Ежели и дошли до вашего сіятельства о своевольств плнныхъ какіе слухи, то не иначе можно почитать какъ клеветою.’
Между губернаторомъ и городничимъ судьею возникла ршительная полемика по поводу плнныхъ. Вотъ что отвчалъ князь Долгоруковъ на донесеніе Второва: ‘На рапортъ вашъ симъ даю знать что я не нахожу ни мало со стороны жителей для военноплнныхъ озлобленій, ежели они говорятъ имъ что Парижъ-пардонъ. И сіи слова ходить имъ по улицамъ преграды длать не могутъ, тмъ боле сіе подтверждается, если Французы такъ добронравны, какъ вы ихъ описываете’. Въ доказательство озлобленія жителей Второвъ разказываетъ слдующій забавный анекдотъ:
‘Въ послдніе дни Масляницы, во время катанья, разставилъ я въ разныхъ мстахъ по улицамъ лшихъ казаковъ и строго приказалъ имъ смотрть, унимать и даже брать подъ караулъ тхъ кто будетъ дразнить Французовъ и ругать ихъ. Вечеромъ пошелъ я одинъ на Большую Улицу. На мн былъ байковый капотъ. Доходя до одного мста, гд стоялъ караульный казакъ, слышу: ‘Собака-Французъ! Парижъ-пардонъ’. Подходу ближе. Казакъ идетъ прямо ко мн съ кулаками и продолжаетъ ругать свиньею и собакою, ro, узнавъ меня, скинулъ шапку и вытянулся. Такъ-то ты исполняешь приказаніе? говорю ему. ‘Виноватъ, ваше благородіе! Я думалъ что это Французъ’.
Озлобленіе дйствительно было, но отъ офиціальной полемики оно не унялось. По свидтельству Второва, жители Самары, видя молчаніе Французовъ на задирательныя фразы, стали бросаться на нихъ съ ругательствомъ, бить, толкать въ снгъ, бросать въ нихъ мерзлою грязью и пр. Но и плнные далеко не были такими агнцами, какими ихъ рисуетъ Второвъ. Въ Курмыш, во время Масляницы того же 1814 года, они надлали разныя безпокойства и поразбжались, даже между самарскими плнными, даже между офицерами, изъ которыхъ нкоторые ‘имли входъ въ три благородные дома’, не все было ладно. Явились буяны, которыхъ надобно было усмирять, подвергать взысканіямъ, строгому выговору и аресту и, что всего непріятне, доносить объ этихъ происшествіяхъ полемизирующему губернатору. Князь Долгоруковъ, дйствительно, ловко воспользовался такимъ донесеніемъ. ‘Не могу не присовокупить моего удивленія что Французы такъ худо оправдываютъ вашу рекомендацію, прежде вами мн обо всхъ ихъ сдланную, и что, какъ я съ прискорбіемъ замчаю изъ рапорта вашего, благородные Русскіе могутъ водитъ компанію съ врагами ихъ отечества!.. Желалъ бы чтобы всякій остался при тхъ чувствованіяхъ что къ безсильному уже непріятелю должно имть одно только состраданіе и не вредить ему, но отнюдь не водить компаніи, а тмъ паче еще имть короткое обращеніе. Ибо сіи дв вещи весьма различны, и каждый истинный сынъ отечества увидитъ что первая изъ нихъ похвальна, а послдняя предосудительна и мараетъ честь Россіянина.’ Это назиданіе не осталось безотвтнымъ со стороны нашего героя. ‘Ежели изъ нихъ (плнныхъ офицеровъ), говоритъ онъ, человкъ пять и имли прежде входъ въ нкоторые благородные домы, то принимались они совсмъ не для компаніи, а дйствительно изъ одного состраданія только, по человчеству, и даже многіе изъ нихъ, по бдности, какъ несчастные, награждаемы были бльемъ, или подобными вещами. Короткаго жь обращенія никто съ ними имть не можетъ, потому боле что они не знаютъ русскаго языка, а на ихъ язык здсь не боле трехъ человкъ могутъ съ ними объясняться’. Въ примчаніи къ этому мсту Иванъ Алексевичъ указываетъ въ своемъ журнал этихъ знатоковъ французскаго языка, то были: двица Анфимова, гжа Ростовская {Не писательница ли, Марья едоровна? (Русскій Архивъ 1865, стр. 1201), объ Анфимовой, Анн Ефимовн, говорится ниже.} и онъ самъ. О себ онъ замчаетъ: ‘Я зналъ французскій языкъ только глазами, но чрезъ недлю такъ напрактиковался съ плнными что могъ свободно объясняться’. Толстые и Салтыковы уже не жили въ Самар въ то время. Во время этой полемики, въ одномъ мст своего журнала, Второвъ пишетъ: ‘Несчастный, обезоруженный, изувченный и нуждающійся во всемъ плнникъ долженъ быть трактованъ хуже скота! Его должно озлоблять еще и притснять. Какой позоръ для человчества, особливо для націи и даже правительства! Но сіе послднее совсмъ не такъ думаетъ, судя по его попеченію о пищ и одежд.’ Но полемика съ губернаторомъ этимъ не кончилась: случай происшедшій въ Ставропол снова возбудилъ ее. По словамъ Второва, этотъ случай происходилъ такимъ образомъ. Въ Ставропол проживалъ нкто Ш., разбогатвшій приказный, изъ отпущенниковъ, круглый невжда, котораго не принимали нигд въ порядочныхъ домахъ, чего онъ сильно добивался. Онъ возненавидлъ Французовъ за то что ихъ принимаютъ и ршился имъ отомстить за это предпочтеніе, воспользовавшись исторіей курмышскаго буйства, за которое вс участники изъ плнныхъ были посланы въ Сибирь. Ш. сочинилъ такую штуку. Разъ онъ зазвалъ къ себ городскаго голову, напоилъ его до безчувствія пьянымъ и, когда уже смерклось, послалъ проводить его до дому подкупленнаго имъ инвалиднаго солдата. Еле-двигаясь и поддерживаемый подъ руку солдатомъ, тащится голова по опуствшей улиц и подходитъ къ одному дому, въ которомъ плнный Французъ, высланный своими хозяевами, закрывалъ ставни. Въ это время инвалидъ-менторъ вынулъ ножъ и слегка пырнулъ имъ въ заднія мягкія части опьянвшаго ставропольскаго мера, закричавъ во все горло: караулъ! Сбжался народъ. Инвалидъ указалъ вы плннаго Француза, который, будто бы, хотлъ заколоть городскаго голову. Француза схватили и отвели въ тюрьму. Началось слдствіе, Ш. не жаллъ денегъ, ставропольскій уздный судъ приговорилъ: высчь кнутомъ несчастнаго Француза и сослать въ каторгу! {Къ счастію Француза, уголовная палата, разсмотрвъ дло, не утвердила приговора узднаго суда. Плнный былъ совершенно оправданъ и поплатился за продлку Ш. только шестимсячнымъ тюремнымъ заключеніемъ.} Рана головы оказалась, конечно, ничтожною. Это происшествіе дало новый поводъ князю Долгорукову предписать городничимъ своей губерніи усилить надзоръ надъ плнными. Выражая свою увренность въ этомъ, князь Долгоруковъ замчаетъ: ‘Я увренъ что господа городничіе не допустятъ жителей, какъ то и нкоторыхъ городахъ случилось, до фамиліарнаго съ ними (плнными) обращенія, ибо сострадать и быть доброхотку есть совсмъ не то что водить съ врагами отечества компанію’. Второвъ, при всхъ добрыхъ отношеніяхъ къ нему губернатора, не могъ не тревожиться своею съ нимъ полемикой, хотя тревога эта въ послдствіи оказалась совершенно напрасною: полемика съ княземъ не имла никакихъ дурныхъ послдствій.
Какъ всему бываетъ конецъ, такъ наступилъ конецъ и пребыванію военноплнныхъ въ Самар. Въ начал іюня 1814 года велно было отправить Французовъ въ Блостокъ, а военноплнныхъ другихъ національностей въ Радзивиловъ. Радость плнныхъ, при этомъ извстіи, была безпредльна. Приготовивъ все для ихъ отправленія на 7е число, въ воскресенье, Второвъ не побоялся устроить для нихъ проводы, до нкоторой степени торжественные, подробности которыхъ передаемъ его же словами:
‘Въ полдни собралось ко мн много изъ здшнихъ господъ дворянъ и чиновниковъ съ тмъ чтобъ хать вмст въ Дуброву: такъ называется на берегу Волги мсто гулянья здшнихъ жителей, куда они собираются по воскресеньямъ и привозятъ съ собою чайники, самовары, разныя закуски. Тутъ же, въ двухъ верстахъ отъ города, находится и перевозъ черезъ Волгу. Мы похали туда. Барыни взяли съ собою приготовленные для закуски пироги, жаркое и пр. Туда же привели и всхъ плнныхъ. На полян, близь берега, между кустовъ, разставили столики, разостлали ковры на трав и разложили завтракъ для отправляющихся въ путь гостей. День былъ прекрасный и тихій. Нижніе чины были выстроены въ линію на самомъ берегу, близь перевозныхъ лодокъ, а офицеры приглашены были въ нашъ кружокъ, на возвышеніе. Повренный литейными сборами привезъ солдатамъ нсколько ведеръ вина и сотни дв калачей. Офицеровъ подчивали мы. Только Тевененъ (арестованный буянъ) съ своимъ однополчаниномъ, Горсомъ, гнваясь на другихъ, не подходили къ намъ и прогуливались въ сторон. Я послалъ сказать солдатамъ чтобъ они лили за здоровье нашего Государя. Имъ поднесли по стакану вина,— и вдругъ увидали мы бросаемыя вверхъ шапки и услышали крикъ, нсколько разъ повторяемый: ‘Vive l’empereur! Vive l’empereur!’ Мн шепнула Анна Ефимовна (Алфимова) что нкоторые кричатъ: Vive les empereures! Но я не замтилъ. Офицеры были довольны нашимъ угощеніемъ, благодарили насъ и распрощались. Посадили ихъ (плнныхъ) въ нсколько лодокъ, и лишь отстали отъ берега, какъ на всхъ лодкахъ полетли опять шапки вверхъ и раздались крики, нсколько разъ повторяемые: ‘Vive le commandant de Samara!’
Иванъ Алексевичъ не говорилъ, но, безъ сомннія, эта минута была для него великимъ утшеніемъ, наградой за все тяжелое время 12—14 годовъ, когда имъ однимъ держался большой городъ. Особенно его мучило городничество, исполненіе несродныхъ ему полицейскихъ обязанностей, да еще въ такую пору. Бдность въ людяхъ, поглощаемыхъ арміей, была изумительна. Уздный судъ почти бездйствовалъ, по болзни секретаря и по причин поголовнаго пьянства канцелярскихъ служителей, о городническомъ правленіи уже и говорить нечего: тамъ канцеляристы пребывали въ пьянств безчувственномъ’ и непробудномъ. Какъ милости, просилъ Второвъ князя Долгорукова объ освобожденіи его отъ городническихъ обязанностей, но что могъ сдлать князь когда не только на городническую, но и на должность квартальнаго надзирателя некого было найти, а если и являлись, томъ родъ уже никуда негодный. Трезвость и порядочность были такими рдкими явленіями въ этомъ сорт людей что считались положительнымъ достоинствомъ, даже при дурковатости и безграмотности, по крайней мр такими отрицательными добродтелями отличался новый помощникъ Второва, поручикъ Елузинъ (Никифоръ Матвевичъ), занявшій должность квартальнаго надзирателя, человкъ безграмотный и ‘немножко глуповатый’. Второвъ ршительно изнемогалъ не тонко отъ непосильныхъ письменныхъ занятій, но отъ хлопоты тревогъ всякаго рода. Почти одному, въ большомъ город, съ населеніемъ сброднымъ и подвижнымъ, мудрено было управиться. По городнической должности случались часто и скандалы, объ одномъ изъ нихъ Второвъ разказываеть любопытныя подробности. Въ Самар проживалъ нкто Ждановъ (Алексй Степановичъ), отставной казачій офицеръ, торговавшій хлбомъ. Онъ подрядилъ крестьянина Самарскаго узда, деревни Березоваго-Гая, Григорія Иванова, поставить ему 50 пуд. пшеницы по 95 к. за пудъ, и далъ ему въ задатокъ 25 р. Крестьянинъ Ивановъ привезъ ему возъ пшеницы, всомъ въ 23 пуда, но Ждановъ, принявъ пшеницу, отплъ у крестьянина лошадь съ возомъ и вытолкалъ его вонъ со двора, требуя полной доставки заподряженнаго хлба. Ивановъ пожаловался городничему. Второвъ постъ съ крестьяниномъ Елузина требовать отъ Жданова возвращенія отнятыхъ вещей, но этотъ послдній не отдалъ, отговариваясь тмъ что крестьянинъ Ивановъ взялъ у него не 25, а 50 руб. Когда же Ивановъ сталъ уврять въ проливомъ, Ждановъ замтилъ: ‘Не помню что-то. Надобно справиться по книг.’ Второвъ въ другой разъ послалъ къ нему квартальнаго, требуя возвращенія отнятыхъ вещей и выставляя ему на видъ что крестьянину Иванову, у котораго была единственная лошадь, не ни чмъ будетъ привезти къ вену хлба, но это убжденіе, какъ и совтъ разчесться съ Ивановымъ по тогдашней цн на пшеницу (1 р. 50 к. за пудъ), остались безъ послдствій. Тогда Второвъ въ третій разъ послалъ квартальнаго, но уже съ солдатомъ, приказавъ ему взять силой со двора Жданова лошадь и возвратить ее хозяину. Но Жданова посланныя городничимъ лица не засталъ дома: онъ ухалъ на свой хуторъ, взявъ съ собою лошадь крестьянина. На другой день повторилось то же самое: безполезность увщаній и отказъ отдать лошадь бдному крестьянину. Разжирвшій подрядчикъ, женатый на дочери богатаго сызранскаго купца, видимо глумился надъ полиціей. Когда квартальный хотлъ взять лошадь для передачи Иванову, Ждановъ схватилъ его за воротъ и хотлъ бить. ‘Пускай придетъ городничій! Я посмотрю какъ онъ возьметъ у меня лошадь!’ вскричалъ разсвирпвшій нахалъ. Второвъ вытребовалъ отъ инвалиднаго офицера 51 человка солдатъ, съ которыми, въ сопровожденіи Елузина и Иванова, и отправился въ домъ Жданова. Этотъ послдній встртилъ его на крыльц, но видимо струсилъ. Такъ какъ лошадь Иванова была уже спроважена на хуторъ, будто бы по дозволенію исправника, то Второвъ приказалъ просителю взять одну изъ лошадей Жданова и вести ее въ полицію. ‘Возьми хоть всхъ!’ вскричалъ послдній съ досадой. Второвъ просилъ его идти вмст съ собою въ полицію. Ждановъ согласился было, но увидвъ что крестьянинъ Ивановъ уже свелъ со двора его лошадь, отказался наотрзъ. Никакія увщанія городничаго исполнить это приказаніе не подйствовали на Жданова, такъ что принуждены были почти насильно притащить его за что онъ, впрочемъ, самъ вызывался, растянувшись на полу своей комнаты и крича: ‘Пускай тащатъ меня!’ Привезенный въ полицію, онъ слъ въ передней комнат и не готовъ войти въ присутствіе для дачи отвтовъ, говоря что у него болятъ ноги, и что онъ ни стоять ни отвчать не можетъ. Второвъ приказалъ посадить его подъ арестъ въ гордегардіи, а о буйныхъ его поступкахъ сообщить въ уздный судъ. Когда Ждановъ былъ освобожденъ изъ-подъ ареста, то объявилъ что городничій, при арестованіи, отнялъ у него 2.800 р. ассигн. Князь Долгоруковъ принялъ сторону Норова и предписалъ суду поступить со Ждановымъ по всей строгости законовъ, судъ приговорилъ его къ лишенію чиновъ и послалъ свое ршеніе въ уголовную палату. Нсколько тысячъ потратилъ тамъ Ждановъ, но милостивый манифестъ прекратилъ это дло и спасъ его. Ему только нужно было размняться лошадьми съ крестьяниномъ Ивановымъ, что онъ и сдлалъ, но своей лошади отъ Иванова не взялъ, отговариваясь ея изнуренностію и негодностію. Лошадь была продана съ аукціона въ пользу Приказа Общественнаго Призрнія.
Въ продолженіи одиннадцатилтняго судейства черезъ руки Второва прошло боле двухсотъ замчательныхъ процессовъ. Всхъ ихъ онъ, конечно, не помнилъ, но во всхъ ихъ онъ былъ горячимъ поборникомъ правды. Кром приведенныхъ выше, онъ разказываетъ еще объ одномъ, продолжавшемся четыре года и доставившемъ ему много огорченій съ одной стороны и не мало пріятныхъ впечатлній для его сердца и совсти съ другой, когда удалось ему открыть истину и обнаружить зло. Частію мистикъ, вполн романтикъ, всегда идеалистъ, Второвъ восторженно относился къ добру и правд, но, несмотря на свою общительность, мало зналъ людей. Не по одному благодушному настроенію, характеризующему эпоху, но и по личному своему характеру, мягкому и доврчивому, почти вс они казались ему ‘добрыми, умными’ и честными. Разочаровываться приходилось ему на каждомъ шагу, разочарованіе дйствовало на него болзненно, но не научало его Житейской мудрости. Оно его раздражало, и въ такомъ случа онъ поврялъ бумаг вопли своего отчаянія. Вотъ что онъ записалъ въ одну изъ такихъ тяжелыхъ минутъ въ своемъ журнал: ‘На что ни посмотришь, и какъ ни подумаешь, все заставляетъ меня оставить сію мерзкую и гнусную службу. Несправедливости, развратъ отъ большаго до малаго, невниманіе правительства сдлали презрительными вс сіи должности, которыя я занимаю. Еслибы дозволено было поступать по разсудку и человчеству, еслибы были помощники лучшіе и награда за честность и правду, то за счастіе можно бы почесть быть при такихъ должностяхъ!’ Какъ бы то ни было, но и раздраженіе, и способность къ подобнымъ протестамъ дйствовали на нашего героя освжающимъ образомъ: въ 42 года онъ былъ еще свжъ и бодръ душой, и еще оставался вренъ своимъ идеаламъ. Но возвращаемся къ замчательному судебному процессу продолжавшемуся четыре года.
Еще въ 1808 году изъ земскаго поступило въ Самарскій уздный судъ дло объ убійств трехъ разнощиковъ четырьмя государственными крестьянами деревни Мамыковой, при дл представлены были и убійцы съ поличнымъ, то-есть съ вещами которыми обыкновенно торгуютъ разъзжающіе по деревнямъ продавцы. По показанію свидтелей, убійство это совершилось слдующимъ образомъ, Въхавъ въ деревню Мамыкову, разнощики остановились у кабака, гд цловальничалъ крестьянинъ Накрайниковъ. Двое изъ нихъ вошли въ кабакъ, а мальчика, бывшаго съ ними, оставили на возу. Убійство началось въ самомъ кабак, гд былъ умерщвленъ одинъ изъ разнощиковъ, другаго, полуживаго, вытащили въ сни и тамъ удушили, также поступили и съ мальчикомъ, караулившимъ возъ. Вс три трупа убійцы оттащили къ рк и спустили въ прорубь. Все это видлъ одинъ изъ свидтелей, который во время убійства находился на своей повти, гд бралъ сно, а повть стоитъ какъ разъ подл самаго кабака, у сней котораго въ это время двери стояли настежь, этотъ свидтель не объявилъ тотчасъ же о происшествіи изъ боязни чтобъ убійцы не сдлали и ему какого-нибудь зла. Двое другихъ свидтелей показали что они видли по весн плывущія по рк три мертвыя тла. У жены Накрайникова найдено было поличное, и вс убійцы сознались въ преступленіи. Но когда скованные преступники были приведены въ присутствіе узднаго суда и когда имъ было прочитано дло и сдланы вопросы, при увщаніи священника, тогда они вс упали на колни и со слезами увряли что не только не убивали разнощиковъ, но и не видали ихъ, что ихъ мучили тирански, подвшивая за связанныя руки къ потолку за матицу, и что они не могутъ владть руками, распухшими отъ веревокъ. Судъ назначилъ новое слдствіе и сдлалъ справки по всмъ губерніямъ, не пропадалъ ли кто изъ крестьянъ торгующихъ краснымъ товаромъ, согласно примтамъ значившимся въ первомъ слдствіи. Отвтъ получился отрицательный, переслдованіе ни къ чему не привело положительному и только боле запутывало дло. Такъ жена Накрайникова показала что поличное, то-есть платки, ситецъ и холстинку, она покупала даже не у разнощика, а у разъзднаго повреннаго по винной части, торгующаго этими вещами, нкоего Апарина. Между тмъ прошло около года, и одинъ изъ подсудимыхъ усплъ умереть въ острог, умирая, несчастный передалъ священнику что онъ страдаетъ невинно. Не забудемъ что первый слдователь по этому длу служилъ засдателемъ въ земскомъ суд, былъ человкъ не бдный и имлъ много знакомыхъ и друзей, которые увидя бду крпко его поддерживали, не забудемъ что земскій судъ со всми его членами были для Второва почти своими людьми, короткими знакомыми, пріятелями, только вспомнивъ все это, мы должны будемъ признать что въ ршеніи Второва по этому длу, героемъ нашего разказа обнаружено немало нравственнаго мужества. Судъ освободилъ мнимыхъ убійцъ и возвратилъ ихъ на мсто жительства, приговоривъ къ наказанію только лжесвидтеля, будто видвшаго совершеніе убійства, но не донесшаго о немъ, о первомъ слдовател, какъ о чиновник, судъ опредлилъ представить свое заключеніе уголовной палат, куда и все дло было отправлено на ревизію. Неизвстно, былъ ли въ то время предсдателемъ палаты простоватый графъ Толстой, но секретарь Кисловскій еще пребывалъ. Засдатель земскаго суда, конечно, не жаллъ денегъ, и дло пролежало въ палат три года и пролежало бы больше, еслибы не возобновилъ его новый совтникъ, должно-быть человкъ честный и энергическій, Андреевъ (Ефимъ едор.). Онъ самъ похалъ на слдствіе въ деревню Мамыкову и открылъ ужасающія вещи. Собранныя имъ лица, прикосновенныя къ длу, не только отреклись отъ прежнихъ своихъ показаній, но многіе изъ стариковъ говорили что они еще помнятъ Пугачевскій бунтъ, но и тогда такого ужаса не было, какъ въ ту пору когда прізжалъ въ ихъ деревню засдатель съ солдатами и разсыльными, который подвергалъ пытк какъ мнимыхъ убійцъ, заставляя ихъ сознаться въ небываломъ преступленіи, такъ и свидтелей, вынуждая этихъ послднихъ длать ложныя показанія. Какой-то крестьянинъ, личный врагъ Накрайникова, желая отомстить ему, выдумалъ убійство и донесъ на него засдателю, этотъ послдній, конечно, имлъ въ виду одну поживу. Сверхъ того спрошенныя Андреевымъ лица объявили что свидтелей для засдателя они должны были выбирать по жеребью. Показаніе жены Накрайникова также оправдалось. Разказывая объ этомъ дл, Иванъ Алексевичъ сознается что подробности его онъ забылъ, и что никакихъ черновыхъ бумагъ къ нему относящихся у него не сохранилось, по этой причин, конечно, остается не все яснымъ какъ съ подробностяхъ мнимаго убійства, такъ и въ слдствіи Андреева. Мы не называли до сихъ поръ имени засдателя Самарскаго земскаго суда, котораго вывелъ на свжую воду Второвъ: засдатель этотъ былъ уже упомянутый нами Вронскій, его родственникъ, ‘другъ юности, игравшій такую видную роль въ похищеніи Марьи Васильевны. Читатель, конечно, тмъ съ большимъ уваженіемъ отнесется къ нашему герою.
Выписываемъ изъ дневника его слдующія строки:
‘Этотъ Вронскій былъ мн родственникъ и способствовалъ моей женитьб. Имя дурную нравственность, воспитанный въ невжеств, онъ клеветалъ на меня и вооружилъ противъ меня стараго друга моего М. А. Богданова и другихъ, врившихъ ему, людей. У меня были жаркіе споры съ г. Богдановымъ, который укорялъ меня что я промнялъ своего брата-дворянина на мужиковъ: для чего по первымъ допросамъ подсудимыхъ не ршилъ дла и не приговорилъ ихъ къ кнуту и къ ссылк?! Гд справедливость? Гд человчество?… Я спорилъ не равнодушно, наговорилъ ему много дерзостей, и съ тхъ поръ охладли его дружба и любовь ко мн.’
Но въ рдкія минуты отдыха, въ ту же тревожную пору 1812—1814 годовъ, о которой идетъ рчь, оставаясь одинъ съ самимъ собою, герой нашъ приходилъ въ отчаяніе отъ тоски и скуки. ‘Какая здсь скука, восклицаетъ онъ въ одномъ мст: нтъ человка съ кмъ бы можно было не только посовтоваться и поговорить, но хотя раздлить время какъ бы нибудь!’ Почему же нтъ? Отвтъ на этотъ вопросъ находимъ почти тутъ же: ‘Товарищество непріятное: вс почти любятъ боле пить, чмъ лучшій способъ препровожденія времени’. Въ половин 1814 года пріхалъ въ Самару новый городничій, стало-быть часть заботъ слала, становилось легче, но герой нашъ былъ недоволенъ этимъ облегченіемъ: ‘Какая бездйственность и скука!’ восклицаетъ онъ опять. Идеалъ который носилъ въ душ своей Второвъ былъ выше и свтле окружающей его дйствительности и онъ начиналъ понимать свое безсиліе воплотить его въ самомъ себ. Разладъ этотъ былъ непріятенъ, тревоженъ, но, по романтическому складу міросозерцанія, онъ доставлялъ Второву нкоторое утшеніе уже самою своею тревогой и назывался на язык его философіей. ‘Мн бы, говоритъ онъ, надобно родиться или гораздо прежде или гораздо посл, нежели я произошелъ на свтъ. Да. Тогда бы можетъ-быть я не чувствовалъ сей грусти. Боле двадцати лтъ ядовитый червь гложетъ мое сердце. Можно бы залчить его раны, но я не вижу впереди никакой надежды. Такъ и быть! Терпть и утшаться тмъ что въ громад міра, конечно, есть много подобныхъ мн и можетъ-быть добродтельне, чувствительне и — несчастне!’ Несчастне? спроситъ читатель: но куда же двалось недавнее семейное счастіе? О семейномъ счастіи нашего героя мы побесдуемъ особо, ниже, здсь же замтимъ что грустный тонъ приведенной тирады имлъ вполн реальное основаніе и отнюдь не былъ капризною выходкой мечтающаго романтизма. ‘Читая исторію, говоритъ онъ, въ то же время мн пришла на умъ слдующая мысль: ежели буду я свободенъ, написать замчаніе на исторію о всхъ убійствахъ и варварствахъ надъ родомъ человческимъ, произведенныхъ фанатизмомъ въ политик, войн, судахъ, въ религіи и наукахъ. Но когда это исполнится? Сколько предпріятій и, между тмъ, отвлеченій!’
Освободившись отъ городнической должности, Иванъ Алексевичъ тмъ не мене съ радостію бросился въ такъ-называемую имъ ‘тину’ жизни, въ вихорь ‘отвлеченій’. Былъ конецъ 1814 года, конецъ великой народной войны, когда отечественные герои, украшенные свжими лаврами и ‘еще покрытые парижскою пылью’, возвращались къ домашнимъ своимъ очагамъ. Появился и въ Самар одинъ близкій родственникъ Второва, которому принадлежитъ видная роль въ послдующемъ нашемъ разказ: это былъ Василій Гавриловичъ Пяткинъ, сынъ родной тетки Второва по матери, Лизаветы Леонтьевны, бдной, бездомной дворянки, проживавшей по разнымъ помщикамъ, то у Микулиныхъ, то у Мильковичей, Кристовъ (или Христовъ) и т. д. Прізжій гость былъ тотъ самый мальчикъ котораго Лизавета Леонтьевна вврила попеченію племянника еще въ 1794 году (см. гл. II.). Прежній Вася, теперь Василій Гавриловичъ Пяткинъ, явился въ Самару къ проживавшей тамъ матери и къ благодтелю, двоюродному брату, въ чин полковника лейбъ-гвардіи Павловскаго полка, раненый и увшенный орденами. Василій Гавриловичъ поступилъ въ военную службу въ 1798 году юнкеромъ въ гарнизонный полковника Кондратьева полкъ. Въ 1807 году, находясь въ 26мъ Егерскомъ полку, въ чин штабсъ-капитана, онъ участвовалъ въ войн противъ Французовъ въ Пруссіи, затмъ въ Финляндской войн, гд прославился личною храбростію и обратилъ на себя вниманіе графа Каменскаго 2го, при которомъ состоялъ въ 1809 году бригадъ-майоромъ. Въ 1810 году, состоя дивизіоннымъ адъютантомъ при генералъ-лейтенант Раевскомъ, онъ участвовалъ въ войн противъ Турокъ въ Молдавіи и Валахіи. Состоя при томъ же генерал, командовавшемъ корпусомъ, онъ особенно прославился въ сраженіи при сел Султановк. По соединеніи нашихъ армій, будучи дежурнымъ штабъ-офицеромъ VIIго и Гренадерскаго корпусовъ, Пяткинъ участвовалъ почти во всхъ знаменитыхъ битвахъ Отечественной войны, подъ Смоленскомъ, Бородинымъ, Тарутиномъ, Маломъ-Ярославц и подъ Краснымъ. Въ битв при Маломъ-Ярославц, гд онъ былъ тяжело раненъ, Пяткинъ, въ присутствіи извстнйшихъ генераловъ того времени, Уварова и Ермолова, былъ однимъ изъ первыхъ героевъ того дня, разбивъ и прогнавъ подъ прикрытіе ихъ батарей непріятельскихъ стрлковъ. Въ битвахъ подъ Лейпцигомъ онъ снова былъ тяжело раненъ, произведенъ за отличіе въ подполковники и переведенъ въ гвардію, въ битв при Арси, во Франціи, онъ снова прославился храбростію, выходящею изъ ряда обыкновенныхъ, за что и произведенъ въ полковники. Боевая жизнь и двухлтнее пребываніе за границей не прошли безслдно и для Паткина, какъ и для большинства лучшихъ изъ его современниковъ. Человкъ военный, боевой, онъ не походилъ на тхъ Скалозубовъ и бурбоновъ, которыхъ развелось въ послдствіи такое множество. Замчательна была его мягкость во всхъ житейскихъ отношеніяхъ. Къ бдной старушк-матери онъ питалъ самое нжное сыновнее чувство: онъ часто писалъ къ ней письма, присылалъ деньги и для нея пріхалъ въ Самару, съ кучею подарковъ, купленныхъ имъ въ лучшихъ парижскихъ магазинахъ. Съ И. А. Второвымъ, въ продолженіе всей его жизни, при значительно измнившемся ихъ общественномъ положеніи, когда Пяткинъ былъ уже генераломъ и губернаторомъ, Василій Гавриловичъ сохранилъ боле чмъ родственныя отношенія. Думаемъ что не одно общественное положеніе, не одинъ чинъ, такъ важный въ ту пору, заставляютъ отнын нашего героя считать ‘брата Василія Гавриловича’ авторитетомъ, къ которому онъ начинаетъ относиться съ уваженіемъ и во всхъ важныхъ случаяхъ своей жизни обращается за совтомъ и по мощью, помимо всего, добродушіе, откровенность и прямой взглядъ на вещи были, кажется, тому причиною.
Пріздъ Пяткина далъ поводъ Второву предаться любимому своему развлеченію, поздкамъ. Василій Гавриловичъ звалъ его съ собою въ Оренбургъ, куда онъ съ удовольствіемъ и отправился. Въ этомъ город каждый предметъ, каждая улица занимали нашего героя, по дорогимъ воспоминаніямъ его дтства. Онъ былъ у князя Волконскаго, Герценбера, Германна, видлъ въ служеніи оренбургскаго архіерея Августина, {Августинъ Сахаровъ, управлявшій епархіей въ 1807—1819 годахъ. См. Списки архіереевъ, стр. 114.} котораго называетъ ‘хорошимъ актеромъ’ и о которомъ разказываетъ что онъ былъ такъ раздражителенъ, что одному священнику въ Бузулук разбилъ зубы. Иванъ Алексевичъ обгалъ весь городъ, осмотрлъ вс достопримчательности Оренбурга, побывалъ на всхъ званыхъ обдахъ, простыхъ и офиціальныхъ, съ пушечною пальбой, и вообще былъ очень доволенъ своею поздкой.

VIII.
(1815—1822)

Вопросъ о служб.— Уздные выборы.— Литературныя занятія.— Петровъ.— Губернскіе выборы.— А. А. Столыпинъ.— Второвъ секретарь и казначей дворянства и потомъ соляной приставъ въ Самар.— Поздки въ Симбирскъ и Казань.— М. Л. Магницкій и Библейское Общество.— Второвъ секретаремъ комитета Самарскаго сотоварищества.— Семейныя дла Второвыхъ.— Путешествіе въ Казанъ.— Опредленіе въ пансіонъ старшей дочери.— Встрча со Сперанскимъ.— Слушаніе лекцій.— Самарскіе слухи.— Пустота самарской жизни.— Новыя поздки въ Казань.— П. М. Нилова.— Источникъ дйствительныхъ страданій И. А. Второва и причины его внутренняго раздвоенія и ранней старости.

Первый мсяцъ 1815 года Иванъ Алексевичъ Второвъ провелъ въ разъздахъ: онъ здилъ въ Ставрополь, Симбирскъ и Казань. Въ Казани онъ жилъ въ дом своей ‘благодтельницы и друга’, такъ онъ называетъ уе извстную намъ Анну Васильевну Панову. Какъ въ этихъ городахъ, такъ и при посщеніи другихъ мстъ, онъ упоминаетъ о встрчахъ со старыми знакомыми, о связяхъ и отношеніяхъ существовавшихъ до поздки въ Петербургъ и Москву, но эти упоминанія длаются вскользь: очевидно, прежнія знакомства и отношенія отошли за второй планъ, о товарищахъ юности, объ учителяхъ Симбирскаго училища, о казанскихъ школахъ, совсмъ не упоминается посл этого путешествія. Теперь, посл поздки въ Москву, при невозможности новой поздки въ древнюю столицу, бывшая татарская столица, Казань, начинаетъ привлекать къ себ вниманіе нашего героя, именно университетъ, его профессоры и А. В. Панова, предъ которою онъ преклонялся. Тогдашняя университетская интеллигенція, естественно, интересовалась знакомствомъ съ человкомъ уже заявившимъ о себ въ печати. Такой человкъ въ ту пору, когда каждая печатная строчка сама по себ высоко цнилась, былъ дивомъ. Несмотря за существованіе въ Казани литературнаго общества (съ 1814) дятельность его и число его членовъ были весьма скромныхъ размровъ, литераторъ самарскій былъ, во всякомъ случа, не лишнимъ. Во время этого пребывали въ Казани Второвъ былъ въ университетской библіотек, слушалъ лекціи нкоторыхъ профессоровъ и познакомился съ Перевощиковымъ и Кондыревымъ (Петръ Сергевичъ) Ему снова предлагали сдлаться членомъ Общества Любителей Словесности, но онъ почему-то опять не принялъ этого предложенія. По лту нашъ герой длалъ обычныя и нердкія поздки въ Катериновку и Кротовку, одинъ и съ братомъ, В. Г. Пяткинымъ, послдній ухалъ въ армію въ начал іюля. Судя по возможности такихъ частыхъ и продолжительныхъ отлучекъ изъ мста служенія, надобно думать что судейство не очень много отнимало времени у Егорова, по крайней мр въ этотъ годъ: 1815 годъ былъ послднимъ годомъ выборной службы, въ конц его происходили новые выборы по уздамъ. Второвъ чувствовалъ себя утомленнымъ, онъ желалъ и не желалъ служить. Кром женина имнія, у него ничего не было, прожить безъ службы ему было трудно и скучно, служить… но его началъ глодать червь самолюбія, его томило совершенно справедливое недовольство. Другіе чиновники и служащіе по выборамъ пользуются почетомъ, получаютъ награды, наживаются, онъ — ровно ничего, попрежнему остается бднякомъ и въ какомъ, какъ онъ выражается, ‘презрніи’. Удивляться этому нечего, если вспомнимъ что въ ту пору такъ-называемая ‘ученость’, то-есть стремленіе къ самообразованію, для большинства общества казалась скоре какимъ-то не безопаснымъ чудачествомъ, чмъ положительною заслугой. Второвъ былъ человкомъ неподкупной честности, въ этомъ убждаетъ откровенный до наивности его дневникъ, въ которомъ онъ непремнно проговорился бы, еслибы бралъ взятки, и этомъ убждаютъ также его горячія филиппики противъ ‘подлой корысти’, его споры съ апологистами взятокъ, доходившіе до комической раздражительности. Пылкій по натур, Второвъ не могъ оставаться хладнокровнымъ къ своему положенію, не могъ не тревожиться исходомъ уздныхъ выборовъ: отсюда явилось въ немъ раздраженіе и можетъ быть черезчуръ мрачный взглядъ на вещи. По крайней мр въ своихъ стованіяхъ онъ очевидно доходитъ до крайности. Такъ, наскучивъ новымъ исправленіемъ городнической должности, по случаю отпуска городничаго, онъ восклицаетъ, забывая частыя свои отлучки изъ Самары: ‘Такъ почти не пекутся о своихъ служебныхъ должностяхъ, и вс сіи люди получаютъ награды отъ правительства!’ По тому же поводу онъ пишетъ: ‘Всевышнее Существо! ежели Ты имешь участіе въ длахъ Твоихъ созданій, то на что терпишь Ты такія несправедливости? Одни только злые, лнивцы, безпечные грабители отличаются почестями, а добрые, попечительные и сострадательные люди въ презрніи. Богатство, или подлая лесть, или нахальство получаютъ чины, кресты и важныя мста для хищеній.’ Но, имя вс права на служебное недовольство, герой нашъ, однакоже, не замчалъ того какъ онъ самъ мало-по-малу втягивался въ мелкіе интересы чиновничества и какъ нкоторыя его обличенія легко можно примнить и къ нему самому! Будь врная надежда на продолженіе судейства, герой нашъ несомннно благосклонне отозвался бы о дворянскихъ выборахъ, къ которымъ онъ относится желчно. Объ уздныхъ выборахъ вотъ что записано у него въ ноябр: ‘Чрезъ полтора мсяца, думаю, кончатся наши выборы. Теперь идутъ подлыя совщанія и заговоры — кому быть на какомъ мст. Люди вс на перечет, и люди по фигур только отличные отъ скотовъ!’ Подъ 30мъ ноября читаемъ: ‘О, Боже мой! избавь скоре меня отъ сихъ проклятыхъ оковъ по должности. Забуду все, буду жить въ уединеніи… Еще узналъ я прекрасный подборъ должностныхъ лицъ:подлецы и даже воры назначены судьями, тмъ лучше для прекраснаго правленія!’ Время уздныхъ выборовъ принесло вашему герою и другое огорченіе: онъ убдился въ нравственной перемн къ худшему въ одномъ изъ прежнихъ друзей своихъ (имени котораго онъ, къ сожалнію, не называетъ). ‘Боже мой! восклицаетъ онъ, какъ люди перемняются, или я самъ перемнился! Какія правила! Какой образъ мыслей!.. Много узналъ и услышалъ я оскорбительнаго для друзей человчества, много глупости, подлости и даже плутовства! Невжды и подлецы подъ протекціею его. Какъ деспотъ, раздаетъ онъ мста и должности, и кому же!!..’
Располагая значительнымъ досугомъ, собираясь жить въ уединеніи и въ 42 года начиная уже поговаривать о приближеніи старости, Иванъ Алексевичъ не разъ обращался въ своихъ мысляхъ къ литературнымъ занятіямъ, къ оставленнымъ имъ литературнымъ предпріятіямъ, но и здсь онъ почувствовалъ недовольство собою, разочарованіе, упадокъ силъ. ‘Кажется, съ лтами и разсяніемъ, говоритъ онъ, я лишился дара писать мысли (?), и соображенія мои очень запутанны.’ Его занимала мысль описать свое путешествіе въ столицы, но въ тревожную пору 1815 года, когда ршалась сто служебная карьера, онъ къ этому труду приступить еще не могъ, самые переводы имъ были тогда оставлены. Впрочемъ, литературныя занятія не прекращались, и Второвъ продолжалъ писать не только прозаическія статейки, но даже стихи {Не сохранившіеся, впрочемъ, въ его бумагахъ.}. Одно изъ написанныхъ имъ стихотвореній надлало ему много тревогъ. Въ Самар жилъ въ это время нкто Ветровъ (Дмит. Иван.), пріхавшій изъ Петербурга на службу къ Струкову, по соляной части. Господинъ этотъ былъ уже не первой молодости, и отличался, по словамъ Второва, скромностію и познаніями. Эти качества привлекли къ нему вниманіе Второва, который до такой степени сблизился съ нимъ что давалъ ему читать тетрадки своихъ сочиненій и переводовъ, въ проз и стихахъ. Въ одной изъ такихъ тетрадокъ находился листокъ бумаги на которомъ было написало начало слдующаго стихотворенія Второва, набросаннаго еще въ 1812 году, посл одного разговора съ гр. С. Г. Салтыковымъ:
Какъ жалокъ человкъ, какой подверженъ тьм, —
Не знаетъ языковъ,
Не пишетъ онъ стиховъ
И даже, не слыхалъ что значитъ Буриме.
Такую неучъ я и въ людяхъ не считаю,
А вотъ какъ разсуждаю:
Онъ равенъ со скотомъ, глупе всхъ ословъ,
А хуже и того, когда…
Только и было написано. Эти вирши Петровъ, почему-то, принялъ на свой счетъ, и никакія увренія автора стихотворенія не могли убдить его въ противномъ. Онъ прервалъ всякія сношенія со Второвымъ, кричалъ всмъ и каждому что случись это въ Петербург, за подобные стихи автора позвали бы въ тайную. Гнвъ его доходилъ до смшнаго, даже въ глазахъ тогдашняго самарскаго общества: хвалясь своими связями въ Петербург, онъ грозилъ сдлать несчастными тхъ изъ своихъ близкихъ знакомыхъ которые продолжали прежнія отношенія ко Второву, несмотря на ихъ ссору. Справедливость требуетъ, впрочемъ, сказать что Петровъ былъ чмъ-то въ род ипохондрика, тогдашнее общество, съ своей стороны, было отчасти право видть чудачество въ подобныхъ литературныхъ упражненіяхъ и исторіяхъ. Три года Петровъ дулся на Второва и окончательно примирился съ нимъ только предъ отъздомъ своимъ въ Петербургъ, и то во время проводовъ, когда развязался языкъ подъ вліяніемъ лишняго бокала шампанскаго.
Въ начал декабря 1815 года Иванъ Алексевичъ получилъ офиціальное предложеніе отъ губернатора, прибыть въ Симбирскъ, для присутствованія на выборахъ. Это предложеніе было для него совершенною неожиданностію. Онъ не торопился выздомъ, но послдовалъ новый вызовъ, заставившій его отправиться въ губернскій городъ, куда онъ прибылъ 20го числа. Новый симбирскій губернаторъ, Дубенскій (Никол. Порфир.), {Бывшій потомъ воронежскимъ губернаторомъ (1817—1819).} принялъ его съ особенною любезностію, и, узнавъ что Второвъ уже подалъ отзывъ о нежеланіи своемъ служить по выборамъ, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ убждалъ его отказаться отъ^ этой мысли, соблазняя его возможностію быть узднымъ предводителемъ. И при пріем, и на пышномъ обд въ тотъ же день у Кроткова (Ив. Степ.), куда собралась вся губернская знать, начальникъ губерніи не переставалъ убждать Второва служить по выборамъ, но послдній оставался твердъ въ своемъ ршеніи.
— Сколько за вами душъ? опросилъ его губернаторъ.
— За мною три, да за женою двадцать пять, отвчалъ Второвъ.
— Только-то! И вы не хотите служить! воскликнулъ изумленный губернаторъ.
— Потому и не хочу что я бденъ. Я получалъ жалованья только 300 руб., а теперь всякій плотникъ получитъ боле. Гораздо лучше быть въ партикулярной служб.
— Правда, сказалъ Дубенскій.— Вотъ этотъ, продолжалъ онъ, указывая на барона Криднера, сидвшаго за столомъ, — получаетъ 5.000 руб., а другой мсяцъ здсь играетъ въ карты.
Этотъ разговоръ происходилъ въ дом Кроткова, посл обда. Предъ этимъ обдомъ Иванъ Алексевичъ, вмст съ Хардинымъ, другомъ своей юности, опять жившимъ въ Симбирск, постилъ открывшіеся въ этотъ день губернскіе выборы, но пробылъ въ собраніи очень не долго, озадаченный холоднымъ пріемомъ губернскаго предводителя дворянства, Ермолова (Алекс. едор.), внушительно замтившаго ему о позднемъ прибытіи. Такой пріемъ имлъ, безъ сомннія, вліяніе на послобденный разговоръ Второва съ Н. П. Дубенскимъ, но не помшалъ первому на другой же день сдлать визитъ Ермолову и присутствовать въ собраніи на выборахъ, въ качеств простаго зрителя. Сверхъ ожиданія, Второвъ сдлался героемъ этого дня. Одинъ изъ значительныхъ въ губерніи дворянъ, Александръ Алексевичъ Столыпинъ, {Адьютантъ Суворова, старшій братъ Аркадія Алексевича, друга Сперанскаго, который съ нимъ и его женою, Екатериной Александровной (рожденною Потуловой), познакомился уже въ Пенз (1817). ‘Они привязаны къ вамъ сердцемъ и душою, хотъ и пристрастны къ Магницкому’, говоритъ объ этой чет Сперанскій въ письм къ Аркадію Алексевичу. (Руск. Арх. 1868 стр. 1.200.) Когда познакомился Второвъ съ Александромъ А—чемъ, неизвстно. Братья Столыпины (ихъ было пять человкъ) были родными братьями бабушки Лермонтова, Е. А. Арсеньевой.} замтивъ Второва, подбжалъ къ нему, схватилъ его за руку, подвелъ его къ одному столу и обратился къ нашему герою съ слдующею рчью, сопровождаемою чуть не земными поклонами:
— Отецъ! воскликнулъ ораторъ, — выручи насъ, согласись бытъ дворянскимъ секретаремъ и казначеемъ. Эта должность не унижаетъ васъ: вы будете равны со всми. Вся губернія проситъ васъ, зная достоинство и честь вашу.
Эта рчь была прервана гуломъ просящихъ голосовъ.
— Мое состояніе и мои обстоятельства, сказалъ, кланяясь, Второвъ,— не позволяютъ мн Лить въ Симбирск. У меня семейство и маленькое хозяйство: съ перездомъ сюда, я долженъ разстроиться.
— Вы будете получать жалованья тысячу рублей, гремлъ Столыпинъ.— Ежели мало, полторы, дадимъ и дв, только сдлай милость согласись: поможемъ во всемъ!
Второвъ просилъ позволенія подумать, между тмъ оказалось что краснорчіе Столыпина имло въ виду не столько достоинства его, сколько желаніе свергнуть прежняго секретаря, любимца Ермолова. Вечеромъ опять было собраніе, на которомъ также присутствовалъ Второвъ. Столыпинъ съ своею партіей снова атаковалъ его, предлагалъ ему полторы тысячи жалованья и 300 р. квартирныхъ. Герой нашъ еще колебался, какъ неугомонный ораторъ притащилъ его къ губернскому столу и провозгласилъ что Второвъ согласенъ принять должность секретаря. Тутъ, къ удивленію послдняго, самъ Ермоловъ бросился обнимать его, сулилъ ему всевозможныя льготы и продолжительные отпуски, лишь бы только онъ согласился. Второвъ только сказалъ что у него не достаетъ словъ говорить боле и что онъ отдаетъ себя ‘на волю почтеннаго дворянства’. Многіе изъ присутствующихъ, принявъ эти слова за согласіе, начали обнимать его. Столыпинъ длалъ это съ нкоторымъ энтузіазмомъ и клялся женою и дтьми что дворянство и еще поможетъ Второву, ежели онъ будетъ жить въ Симбирск. Приступили къ выборамъ, и огромнымъ большинствомъ герой нашъ на самомъ дл былъ избранъ секретаремъ Симбирскаго дворянства. Но это избраніе не привело его, однакоже, въ восторгъ: оно, напротивъ того, заставило его провести безсонную ночь. ‘Мн представился, замчаетъ онъ въ дневник, перездъ мой въ Симбирскъ въ самомъ непріятномъ вид. Я воображалъ плачущую жену и вс невыгоды городской роскошной жизни. Ежели отказаться, то боялся чтобы не оскорбить кого изъ почтенныхъ дворянъ, ибо цлая губернія баллотировала: этимъ нельзя шутить! Что оставалось мн длать? Я вздумалъ еще попытаться просить дворянъ объ отсрочк на годъ.’ Вздумано, сдлано: и вотъ Иванъ Алексевичъ пишетъ прошеніе на имя всего собранія Симбирскихъ дворянъ, въ которомъ проситъ уволить его за годъ, для поправленія своихъ домашнихъ обстоятельствъ, предлагая потомъ служить за жалованье положенное по штату. ‘Я не смю думать объ умышленномъ удаленіи себя отъ избранія къ должности, какая бы ни была мн назначена’…. говорится въ прошеніи, ‘ежели будетъ не уважена просьба сія, то повинуюсь безмолвно, также какъ повиновался я и при благосклонномъ вашемъ предложеніи, какой бы жертвы мн ни стоило’. Второвъ не ограничился этимъ. Написавъ прошеніе, онъ поскакалъ рано утромъ къ Столыпину, но не засталъ уже его дома: сказали что онъ похалъ къ Ермолову. Второвъ отправился къ этому послднему, во и у него Столыпина не ‘оказалось. Убдившись въ ‘горести’ вашего героя, Ермоловъ согласился принять его сторону, во предварительно считалъ необходимымъ създитъ къ губернатору, котораго дворянскіе выборы интересовали и по личнымъ отношеніямъ, и въ интересахъ земской полиціи, именно по количеству кандидатовъ въ исправники, такъ какъ большее число ихъ облегчало начальника губерніи при частой ихъ перемн. У Дубенскаго Второвъ ‘неравнодушно’ и съ, смущеніемъ души’ продлалъ ту же исторію, съ изложеніемъ причинъ своего отказа. Губернаторъ еще не дочиталъ его прошенія, какъ является Ермоловъ и заводитъ рчь о томъ что вотъ де человкъ ‘просится назадъ, но этого нельзя сдлать’. Произошла новая сцена, окончившаяся трагикомически. ‘Я началъ говорить, пишетъ Второвъ, и не выговорилъ!.. Слезы покатились у меня изъ глазъ. Я не могъ удержать ихъ и со стыдомъ и всхлипываніемъ сказалъ только, вы видите, въ какомъ я положеніи, сжальтесь надо мною!’
— Ну, чтоже длать, Александръ едоровичъ! воскликнулъ губернаторъ:— мн очень жаль, что онъ не остается. Увольте во, ежели можно.
— Хорошо, я предложу дворянству, отвтилъ Ермоловъ.— Подемъ вмст, сказалъ онъ, обращаясь ко Второву.
Похала въ экипаж Ермолова. По прізд въ собраніе, губернскій предводитель занялъ свое мсто и вызвалъ просителя, тотъ подалъ просьбу, которую заставили его прочитать, но, ‘чувствуя сильное волненіе’, то-есть новый приливъ послушныхъ слезъ, герой нашъ читать не могъ. Вмсто него прочиталъ Василій Михайловичъ Карамзинъ, братъ исторіографа. Просьба Второва была уважена: его уволили на три года, съ тмъ чтобы на слдующее трехлтіе онъ непремнно служилъ въ должности секретаря дворянскаго депутатскаго собранія. Друзья Второва радовались что онъ отдлался ‘такимъ прекраснымъ образомъ’, но симбирскіе пріятели огорчались тмъ что онъ не будетъ жить съ ними. Столыпинъ съ тою же горячностію обнималъ его теперь, какъ и наканун, когда былъ увренъ что Иванъ Алексевичъ принимаетъ его предложеніе. Во все время пребыванія своего въ Симбирск Второвъ пользовался особеннымъ вниманіемъ губернатора. Н. П. Дубенскій воспользовался и литературными способностями нашего автора, хотя и самъ, по удостовренію послдняго, писалъ остро и бойко. По просьб Дубенскаго, Второвъ написалъ дв бумаги, для предложенія отъ начальника губерніи дворянству: одну о возобновленіи Симбирскаго собора, другую о пансіон при гимназіи. Отставку отъ судейства Второвъ получилъ 5го января 1816 года.
Но гражданскою свободою, которой онъ такъ добивался, Второвъ пользовался не долго, всего съ полгода. Вопервыхъ, безъ службы у него недоставало средствъ къ жизни, вовторыхъ (и это важне всего), онъ втянулся въ службу, пристрастился, не сознавая того, къ самымъ мелочамъ чиновнаго быта, и не имя никакихъ опредленныхъ занятій, скучалъ безъ дла, дома же, въ Самар и деревн, будучи, какъ увидимъ, плохимъ хозяиномъ, дла не находилъ. Въ первыя же минуты своей отставки онъ выражаетъ сожалніе что не воспользовался предложеніемъ дворянства. ‘Какой-то червякъ, онъ говоритъ, грызетъ честолюбіе. Я уже усплъ замтить людей которые больше уважали должность, нежели собственно человка.’ Щекотливость честолюбія доходила у нашего героя до мелочей. Не мало огорченія причинило ему то что ему пришлось позже другихъ получить медаль за Отечественную войну. Но благодтельный геній, въ лиц губернатора, не забывалъ его. Губернаторъ предложилъ ему мсто солянаго пристава въ Самар, съ жалованьемъ 600 руб. въ годъ. Начальникомъ Солянаго Правленія (или ‘Защиты’) былъ въ это время уже извстный намъ Г. Н. Струковъ, давнишній пріятель Второва, оставившій военную службу. Предложеніе это было непріятно Струкову, который прочилъ на это мсто своего кандидата, но длать было нечего, и въ начал іюня Второвъ уже занялъ это мсто. Новая должность давала ему много досуга: по крайней мр, все лто 1816 онъ провелъ въ разъздахъ. Онъ не разъ былъ въ Катериновк и Кротовк и здилъ на Сергіевскія срныя воды. Эта поздка доставила ему новыя знакомства, напримръ, съ барономъ Криднеромъ, владльцемъ Царевщины, симбирскимъ помщикомъ, Георгіевскимъ (Иван. Вас.), докторомъ медицины изъ Москвы, Бергомъ и Мейснеромъ, племянниками Криднера, дерлтскими студентами, перешедшими въ Казанскій университетъ, для усовершенствованія себя въ русскомъ язык, въ это же время онъ увидлся и со старыми пріятелями, симбирскими, казанскими и даже московскими: Пановыми, Чемезовыми (отцомъ и братомъ А. В. Пановой), Мельгуновыми. Бывшій старый пріятель, Г. Н. Струковъ, сдлавшись ближайшимъ начальникомъ, тотчасъ началъ ‘отталкивать’ отъ себя нашего героя, будто бы, ‘надменностію начальническаго тона’, впрочемъ, отношенія ихъ никогда не доходили до разрыва и всегда оставались пріязненными. Струковъ, Трубниковъ (Яковъ Ульян.), Тамаринъ, Племянниковъ, Гусевъ и Шмаковъ составляли кружокъ съ которымъ длилъ свои досуги Второвъ, вс эти лица были его сослуживцами. Но соляная служба, по роду дятельности, мене всего могла занимать Второва, по крайней мр, онъ сталъ хандрить больше прежняго. Такія вещи какъ малый чинъ и неполученіе медали приводили его въ отчаяніе. ‘Для чего честность и состраданіе? спрашиваетъ онъ: я былъ судьею, городничимъ, имлъ случаи обогатиться и купить чины. Теперь меня же называютъ дуракомъ, пренебрегаютъ малый чинъ мой, и правительство поддерживаетъ сіе мнніе…. Натура безмолвствуетъ! Богъ…. сіе непостижимое существо, съ коего берутъ примръ цари и правители, ужели Онъ соглашается съ мнніемъ людей и правительства? Нтъ, Онъ справедливъ, хотя на земл царствуетъ несправедливость.’ Но такія тирады, какъ мы видли, вырывались у Второва лишь въ минуту размышленій, когда онъ предавался своей философіи, свою хандру герой нашъ попрежнему разгонялъ поздками, въ особенности занимательными для него путешествіями въ Симбирскъ и Казань. Въ послдній городъ онъ здилъ и въ 1817 году, гд къ прежнимъ присоединилъ новыя знакомства, какъ-то: архіерея Амвросія, губернатора графа Толстаго и коменданта барона Пирха (Альбертъ Карловичъ). {Протасовъ Амвросій (1816—1826), въ послдствіи архіепископъ Тверской. См. Списки Архіереевъ, стр. 95, а также въ Воспоминаніяхъ В. И. Панаева, гл. III, стр. 78. Графъ Толстой (Илья Андреевичъ) управлялъ Казанскою губерніей въ 1815—1820. Онъ былъ родной ддъ графа Л. Н. Толстаго, автора Войны и Мира. Баронъ А. К. Пирхъ былъ потомъ (1831—41) казанскимъ военнымъ губернаторомъ. Онъ уже и въ эту пору принадлежалъ къ казанской аристократіи и былъ женатъ на сестр М. Н. Мусина-Пушкина, въ послдствіи извстнаго попечителя Казанскаго университета.} Сообщество Анны Васильевны Пановой, попрежнему, доставляло ему душевную отраду. Тяжкая болзнь постила его въ конц этого года, онъ былъ близокъ къ смерти. Для Симбирской губерніи 1817 годъ ознаменовался важнымъ событіемъ: вмсто Дубенскаго, назначенъ былъ въ эту губернію новый губернаторъ, знаменитый Магницкій (Михаилъ Леонтьевичъ), переведенный изъ Воронежа, гд онъ былъ вице-губернаторомъ. Слухи о новомъ губернатор, на первыхъ порахъ его дятельности, были самые противорчивые, одни его бранили, другіе не скупились на похвалы. Въ то время извстность Магницкаго была еще безъ пятенъ, а во мнніи нкоторыхъ, къ числу которыхъ принадлежалъ и Второвъ, онъ, какъ другъ Сперанскаго, какъ жертва клеветы, еще много выигрывалъ. На первыхъ порахъ онъ обнаружилъ свою дятельность нкоторыми либеральными выходками въ пользу помщичьихъ крестьянъ (напримръ въ деревн Головкиной, у М. М. Наумова, гд, по словамъ его, онъ нашелъ желзную шапку ‘для истязанія’ въ 16 фунтовъ, или, какъ утверждали очевидцы, старыя заброшенныя орудія пытокъ, валявшіяся въ подвалахъ). Потомъ онъ круто повернулъ въ противоположную сторону, сталъ ухаживать за святошами и юродивыми и началъ распространять по губерніи комитеты Библейскаго Общества, въ чемъ онъ обнаружилъ особенную ревность. Отношенія Второва къ Магницкому завязались по поводу исторіи о злополучной медали, которую не давали нашему герою, за нахожденіе его подъ судомъ по какому-то неважному длу. Свиданіе ихъ происходило въ март 1818 года въ Симбирск, а знакомство состоялось при посредств симбирскаго полицеймейстера Андреева (Еф. ед.). Принадлежность Второва къ Библейскому Обществу очень много помогла ему въ сближеніи съ губернаторомъ, хотя эта принадлежность была импровизованная, состоявшаяся лишь наканун свиданія. Въ Общество привлекъ Второва полицеймейстеръ Андреевъ, ревностный агентъ его ex-officio, кажется тотъ самый который служилъ прежде въ уголовной палат. Какая же цль этого Общества? спросилъ Второвъ Андреева. ‘Можно ли Ивану Алексевичу спрашивать у меня объ этомъ!’ воскликнулъ пропагандистъ-полицеймейстеръ: ‘я бы долженъ спросить его.’ Но, несмотря на эту оговорку, онъ началъ съ Жаромъ говорить о польз Общества, превозносилъ похвалами губернатора, какъ христіанина и ревностнаго его члена, и показывалъ Второву переводъ Магницкаго Флери и какое-то его сочиненіе въ рукописи. Второвъ подписалъ единовременно 10 руб. и такимъ образомъ сталъ ‘благотворителемъ’ Общества. Магницкій принялъ его очень любезно и общалъ исполнить его прсьбу, сказавъ: ‘Будьте уврены что библейскіе члены всегда будутъ помогать другъ другу’. Просьба (о медали), дйствительно, была исполнена въ конц апрля. Но членомъ Библейскаго Общества Второвъ былъ плохимъ и краснорчіе полицеймейстера мало на него подйствовало, хотя въ докладной записк къ Магницкому онъ воспользовался терминологіей Общества, называя губернатора ‘человкомъ просвщеннымъ и христіаниномъ’, который, какъ таковой, долженъ оказать ‘всю справедливость подобному себ человку и христіанину’. Боле искреннимъ образомъ, чмъ полицеймейстеръ, трудился надъ обращеніемъ Второва уже извстный намъ графъ В. А. Толстой. По словамъ Второва, у нихъ были долгіе и оживленные споры, о Библейскомъ Обществ и христіанств, за и противъ (pour et contre)’. Андреевъ и Толстой надлили Второва изданіями Общества и убдили его сдлаться постояннымъ членомъ, съ ежегоднымъ взносомъ по пяти рублей. Не безъ вліянія, конечно, Магницкаго, въ конц апрля 1818 года былъ открытъ въ Самар Комитетъ Сотоварищества Симбирскаго Отдла, въ которомъ предсдателемъ былъ избранъ Г. Н. Струковъ, а секретаремъ И. А. Второвъ, но послдній мене чмъ черезъ годъ сложилъ съ себя эту должность. Изъ членовъ Самарскаго отдла Иванъ Алексевичъ упоминаетъ еще о барон Крюднер, писавшемъ для засданій рчи на нмецкомъ язык. Повторяемъ, Второвъ былъ самымъ индифферентнымъ членомъ Библейскаго Общества, и тмъ боле охладвалъ къ нему, чмъ боле сталъ замчать обскурантныя стремленія. Ненависть свою къ обскурантизму герой нашъ заявляетъ самымъ ршительнымъ образомъ въ слдующей замтк, 12го мая 1818 года:
‘Удивительную статью читалъ я въ московскихъ газетахъ одного изъ симбирскихъ членовъ Библейскаго Общества, злаго фанатика, о Истребленіи книгъ несообразныхъ съ Св. Писаніемъ и прекрасный отвтъ на сіе министра князя Голицына. Много судили мы о семъ новомъ явленіи. Предвщали инквизицію и крестовые походы… но Богъ милостивъ! Какія книги сожжены симъ фанатикомъ! На разрушеніе Лиссабона, Естественный Законъ, Принцесса Вавилонская, Задигъ, Кандидъ, Человкъ въ 40 талеровъ, Посланіе къ слугамъ моимъ Ваньк и Петрушк, О неравенств людей, Исповдь Савоярда, Мудрецъ, именуемый Энни и пр. {Статья эта приводится также и г. Н. Половымъ въ его сочиненіи: Общество Любит. Отечествен. Словесности и періодическ. литература въ Казани (Русск. Встн., 1859, т. XXIII). Г. еоктистовъ предполагаетъ что статья эта принадлежитъ Магницкому (Русск. Встникъ 1864, т. LII, стр. 17—18, въ примч). Но странно что Второвъ, будучи секретаремъ Симбирскаго отдла и близкій къ Струкову, вовсе не фанатику, ничего не зналъ объ этой принадлежности.}
Въ 1818 году въ семь Второвыхъ и въ кругу ихъ родныхъ произошли важныя перемны. Въ этомъ году родился у нихъ сынъ Николай, герой второй части нашей хроники, старшая ихъ дочь, Катенька, уже озабочивала своихъ родителей необходимостію обученія. Старушка Пяткина (Лизавета Леонтьевна) умерла въ конц января, сынъ ея, Василій Гавриловичъ, наградилъ деньгами и вещами ея прислугу, а нкоторыхъ отпустилъ на волю. Въ семейств Мильковичей также произошли большія перемны. Одна сестра Марьи Васильевны, Ф. В. Плотникова, въ это время умерла, Дарья вышла замужъ за Дзичканца (Венедикта Андреевича), Наталья — за лкаря Смирнитскаго (Ивана Ивановича). Старое старилось, молодое росло: состарилась и смирилась неугомонная Катерина едотовна, возмужали и ея сыновья, Сергй и Николай Васильевичи, Послдній учился (1813—1815) въ Казанскомъ университет и по окончаніи курса отправился съ Пяткинымъ въ армію, но прослужилъ всего три года и въ это время уже возвратился къ домашнимъ пенатамъ. Можно предполагать что экономическое положеніе Мильковичей было далеко не блестяще. Братья, при посредств Второва, полюбовно раздлились, но между сестрами по этому поводу произошелъ разладъ, не имвшій, впрочемъ, никакихъ дурныхъ послдствій. Второвы въ кругу этого обширнаго родства начинаютъ теперь играть первую роль. Иванъ Алексевичъ становится теперь старшимъ въ род: въ его совт нуждаются вс, а потому-то вс члены рода, не исключая и Катерины едотовны, къ нему часто обращаются, но, кажется, самыя дружелюбныя отношенія онъ сохранялъ съ братьями Марьи Васильевны, которые почти безпрестанно бывали въ дом Второвыхъ. Въ 1818 году Иванъ Алексевичъ принялся за литературную обработку своего путешествія въ Москву и Петербургъ, мысль о которой занимала его очень долго, къ сожалнію онъ отдлалъ только одну половину (путешествіе въ Москву), съ которою уже познакомились читатели нашей хроники, изъ III и IV главъ этой части. Въ томъ же году Второву предстояла новая перемна службы, такъ какъ Соляное Правленіе переводилось въ Илецкую Защиту. Послднее распоряженіе боле всего сокрушало Струкова.Онъ обжился въ Самар и игралъ въ ней первую роль, какъ крупный чиновникъ и откупщикъ, къ которому почтительно относились сами губернаторы, но дла котораго были запутаны отъ неудачъ по винному откупу и отъ долговъ. Обширный кругъ знакомствъ Второва, распространявшійся съ каждымъ годомъ, въ 1818 году увеличился новыми лицами, какъ: князь Баратаевъ (Мих. Петр.), Обуховъ (Евг. Львов.), Лопатинъ (Григ. Никит.), Энгель (ед. Ив.) и нкоторые другіе, которыхъ онъ зналъ прежде, но съ которыми пришлось ему ближе сойтись теперь. Почти вс они, на первыхъ порахъ, до перваго столкновенія на дл, оказывались ‘людьми прекрасными, добрыми, умными и чувствительными’.
Дти составляли главный предметъ размышленій Ивана Алексевича. Ихъ будущность его тревожила, изъ-за нихъ онъ волновался отъ своихъ служебныхъ неудачъ. Рожденіе сына увеличивало если не заботы, то размышленія, или тоскливость, но дочь, Катенька, требовала уже заботъ дйствительныхъ: пришла пора ее учить. Какъ человкъ, по своему времени, просвщенный, Второвъ хотлъ дать своимъ дтямъ лучшее образованіе, чмъ то которое онъ пріобрлъ самъ. Въ Самар открылся было какой-то пансіонъ, устроенный двумя Француженками, ‘мадамой’ и ‘мамзелью’. Въ этотъ пансіонъ поступила Катенька, но пансіонъ почему-то разстроился. Тогда Второвъ ршился отвезти двочку въ свою любимую Казань, побывать въ которой онъ всегда былъ не прочь. Онъ отправился въ путь 2го мая 1819 года, а прибылъ въ Казань только 8го числа. Обиліе досуга, несмотря на то что Струковъ ухалъ въ Петербургъ, давало Второву полную возможность прохлаждаться какъ въ продолженіе пути, такъ и во время пребыванія своего въ столиц русскаго востока. Здсь кстати сказать объ образ его путешествія, которому онъ оставался всегда вренъ. Похалъ онъ на Катериновку, гд провелъ сутки. Катериновка была теперь резиденціей старшаго Мильковича, куда обыкновенно съзжались вс родные. Изъ Катериновки вплоть до самой Казани Второвъ колесилъ справа налво и обратно, по разнымъ селамъ и деревнямъ, не миновалъ ни одного помщика, знакомаго и незнакомаго, которые съ охотою и радушіемъ предлагали нашимъ путникамъ щедрое угощеніе. Такъ, по вызд изъ Самары, они захали къ Балахонцеву, сына котораго, обучавшагося въ Казани, взяли съ собою. Изъ Катериновки они зазжали въ деревню Кобельму, къ Борисову (ед. Давид.), а оттуда въ село Мошинки, къ Аверкіеву и Мошинскому. Отъ нихъ хали всю ночь, а утромъ (5го мая) остановились въ Мелекенскомъ завод у управляющаго Хлуднева (Ивана Гурьев.), человка совсмъ незнакомаго. Тутъ они обдали въ обществ такихъ же незнакомцевъ, князя Волховскаго (Якова Ник.) и Батурина (Ивана Осил.). Пробыли здсь до вечера, ночью опять хали до села Никольскаго, куда прибыли на другой день рано утромъ. Въ Никольскомъ они пробыли цлый день у Хвостовыхъ (ед. Ив. и Тат. Андр.) и Чуфаровскихъ (Христ. и Пав. Васильевичи), проводя время въ прогулкахъ, бесдахъ и въ карточной игр, въ вистъ и бостонъ. Въ эту пору своей жизни Второвъ много игралъ въ карты и проигрывалъ большіе куши. Изъ Никольскаго, вмст съ Хвостовымъ, утромъ 7го мая наши самарскіе путешественники отправились въ Юркули, къ Наумову (Пав. Мих.). Этого послдняго они не застали дома, что однакоже не помшало имъ пообдать въ его дом. Изъ Юркулей они похали въ другое Никольское, имніе Молоствова (Христоф. Льв.), у котораго нашли чуть не весь его родъ-племя и который продержалъ ихъ до полуночи, Богъ знаетъ какъ обрадовавшись прізду неожиданныхъ гостей. Онъ не только накормилъ ихъ до отвалу, но и отправилъ на своихъ лошадяхъ до слдующей по пути своей же деревни Измери, или Христофоровки. {Каждое изъ названныхъ имній было центромъ, азъ котораго шли радіусы къ разнымъ помщичьимъ дачамъ. Такъ, изъ Юркулей, о которыхъ намъ придется говорить ниже, гд жили П. М. Наумовъ и B. В. Аристовъ, путь лежалъ въ Матвевку, Шмелевку и другія деревни помщиковъ: Ростовскаго, Мягкова, Иглина, Бекетова и т. д. Второвъ въ своей бричк не разъ изъ такихъ центровъ длалъ экскурсіи по окружностямъ.} Въ суровомъ климат русскаго востока май рдко бываетъ ‘улыбающимся’ весеннимъ мсяцемъ, по крайней мр теперь, когда нашъ самарскій философъ странствовалъ съ своею маленькою дочкой, дождь пойти не переставалъ и дорога обращалась въ море грязи, въ которой тонули лошади и ломался экипажъ, русская классическая бричка. Бдная двочка должна была набраться не малыхъ страховъ во время такихъ ночныхъ перездовъ, какъ до Измери и отъ этого села до перевоза на Кам, когда не разъ опрокидывался и ломался экипажъ, получали ушибы и ломали члены ‘люди’, а ‘господа’, въ обжиданіи помощи, стояли по колно въ грязи на одномъ мст и дрожали, продуваемые холоднымъ втромъ! Разливами Камы, на дощаник, хали они 20 верстъ, до села Епанчина, гд какой-то добродтельный Татаринъ, Махмудъ Максютовъ, угощалъ ихъ чаемъ и досталъ имъ дв пары лошадей, на которыхъ они и прибрели къ вечеру 8го мая въ Казань. Такъ-то назадъ тому пятьдесятъ лтъ путешествовалъ русскій человкъ по своей родин.
Въ Казани пробылъ Второвъ три недли и жилъ все это время на квартир сестры своей А. А. Ефебовской. Въ Казани нашъ герой оживалъ и молодлъ: здсь былъ университетъ, обширный кругъ знакомства, старинныя дорогія для него связи и отношенія, здсь жила Анна Васильевна На’ нова, предметъ его восторженныхъ удивленій, здсь жили ея отецъ, Василій Ивановичъ, и братъ Николай Васильевичъ, уже семейный, особыми домами. Здсь онъ опять очутился въ кругу Юшковыхъ, Булыгиныхъ, Геркеныхъ, Мусина-Пушкина, гр. И. А. Толстаго и Салтыкова (Мих. Александ.), попечителя учебнаго округа, съ которымъ познакомился, кажется, раньше. Дома Чемезовыхъ и Пановыхъ принадлежали къ первымъ въ Казани по богатству и роскоши: въ нкоторомъ род это были дворцы, окруженные обширными садами, украшенные статуями, гротами и затйливыми бесдками. Большой шумный городъ съ такими чудесами и съ оригинальною, полу-татарскою, полу-московскою физіономіей пріятно поразилъ дтскую фантазію Катеньки, отецъ и тетка не жалли времени на то чтобы познакомить ее съ казанскими достопримчательностями, начиная отъ Кремля и Сюнбековой башни до Арскаго Поля и Швейцаріи. Для всего низоваго Поволжья Казань была въ ту пору истинною столицей, по крайней мр въ образовательномъ отношеніи. Кром университета и гимназіи, здсь были пансіоны, мужскіе и женскіе, по крайней мр, объ одномъ мужскомъ (Лейтера), въ которомъ учились дти Н. Л. Хардина, упоминаетъ Второвъ въ своихъ запискахъ. {Лейтеръ былъ лекторомъ нмецкаго языка въ университет, изгнанъ потомъ Магницкимъ, вмст съ профессоромъ естественнаго права Солнцевымъ.} женскихъ пансіоновъ было два: ‘мадамы’ Пото и ‘мадамы’ Юнгвалдъ. Между ними надобно было сдлать выборъ, чмъ и занялся отецъ Катеньки. Пото, женщина за 50 лтъ, была бойкая и наглая Француженка, ненавидвшая свою соперницу и распускавшая о ней по городу самые нелпые и оскорбительные слухи. Благодаря ли такому злословію, или чему другому, высшее казанское общество предпочитало ея пансіонъ и съ охотою отдавало въ него своихъ дочерей, что давало поводъ тщеславной Француженк говорить что у Юнгвальдъ учатся дти только ‘низкихъ’ людей. Эта послдняя была еще молодая, лтъ 30, особа, должно-быть нмецкаго происхожденія, съ кроткою и привлекательною физіономіей. Добродушіе ея простиралось до того что на вопросы о злословившей ея соперниц она отвчала незнаніемъ и незнакомствомъ съ нею. Иванъ Алексевичъ былъ пораженъ такою порядочностью этой женщины, а потому и ршился, вопреки общему мннію своихъ казанскихъ знакомыхъ, отдать ей на воспитаніе свою дочь. Одна Анна Васильевна была не противъ такого ршенія. Итакъ, Катенька поступила въ пансіонъ гжи Юнгвальдъ, и обстоятельства при которыхъ это случилось, то-есть разоблаченіе Второвымъ и Пановою продлокъ Пото, высоко подняли ея кредитъ въ ущербъ ея соперниц.
Въ это пребываніе въ Казани Второву пришлось присутствовать въ засданіи Библейскаго Общества, бывшемъ въ Дворянскомъ Собраніи. Здсь были: архіерей Амвросій, какой-то архимандритъ, протоіерей Герасимовъ, губернаторъ, Перелешинъ, Трескинъ, Фуксъ, Лебедевъ, Киселевъ и нкоторые другіе. Не разъ онъ былъ изъ университет, для обозрнія и для слушанія лекцій. 12го мая осматривалъ Казанскій университетъ знаменитый Сперанскій, сопутствуемый Пейеромъ (Францъ Иван.) и нсколькими молодыми людьми. {См. Жизнь графа Сперанскаго, соч. гр. М. А. Корфа. Томъ II, стр. 189—190. Переписка Сперанскаго съ Цейеромъ, въ Русскомъ Архив 1870 года, стр. 176—200.} Его провожали профессора: Солнцевъ, Фуксъ, Кондыревъ, баронъ Врангель и Лобачевскій. Не мало было и любопытныхъ, въ числ которыхъ находился Второвъ съ своимъ зятемъ Ефебовскимъ. Боле трехъ часовъ употребилъ Сперанскій на обозрніе университета и всхъ очаровалъ своею любезностью и ‘пріятною рчью’. Изъ профессорскихъ лекцій Второвъ слушалъ: у Кондырева, о коммерціи въ Россіи, и у Срезневскаго, о философіи, послдній опровергалъ Кондильяка {О Солнцев и о Фукс будетъ говориться ние, какъ о замчательнйшихъ представителяхъ Казанскаго университета. Профессоръ Врангель читалъ русское уголовное право и былъ зятемъ Яковкина, директора гимназіи и профессора. Вмст съ своимъ тестемъ и въ числ другихъ одиннадцати профессоровъ, Врангель былъ изгнанъ потомъ Магницкимъ. Срезневскій (Іосифъ Евсевьевичъ), братъ харьковскаго профессора политической экономіи, родной дядя теперешняго петербургскаго академика И. И. Срезневскаго. Изъ студентовъ Педагогическаго Института, Срезневскій поступилъ въ Казанскій университетъ профессоромъ философіи и изъ первыхъ былъ изгнанъ Магницкимъ. Возвратившись въ Петербургъ, онъ нашелъ себ покровителя въ лиц великаго князя Михаила Павловича, который далъ ему мсто профессора словесности въ Артиллерійскомъ Училищ. Результатомъ занятій словесностью I. Е. Срезневскаго было его сочиненіе Исторія Словесности древнихъ и новыхъ но родовъ (ошибочно приписываемая Росписью Смирдина брату его Ивану Евсевьевичу, харьковскому профессору), напечатанная Воейковымъ въ Собран. Образц. Русск. Сочин. и Перевод. (1822—1824, Спб. 2е изд. 12 частей). Онъ окончилъ жизнь свою монахомъ Александро-Невской Лавры.}. Кондыревъ былъ университетскимъ библіотекаремъ, это обстоятельство сблизило его со Второвымъ, тмъ боле что тогда въ университетскихъ библіотекахъ продавались книги. Герой нашъ не оставилъ безъ вниманія и Казанской гимназіи, одной изъ древнйшихъ въ Россіи: онъ былъ тамъ на урокахъ и на экзамен по французскому языку. На этотъ разъ Второву пришлось видть и казанскія подземныя древности, раскопанныя могилы, цлые и распавшіеся гробы съ человческими костями. Эти раскопки находились посредин самаго города и были дломъ простаго случая, при постройк памятника на могил воиновъ павшихъ при взятіи Казани, и при перенос колокольни на Воскресенской улиц, выдавшейся изъ-за линіи домовъ. Всякій разъ Казань возбуждала въ нашемъ геро историческія воспоминанія, и мрачная фигура Іоанна Грознаго живо представлялась его воображенію. Постилъ онъ и окрестности Казани, какъ напримръ, Зилантьевъ монастырь, откуда любовался прелестною панорамой города. Но живое человческое общество боле всякихъ архаическихъ и ландшафтныхъ рдкостей его занимало. Число казанскихъ знакомыхъ Второва было почти несчетно, каждый разъ къ старымъ прибавлялись новые. Чаще другихъ онъ бывалъ, кром Чемезовыхъ и Пановыхъ, у Фукса, Чернышева, Пустобоярова (Александра Дмитріевича), Балохонцевой (Мар. Захар.), у Булыгиной (Варв. Алекс.), Лазарева (Вас. Петр.), у Реслейна {Изъ названныхъ здсь фамилій одн, какъ Балохонцева (вроятно симбирская), Булыгина и Лазаревъ, принадлежали къ самымъ стариннымъ знакомымъ Второва, о другихъ здсь упоминаемыхъ, равно какъ и о бывшихъ въ засданіи Библейскаго Общества, мы ничего не можемъ сказать. Не одинъ десятокъ фамилій, внесенныхъ въ дневникъ Второва, нами вычеркнутъ, потому что кром именъ о нихъ ничего не говорится. Реслейнъ былъ, кажется, начальникомъ пороховаго завода, генералъ.}. Простившись съ сестрой и дочерью, обливавшимися слезами и раздиравшими его сердце рыданіями, Иванъ Алексевичъ выдалъ изъ Казани 29го мая и совершалъ свой обратный путь до Самары цлыхъ десять дней. Онъ халъ на Ставрополь и Катериновку. Способъ путешествія былъ тотъ же, т же остановки и угощенія, та же страсть къ новымъ знакомствамъ.
По возвращеніи въ Самару Второвъ погрузился въ прежнее бездлье и въ прежнія меланхолическія размышленія. Возня съ солью и переписка по этой части, естественно, не могли его занимать, кром картъ, другихъ развлеченій не было, читалъ онъ попрежнему съ большою охотой и даже имлъ сотоварища себ въ этого рода занятіяхъ, Шмакова (Алек. Иван.), но послдній, подобно Хардину, Постникову и другимъ, обнаруживавшимъ когда-то и какія-то стремленія къ умственной дятельности, на самомъ дл ничмъ не отличался отъ заурядныхъ людей. Самъ Второвъ богатъ былъ только замыслами, но не исполненіемъ. Онъ собирался въ это время писать исторію своей жизни, въ поученіе сыну,и хотлъ собрать матеріалы нужные для подобнаго труда, никогда впрочемъ не увидавшаго свта. Главнымъ побужденіемъ къ этой работ были недовольство, неудовлетворенность жизнію и нкоторый родъ озлобленія на неудачи. На порог старости, недовольный людьми, при всей своей общительности, при снисходительности своей критики, досадуя на перемны которыя онъ замчалъ въ нихъ съ лтами, досадуя за себя самого за то что въ нихъ ошибался, онъ началъ признаваться что у него теперь нтъ друзей кром женщинъ. Признаніе въ устахъ почти пяти десятилтняго человка говорящее въ пользу тогдашняго женскаго поколнія. Такія мысли, безъ сомннія, навяло на Второва пребываніе въ Самар Анны Васильевны, прогостившей у него въ дом дв недли, по лту 1819. Пріздъ ея привлекъ въ домъ Второвыхъ толпы гостей, старыхъ и новыхъ знакомцевъ, къ числу послднихъ принадлежали два генерала: Жемчужниковъ (Аппол. Степ.) и Головнинъ (Вас. Дан.), оренбургскій комендантъ. По осени этого года Марья Васильевна здила въ Казань съ сыномъ и дочерью, провдать Катеньку.
Долетали до самарской глуши темные слухи и о событіяхъ случавшихся въ это время въ противоположныхъ концахъ Россіи, такъ, въ половин сентября, здсь сдлалась извстною Чугуевская исторія, случившаяся въ тамошнихъ военныхъ поселеніяхъ. Черезъ Самару прогоняли въ Сибирь десять уланъ, по словамъ которыхъ, виновниками всего происшествія были генералы Александровъ и Лисаневичъ. По ихъ словамъ, поселенскимъ солдатамъ за шесть лтъ не давали жалованья, отнимали у нихъ лошадей и вообще разоряли ихъ въ конецъ. Когда вспыхнуло возстаніе, то, при усмиреніи его, боле 800 человкъ заперли въ острогъ и боле 90 человкъ прогнали сквозь строй, изъ числа послднихъ умерло де 36 человкъ. Подобные же ужасы передавалъ въ Самар сосланный въ Сибирь поручикъ Щербина, харьковскій помщикъ, его сослали, даже не дозволивъ проститься съ женою и дтьми. Заподозренныхъ въ возмущеніи наказывали безо всякаго суда и даже допроса. У бдныхъ помщиковъ насильно брали земли, выдавая за нихъ деньги по крпостямъ. {Чугуевская и семеновская исторіи изложены у Богдановича, въ V том его Исторіи Царствованія Императора Александра I, глава LXVI, стр. 467—472 и вся LXVII глава.} Семеновская исторія прошла по Самар глухо, подробности ея остались неизвстны, но въ общемъ положеніе тогдашнихъ нашихъ длъ было хорошо извстно и въ самарской глуши, по крайней мр людямъ подобнымъ Второву. Вотъ что у послдняго записано подъ 5мъ октября 1820 года: ‘Третьяго дня, возвращаясь изъ Петербурга, Андрей Габриловичъ Ждановъ разказывалъ о грабительств и несправедливостяхъ министровъ и подминистровъ. Боже мой! Къ чему все это идетъ? Никакого вниманія не обращаютъ на гражданскую часть. Неужели всей Имперіи надобно только стоять во фронт съ ружьемъ и маршировать! Кровью обливается сердце, видя ужасный развратъ и несправедливость гражданскаго управленія. Кто же управляетъ? Невжды, грабители и эгоисты. На что ни посмотришь, вс выдумываютъ только какъ бы отнять у бдныхъ крестьянъ плоды трудовъ ихъ! Въ какомъ состояніи теперь выборы! Кто судитъ и рядитъ!.. Ежели есть еще у кого-нибудь и сколько-нибудь патріотизма, съ какою горестію долженъ тотъ видть, страдать и — терпть! Достоинство только въ богатств и въ умньи маршировать.’
Въ конц 1822 года въ жизни И. А. Второва случилось довольно крупное событіе, вторая поздка его въ Москву и Петербургъ. Она вызвана была причинами о которыхъ скажемъ ниже, а между тмъ самарская его жизнь за послдніе три года (1820—1822) была пуста и безцвтна. Служебная его дятельность, какъ мы уже и замтила, ничмъ особеннымъ не проявлялась. Струковъ возвратился изъ Петербурга, но дда его нисколько не поправились: онъ былъ въ неоплатныхъ долгахъ, по этой, вроятно, причин, отношенія его къ Ивану Алексевичу стали весьма неровны. Онъ-то былъ, попрежнему, добрымъ и любезнымъ начальникомъ, то ‘какъ злодй’, хотя вина такой перемны заключалась не въ одномъ Струков, но несомннно и въ самомъ подчиненномъ, въ его непрактичности, можетъ-быть, въ неспособности къ подобнымъ занятіямъ. Изрдка и вскользь упоминаетъ Второвъ въ своихъ запискахъ о нкоторыхъ безпорядкахъ по соляному управленію, но не объясняетъ причинъ отъ кого они происходили, отъ начальника или же отъ его помощниковъ. Итакъ, служба тла кое-какъ, время убивалось на пустыя занятія и карты, но не рдко долгіе вечера и безсонныя напролетъ ночи проводилъ Второвъ самъ съ собою, въ тоск и скук, въ мучительномъ сознаніи неудачно протекшей жизни. Привычка усвоенная съ юности, раздвоиться, жить такъ-сказать двумя жизнями, увлекаться пустотою одной и вздыхать искренно и глубоко по другой, противоположной, росла и крпла въ немъ съ годами. Въ этомъ живомъ, общительномъ человк, котораго зналъ почти цлый край (а не одна губернія), жилъ другой человкъ, никому неизвстный, недовольный, размышляющій, все критикующій’. Въ двадцатыхъ годахъ текущаго столтія люди недовольные, люди отрицатели тогдашней русской дйствительности, какъ извстно, уже появились. Второвъ не принадлежалъ къ ихъ числу: онъ былъ представителемъ стараго поколнія людей первыхъ годовъ вка, въ которомъ впрочемъ уже таился зародышъ этого недовольства. Какъ увидимъ, были дйствительныя причины, а не одна праздная мечтательность, по которымъ герой нашъ имлъ основаніе считать себя несчастнымъ и мрачно смотрть на жизнь. Въ глазахъ людей онъ не рисовался подобнымъ воззрніемъ, его мизантропія проявлялась въ его внутренней, психической жизни, и была искренна, по крайней мр въ особенно важные моменты его жизни. Къ числу послднихъ принадлежитъ рожденіе младшаго сына (въ август 1821 года), прожившаго всего 9 мсяцевъ. Вотъ что у него записано въ дневник по этому поводу: ‘Къ чему еще судьба произвела новое животное? Всемогущій Творецъ! Избавь дтей моихъ отъ подобныхъ чувствованій и моральныхъ скорбей какія испыталъ и испытываетъ отецъ ихъ, особливо при прекрасномъ нашемъ, управленіи, гд столъ явно угнетаются добрые и честные, а торжествуютъ одни подлецы и злоди.’
Если что и было занимательнаго въ послдніе три года жизни нашего героя, предъ его вторичною поздкой въ столицы, такъ это обычныя его странствованія въ Ставрополь, Симбирскъ и Казань и его новыя знакомства. Конецъ двадцатаго и начало двадцать перваго года провелъ онъ опять въ Симбирск и Казани, въ этотъ послдній городъ влекло его, независимо отъ указанныхъ причинъ, пребываніе дочери. Въ Казани онъ остановился сначала въ дом сестры, Ефебовской, но потомъ перехалъ къ Пановой, жившей въ дом отца на Арскомъ Пол. На другой день посл этого перезда онъ до глубины души былъ обрадованъ сценою, окончившею романъ, начатый четырнадцать лтъ тому назадъ. ‘Утромъ часу въ двнадцатомъ, говорилъ онъ, сказываютъ мн что въ зал какой-то господинъ съ дамою спрашиваютъ меня и желаютъ видться. Я выхожу къ нимъ, вижу прекрасную женщину и среднихъ лтъ мущину мн незнакомыхъ. Это была Елизавета Филипповна, она выросла и похорошла, а мущина — ея мужъ, Яковъ Петровичъ Песковъ, который въ Казани исправлялъ должность губернскаго землемра. Они оба пришли благодарить меня за участіе въ несчастномъ ея дтств и ходатайства объ улучшеніи судьбы ея. Вс мы трое плакали, и эти слезы, непритворныя, отъ искренняго чувства происходящія, были для меня лучшею наградой за доброе дло.’ Въ эту поздку Второвъ сблизился съ проживавшею тогда въ Казани поэтессою Наумовой (Анна Александровна), сестрою кн. Хованской, съ которою онъ, вроятно, былъ знакомъ раньше и которая была уже извстна своею книжкою стихотвореній подъ названіемъ: Уединенная Муза Закамскихъ Бреговъ (Москва, 1819). Въ эту пору въ Казани издавался Казанскій Встникъ (1821—1824 годовъ, 9 книгъ), который, казалось бы, долженъ былъ оживить мстную литературу, но Казанскій университетъ и учебный округъ уже были въ это время подъ тяжелымъ гнетомъ Магницкаго (1819—1826). Этотъ фанатикъ, разгромившій университетъ и создавшій систему преподаванія на ‘началахъ Священнаго Союза’, обратилъ Встникъ въ духовный журналъ съ ультрамонтанскимъ направленіемъ и безпощадно преслдовалъ малйшее проявленіе свободной мысли. Но все это нисколько не мшало обычному теченію жизни, поэтому Святки 1820—1821 годовъ въ Казани проходили очень весело: баламъ и вечерамъ не было конца. Пребываніе въ Казани сенаторовъ, графа Санти и Кушнокова, способствовало къ такому оживленію. Второвъ бывалъ везд, гд успвалъ, возилъ съ собою и дочь, такъ какъ въ казанскомъ обществ и дти принимали участіе въ вечернихъ собраніяхъ. Изъ казанскихъ собраній этого года замчательны: балъ у Геркеныхъ и маскарадъ въ Дворянскомъ Собраніи, гд публики собралось боле восьмисотъ человкъ. У Геркеныхъ былъ также маскарадъ, но дтскій. Оригинальны были танцы. Нкто двица Штейнъ восхищала публику какимъ-то танцемъ съ шалью, одинъ мальчикъ, сынъ какого-то учителя, плясалъ по-цыгански, хозяйскія дочери длали то же подъ звуки псни: ‘По улиц мостовой’, посл ужина танцовали гроссъ-фатеръ ‘вс старики, говоритъ Второвъ, бсились въ танцахъ’. Въ слдующую поздку въ Казань, въ ма 1821 года, Иванъ Алексевичъ познакомился съ казанскимъ губернаторомъ Ниловымъ (Петръ Андреевичъ) {Управлялъ губерніей съ 1820 по 1828 годъ.} и его женой Прасковьей Михайловной, урожденной Бакуниной. Ниловъ стоялъ въ дом В. И. Чемезова, Анна Васильевна въ это время жила въ Петербург, братъ ея Николай Васильевичъ въ дом отца. Второвъ явился къ Чемезовымъ въ день Троицы и нашелъ въ ихъ великолпномъ саду необычайное зрлище, толпы гостей, почти все дворянство и звать, приглашенныя губернаторомъ по случаю дня его рожденія. Прасковья Михайловна Нилова занималась литературой, то-есть писала стихи, по словамъ Второва это была необыкновенная женщина, ‘по ловкости, уму, свдніямъ и учености’, и къ тому же очень остроумная и большая насмшница: отъ нея особенно доставалось профессору Фуксу, надъ которымъ она Жестоко трунила по поводу его свадьбы. Устройство праздника въ саду было дломъ Прасковьи Михайловны. Въ большой алле сада предъ китайскою бесдкой была раскинута палатка съ надписью трактиръ. Предъ палаткой настланъ былъ большой досчатый помостъ для танцевъ. Нсколько молодыхъ женщинъ были одты крестьянскими двушками, нсколько кавалеровъ кондитерами и половыми. Эти замаскированные слуги разносили остальнымъ гостямъ чай, мороженое, аршадъ, лимонадъ, апельсины и разныя сласти. Съ одной стороны помоста стояли музыканты, съ другой, псенники. Послдніе пли стихи сочиненные хозяйкою праздника въ честь своего супруга. Тайны открыла тогдашняя львица казанскаго общества, красавица собой, полицеймейстерта и полковница Станъ, урожденная Анненская,онъ привела въ восторгъ всю публику своею пляской подъ звука русской псни: ‘Возл рчки, возл мосту’. Танцы продолжались до глубокой ночи. Садъ былъ иллюминованъ плошками и фонарями, праздникъ завершился фейерверкомъ Второвъ нсколько разъ встрчался съ Ниловой у Чемезовыхъ, встрчался и съ ея мужемъ, но этими встрчами и ограничилось ихъ знакомство. Въ своихъ позднйшихъ воспоминаніяхъ о Казани герой нашъ совсмъ забылъ о Ниловыхъ, но мы не можемъ ограничиться одною выше приведенною сценой изъ его разказовъ, потому что Прасковья Михайловна принадлежала къ числу замчательныхъ женщинъ своей эпохи. Ниловы были тамбовскіе помщики, знакомые Державину, бывшему, какъ извстно, губернаторомъ въ Тамбов. Мать Петра Андреевича, Елизавета Корниловна, занималась литературой и была извстная въ свое время переводчица. До назначенія въ Казань, Петръ Андреевичъ былъ губернаторомъ въ Тамбов и находился тамъ во время достопамятнаго 1812 года, отличаясь такимъ же отношеніемъ къ плннымъ Наполеоновской арміи, какъ и герой нашей хроники, съ тою лишь разницей что тамбовскій губернаторъ, къ тому же и родственникъ фельдмаршала Кутузова, не имлъ причинъ ими стсняться, и ради ихъ ни съ кмъ не полемизировалъ. Прасковья Михайловна, какъ сказано, урожденная Бакунина, была двоюродною Пестрой Дарья Алексевны Дьяковой, второй жены Державина, въ дом котораго она жила до замужества и нкоторое время по выход замужъ. Знаменитый поэтъ посвятилъ ей стихотвореніе подъ названіемъ: Параш, написанное въ 1798 году, за годъ до свадьбы, и начинающееся слдующимъ куплетомъ:
Блокурая Параша,
Сребророзова лицомъ,
Коей мало въ свт краше
Взоромъ, сердцемъ и умомъ! (*)
(*) Сочиненія Державина, Я. К. Грота. T. II, стр. 184—186.
представляющимъ весьма правдивую ея характеристику. Поэтъ Батюшковъ, коротко знакомый съ Ниловыми, увлекался Прасковьей Михайловной и вотъ въ какихъ выраженіяхъ отзывался о ней въ одномъ изъ своихъ писемъ: ‘Нилова…. которая, которую… ее опасно видть!’ {Русская Старина 1871 года. Кн. I, стр. 236.} Но Батюшкова и его современниковъ привлекало къ Ниловой не одно ея ‘сребророзовое лицо’, мнявшееся и увядавшее съ годами, но ея высокій умъ и сильный характеръ, соединенный съ необыкновенною добротой сердца. Намъ неизвстно гд жили Ниловы по вызд изъ Казани. Кажется въ этомъ город окончилось служебное поприще Петра Андреевича, но самостоятельная и притомъ весьма крупная общественная дятельность его супруги началась гораздо позже, въ конц тридцатыхъ годовъ, въ Кіев, въ званіи первой директриссы и основательницы тамошняго Института Благородныхъ Двицъ. Въ этомъ званіи она находилась шестнадцать лтъ, почти до самой смерти своей, воспослдовавшей въ Москв въ 1853 году. По разказамъ лицъ коротко ее знавшихъ, вс поступки и дйствія Ниловой обнаруживали прямоту ея души и теплое, любящее сердце, привлекавшіе къ ней всхъ ея воспитанницъ. ‘Это былъ самый открытый и благородный характеръ, всегда и во всемъ соблюдающій самую строгую правду и дйствующій неуклонно и послдовательно, направляя всхъ и каждаго къ добру и благу ввреннаго ей заведенія. ‘Ниловой пришлось дйствовать въ Кіев одновременно съ Дмитріемъ Гавриловичемъ Бибиковымъ, генералъ-губернаторомъ юго-западнаго края, облеченнымъ почти неограниченною властью отъ покойнаго государя. Предъ этимъ энергическимъ человкомъ все преклонялось и вс его трепетали, кром Ниловой, дйствовавшей самостоятельно и смло на глазахъ тяготвшей надъ нею всесильной власти. Однажды при посщеніи Бибиковымъ Института, между нимъ и директриссой произошелъ слдующій разговоръ (владя въ совершенств языками французскимъ и англійскимъ, Нилова иначе не говорила въ Кіев какъ по-русски).
— Странное дло, сказалъ Бибиковъ,— вс три губерніи привыкли повиноваться моей вол и вс, какъ мн кажется, меня слушаютъ и многіе боятся. Одна Mme Нилова длаетъ исключеніе и, кажется, вовсе меня не боится. Не правда ли, Прасковья Михайловна,— прибавилъ онъ со свойственною ему любезностью:— вдь вы вовсе меня не боитесь?…
— Нисколько, генералъ, отвчала Нилова очень твердо.— Да и чего мн васъ бояться?— продолжала она.— вдь я не чиновникъ и даже не мущина. Ну а что вы сдлаете со старою бабой, да и охота ли вамъ съ нею возиться! У васъ вдь много длъ ловажне этого.
Къ характеристик Ниловой можно прибавить еще слдующую черту. Въ послднія пять лтъ пребыванія своего въ Кіев она страдала ракомъ въ груди. Несмотря на то что ее окружали врачебныя знаменитости университетскаго города, никто не зналъ о ея страшномъ недуг. Выраженіе лица ея было всегда веселое и спокойное, дло объяснилось только по перезд въ Москву, гд она вскор и умерла отъ рака. {Вс эта подробности передаемъ со словъ . С. Цыцурина, бывшаго въ то время ординарнымъ профессоромъ Кіевскаго университета, директоромъ Терапевтической Клиники и консультантомъ въ Институт.}
Въ эту поздку въ Казань Второвъ взялъ изъ пансіона Юнгвальдъ свою старшую дочь, но несмотря на достоинствъ ‘мадамы’, двочка, какъ увидимъ ниже, ничего не вынесла изъ этой школы, кром поверхностнаго знанія французскаго языка. Не говоримъ о новыхъ знакомыхъ Второва, казанскихъ и симбирскихъ, такъ какъ онъ заносилъ въ свой дневникъ почти одни имена, но кажется и знакомиться ему было боле уже не съ кмъ: чиновная и земельная аристократія двухъ губернскихъ городовъ и университетская корпорація уже давно считали его своимъ человкомъ. Однакоже пора о которой идетъ рчь была переходною въ жизни нашего героя: отсюда начинаетъ онъ спускаться къ своему закату, отсюда начинается долгій старческій періодъ его жизни. Въ Симбирск, съ конца 1822 года, на мсто Магницкаго былъ назначенъ новый губернаторъ, Лукьяновичъ (Андрей едор.), съ которымъ Второвъ поспшилъ познакомиться и котораго онъ очень хвалитъ. Охотно знакомился онъ и съ другими не такъ высоко поставленными лицами, но кажется побужденіями къ знакомствамъ теперь начинаетъ являться простое желаніе какъ-нибудь убить время, а не тревоги работающей мысли, какъ въ былое время. Если Казанскій университетъ, подъ управленіемъ Магницкаго, не проявлялъ никакой умственной дятельности, то никакъ нельзя сказать чтобы въ тогдашнемъ провинціальномъ обществ царствовалъ непробудный сонъ. Вспомнимъ что въ это время уже дйствовали возобновленныя масонскія лотки, у Второва почти подъ бокомъ была своя, Симбирская лотка, ‘Ключъ къ Добродтели’ (La Clef de la Vertu), въ которой ‘мастеромъ стула’ былъ князь Михаилъ Петровичъ Баратаевъ, человкъ котораго зналъ Второвъ еще мальчикомъ. Мы ничего не знаемъ о дятельности казанскихъ масоновъ, но тамъ еще процвталъ одинъ изъ ревностнйшихъ послдователей Новикова, С. А. Москотильниковъ, окончившій свое служебное поприще совтникомъ губернскаго правленія. Но Второвъ не принималъ никакого участія въ новомъ масонскомъ движеніи, а съ Москотильниковымъ, кажется, прекратилъ всякія сношенія. Онъ равнодушно сталъ встрчаться съ людьми отъ которыхъ прежде приходилъ въ неподдльный восторгъ: это, напримръ, обнаружилось при встрч его по зим 1821 года въ Симбирск съ Николаемъ Ивановичемъ Тургеневымъ, котораго онъ зналъ съ дтства и который въ это время былъ уже авторомъ очень извстнаго тогда сочиненія, Опытъ Теоріи Налоговъ, въ короткое время выдержавшаго два изданія. По поводу этой встрчи Второвъ замчаетъ только что Николай Тургеневъ очень похожъ на своего брата Александра. Впрочемъ, съ княземъ Баратаевымъ Второвъ постоянно находился въ самымъ добрыхъ отношеніяхъ. Когда открывалось въ Самар уздное училище, князь, какъ губернскій предводитель дворянства, предложилъ Ивану Алексевичу принять должность почетнаго смотрителя, въ уваженіе, какъ сказано въ любезномъ письм, ‘его способности къ наукамъ’, но Второвъ почему-то отклонилъ отъ себя эту честь. Героя нашего крпко стала уже угнетать ‘злоба дня*: домашніе, служебные и экономическіе интересы стали ему теперь дороже всякихъ иныхъ,— точне, они не давали ему покоя и давно разрушили ту идиллическую обстановку которою онъ хвалился, тотчасъ посл женитьбы, въ письм къ другу.
Проживъ полстолтія, Второвъ какъ нельзя серіозне считалъ себя глубоко несчастнымъ: онъ безпрестанно вздыхалъ, безпричинно тосковалъ, призывалъ смерть и былъ увренъ что она сидитъ у него за плечами, хотя очень долго пришлось ему ожидать этой непріятной гостьи. Мы говоримъ о Второв размышляющемъ, а не о томъ котораго зналъ почти весь Поволжскій край, который везд бывалъ, шутилъ и веселился, нравился женщинамъ, игралъ въ карты и проигрывалъ большіе куши. Что же за причины были страданій этого другаго, внутренняго Второва? Мы уже замтили что въ эту пору его жизни он были очень реальны, ихъ во всякомъ случа нельзя смшивать съ сентиментальными изнываніями. Второвъ страдалъ отъ того что онъ былъ не дворянинъ, что онъ былъ въ маленькомъ чин. Онъ раздражался и выходилъ изъ себя за то что, служа чуть не 40 лтъ, онъ достигъ только до коллежскаго секретаря, что, прослужа нсколько сроковъ по выборамъ, онъ не получилъ Владиміра 4й степени, дающаго дворянство. Итакъ, или чинъ коллежскаго ассессора или орденъ дающій дворянство были предметомъ вожделній нашего героя. Была еще слабая надежда получить дворянство — служба его дда, то-есть чинъ коллежскаго секретаря полученный послднимъ еще въ ту пору когда чинъ соотвтствовалъ должности, когда секретарскія мста давались только дворянамъ и когда самый этотъ чинъ возводилъ въ дворянство человка происходившаго изъ ‘подлости’. Словомъ, на полученіе дворянства Второвъ имлъ вс права по теоріи, не имя только на практик необходимыхъ для сего условій, чтобы пріобрсти ихъ, нужно было, по его словамъ, хлопотать, кланяться, подличать. Безъ исканій, низкопоклонства и всякого рода подлости, увряетъ Второвъ, интересные чины и ордена тогда не давались, а онъ ни кланяться, ни подличать не былъ способенъ. Отсюда, изъ этого источника, проистекали вс его страданія. Страдать, считать себя жертвой, было вообще въ характер людей сентиментальнаго закала, но Иванъ Алексевичъ страдалъ искренно, что доказываетъ его желчь, его озлобленіе противъ существовавшихъ въ его эпоху порядковъ, отъ которыхъ de facto онъ не всегда отходилъ далеко. Жена — дворянка, помщица, вс ея родные — дворяне и помщики, хотя небогатые, но знатные. Самъ же онъ, Второвъ, не дворянинъ, а мелкій чиновникъ, дти его — не дворяне, а несчастные, такъ-называемые, оберъ-офицерскіе дти…. Авторство, само по себ, не стоило мднаго гроша: оно цнилось еще немногими, въ какомъ-нибудь профессорскомъ или учительскомъ кружк, гд-нибудь въ Казани, притомъ авторству герой нашъ измнилъ, и литераторомъ, въ истинномъ смысл этого слова, онъ не сдлался, и наконецъ, какъ человкъ умный и постоянно читающій, Второвъ не могъ не замтить что и для авторскаго дла онъ не годится, что онъ отсталъ, устарлъ…. Честность служебная ничего не дала ему, кром бдности, а бдность и нкоторый родъ экономической зависимости отъ жены не могли поставить его на такое мсто въ обществ на какое онъ, по своему уму и развитію, имлъ полное право. Онъ замчалъ что въ обществ его только терпятъ, что къ нему относятся съ обидною снисходительностью, это только такъ казаться, я не быть, но такого рода подозрніе, само по себ, доказываетъ что герой нашъ былъ въ вчной тревог, что счастливымъ онъ не былъ. ‘Будь я одинъ и холостъ, я былъ бы доволенъ, но предразсудки, освященные обычаями и самымъ закономъ, — тираны’, говоритъ Второвъ въ одномъ мст своего дневника. Предразсудками этими онъ называетъ исканіе чиновъ и орденовъ, полученіе которыхъ ‘надобно просить, и для чего? для того что это необходимо для счастія дтей: таковъ удлъ нашей Имперіи и едва ли не всхъ правленій!’ Безъ принадлежности къ ‘благородному’, привилегированному сословію, въ эту эпоху жилось плохо, поэтому вполн понятно что Второвъ вопросъ о дворянств сдлалъ теперь своимъ жизненнымъ вопросомъ, такъ какъ съ нимъ связывалась будущая судьба его дтей. ‘Безпокойныя мысли не даютъ мн слать’, пишетъ онъ въ одну, проведенную безъ сна, ночь. ‘Все прошедшее представляется мн и я терзаюсь что былъ прежде столько неискателенъ, не просилъ, не пресмыкался. Не было, и нын (въ 1819 году) не достаетъ духа просить о себ’. Но въ 1822 году онъ ршается искать и просить: совты Струкова и А. В. Пановой, перехавшей въ Петербургъ, убждаютъ его отправиться въ сверную столицу, куда и безъ того влекло его собственное душевное расположеніе, желаніе отдохнуть, освжиться отъ провинціальной атмосферы, въ которой онъ былъ двадцать лтъ закупоренъ.
Какъ ‘философъ’ (этимъ именемъ назывались тогда люди подобные Второву), Иванъ Алексевичъ не разъ чувствовалъ всю тягость нравственнаго противорчія съ самимъ собою. Искренно жаля крпостныхъ людей, подвергающихся позорному наказанію, онъ считалъ себя вынужденнымъ самъ ихъ наказывать, даже при помощи полиціи, какъ это видно изъ слдующихъ его словъ, сказанныхъ по поводу какого-то романа изъ быта собственной его прислуги: ‘5го и его числа, сего мсяца (іюнь 181о) я былъ точный страдалецъ въ аду: не спалъ и не лъ боле сутокъ, отъ чего же? Отъ проступка моихъ людей, которыхъ долженъ я былъ наказывать, и не самъ, а чрезъ полицію! Проступокъ весьма естественный, но развратный и нетерпимый въ семейств. Мн боле всхъ жалко Софью. Я не ожидалъ чтобы рабство могло до такой степени унизить человка!’ Къ сказанному прибавимъ что Второвъ былъ несчастенъ въ своей семейной жизни: дальнйшія страницы его романа далеко не имютъ того идиллическаго характера, какъ т на которыхъ мы остановились въ VI глав. Семейныя обстоятельства были таковы что могли только увеличить его желаніе оставить Самару и ухать въ Петербургъ, хотя на время. Все сказанное нами до сихъ поръ, независимо отъ бремени 50 лтъ, измняло, конечно, къ худшему нравственную личность нашего героя, въ чемъ и самъ онъ откровенно сознается. ли бы ужился со всми, но пылкость и страсти только тиранятъ меня, больше никого! Я вреденъ только себ, я добръ душою и сердцемъ’… ‘Иногда, говорится въ другомъ мст, ничтожная бездлица можетъ меня безпокоить, напримръ, для чего сшили мн теплый капотъ изъ немоченаго казиміра!’
Но прежде чмъ продолжать разказъ нашъ о вторичномъ путешествіи въ столицы нашего героя, для полноты его характеристики, обращаемся къ прерванному нами его роману, къ его супружескимъ отношеніямъ съ Марьей Васильевной.

IX.

И. Н. Второвъ и современныя ему женщины.— Характеристика М. В. Второвой.— Семейныя ссоры.— Непрактичность Второва.— Обличеніе его недостатковъ женою.— Жалобы Второва на характеръ послдней.— Отношеніе Марьи Васильевны къ крпостнымъ людямъ.— Мнніе сына о взаимныхъ отношеніяхъ его родителей.— Марья Васильевна, какъ мать.— Ея заботы о приданомъ дочери.— Отношеніе ея къ А. В. Пановой и ихъ переписка.— Практичность и домовитость Марьи Васильевны и ея умнье ладить съ людьми.— Жизнь ея въ отсутствіе мужа.— Развитіе чахотки.

Ивану Алексевичу Второву, въ эпоху его молодости, приходилось не разъ имть вліяніе на женщинъ. Почва для развитія идей боле благодарная, чмъ мужская половина его современниковъ, провинціальные чиновники и помщики. Прежде всего онъ старался дйствовать на чувства, развить болзненную, сентиментальную чувствительность, которою самъ онъ хотя и не былъ вполн проникнутъ, но которая постоянно была у него на язык, быть человкомъ прежде всего ‘чувствительнымъ’, Эрастомъ Карамзина, стало для него путеводнымъ жизненнымъ идеаломъ. Затмъ уже, посл сентиментальнаго воспитанія, онъ старался вліять на интеллектуальную сторону женщинъ, но чмъ и какъ? Онъ пріучалъ ихъ къ веденію дневниковъ, пріохочивалъ къ чтенію ‘книжекъ’ повствовательнаго содержанія, стиховъ и, можетъ-быть, къ писанію этихъ послднихъ, но прочитанныя ‘книжки’ давали скудный матеріалъ для бесдъ и назиданія и почти ничего для развитія и самообразованія. Такъ онъ поступалъ съ своею любимою сестрой Александрой Алексевной, въ которой когда-то находилъ богатые задатки, такъ онъ поступалъ съ ‘барышнями’ Мильковичъ, ея подругами, изъ которыхъ одна сдлалась его женою, и съ тми неизвстными намъ особами которыхъ онъ страстно любилъ. Кодексомъ его морали, энциклопедіей его философіи и всякаго рода свдній (историческихъ, географическихъ и пр.) были произведенія масонской и сентиментальной литературы, преимущественно Письма Русскаго Путешественника и вообще сочиненія ‘любезнаго’ Карамзина, полюбить котораго онъ заставлялъ сестру и ‘барышень’. Послдняя цль, вроятно, была достигнута, но сестра и ‘барышни’ остались на всю жизнь женщинами почти необразованными, натурами невоздланными, по крайней мр сколько-нибудь грамотно он не умли писать. Впрочемъ, грамотное писаніе между женщинами современницами Второва было разв рдкимъ исключеніемъ, и сама Анна Васильевна Панова, ‘великій человкъ’ между ними, писала такими же каракульками и также безграмотно, какъ жена и сестра Второва. Чтеніе ‘книжекъ’ не было уже рдкостью, читала ‘книжки’ даже Катерина едотовна Мильковичъ, но ‘книжки’ читались для препровожденія времени и мало вліяли на современницъ нашего героя: мы не знаемъ ни одной изъ женщинъ близкихъ къ нему которая равнялась бы съ нимъ въ умственномъ развитіи, за исключеніемъ можетъ-быть одной Пановой, образъ которой, къ сожалнію, рисуется имъ лишь общими, неясными чертами.
Марья Васильевна Второва не только не подчинилась умственному вліянію своего мужа, но даже пошла наперекоръ ему, сдлалась горячею его обличительницей. Отсюда возникъ между ними разладъ, разладу помогло несходство характеровъ, совершенная противоположность ихъ натуръ, разница во взгляд на ихъ взаимныя супружескія отношенія. Марья Васильевна осталась тмъ чмъ она была, ‘барышней’, полуобразованнымъ, но совершенно цльнымъ, непосредственнымъ, какъ говорится, созданіемъ, Иванъ Алексевичъ, какъ мы знаемъ, былъ олицетворенною рефлексіей, полнйшимъ раздвоеніемъ нравственной человческой природы. Въ исторіи его женитьбы, обставленной безъ особенной надобности всми романическими затями, мы уже видли что настоящею героиней является Марья Васильевна: ею руководитъ сильное чувство, если не страсть, она распоряжается событіями. Второвъ, какъ мы видли, только нылъ, и если увлекался, то разв романическою стороною этихъ событій. По выход замужъ, посл частыхъ и нердко продолжительныхъ ссоръ, во время такихъ же отлучекъ изъ дому одного изъ супруговъ, въ ней съ тою же силою вспыхиваетъ прежнее чувство, горячая привязанность къ мужу, къ своему милому Ван, или ‘Ванюшк’. Иванъ Алексевичъ несомннно любилъ жену, но мене сильно: чувство его къ ней было больше въ голов, въ воображеніи, чмъ въ сердц. Въ первые годы женитьбы онъ до нкоторой степени увлекался другими женщинами, но только до нкоторой. Полнаго увлеченія не было, его онъ боялся, вроятно изъ боязни жены, еслибъ оно было, то непремнно возбудило бы въ Марь Васильевн сильную ревность, которой въ ней и признака никогда не было. Въ дневник, открытомъ для жены, Второвъ записалъ, и то пофранцузски, то-есть на язык незнакомомъ для жены, всего два случая такого увлеченія и притомъ только намеками, такихъ случаевъ могло быть больше. Одинъ изъ этихъ случаевъ даетъ разумть что предметомъ увлеченія была Анна Васильевна Панова, но при другомъ прямо говорится что она и жена были забыты. Въ Анн Васильевн было дйствительно что-то увлекающее и манящее, красота, кокетство и вообще любезность свтской, богатой женщины, очень не глупой и относительно образованной. Явное предпочтеніе оказываемое ею нашему герою, могло сначало увлечь его, заставить самообольщаться на счетъ ея чувствъ, но потомъ она стала для него только другомъ, а еще поздне, при неравенств ихъ общественнаго положенія, другомъ и ‘благодтельницей’. Дальше любезностей, можетъ-быть неяснаго объясненія (кажется въ 1809 году) у нихъ не заходило дло, Второвъ по крайней мр не ршился на дальнйшій шагъ. Черезъ десять лтъ, въ 1819 году, вотъ что онъ между прочимъ къ ней пишетъ: ‘Я всегда почиталъ и нын почитаю моего друга и благодтельницу не только необыкновенною женщиной, но и необыкновеннымъ человкомъ’. Такимъ языкомъ влюбленные не говорятъ. Оловомъ, къ Анн Васильевн Пановой Второвъ не питалъ ‘нжнаго чувства’, это всего лучше доказывается отношеніями къ ней Марьи Васильевны, также очень дружественными и почтительными. Въ письмахъ своихъ Марья Васильевна называетъ Панову ‘благодтельницей’, ‘матушкой-благодтельницей’ и вообще относиться къ ней съ крайнею почтительностію, какъ это водилось въ ту пору въ отношеніяхъ людей боле низменнаго общественнаго положенія къ выше ихъ стоящимъ. Панова была крестною матерью второй дочери Второвыхъ, Анны, и пользовалась великимъ авторитетомъ въ ихъ семь, ея совта слушались какъ въ дл нарядовъ, такъ и въ дл воспитанія. Всю семью Второвыхъ она очень любила и въ особенности ласкала Катеньку, когда она была въ пансіон у Юнгвальдъ и длала ей богатые подарки. Можетъ-быть, воспоминаніе о вспыхнувшемъ въ ней когда-то нжномъ чувств къ нашему герою было причиною ея симпатичныхъ отношеній ко Второвымъ, но объ этомъ чувств, если oro только дйствительно было, Марья Васильевна не могла догадываться. Словомъ, со стороны сердечной, по отношенію къ другимъ женщинамъ, Иванъ Алексевичъ былъ безупреченъ, но страстной и любящей Марь Васильевн онъ не нравился именно недостаткомъ въ немъ дйствительной страсти, отсутствіемъ горячей любви къ ней. Марья Васильевна поняла что она для мужа не составляетъ ‘перваго блага въ жизни’, какъ онъ для нея, что это благо для него — книги и литературныя занятія. Это открытіе тмъ боле оскорбляло и раздражало ее когда она убдилась что мужъ ея не былъ холоднымъ флегматикомъ, что, напротивъ, натура его была живая и не мене чмъ она сама страстная и увлекающаяся. Оскорбленіе и раздраженіе не могли привести ни къ чему хорошему. Понявъ мужа, Марья Васильевна не сумла и не захотла приладиться къ нему, вмсто того чтобъ, имя подъ руками цлую библіотеку, имя образованнаго мужа, подумать о собственномъ образованіи, она возненавидла книги, словомъ, она объявила войну своему Ван, и не безъ умысла, кажется, сама начала оскорблять и раздражать его. Начались ссоры, безпрестанныя сцены, переходившія черту приличія въ супружескихъ отношеніяхъ, Марья Васильевна нердко бросала Самару и по цлымъ недлямъ живала въ Катериновк у матери и брата. Проходила досада, супруги начинали переписываться, — привычка къ сожитію, дти и общіе интересы снова влекли ихъ другъ къ другу. Несмотря на тогдашнее общественное благодушіе, на легкость установленія отношеній общественныхъ и личныхъ, а можетъ-быть и по причин этого, между многочисленными друзьями Второвыхъ не нашлось никого кто бы попробовалъ водворить миръ и тишину въ этомъ семейств, для счастія котораго, повидимому, немногаго недоставало, но за легкостью, если не за пустотою общественной жизни, семейная драма не могла быть замтна, да и Второвы тщательно ее скрывали даже отъ своей ‘благодтельницы’. Итакъ, супруги не были счастливы, но Марья Васильевна была гораздо несчастне своего мужа. Вн семейнаго счастія, Второва не находила и не могла найти другихъ интересовъ, и вотъ она вся погрузилась въ заботы о дтяхъ, въ хлопоты по хозяйству, въ скопидомство, все это ее мучило, терзало. Крпкое здоровье ея надломилось, съ ней сдлалась злая чахотка, и тогда-то, на самомъ дл, раздражительность ея дошла до крайнихъ предловъ. Самому Второву жилось легче: помимо семьи, у него были другіе интересы, были идеалы, одною половиной своей психической природы онъ жилъ въ другомъ, мечтательномъ мір, онъ совершенно отстранилъ отъ себя вс прозаическія домашнія заботы, взваливъ ихъ на плечи жены. Иванъ Алексевичъ былъ плохой практикъ вообще, плохой онъ былъ и хозяинъ, плохимъ оказывался и служакой, когда служба не занимала его и требовала практической дятельности, къ которой онъ былъ мало способенъ, а такова была послдняя его служба по соляной части. Службой и доходами съ имнія, принадлежащаго Марь Васильевн, Второвы жили. Но имніе, доставшееся ей въ приданое, до послдняго времени оставалось невыдленнымъ, а поэтому и доходъ съ него, съ 25 душъ, былъ самый ничтожный, даже по выдл, его далеко не хватало на содержаніе семьи. Извлеченіе этого дохода лежало на обязанности Второвой и было одною изъ причинъ ея частыхъ отлучекъ въ Катериновку. Тогдашнія потребности людей находящихся въ положеніи Второвыхъ были не велики, содержаніе, въ тсномъ смысл этого слова, было ни почемъ, но все чего не производила русская деревня, вс мануфактурныя произведенія и иностранные товары, сдлавшіеся насущною потребностью, продавались по баснословной цн: чай продавался по 7—8 р. за фунтъ, сахаръ по 1 1/2 и до 2 руб., кофе по 2 р. 50 кол., миндаль по 1 руб., сукно и шелковыя матеріи были доступны только немногимъ богачамъ: приходилось рядиться въ ситецъ, каленкоръ, казинетъ и нанку. Потребности Второвыхъ были несравненно выше чмъ людей равнаго съ ними экономическаго положенія. Сверхъ того, Иванъ Алексевичъ покупалъ книги, выписывалъ журналы, игралъ въ карты и, кажется, чаще проигрывалъ, очевидно, 600 руб. Жалованья и деревенскихъ доходовъ для удовлетворенія семейныхъ нуждъ едва ли бы достало, а между тмъ эти нужды не только удовлетворялись, но довольно значительная по тогдашнему времени сумма денегъ (кажется отъ 3 до 5 тысячъ) ходила по долгамъ: въ числ должниковъ былъ Струковъ и нкоторые сослуживцы Второва. Очевидно что должность солянаго пристава доставляла послднему нкоторый, и притомъ не малый, такъ-называемый ‘безгршный доходъ’, пользованіе которымъ узаконялось тогдашнею служебною практикой. Но и собираніемъ этого дохода Иванъ Алексевичъ не занимался какъ слдуетъ: и здсь ему содйствіе Марьи Васильевны, умной, расторопной, мтко и быстро оцнивавшей людей, оказалось положительно необходимымъ. Не безъ основанія, поэтому, она обличала его въ одномъ изъ писемъ къ матери (письмо безъ даты, орографія возстановляется), представляющемъ, вмст съ тмъ, любопытную характеристику мужа.
‘Онъ (мужъ) лнивъ, и вы знаете его не совсмъ. Скажу вамъ что онъ деспотъ и философъ, но Богу извстно, какой секты. Онъ и свтскій человкъ, смсь всего, а я — небольшая фигура, человкъ съ завязанными руками и глазами. На всякомъ шагу онъ меня останавливаетъ: Оставь это! Я больше тебя знаю, опытне. Привыкай къ нужд, береги деньги. Словомъ, чтобы только имть (то) что требуетъ натура человка, (надобно) согласиться съ Діогеномъ что человкъ для того иметъ руки чтобъ употреблять ихъ и вмсто ковша, и вмсто гребня, и жить въ бочк. Словомъ, что у людей называютъ порядкомъ, у насъ — прихоти! Но это не всегда (такъ): по утру — Діогенъ, посл обда — свтскій человкъ: зоветъ хать въ гости, къ себ зоветъ гостей Домъ нашъ похожъ на философскую бочку: двери скрипятъ, одн не отворяются, другія не створяются, полы трясутся, печи забиты, нельзя топить, мы терпимъ холодъ и тснимся въ двухъ комнатахъ, Вотъ, матушка, наша жизнь какая! Цлое семейство терпитъ нужду отъ того что онъ лнивъ. Жалуюсь вамъ на него въ надежд что вы его ложурите. Письмо мое безпорядочно, но лишу отъ полноты сердца. Смертельно горько жить безъ цли и надежды, имвши обязанности,— двое дтей: что мы доставимъ (имъ) и какое дадимъ воспитаніе! Старшей (дочери) 10 лтъ, она уметъ только читать, а пишетъ худо. Отецъ любитъ ученость, но не хочетъ ею заняться: все недосуги! Зимой читаетъ книги и переводитъ, лто занятъ должностью, не знаетъ когда будетъ свободенъ.’
Въ счастливыя минуты согласія вотъ что Марья Васильевна писала къ своему мужу: ‘Дай Богъ чтобы мы поумнли съ тобой подъ старость и узнали цну семейственной жизни. Признаюсь теб, какъ другу, что это одна мечта, и я не жду лучшаго. Твой характеръ таковъ что ничего не стоитъ огорчить меня. Ты великій деспотъ и эгоистъ, но только противъ меня, и хочешь до гробовой доски пріучать меня къ нуждамъ и терпнію. Но оставимъ это! Мн стало грустно, я плачу, Богъ милостивъ! Можетъ, Онъ сжалится надъ моимъ терпніемъ, откроетъ теб глаза, и ты позволишь мн человческія чувства и самолюбіе и снимешь (съ меня) иго рабства многихъ деспотовъ.’
А вотъ отрывокъ изъ письма писаннаго въ мрачномъ расположеніи ея духа:
‘По письму твоему вижу что ты сердишься на меня. Скажу теб что стыдно и гршно теб. Ты знаешь что я и такъ много страдаю отъ истерики, такъ теб кажется что еще мало: ты хочешь еще быть другимъ моимъ тираномъ, Богъ тебя накажетъ за меня! Я ужь давно теб сказывала что я близка къ сумашествію, такъ ты хочешь ускорить или чтобы задушила меня истерика. Но, еслибы случилось послднее,— клянусь теб что я того желаю. Болзнь моя сдлала мн жизнь несносною, но боюсь сумашествія: я знаю что я тогда буду тяготить тебя, или моихъ родныхъ: такъ сжалься для Бога и для бдныхъ дтей! Ты будешь имть жену, но дти матери — никогда! Еще теб скажу, если ты забылъ что я другой мсяцъ брюхата, и я въ это время боле подвержена истерик: такъ хотя для этого невиннаго пожалй меня и не лишай его, при самомъ рожденіи, матери. Ежели, для твоего спокойствія, нужно знать причину моихъ слезъ, то вотъ (она): Этотъ день я была расположена къ истерик, а въ это время Богъ знаетъ о чемъ я не думаю! Мн пришли на умъ вс мои дла и заботы и что ты принимаешь въ нихъ участіе, но когда мн нужно было переговорить, ты не вышелъ ко мн. Я сочла вс твои прізды въ Катериновку: ты не участвовалъ въ моихъ длахъ и не удостоивалъ своими совтами. Вина, конечно, велика что я теб не сказала, когда ты спрашивалъ меня, но ты знаешь, когда я въ истерик, то я не могу говорить, а вечеромъ ты былъ сердитъ и бгалъ меня. Но теперь, ежели повришь мн, въ моемъ сердц не было ничего боле’ и т. д.
А вотъ еще замтка въ боле рзкихъ выраженіяхъ, писанная вскор посл крупнаго разлада, въ конц апрля 1821 года, о которомъ будетъ сказано ниже:
‘Что со мною длается? Весь день я лежу, но у меня ничего не болитъ, только чувствую слабость и біеніе сердца. Ужасная пустота занимаетъ мое сердце. Мужъ ухалъ, я, кажется, довольна: я его боле не люблю, всегдашнія обиды отвратили меня (отъ него). Боже мой, какъ онъ язвительно ругаетъ! Я — злая, мстительная, упрямая, словомъ, фурія! Но я же должна хозяйничать, распоряжаться всмъ. Никто меня не уважаетъ. Я должна быть бережлива, хранить всякую крошку, потому что мужъ наживаетъ. Мн нельзя взыскать, а взыщу, бда! Я была нсколько разъ обругана, за что же? что на копйку купила рубль. Много бы было исчислять всхъ случаевъ скаредства и ужасныхъ мн обидъ отъ его добродтели. Короче сказать, когда я носила послднюю беременность * и была въ такомъ состояніи что
Вторымъ, вскор умершимъ, сыномъ, не могла сидть и обдала на ногахъ, была ужасно разругана (за то) что положенъ былъ лукъ въ щи. Ни увренія мои что я не приказывала, ни молчаніе, ни шутки, ни что не остановило! Во все время обда продолжались ругательства, чему была свидтельница Жедринская, она даже плакала…. Писать не могу, кружится голова. Я одна, дтей выслала, и кажется, какъ будто не имю никакихъ обязанностей. Боже мой! я и этого счастія лишена, дти не утшаютъ меня, а тяготятъ меня. Катю отослала къ Авдоть Петровн, Аннушку въ огородъ, Николай всегда на двор, маленькій едва дышетъ отъ болзни, и того отсылаю! Боже, какъ я несчастна!’
Выслушавъ одну сторону, слабйшую и обвиняемую, мы обязаны прослушать и показанія обвинителя, замтивъ пока что онъ въ скаредничеств и скопидомств былъ всего мене повиненъ, они просто не были въ основ его характера. Мы имемъ основаніе предполагать что ворчливость Второва, по поводу денежныхъ тратъ, имла лучшій источникъ, желаніе ограничить свои ‘безгршные доходы’, которые не могли его не тревожить, хотя, съ другой стороны, частые и значительные проигрыши въ карты уменьшаютъ вроятность такого предположенія. Пока просимъ судью-читателя не забывать что подсудимая — умная помщица, барыня, а подсудимый — человкъ образованный, литераторъ, но скоре чиновнаго, чмъ помщичьяго, закала.
‘Вся жизнь моя, пишетъ Иванъ Алексевичъ, его іюня 1822 года, была какъ невольника, но никогда еще не былъ я подъ такимъ тяжкимъ деспотизмомъ, какъ нын. Много было случаевъ что у самыхъ жестокихъ людей выпрашивалъ себ помилованіе, но нын ни просьбы, ни слезы, ни ужасныя страданія мои, ничто не преклоняетъ къ спасенію жизни моей. И отъ кого же такая жестокость и непреклонность! Отъ моего друга, для котораго жертвовалъ я не только спокойствіемъ (въ неизвстности), но и самою жизнію, друга котораго люблю еще и жалю, тмъ боле что онъ самъ не легко и едвали въ силахъ будетъ перенести смерть мою, кром того, до смерти еще, молва, сужденія людей, а можетъ-быть и презрніе, убійственны будутъ для насъ обоихъ. А дти…. Несчастныя дти! вы, кром ужасныхъ примровъ нашей жизни, останетесь безъ помощи, можетъ-быть безъ пріюта, безъ воспитанія! Будущая участь ваша боле всего терзаетъ мое сердце, ежели вы получите такой же несчастный нравъ или такую же несчастную чувствительность, какъ ваши родители.’
Въ этихъ изнывающихъ ламентаціяхъ Иванъ Алексевичъ весь: онъ невольникъ, жертва чрезмрной чувствительности, которую вс обижаютъ,— теперь жена, а прежде мать, сестра, Чекановъ, литераторъ Петровъ, Струковъ и т. д. Внутреннему, интеллектуальному Второву, именно сентиментальной сторон его природы, нуженъ былъ какой-нибудь матеріалъ для того чтобъ изнывать въ тоск, плакать, призывать смерть. Второвъ собирался умирать чуть не съ дтства. Тутъ же, посл приведенныхъ выше словъ, мы у него читаемъ: ‘Предвстіе близкаго конца моей жизни началось въ самый день моего рожденія (1го іюня), въ день именинъ (2го іюня) еще было мн прискорбне, а теперь, кажется, все совершилось!..’ Сравнивая эти сентиментальныя фразы съ дйствительною скорбію Марьи Васильевны, читатель несомннно приметъ ея сторону и готовъ безусловно осудить нашего героя. Но мы просимъ читателя пообождать своимъ приговоромъ, ибо еще разбирательство не кончено. Сентиментальныя фразы, задавшія Второва и переполнявшія рчь его, были выраженіемъ лишь одной стороны его психической природы, наконецъ, эти фразы не были его измышленіемъ, а общею манерою людей его развитія и эпохи. Но у него была другая сторона, мыслящая, творящая идеи и вносящая ихъ въ жизнь, эта сторона была совершенно чужда Марь Васильевн. Этою другою стороной, дйствовавшею на сентиментальной подкладк, Иванъ Алексевичъ имлъ въ своемъ кругу не малое общественное значеніе. Но женщины подобныя Марь Васильевн не годятся въ помощницы подобнымъ людямъ.
Уже на другой годъ посл своей женитьбы, Иванъ Алексевичъ начинаетъ жаловаться на свои домашнія обстоятельства, говоря что они жестоко его оскорбляютъ. Конечно, неумышленно и не сознавая, но Марья Васильевна, дйствительно, нанесла ему тяжкое оскорбленіе, когда, не возлюбивъ почему-то стараго слугу его Гаврилу, вмст съ нимъ путешествовавшаго въ столицы, заставила мужа удалить его изъ дому и отпустить на оброкъ. Мужу было больно смотрть, когда, по капризамъ жены, перебирался старый слуга изъ насиженнаго гнзда. Посл этого происшествія, жалобы на ‘несчастный, сварливый, вспыльчивый, злобный нравъ’ Марьи Васильевны не прерываются: ими переполненъ дневникъ Второва. Упоминаются въ немъ и ссоры, хотя какъ бы мимоходомъ, впрочемъ, въ одномъ мст авторъ дневника сознается что едва удержался чтобы не ‘проучить’ жены’ жалуется онъ и на ея роскошь и какіе-то ‘церемоніалы’, по случаю долгаго гощенія у нихъ въ Самар кучи родныхъ,, вс эти жалобы высказывались (въ журнал) въ форм мягкой, съ нкоторымъ сожалніемъ къ характеру жены. Крупный разладъ произошелъ въ март 1821 года, и также по. поводу слуги, но уже другаго, молодаго парня, ‘Митьки’, кажется, того самаго который соблазнилъ горничную Софью. За это, или за что иное, но только Марья Васильевна его не взлюбила и начала преслдовать. Разъ этотъ ‘Митька’, съ позволенія барина, купилъ себ мерлушекъ. Увидвши это, Марья Васильевна вышла изъ себя и потребовала чтобы его посадить въ тюрьму. Несчастный упалъ на колни и со слезами просилъ пощады, но грозная барыня была неумолима. Иванъ Алексевичъ вступился, и сталъ дымъ коромысломъ! Марья Васильевна объявила что она не прочь разстаться съ мужемъ на вки. Иванъ Алексевичъ, признавая невозможность личныхъ объясненій, пишетъ къ ней длинное письмо, которое въ извлеченіи приводится ниже:
‘…Я не помню ни одного случая когда бы могла ты меня выслушать хладнокровно и хотя чрезъ годъ посл того, или боле, когда уже успокоится сердце, могла признаться что поступки твои были несправедливы. Бываютъ такіе несчастные нравы, но когда пройдетъ первый пылъ и утолится гнвъ, тогда заглаживаютъ сами прошедшую несправедливость и признаются…. Ты могла видть какъ легко я переносилъ всегда несчастныя минуты твоего изступленія и посл того всегда старался, сколько могъ, кротостію и угожденіемъ щадить и утишать твою раздражительность, напротивъ того, никогда не видалъ чтобы хотя единожды ты меня пощадила… Будемъ говорить о вчерашнемъ происшествіи. Какая вина человка, съ позволенія моего купить мерлушекъ и, не дообдавши, не скоро убрать ихъ? Вотъ все преступленіе! Можно ли за это посылать въ тюрьму, и тогда, когда, по врности и усердію его, возложена на него продажа соли, когда не достаетъ рукъ и для другихъ длъ около дома! Я испыталъ съ малолтства его нравственность, были и есть проступки его, приличные молодости, но подлыхъ и гнусныхъ никогда! Усердіе его, способности, врность и трезвость ничмъ неоцнимы въ человк его состоянія, особливо при нашемъ безлюдьи. Я самъ замтилъ что въ теченіи трехъ или четырехъ мсяцевъ, посл послдняго, довольно строгаго наказанія, онъ расторопностью, усердіемъ, послушаніемъ могъ бы загладить и важнйшее преступленіе, особливо во время поздки моей въ Симбирскъ, сберегши меня, самъ подвергался опасности. Но ты съ тхъ поръ не удостоила его не только ни однимъ ласковымъ словомъ, даже взглядомъ, и точно смотришь всегда какъ на злодя. Давно ли было что за честный отказъ отъ предполагаемыхъ ему на сапоги двадцати рублей было ужасное ругательство и потомъ какъ будто подыски и придирки находить его виноватымъ. Въ отсутствіе твое въ Казань, онъ со слезами объяснилъ мн это, а вчерась, стоя на колняхъ, не могъ промолвить слова отъ рыданія: за что на него такой гнвъ!— и проситъ для успокоенія тебя продать его. Я прошу тебя именемъ дружбы, именемъ дтей нашихъ и Бога: разсмотри съ холоднымъ духомъ все прошедшее, разсуди и о томъ, гд мы найдемъ слугу — ангела непогршимаго, и много ли такихъ въ другихъ домахъ? Ты имешь столько разсудка видть что человка можно довести до крайности безпрерывнымъ гнвомъ и взысканіями и отнять отъ него усердіе и привязанность къ господамъ. Прошу тебя, ежели не можешь въ несчастныя минуты укротить своего гнва, то, не огорчая себя, скажи мн: неужели я когда настоящую вину пропускалъ безъ взысканія?… Вспомни еще и то, каковы ныншнія обстоятельства въ цломъ свт…. Ты знаешь что у насъ скоро прорвется рабство, {Слухи объ освобожденіи крестьянъ распространились по всей Россіи еще съ 1818 года (Богдановичъ, Исторія царств. Импер. Александра I, V, 449).} по многимъ тиранствамъ господъ…. Пощади меня, милый другъ! У меня давно гнздятся въ душ тайныя скорби. Можетъ-быть не боле пяти лтъ продолжится мое существованіе, я это чувствую по припадкамъ душевной и тлесной болзни. Для Бога, для нашей дружбы и любви и для бдныхъ дтей, прошу тебя: не ускоряй смерти моей такимъ несогласіемъ и раздоромъ и т. д.’
На эти строки, на оборот того же письма, черезъ мсяцъ, Марья Васильевна отвчала приведенною выше патетическою замткой, въ которой она съ такою искренностію говоритъ о своемъ несчастій. По словамъ Ивана Алексевича, преслдованія слуги, о которомъ шла рчь и который сопровождалъ его теперь въ столицы, не прекращались до самаго отъзда. Исторія съ ‘Митькой’ послужила поводомъ къ нескончаемому ряду сценъ, если врить Второву, сцены переходили даже за черту ‘пристойности’. Послдній предъ отъздомъ въ столицу разладъ, несомннно ускорившій и самую поздку Второва, произошелъ изъ-за одного Нмца, нкоего Каптера (Александръ Самойловичъ), торговавшаго модными товарами. Благодаря сво’ему нмецкому происхожденію и страстишк къ бостону, онъ былъ принятъ въ лучшихъ самарскихъ домахъ, но страшно проигрывался и часто расплачивался разными женскими нарядами, чепцами, лентами, бахромой и т. п. Бывалъ онъ и у Второвыхъ, и Марья Васильевна сначала къ нему благоволила, но потомъ этотъ чудакъ надолъ ей, можетъ-быть потому что товары его по залежались. Ничмъ не стсняясь, она высказывала ему свое нерасположеніе, а по ея примру, дти и даже горничныя ‘двки’, къ немалому конфузу хозяина, прямо въ глаза говорили Кантеру: ‘Вы намъ надоли, Александръ Самойловичъ!’ Наконецъ Кантеру отказываютъ отъ дому. Не чувствуя за собою вины, Нмецъ является ко Второву и требуетъ у него объясненія. Этотъ послдній началъ было распекать прислугу за отказъ, какъ вдругъ вбгаетъ въ комнату, гд происходило объясненіе, Марья Васильевна и прерываетъ его слдующими словами, сказанными въ изступленіи гнва: ‘Я приказала не пускать сюда трактирщика!’ Исторія съ Нмцемъ тянулась нсколько дней, сопровождаясь разными сценами. Послдняя, т.-е. самоличное изгнаніе Нмца, окончательно поразила Ивана Алексевича. Онъ счелъ жену сумашедшей и закончилъ свой разказъ объ этомъ слдующимъ восклицаніемъ: ‘Можно ли еще посл сего жить вмст!’
Для того чтобы дать полную возможность судь-читателю произнести окончательный приговоръ о подсудимыхъ, муж и жен Второвыхъ, приводимъ еще свидтельское показаніе ихъ сына, знавшаго впрочемъ мать свою лишь по дтскимъ воспоминаніямъ: ‘….Я могу указать въ немъ (отц), говоритъ Второвъ-сынъ, только на одинъ недостатокъ, который впрочемъ слдуетъ назвать скоре особеннымъ свойствомъ его характера. Онъ былъ дурной семьянинъ въ томъ отношеніи что не умлъ удержать за собою власти, которая ему принадлежала какъ глав семейства, и былъ какъ бы совершенно къ ней равнодушенъ. Въ свободное время отъ службы, будучи дома, онъ почти постоянно сидлъ въ своемъ кабинет, читалъ или писалъ и вовсе не вступался ни въ хозяйство, ни вообще въ домашнія распоряженія. Жена и дти рдко видали его и еще рже пользовались его ласками. Но въ обществахъ онъ любилъ бывать и даже искалъ ихъ. Мало найдется, я думаю, людей которые имли бы такое множество знакомыхъ, какъ отецъ мой. При всемъ видимомъ равнодушіи къ семейству, едва ли кто боле заботился о дтяхъ своихъ, какъ отецъ мой заботился обо мн и сестрахъ, а обо мн особенно: только теперь я могу вполн оцнить это… Послдніе годы жизни маменьки, памятные мн, протекли въ болзни. Нсколько лтъ до кончины своей она страдала чахоткой, и, какъ почти вс больные этого рода, была чрезвычайно раздражительнаго характера. Не проходило почти дня въ который бы она не ссорилась съ отцомъ моимъ, сестры мои и я нердко бывали свидтелями этихъ непріятныхъ сценъ. Главною причиной этихъ ссоръ была безпечность его въ семейственныхъ длахъ, всего же боле раздражало мать мою его чрезмрное потворство прислуг и особенно одному любимому его человку, который былъ довольно разгульнаго поведенія.’
Итакъ, въ дйствительности не было той идилліи супружескаго счастія которую нкогда рисовалъ Иванъ Алексевичъ и которую мы представили въ глав VI, была не идиллія, а драма весьма серіозная, хотя и безъ трагическихъ ужасовъ, до которыхъ не могли, еслибъ и желали, дойти враждующіе супруги. Чувство привязанности въ нихъ другъ къ другу было сильне неудовольствія, досады и даже зародыша вражды. Послдняя не разгоралась, а скоре потухала въ разлук и при воспоминаніи о прожитыхъ годахъ и о дтяхъ. Марья Васильевна въ этомъ случа первая сдавалась на миръ, отъ котораго тмъ боле былъ не прочь ея супругъ, съ сорока лтъ начинавшій считать себя старикомъ и убжденный что ему не долго жить на свт. Живя вмст, супруги ежедневно почти ссорились, а разлучившись, начинали тосковать другъ о друг. Чмъ продолжительне была разлука, тмъ она была для нихъ полезне: то же случилось и съ поздкой въ столицы, на которую, конечно, не безъ страха взирала Марья Васильевна, такъ какъ она была ршена тотчасъ же посл крупной ссоры изъ-за слуги. Какъ женщина умная и практическая, какъ родовитая дворянка, она не могла не понимать необходимости этой поздки: Владимірскій крестъ для нея былъ едва ли не боле нуженъ, чмъ для ея мужа, но возвращеніе послдняго было дороже ей Владимірскаго креста. ‘Когда ты, мой миленькій, ко мн прідешь?’ ‘Когда мы будемъ вмст? кажется, я не дождуся, милый другъ! Даже не умю и представить себ этой радости.’ ‘Если не получу твоего письма, право, я умру.’ ‘Прізжай скоре, милый другъ Ванюшка! Прежде мн была сносна разлука, но теперь въ письмахъ твои ласки возбудили всю мою нжность и даже страсть, какъ за 17 лтъ тому назадъ. Хочу тебя видть, прізжай, ради Бога!’ Вотъ какія нжныя фразы писала Марья Васильевна къ своему мужу. При всей веселости самарской жизни, окруженная дтьми и кучею родныхъ и знакомыхъ, Марья Васильевна сильно скучала и во все время разлуки находилась въ какомъ-то меланхолическомъ настроеніи. Этому, впрочемъ, способствовала ея послдняя беременность, очень тяжелая, почти лишавшая ее свободы движенія. Она не шутя и безъ фразъ стала думать о смерти, что и высказывала въ первыхъ своихъ письмахъ къ мужу, но содержаніе писемъ послдняго и дружественный тонъ ихъ совершенно ее успокоили, до такой степени что она совтуетъ Ивану Алексевичу терпливо ждать, терпливо хлопотать о томъ для чего онъ похалъ въ Петербургъ: ‘какъ быть, она говоритъ, поживемъ и въ разлук, за то свиданіе будетъ пріятне’. Но несмотря на скуку по муж, Марь Васильевн жилось не дурно и въ его отсутствіи: она стала спокойне. Она жила, уже никмъ не стсняемая, въ той сфер къ которой привыкла и лучше которой не знала, свобод въ ея дятельности не было теперь помхи ни съ чьей стороны. Прежде всего, конечно, ея заботы сосредоточились на дтяхъ. Дти росли. Въ это время старшей дочери, Катеньк, было уже шестнадцать лтъ, Анн, или ‘Аннушк’ — десять, Николаю — четыре года. Катя была уже невстой. Пора было думать о приданомъ для нея, о нарядахъ, пора было и вывозить ее въ свтъ. Надобно было, сверхъ того, показать всмъ и каждому что Катя хотя двушка бдная, но воспитанная, что не даромъ она училась въ Казанскомъ пансіон у ‘мадамы’. Катя охотно предавалась веселостямъ самарской жизни. Молодая двушка любила и принарядиться, и потанцовать, но проявить свою благовоспитанность она почему-то не желала, вслдствіе этого нежеланія, между ею и матерью пробжала тнь неудовольствія. Мать требовала чтобы Катя говорила по-французски, сначала съ сестрою Аннушкой, потомъ съ ‘большими’, преимущественно съ мущинами, но Катя не слушалась матери. Второвы, му жъ и жена, при воспитаніи своихъ дтей, никогда не прибгали къ насильственнымъ мрамъ, стараясь дйствовать на нихъ ласкою и совтомъ. Совты Марьи Васильевны не повліяли на дочь,— и вотъ она обращается за помощью къ авторитету сильнйшему, предъ которымъ преклонялась вся Самара и даже Симбирскъ, къ А. В. Пановой. ‘Благодтельница’ пишетъ къ Кат какое-то письмо, къ сожалнію не сохранившееся. Письмо производитъ чудеса: Катя заговорила по-французски. ‘Катя, пишетъ Марья Васильевна мужу, отъ 2го января 1823 года, вчерась же громко заговорила по-французски. Письмо нашей благодтельницы много подйствовало на нее. Я читала со слезами его и, по секрету отъ Анны, отдала Катерин и видла что (она, т.-е. дочь) приняла съ чувствомъ ея наставленія. Услыши, Господи, мою горесть, исправь ее! Но ты не думай чтобъ я жестоко съ ней обходилась, ужели думаешь что не люблю ее?..’ ‘Милости, (читаемъ въ письм отъ 21го февраля того же года), попеченіе и любовь къ намъ нашей благодтельницы столько велики что уже нтъ словъ благодарить ее, но остается чувствовать. Письмо ея много подйствовало на упрямство Катерины: съ Анной говоритъ всегда по-французски и даже съ Лизанькой (Хардиной), а что всего чудесне — съ мущинами! Практикантъ Мейеръ говоритъ (по-французски?) съ нею. Вотъ видишь что сдлала наша мать (т.-е. А. В. Панова)! И противъ меня не пищитъ, а ласкове прежняго. Анна — что за двочка! Ласкова, послушна, не отходитъ отъ меня. Сидитъ вечера со мной, читаетъ книги мн изряднехонько и рдко вызжаетъ съ Катей, говоря: ‘я съ маменькою буду дома.’ Вообще отъ маленькихъ своихъ дтей Марья Васильевна была въ восторг. Иванъ Алексевичъ былъ заваленъ всякаго рода порученіями, но большею частью они относились до нарядовъ. Хотя Марья Васильевна, въ припадк супружеской откровенности и писала: ‘Не смйся, по жалу ста, надо мной, а, право, мн хочется брюхомъ пощеголять. Купи хорошенькой матеріи на капотъ и пришли къ Масляной. Можетъ, это послдній будетъ убытокъ. Ежели умру, велю въ немъ положить себя. Если откажешь, то совсть тебя упрекнетъ.’ Но главные заказы и порученія длались для Кати, для ея приданаго, и капотъ, кажется, не былъ купленъ. Для себя Иванъ Алексевичъ купилъ какое-то старое платье, но на книги издержалъ 100 руб. При исполненіи порученій относящихся до нарядовъ, самое дятельное участіе принимала Анна Васильевна Панова. Она подарила Кат на фермуаръ богатый перстень, подаренный ей однимъ изъ великихъ князей, она выбирала вещи и предлагала Второву свой кредитъ. Здсь, при этомъ случа, выясняются отношенія Пановыхъ ко Второвымъ. Пановы, какъ видно, и въ Петербург играли нкоторую роль, но какую, неизвстно. Жили они очень открыто, на Большомъ Владимірскомъ проспект, въ дом купца Тычинкина, No 766. Но роль собственно играла Анна Васильевна, а не супругъ ея, Василій Николаевичъ, по крайней мр, въ отношеніяхъ къ семь Второвыхъ: она и ‘мать’, и ‘благодтельница’, онъ — просто Василій Николаевичъ, о немъ мы знаемъ только по краткимъ его припискамъ къ Марь Васильевн, писаннымъ почеркомъ прошлаго вка. Очевидно, человкъ онъ былъ уже старый, да и Анна Васильевна въ это время была уже особой немолодою: у ней было двое дтей, старшій сынъ ея былъ уже офицеромъ. Чтобы покончить съ ея отношеніями ко Второвымъ, приводимъ слдующія письма:
‘Почтенная моя благодтельница, матушка Анна Васильевна! Нтъ словъ выразить мою благодарность за вс ваши материнскія попеченія. Я читала ваше письмо со слезами, видя, сколько вы насъ любите, Богъ вамъ воздастъ и утшитъ вашими дтьми за вашу добродтель Уже вижу начало вашихъ благодтельныхъ совтовъ: Катерина вчерась уже говорила громко по-французски и я могла слышать это еще въ первый разъ, а что будетъ дале, напишу еще къ вамъ. Мой старикъ, видно, насказалъ не то что бы вы сами увидли, о нарядахъ Кати. Она, кром блыхъ шитыхъ и простыхъ каленкоровыхъ и кисейныхъ платьевъ, не иметъ, одно дымковое у нея платье. Вотъ онъ дома великій кропотунъ: ему все кажется, я мотовка. Вдь нельзя, матушка, съ дтьми безъ покупокъ, надо что и носить! Вдь я самъ-четвертъ: по лоскуту, такъ и много денегъ! У Анны нарядное изъ платьевъ — уже негодное Катерин, а домашнее надо новое, а старыя идутъ на подкладку. Не врьте, матушка! Вы видли сколько я богата гардеробомъ, и теперь то же. Признаюсь что бываетъ и стыдно: вдь теперь самарская публика умножилась и вс рядятся. Часто шутятъ надо мной что я скула. Молчу что муженекъ не даетъ мн денегъ и самъ ими распоряжаетъ, а я не имю его доврія.

‘М. Второва.’

Письма Анны Васильевны очень лаконичны, въ род слдующихъ:
1) ‘Милая моя кумушка, Марья Васильевна! Обнимаю васъ и съ дтушками цлую. Старичокъ вашъ худо успваетъ въ длахъ своихъ и рвется къ вамъ, но я его не пускаю: неблагоразумно! Захавъ сюда, надобно все попробовать, чтобы посл себя не упрекать, что вотъ это пропустилъ. Милая Катенька! очень благодарна за письмо твое, а еще больше за то что общаешься совту моему слдовать. Простите, писать некогда, на вкъ вашъ другъ Панова.’
2) ‘Милый другъ, кумушка! Очень благодарна, мой другъ, за приписку. Твой старикъ никуда не годится: груститъ о теб, плачетъ, а ты, мой другъ, его еще огорчаешь, воображая о смерти: разв это ему легко! Врь Богу что я насилу его уняла отъ слезъ. Какъ получилъ твое письмо и читалъ, сталъ съ тхъ поръ хандрить, да и только! Ну, прости, моя любезная! Стыдно: умная женщина обезкураживается и воображаетъ смерть! Когда-нибудь и вс помремъ. Дтей цлую. Твой другъ Панова.’
Катенька относилась къ ‘благо дтельниц’ своихъ родителей уже гораздо свободне: въ письмахъ своихъ она называла ее ‘милостивою государыней’. Здсь кстати замтить что об дочери Ивана Алексевича писали несравненно грамотне своей матери и ‘матушки-благодтельницы’. Несмотря на это, Марья Васильевна чувствовала необходимость въ образованіи для своей десятилтней ‘Аннушки’, и вотъ, вмст съ другими заказами, она поручаетъ мужу пріискать въ Петербург институтку. Не по одному инстинкту она была недовольна пансіонскимъ воспитаніемъ: ее огорчало что Катя была не способна заняться не только маленькимъ братомъ, но и сестрою. Но петербургскія институтки въ эту пору не охотно хали въ провинціальную глушь, а если и соглашались, то брали непомрныя цны, поэтому Самарянки ршились выписать этотъ товаръ въ складчину, даже соглашались, въ случа неудачи, ограничиться привознымъ столичнымъ учителемъ. Добывъ шляпки и чепчики, Иванъ Алексевичъ не могъ, однакоже, достать ни институтки, ни учителя, ни въ Петербург, ни въ Москв: и за пять тысячъ рублей никто не соглашался хать въ такую даль, уврялъ онъ жену.
Домоводствомъ Марья Васильевна занималась усердно. Въ послднее время Иванъ Алексевичъ выстроилъ себ въ Самар новый домъ, но онъ оказался не лучше стараго: печи дымились, полы прыгали, съ потолковъ сыпалась земля, отовсюду дуло, крысы и мыши производили страшныя опустошенія. Семья спасалась отъ холоду снжными завалинами и ограниченіемъ себя боле необходимыми покоями,— мра стснительная даже и при тогдашнихъ понятіяхъ о комфорт, такъ какъ для Ивана Алексевича, для его письменныхъ занятій и для библіотеки, былъ необходимъ настоящій кабинетъ. Отпуская дтей на цлые дни веселиться къ барышнямъ-подругамъ или къ своимъ пріятельницамъ, Марья Васильевна почти все свое время ‘домовничала’, то-есть жила дома и хозяйничала по программ тогдашняго Долгостроя, независимо отъ этого, она исправляла должность домашняго врача не для однихъ своихъ дтей, но и для слугъ и даже вахтеровъ, приставленныхъ къ солянымъ амбарамъ. Зоркій, практическій взглядъ ея не оставлялъ безъ вниманія и мужнинаго казеннаго хозяйства, поэтому она была въ безпрестанныхъ сношеніяхъ со Струковымъ, Энгельке и Турбинымъ, лицами стоящими выше ея мужа въ соляной іерархіи, она не гнушалась и вахтерами. Сношенія эти были дружественныя и враждебныя, смотря по обстоятельствамъ, по количеству отпускаемой на долю Второва соли и по ея качеству, то-есть была ли она ‘комовая’, или же мелкая, мене цнная, изъ этихъ долей, какъ мы видли, образовался тотъ ‘безгршный доходъ’ которымъ вс пользовались и безъ котораго Второвымъ не достало бы денегъ на пищу, такъ какъ они въ это время покупали вс състные припасы и даже ржаную муку, часть Марьи Васильевны изъ Катерининской дачи была въ это время, кажется, продана ея брату Сергю Васильевичу. Но вс эти заботы и тревоги не отягощали Марьи Васильевны. Она была положительно всми довольна, что и высказывала почти въ каждомъ письм къ отсутствующему мужу: ‘Я покойна (говорится въ одномъ изъ нихъ), какъ давно не была. Прислуга моя въ повиновеніи, вс исполняютъ мои приказанія, даже Василій не былъ пьянъ. Знакомые ко мн также хороши. Не только презрнія я не видала, но вс очень ласковы боле обыкновеннаго.’ Этихъ знакомыхъ Иванъ Алексевичъ, конечно, не чуждался, но занятый своими ‘страданіями’, стованіями о своихъ служебныхъ неудачахъ, онъ почти совсмъ не упоминаетъ о нихъ на послднихъ страницахъ своихъ записокъ, кажется, черезчуръ уже заподозривъ ихъ въ чиноманіи. Какъ бы то ни было, но эти знакомые не только не отвернулись отъ его скучающей подруги, но можно сказать, не давали ей покоя своими любезностями. Это происходило частію отъ того что поздка пріятеля въ столицы давала имъ матеріалъ для бесдъ и разказовъ и удобный способъ для заказа разнаго рода порученій въ столицы, частію же потому что въ дом Второвыхъ теперь была взрослая двушка ‘барышня’, вызжающая въ собраніе, танцующая и говорящая по-французски. По словамъ Марьи Васильевны, зимой 1822—1823 годовъ въ Самар было ‘веселье безконечное’, Самара ‘шумла’, а Самаряне совсмъ закружились въ вихр всякаго рода увесеній. Этому отчасти способствовали дворянскіе выборы, то-есть новыя лица избранныя на должности исключительно предоставленныя дворянству, частію же возбуждалъ общее веселье посторонній гость, братъ Второвой, Николай Васильевичъ Милькевичъ, женившійся въ конц 1822 года на дочери генерала Харитонова, Анн Александровн. Молодые пріхали въ Самару, перезнакомились почти со всмъ городомъ, и почти весь городъ длалъ для нихъ вечеринки, длала ихъ и Марья Васильевна, какъ это ни тяжело было въ ея положеніи, при ея тяжелой беременности. Анна Александровна очаровала всхъ своею любезностію и ловкостію въ танцахъ. Имя ‘генеральской дочери’ придавало ей немалую важность, имя ‘генеральскаго зятя’ возвышало въ глазахъ Самарянъ и значеніе Николая Васильевича: онъ какъ-то выросталъ предъ ними вдругъ и они почему-то прониклись къ нему небывалымъ уваженіемъ, Марья Васильевна была въ восторг и вотъ что писала мужу: ‘Николай братъ заслужилъ особенное уваженіе. Какъ меня радуетъ что его не только любятъ, но и уважаютъ!’1 Второва тмъ боле радовалась этому браку что старшій братъ ея, Сергй Васильевичъ, былъ женатъ на побочной дочери помщика И. М. Микулина. Пріздъ молодыхъ поддерживалъ въ ней доброе настроеніе духа и располагалъ ее къ пріязненнымъ отношеніямъ, но она не увлекалась въ крайности, въ которыя впадалъ ея мужъ, напримръ, сентиментальность, надъ которою она положительно смялась. Добрыя и пріязненныя отношенія не мшали ей рзко и, можетъ-быть, справедливо отзываться о людяхъ: по крайней мр она не скупится на названія шутъ и дуракъ, которыхъ совсмъ не было въ лексикон ея мужа. Въ самыхъ пріязненныхъ отношеніяхъ она находилась съ семействами Хардина, Христа и Путиловой (Катерины Александровны). Христъ не пользовался ея уваженіемъ, но жена его, Варвара Николаевна, какая-то родственница Ивана Алексевича, была большою ея пріятельницей, въ такихъ же отношеніяхъ находилась она и съ Путиловой. У Христовъ и Хардиныхъ были взрослыя дочери, сверстницы Катеньки, ея подруги. Николай Львовичъ въ это время страдалъ водяною и все сидлъ дома, по словамъ Марьи Васильевны, ‘словно медвдь въ берлог’, но дружба молодыхъ двушекъ поддерживала старую пріязнь ихъ родителей. Изъ новыхъ лицъ, вступившихъ въ это время въ самарское общество, слдуетъ упомянуть: Данненберга (Андрея Андреевича), предводителя, Племянникова (Василія Абрамовича), судью, Аристова (Василія Васильевича), исправника, Мордвинова, Скобельцына и Скрябина, засдателей. Марья Васильевна какъ-то умла со всми ими ладить, даже Г. Н. Струковъ, непосредственный и главный начальникъ ея мужа, запутавшійся въ это время въ долгахъ, но не потерявшій присутствія духа (а главное, должности), являлся ея покорнйшимъ слугою и оказывалъ ей всевозможныя любезности. Въ послднее время Г. Н. Струковъ большею частію проживалъ въ Илецкой Защит, являясь гостемъ въ Самару. Будучи человкомъ образованнымъ, Струковъ любилъ и окружать себя людьми не только образованными, но и литературными. Кром уже названнаго Фурмана, при немъ находился нкто Литвиновъ (Никаноръ Алексевичъ), натуралистъ, философъ и поэтъ, большой пріятель И. А. Второва, очень бойко владвшій перомъ. Онъ разводилъ въ Илецкой Защит виноградъ, проектировалъ учредить тамъ экономическое общество, для распространенія хлбопашества и садоводства, ботанизировалъ, заводилъ ланкастерскія школы, длалъ сельско-хозяйственныя машины, мечталъ разбогатть, и въ то же самое время разсуждалъ о происхожденіи матеріи и объ отношеніи ея къ духу, осуждалъ философію Канта и писалъ сентиментальныя письма и стихи.
Итакъ, повидимому, пятимсячная разлука съ мужемъ сулила Марь Васильевн счастіе. Не ладившіе супруги имли время одуматься, понять необходимость покоя въ годы приближающейся старости. Все это они сдлали и ничего такъ искренно не желали какъ покоя. Во имя его они рвались къ свиданію съ пыломъ почти юношескимъ, по крайней мр Иванъ Алексевичъ съ боле сильнымъ чувствомъ спшилъ изъ столицъ къ своей подруг, чмъ назадъ тому семнадцать лтъ, когда онъ похищалъ ее. Но… ихъ надежды не сбылись: счастіе, его условія, были поломаны, а потому и желанный покой не являлся. За мсяцъ до возвращенія мужа, Марья Васильевна разршилась отъ своего тяжелаго бремени рожденіемъ дочери Юліи. Посл этихъ родовъ, здоровье ея стало еще хуже. Она видимо разрушалась и сдлалась еще раздражительне чмъ прежде. Прежнія сцены возобновились и еще въ большей степени.

ГЛАВА X.
(1822—1827)

Вторая поздка въ столицы.— Перемны найденныя Второвымъ въ Москв — Хлопоты его въ Петербург о полученіи Владимірскаго креста.— Доброе вліяніе за него столичной жизни.— Новыя литературныя знакомства: Н. И. Гречъ, . В. Булгаринъ, Н. И. Страховъ, И. А. Кованько и др.— Характеристика тогдашняго петербургскаго общества, Карамзинъ и рукописная литература, петербургскій театръ.— Возвращеніе въ Самару.— Опять хандра.— Пріздъ императора Александра въ Самару.— Государь приглашаетъ къ себ Марью Васильевну и ея старшую дочь Катеньку,— Семейные раздоры Второвыхъ.— Смерть Марьи Васильевны.— Кончина императора Александра.— Общая паника посл 14го декабря: ‘Дурацкій Архивъ’. А. Е. Алфимова, казанская литераторша.— Замужство К. И. Второвой за М. Г. Темникова.— Поздка И. А. Второва въ Илецкую Защиту.— Жизнь младшей сестры его въ супружеств съ В. . Ефебовскимъ.— Наставленіе ея дтямъ.

20го декабря 1822 года, въ Жестокіе морозы, выхалъ Второвъ изъ Симбирска, съ любимымъ слугой своимъ Дмитріемъ, въ Москву. Путь его лежалъ черезъ т же мстности по которымъ онъ прозжалъ назадъ тому двадцать два года. Все прежнее, знакомое было ему на этомъ пути, но самъ онъ былъ, увы! уже не тотъ. Но тмъ не мене домашнія дрязги были позабыты: одиночество, просторъ полей, перемна мстъ и частыя встрчи съ прозжающими подйетвовали на него благотворно: ему дышалось легко, на него пахнуло воспоминаніями далекаго прошлаго, рисовавшагося ему теперь въ самомъ привлекательномъ свт. Подъ вліяніемъ такого настроенія онъ захалъ въ Алатырь, гд пробылъ сутки въ семейств Ивановыхъ (Николай Ивановичъ и Варвара Александровна) Здсь онъ встртился со старою знакомой, Анною Ефимовною Алфимовой, переводчицей проповдей Массильйона, {Этотъ переводъ вышелъ въ 1824—1825 годахъ подъ названіемъ: Бесды Массилйона, епископа Клермонскаго, славнаго французскаго проповдника, Спб. Т. Медиц. Деларъ 7 частей. Безъ означенія имени переводчицы (роспись 606).} женщиной весьма умною и пріятною. Она жила въ это время въ монастыр и готовилась принять постриженіе, но это нисколько не помшало радости и задушевности ихъ свиданія. ‘Она, кажется, писалъ къ жен Второвъ, стала добре, любезне и святе. Она надавала мн нсколько тетрадей своего перевода Массильйоновыхъ проповдей. Всхъ помнитъ, любитъ и прощаетъ за огорченіе, молится о всхъ, особливо, говоритъ, за меня, чтобъ обратить меня, также весела и даже шутлива.’ Въ Москву нашъ герой въхалъ утромъ въ праздникъ Рождества Христова. Настроеніе его духа было также самое праздничное, подъ вліяніемъ старыхъ воспоминаній, но оно вскор смнилось тоскливымъ и, на этотъ разъ, глубоко искреннимъ чувствомъ. ‘Я пріхалъ сюда, говоритъ онъ, съ прежними чувствами, какія были за двадцать лтъ предъ симъ, но нашелъ здсь могилу и прежняго города, и прежнихъ жителей! Городъ не тотъ: уже онъ помолодлъ и перемнился въ лучшій видъ, а люди… или устарли, или умерли, совсмъ новое и мн не знакомое поколніе! Видлъ одну только женщину, Дарью Борисовну Кошелеву (у которой и стою въ дом), но едва примтно прежнее сходство: совсмъ стала старухой! Людей прежде близкихъ моему сердцу никто даже не знаетъ и только по слуху говорятъ что многіе уже давно померли!’ Въ Москв пробылъ Второвъ всего пять дней, которые показались ему за нсколько часовъ, такъ какъ онъ нашелъ еще въ живыхъ нкоторыхъ изъ старыхъ друзей своихъ и знакомыхъ. ‘Я былъ, говоритъ онъ, точно также доволенъ, веселъ, здоровъ и молодъ какъ за двадцать лтъ. Какія были пріятнйшія свиданія со старыми моими московскими друзьями, съ Павломъ Ивановичемъ Комаровымъ и его семействомъ, съ Ал. Ник. Усовымъ, съ семействомъ Ратьковыхъ! У Комарова дв дочери и сынъ, во старше нашихъ дтей, Усовъ недавно женился. Они какъ родные не хотли разстаться со мною. Въ дом Катерины Алексевны Мельгуновой и зятя ея Константича Алексевича Левашева я былъ принятъ какъ родной. {Съ другимъ, старшимъ зятемъ Мельгуновыхъ, Петромъ Ивановичемъ Шалашниковымъ, богатымъ симбирскимъ помщикомъ, Второвъ былъ узко давно и очень близко знакомъ. Эти два семейству Мельгуновыхъ и Шалашниковыхъ, самарской резиденціей которыхъ было село Новый Буянъ, Второвъ любилъ, кажется, больше всхъ своихъ знакомыхъ, конечно, по отношеніямъ къ старому своему другу Степану Григорьевичу. Второву пришлось видть не только ростъ и процвтаніе дтей его (у него былъ еще сынъ Михаилъ), но и встртится со внуками, съ третьимъ поколніемъ, которое, въ свою очередь, не забывало о дружескихъ отношеніяхъ нашего героя къ ихъ длу.} Былъ въ Благородномъ Собраніи. Публика блестящая, но какая разница въ многолюдств противу прежняго! Тогда бывало по три и четыре тысячи, а нын не боле осьмисотъ дамъ и кавалеровъ, тогда были вс въ мундирахъ и башмакахъ, а нын, кром военнослужащихъ, во фракахъ, за то дамы въ брилліантахъ и самыхъ модныхъ нарядахъ.’ Иванъ Алексевичъ навстилъ въ Москв бывшаго своего начальника, тогда, кажется, сенатора, князя А. А. Долгорукова, который принялъ его очень любезно и снабдилъ рекомендательнымъ письмомъ въ Петербургъ къ Дубенскому, также бывшему симбирскому губернатору. Усплъ постить герой нашъ и театръ, былъ на бенефис актера Зубова, давали, Сульеты, {Сульеты или Спартанцы XVIII столтія, въ 5 д. Сочиненіе Льва Неваховича. Спб. Т. Губ. Правл. 1810.} Жидъ въ бочк и балетъ Русскія качели на Рейн, будетъ показался нашему путешественнику лучше прежняго, игрой актеровъ онъ остался очень доволенъ. Въ Твери задержалъ Второва на нсколько дней его двоюродный братъ, В. Г. Пяткинъ, бывшій въ это время уже окружнымъ генераломъ внутренней стражи VI округа и имвшій свое Мстопребываніе въ этомъ город. Въ Петербургъ герой нашъ прибылъ 4го января 1823 года и остановился у Пановыхъ, отецъ Анны Васильевны, В. И. Чемезовъ, также жилъ эту зиму въ сверной столиц. Цлъ поздки Ивана Алексевича въ Петербургъ, какъ мы видли, состояла въ полученіи Владимірскаго креста, на который онъ имлъ право, но предвидлись и предстали большія хлопоты, и теперь вся задача состояла въ томъ чтобъ ихъ по возможности сократить. Второвъ разчитывалъ что ему удастся это сдлать при посредств Пановыхъ и Чемезовыхъ, съ помощію ихъ обширныхъ связей, при посредств и своихъ отношеній, старыхъ и новыхъ, въ особенности онъ разчитывалъ на Тургеневыхъ, Александра и Николая Ивановичей, игравшихъ уже въ то время значительную роль въ петербургскомъ обществ и посщавшихъ дома казанскихъ его друзей. Въ содйстіи и помощи своихъ друзей и пріятелей онъ не обманулся, но дло его затянулось на четыре слишкомъ мсяца, которые онъ безвыздно прожилъ въ Петербург. Зависло оно главнымъ образомъ отъ директора Департамента Горныхъ и Соляныхъ Длъ и Горнаго Корпуса, Мечникова, но послдній въ это время былъ очень боленъ, и Иванъ Алексевичъ едва добился съ нимъ свиданія только въ конц февраля. Другое офиціальное лицо необходимое для его дла былъ Дубенскій (Никол. Порф.), бывшій симбирскій губернаторъ, тогда директоръ какого-то департамента Министерства Внутреннихъ Длъ, {Кажется, характеристика этого самаго Дубенскаго представлена г. Ивоарскимъ въ его Запискахъ (Русск. Арх. 1873, стр. 515—531).} но этотъ послдній никого не принималъ на дому. Второву едва черезъ мсяцъ пришлось поймать его въ департамент. Дубенскій очень ласково принялъ прежняго своего сослуживца, насулилъ ему кучу общаній, и между прочими предлагалъ какое-то мсто по управленію государственными крестьянами, но, разговаривая съ нимъ, не посадилъ его, а потомъ видимо началъ избгать и свиданій. Но несмотря на содйствіе друзей, безпрестанныя путешествія въ Горный Корпусъ, гд жилъ Мечниковъ, и въ департаментъ которымъ управлялъ Дубенскій, страшно надоли нашему герою и приводили его въ отчаяніе: два мсяца онъ прожилъ въ Петербург совершенно даромъ. Вотъ что онъ писалъ по поводу своихъ неудачъ:
‘Здсь, кажется, вс живутъ только для себя и забываютъ о другихъ. Эгоизмъ царствуетъ во всей сил Поживу еще недли дв, и если увижу что будутъ только одни общанія за словахъ, а дла никакого, то брошу все и уду: Богъ съ ними!.. Мн столько омерзли вс общанія, пустыя и неврныя, что я бросилъ бы все и ухалъ бы опять въ Самару… Вельможи и богатые чиновники, кажется, вс безчувственные эгоисты, мелкіе чиновники — также. Всякій думаетъ о себ. Какая нужда имъ заботиться о другихъ!.. Избави Боже кто прізжаетъ сюда за длами! Никто не думаетъ о другомъ, о нуждахъ его и крайности, всякій живетъ для себя. Общаютъ много, но ничего не выполняютъ. Когда Богъ приведетъ меня выдраться отсел, хоть бы ни съ чмъ! Все лучше, лишь бы донесъ Богъ обратно.’
Вотъ какъ описываетъ Второвъ свиданіе съ Мечниковымъ: ‘Наконецъ я удостоился видть г. директора. И хотя принялъ онъ меня довольно ласково, но, несмотря на данное имъ Николаю Александровичу Астафьеву общаніе сдлать все что мн угодно, лично мн почти начисто отказалъ, говоря что не его дло до старой службы моей (по дворянскимъ выборамъ), а по ныншней общалъ представить въ свое время, то-есть въ сентябр мсяц, съ тмъ и откланялся со мною.’ Потерпвъ съ этой стороны неудачу, Иванъ Алексевичъ не зналъ что ему длать. Онъ составилъ записку о своей служб и о своихъ правахъ на орденъ. Друзья его возили эту записку въ Сенатъ и въ Министерство Внутреннихъ Длъ, но везд получался тотъ же самый отвтъ который далъ ему Мечниковъ. Наконецъ отыскался добрый человкъ, нкто Дружининъ (Яковъ Александр, который взялъ эту записку и хотлъ попробовать нельзя ли убдить Мечникова дйствовать въ ея смысл. Къ счастію, попытка эта увнчалась успхомъ, хотя не ране конца марта, когда зимній путь началъ уже портиться. Предвидя затяжку дла, Иванъ Алексевичъ выпросилъ у Струкова отсрочку и порученіе пріобрсти и отправить водой, по лтнему пути, какіе-то химическіе инструменты идругіа вещи, потребныя для солянаго дла, вс это, конечно, было исполнено. Благодаря участію Дружинина, Мечниковъ сдлалъ, наконецъ, то что и слдовало, отнесся къ министру внутреннихъ длъ, прося его ходатайства о Второв. Дло, казалось, пошло по прямому пути, но потребовалось еще такое же отношеніе министра юстиціи и особенное расположеніе въ пользу вашего героя директора канцеляріи министра внутреннихъ длъ и директора того департамента къ которому относилось его дло, такъ какъ послднее можно было направить или въ Сенатъ, или прямо въ Кавалерственную Думу, что было не одно и то же. Пройти по всмъ этимъ мытарствамъ, для полученія Владиміра 4й степени, помогли Второву Дубенскій, вышедшій изъ своей неподвижности и, очевидно, напускной холодности, и Александръ Ивановичъ Тургеневъ {Вотъ что о немъ, между прочимъ, говорится въ любопытной характеристик неизвстнаго. автора Старой Записной Книжки: ‘Онъ не только длалъ добро по вызову, по просьб, онъ отыскивалъ случаи помочь, обезпечить, устроить участь меньшей братіи, гд ни была бы она. Онъ былъ провидніемъ забытыхъ, а часто обстоятельствами и судьбой забитыхъ чиновниковъ, провидніемъ сирыхъ, безпріютныхъ, безпомощныхъ… Въ ходатайств за другихъ былъ онъ ревностенъ, упоренъ, неотвязчивъ. Онъ смло, горячо заступался за вс нужды и оскорбленія противъ неправдъ, ратовалъ противъ произволовъ, беззаконностей начальства… Русская литература, русскіе литераторы нуждавшіеся въ покровительств, въ поддержк, всегда встрчали въ немъ ходатая и умнаго руководителя.’ Русск. Архивъ, 1875 стр. 62—63.)}. Они расположили въ министерств въ пользу Второва всхъ кого нужно, но ускорить представленіемъ его къ ордену со стороны министра, раньше августа, не было никакой возможности, поэтому и Ивану Алексевичу ничего не оставалось какъ питаться надеждой и убираться восвояси, куда онъ спшилъ самымъ искреннимъ образомъ, только распутица, отправка казенныхъ вещей, купленныхъ по порученію Струкова, и болзнь врнаго слуги его Дмитрія (кажется чахотка) задержали его въ Петербург до 8го мая.
Вс эти передряги наводили тоску на нашего героя, такъ какъ въ конц концовъ поздка его оказывалась безполезною, долгая разлука съ семьей увеличивала тоскливое расположеніе его духа, самарскія картины начали рисоваться ему въ иномъ вид, и самыя отношенія къ Марь Васильевн окрасились въ другой цвтъ. Но и за всмъ тмъ пребываніе въ Петербург оовжило его, столичная жизнь напомнила ему прежнее молодое время. Бывали долгіе часы въ которые онъ забывалъ и о Самар, и о своихъ ссорахъ съ Марьей Васильевной, и о всемъ на свт, когда онъ былъ вполн счастливъ и чувствовалъ въ себ ту полноту жизни, которая дается человку только въ молодости. Въ такія минуты онъ приходилъ въ восторгъ даже отъ уличнаго шума сверной столицы и отъ невиданнаго имъ прежде зрлища, освщенія улицъ газомъ. ’12 часовъ, 10 минутъ, пишетъ онъ 1го марта 1823 года. Ночь претемная. Сію минуту пришелъ я изъ гостей. Около трехъ верстъ шелъ я пшкомъ, но путь самый пріятнйшій. Длинныя цли огней по улицамъ освщаютъ дорогу, особливо на Невскомъ Проспект — милліоны огней неподвижныхъ и летающихъ съ каретами и колясками. Въ тхъ мстахъ гд освщено газомъ, свтъ самый разительный, за который трудно глядть. И теперь еще шумитъ у меня въ ушахъ отъ ужаснаго грома производимаго, вдали и вблизи скачущими каретами, колясками и дрожками по кремнистымъ голышамъ мощеныхъ улицъ. Искры огня отъ копытъ и колесъ, вмст съ летающими горизонтально туда и сюда фонарями, составляютъ прекрасный фейерверкъ. Какая картина для пшеходовъ, идущихъ покойно и безопасно по гладкимъ тротуарамъ. Три версты покажутся за 30 шаговъ, вотъ каково и ночью ходить здсь! А днемъ, при солнечномъ свт, вс тротуары наполнены толпами франтовъ и красавицъ, въ лучшихъ нарядныхъ платьяхъ, съ веселыми лицами гуляющихъ по проспектамъ. Здсь уже около двухъ недль совершенная весна, снгу ни клока на большихъ проспектахъ, чистота удивительная! Каждый день по два раза метутъ и чистятъ’. ‘Здсь очень весело, писалъ онъ еще ране. Почти всякій день то за вечерахъ, то въ театрахъ, въ Эрмитаж, въ Кунсткамер, горномъ музеум и пр. и пр. Для любопытства и удовольствій много пищи’. Въ эту поздку кругъ его знакомыхъ увеличился до обширныхъ размровъ, чему способствовала, кром его общительности, и охота, если не страсть къ картежной игр, которой онъ предавался съ увлеченіемъ и которая повсюду отворяла ему двери. Но не одн карты, не одни служебные, чиновничьи, но и другіе, высшіе, умственные, литературные интересы занимали нашего лятидеситилтняго героя. Онъ, человкъ стараго поколнія, питомецъ XVIII вка, вошелъ въ кругъ тогдашней современной русской интеллигенціи, среди которой ему дышалось легче. По прирожденному благодушію и воспріимчивости своей природы Второвъ былъ не способенъ относиться не только враждебно, но и антипатично къ явленіямъ новой жизни, смыслу которыхъ былъ ему не всегда ясенъ. ‘Я чаще всхъ вижусь и бываю, писалъ онъ вскор по прізд въ Петербургъ, въ домахъ Чемезова, Булыгиныхъ, Молоствова, Бардняскаго, Кованьки и нашего земляка, Николая Ильича Татаринова, съ которымъ завтра ду къ едорову, бывшему самарскому прокурору’…. Татариновы были очень умные и образованные люди, въ дом которыхъ собирались тогдашніе петербургскіе литераторы. Второвъ былъ знакомъ съ ихъ дядей Аржевитиновымъ (Семенъ Васильевичъ), также симбирскимъ помщикомъ, старымъ масономъ, путешествовавшимъ по Европ и собравшимъ большую библіотеку. ‘Но пріятне всего (пишется мсяцемъ поздне) я провожу время въ бесдахъ здшнихъ литераторовъ. Недавно познакомился я съ Николаемъ Ивановичемъ Гречемъ, издателемъ Сына Отечества. Онъ прекрасный и прелюбезный изо всхъ коихъ я здсь знаю: вжливъ, ласковъ и милъ въ обращеніи. У него бываютъ по четвергамъ вс авторы. {Объ этихъ четвергахъ была напечатана въ журнал Заря 1871, особая статья., см. также статьи Петербургскаго Старожила (Буржашева) въ Русскомъ Встник 1872, NoNo 5, 6, и 7.} По приглашенію его, вчера (22го марта) я былъ у него въ первый разъ. Какъ президентъ Общества Словесности, онъ общалъ мн билетъ на входъ въ публичныя чтенія, бывающія въ дом Державиной.’ Въ первый разъ у Греча былъ Иванъ Алексевичъ 20го марта, во вторникъ. Разговоръ шелъ о русской грамматик. Хозяинъ пригласилъ гостя на свои четверги и представилъ ему бывшаго у него тогда Булгарина, который также очень понравился нашему провинціальному автору. Въ первый четвергъ, о которомъ упомянуто выше, Второвъ постилъ Греча вмст съ едоровымъ и нашелъ у него небольшое собраніе, состоящее только изъ Бестужева (какого, неизвстно), Кутозова и какихъ-то четырехъ офицеровъ. Во второй разъ Второвъ постилъ Греча въ слдующій четвергъ, 29го числа, и нашелъ у него большое собраніе. Въ числ другихъ были: князь Цертелевъ (Николай Андреевичъ), Бестужевъ, Сомовъ, Булгаринъ, Кутузовъ и Княжевичъ. На этомъ вечер Гречъ читалъ записки Казановы, по нмецкой книг, переводя очень скоро и совершенно свободно текстъ ея на русскій языкъ. Затмъ рчь была о тогдашней литератур, партіяхъ, и особенно долго остановились на Воейков (Александръ едоровичъ), на его ссор съ Булгаринымъ, причемъ послдній прочиталъ письмо свое къ Воейкову и рзкій отвтъ этого журналиста. ‘По мннію присутствующихъ, говоритъ Второвъ, Воейковъ имлъ дурной нравъ и дурное сердце.’ Третье посщеніе было на первый день Свтлаго праздника, 21го апрля. Гречъ былъ одинъ и очень ласково принялъ своего гостя, которому подарилъ первую тетрадь своей грамматики. Онъ, между прочимъ, разказывалъ ему анекдотъ случившійся съ Нарышкинымъ (Алекс. Льв.). Министръ финансовъ Гурьевъ согласился было выдать Нарышкину, для путешествія, 700 тысячъ руб., подъ залогъ его дачи, но противъ этого возсталъ баронъ Кампенгаузенъ, указавъ на то что, по недостатку средствъ, было отказано въ помощи крестьянамъ двухъ блорусскихъ губерній, находившихся въ самомъ бдственномъ положеніи. Мнніе барона поддержалъ Мордвиновъ, который написалъ энергическую записку въ пользу крестьянъ. Государь, прочтя эту записку, пришелъ въ негодованіе отъ поступка Гурьева, отказалъ Нарышкину въ займ, приказавъ просимую имъ сумму раздать Блоруссамъ, которымъ, сверхъ того, простилъ вс недоимки и отсрочилъ взносъ податей на десять лтъ. {О дл Нарышкина говоритъ Карамзинъ въ письм къ Дмитріеву (стр. 349). Записка Мордвинова напечатана въ Чтеніяхъ Ист. и Древн. Росс., 1869, III, 29—36. Баронъ Кампенгаузенъ (Валтасаръ Валтасаровичъ), тайный совтникъ и членъ Государственнаго Совта, былъ государственнымъ контролеромъ. О Мордвинов см. отдльную монографію г. Иконникова, профессора Кіевскаго университета: ‘Графъ H. С. Мордвиновъ’.} Четвертое посщеніе Греча не сопровождалось ничмъ особеннымъ: это былъ прощальный визитъ. Другія литературныя знакомства завязалъ Второвъ въ Англійскомъ Клуб, у Татариновыхъ (Ник. Ил. и Анна Семен.) и у книгопродавцевъ Косицкаго (Ефимъ Васил.), Оленина и Плюшара и у Измайлова. Въ Англійскомъ Клуб онъ познакомился (21го февраля) съ Иваномъ Андревичемъ Крыловымъ, тогда уже извстнымъ баснописцемъ. При второмъ посщеніи клуба, Зго марта, во время обда, Второвъ уже садится подл Крылова и разговариваетъ и шутитъ съ нимъ какъ со старымъ знакомымъ. Это второе посщеніе Англійскаго Клуба совпало со днемъ годичнаго собранія его членовъ. Изъ литераторовъ, кром Крылова, здсь находились: адмиралъ Шишковъ, князь Шаховскій, Свинъинъ (Павелъ Петровичъ), Александръ, Сергй и Борисъ Тургеневы {С. И. Тургеневъ, родной братъ Александра Ивановича, директора Департамента Духовныхъ Ддъ при князь А. Н. Голицын, служилъ секретаремъ при граф М. С. Воронцов. Борисъ Петровичъ Тургеневъ — двоюродный братъ ихъ, сынъ Петра Петровича, члена Дружескаго Общества.} и Гндичъ. Во время обда играла музыка и пли пвчіе Измайловскаго лодка. Посл тоста за здоровье государя, возвратившагося въ Петербургъ съ Веронскаго конгресса, 21го января, одинъ изъ пвчихъ, красавецъ собою, плъ сочиненный на этотъ случай гимнъ: ‘Ты возвратился, благодатный!’ Въ домахъ Пановыхъ и Татариновыхъ, особенно же у послднихъ, чаще другихъ бывали братья Тургеневы, здсь Второвъ познакомился съ знаменитымъ графомъ Хвостовымъ. Въ дом В. В. Измайлова, съ которымъ Второвъ въ эту поздку близко сошелся и котораго онъ посщалъ не разъ, онъ познакомился съ Панаевымъ (Владим. Ив.), Бестужевымъ (Никол. ед.), Рылевымъ (Кондр. ед.), съ Княжевичами, тремя братьями, издателями Прибавленій къ Сыну Отечества, Остолоповымъ (Никол. ед.), {Остолоповъ издавалъ журналъ Департамента Народнаго Просвщенія, съ 1821 по ноябрь 1823. Свиньинъ въ это время издавалъ Отечественныя Записки, появившіяся съ мая 1820 и продолжавшіяся по 1828 годъ. А. И. Тургеневъ уже былъ извстенъ изданіемъ (тст съ Жуковскимъ и Воейковымъ, двнадцати частей Собраніе образу. русск. сочиненій и переводовъ въ стихахъ и проз. (Спб. 1815—1817.) О княз Шаховскомъ, извстномъ драматургъ, мы имемъ любопытные разказы С. Т. Аксакова, въ его Литературныхъ и Театральныхъ Воспоминаніяхъ.} Сомовымъ (Орестомъ Михайл.), Спасскимъ (Григ. Ив.) издателемъ Сибирскаго Встника. Не меньшую, если не большую охоту имлъ Второвъ къ знакомству съ книгопродавцами, изъ нихъ онъ сблизился и, можно сказать, подружился съ Косицкимъ, у котораго не рдко бывалъ и въ дом и который также навщалъ его на квартир. Косицкій былъ не просто книгопродавецъ, но и библіофилъ. Онъ былъ автодидактъ, занимался химіей, собиралъ рдкости и длалъ значительныя пожертвованія въ пользу образованія, напримръ, для училища глухонмыхъ. Косицкій познакомилъ Второва съ своимъ пріятелемъ, книгопродавцемъ Ильинымъ. У книгопродавца Сленина Иванъ Алексевичъ познакомился съ Воейковымъ (Александръ едор.) {Авторъ извстной сатиры Дожъ Сумашедшихъ и членъ литературнаго общества ‘Арзамасъ’, подъ именемъ ‘Дымной Печурки’. О немъ смотри: Колбасина Литературные Дятели Прежняго Времени (стр. 248—291), Вигеля Воспоминанія, ч. V, 44—45, Бурматова (Русскій Встникъ 1871 года 9й, 10й, 11й и 12й) ‘Знакомство съ Воейковымъ’. Воейковъ издавалъ съ Гречемъ (съ 1821 по мартъ 1822) историческій и политическій журналъ Сынъ Отечества, съ 1821 по 1828 годъ. Русскій Инвалидъ, одинъ, съ года 1822 по 1825 годъ, Новости Литературы, вмст съ В. Козловымъ, и этотъ же журналъ, въ 1825—1826, одинъ. Туманскій авторъ и издатель нсколькихъ серіозныхъ сочиненій, историко-географическихъ, кром того, онъ былъ издателемъ слдующихъ журналовъ: 1) Зеркало Свта, на 1786—87, 2) Еженедльникъ, на 1792 годъ и 3) Россійскій Магазинъ, съ сентября 1792 по мартъ 1794 года.}, Плетневымъ (Петр. Алекс.) и Туманскимъ (Ив. Осип.), а Плюшара, библіотеку котораго онъ расхваливаетъ, съ барономъ Дельвигомъ (Антономъ Антонов.), котораго называете ‘умнымъ и прекраснымъ молодымъ человкомъ’. Герой надо не брезговалъ и безвстными торговцами книжнаго товара букинистами, такъ онъ постилъ на Гребецкой улиц одного изъ такихъ торговцевъ, у котораго купилъ нсколько книгъ, вообще книжнаго товара въ этотъ разъ онъ не мало вывезъ изъ Петербурга. Кром Греча и Измайлова, Иванъ Алексевичъ чаще другихъ бывалъ у двухъ тогдашнихъ литераторовъ, Страхова, Николая Ивановича, автора книги о Калмыкахъ, {Вотъ ея заглавіе: ‘Ныншнее состояніе Калмыцкаго народа, си присовокупленіемъ калмыцкихъ законовъ и судопроизводства, десяти правилъ ихъ вры’, и пр. Спб. Т. Швора. 1810. Страховъ принадлежалъ къ числу плодовитыхъ авторовъ конца прошлаго и первыхъ годовъ ныншняго столтія. Онъ, между прочивъ, былъ издателемъ журнала Сатирическій Встникъ, удобствующій разглаживать наморщенное чело старичковъ и пр., девять книгъ, изданіе котораго повторилось въ Москв въ 1795. Если этотъ Страховъ былъ изъ казанскихъ, родственникъ Панаевыхъ, то сближеніе съ нимъ Второва будетъ совершенно понятно. Служа прежде главнымъ приставомъ Калмыцкой Орды, Н. И. Страховъ выучила по-калмыцки и познакомился съ бытомъ Калмыцкаго народа. Здсь, въ степи, познакомился съ Д. Б. Мертваго, который называетъ его ‘человкомъ умнымъ и съ просвщеніемъ’. Жена Страхова (Варвара Даниловна) была изъ Столыпинскихъ актрисъ. (Русскій Архивъ 1868, стр. 128).} и Кованька, Ивана Аанасьевича, писавшаго стихи, съ которымъ Второвъ сошелся ближе всхъ и у котораго бывалъ почти ежедневно. Съ ними-то, со Страховымъ и Кованькой, особенно съ послднимъ, велись т интимныя бесды о которыхъ распространяться нашъ герой находилъ неудобнымъ даже въ своемъ журнал. Говорили о прошломъ, о послднихъ дняхъ царствованія императора Павла, объ исторіи Сперанскаго, о Семеновской исторіи, о Татариновой, о какихъ-то ея ‘дочкахъ’, бывшихъ въ замужеств за Панинымъ и Чернышевымъ, говорили о настоящемъ, о послднихъ годахъ царствованія императора Александра I, временахъ реакціи и Аракчеевщины, объ общественной распущенности. Герой нашъ не принадлежалъ ни къ какимъ тайнымъ обществамъ, человкъ стараго поколнія, онъ не имлъ ничего общаго съ декабристами и не былъ посвященъ въ ихъ планы, его знакомство съ ними не могло быть близкимъ, но онъ понималъ болзни времени. Кованько гд-то служилъ и имлъ большую семью, восемь сыновей и дв дочери. Былъ онъ человкъ очень общительный, но , кажется, принималъ большею частію своихъ земляковъ, Малороссовъ, какъ напримръ, Ковалевскаго, Любарскаго и др. Но ни семьей, ни обществомъ своихъ гостей онъ не стснялся и давалъ полный просторъ своему языку. Имлъ ключъ ко всмъ тогдашнимъ новостямъ, слухамъ и къ современной, довольно обширной рукописной литератур. Всмъ этимъ онъ дружески длился со Второвымъ, который любилъ не только послушать и почитать, но и переписать запрещенную вещь. Императоръ Александръ, какъ извстно, почасту и подолгу оставлялъ Петербургъ. Возвращеніе его съ Веронскаго конгресса на этотъ разъ оживило сверную столицу, въ которой въ это время находился также и намстникъ Царства Польскаго, цесаревичъ Константинъ Павловичъ. Парадамъ и ученьямъ не было конца. Общественное настроеніе въ эту пору (1818—1825), какъ въ провинціяхъ, такъ и въ столицахъ, было весьма не блестяще: вс были недовольны, возникли и распространялись тайныя общества съ политическою цлію. {См. Исторія царствованія императора Александра I и Россіи въ его время, соч. Богдановича, т. VI, главы 79—81, стр. 386—504.} Но личность императора Александра I никогда не теряла своего обаятельнаго вліянія. Съ появленіемъ его въ Петербург, воскресали надежды, и, хотя временно, оживлялось общество. Особенное оживленіе замтно было въ Петербург на Святой Недл, когда произошли важныя перемны въ состав высшей администраціи, когда, вмсто Гурьева, назначенъ былъ министромъ Канкринъ, вмсто Лобанова-Ростовскаго — князь Алексй Куракинъ. Рукописная литература не замедлила отозваться на эти перемны тучей стиховъ, которые тщательно собиралъ Кованько и которые не лнился переписывать нашъ самарскій литераторъ, къ сожалнію, въ бумагахъ послдняго они не сохранились. Не вс эти стихи были хороши и остроумны, не мало было и грубыхъ виршей, но вс они любопытны, какъ выраженіе духа времени. Для примра указываемъ на одно плохое сатирическое стихотвореніе, сохранившееся въ бумагахъ Второва и относящееся къ нсколько раньшему времени. Піеcа называется Рождество Христово. Неизвстный авторъ представляетъ Спасителя сидящимъ на колнахъ у Пресвятой Двы. Къ Нему является съ поздравленіемъ и подарками множество народа, ‘всякій сбродъ: монахи, римачи, вельможи’. Вотъ —
Христу на новоселье
Несетъ министръ * овецъ,
Россійское издлье,—
Суконный образецъ.
‘Я знаю, говоритъ, сукно мое дрянное,
‘Но Ты носи, любя меня,
‘И въ Сверной о друг я
‘Скажу словцо, другое.’
Нашъ Неккеръ ** задыхаясь,
Спасителю, сквозь слезъ,
У ногъ Его валяясь,
Молитву произнесъ:
‘Мой Богъ! Содлай въ нашу пользу чудо,
‘А безъ того, боюсь, у насъ
‘Финансамъ будетъ худо.
* Козодавлевъ (Осипъ Петров.), министръ внутреннихъ длъ, ум. 1819 года.
** Гурьевъ, графъ Дмитр. Александра министръ финансовъ, ум. 1825.
‘Склонись на просьбу нашу,—
‘Рука Твоя легка!
‘А для Тебя я кашу
‘Начну варить пока.
‘О мастерств моемъ ужь каждый свдалъ:
‘Я кашу лучше всхъ варю,
‘И съ той поры какъ взятъ къ царю,
‘Я только то и длалъ.’
Сподвижникъ знаменитый
Его достойныхъ длъ,
Румянами покрытый, *
Къ Маріи вдругъ подслъ.
И говоритъ: ‘Себ подобнаго не знаю!
‘Военнымъ былъ средь мирныхъ лтъ,
‘Теперь, когда торговли нтъ,
‘Торговлей управляю.’
* Обрзковъ, Mиx. Алексев., генералъ-лейтенантъ, директоръ департамента вншней торговли.
Вдругъ слышенъ шумъ у входа.
Березинскій герой *
Кричитъ толп народа:
‘Раздвиньтесь предо мной!’
Пропустимте его, тутъ каждый повторяетъ,
Держать его гршно бы намъ:
Мы знаемъ, онъ другихъ и самъ
* Чичаговъ.
Охотно пропускаетъ. *
Украшенный внками,
Приходитъ Витгенштейнъ,
Герою римачами
Давно приписанъ Рейнъ.
Онъ говоритъ: ‘Богъ всть какъ съ вами очутился!
‘Летлъ я къ слав налегк,
‘Летлъ-лтлъ, съ мечомъ въ рук,
‘Но съ Люцена я сбился!’
* Послдніе два куплета, какъ отдльное осьмистишіе, напечатаны во 2й книг XIX Вка Бартенева, стр. 296.
Пронырливый отъ вка,
Сибирскій Лиллилутъ,
Обращикъ человка,
Явился Пестель тутъ.
‘Что правитъ Богъ съ небесъ землей,— ни въ грошъ не ставлю,
‘Диви, пожалуй, онъ глупцовъ!
‘Сибирью самъ съ Невы бреговъ
‘И правлю я, и граблю.’
Трактатъ о воспитаньи
Приноситъ новый Локкъ. *
‘Въ малютк, при стараньи,
‘Поврьте будетъ прокъ.
‘Отдайте мн его! Могу на Нижній смло
‘Сослаться объ ум своемъ,
‘Въ Гишланьи — не таюсь грховъ —
‘Совсмъ другое дло.
* Муравьевъ-Апостолъ, И. М., умершій въ 1851 году. Онъ былъ членомъ Бесды, получилъ основательное классическое образованіе, переводилъ Горація и писалъ ‘Письма изъ Сожженной Москвы въ Нижній-Новгородъ, къ другу’ (числомъ 15), печатавшіяся въ Сын Отечества, въ 1813—1815 годахъ, трактующія о воспитаніи и направленныя главнымъ образомъ противъ галломаніи и поверхностнаго образованія. И. М. Муравьевъ-Алостолъ былъ прежде нашимъ посланникомъ въ Испаніи. Авторъ приводимаго стихотворенія, очевидно, принадлежавшій къ противникамъ Бесды, не могъ понять значенія и достоинства Муравьева, одного изъ серіознйшихъ писателей своего времени. То же пристрастіе видно въ отзыв о такихъ писателяхъ, какима были князь Шаховской и братья (двоюродные) Львовы, друзья Державина, люди очень даровитые, въ особенности старшій, Николай Александровичъ (ум. 1803). Ширпискій-Шихматовъ, Кикинъ, Захаровъ и Языковъ были крайніе шишковисты. Первый называется въ стихотвореніи ‘кликушей’, второй — ‘онъ въ арміи Бесды членъ, онъ — генералъ въ Бесд*, Языковъ — ‘еровъ злодй присяжный’, Захаровъ, авторъ сочиненія Похвала женамъ,—
…. пресловутый
Присяжный Славянинъ,
Ораторъ женъ надутый,
Бесды исполинъ.
Хвостовыхъ было двое: одинъ извстный графъ, бездарный стихотворецъ, другой — славился (или имлъ претензію) своимъ остроуміемъ.
‘Горація на шею
‘Себ я навязалъ,
‘Хоть мало разумю,
‘Но много прочиталъ.
‘Малютку радъ учить всмъ лексиконамъ въ мір,
‘Но математик — никакъ!
‘Боюсь, докажетъ — я дуракъ,
‘Какъ дважды два четыре!’
Дале являются къ Спасителю тогдашніе литераторы: Кикинъ, Хвостовы, братья Львовы, князь Ширинскій-Шихматовъ, Карабановъ, князь Шаховской, Языковъ и Захаровъ, нкоторые изъ нихъ изображаются чертами сатиры Воейкова Домъ Сумашедшихъ.
Замчательно что Второвъ въ эту поздку въ Петербургъ не только ни разу не былъ у Карамзина, но и совсмъ о немъ не упоминаетъ въ своемъ журнал. Вообще имя этого писателя, которому онъ такъ много обязанъ своимъ развитіемъ, посл 1803 года встрчается у него не боле двухъ, трехъ разъ, и притомъ безъ прежняго восторженнаго отношенія, оно упоминается только при названіи его исторіи, которую нашъ герой прочитывалъ по мр ея выхода. Находясь въ Петербург, Второвъ самымъ тщательнымъ образомъ переписываетъ (вроятно у Кованьки) сатиру на Карамзина, подъ названіемъ Бракосочетаніе г. Карамзина,
Такъ какъ эта піеса еще не была нигд напечатана, то приводимъ ее въ редакціи записанной Второвымъ.

Бракосочетаніе г. Карамзина. *

* H. М. Карамзинъ въ первый разъ былъ женатъ (1801 года) на Елизавет Ивановн Протасовой, во второй (1804 года) — на княжн Екатерин Андреевн Вяземской. Кажется, приводимая сатира относится ко второй женитьб.
‘Кажется, вся природа брала участіе въ свадьб г. Карамзина, поэтому и церемоніалъ ея заслуживаетъ особеннаго вниманія. Заря утренняя начала уже красить восточное небо, и розовый цвтъ ея сыпался на блые граниты, но солнце не выказывало еще лица своего, когда начался благовстъ вздохами чувствительныхъ сердецъ. Онъ продолжался до тхъ поръ пока
Солнце красное явилося
На лазури неба чистаго,
И лучами злата яркаго
Освтило рощу тихую.
Въ сію минуту стнанія престали, потому что она (роща) назначена была для бракосочетанія. Здсь опишу я мсто на которомъ должно было ему совершиться. Въ тни липовой рощи возвышается небольшой холмикъ, размаринами увнчанный. Внизу разстилаются тучные, густозеленые, блыми, синими и красными цвточками распещренные луга, за которыми по желтымъ пескамъ Журчитъ кристальный ручеекъ, дале пасутся многочисленныя стада, тамъ молодые пастухи, сидя подъ тнію деревъ, поютъ простыя псни и тмъ сокращаютъ лтніе дни. На верху холмика стоитъ миртовая бесдка съ надписью: Храмъ Любви. Въ ней все просто, но все дышетъ любовью. Простой дерновый жертвенникъ, украшенный ландышами и васильками, сооруженъ посреди ея, на жертвенник статуя божества, которому посвященъ храмъ сей. По стнамъ видны изображенія: 1) Геркулеса сгарающаго отъ любви къ Омфал, 2) Венеры пылающей въ объятіяхъ Марса, 3) Пенелопы съ ея безконечнымъ ковромъ и пр. Входъ стерегутъ два купидона съ язвительными своими стрлами. Здсь-то долженъ былъ Карамзинъ получить руку своей любезной. Минута соединенія ихъ наступила, и….
Улыбнулось все твореніе.
Воды съ блескомъ заструилися,
Травки ночью освженныя
И цвточки благовонные
Растворили воздухъ утренній
Сладкимъ духомъ ароматами.
Вс кусточки оживалися,
И пернатыя малюточки,
Конопляночка съ малиновкой,
Въ нжныхъ псняхъ славить начали
День, безпечность и спокойствіе.
Однимъ словомъ, —
Никогда въ Россійской области
Не бывало утро лтнее
Веселе и прекрасне.
Страстные любовники вышли изъ миртовыхъ своихъ шалашей чтобъ идти ко храму. Самые жители Олимпа осчастливили своимъ присутствіемъ чувствительныхъ любовниковъ: вотъ порядокъ ихъ шествія:
1) Впереди Аполлонъ, за нимъ:
2) Девять Музъ съ своими аттрибутами,
3) Невзнузданный Пегасъ,
4) Три граціи,
5) Игры, Смхи и Веселости съ корзинками фіалокъ и незабудочекъ, которыми они усыпаютъ путь любовниковъ,
6) Новобрачные въ блыхъ одеждахъ, съ распущенными по плечамъ волосами и препоясанные розовыми гирляндами,
7) Вторая половина Игръ и Смховъ,
8) Три купидона, навьюченные твореніями жениха,
9) Шествіе заключается толпой чувствительныхъ писателей разныхъ лтъ и состояній, съ заплаканными глазами, съ воздымающеюся отъ вздоховъ грудью и съ блыми платками въ рукахъ.
Въ такомъ порядк пришла процессія въ храмъ, гд жрецъ природы, въ одежд небеснаго цвта, ожидалъ ихъ. На правомъ клирос пли соловьи, а на лвомъ желтобокіе чижечки.

Обрядъ бракосочетанія.

Новобрачные имли въ рукахъ по букету ландышей. Жрецъ природы предшествуя имъ плъ съ обоими ликами слдующій псаломъ съ припвомъ:
Лишась способности гршить,
И другу, недругу закажемъ
Кого-нибудь въ соблазнъ вводить,
Лишась способности гршить.
Прямымъ раскаяньемъ докажемъ
Что можемъ праведными быть,
Лишась способности гршить.
Отнын будетъ все иное:
Чтобъ строгимъ людямъ угодить,
Мужей оставимъ мы въ поко,
А женъ начнемъ добру учить,
Лишась способности гршить.
Среди собраній свтскихъ будемъ
Ругать, какъ можно больше, свтъ,
Лишась способности гршить.
Посл сего жрецъ говорилъ краткое поучительное слово слдующаго содержанія: ‘Именемъ природы заклинаю васъ любить другъ друга, именемъ той которая велика въ треск громовъ и бурь, въ дыханіи Зефира и въ рев Борея… (въ сіе время сильно подулъ втеръ).’ По окончаніи же слова, жрецъ вопросилъ: ‘Кроткій юноша! Хочешь ли ты соединить судьбу свою съ судьбой этой прекрасной двицы?’ На что Карамзинъ отвчалъ:
Чиномъ я не генералъ
И богатства не имю.
Но любить ее умю.
Потомъ Жрецъ вопрошаетъ о томъ невсту:
Тутъ прекрасная вздохнула,
На любезнаго взглянула
И сказала: я твоя!
Посл того Жрецъ читалъ слдующее воззваніе къ природ:
Жрецъ. Воззовемъ къ природ!
Ликъ. Мать любезная природа! Улыбнись!
Жрецъ. Очарованъ онъ тобою.
Богъ, играющій судьбою,
Богъ, коварный Купидонъ!
Ядовитою стрлою
Ты лишилъ его покою.
Какъ ужасенъ твой законъ!
Мудрыхъ мудрости лишаетъ.
И паки другое воззваніе къ природ:
Жрецъ. Воззовемъ къ природ!
Ликъ. Мать любезная природа! Улыбнись!
Жрецъ. Священная природа!
Твой нжный другъ и сынъ
Невиненъ предъ тобою.
Ты сердце мн дала.
Твои дары благіе
Украсили ее.
Природа! Ты хотла
Чтобъ я ее любилъ.
По окончаніи воззваній, дв горлицы принесли внки для новобрачныхъ, которые Жрецъ принялъ и возложилъ на нихъ, говоря:
Сплетенный вамъ внокъ изъ блыхъ туберозъ,
Изъ свжихъ ландышей, изъ юныхъ алыхъ розъ,
Для васъ однихъ сплетенъ онъ чистою рукою.
Прокименъ, гласъ в:
Простите, скромные диваны,
Свидтели нескромныхъ длъ!
Стихъ кд:
Простите, хитрости, обманы.
Бда мужей, забава женъ!
Чтеніе вмсто Апостола:
‘Къ другу моего сердца, единственному, безцнному посланія чтеніе:
‘Мы живемъ въ печальномъ мір. Но кто иметъ друга, тотъ пади на колна и благодари Вездсущаго! Мы живемъ въ печальномъ мір, гд часто страдаетъ невинность и гибнетъ добродтель, но человкъ иметъ утшеніе — любить! Сладкое утшеніе: любить друга, любить добродтель! Любить и чувствовать что мы любимъ!.. Любезная! Сіи дв слезы, которыя выкатились изъ глазъ моихъ, теб посвящаю.’
Апостолъ читала Любовь-Малиновка. Затмъ аллилуія и чтеніе вмсто Евангелія:
‘Ты молчишь, прекрасная! Пожимаешь руку мою и слезы блистаютъ въ глазахъ твоихъ. Ахъ! Он каплятъ, каплятъ на мое сердце, подобно перламъ небеснаго дождя, падающимъ сквозь солнце. Блый флеръ поднимается на груди твоей. Сердца наши разумютъ другъ друга. И я также могу плакать вмст съ тобою! Вотъ слезы мои.’
Абіе малая эктинія. Граціи приносятъ чашу со слезами чувствительности. Жрецъ природы подноситъ ее трижды сперва мужу, потомъ жен, въ которую нжныя ихъ сердца прибавляютъ еще по нскольку капель сего небеснаго дара. Граціи отдаютъ чашу Зефирамъ, которые и относятъ ее во святилище. Посемъ жрецъ ведетъ ихъ вокругъ жертвенника и поетъ слдующій тропарь, а за нимъ и оба лика.
Тропарь, гласъ а, вмсто: ‘Исайе! ликуй!…’ и пр.
Пора, друзья, за умъ намъ взяться,
Безпутство кинуть, жить путемъ,
Не вкъ за бабочкой гоняться,
Не вкъ быть рзвымъ мотылькомъ!
Иной тропарь, гласъ н, вмсто: ‘Слава, Теб…’ и пр.
Какой законъ святе
Врожденныхъ сердца чувствъ!
Какая власть сильне
Любви и красоты!
Иный тропарь, гласъ и, вмсто: ‘Святіи мученицы, иже’ и проч.:
Я неволенъ,
Но доволенъ
И желаю плннымъ быть.
Милы музы
Ваши узы.
Ахъ! не тягостно носить!
Музы сняли съ нихъ внки. Аполлонъ и вся процессія (sic) привтствовала ихъ, а жрецъ говорилъ еще краткое поученіе:
Любовь и дружба — вотъ чмъ можно
Себя подъ солнцемъ утшать.
Искать блаженства намъ не должно,
Но должно мене страдать.
Новобрачные, будучи врные послдователи своего исповданія, читали посл сего акаеистъ природ съ припвомъ: ‘Мать любезная природа! Улыбнись!’ По окончаніи онаго, Жрецъ благословилъ ихъ и учинилъ обычный отпустъ.
Страстные любовники повторили клятвы въ шалашахъ своихъ и, запечатлвъ ихъ пламенными поцлуями, наконецъ ‘небо на земл вкусили…’
Эта сатира-пародія отнюдь не можетъ служить доказательствомъ враждебнаго настроенія къ Карамзину молодаго поколнія тогдашнихъ литераторовъ. Были насмшки, полемика, но ожесточенной вражды не было. Занятый своей Исторіей, Карамзинъ не принималъ непосредственнаго участія въ литературномъ движеніи первыхъ двухъ десятилтій этого вка, но самое эте движеніе,— дятельность и борьба двухъ литературный партій, Бесды (1811—16) и Арзамаса (1815—18),— было вызвано знаменитымъ писателемъ. Герой нашъ искалъ литературныхъ знакомствъ безъ различія кружковъ и приходовъ и очень легко находилъ ихъ, такъ какъ тогдашніе литературные кружки были не такъ замкнуты, а тогдашніе литераторы были очень сообщительны.
Иванъ Алексевичъ чуть ли не ежедневно бывалъ въ Петербургскомъ театр. Въ тогдашній сезонъ пользовались большимъ успхомъ піесы поучительнаго содержанія, носящія названіе уроковъ,— Урокъ Дочкамъ, Урокъ Холостымъ, женатымъ и т. д., впрочемъ, играли: Отелло, Калифа Багдадскаго, Ябду и Иигенію въ Авлид. Публику восхощали слдующіе актеры и актрисы: Сосницкій, Толченовъ, Брянскій, Семенова и об Сандуновы. {Урокъ Дочкамъ, въ 1 дйствіи, соч. Ивана Крылова. С., Т. Театральн., 1807. Урокъ Холостымъ, или Наслдники, въ 1 дйствіи, въ стихахъ, соч. Михаила Загоскина, М. Т. Семена, 1822. Урокъ женатымъ, въ 1 дйствіи, въ стихахъ, соч. князя Александра Шаховскаго. Спб. Т. Театральи, 1823. Кром этихъ, были еще два ‘урока’: кокеткамъ, или Липецкія Воды, знаменитая, по надланному ею шуму, комедія князя Шаховскаго, въ 5 дйствіяхъ, имвшая два изданія (1815 и 1819), и Мужьямъ, перев. съ французск. Вальдберга (Лсогорова). Упоминаемый здсь Отелло — передлка Дюсиса, перев. Ив. Вельяминовымъ (Спб. Т. Театр., 1808). Калифъ Багдадскій, или приключенія въ молодости Гарунъ-аль-Рашида, въ 2 д., соч. Дидло. М. Тип. Кузнецова, 1822. Иигенія въ Авлид, въ 5 дйств., соч. Расина, перев. Михаила Лобановъ. Спб. Тип. Сенатск. 1815. Ябда Капниста напечатана въ Петербург (Имлер. Тип.), въ 1798. Объ упоминаемыхъ здсь актерахъ можно найти любопытныя подробности въ Воспоминаніяхъ Аксакова и Вигеля.} Распространившись объ интеллектуальныхъ интересахъ, занимавшихъ нашего героя въ Сверной Пальмир, къ числу которыхъ относится также посщеніе Эрмитажа, горнаго музея, Кунсткамеры, училища глухонмыхъ и пр. Не можемъ умолчать что большая часть его времени уходила на хожденія по канцеляріямъ и департаментамъ, на посщенія чиновниковъ, крупныхъ и мелкихъ, нужныхъ и ненужныхъ, на игру въ бостонъ. Карточная игра, по его словамъ, доставляла лучшее знакомство. Въ посщеніяхъ своихъ Второвъ не забылъ и Магницкаго. Михаилъ Леотьевичъ принялъ его ласково, разспрашивалъ о Симбирск и распространился о тогдашнемъ нелравосудіи. Между прочимъ, онъ разказывалъ объ одномъ воронежскомъ происшествіи, случившемся во время его вице-губернаторства: какъ богатые, но жестокіе помщики, Синявины, мужъ и жена, заскшіе до смерти двухъ человкъ, были оправданы судомъ, Сенатомъ и Государственнымъ Совтомъ, и какъ, однакоже, покарало ихъ Божеское правосудіе, внезапною и мучительною смертію.
Собираясь вызжать изъ Петербурга, Второвъ распорядился такимъ образомъ: Дмитрій съ вещами долженъ былъ плыть водой до Нижняго, а самъ онъ, налегк, въ дилижанс, отправился въ Тверь, куда призывалъ его Пяткинъ, общавшійся сопутствовать ему до Самары. Прощаясь съ бариномъ, врный слуха горько плакалъ. Бдняга все время боллъ въ Петербург. Героя нашего очень тревожили жалобы Дмитрія на боли головы и груди и колотье въ боку, хотя онъ и пересылалъ, черезъ Марью Васильевну, жен его, ‘Дуньк’, успокоительныя извстія. Собственно для Марьи Васильевны, съ которой онъ изъ-за этого ‘Митьки’ полемизировалъ, даже находясь въ Петербург, прибавляются слдующія слова: ‘Я очень доволенъ его услугами. Онъ сберегалъ меня въ дорог отъ холода, самъ не спавши и сидя на козлахъ во всю дорогу по ночамъ’. Непритворную грусть чувствовалъ Второвъ до самой Твери, сидя въ дилижанс, въ обществ незнакомыхъ ему лицъ.
Второвъ возвратился въ Самару 24го мая, найдя въ дом все благополучно и новорожденную дочь Юлію. Торопясь домой, въ надежд отдохнуть отъ петербургскихъ треволненій, успокоиться отъ Житейскихъ бурь на лон семейнаго счастія, Иванъ Алексевичъ, больше чмъ когда-нибудь, обманулся въ своихъ ожиданіяхъ. Не только счастія, во и сколько-нибудь сносной, спокойной жизни не нашелъ онъ въ Самар: все его раздражало и волновало до такой степени что онъ не охотно и рдко принимался за дневникъ, а если и принимался, то большею частію изливалъ въ немъ свои жалобы на судьбу, службу, жену и людей, онъ замтно становился Желчнымъ, сварливымъ и очень часто цлыя ночи проводилъ безъ сна. Начинающаяся старость, или переходъ къ ней, могли быть причиною такой перемны въ его характер, но могла быть и причина другая, петербургская поздка, петербургская жизнь. Скучно и тоскливо ему стало въ Самар. Въ октябр 1823 года умеръ другъ его юности, Николай Львовичъ Хардинъ. ‘Я пережилъ всхъ друзей моихъ! грустно онъ восклицаетъ: чего еще остается Ждать мн!’ Но изъ воспоминаній его давно изгладились ранніе друзья юности, Веревкинъ и симбирскіе педагоги. Что съ ними сталось? не извстно. Въ март слдующаго года умерла сестра Марьи Васильевны, Дарья Васильевна Дзычканецъ, оставивъ двухъ малолтныхъ дочерей и больнаго мужа. Катерина едотовна старла и хирла, Марья Васильевна чахла и становилась нестерпимою по своей раздражительности. Хотя отношенія со Струковымъ были по прежнему не дурны, но Григорій Никаноровичъ большею частію проживалъ теперь въ Илецкой Защит, которая обязана ему своимъ устройствомъ, приходилось имть дло съ его помощниками, совтниками правленія, а сношенія съ ними приводили къ ссорамъ и непріятностямъ всякаго рода. Изъ Петербурга долго не было ни слуху ни духу о дл, объ орден и дворянств. Казалось, петербургскіе друзья совсмъ забыли нашего героя, но В. Г. Пяткинъ стоялъ на страж его интересовъ. Въ март 1824 года онъ писалъ что Сенатъ отказалъ министру въ представленіи Второва къ Владимірскому кресту, на томъ основаніи что права за полученіе этого ордена принадлежатъ только дворянамъ прослужившимъ три трехлтія, а не дворяне имъ пользоваться не могутъ. ‘Вотъ какое правленіе! восклицаетъ герой нашъ при этой всти, гд искать правосудія? Можетъ ли быть патріотизмъ къ несправедливому отечеству!’ Но Василій Гавриловичъ, имвшій связи въ Петербург, не переставалъ ободрять своего родственника: онъ совтовалъ ему бросить службу и перехать на жительство въ Петербургъ, мысль нкоторое время соблазнявшая все семейство Второвыхъ, но Ивана Алексевича начинала уже пугать старость и ослабвающее зрніе. Но и въ эту невеселую пору два обстоятельства оживили его упадшій духъ. Первое случилось въ іюн 1824 года. Это было кратковременное пребываніе въ Самар Павла Петровича Свиньина, отправлявшагося въ Астрахань, Гурьевъ, Уральскъ, Защиту, Оренбургъ и дале въ Сибирь. Онъ разспрашивалъ Второва о достопамятностяхъ Самары: о Царскомъ Курган, о Лысой Гор, о какой-то надписи Петра I, обо всемъ этомъ не только разказалъ ему Второвъ, но и составилъ для него записку. Второе событіе было боле важное, пріздъ въ Самару государя.
Императоръ Александръ прибылъ въ Самару 8го сентября, по Волг, {Экипажи свиты хали нагорною стороной. Тарасовъ, говора объ этомъ путешествіи (см. Русскую Старину 1872, т. V, стр. 357—258), съ восторгомъ говоритъ о плаваніи по Волг отъ Ставрополя де Самары.} изъ Ставрополя, гд онъ ночевалъ въ дом Катерины едотовны. Съ пристани до коляски онъ шелъ пшкомъ, привтливо раскланиваясь со множествомъ народа, столпившагося къ этому мсту не только изъ города, но и изъ окрестныхъ деревень. Квартира ему была отведена въ дом Г. Н. Струкова, до которой онъ халъ шагомъ, задерживаемый восторженно встрчавшимъ его народомъ. Изъ квартиры онъ не разъ выходилъ на крыльцо чтобы раскланяться съ народомъ. Обдалъ уже при огн, съ Дибичемъ, Вилье, Соломкой и хозяиномъ дома, Струковымъ. Тотчасъ же посл обда императоръ пожелалъ чтобъ ему была представлена жена чиновника Второва, можно судить объ изумленіи Ивана Алексевича и Марьи Васильевны! Между тмъ дло объяснилось просто: квартируя въ дом Катерины едотовны, благодушный императоръ разговорился со старушкой о ея семь, обласкалъ всхъ ея членовъ жившихъ въ Ставропол, то-есть двухъ сыновей съ ихъ женами, а пріхавъ въ Самару вспомнилъ о дочери. Марья Васильевна со старшею дочерью, Катериной Ивановной, были представлены государю Струковымъ. Императоръ Александръ милостиво разговаривалъ съ перепугавшимися отчасти женщинами, разспрашивалъ ихъ о семейств, шутилъ съ двицей Второвой и подарилъ ей брилліантовый фермуаръ. Богатые подарки, въ вид перстней, часовъ и т. п., онъ разсыпалъ щедрою рукой везд и всюду, за малйшее къ нему вниманіе или услугу, то же самое было въ Ставропол и Самар. Кому не давались подарки, какъ напримръ людямъ изъ низшаго класса общества, т получали щедрое денежное вознагражденіе. Такъ въ Самар матросы военнаго гардкоута, на которомъ находился императоръ, получили по десяти рублей, унтеръ-офицеры по двадцати рублей на человка, а перевощики, перевозившіе царскіе экипажи черезъ Волгу, двсти рублей. Но не подарки, не матеріальныя выгоды, а необыкновенная привтливость и добродушіе привлекали къ императору умы и сердца. На другой день, при общемъ представленіи, императоръ Александръ обратился ко Второву со слдующими словами, сопровождаемыми улыбкой: ‘Я познакомился въ Ставропол съ вашею тещей.’ Постивъ соборъ и прохавъ нсколько улицъ, императоръ отправился по тракту на Оренбургъ. Вслдъ за нимъ поскакалъ Струковъ, захвативъ съ собою записку по длу Второва, которую онъ надялся гд-нибудь, во время пути, вручить Дибичу. Въ офиціальномъ описаніи царскаго прізда въ Самару, которое мы нашли въ бумагахъ Второва и которое, кажется, имъ составлено, говорится что Самара, въ теченіи столтія, два раза видла русскихъ государей: въ 1722 году Петра I, а въ 1824 году Александра I. Здсь кстати будетъ привести разказъ о посщеніи Самары императоромъ Александромъ I другаго очевидца, Второвасына:
‘Мн только-что исполнилось семь лтъ, когда покойный императоръ, путешествуя по Россіи, постилъ нашъ уздный городокъ. Онъ пріхалъ туда изъ Ставрополя водой, 8го сентября. Толпа народа ждала его у пристани, на берегу Волги. Выстрлы съ катера на которомъ халъ государь возвстили его приближеніе. Приставъ къ берегу государь шелъ пшкомъ до коляски, которая его ожидала вблизи. Наружности его хорошенько я не помню и едва да могу отдать себ отчетъ, кто именно былъ государь, изъ двухъ генераловъ шедшихъ рядомъ впереди царской свиты: съ государемъ шелъ Дибичъ. Народъ, по обыкновенію, привтствовалъ государя крикомъ: ура! и бросая вверхъ шапки. Пріздъ Александра въ Самару составляетъ для нашего семейства достопамятное событіе. Будучи въ Ставропол, онъ останавливался въ дом моей бабушки, Мильковичъ, которую очень обласкалъ, какъ и все ея семейство, и, узнавъ, между прочимъ, что въ Самар дочь ея въ замужеств за однимъ изъ тамошнихъ чиновниковъ, немедленно по прізд въ вашъ городъ потребовалъ къ себ маменьку и старшую сестру мою, Екатерину. Квартира для него отведена была въ дом управляющаго солянымъ правленіемъ, Струкова, одномъ изъ лучшихъ въ то время. Можно себ представить изумленіе которое произвело требованіе государя въ вашемъ семейств, еще ничего не знавшемъ о причин! Маменька боле испугалась нежели обрадовалась, и ее большаго труда стоило уговорить хать къ государю. Пріемъ государя былъ какъ нельзя боле ласковъ: онъ довольно долго говорилъ съ маменькой, шутилъ съ сестрой и подарилъ ей фермуаръ. Маменька посл того почти боготворила Александра, и когда вскор потомъ онъ скончался, она оплакивала потерю его какъ бы ближайшаго сердцу ея человка. Папеньк онъ сказалъ также нсколько привтливыхъ словъ при общемъ представленіи къ нему всхъ чиновниковъ.’
Но ожиданія возбужденныя въ семь Второвыхъ пріздомъ императора не исполнились: Дибичъ отказался принять записку отъ Струкова. Приведенный въ отчаяніе, Второвъ послалъ къ государю письмо, но письмо это, по его выраженію, ‘валялось’ до конца апрля 1825 года, а потомъ, чрезъ министра юстиціи, возвратилось къ главному источнику его горя, въ общее собраніе Сената. ‘Настоящее ужасно, пишетъ нашъ герой, будущее еще ужасне: вотъ что къ старости! Почти съ самаго прізда изъ Петербурга такія все непріятности!.. Отчего это? Прежде я былъ бдне, теперь, можетъ-быть, много и лишняго, но утшаетъ ли богатство? Богъ знаетъ что я такое: ни рабъ, ни господинъ, но первый меня счастливе по чувствамъ. Господи, успокой меня!’ Но покой не приходилъ, а семейные раздоры дошли до того что въ конц 1824 года Иванъ Алексевичъ откровенно сознается что ему нечего не остается, какъ бжать куда глаза глядятъ, оставивъ дтей на произволъ судьбы. Но пока онъ размышлялъ объ этомъ, Марья Васильевна, въ конц января 1825 года, посл крупной ссоры, взявъ съ собою вторую дочь ‘Аннушку’, ухала поспшно въ Катериновку, объявивъ мужу что она ‘оставляетъ его на вки’. Яблокомъ раздора между супругами послужилъ все тотъ же злополучный ‘Митька’. Однажды, разсердившись, Марья Васильевна прогнала его вонъ, объявивъ что отдастъ его въ рекруты. Иванъ Алексевичъ вступился за своего любимца и запылала война, продолжавшаяся два мсяца, до конца марта, до возвращенія въ Самару Марьи Васильевны. Не должно, впрочемъ, думать что Иванъ Алексевичъ баловалъ своего любимца до крайности ‘до безнаказанности, нтъ’, онъ его наказывалъ и разъ даже очень чувствительно, за то что не ночевалъ дома и явился только на другой день пьянымъ. Занося это событіе въ свой журналъ, герой нашъ прибавляетъ слдующія строки: ‘Ахъ, люди! Какіе варвары! Кажется, они меньше мучатся и при самомъ наказаніи, нежели тотъ кому должно ихъ наказывать. Я цлый день въ огорченіи’. Но громы семейной войны смолкли не за долго: ода безпрестанно возобновлялись до тхъ поръ пока злая чахотка не сложила въ постель бдную Марью Васильевну и не свела ее въ могилу, что случилось 27го апрля 1826 года. Иванъ Алексевичъ искренно оплакивалъ ея потерю. Прежняя горечь отношеній имъ была забыта, и въ его воспоминаніи остался одинъ свтлый образъ ‘друга’ съ которымъ онъ прожилъ двадцать лтъ. Конечно, фантазія и сентиментальное настроеніе его мыслей рисовали образъ этого друга далеко не въ дйствительномъ свт, но, съ другой стороны, мы не имемъ права сомнваться и въ искренности его чувства, такъ какъ не подлежитъ сомннію что Второвъ любилъ, насколько могъ и былъ способенъ, свою жену. Со дня погребенія, въ продолженіи многихъ лтъ, до самой смерти своей, не разъ приходилъ онъ на ея могилу, большею частію въ начал мая, грустилъ, мечталъ, плакалъ и срывалъ нсколько пучковъ ‘душистой травы и свжихъ цвтовъ’. Врный Дмитрій не долго пережилъ свою барыню: онъ умеръ черезъ два мсяца и похороненъ на томъ же Самарскомъ кладбищ. Иванъ Алексевичъ подробно и съ непритворною скорбью разказываетъ о его болзни и смерти. Посщая могилу жены, онъ иногда заходилъ и къ мсту гд покоился прахъ его ‘добраго слуги’, онъ оставлялъ здсь сорванную траву и цвты, можетъ-быть, символомъ загробнаго примиренія враждовавшихъ на земл покойниковъ. Въ начал 1825 года овдовла и Анна Васильевна Панова, врный другъ Второва, но смерть Василія Николаевича не измнила ни ея образа жизни, ни ея общественнаго положенія.
Извстіе о смерти императора Александра I было получено въ Самар 9го декабря 1825 года. Вотъ что записано у Второва объ этомъ происшествіи: ‘Вчерась посл обда получено ужасное извстіе о кончин государя. Боже мой, до чего еще дожилъ я! Что будетъ въ моемъ любезномъ отечеств! Оно осиротло. Кажется, Константинъ будетъ его преемникомъ, но будетъ ли онъ такъ добръ, кротокъ и милостивъ? Это въ Твоей святой вол.’ Несмотря на достоврность извстія, въ Самар, 12го декабря, въ день рожденія императора, продолжали молиться о его здоровь, такъ какъ распоряженіе о присяг новому императору привезено было уже посл молебствія. Въ день Новаго 1826 Года Второвъ пишетъ слдующія строки: ‘Какія событія въ нашемъ политическомъ мір! Мы присягали двумъ новымъ царямъ въ короткое время. Константинъ, по первородству, отказался отъ престола еще прежде кончины Александра. У насъ теперь императоръ Николай I. Какіе ужасные слухи о Петербург! Тамъ было возмущеніе за присягу другому, лилась кровь человческая. И что теперь длается, и что будетъ посл, извстно Богу!’ О судьб декабристовъ Второвъ узналъ изъ газетъ въ половин января 1826 года. ‘Извстіе напечатанное въ Инвалид о заговорщикахъ поразило меня: тутъ есть мои знакомые: два брата Бестужевы, Рылевъ, Сомовъ, особливо Николай Алексевичъ Пановъ, котораго участь занимала меня во всю дорогу до Ставрополя.’ Декабристъ Пановъ, по всей вроятности, родственникъ В. Н. Панову, служилъ поручикомъ въ! лейбъ-гренадерскомъ полку. Вмст съ своимъ товарищемъ, поручикомъ Сутгофомъ, онъ старался взбунтовать этотъ полкъ, но усплъ только нсколько ротъ его повести на Сенатскую площадь, которыя и присоединилъ къ мятежникамъ. По опредленію верховнаго уголовнаго суда, Пановъ (2й) отнесенъ къ первому разряду государственныхъ преступниковъ, присужденныхъ къ смертной казни отсченіемъ головы, но наказаніе смягчено и замнено каторжною работой. Второвъ еще разъ упоминаетъ о декабристахъ въ август того же года, подъ 15мъ числомъ: ‘Боле мсяца общее любопытство занимала участь заговорщиковъ. Вотъ уже 5 человкъ изъ нихъ повшено, въ томъ числ и знакомый мн Рылевъ, прочіе сосланы въ каторгу, а иные въ солдаты. Здсь чрезъ Самару провезли въ конц іюля слдующихъ лицъ, въ солдаты: Петра Бестужева, Веденяпина и Кожевникова, а до 9го августа: Мусина-Пушкина, Вишневскаго и Лаппу. Сихъ трехъ послднихъ я видлъ.’ {Мичманъ Петръ Бестужевъ, прапорщикъ Веденяпинъ 2й, лейтенантъ Мусинъ-Пушкинъ, лейтенантъ Вишневскій и подпоручкъ Лаппа, отнесенные къ XI разряду государственныхъ преступниковъ, были разжалованы только въ солдаты, но подпоручикъ Кожешковъ, причисленный къ X разряду, по разжалованіи, былъ сославъ въ Сибирь. Бестужевы и Сомовъ (Орестъ Мих.), сотрудники Рылева по Полярной Звзд. Сомовъ, авторъ Гайдамака, малороссійской были, былъ извстенъ своими критическими статьями.} Между тмъ въ Симбирск схватили князя Баратаева, {Михаила Петровича, упоминаемаго выше. Онъ былъ (ум. 1856) извстный археологъ и нумизматъ и, по возобновленіи въ 1820 году масонскихъ ложъ, мастеръ Симбирской ложи Ключъ къ Добродтели. Онъ былъ тоже другомъ А. . Лабзина, издателя Сіонскаго Встника, и помогалъ послднему въ то время когда онъ былъ сославъ (1822) въ Симбирскъ.} въ Самар — Христа (Ив. Ив.), повсюду распространилась паника, въ Казани прошелъ слухъ о самоубійств Второва. Литературныя занятія и знакомства его были поводомъ этого слуха. Разказывали что Иванъ Алексевичъ, испугавшись ареста Христа, отвезеннаго въ Москву, и страшась’ свои бумаги, самъ себя лишилъ жизни. Этотъ слухъ не только огорчилъ, но и оскорбилъ сестру нашего героя, Александру Алексевну Ефебовскую. ‘Бумаги ваши, пишетъ она брату, я знаю и ваши правила, то не поврила бъ ничему. Еслибъ государь имлъ къ себ поближе и поболе такихъ людей, какъ вы, то не нужны бы тлохранители. На сей конецъ я была спокойна, хотя клевета преслдуетъ всегда добрыхъ, но, врно, вы бы, при своей невинности, не были такъ малодушны. Уже падали подозрнія на X. (Христа), не по его ли что затямъ? Но я не врю чтобы могъ имть подлость… Слава Богу, слава Богу, что клевета клеветой осталась! Не думаю чтобы вы все имли еще охоту собирать дурацкія письма и т. п., клевета и это поставитъ въ черномъ вид. Истребите, ради Бога, дурацкій архивъ свой. Я не понимаю за что вы имете недоброжелателей, при всхъ святыхъ вашихъ правилахъ и добромъ сердц!’ Но мысль о дурацкомъ архив {‘Дурацкій архивъ’ (если только онъ не истребленъ авторомъ въ 1825 году) состоитъ изъ разныхъ выписокъ изъ печатныхъ книгъ, русскихъ и французскихъ, изъ статей автора и друзей его (Фурмана, Германа, Литвинова и др.) и изъ произведеній которыя не могли явиться въ печати. Къ числу послднимъ относятся: Путешествіе Радищева, стихотворенія на смерть императора Павла, стихотворенія приводимыя нами въ этой части, нкоторыя мннія адмирала Мордвинова, переводы статей изъ французскихъ журналовъ о первой польской революціи и т. п. Вс эти рукописи переплетены (кажется, самимъ владльцемъ) въ три большія книги. Произведенія самого Второва состоятъ изъ дловыхъ бумагъ, разныхъ проектовъ по судоустройству и изъ писемъ къ нкоторымъ высокопоставленнымъ лицамъ. Изъ запретныхъ стихотвореній обращаетъ на себя вниманіе, кажется, нигд не напечатанное, довольно длинное посланіе Словцова къ Сперанскому, изъ Сибири. Приводимъ изъ него мнніе стихотворца о своемъ друг:
Къ словесности въ теб вдохнула муза склонность,
А философскій вкъ доставилъ мыслямъ вольность.
Къ отважнымъ мнніямъ ты также склоненъ былъ.
Чертами смлыми, какъ я, блистать любилъ.
Но помни, что тому фортуна измняетъ
Кто остроумію, не времени ласкаетъ.
Не начинай играть Вольтеровымъ перомъ,
Читай Вольтера, но… Экзарховымъ умомъ.
Россія хоть давно читаетъ вольнодумовъ,
Но рано ей еще отважить остроумовъ:
Она благодаритъ Монтановъ и Руссовъ,
Но сынъ ея — ей врагъ, когда онъ философъ.
Кто въ сей стран злодй, въ другой тотъ просвтитель.
Одинъ и тотъ же умъ и критикъ, и учитель.
Не то пишу, что бъ ты невольникъ былъ умомъ:
Народу подлому довлетъ быть рабомъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . будь смлъ,
Да только съ тмъ, чтобъ свтъ тебя не разумлъ. И т. д.} долго еще не даетъ покою простодушной Александр Алексевн, несмотря на успокоительныя письма брата и на возвращеніе изъ Москвы Христа.
Поздка въ Казань, о которой упомянуто выше, случилось въ январ 1826 года, еще до смерти Марьи Васильевны. По обыкновенію, Иванъ Алексевичъ, отправляясь въ этотъ городъ, останавливался въ Симбирск и гащивалъ здсь по нскольку дней. Знакомъ ему былъ весь городъ, начиная отъ тогдашняго губернатора Лукьяновича, съ которымъ онъ особенно сблизился въ Петербург.
Въ Казани пробылъ Второвъ ровно четыре недли, въ кругу своихъ старыхъ друзей, А. В. Пановой, барона Пирха, Геркеной (Катер. Петров.) Въ Казани жилъ въ это время знаменитый М. Л. Магницкій, попечитель учебнаго округа. Въ Казани же была въ это время Анна Ефимовна Алфимова, уже извстная намъ переводчица Бесдъ Массилйона, кажется, отказавшаяся отъ иноческой жизни, но не отъ литературной дятельности. Она явилась въ Казань прямо изъ Петербурга, гд хлопотала о печатаніи своего перевода, прошедшаго вс мытарства духовной цензуры въ конц прошлаго царствованія. Второвъ, по обыкновенію, остановился у Пановой, куда Анна Ефимовна сдлала ему первый визитъ, потомъ они видлись ежедневно. Алфимова старалась повліять на религіозное настроеніе нашего героя, вполн христіанское, но отзывавшееся масонскою теософіей. Она разказывала ему любопытныя, но, къ сожалнію, неприводимыя имъ, подробности о своемъ знакомств съ императоромъ Александромъ, императрицами Маріей еодоровной и Елизаветой Алексевной, показывала ихъ подарки и т. п. Можно догадываться только что ея разказы о Фотіи и гр. А. А. Орловой не лишены были комическаго характера, хотя, вскор по отъзд Второва, Алфимова подружилась съ Магницкимъ, казанскимъ архіепископомъ Амвросіемъ, сласскимъ архимандритомъ, и сокрушалась о томъ что ей не удалось обратить нашего героя, съ Магницкимъ и Геркеной познакомилъ ее Второвъ. Самъ онъ въ эту свою поздку познакомился въ Казани съ двумя профессорами, съ Суровцовымъ (Григ. Стел.) и Симоновымъ (Ив. Михайл.), недавно возвратившимся изъ своего заграничнаго путешествія. Этотъ послдній сообщалъ ему любопытныя подробности о своемъ пребываніи въ Париж, Вн и Италіи, показывалъ письма къ нему Гумбольдта, барона Цаха и другихъ знаменитостей въ тогдашнемъ ученомъ мір.
Въ сентябр 1826 года Второвъ былъ обрадованъ пріздомъ двоюроднаго своего брата, В. Г. Пяткина, давно жданнаго гостя. Генералъ Пяткинъ прибылъ въ качеств ревизующаго команды внутренней стражи, а потому въ Самар и Симбирск былъ принимаемъ съ большимъ почетомъ. Губернаторъ Лукьяновичъ сдлалъ ему первый визитъ и пригласилъ его къ себ обдать, Второвъ везд сопутствовалъ своему сановному родственнику. Постивъ своихъ самарскихъ знакомыхъ, Василій Гавриловичъ не забылъ навстить и могилы своей старушки матери. Могила Марьи Васильевны случайно была рядомъ съ нею. Братья служили паннихиду по дорогимъ покойницамъ и оба горько плакали. Вскор посл отъзда Пяткина, 23го сентября, Иванъ Алексевичъ былъ обрадованъ важною перемной въ его семь. Старшей дочери его, Катерин Ивановн, въ это время было безъ малаго двадцать лтъ. Она полюбилась нкоему Михаилу Григорьевичу Темникову, чмъ-то служившему въ соляномъ правленіи, и отвчала ему взаимностью. Темниковъ учился (съ 1816 года) въ Казанскомъ университет, гд окончилъ курсъ съ званіемъ дйствительнаго студента и уже получилъ на него дипломъ. Но Магницкій, признавъ экзамены и выданные по нимъ въ 1819 году аттестаты неправильными, потребовалъ ко вторичному испытанію всхъ молодыхъ людей окончившихъ курсъ въ университет. Явившіеся были утверждены въ ихъ званіяхъ и степеняхъ, а у не явившихся они были отняты по распоряженію Магницкаго. Къ числу послднихъ принадлежалъ и М. Г. Темниковъ, происхожденіе котораго намъ неизвстно. Темниковъ сдлалъ предложеніе, на которое дочь и отецъ изъявили согласіе. Свадьба была 5го февраля 1827 года, въ присутствіи дядей невсты, Сергя и Николая Васильевичей Мильковичъ, ихъ женъ и немногихъ знакомыхъ. Иванъ Алексевичъ какъ-то сталъ жаловаться въ послднее время на холодность къ нему знакомыхъ, на ихъ безучастіе къ его положенію. Въ кругу родныхъ онъ былъ теперь самымъ старшимъ: турья уже обзавелись семействами, дочь выходила замужъ, другая, ‘Аннушка’, была также почти невстой, у Ефебовскихъ дти были еще старше. Молодое поколніе росло, старое ложилось въ могилы. Замужество дочери должно было произвести въ семейств стараго вдовца опустошеніе и навело на него еще большую тоску. Къ счастію, въ послднее время дла Ивана Алексевича, при содйствіи Пяткина, начали какъ будто улучшаться: изъ Департамента Горныхъ и Соляныхъ Длъ присланъ былъ запросъ: какую должность желаетъ занять Второвъ въ этомъ департамент? Но онъ просилъ Пяткина только о томъ чтобъ его вытребовали въ Петербургъ по дламъ службы. Вс эти житейскія треволненія сильно подйствовали на нашего героя: съ нимъ сдлалась желчная горячка, онъ былъ близокъ къ смерти и проболлъ боле мсяца. Вовремя болзни пришли къ нему разныя всти, прискорбныя и отрадныя. Къ послднимъ принадлежатъ письма Пяткина, извщавшія о близкомъ полученіи Владимірскаго креста и о вызов въ Петербургъ по дламъ службы. Двадцать сенаторовъ уже были за сторон Второва и въ числ ихъ его прежній патронъ князь А А. Долгоруковъ, тогдашній товарищъ министра юстиціи. Директоръ Департамента Горныхъ и Соляныхъ Длъ, Карвевъ (Егоръ Васил.), также исполнилъ свое общаніе: Второвъ былъ вызванъ въ Петербургъ по дламъ службы. Но прежде чмъ туда отправиться, онъ ршился предпринять путешествіе въ Илецкую Защиту, чтобы навстить Г. Н. Струкова, теперь большею частію въ ней жившаго. Темниковы еще раньше отправились въ Уральскъ, гд чмъ-то служилъ зять нашего героя. 27го іюля 1827 года отправился Второвъ въ Бузу лукъ, а оттуда въ Оренбургъ, гд у него было уже много знакомыхъ (Кустовская, Германъ, Головнинъ (Вас. Дан.), Рычкова, Углицкій и пр.) и гд вновь познакомился онъ съ Сушковымъ (Петр. Вас.), генераломъ Бекбулатовымъ, Веселицкимъ (Гавр. Петр.) и Жемчужниковымъ (Алолл. Степ.) Изъ этихъ знакомыхъ самый замчательный былъ Гермавъ (ед. Ив.), почасту и подолгу проживавшій въ Самар, подобно Фурману и Литвинову, большой пріятель Второва, человкъ очень даровитый и литераторъ. Онъ писалъ о пріуральскихъ инородцахъ, о Башкирахъ и Киргизъ-Кайсакахъ, объ экспедиціи въ Хиву и т. п., намъ извстны эти записки въ рукописи, изъ бумагъ Второва. Вообще Оренбургъ въ ту пору былъ не бденъ людьми образованными, большими прожектерами и реформаторами, къ числу которыхъ принадлежали и обитатели Защиты, Струковъ со своими спутниками. Въ Защит прожилъ нашъ герой недлю, проведя это время очень пріятно и найдя въ этомъ новомъ для него мст очень много для себя любопытнаго, именно въ богатств и разнообразіи царства ископаемаго. Здсь также отыскались знакомые, что и не удивительно, ибо весь край отъ средняго теченія Волги и до Урала и за Уралъ колонизовался постоянно новыми переселенцами изъ населенныхъ мстъ лежащихъ по берегамъ великой русской рки, Самара и Симбирскъ принадлежали всегда къ числу мстъ наиболе населенныхъ, почти вплоть до Оренбурга тянулись помстья самарскихъ и симбирскихъ помщиковъ. Возвратившись домой и сдавъ свою должность другому, Иванъ Алексевичъ отправился въ Петербургъ, 7го сентября 1827 года, въ третій уже разъ.
Мы упомянули о прискорбной всти дошедшей до нашего героя въ то время когда онъ былъ еще боленъ: это было смерть сестры его Александры Алексевны Ефебовской, послдовавшая въ томъ же году 2го іюня. Стоитъ сказать нсколько словъ объ этой женщин, нкогда возбуждавшей большія надежды, по крайней мр въ брат. Но, увы! эти надежды не оправдались, и жизнь зала ее совсмъ. Александра Алексевна вышла замужъ по любви, за нкоего Ефебовскаго, Василья едоровича, вопреки совтамъ брата. Ефебовскій, кажется, происходилъ изъ духовнаго званія: догадываемся объ этомъ по его фамиліи и письмамъ, совершенно правильнымъ орографически и довольно литературнымъ, что было тогда большою рдкостью, и по его бойкому почерку, далеко непохожему на т каракульки которыми писало большинство тогдашнихъ русскихъ людей. Человкъ неоспоримо даровитый, страстный, онъ сумлъ увлечь такую двушку какъ Александра Алексевна, истинная воспитанница своего брата, выросшая подъ вліяніемъ сентиментальной Карамзинской литературы. Она не только имъ ‘плнилась’, но выйдя замужъ усыновила его побочнаго сына, Андрюшу, при жизни матери, съ которою отецъ этого мальчика и женившись, кажется, не прерывалъ связи. Первыя семь лтъ замужества прошли счастливо, пока Ефебовскіе жили въ Сенгиле, гд Василій едоровичъ служилъ чмъ-то по земской полиціи, кажется, засдателемъ земскаго суда, то-есть въ той должности которая потомъ сдлалась какъ бы его спеціальностью. Пошли дти, ихъ явилось на свтъ трое: дочь, Любинька, и два сына, едя и Паша. Василій едоровичъ любилъ своихъ законныхъ дтей, но боле всего на свт любилъ онъ Андрюшу. Ревность закралась въ душу Александры Алексевны: она стала бояться за судьбу своихъ дтей и, будучи слабаго здоровья, опасалась что посл ея смерти мужъ женится на матери Андрюши. Она стала преслдовать этого мальчика, которому отецъ далъ фамилію Молодцова и какимъ-то образомъ выхлопоталъ ему какія-то гражданскія права, дозволившія ему потомъ вступить въ военную службу и получить чинъ. Удаленіе Андрюши изъ дому, а его матери и бабки изъ города въ которомъ жили Ефебовскіе, стало предметомъ горячихъ настояній Александры Алексевны, она достигла своей цли, но Василій едоровичъ Жестоко отплатилъ ей за это. Въ немъ проснулись самыя дикія страсти, бурсакъ и приказный прошлаго вка воскресли въ немъ во всемъ своемъ безобразіи. Рыская по узду, онъ началъ предаваться пьянству и самому циническому разврату, онъ мало стснялся и городскою жизнью, зная благодушныя отношенія тогдашняго общества ко всякимъ безобразіямъ. По отношенію къ жен онъ сталъ звремъ, котораго укрощать могъ только одинъ Андрюша, такъ что бдная Александра Алексевна стала искренно сожалть о его удаленіи, не разъ призывала его къ себ и задавила въ себ всякое непріятное къ нему чувство, ея ближайшіе родные, И. А. Второвъ и В. Г. Пяткинъ, ласкали Молодцова какъ близкаго родственника. Но все это мало облегчало участь бдной женщины. Явились нужда, бдность, Ефебовскаго стали отршать отъ должности или переводить изъ узда въ уздъ: изъ Сенгилея въ Царевококшайскъ, оттуда въ Мамадышъ и затмъ въ Казань. Въ то время какъ мужъ кутил въ узд, жен приходилось жить въ курныхъ избахъ и голодать. Къ счастію, нашлись добрые люди, ‘благодтели’, которые взяли едю въ Москву, гд онъ и учился и откуда отправился въ Петербургъ въ строительное или инженерное училище, гд навщалъ его нердко дядя Второвъ, въ 1823 году, во время второй своей поздки въ сверную столицу. Чмъ дале, тмъ становилось хуже. Ефебовскій возненавидлъ жену и, по непостижимому противорчію человческой природы, въ то же самое время ревновалъ ее самымъ дикимъ, самымъ безумнымъ образомъ. На этомъ пункт онъ ршительно помшался. Призраки жениныхъ любовниковъ и притомъ самаго низшаго разряда, Татаръ, кучеровъ, дворниковъ и пр., не давали ему покоя, но при этомъ ни проблеска любви или страсти, какой, впрочемъ, никогда онъ и не питалъ къ жен. Не разъ терпла она отъ него жестокіе побои, не разъ выгоняема была изъ дому. Такая казнь сломила здоровье бдной женщины: она преждевременно состарлась и получила чахотку. Одно чувство, страстная любовь къ дтямъ, поддерживало ея жизненныя силы, оно же было причиною что она не порвала всхъ отношеній съ мужемъ, любовь къ которому, впрочемъ, долгое время не оставляла ея разбитаго сердца. Мужа своего она понимала отлично и совершенно справедливо объясняла его поступки съ нею безуміемъ происходившимъ отъ пьянства и разврата. ‘Скажите, можно ли, говоритъ она въ одномъ изъ писемъ къ брату, переносить равнодушно обиды не заслуженныя даже и помышленіемъ! Да еслибы совершенно развратная женщина, и той весьма бы больно было имть отъ мужа такое расположеніе, но Богъ съ нимъ! Можетъ онъ и самъ не радъ сему: мерзавки и Соломона развратили! Да сколько погибло отъ нихъ не только семействъ, даже царствъ, напримръ Троя! А вдь онъ не Соломонъ и не законодатель.’ Къ брату Александра Алексевна питала самое теплое и почтительное чувство: въ письмахъ она иначе не называла его какъ ‘батюшка братецъ’, ‘братъ и отецъ мой’. Марью Васильевну и дтей ея она также очень любила. Здсь кстати будетъ привести въ извлеченіи письмо ея отъ 28го ноября 1824 года:
‘Батюшка братецъ и сестрица Марья Васильевна! Вы единственные друзья мои. Братъ и отецъ мой! Теб были извстны вс правила и чувства мои. Никогда не измняла я чести, ни родству, ни дружб. Сердце мое ко всмъ ближнимъ моимъ открыто съ любовію, и совсть моя ни въ чемъ меня не укоряетъ, окром какъ въ нетерпливости обидъ которыхъ я не заслужила. Еслибы вы видли и знали Прежнія скорби мои, вы содрогнулись бы отъ ужаса. Я сама не знаю къ чему причислить поступки со мною Василія едоровича, думаю боле что онъ помшался на одномъ пункт — ревности, и похудлъ ужасно, впрочемъ дла днетъ и судитъ какъ здоровый. Какъ скоро до меня, то первое — во всемъ недоврчивость, ругательства самыя непотребные, ревность ко всякому. Словомъ, что онъ самъ длалъ, то все это говоритъ обо мн: дразнитъ какъ его мерзавки предъ нимъ говорили, обманывая мужей, и я будто то же длаю предъ мужиками. Ужасно когда все это произносится съ изступленіемъ, такъ что должна трепетать о жизни: разъ едва не была удавлена. Всему этому свидтели хозяева гд мы квартируемъ. Я боюсь что это болзнь, и не знаю за что ршиться! Оставить его въ такомъ положеніи не могу, что случится съ нимъ? и совсть меня тогда замучитъ, что больнаго оставила. Добровольно не отпускаетъ: говоритъ что я условилась ухать съ любовниками. Эта исторія для всхъ ужасный смхъ! Да и я, когда проходятъ ругательства, сама смюсь такому чуду: за пятомъ десятк жизни своей, изсохшая, въ чахотк, когда близка уже ко гробу, и меня укоряютъ въ такихъ непотребствахъ! Во этого мало: когда самъ прізжаетъ изъ узду, только чтобы поругать. И письма вс наполнены разной гадостью, что стыдно послать къ вамъ…. Не знаю что мн длать! Не достаетъ терпнія, а особливо когда онъ бываетъ въ ужасныхъ изступленіяхъ: боюсь чтобы себя или меня не убилъ. Все испытано, ко всему примнялась. Всякое увреніе и оправданіе съ моей стороны пуще его бситъ, ласки, снисхожденіе, терпніе называетъ коварствомъ, мерзкими уловками, хитростью, словомъ, всякій мой шагъ, дыханіе ему подозрительны, молчу,— это значитъ восхищеніе, какіе-то восторги о любовникахъ. Пріхавши изъ Мамадыша, уславши всхъ дтей кататься и выждавши всхъ изъ горницъ, въ феврал мсяц подходитъ ко мн съ таинственнымъ видомъ и ужаснымъ остервененіемъ, такіе началъ длать допросы что гнусно и мерзостно слышать, укоряя что Андрюшу я сжила для того что онъ видлъ за мною какія-то интриги мои. Я плюнула и хотла убжать, во тутъ пошло такое рванье что еслибы не прибжали люди, то не знаю что бы могло случиться! Только я осталась безъ правой руки и почти до сихъ поръ страдаю …’ и т. д.
Почти въ томъ же род, тми же почти подробностями наполнены вс письма Александры Алексевны къ брату. Безуміе Ефебовскаго дошло до того что онъ жаловался за жену каждому встрчному, жаловался консисторіи. Подобныя жалобы, конечно, возбуждали смхъ, прошенія его не принимались, но все это, какъ выражалась жена, только пуще его бсило. Наконецъ послдняя, больная, еле-дышущая старуха, ршается въ 1826 году за изумительный поступокъ. По требованію мужа, она принимаетъ такъ-называемую очистительную присягу, то-есть идетъ въ церковь и предъ крестомъ и Евангеліемъ клянется въ своей врности, но и это средство не помогаетъ. Спшимъ оговориться что о послднемъ факт сообщаетъ И. А. Второвъ въ своихъ запискахъ, сама же Александра Алексевна представляетъ это дло въ иномъ свт. По ея словамъ, мужъ предложилъ ей слдующее условіе для того чтобы жить вмст съ дтьми: она должна была сдлать письменное признаніе въ своемъ распутств и присягнуть въ собор предъ царскими дверьми что впредь распутничать не будетъ, но условія этого она не приняла, считая его ‘глупымъ и гнуснымъ’. Замчательно что Ефебовскаго не только не сажаютъ въ домъ умалишенныхъ, не только не удаляютъ изъ службы, но съ нимъ не прекращаютъ сношеній, его поддерживаютъ. Замчательно что къ дтямъ и ко всему онъ относился какъ человкъ здравомыслящій, въ служб и жизни онъ былъ, правда, безобразникъ, но не безумецъ. Вотъ какъ писалъ онъ, напримръ, ко Второву о своихъ отношеніяхъ къ жен:
Я изъ Казана никуда, а жена писала къ вамъ, во обо мн ни слова, потому что она тогда была не въ себ. На вопросъ вашъ: не разладили ли мы? опять скажу вамъ что мы проводимъ жизнь свою, какъ играемъ за театр, по метод Коцебу: одно дйствіе громко хохочемъ, а другое громко плачемъ, и влачимъ крестъ свой, какъ везли возъ журавль со щукой. Теперь (письмо безъ даты) хотя ладимъ, но вы, по отдаленности, всегда можете предполагать и то и другое…’
Въ натур Ефебовскаго было что-то если не актерское, въ стародавнемъ смысл, то цыганское, степное. Степь, просторъ, деревня, съ ея свободою отъ всхъ гражданскихъ узъ, съ ея приманками, въ вид разливаннаго водочнаго моря и женщинъ, вольныхъ и невольныхъ участницъ оргій, вотъ что ему было нужно! Рыская по татарскимъ деревнямъ, онъ самъ преобразился въ 1827 году въ Татарина: обрилъ себ голову, надлъ тюбетейку, чиги и бешметъ и въ такомъ наряд пустился въ уздъ, гд пробылъ боле двухъ мсяцевъ, почти до самой смерти жены.
При такомъ муж, Александру Алексевну не могла не сокрушать будущая судьба ея дтей. Много горя и хлопотъ надлалъ ей старшій сынъ, едя. Этотъ мальчикъ кончилъ курсъ въ строительномъ училищ, но что-то тамъ набдокурилъ, такъ что ему не дали мста, выслали изъ Петербурга и цлый годъ не выдавали его бумагъ. Заступничество В. Г. Пяткина не могло ему помочь. Онъ пріхалъ къ родителямъ въ 1825 году, когда они жили въ Казани, въ эпоху наибольшихъ безобразій отца. Въ этомъ году Александра Алексевна оставила мужа: онъ выгналъ ее изъ дома и отнялъ у нея вс вещи. Она нашла себ пріютъ, самый радушный, въ семейств Немировичъ-Данченковъ (Емельяна Петровича и Агаьи Трифоновны), братъ, И. А. Второвъ, присылалъ ей деньги, необходимыя для ея потребностей, В. Г. Пяткинъ, А. В. Панова, Катерина Иларіоновна Жемчужникова и др. принимали самое живое участіе, какъ въ ней самой, такъ и въ ея дтяхъ. Второй сынъ ея, Паша, въ это время уже оканчивалъ курсъ въ гимназіи, а въ слдующемъ году поступилъ въ Казанскій университетъ, Любонька училась въ пансіон. Повидимому, Василій едоровичъ понималъ необходимость образованія, но о воспитаніи онъ имлъ свои оригинальныя понятія, не стсняясь предъ дтьми ни своимъ поведеніемъ, ни своими отношеніями къ ихъ матери. Оставить дтей при такомъ отц, разлучиться съ ними, Александра Алексевна не могла, не могла она, по этой причин, отпустить Любоньку къ Пяткинымъ, а самой переселиться въ Самару, какъ предлагали ей братья. Съ дтьми она видлась украдкой, когда Василія едоровича не было дома, или когда онъ разъзжалъ по узду, нельзя было ей придти, когда отецъ жилъ въ город, сами дти навщали мать, которой они были безгранично преданы. Покойная за счетъ Паши и Любоньки, которыхъ и мужъ любилъ и по отношенію къ которымъ онъ слушался еще совтовъ добрыхъ людей, она тревожилась судьбою еди. Мать опредляетъ слдующими чертами его характеръ: ‘Этотъ человкъ — какъ мягкій воскъ. Участь его зависитъ отъ тхъ съ кмъ, онъ обращается, и потому можно все изъ него сдлать. Онъ добръ до крайности. Ожесточеніе его отъ петербургской жизни, кажется, прошло, но съ развратнымъ товарищемъ готовъ и теперь длать компанію.’ По словамъ Александры Алексевны, едя ея, лицомъ, голосомъ, характеромъ, былъ очень похожъ на своего дядю, героя нашего разказа, но въ послднемъ сходств позволяется крпко усомниться. Какъ бы то ни было, но бездйствіе, скука и несчастныя семейныя обстоятельства томили молодаго человка, въ которомъ, естественно, не могли заглохнуть вс добрыя качества. Мать, при содйствіи добрыхъ людей, устроила было его по дворянскимъ выборамъ, во помшанный отецъ воспротивился этому, вида и здсь, въ пріисканіи сыну мста, женины козни, предполагая что это длается для того чтобы матери жить съ сыномъ и чтобъ его, отца, лишить мста, пришлось, разумется, отказаться ед отъ службы по дворянскимъ выборамъ. Въ половин марта 1827 года едя заболлъ отчаянно. Мать забыла свою болзнь и вс страхи и ужасы побоевъ и оскорбленій. Отецъ былъ въ узд, но пріхалъ на два дня. Увидвъ у постели больнаго сына жену свою, онъ не оскорбилъ ее ничмъ, онъ даже разговаривалъ съ нею, но какъ съ постороннимъ человкомъ, о состояніи больнаго, только смотрть на жену онъ боялся и, при ея взгляд на него, спшилъ опускать глаза. Надобно думать что совсть и раскаяніе проснулись въ немъ, при вид этой совсмъ умирающей старухи, безтрепетно, но, вроятно, укоризненно на него смотрвшей. Возбужденная болзнью сына, Александра Алексевна ршается ‘умереть при дтяхъ’ и остается въ дом мужа. Ей, наконецъ, удалось привести въ исполненіе это ршеніе, не встртивъ сопротивленія со стороны мужа: смерть уже стояла близко и, въ ожиданіи конца, Василій едоровичъ даже принялъ участіе въ заботахъ дтей, окружавшихъ умирающую мать. За нсколько дней до ея смерти, вотъ что между прочимъ писалъ Ефебовскій Второву:
‘…Дйствительно, время все исцляетъ, что послдовало и съ Алексашей, которую я силился прежде убдить всми мрами жить со мною вмст и согласно, для окончанія воспитанія дтей, во ничто, даже и вы, не могли мн помочь. Но время сдлало то что она сама, и безъ меня, вначал поста пришла, а потомъ и перешла, и живемъ теперь вмст, и хорошо. И какъ другой моей претензіи не было, то я и доволенъ, и покоенъ, и — помнить больше нечего. Сіе говоря предъ вами теперь, не отрекусь повторить и предъ самимъ Богомъ.’
Подъ изголовьемъ уже умершей (2го іюня 1827) А. А. Ефебовской найдено было наставленіе ея дтямъ, писанное ея рукою. Въ этомъ сочиненіи она прежде всего обращается къ своимъ сыновьямъ, которыхъ проситъ жить между собою дружно, любить сестру и замнить ей мсто родителей. Приводимъ изъ этого наставленіе слдующія мста.
‘Любите и почитайте отца. Онъ всегда заботился и пекся о васъ какъ лучшій отецъ. Не осуждайте, а пожалйте о его слабостяхъ, которыя могутъ послужить вамъ урокомъ. Онъ съ добрымъ и нжнымъ сердцемъ, но несчастное образованіе съ дтскихъ лтъ, безъ правилъ и безъ религіи, его испортили. Онъ не имлъ хорошаго руководителя, во самъ добрый отецъ и вы будьте къ нему добрыми дтьми.’ Обращаясь за симъ къ дочери, Александра Алексевна вотъ что ей, между прочимъ, совтуетъ: ‘Будь кротка и терплива. Сноси вс обиды и вс несчастія съ великодушіемъ. Помай что есть люди которые боле твоего терпятъ, и что Богъ посылаетъ несчастіе, и опыту я наше терпніе. Обращайся всегда къ религіи: она учитъ васъ всмъ добродтелямъ, особливо терпнію. Когда ты чувствуешь что совсть твоя ни въ чемъ тебя не упрекаетъ, то полагайся на власть Божію…. Ради Бога, не читай безъ разбору романовъ: они разстраиваютъ чувства и вс вещи показываютъ въ глупомъ, очаровательномъ вид. Есть хорошіе, напримръ Лафонтеновы, ихъ читай, а лучше спрашивай тхъ кто будетъ теб наставникомъ. Занимайся рукодліемъ, хозяйствомъ и чтеніемъ полезныхъ книгъ, напримръ русской исторіи и т. п. Будь почтительна и послушна къ старшимъ. Съ рабами не братайся, потому что рдкіе изъ нихъ хорошихъ правилъ, но обходись ласково: они такіе же люди, только грубе воспитаны. Ни съ кмъ не спорь, хотя бы ты совершенно знала то что оспариваешь. Скажи только что знаешь, и замолчи, если противорчатъ: чрезъ споръ можно сдлаться ненавистною. Не забывай родныхъ, пиши къ нимъ, преодолвая лнь свою. Кто будутъ твои благодтели, люби ихъ’. О брат, И А. Второв, Ефебовская выражается въ наставленіи такъ ‘Онъ мой отецъ, учитель и наставникъ’.

XI.
(1827—1834).

Третья поздка въ Петербургъ.— Жмакины.— Проектъ Струкова.— Тявкая болзнь постигшая Второва въ Петербург.— Пріятность столичной жизни.— Сближеніе съ Н. И. Гречемъ, В. И. Панаевымъ и барономъ А. А. Дельвигомъ.— Знакомство съ А. С. Пушкинымъ.— Возвращеніе въ Самару.— Устройство библіотеки.— Холера.— Холерные комитеты и бунты. Замужество А. И. Второвой за И. Т. Жедринскаго и ея скорая смерть.— Наставленіе и совты Второва-отца сыну, ихъ педагогическое и практическое значеніе.— Пяткины берутъ на воспитаніе меньшую дочь И. А. Второва, Юленьку.— Второвъ выходитъ въ отставку и думаетъ о вызд изъ Самары.— Частыя поздки въ Казань.— Новые родные, Грацинскіе.— Семейство Рындовскихъ.— Фуксы.

Третье свое путешествіе въ Петербургъ Иванъ Алексевичъ началъ съ Симбирска, гд у него въ это время былъ большой пріятель Самойловъ Илья Ивановичъ), въ дом котораго онъ постоянно останавливался. Въ Симбирск задергало его на двое сутокъ семейство новаго губернатора Жмакина (Александръ Яковлевичъ и Марья Павловна), которое приняло нашего героя съ особенною любезностію. До этого времени Жмакинъ служилъ въ Казани вице-губернаторомъ и посл Нилова, то-есть, съ 1823 по 1826, управлялъ Казанскою губерніей. Иванъ Алексевичъ два раза обдалъ у Жмакиныхъ и не нахвалится ихъ радушіемъ. Разговоръ шелъ о литератур (В. И. Панаевъ былъ зятемъ Жмакиныхъ), объ Оренбург и о соляныхъ длахъ, по поводу перевода солянаго правленія въ Илецкую Защиту и незавидныхъ экономическихъ обстоятельствъ Г. Н. Струкова: два послднихъ дла составляли крупный интересъ для всей Симбирской губерніи. Жмакины съ любопытствомъ слушали разказы Второва о незнакомъ имъ кра. Марья Павловна пожелала узнать чъ такое манна. Иванъ Алексевичъ общалъ доставить ей это удовольствіе и потому писалъ къ своимъ дтямъ въ Самару, чтобъ они поспшили исполнить Аешіе губернаторши. Запасшись рекомендательными письмами отъ Жмакиныхъ, Иванъ Алексевичъ выхалъ изъ Симбирска 11го сентября. Путешествіе его до Москвы мчмъ особеннымъ не ознаменовалось, кром одного, впрочемъ, случая, рисующаго тогдашніе нравы. Прохавъ первую станцію отъ Владиміра (Лилки), Второвъ остановился въ сел Пекш, населенномъ плотниками, ежегодно приходившими въ Самару на заработки. едоръ, слуга Второва, привезъ имъ кучу писемъ отъ ихъ самарскихъ земляковъ, да и Ивану Алексевичу хотлось найти здсь одного знакомаго плотника, Якова Абакумова, о свиданіи съ которыхъ вотъ что онъ разказываетъ въ письм къ дтямъ:
‘…Попавшійся за дорог крестьянинъ сказалъ мн что во второмъ двор съ краю живетъ Яковъ Абакумовъ, знакомый всмъ Самарянамъ плотникъ. Я остановился у его двора и веллъ выслать его къ себ. Онъ вышелъ. Я говорю ему: ‘Ну, Яковъ! Садись и подемъ въ Самару: ты у меня не додлалъ фундамента, и я нарочно за тобою пріхалъ.’ Онъ, узнавъ меня по голосу, выпучилъ глаза и только словъ его было: ‘Ахъ, батюшка Иванъ Алексичъ! Вы ли это? Ахъ, батюшки!..’ Цловалъ у меня руки и со слезами звалъ меня къ себ. Я принужденъ былъ выдти изъ повозки, вошелъ въ избу. У него много было гостей, онъ провожаетъ отца, Абакума Прокофьева. ‘Вотъ, батюшка, тотъ баринъ о которомъ я теб много говорилъ.’ Ихъ ласки и простая, непритворная радость всхъ сихъ сыновъ природы были мн очень пріятны. Я нашелъ тутъ много знакомыхъ лицъ, кои у меня съ Яковомъ работали. Скажите Степану Петрову, подрядчику, который нанимался у меня перестроить полы, что я тутъ же видлъ его сына. Они праздновали какую-то свадьбу, потчивали меня медомъ и брагою и надавали мн на дорогу яблоковъ и орховъ.*
Въ Москву прибылъ Второвъ 16го сентября и остановился на Кузнецкомъ Мосту, въ гостиниц Шора, откуда, впрочемъ, на другой день онъ перехалъ къ старому своему другу, Петру Михайловичу Ратькову, на Малой Дмитровк, въ приход Стараго Пимена, No 24. Отъ него узналъ Второвъ о смерти другаго друга, Павла Ивановича Комарова, семейство котораго жило въ это время въ деревн. Въ Москв герой нашъ пробылъ до 22го сентября. Онъ проводилъ свое время въ обществ старыхъ и новыхъ знакомыхъ, былъ въ новомъ Большомъ Театр, на балет Князь-Невидимка, постилъ Англійскій Клубъ. Изъ старыхъ знакомыхъ онъ нашелъ въ Москв графа Петра Степановича Толстаго и графиню Пелагею Сергевну Салтыкову, сестру графа Григорія Сергевича, уже совершенную старуху, пережившую всхъ своихъ родныхъ. Въ Москв навщалъ его, зачмъ-то очутившійся въ древней столиц, Андрюша Молодцовъ, и Иванъ Алексевичъ принималъ очень радушно этого любимца Ефебовскаго, своего зятя, довряя ему разныя порученія. Своего едора съ вещами Второвъ отправилъ до Петербурга на протяжномъ извощик, котораго договорилъ за 40 руб., а самъ слъ въ дилижансъ, заплативъ за мсто 120 руб. Въ сверную столицу онъ прибылъ 25го сентября и остановился на квартир у В. Г. Пяткина, на Петербургской Сторон, въ 6й улиц, въ дом Берзинга. Это было лтнее мстопребываніе, дача, Василія Гавриловича, позже они перехали въ Троицкій переулокъ.
Въ Петербург нашъ герой пробылъ до 10го марта слдующаго года, задержанный не столько дломъ, сколько тяжкою, продолжительною болзнью. Практической пользы эта петербургская поздка не принесла ему ровно никакой. Правда, онъ получилъ давно желанный Владимірскій крестъ, который не ушелъ бы отъ него и въ Самар, но о мст въ Петербург, о должности, никто не намекнулъ ему ни полсловомъ. Впрочемъ, замтно становилось что червь честолюбія угомонился въ геро нашей хроники. Полученный крестъ, давшій потомственное дворянство, не привелъ его въ восторгъ, молчаніе объ общанномъ мст его не особенно тревожило. Въ Петербург Второвъ хлопоталъ больше по дламъ Струкова, по дламъ своего зятя Темникова, чмъ по своимъ собственнымъ. Въ это время, дома, въ Самар, жила у него старшая замужняя дочь, Катерина Ивановна. На счетъ маленькихъ дтей онъ былъ совершенно покоенъ. Разъ въ недлю онъ обмнивался письмами съ своей семьей, которая сообщала ему только одни успокоительныя всти, рзкаго, призывающаго голоса Марьи Васильевпы уе не раздавалось. По всмъ этимъ причинамъ, третье пребываніе нашего героя въ сверной столиц, до времени болзни, было для него самымъ пріятнымъ. ‘Я бы остался на всегда здсь, говоритъ онъ, ежелибы не было у меня дтей въ Самар и еслибы могъ здсь содержать себя съ ними’. Жилось ему очень весело, знакомыхъ было множество. Не безъ нкотораго чувства самодовольства Второвъ приводитъ въ своемъ журнал длинный списокъ знакомыхъ ему петербургскихъ домовъ, въ которыхъ онъ былъ хорошо принятъ. Такихъ домовъ оказалось 46, но на дл ихъ было несравненно больше, какъ доказываютъ тотъ же журналъ и письма. Въ этомъ списк встрчаемъ слдующія литературныя имена: Булгарина, Греча, Свиньина, Алфимовой, Панаева, барона Дельвига.
Струковъ, для того чтобы поправить разстроенныя свои обстоятельства, составилъ какой-то проектъ по соляной операціи, что-то въ род компаніи на акціяхъ. Иванъ Алексевичъ вызвался помочь своему благопріятелю, дать ходъ этому проекту, административный и литературный. Для исполненія послдней цли Второвъ отправился съ нимъ къ Булгарину, но не заставъ его дома, оставилъ у него бумагу.
— Читали вы оставленную мною у васъ бумагу? спросилъ, придя на другой день, Второвъ редактора Сверной Пчелы. {Сверную Пчелу на 1825—27 издавали Гречъ и Булгаринъ.}
— Читалъ и съ удовольствіемъ. Не вы ли сочинитель? спросилъ послдній.
— Не я, отвчалъ Второвъ,— а генералъ Струковъ. Скажите мн откровенно ваше мнніе.
— Отъ чистой души говорю, воскликнулъ аддей Венедиктовичъ:— мысль прекрасная, патріотическая! Я самъ желаю быть первымъ акціонеромъ, но дайте мн время и не говорите объ этомъ ни съ кмъ. Я покажу эти бумаги Сперанскому и Кочубею. Надюсь что они пустятъ въ ходъ дло и сдлаютъ извстнымъ имя сочинителя. Ежели не примутъ и не ршатся бороться съ богатыми, тогда я все напечатаю въ газет и посл увдомлю васъ что изъ этого будетъ. Такъ и напишите г. Струкову, но не упоминайте объ именахъ Сперанскаго и Кочубея.
Второвъ соблюлъ тайну, разказавъ о ней только одному Гречу. ‘Ну, ничего! замтилъ этотъ на просьбу о молчаніи: онъ мн товарищъ’. Но толку отъ Булгарина не вышло ни какого, онъ кормилъ Второва завтраками, увряя его что бумаги Струкова все еще находятся у Сперанскаго, который ихъ почему-то не возвращаетъ, а напечатать ихъ, безъ позволенія министра финансовъ, нельзя, да и цензоръ не пропуститъ. Недовольный Булгаринымъ, герой нашъ хотлъ взять у него бумаги Струкова и отдать ихъ Свиньину, редактору Отечественныхъ Записокъ, доброму и общему ихъ со Струковымъ знакомому по путешествію этого литератора въ приволжскія и приуральскія губерніи, но дальнйшая судьба проекта осталась неизвстной. Знакомствомъ съ Гречемъ, Иванъ Алексевичъ, попрежнему, не нахвалится. Съ Гречемъ онъ видлся гораздо чаще прежняго. Бывалъ у него на обдахъ, вечерахъ, домашнихъ дтскихъ спектакляхъ, подолгу съ нимъ просиживалъ днемъ, гулялъ съ нимъ по петербургскимъ улицамъ. Въ 1827 году еще были свжи воспоминанія о 14мъ декабря, еще не стерлись на нкоторыхъ домахъ по Исакіевской площади слды картечи. Гуляя по этимъ мстамъ Гречъ знакомилъ своего сопутника съ подробностями кроваваго событія и съ топографіей мстности на которой оно разыгралось. Иванъ Алексевичъ познакомился съ братомъ Греча, гвардейскимъ офицеромъ, его матерью (Катериной Яковлевной), женою (Варварой Даниловной), тремя дочерьми и двумя сыновьями, которыхъ онъ по именамъ не называетъ. Гречъ подарилъ ему свою пространную грамматику и Сынъ Отечества за 1826 годъ, но за Сверный Архивъ, Пчелу и Дтскій Собесдникъ взялъ деньги. {Сынъ Отечества съ 1826 по 1828 издавался Гречемъ и Булгаринымъ. Сверный Архивъ на 1822—1824 издавалъ одинъ Булгаринъ, а за 1825—1828 вмст съ Гречемъ. Дтскій Собесдникъ на 1826—1827 издавали Гречъ и Булгаринъ.} Живя въ Петербург, Второвъ попрежнему, если не боле, заботился о пополненіи своей библіотеки. Онъ положительно становился библіофиломъ и не останавливался предъ средствами для пріобртенія нужной ему книги. Онъ не только самъ, для своей библіотеки, Подписывался на вс журналы, петербургскіе и московскіе, но для распространенія ихъ составлялъ компаніи изъ своихъ знакомыхъ, о чемъ можно судить по его письмамъ къ домашнимъ, дочери и зятю, которыхъ онъ неоднократно проситъ о вербовк охотниковъ на чтеніе періодическихъ изданій. Въ одной изъ такихъ компаній, устроенной въ Самар, Второвъ лично принималъ дятельное участіе, здсь было положено прочитанныя книги, по окончаніи года, жертвовать въ библіотеку узднаго училища. Ближе чмъ съ Гречемъ, были отношенія нашего героя съ В. И. Панаевымъ и барономъ А. А. Дельвигомъ. Панаевъ жилъ тогда на Милліонной, въ дом Департамента Удловъ, у него собирались по средамъ. Баронъ Дельвигъ былъ знакомъ Второву еще со второй его поздки. Знакомство это теперь упрочилось, кажется, чрезъ баронессу Софью Михайловну, дочь Михаила Александровича Салтыкова, бывшаго казанскаго попечителя. Такимъ образомъ, съ В. И. Панаевымъ и барономъ Дельвигомъ прежде всего сближали Второва мстные областные интересы, а потомъ уже литература, которая, впрочемъ, была всегдашнимъ предметомъ ихъ бесдъ. И большинство петербургскихъ знакомыхъ Второва состояло изъ земляковъ, самарскихъ, симбирскихъ и казанскихъ, наполнявшихъ тогда Сверную Пальмиру. Иванъ Алексевичъ везд отзывается о Панаев какъ о самомъ миломъ, добродушномъ человк. Владиміръ Ивановичъ чаще другихъ посщалъ Второва во время его продолжительной болзни, но не разъ навщалъ его въ эту пору и Антонъ Антоновичъ Дельвигъ. {Панаевъ, не разъ упоминаемый авторъ любопытныхъ Воспоминаній, былъ въ это время уже извстенъ своими Идилліями, напечатанными въ 1820 (Спб. Т. Греча). Баронъ Дельвигъ съ 1825 года издавалъ Сверные Цвты.} Но чаще всхъ видлся Иванъ Алексевичъ со своею старинною знакомкой-авторомъ, Анною Ефимовной Алфимовой. Эта бойкая особа, промнявшая монастырскую келью на шумную жизнь столицы, принимала у себя гостей и часто вызжала сама. Она не покидала и прежняго рода своей дятельности и, кажется, способствовала къ обращенію въ православіе супруги генерала Пяткина, Эмиліи Александровны, которой она, вмст со Второвымъ, была воспріемницей и которую Иванъ Алексевичъ называетъ женщиной ‘не изъ обыкновенныхъ’. Близость съ семействомъ Пяткиныхъ была, конечно, причиною частыхъ свиданій Анны Ефимовны съ ея самарскимъ пріятелемъ, который хотя уже и былъ обращеннымъ, но все еще далеко не въ смысл этой почтенной писательницы. Нашего стараго литератора занимала мысль совсмъ объ иномъ знакомств, съ тогдашнимъ свтиломъ литературы, Пушкинымъ. Въ это время нашъ великій поэтъ еще не имлъ постояннаго пребыванія въ сверной столиц, по словамъ его біографа (Матеріалы H. В. Анненкова, стр. 200), за это время ‘мы лишены данныхъ чтобы хронологически слдить за его перездами изъ столицы въ столицу, въ конц 1827 и зимой 1828 года, слды людей пропадаютъ скоро, если не помчены особенными обстоятельствами’. Изъ дневника Второва становится несомнннымъ что осень 1827 Александръ Сергевичъ провелъ въ Петербург. Съ Пушкинымъ хотлъ познакомить Второва общій ихъ знакомый, А. Н. Остафьевъ, но почему-то это знакомство чрезъ Остафьева не состоялось. Познакомился нашъ герой съ великимъ поэтомъ чрезъ барона Дельвига, у котораго встртилъ его 26го ноября 1827 года. Вотъ что записано у Второва по поводу этого перваго свиданія: ‘Я пошелъ во 2мъ часу къ барону Дельвигу. У него засталъ . В. Булгарина и Александра Сергевича Пушкина. Въ бесд съ ними я просидлъ до 3 часовъ. Послдняго я желалъ давно видть и увидлъ — маленькую блоглазую (?) штучку, боле мальчика и втренаго шалуна чмъ мужа. Но его шутки, разказы, критика — совершенно піетическіе, мн не понравилось только что онъ считаетъ ‘дрянью’ Гндичеву идиллію Рыбаки.’ Дальнйшаго сближенія не было, но они еще разъ встртились, хотя и не въ Петербург. Мать поэта, Надежду Осиповну, и одну изъ сестеръ его Иванъ Алексевичъ еще прежде видлъ у Дельвига. Прежнія литературныя знакомства Второва — съ Ольдекопомъ, {Ольдекопъ, Евстаій, извстный составитель словарей французско- и нмецко-русскихъ. Второвъ съ нимъ былъ очень близокъ и находился въ постоянной переписк, которая, впрочемъ, не сохранилась. Подробности ихъ отношеній намъ неизвстны.} Конанькой, Воейковымъ, графомъ Хвостовымъ и пр.— продолжались, хотя свиданія бывали рже, чмъ во вторую поздку, вроятно, по причин долговременной болзни, о нкоторыхъ прежнихъ литературныхъ своихъ знакомствахъ Второвъ не упоминаетъ теперь совсмъ. Графъ Хвостовъ и Воейковъ надлили Второва своими изданіями: первый — стихотвореніями, второй — журналомъ Славянинъ за 1827 годъ. {Славянинъ, военно-литературный журналъ, на 1827 годъ издавалъ одинъ Воейковъ.} Изъ пишущаго люда умеръ въ это время въ Петербург нкто Корсунскій (Алекс. Вас.), изъ казанскихъ, оставившій посл себя множество какихъ-то бумагъ, которыя долго разбирались и читались Второвымъ и Пяткинымъ и ихъ знакомыми и литераторами, но о содержаніи которыхъ ничего не говоритъ Иванъ Алексевичъ. Пышное погребеніе Корсунскаго дало возможность Второву въ первый разъ познакомиться съ мертвымъ Петербургомъ, съ Волковымъ кладбищемъ, гд одновременно принесенные тринадцать гробовъ привели его въ невольное содраганіе и расположили его къ мрачнымъ размышленіямъ. Но это былъ единственный случай потревожившій его душевный покой. Посщеніе клубовъ, спектаклей, балета, игра въ карты (въ ‘мушку’, вошедшую тогда въ моду), безпрестанные обды и дружескія бесды во всякую пору дня поглощали все время нашего героя. Въ этотъ сезонъ Каратыгинъ уже пожиналъ обильные лавры. Жена его, бывшая Колосова, Брянскій, Бобровъ, Калининъ, Боченковъ, по свидтельству Второва, играли также не дурно, но отъ Каратыгина онъ былъ постоянно въ восторг. Часто упоминаемая болзнь Второва продержала его почти три мсяца дома, въ квартир Пяткиныхъ, въ Троицкомъ переулк. На него ополчились, кажется, вс роды болзней: карбункулъ, Желчная горячка, засореніе мочеваго канала и т. п. Къ счастію, онъ лопалъ въ хорошія руки: его пользовалъ Николай едоровичъ Арендтъ, тогдашняя медицинская знаменитость. Генералъ Пяткинъ, бывавшій часто при двор, былъ хорошо знакомъ съ этимъ лейбъ-медикомъ, чмъ и объясняется особенное вниманіе послдняго къ больному. Во время этой тяжелой болзни не разъ навщала стараго друга и А. В. Панова, сама въ это время часто прихварывавшая и видимо начинавшая стариться. Дома Чемезовыхъ, (ея брата) и Пановыхъ хотя и существовала еще въ Петербург, но уже не съ прежнимъ блескомъ. Нечего и говорить что въ семь своихъ родныхъ, у Пяткиныхъ, Иванъ Алексевичъ жилъ какъ у себя дома. Эмилія Александровна во время болзни ухаживала за нимъ какъ за сыномъ. Василій Гавриловичъ былъ все тотъ же великій роднелюбецъ: о всхъ онъ заботился, всмъ пріискивалъ дло, службу. При его вліяніи удалось пріискать мсто для Темникова по таможенной части въ Уральск, подъ начальствомъ Сушкова (П. В.), не удалось, правда, ничего пріискать для Ивана Алексевича, но атому былъ виною не Пяткинъ, а пятьдесятъ пять лтъ лежавшія на плечахъ нашего героя, угомонъ въ немъ честолюбивыхъ порывовъ и, можетъ-быть, сознаніе что для бюрократической дятельности въ немъ многаго не достаетъ и что остающуюся жизнь не стоитъ на нее тратить. На обратномъ пути, въ Москв Второвъ пробылъ три недли, съ 16го марта по 8е апрля. Дурная погода и не оправившееся еще здоровье за держали его въ древней столиц, гд онъ провелъ и Пасху. Останавливался онъ опять у Ратькова и бывалъ изрдка, когда позволяли здоровье и погода, у старыхъ своихъ знакомыхъ, графа П. С. Толстаго, С. С. Кроткаго, графа Салтыкова, Татищева, Мельгуновой (К. А.), Аничковыхъ (Андр. ед.), князя Чегодаева (Ник. Ник.) и пр., далеко, впрочемъ, не всхъ. Въ Самару возвратился Второвъ 17го апрля, но не засталъ уже здсь зятя и дочери, которые еще Великимъ Постомъ ухали въ Уральскъ.
По возвращеніи въ Самару, жизнь Второва потянулась медленнымъ, скучнымъ шагомъ. Онъ остался почти одинъ въ этомъ город. Струковъ окончательно перехалъ въ Илецкую Защиту, куда было переведено, въ конц октября 1828 года, и Соляное Правленіе. Темниковы отодвинулись отъ Самары на тысячу верстъ дале на востокъ, въ Троицкъ. Второй дочери Ивана Алексевича, ‘Аннушк’, въ это время было уже шестнадцать лтъ, но Анна Ивановна рдко бывала дома: она гащивала то у своихъ дядей Мильковичей, то у своей престарлой бабушки, Катерины едотовны. Иванъ Алексевичъ большую часть времени оставался теперь съ своими маленькими дтьми, сыномъ Николаемъ и дочерью Юліей. Сыну было десять лтъ, и онъ уже готовился къ поступленію въ гимназію. Юленьк было пять лтъ, но и она начала учиться. Отецъ былъ очень доволенъ успхами своихъ дтей, вообще даровитыхъ, сынъ уже начиналъ помогать отцу, ослабвшему въ зрніи, чтеніемъ книгъ по вечерамъ и перепиской, въ это время Иванъ Алексевичъ былъ занятъ устройствомъ своей библіотеки: переплетомъ книгъ и составленіемъ каталога. Служилъ или считался на служб онъ попрежнему, но дла, съ переводомъ Правленія въ Илецкую Защиту, еще мене стало чмъ прежде. Сверстники и старые друзья его вымирали, повалился и старый втвистый вязъ, красиво возвышавшійся на берегу рки Самары, куда Второвъ въ конц прошлаго и въ начал ныншняго вка часто хаживалъ, особенно весной, мечтать и на ствол котораго вырзывалъ начальныя буквы дорогихъ ему тогда особъ {Объ этомъ ваз онъ говоритъ въ стать своей: Здравствуй, май! напечатанной въ VI ч. Иппокрены на 1800 годъ.}. Отъ величественнаго дерева остался одинъ пень, дорогіе люди лежала въ земл. Смерть еще далеко была отъ нашего героя, но все о ней больше чмъ прежде стало ему напоминать. Эти напоминанія не ослабили, впрочемъ, души его, напротивъ, они почти уничтожили въ немъ сентиментальное настроеніе и дали ему относительно спокойную, бодрую старость. Проживая въ Самар, тогда уздномъ город, являясь въ Симбирскъ или Казань, везд Второвъ былъ выходящимъ изъ общаго низменнаго общественнаго уровня явленіемъ, въ Самар — тмъ боле. Вотъ почему все прізжающее и навщающее Самару изъ столицъ и иныхъ мстъ спшило познакомиться съ мстною замчательностію, съ героемъ нашей хроники. Это, конечно, его радовало, но объ этомъ онъ ни полслова не говоритъ въ своихъ запискахъ. До 1830 года въ семейств Второвыхъ не произошло ничего особеннаго.
1830 годъ былъ холернымъ годомъ, въ которомъ болзнь эта въ первый разъ появилась въ Европейской Россіи, свирпствовала со страшною силой и повсюду распространяла ужасъ, а въ народ нелпые толки объ отравленіи. Завезенная изъ Бухары cholera morbus, какъ называли ее тогда письменные люди, еще въ 29 году появилась въ Оренбург, гд распространила такое опустошеніе и панику что множество оренбургскихъ эмигрантовъ появились почти во всхъ городахъ расположенныхъ по Волг, надясь найти въ нихъ спасеніе. Болзнь ослабла, а зимой совершенно прекратилась. О ней уже стали забывать, и тмъ боле когда прошла благополучно половина лта 30го года. Въ конц августа (20го) Иванъ Алексевичъ выхалъ изъ Самары со всмъ своимъ семействомъ въ Ставрополь. Здсь онъ у своего шурина, Н. В. Мильковича, оставилъ дочерей, а самъ съ сыномъ отправился въ Симбирскъ, чтобъ оттуда хать дале, въ Казань, для опредленія сына въ тамошнюю гимназію. Въ Симбирск онъ услышалъ нерадостныя всти о появленіи страшной гостьи въ Астрахани и Саратов. Въ Симбирск въ это время молились объ избавленіи города отъ холеры, что, впрочемъ, не мшало нисколько общественному веселому теченію жизни. Здсь герой нашъ пробылъ до 28го числа, въ обществ Жмакиныхъ, Столыпина (А. А.), Самойлова и Смирнова, здилъ съ сыномъ въ деревню князя М. П. Баратаева, славившуюся мюнцъ-кабинетомъ, библіотекой и великолпнымъ садомъ съ фонтанами, и затмъ отправился въ дальнйшій путь на Казань уже по указанному нами разъ маршруту, чрезъ деревни: Архангельское (H. М. Наумова), Юркуди (П. М. Наумова), Никольское (X. Л. Молоетвова), Бездну (Мих. Ник. и Александры Семен. Мусины-Пушкины) {А. С. Мусина-Пушкина была урожденная княжна Баратаева, дочь Семена Михайловича, казанскаго губернатора (1789—1796).}. Ивану Алексевичу прежде всего хотлось представить старымъ друзьямъ своимъ своего двнадцатилтняго сына, вотъ почему онъ не особенно торопился въ Казань и, казалось, не думалъ вовсе о холер. Но пріхавшій въ Никольское баронъ А. К. Пирхъ, старинный его знакомый, возвращавшійся въ это время съ Кавказа, привезъ извстіе что холера уже появилась въ Самар. Всть эта потревожила Второва, опасавшагося въ особенности за жизнь дочерей. Онъ поспшилъ въ Казань, гд уже въ воздух было слышно приближеніе холеры, по распространившемуся въ город страху. Впрочемъ, эти страхи не помшали Второву опредлить сына въ гимназію и устроить его на квартир, въ дом своего хорошаго знакомаго Аристова (Bac. Вас.), гд мальчикъ долженъ былъ жить въ обществ сверстниковъ, имлъ репетитора, прислугу и все нужное. Нсколько дней въ Казани еще бодрились и не упадали духомъ, именно до тхъ поръ пока не показалъ примръ тогдашній архіепископъ Филаретъ Амфитеатровъ (1828—1886), {Съ 1837 по 1867 годъ митрополитъ Кіевскій. См. Списки Архіереевъ, стр. 99.} запершійся въ своемъ Воскресенскомъ монастыр и распустившій воспитанниковъ семинаріи. Послдніе разошлись по деревнямъ, распространяя повсюду ужасъ. Примръ архіепископа подйствовалъ заразительно: изъ Казани вс бросились бжать, кто только могъ, еще до появленія самой болзни. Аристовы ухали съ дтьми въ Юрку ли, училища въ город вс были позакрыты, поспшилъ выхать изъ Казани и Второвъ. Онъ остановился въ Симбирск, гд задергалъ его губернаторъ, Жмакинъ, дружески къ нему расположенный. Въ Симбирск, однако, не трусили, и болзни тамъ еще не было, но въ Самар она свирпствовала съ такою силой что въ одну недлю умерло 160 человкъ, а больные были почти въ каждомъ дом. Въ Симбирск Второвъ пробылъ десять дней, съ 14го по 24е сентября, переписываясь въ это время съ шуриномъ и съ дочерью Анной Ивановной и собирая всти о самарскихъ происшествіяхъ. Между тмъ учреждались холерные комитеты, по дорогамъ ставились кордоны, состоявшіе изъ крестьянъ, подъ начальствомъ дворянъ и чиновниковъ, крестьяне подучали по 50 коп. въ день, но несмотря на денежное вознагражденіе, вс, и помщики первые, старались какъ-нибудь отдлаться отъ этой скучной и небезопасной обязанности. Но правительство не дремало. Въ Саратов ожидали прізда сенатора Энгеля съ цлою коммиссіей, состоящею изъ докторовъ, лкарей, аптекарей и т. п. Въ Симбирск предполагалось устройство центральнаго холернаго комитета. Взявъ дочерей въ Ставропол, Иванъ Алексевичъ возвратился въ Самару 27го сентября. По его словамъ, при встрч съ знакомыми, онъ плакалъ и здоровался, какъ бы съ воскресшими изъ мертвыхъ. По офиціальнымъ донесеніямъ, въ Самар жертвою холеры было 272 человка, но на дл ихъ было вдвое больше, многіе хоронили мертвыхъ, никому объ этомъ не заявляя, ‘ужасъ былъ чрезвычайный’, говоритъ Второвъ. Это октября окуривали вс дома въ город и сняли карантины. Изъ городовъ холера распространилась по деревнямъ, гд свирпствовала осенью и гд произвела во многихъ мстахъ, преимущественно въ помщичьихъ имніяхъ, крестьянскія движенія, такъ-называемые бунты, народъ врилъ слухамъ объ отравленіи колодцевъ лкарями. Въ Ставропольскомъ узд, уже въ ноябр, крестьянское волненіе приняло такіе размры что туда сочли нужнымъ отправить, для усмиренія, военную команду, состоявшую изъ Калмыковъ. Въ дом Второва также переболло холерою нсколько человкъ, но смертности не было. На слдующій годъ, по лту, болзнь появилась снова, но была уже гораздо въ меньшей степени, въ эту же пору, въ август 1831 года, тяжко былъ боленъ ею и Иванъ Алексевичъ. Холерный 1830 годъ ознаменовался смертью Катерины едотовны: старушка тихо скончалась въ Ставропол, 15го декабря, въ глубокой старости. Въ этомъ же город ршилась участь второй дочери Ивана Алексевича, ‘ Аннушки’. Ей сдлалъ предложеніе нкто Илья Тимоеевичъ Жедринскій, мелкопомстный помщикъ. У него была небольшая деревушка Моркваши, въ семидесяти верстахъ отъ Самары, за самомъ берегу Волги, въ пятнадцати верстахъ отъ Жигулей, онъ имлъ мать (Александру Сергевну) и множество сестеръ. Женихъ почему-то очень не нравился невст, и бдная двушка не разъ горько плакала и провела не одну безсонную ночь, прежде чмъ дала свое согласіе. Свадьба совершилась 27го января 1831 года. Невсту почти безъ чувствъ проводили къ внцу. Жедринскій, какъ помщикъ, былъ выгоднымъ женихомъ, со стороны Второвибыли совты дочери не пренебрегать хорошею партіей, но принужденія не было и быть не могло. Страхъ огорчить родителя не дозволялъ бдной ‘Аннушк’ отказаться отъ нежелаемаго союза. Подробностей объ этомъ брак въ запискахъ Второва нтъ. Въ декабр 1831 года Анна Ивановна родила дочь, вскор умершую, а затмъ и сама стала быстро таять отъ чахотки, которая въ слдующемъ 1832 году, въ іюн мсяц, свела ее въ могилу. Она была похоронена въ Морквашахъ, по ея желанію. Отецъ, до конца своей жизни, горько оплакивалъ преждевременную ея смерть. Бдная женщина должна была испытать тяжелую, непосильную борьбу. Она вышла за нелюбимаго, хотя и добраго, человка, мужъ ее очень любилъ, но семья его, кажется, возбуждала въ ней глубокую антипатію. Преданнымъ и покорнымъ сыномъ долго, до сороковыхъ годовъ, оставался И. Т. Жедринскій по отношенію къ своему тестю. Онъ почти безвыздно Жидъ въ Самар, безкорыстно за нимъ ухаживалъ и развлекалъ старика въ его одиночеств. И. А. Второву въ 1832 году минуло 60 лтъ.
Второвъ былъ отецъ чадолюбивый, не только дочерей, во и зятьевъ своихъ онъ очень любилъ. Но главнымъ предметомъ его нжности, идоломъ его сердца, былъ единственный сынъ его ‘Николенька’. Отправляя сына изъ родительскаго дома въ Казань, въ гимназію, Второвъ написалъ для него Наставленіе, текстъ котораго приводимъ съ буквальною точностью.
‘Ты отдляешься, милый Николенька, изъ дома родительскаго, разлучаешься съ отцомъ и сестрами, будешь жить одинъ въ чужихъ людяхъ, въ другомъ мст, далеко отъ своихъ родныхъ и ближнихъ. Поручаю тебя Богу и добрымъ, честнымъ людямъ и совтую теб въ горести, въ нужд и болзни прибгать съ молитвою и сердечнымъ умиленіемъ просить помощи и утшенія у милосердаго Бога и совтоваться съ добрыми людьми. Вотъ правила по коимъ ты долженъ постулатъ:
‘1. Каждое утро и вечеръ благодарить Бога за сохраненіе жизни и здоровья твоего. Проси Его о ниспосланіи на тебя Его благодати и просвщенія, въ ученіи твоемъ успховъ отвращенія отъ дурныхъ поступковъ и привычекъ.
‘2. Наставниковъ и учителей своихъ слушай и исполняй ихъ приказанія. Будь ко всмъ вжливъ и ласковъ, даже къ прислужникамъ твоимъ.
‘3. Никогда не лги, особливо шутками не оскорбляй никого, примняя къ себ: что теб непріятно, того и другимъ не длай.
‘4. Изъ товарищей своего возраста избирай себ въ друзья людей кроткихъ, съ добрыми нравами и склонностями, люби и угождай имъ взаимно, а съ порочными уклоняйся отъ знакомства, но не презирай ихъ, а жалй и не огорчай своими укоризнами.
‘5. Въ утреннее время и вечеромъ, мысли бываютъ свле, а потому не пропускай ни одной минуты драгоцннаго времени безъ занятія науками или чтенія полезныхъ книгъ, тверженія уроковъ и т. п.
‘6. Будь опрятенъ и бережливъ въ одежд. Привыкай одваться и раздваться самъ, безъ прислуги, и наблюдай чистоту своего тла, для сего надобно, по крайней мр, одинъ разъ въ недлю мыться, а платье всегда было бы свернуто и положено такъ чтобы не измялось, особливо чтобы не замаралось и не изодралось.
‘7. Привыкай и къ хозяйству. Знай самъ и записывай сколько у тебя блья и другихъ вещей. Также и маленькой сумм денегъ твоихъ веди счетъ, записывай, сколько и куда употреблено ихъ и сколько осталось. На ненужныя вещи и игрушки не трать ихъ, а покупай что необходимое, и то всегда спрашивайся своего наставника: купить ли? и чего это стоитъ?
‘8. Я пріучалъ тебя записывать въ журналъ свои мысли, чувствованія и происшествія, итакъ, не оставляй сего занятія. Каждый день записывай все что ты чувствовалъ, весело ли теб было или грустно, что ты видлъ или слышалъ и пр. Это будетъ бесда съ самимъ собою, которая научатъ тебя размышлять и сочинять. Пиши даже и сокровенныя твои мысли и происшествія, и никому не показывай своего журнала изъ товарищей, чтобъ они не стали шутить надъ тобою, разв доброму наставнику твоему. Окончивши тетрадь, присылай оную ко мн: я буду знать чрезъ то и твои успхи въ наукахъ, и твое поведеніе.
‘9. Пиши ко мн каждую недлю, а иногда и въ дв недли по одному письму.
‘Вотъ теб, милый другъ, совты отца и друга. Слдуй имъ непремнно и прочитывай чаще сіи наставленія, для дтскаго возраста твоего этого довольно. А когда войдешь въ юношескія лта и какъ науки и опытъ научатъ тебя, тогда семъ увидишь что должно длать теб, чтобы быть добрымъ гражданиномъ, врнымъ и усерднымъ слугою своему государю и полезнымъ своимъ соотечественникамъ. Помни мои совты, когда меня и за свт не будетъ.

‘Твой отецъ и другъ
‘И. Второвъ.’ Самара,

августа 19го, 1880 года.’
За исключеніемъ 8го пункта, большая часть наставленія Второва отца сыну состоитъ изъ общихъ мстъ. Но 8й пунктъ, о веденіи журнала, о бесд съ самимъ собою, характеристиченъ. На этомъ 8мъ пункт Второвъ настаиваетъ всею силой своего отцовскаго авторитета даже въ то время когда сынъ былъ уже юношей, студентомъ, и онъ пользовался полною свободой. Отецъ извинялъ сыну неаккуратность переписки, неисполненіе нкоторыхъ своихъ совтовъ, но не прощалъ ему небрежнаго отношенія къ журнальной работ, къ которой онъ пріучалъ его съ дтства, онъ даже совсмъ отказывался отъ сыновнихъ писемъ, лишь бы послдній не прерывалъ своего журнала и пересылалъ его, частями, къ отцу. Наставленіе Второва отца сыну далеко впрочемъ не исчерпываетъ всхъ совтовъ перваго. Этихъ совтовъ не мало находится въ письмахъ къ сыну. Нкоторые изъ этихъ совтовъ интересны для характеристики подававшаго ихъ и духа времени.
‘Мн пріятно (говорится въ письм отъ 5го декабря 1830 года) что ты учишься на скрипк, продолжай, мой другъ. Всякое изящное искусство я одобряю. Не забывай рисованія, а боле старайся успть въ математик и языкахъ.’
‘Я очень доволенъ (2го января 1831 года), что ты пользу предпочитаешь удовольствію и не согласился хать сюда на праздникъ. Хорошо длаешь, ибо время прошло бы только въ перезд. Лтомъ гораздо теб будетъ пріятне посл экзамена погостить у насъ. Что длать, потерпи! Врно эти Святки теб тамъ (въ Казани) веселе будутъ, а боле полезне: ты приготовиться къ длу которому помшала холера. А когда доучишься до шпажонки, которую жалуютъ студентамъ, тогда еще утшительне будетъ намъ встртиться съ тобою. Смотри же, дурачокъ, не ударь лицомъ въ грязь. Какъ ты общаешь, учись и наукамъ и изящнымъ искусствамъ. На все доброе тебя благословляю и ничего для тебя не пожалю чмъ только въ силахъ буду. Учись за скрипк, на гитар, пть, рисовать, танцовать и пр., что будетъ теб нравиться.’
‘Сіе письмо посылаю (27го марта 1831 года) чрезъ вашего директора, Николая Алексевича (Галкина). Бываешьли ты у него по праздникамъ, а также у Петра Михайловича (Васильева, инспектора)? Увдомь.’
‘Я уже писалъ къ теб, мой дружочекъ, и теперь повторяю, что кром гимназическихъ ученій, какія встртятся еще науки къ коимъ ты будешь имть охоту, не только позволяю теб, но приказываю и прошу: учись хотя по урокамъ, и чего будетъ стоить, денегъ для тебя не пожалю. Напримръ музык, танцовать, рисовать и пр. Особливо старайся усовершенствовать себя въ живыхъ языкахъ: нмецкомъ, французскомъ и, ежели можно, англійскомъ’. (Изъ письма отъ 12го февраля 1832 года.)
‘Спасибо теб, милый мой дружочекъ Николенька, что ты помнишь людей кои ласкали тебя, но ты ни слова не сказалъ былъ ли ты у барона Альберта Карловича (Пирха)? {Бывшаго коменданта, исправлявшаго въ 1880—1831 году должность казанскаго губернатора.} Ежели не былъ, то ты очень виноватъ предъ нимъ и предо мною. Я именно приказывалъ теб каждый праздникъ быть у него, исполни и напиши ко мн когда былъ и какъ тебя приняли. За дружбу съ Сашенькой Рындовскимъ спасибо теб это семейство доброе и почтенное. Бывай чаще у нихъ, во не забывай и другихъ кто тебя ласкалъ.’ (24го февраля 1833 года.)
‘Не огорчайся, милый другъ, что теб не позволяютъ перейти въ домъ (недавно купленный въ Казани). Это для собственнаго твоего блага и благодяніе г. попечителя, который опасается, по молодости твоей, за нравственность (студенту-сыну, жившему въ университетскомъ дом, было въ это время 17 лтъ). На сей почт я пишу къ нему и благодарю его за сіе одолженіе, а прошу только позволять теб въ свободное время посщать свой домъ и смотрть за людьми. Слдовательно, ты всегда можешь туда ходить, а ночевать и обдать будешь въ университет. Да, кажется, это къ лучшему, ибо у тебя дома нтъ ни постели, ни подушки — все забыто. Какъ быть! Потерли, мой дружочекъ, не боле мсяца, когда я самъ пріду, и тогда мы съ тобой заживемъ вмст.’ (22го марта 1835 года.)
Отдавъ сына въ гимназію, Иванъ Алексевичъ остался одинъ въ дом съ маленькою своей дочкой Юліей. Осьмилтній ребенокъ Юлія, оставшись на рукахъ престарлаго отца, по выход замужъ старшихъ сестеръ, была бы для него тяжелымъ, хотя и дорогимъ бременемъ, о простомъ уход за нею, кром служанокъ, некому было позаботиться. Къ счастію судьба въ образ Пяткиныхъ послала ей и отцу благодтелей. Еще въ 1830 году генералъ Пяткинъ получилъ мсто военнаго губернатора въ Астрахани, мене чмъ черезъ годъ онъ и Эмилія Александровна просили Второва отдать имъ Юленьку на воспитаніе. Иванъ Алексевичъ, увренный въ своихъ родныхъ, ршился на эту тяжелую разлуку. Въ начал февраля 1832 года Юленька была отвезена въ Астрахань Темниковымъ, пріхавшимъ не задолго предъ тмъ къ тестю. У Пяткиныхъ была своя большая семья, четыре дочери и три сына, въ это время самой старшей дочери ихъ (Елизаветы) было двнадцать лтъ. Воспитаніемъ дтей руководила умная и образованная Эмилія А лесандровна, генералъ не былъ къ этому подготовленъ, да и не имлъ достаточно времени. Большой военный чинъ, извстность государю и важныя должности которыя занималъ онъ, давали ему достаточныя средства для самаго лучшаго, по времени, воспитанія дтей, именно двочекъ, ни о чемъ подобномъ Иванъ Алексевичъ не могъ и помыслить.
Посл смерти Аввы Ивановны Жедринской и отъзда Юленьки, одиночество Ивана Алексевича сдлалось тмъ тяжеле, что въ дом у него перемерли опытныя, пожилыя служанки: сначала нянька всхъ дтей Аксинья, а вслдъ за нею дв другія: Денисьевна и уже извстная вамъ Софья (въ ма 1832). Въ хозяйств водворился полнйшій хаосъ. ‘Страдавшая давно отъ болзни, пишетъ онъ сыну, наша Софья кончила жизнь, сегодня (его мая) ее будутъ хоронить. Пожалй, мой другъ, и посуди о моемъ положеніи. Теперь кому я поручу что! Никто ничего не знаетъ: все было у нея на рукахъ. А мн какъ и когда заниматься мелочнымъ хозяйствомъ!..’ То-есть досугу-то было очень много, но герой нашъ по этой части всегда былъ плохъ. Хозяйственное положеніе его было, въ самомъ дл, незавидно: молодая прислуга излнилась и баловалась, женщины распутничали, мущины, разные Доримедошки и Никодашки, пьянствовали безъ удержу. Иванъ Алексевичъ началъ помышлять объ отставк, хотя служба его заключалась въ достройк соляныхъ амбаровъ и въ распродаж оставшихся запасовъ соли, вскор и эта операція отошла въ вдніе Симбирской казенной палаты. Туристъ по натур, теперь онъ сталъ мечтать о безпрестанныхъ поздкахъ въ т мста гд жили люди близкіе его сердцу, въ Казань, Астрахань, Оренбургъ, мстопребываніе старшей дочери и зятя. В. Г. Пяткинъ, окруженный сонмомъ родныхъ, слетвшихся къ нему на казенный кормъ, неоднократно звалъ его въ Астрахань, но астраханскую поздку удалось устроить Второву не ране апрля 1834 года, по вскрытіи водъ. Самара ему опротивла, хотя въ ней не переводились люди съ которыми онъ находился въ самыхъ пріязненныхъ отношеніяхъ, напримръ, постояльцы его Шалашниковы, Путиловы {Путиловыхъ было два брата, Дмитрій и Аристархъ Азарьевичи.}, графъ М. С. Толстой и др., хотя не забывали навщать его здсь старые знакомые, прізжавшіе къ нему даже издалека, напримръ Петръ Васильевичъ Сушковъ. Въ Самар какъ-то все не клеилось, все раздражало его. Подалъ онъ было въ отставку (въ август 1832), но отставки ему не дали, а наложили запрещеніе на домъ и имніе за то что оказался какой-то недочетъ соли и что другой самарскій соляной приставъ, Никитинъ, сотоварищъ Второва по храненію соли и исправлявшій казначейскую должность, разстратилъ боле восьми тысячъ рублей, вырученныхъ за продажу соли и хранившихся на его рукахъ, въ чемъ самъ сознался предъ чиновникомъ казенной палаты, пріхавшимъ въ Самару для пріемки магазиновъ. Правда, потомъ это запрещеніе какъ несправедливое, было снято и отставка была получена, но такой благопріятный исходъ стоилъ ему многихъ хлопотъ и потребовалъ переписки съ Астраханью и Петербургомъ: съ Пяткинымъ, Пановой и Корневымъ, директоромъ Департамента Горныхъ и Соляныхъ Ддъ. Другое огорченіе въ Самар, начинавшей принимать видъ богатаго торговаго города, причинили ему купеческіе амбары, построенные для ссыпки хлба на площади противъ воротъ и оконъ его дома. Тутъ уже ничто не помогло ему, ни просьба къ министру внутреннихъ длъ, ни всякаго рода петербургское заступничество, ни знакомство съ губернаторомъ и служебною симбирскою аристократіей, съ 1832 года въ Симбирск былъ уже новый губернаторъ, Загряжскій, хотя также знакомый, но уже не столь любезный человкъ, какъ Жмакинъ, тесть В. И. Панаева. Итакъ, бжать изъ Самары Иванъ Алексевичъ имлъ свои основательныя причины, теперь онъ оставался въ ней только по крайней необходимости, хотя совершенно одинокимъ и не бывалъ, благодаря сожительству съ нимъ Жедринскаго, пріздамъ его семьи и своихъ шурьевъ Мидьковичей. Въ эту же пору онъ очень часто видлся съ Дмитріемъ Васильевичемъ Пановымъ, сыномъ Анны Васильевны, который въ это время (въ феврал 1834) былъ уже женатъ, и проживалъ то въ Самар, то въ Симбирск. Что касается до самой Анны Васильевны, она въ это время уже безвыздно Жида въ Петербург, удрученная горестями и лтами: въ 1831 году умеръ холерою старшій сынъ ея, Владиміръ, потеря котораго была для нея тяжкою утратой и не мене тяжело отозвалась въ сердц ея стараго самарскаго друга {Владиміръ Пановъ учился въ Казанскомъ университет. Онъ перевелъ Бдную Лизу Карамзина (La pauvre Lise, 1817, 12е) съ посвященіемъ ma tr&egrave,s ch&egrave,re m&egrave,re. Дмитрій Пановъ, служившій въ гвардіи, былъ сосланъ, за какую-то шалость, на Кавказъ. По прощеніи, онъ жилъ почти безвыздно или въ деревн, или въ Самар, ведя образъ жизни далеко во безупречный, по этой причин Второвъ былъ съ нимъ въ самыхъ холодныхъ отношеніяхъ. Женатый два раза, онъ умеръ бездтнымъ.}. До поздки въ Астрахань, составившей въ нкоторомъ род эпоху въ старческой жизни нашего героя, онъ усплъ побывать четыре раза въ любезной своей Казани, нсколько разъ бывалъ въ Симбирск и Ставропол и колесилъ въ своей доморощенной коляск по деревнямъ Наумовыхъ, Молоствовыхъ, Баратаевыхъ, Мусина-Пушкина, Пирха, Аристова, Мельгуновыхъ и т.д., якобы лежащихъ по тракту между этими главными пунктами приволжской гражданственности, хотя прямой путь сообщенія между ними былъ гораздо короче. Старые друзья, иногда неожиданныя встрчи и почти всегда новыя знакомства оживляли старика самымъ пріятнымъ образомъ. Такъ въ 1833 году, въ іюл, онъ встртился и познакомился на срныхъ водахъ съ Полякомъ Томашемъ Завомъ, ‘котораго участь и достоинства, какъ онъ выражается, были описаны въ журнал Rvue Britanique 1831′, а въ сентябр того же года, видлъ въ Симбирск А. С. Пушкина. Къ сожалнію, о послдней встрч (Это сентября) онъ пишетъ къ сыну только слдующее: ‘Въ Симбирск у губернатора я видлъ Пушкина Александра Сергевича. Онъ сказывалъ мн что былъ въ Казани у Фукса и стоялъ вмст съ Баратынскимъ.’ {Подробности объ этой поздк находятся въ Матеріалахъ для біографіи А. С. Пушкина П. В. Анненкова (Сочиненія Пушкина. Томъ I. С.-Петербургъ. 1856. Стран. 370—378. Зона, студентъ Виленскаго университета и основатель общества Лучезарныхъ, былъ сослалъ (1823) во внутреннія губерніи.}
Пребываніе сына въ Казани и участившіяся, ради этого, поздки туда увеличили и безъ того немалый кругъ знакомыхъ Второва. Прежде всего выступаетъ на сцену громадная семья В. Б. Плотникова, мужа іоны Васильевны, раздлившаяся на дв части. Плотниковъ отъ первой Аены имлъ трехъ, да отъ второй, іоны, двухъ дочерей и двухъ сыновей. Самъ онъ жилъ въ Астрахани, а вс дочери въ Казани, у зятя его Грацинскаго (Ив. Фролов.), учителя гимназіи. Грацинскій былъ женатъ на Дарь Владиміровн, родной племянниц М. В. Второвой. Иванъ Алексевичъ отдалъ своего сына на попеченіе этого новаго родственника, съ которымъ не замедлилъ войти въ самыя дружескія отношенія. У Грацинскаго былъ въ Казани женатый братъ (Мих. Фрол.), тоже учитель гимназіи. Такимъ образомъ составилась одна громаднйшая семья, носившая общее названіе Грацинскихъ, гд Второвъ отецъ, въ качеств дяди (по жен) и еще боле по личнымъ своимъ достоинствамъ, игралъ роль почетнаго родственника. Прибавимъ, что въ Казани жилъ въ это время другой родственникъ Ивана Алексевича, Андрей Петровичъ Второвъ, внучатный его племянникъ. По словамъ дяди, онъ, по легкомыслію, потерялъ какое-то мсто въ Петрозаводск и чинъ 8го класса, вслдствіе чего жилъ въ Казани въ большой крайности, никуда не выходя изъ своей квартиры, одичалъ, однакоже не потерялъ амбиціи, потому что отказался отъ денежной помощи предложенной ему дядей. Иванъ Алексевичъ принималъ въ немъ большое участіе, писалъ къ нему, просилъ сына и Грацинскаго побывать у него, ‘окуражить’, вытащить въ люди и писалъ о немъ А. В. Пановой и Пяткину, когда онъ отправился въ Петербургъ для пріисканія себ мста, которое ему и удалось получить гд-то въ Олонецкой губерніи. Вроятно, тамъ и исчезла, со смертію его, старшая втвь Второвыхъ. У этого Второва была еще сестра, Екатерина, въ замужеств за какимъ-то чистопольскимъ чиновникомъ, многодтнымъ старикомъ-вдовцомъ, да мать, Марья Гавриловна, жившая въ Самар за попеченіи Ивана Алексевича.
Къ этой же пор относится сближеніе Второва съ казанскими литературными домами, съ семействами Фуксовъ и Рындовскихъ. Если неудивительно что въ семейств университетскаго профессора, каковымъ былъ Фуксъ, литературные интересы, назадъ тому почти полстолтія, стояли на первомъ план, что члены этого семейства, мужъ и жена, сани занимались съ неослабнымъ рвеніемъ литературой, то нельзя не назвать замчательнымъ явленіемъ т же вкусы и стремленія въ семейств совсмъ не принадлежавшемъ къ университету, какъ семья Рындовскихъ. едоръ Михайловичъ Рындовскій былъ чистокровный Малороссъ, сынъ священника въ заштатномъ город Березн, Черниговской губерніи. Одъ учился въ Черниговской семинаріи въ конц прошлаго или въ первыхъ годахъ ныншняго вка. Братъ его, Семенъ Михайловичъ, учившійся въ той же семинаріи и женатый на двиц Musk, происходившей изъ рода богатыхъ помщиковъ Екатеринославской губерніи, былъ весь свой вкъ священникомъ въ бдномъ уздномъ городк Черниговской губерніи, Борзн, и есть родоначальникъ очень извстной въ харьковскихъ кружкахъ фамиліи Рындовскихъ, отецъ Григорія Семеновича, бывшаго профессоромъ на медицинскомъ факультет, и Николая Семеновича, одного изъ извстныхъ нашихъ педагоговъ послдняго времени, бывшаго инспекторомъ училищъ Западной Сибири. Замчательно что С. М. Рындовскій вынесъ изъ Черниговской семинаріи отличное классическое образованіе, и что въ конц двадцатыхъ годовъ, будучи уже разбитъ параличомъ, былъ первымъ (и лучшимъ) учителемъ для одного изъ сыновей своихъ въ нмецкомъ и латинскомъ языкахъ, основательными знаніями которыхъ отличались всегда братья Рындовскіе, дти отца Семена. {Впрочемъ это не единственный случай: извстный переводчикъ греческихъ классиковъ, И. И. Мартыновъ (1771—1833), былъ обязавъ своими свдніями въ классическихъ языкахъ Переяславской (а не Полтавской, какъ сказано у Колбасина, тогда еще не существовавшей) семинаріи.} Не слдуетъ забывать при этомъ что малороссійское духовенство до самаго позднйшаго времени не составляло замкнутой касты, поэтому и складъ его образованія и бытовая обстановка были нсколько иныя чмъ у прочаго русскаго духовенства. По выход изъ семинаріи, . М. Рындовскій поступилъ въ Медико-Хирургическую Академію, окончивъ курсъ съ званіемъ лкаря, онъ сдлался военнымъ врачомъ и въ этомъ качеств, служа при рекрутскихъ депо, въ военныхъ госпиталяхъ и при полкахъ, исколесилъ всю европейскую Россію, съ свера на югъ, до Кіева и Таганрога, и съ запада на востокъ, отъ Вильны до Казани. Въ первый разъ Рындовскій явился въ Казань въ 1811 или 1810 году, познакомился съ профессорами и обратился въ мстное Общество Любителей Отечественной Словесности съ просьбою, выраженною въ письм на имя Кондырева (25го мая 1811), о принятіи его членомъ, приложивъ къ этому письму ‘поэму на Сотвореніе міра, переложенную изъ сочиненій аббата Рейрака’. {Сообщено H. Н. Буличемъ.} Онъ былъ единогласно выбранъ въ члены, а поэма была напечатана въ первой (и единственной) книжк Трудовъ Казанскаго Общества Любителей Словесности (Казань, 1815). Въ Казани . М. Рындовскій поселился въ начал двадцатыхъ годовъ и служилъ тамъ сначала при военномъ госпитал, а потомъ по удльному вдомству. Въ Казань прибылъ Рындовскій уже съ литературною извстностью, легко дававшеюся въ ту пору, какъ авторъ книжки стихотвореній, изданной въ 1809 году, въ Петербург, подъ названіемъ: Печальные, Веселые и Унылые Тоны Моего Сердца. {Въ ‘Смирдинской Росписи’ эта книга значится подъ 6.641. Перечисляемъ извстныя намъ изданія стихотвореній . М. Рындовckaro: 1) Отъ Городскаго Обитателя къ Сельской Затворниц, неизвстнаго года и мста печати, 2) Путешествіе и Отдыхъ, Казань 1838 года, 8) Сотвореніе Міра, поэма въ трехъ псняхъ (вроятно передлка), посвященная императору Николаю Павловичу, Петербургъ, 1882, тип. А. Плюшара. Есть нкоторое основаніе предполагать что едоръ Михайловичъ замышлялъ даже полное собраніе своихъ стихотвореній, но, надобно думать, его остановили насмшки Полеваго. Поэму Сотвореніе Міра онъ читалъ въ Обществ Любителей Россійской Словесности при Казанскомъ университет 1го іюля 1832 года.} Въ литературной Казани, не оскудвавшей въ ту пору стихотворцами, производительность Рындовскаго значительно усилилась и онъ писалъ очень много и печаталъ наиболе въ Заволжскомъ Журнал (1832—183), казанскомъ литературномъ журнал. Стихотворенія его, не отличающіяся поэтическими достоинствами, по направленію своему принадлежали къ сентиментально-мистическимъ, но онъ писалъ и въ сатирическомъ род, подсмиваясь надъ женщинами и задвая нкоторыя казанскія самолюбія, естественно къ нему не благоволившія, стихотворенія въ послднемъ род расходились по Казани въ рукописяхъ и очень много читались. Но одними литературными достоинствами Рындовскому не удалось бы играть значительной роли въ университетскомъ город, еслибы жена его не принадлежала также къ литературному семейству и къ числу образованныхъ женщинъ своего времени. . М. Рындовскій былъ женатъ два раза: въ первый разъ на вдов Турчаниновой, во второй — на Поликсеніи Ивановн Панаевой, дочери Ивана Ивановича и любимой сестр Владиміра Ивановича Панаева, автора идиллій и любопытныхъ Воспоминаній, не такъ давно напечатанныхъ. {Въ Встник Европы 1867 года, томы III и IV. Въ этихъ Воспоминаніяхъ В. И. Панаевъ представляетъ любопытную характеристику своего отца, Ивана Ивановича, друга масоновъ, страстнаго любителя литературы и театра.} Братья Панаевы (четверо) были товарищами С. Т. Аксакова по Казанской гимназіи и, подобно отцу своему, любили литературныя занятія: ‘Вс мы, братья и сестры, говоритъ авторъ Воспоминаній, получили любовь къ уединенію, нерасположеніе къ шуму большаго свта, нкоторую застнчивость, наклонность къ мечтательности, къ поэзіи.’ Поликсенія Ивановна была второю изъ трехъ сестеръ и находилась въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ братомъ своимъ Владиміромъ, котораго была, впрочемъ, старше пятью годами. Фамильныя наклонности, о которыхъ говоритъ послдній, развились въ немъ подъ вліяніемъ мстности гд протекло его дтство, и университетскаго образованія. По смерти отца, вся семья Панаевыхъ, вмст съ ихъ матерью, жила въ имніи ихъ дядей Страховыхъ, въ заштатномъ город Тетюшахъ, въ шестидесяти верстахъ отъ Симбирска, въ поэтической мстности расположенной по нагорному берегу Волги. В. И. Панаевъ былъ изъ первыхъ студентовъ Казанскаго университета. Изъ его Воспоминаній, какъ равно и изъ воспоминаній его современника, С. Т. Аксакова, можно судить о направленіи которое господствовало тогда между студентами университета, благодаря вліянію такихъ профессоровъ какими тогда были Яковкинъ (Илья едоровичъ), Тимьянскій (Василій Ильичъ), Ибрагимовъ (Николай Михайловичъ) и Фуксъ. {Впрочемъ С. Т. Аксаковъ, товарищъ Панаевыхъ по гимназіи и университету и съ юности уже шишковистъ, указываетъ нсколько на иныя вліянія и всего боле останавливается на Ибрагимов (см. въ Воспоминаніяхъ, отдлъ Гимназія, періодъ второй, стр. 263—327).} Восторженный идеализмъ въ соединеніи съ значительною долей сентиментальности, увлеченіе Карамзинымъ, страсть къ театру, литератур, вотъ чмъ отличалось направленіе университетской казанской молодежи того времени (1805—1815). Подъ такими-то вліяніями, заимствуемыми отъ братьевъ, проходила жизнь Поликсеніи Ивановны. Выйдя замужъ за . М. Рындовскаго, литератора-Малоросса, она не имла надобности отказаться отъ своихъ прежнихъ наклонностей и привычекъ. Поэтому нечего удивляться что въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ домъ Рындовскихъ былъ въ Казани если не первымъ литературнымъ домомъ, то вторымъ посл Фуксовъ. У нихъ былъ обширный кругъ знакомства, литературные вечера и домашніе спектакли. У Рындовскихъ было четверо дтей, Да’ сына (Александръ и Владиміръ) и дв дочери (Софья и Татьяна). Сыновья учились въ гимназіи вмст со Второвымъ-сыномъ. Богатые можетъ-быть поэтическими идеалами, Рындовскіе очень нуждались въ средствахъ и вошли въ большіе долги, дла ихъ стала разстраиваться съ того времени когда зрніе начало измнять едору Михайловичу, очевидно, плохому житейскому практику. Старикъ Второвъ любилъ Рындовскихъ съ нкоторою нжностію, чему, кажется, способствовала весьма симпатическая личность Поликсеніи Ивановны: онъ былъ въ восторг когда узналъ что сынъ его подружился съ ‘Сашенькой и Володенькой Рындовскими, онъ искренно печалился когда узнавалъ что его Николенька рдко бываетъ у ‘почтенныхъ и любезныхъ едора Михайловича и Поликсены Ивановны’. ‘Спасибо, мой дружочекъ, пишетъ онъ сыну въ годъ выхода поэмы Сотвореніе Міра, что ты подписался на книгу едора Михайловича, ибо, кром того что онъ прекрасный и достойный человкъ, книга его очень хорошая.’ Но не ограничиваясь этимъ, Второвъ принималъ участіе и въ ихъ длахъ и помогалъ имъ въ облегченіи или въ разсрочк какого-то значительнаго долга, что и удалось ему устроить благодаря его знакомству съ кредиторами (братьями Путиловыми). Знакомство съ В. И. Панаевымъ еще боле сближало его съ Рындовскими.
Къ тому же времени относится знакомство и сближеніе Второва съ Александрою Андреевною Фуксъ, супругой профессора, которую онъ называетъ ‘казанскою стихотворкой’, съ мужемъ ея, какъ мы видли, онъ былъ знакомъ давно. Но прежде скажемъ о муж, а потомъ о жен.
Профессоръ Фуксъ боле четверти вка принадлежалъ Казанскому университету и боле сорока лтъ городу Казани. Въ исторіи города и еще боле въ исторіи университета на его долю выпала такая крупная, такая блестящая роль, какая дается только не многимъ лицамъ, отмченнымъ особенными дарованіями. Съ нимъ можно сравнить харьковскаго профессора Кронеберга, первоначальная судьба котораго иметъ много общаго съ судьбою Фукса, но который, при всхъ своихъ талантахъ, кажется, долженъ будетъ уступить первенство своему казанскому современнику и соплеменнику. Университетскія знаменитости явившіяся въ 30—40 годахъ, Русскіе по происхожденію, составляютъ уже другой типъ ученыхъ, дйствовавшихъ при иныхъ обстоятельствахъ, и, стало-быть, сравниваемы съ Фуксомъ и Кронебергомъ быть не могутъ.
Карлъ едоровичъ Фуксъ родился въ 1779 году, въ небольшомъ городк, въ княжеств Нассау. Мать его была дочерью Гофмана, извстнаго медика, изобртателя капель его имени. Живя дома, онъ основательно изучилъ древніе языки въ 1793 году поступилъ въ Нассаускую академію. Затмъ насколько лтъ онъ учился въ Геттингенскомъ университет, занимаясь преимущественно медициною и естественными науками. Въ 1798 году онъ получилъ въ Марбургскомъ университет степень доктора медицины и сдлался практическимъ врачомъ. Въ 1800 году онъ перехалъ въ Петербургъ, откуда въ слдующемъ году (неизвстно, за чей счетъ) длаетъ уже путешествіе по Россіи, съ естественнонаучною цлію. Въ 1804 году онъ былъ назначенъ врачомъ при китайскомъ посольств графа Головкина, хотя у Вигеля, при описаніи этого посольства, имени его совсмъ не упоминается. По всей вроятности, онъ и не здилъ съ Головкинымъ, ибо въ сентябр 1805 года онъ былъ уже назначенъ ординарнымъ профессоромъ естественной исторіи и ботаники во вновь открытый Казанскій университетъ. Кром роднаго, нмецкаго, языка, Фуксъ отлично говорилъ по-французски, хорошо выучился русскому и татарскому языкамъ и, кажется, понималъ нкоторые восточные. Преподаваніе его, какъ профессора, было увлекательно и живо. Какъ практическій врачъ, онъ пользовался громадною извстностію какъ въ Казанской, такъ и во всхъ сосднихъ губерніяхъ. Состоятельные больные прізжали къ нему толпами, но онъ лчилъ и множество бднаго люда, не только безмездно, но покупая имъ, на свои деньги, лкарства. Кром своего предмета, онъ читалъ въ университет патологію, терапію, занимался клиникою, былъ нкоторое время библіотекаремъ, нсколько разъ деканомъ врачебнаго факультета и одинъ разъ (до 1827 года) ректоромъ, во время ревизіи генерала Желтухина, посл удаленія Магницкаго. Прежде вс училища находящіяся въ учебномъ округ непосредственно зависли отъ университетовъ, и обыкновенно ихъ осматривали (длали визитаціи) профессора. Эти визитаціи дали возможность Фуксу изучить громадный край, входившій въ составъ Казанскаго учебнаго округа, во всевозможныхъ отношеніяхъ. Но, не оставляя ничего безъ вниманія, онъ, кажется, боле всего обращалъ вниманія на этнографическія свднія: онъ чрезвычайно интересовался инородцами, знакомился съ ихъ нарчіями, изучалъ ихъ преданія. Отъ его высокой наблюдательности не ускользнули и разныя секты нашего раскола: онъ собиралъ раскольничьи рукописи, старопечатныя книги, любилъ бесдовать съ раскольниками и не рдко являлся ходатаемъ ихъ предъ властью. У Фукса былъ свой собственный кабинетъ разныхъ древностей и рдкостей по естественной исторіи, значительное собраніе монетъ, преимущественно восточныхъ, большая и весьма разнообразная библіотека, въ которой находилась такая, между прочимъ, рдкость, какъ Островская Библія. Всякій европейскій путешественникъ являвшійся въ Приволжскій или Пріуральскій край (а ихъ было не мало) прежде всего обличался съ Фуксомъ и подучалъ отъ него громадный запасъ свдній всякаго рода, такъ поступали Гумбольдтъ, Гакстхаузенъ и другіе. Вотъ какое впечатлніе произвелъ Фуксъ на Сперанскаго, во время посщенія имъ (въ 1819 году) Казанскаго университета, о чемъ мы говорили выше: ‘Профессоръ одинъ, Фуксъ, чудо!… Ввечеру визитъ профессору Фуксу. Многообразность его познаній. Страсть и знаніе татарскихъ медалей. Знанія его въ татарскомъ и арабскомъ язык. Благочестивый и нравственный человкъ. Весьма дятеленъ. Большое его вліяніе на Татаръ по медицин.’ {Это выдержки изъ дневника Сперанскаго. Гр. М. А. Корфъ Жизнь графа Сперанскаго, II, 190.} На обратномъ пути изъ Сибири, пробывъ въ Казани два дня (17го и 18го февраля 1821 года), Сперанскій снова постилъ университетъ и ‘такъ полюбившагося ему въ первый проздъ профессора Фукса’, замчаетъ его біографъ. Приводимъ, кстати, воспоминаніе о Карл едорович одного изъ лицъ его знавшихъ: {Профессора Казанскаго университета H. Н. Бу лича, обязательно доставившаго намъ матеріалы для очерка четы Фуксовъ. Изъ капитальныхъ сочиненій К. . Фукса можно указать на Путешествіе то Казанской губерніи, Краткую исторію города Казани, Казанскіе Татары въ статистическомъ и этнографическомъ отношеніи. По мннію спеціалистовъ, эти сочиненія въ своемъ род классическія.}
‘На людей его знавшихъ и чмъ-либо интересовавшихся Фуксъ производилъ обаятельное впечатлніе. Мои личныя воспоминанія слиткомъ ничтожны. Я узналъ этого глубокопочтеннаго старика въ тотъ годъ (1845 года) когда кончилъ курсъ, а этотъ годъ, былъ послднимъ въ его жизни. Я встртился съ Фуксомъ на Сергіевскихъ срныхъ водахъ, этомъ для многихъ памятномъ мст, которое, безъ сомннія, не разъ встрчается и въ воспоминаніяхъ старика Второва. Жилъ я тамъ тогда не долго, но бывалъ у Фукса, пріхавшаго туда, кажется, для больной и единственной дочери. Надобно замтить что жена его, извстная поэтесса, сразу не взлюбила меня, кажется, за рзкіе отзывы о поэзіи вообще, а можетъ-быть и о ея собственной, отзывы извиняемые только молодостью. Но съ дряхлымъ, хотя и бодрымъ умственно старикомъ я раза два здилъ въ окрестности. Онъ ботанизировалъ, я слушалъ его разказы и сужденія и заслушивался! Я только-что написалъ тогда кандидатскую диссертацію о Шеллинг и его философіи, былъ свжо знакомъ съ его идеями о природ, увлекался Спинозою, его natura naturans и naturata. Фуксъ какъ бы раздлялъ мое молодое увлеченіе. Предо мною и теперь, какъ живое, стоитъ это старческое, большое, съ крупными, немного одутловатыми чертами лицо, напоминающее бюстъ Гте въ старости, и раздается его шепелявая, какъ у Грановскаго, но полная умственной бодрости рчь. Я помню какъ онъ объяснялъ общій характеръ, или скоре общую краску флоры разныхъ поясовъ и сравнивалъ синій колоритъ пиренейскихъ долинъ съ тмъ блдно-желтымъ ковромъ какой мы видли предъ собою.’
Какъ человкъ, К. . Фуксъ не изъятъ былъ отъ слабостей. Онъ, напримръ, былъ характера очень мягкаго и черезчуръ уклончиваго, впрочемъ, этотъ недостатокъ помогъ ему удержаться при Магницкомъ, хотя послдній долженъ былъ нуждаться въ немъ, какъ въ отличномъ практическомъ врач. Любопытно что Магницкій, предлагая уничтоженіе Казанскаго университета и рекомендуя вмсто него медицинскій факультетъ, указывалъ за Фукса какъ на его директора. При ревизіи генерала Желтухина, Фуксъ былъ за сторон противниковъ попечителя. {Е. М. еоктистовъ, Магницкій (Русскій Встникъ 1864 года, іюль — августъ).} Была у Карла едоровича одна слабость, о которой знала чуть не вся Казань и по поводу которой многіе надъ нимъ подтрунивали: онъ былъ большой ловеласъ и поклонникъ женской красоты.
Жена Фукса, Александра Андреевна Апхтина, была родная племянница казанскаго поэта Г. П. Каменева, о которомъ будетъ сказано ниже. Она была очень недурна собою, ловка, умна и отъ дяди унаслдовала страсть къ стихотворству, которымъ занималась съ увлеченіемъ отъ молодыхъ лтъ. По смерти матери, она жила и воспитывалась въ дом родной своей тетки Ддевой, гд и познакомился съ нею Фуксъ, какъ практическій врачъ. Разказывали что призванный лчить ее отъ какой-то неважной болзни, скоро прошедшей, онъ, имя уже боле сорока лтъ, увлекся поэтическою двушкой и любезничалъ съ нею, нисколько, впрочемъ, не помышляя о брак. Но однажды, въ то время когда онъ упалъ предъ нею на колни и началъ распространяться о своихъ чувствахъ, явилась громко позванная тетка, гжа Ддева, и дала свое согласіе на просимую руку племянницы. Не мене оригинальна была и свадьба, происходившая (лтомъ 1821) въ деревн богатыхъ родственниковъ невсты, Неловыхъ, недалеко отъ Казани. Въ самый день свадьбы, Фуксъ съ утра отправился въ лсъ ловить бабочекъ и наскомыхъ и совершенно забылъ о предстоящемъ торжеств. Приходитъ и проходитъ часъ назначенный для внчанія,— жениха нтъ, невста въ отчаяніи, гости въ тревог. Вся эта суматоха до тхъ поръ продолжалась пока разосланная прислуга не отыскала въ лсу ученаго жениха. Эти анекдоты были извстны всей Казани, и по поводу-то ихъ П. М. Нилова жестоко трунила надъ Карломъ едоровичемъ, впрочемъ и самъ онъ относился къ исторіи своей любви нсколько юмористически. Семейная жизнъ Фуксовъ, имвшихъ пятерыхъ дтей, кажется, не сопровождаемая никакими бурями, не относится до вашего разказа. Но бракъ знаменитаго ученаго съ умною и поэтическою А. А. Алхтиной составилъ эпоху въ исторіи Казани: въ дом Фуксовъ образовался литературный салонъ, который держался четверть вка: безпримрное явленіе въ исторіи русскихъ провинцій. Стихотворенія А. А. Фуксъ печатались въ казанскомъ литературномъ журнал Заволжскій Муравей (1832—1834). Фуксовъ, какъ извстно, постилъ въ сентябр 1833 года Пушкинъ, о пребываніи котораго въ Казани разказала потомъ (Каз. Губ. Вд. 1844, No 2) Александра Андреевна. Великій поэтъ, по словамъ его біографа, ‘съ живою благодарностію покинулъ и Казань, и семейство Фукса’ (Соч. Пушкина, изд. П. В. Анненкова, 1, 371—372). Но встрча съ Пушкинымъ оставила еще боле замтный слдъ, чмъ указанное воспоминаніе, въ литературной семь Фуксовъ. Несомннно подъ вліяніемъ мужа, Александра Андреевна, написавшая такъ много стиховъ, обратилась потомъ къ этнографическимъ замткамъ и сочиненіямъ, въ этомъ род она оставила труды очень почтенные и теперь еще не потерявшіе своей цнности, таковы: Поздка къ Вотякамъ (Каз. Губ. Вд. 1844), и Записки о Чувашахъ и Черемисахъ (отдльная книга, напечатанная въ Казани въ 1840). Вліянію Пушкина можно приписать написанный (но не напечатанный) ею романъ: Зюлима, или Пугачевъ въ Казани, снабженный предисловіемъ Карла едоровича, въ которомъ, между прочимъ, говорится: ‘Въ 1833 году, А. С. Пушкинъ, прозжая въ Оренбургскую губернію, останавливался на одн сутки въ Казани. Я имлъ счастіе видть этого знаменитаго поэта въ моемъ дом и провести нсколько пріятнйшихъ, незабвенныхъ часовъ въ бесд съ нимъ. Онъ желалъ подучить отъ меня нкоторыя свднія о пребываніи Пугачева въ Казани, но я, никогда не занимаясь этимъ предметомъ, не могъ въ полной мр сдлать ему угодное, однакожь передалъ все что зналъ до того времени. Его обязательная признательность за такія маловажныя услуги мои заставила меня дать ему слово заняться этимъ предметомъ серіозне, къ сожалнію, не имя довольно свободнаго времени, не могъ я скоро исполнить желанія незабвеннаго Пушкина. Смерть похитила его у Россіи и лишила меня счастія показать ему мою преданность исполненіемъ его желанія, однако я взялъ твердое намреніе, и по смерти его, сдержать данное ему слово, чтобъ исполняя волю его, принести признательную дань и незабвенному его праху. Четыре года я собиралъ, съ неусыпнымъ стараніемъ, вс свднія, вс историческія истины, вс рукописи и изустныя сказанія казанскихъ старожиловъ, бывшихъ очевидными свидтелями тогдашнихъ происшествій при самозванц Пугачев…’ {Сообщено H. Н. Буличемъ. Извстіе о написаніи романа Зюлима гжой Фуксъ было напечатано въ Каз. Губ. Вд. 1843, 44. По смерти мужа (1846), А. А. Фуксъ уже ничего боле не писала и не печатала, но литературный салонъ еще года три-четыре поддерживала, до замужества дочери. Она скончалась въ 1853 году.}
Познакомившись съ Александрой Андреевной, Второвъ сталъ часто бывать въ дом Фуксовъ, гд собиралась вся тогдашняя казанская интеллигенція и гд происходили литературные вечера, правильно организованные, но ‘казанская стихотворка’, кажется, не пользовалась симпатіями нашего героя: щедрый на похвальные эпитеты, онъ не даетъ ей ни одного. Въ дом Фуксовъ Второвъ познакомился съ Баратынскимъ (Евген. Абрамов.). Женатый на дочери Л. Н. Энгельгардта (автора извстныхъ Записокъ), Баратынскій прізжалъ иногда въ женино имніе, Каймары, не далеко отъ Казани. Бывая въ деревн, онъ прізжалъ и въ Казань, гд имлъ нкоторыхъ знакомыхъ, въ томъ числ и Фуксовъ.

XII.
(1834—1835)

В. Г. Пяткинъ, окруженный въ Астрахани толпой родныхъ.— Заговоръ князя Урусова и Янишевскаго, по словамъ записки Пяткина.— Путешествіе Второва въ Астрахань.— Отношеніе его къ Пяткину.— Пребываніе Второва въ Астрахани.— Новые знакомые.— Катанье по Волг и по Каспійскому морю.— Индійское подворье.— Калмыки.— А. М. Ахматова.— Возвращеніе въ Самару.— Переселеніе въ Казань.

Два года уже Юленька Второва жила въ Астрахани въ дом дяди, тамошняго военнаго губернатора, В. Г. Пяткина. Двочка быстро развивалась, училась хорошо, свободно говорила по-французски и уже свободно переписывалась за этомъ язык съ братомъ, казанскимъ гимназистомъ. ‘Дочка моя Юленька, писалъ Василій Гавриловичъ отцу, прекрасной нравственности, добрая, кроткая и ласковая. Мы ее любимъ какъ свою дочь. Учится она хорошо и прилежно, одного только надобно желать, чтобъ она была здорова также какъ прежде.’ Въ 1894 году семейство Натканыхъ увеличилось еще новымъ членомъ, дочерью, всхъ дтей у нихъ было девять человкъ, четыре сына и пять дочерей. Въ ихъ семь акала также и другая племянница, ‘Любонька’ (теперь Любовь Васильевна) Ефебовская, родитель которой также прилетлъ изъ Казанской губерніи подъ крылышко губернатора-родственника, который далъ ему какое-то мсто при карантин. ‘еденька’ и ‘Пашенька’, окончившіе курсъ въ Казанскомъ университет, въ это время служили уже въ Петербург и были, какъ говорилось тогда, на хорошей дорог, благодаря связямъ Василія Гавриловича. Любовь Васильевна была уже давно невстой и, какъ племянница губернатора, не имла недостатка въ женихахъ, во она предпочла другимъ одного Лаврова, чиновника особыхъ порученій при дяд, за котораго потомъ (1832) и вышла, по словамъ Ивана Алексевича, Лавровъ былъ отлично воспитавъ и имлъ порядочное состояніе. Кром этихъ родныхъ, генералъ Пяткинъ перевелъ къ себ и Темниковыхъ, какъ-то не сидвшихъ на мст и перезжавшихъ до сихъ поръ изъ Оренбурга въ Уральскъ и обратно. Михайло Григорьевичъ получилъ въ Астрахани мсто члена таможни. Катерина Ивановна почти каждый годъ рожала дтей и часто ссорилась съ отцомъ изъ-за своихъ приданыхъ ‘двокъ’, разныхъ ‘Дуняшекъ’ и ‘Машекъ’, которыя ей не умли угодить, или заявляла такія претензіи исполнить которыя не было никакой возможности. Характеръ ея, смлый и ршительный, развился въ послдствіи, но и теперь она уже общала быть второю Марьей Васильевной. Казалась она женщиной болзненною, по крайней мр вчно акаловалась за нездоровье, хотя прожила долго и не страдала чахоткой. Кром этихъ родственниковъ, астраханскаго губернатора окружала также цлая семья Плотниковыхъ, уже извстный вамъ (см. гл. VI) Владиміръ Борисовичъ и сынъ его ‘Володенька’, уже женатый. Другіе родные или готовились къ перезду въ Астрахань, мечтали объ этомъ, какъ Грацинскіе, или бомбардировали губернатора просительными письмами. Вс ищущіе и чающіе Житейскихъ благъ въ Самар, Симбарск и Казани, съ умиленіемъ обращали свои взоры на Пяткина и за его друга и родственника, Ивана Алексевича Второва. Послдній простиралъ въ этомъ отношеніи свою любезность уже слишкомъ далеко: случалось что онъ самъ предлагалъ свое содйствіе въ полученіи прибыльныхъ мстъ и Астрахани, такъ, по крайней мр, узжая въ Астрахань онъ общалъ И. Ф. Грацинскому, соскучившемуся подвизаться за педагогическомъ поприщ, ‘работать’ тамъ, при брат, въ его пользу. Надобно думать что эта колонія родныхъ и земляковъ, пребывавшая въ Астрахани, мало помогала тамошнему губернатору въ управленіи краемъ, которое шло не совсемъ ладно. Пяткины и вс родные усердно звали Ивана Алесевича въ Астрахань, но когда послдній собрался въ это путешествіе, Василій Гавриловичъ смотрлъ уіе изъ нея вонъ. Его выгоняли оттуда разнаго рода непріятности, кляузы, доносы и климатъ. Кстати, для обращика эпистолярныхъ пріемовъ генерала, приводимъ слдующую его приписку въ письм Юленьки къ отцу:
‘Вотъ и я, извстный лнивецъ по партикулярной переписк, поневол долженъ браться за перо съ тмъ чтобы сказать хотя нсколько словъ теб, любезный братецъ! И вотъ они: мы вс, слава Богу, здоровы и ждемъ тебя въ Астрахань. Сказки пожалуста г. Кореневу что если онъ желаетъ принять какое-либо мсто въ Астрахани, которыхъ теперь въ виду еще нтъ, то пусть прізжаетъ самъ сюда и посмотритъ, сваритъ ли у него желудокъ здшній климатъ и здшнія занятія. Другъ твой Пяткинъ.’
Прописка, кажется, была сдлана въ 1833 году, когда Пяткинъ здилъ въ Петербургъ искать себ мста, и когда до Второва начали доходить слухи что онъ не хочетъ оставаться и Астрахани. Намъ не извстно каковъ былъ Василій Гавриловичъ администраторъ, но управленіемъ его въ Петербург были очень недовольны. Съ нимъ иди, точне, у него Астрахани случилась цлая исторія, послужившая причиной удаленія его отъ должности и продолжительной затмъ отставки. Подробности этой любопытной исторіи, требующія впрочемъ поврки и дополненія, намъ извстны по Докладной записк Пяткина военному министру, передаемъ словами записки, составленной не ране 1836 года.
‘Астраханская губернія’, сказано въ записк, ‘состояла прежде въ непосредственной зависимости гг. управляющихъ Грузіей и Кавказскою областью. Имъ извстно было нравственное зло и духъ ябеды гнздящіяся въ город Астрахани, отъ многихъ стекающихся туда изъ разныхъ мстъ Россіи и Азіи торговцевъ и чиновниковъ. Вс старанія бывшихъ до меня губернаторовъ не могли искоренить сего зла, такъ и я, по вступленіи моемъ въ 1831 году въ должность военнаго губернатора, нашелъ что нкоторые чиновники отправляютъ свои служебныя занятія не съ тмъ усердіемъ, безкорыстіемъ и дятельностью къ какимъ обязываютъ ихъ долгъ чести и присяга. Конечно, были честные и благонамренные чиновники по ихъ качествамъ, но большинство было боле склонно къ развратной жизни, своеволію и непозволительной картежной игр. Замчено что на обдахъ и вечеринкахъ даваемыхъ для публики и даже въ дом Благороднаго Собранія многіе дозволяли себ, безъ уваженія къ дамамъ, въ нетрезвомъ вид пть псни и подъ нестройный напвъ качать на рукахъ покойнаго сенатора Лаврова, бывшаго тогда въ мое время въ Астрахани, и прочихъ значительныхъ особъ, въ чемъ ссылаюсь на всхъ благомыслящихъ гражданъ города Астрахани. При такомъ образ жизни не было соблюдаемо должнаго уваженія къ начальству, о форм же и приличіи въ одежд почти никто не думалъ. Въ табельные и торжественные дни рдкіе бывали у молебствія. Нкоторыя изъ тамошнихъ первенствующихъ лицъ, завдующихъ отдльными частями, поставляя себя вн зависимости мстной власти, не оказывали ей должнаго уваженія. Таковые поступки и безнравственное поведеніе служащихъ чиновниковъ заставили меня, при самомъ вступленіи моемъ въ должность, принять мры строгости къ удержанію ихъ отъ безпорядковъ по служб и къ обращенію въ пристойномъ поведеніи (sic), и къ повиновенію власти. Вотъ причина раздражившая многихъ развратныхъ людей. Они озлобились, составляли противъ меня заговоры, склоняли нкоторыхъ легковрныхъ къ ябед и ложнымъ доносамъ, изобртая разныя небывалыя на счетъ мой нелпости, чтобъ очернить меня во мнніи, правительства. Это мн извстно было, но не звалъ какіе именно были доносы и чмъ они клеветали меня…. Хотя, по невинности моей, я презиралъ вс взводимыя на меня клеветы и ябеды, но полагая что безъ поврки сихъ доносовъ слдствіемъ могу я навлечь подозрніе начальства и подвергнуться невыгоднымъ мнніямъ правительства, ршился прошлаго 1833 года, 23го декабря, за No 25, представить отъ себя г. шефу жандармовъ, генералъ-адъютанту графу А. X. Бенкендорфу, и просилъ его довести о семъ до свднія Государя Императора, съ тмъ что не благоугодно ли будетъ Его Величеству повелть подвергнуть строжайшему изслдованію вс поступки мои и обнаружить тмъ ложные доносы и клеветы на меня возводимыя, будучи увренъ въ чистот моей совсти и безкорыстномъ усердіи къ служб, надялся тмъ оправдать себя во мнніи правительства. Въ то же время просилъ и г. министра внутреннихъ длъ подкрпить сію мою просьбу, но, къ прискорбію моему, ни распоряженія о слдствіи, ни отвта на просьбу мою не послдовало. Между тмъ духъ ябеды и клеветы, время отъ времени распространяя боле корень зла и пользуясь ненаказанностью, торжествовалъ надъ безсиліемъ власти.
‘Въ феврал мсяц 1834 года, открытъ былъ мною заговоръ, составленный инженернымъ прапорщикомъ княземъ Урусовымъ съ находящимся подъ присмотромъ астраханской полицій изъ Поляковъ канцеляристомъ Янишевскимъ и нкоторыми Поляками. {По городу Астрахани было опубликовано 15го февраля 1884 года, отъ имени военнаго губернатора, слдующее печатное объявленіе:
‘Нкоторые изъ неблагонамренныхъ людей имли въ тайн покушеніе на нарушеніе общественнаго спокойствія. Получивъ свднія о семъ вредномъ замысл, я немедленно принялъ вс зависящія съ моей стороны мры къ предупрежденію всякаго злонамреннаго дйствія и къ огражденію благосостоянія жителей города и вообще высочайше ввреннаго мн края. Для прекращенія пустыхъ и нелпыхъ толковъ, распускаемыхъ людьми праздными, я нужнымъ считаю объявить во всеобщее извстіе объ упомянутомъ событіи, присовокупляя:
‘1) Что чрезъ принятыя мною мры для охраненія спокойствія гражданъ не предстоитъ теперь ни малйшей опасности,
‘2) что войска въ город довольно и что, сверхъ того, ожидается еще прибытіе новыхъ командъ.
‘Въ заключеніе всего я остаюсь въ полной увренности что вс вообще благомыслящіе граждане, не пренебрегая мрами осторожности, во всякомъ случа не излишней, не устранятъ себя отъ содйствія мстному начальству при могущей встртиться надобности, ори прекращеніи какихъ-либо вредныхъ замысловъ, имющихъ цлью крамольное посягательство на ниспроверженіе общественнаго благоустройства, и что каждый изъ благомыслящихъ гражданъ, помня твердо долгъ врноподданнической присяги всемилостивйшему Государю Императору, не приметъ ни словомъ, ни дломъ никакого участія въ поступк противузаконномъ и, при первомъ основательномъ объ ономъ свдніи, объявитъ начальству, для обращеніи на виновнаго взысканія, закономъ установленнаго. Астраханскій военный губернаторъ Пяткинъ.’} Заговоръ этотъ заключался въ зломъ умысл произвесть въ Астрахани бунтъ посредствомъ находящихся тамъ на служб нижнихъ чиновъ бывшей польской арміи, въ намреніи взорвать пороховой магазинъ, зажечь городъ, убить начальниковъ, распустить арестантовъ, разграбить имущества богатыхъ жителей и потомъ, взявъ пушки и другія орудія, идти въ Хиву или къ Черкесамъ. Князь Урусовъ и впадшія въ подозрніе разныя лица арестованы, вс военно-служащіе Поляки бывшей польской арміи обезоружены. Я привалъ вс возможныя и зависящія отъ власти моей мры къ обезпеченію города и къ отвращенію могущихъ послдовать злодйствъ, составилъ слдственную коммиссію. Главный заговорщикъ признался въ злонамренныхъ предпріятіяхъ, и въ то же время донесъ я о томъ Государю Императору, на что послдовало высочайшее предписаніе, въ которомъ одобрены вс мои распоряженія. Между тмъ, при начал слдствія, оказывалось что князь Урусовъ имлъ сношенія съ какимъ-то разбойникомъ Варлашкой, который съ набранною имъ шайкой разбойниковъ долженъ былъ соединиться съ нимъ, Урусовымъ, въ Астрахани и дйствовать въ одно время. Сверхъ того, полиція ежедневно доносила мн что жители города изъявляютъ боязнь, по доходящимъ къ нимъ слухамъ, о нечаянномъ нашествіи горскихъ народовъ, Калмыковъ и Киргизовъ. Я успокоивалъ жителей печатными афишами, а между тмъ далъ секретный приказъ, препроводивъ оный къ однимъ токмо главнымъ начальникамъ воинскихъ командъ находящихся въ Астрахани, какъ и гд дйствовать имъ въ случа появленія враждебныхъ партій, упомянувъ въ ономъ о томъ кому заступить мое мсто еслибы, по какимъ-либо непредвидннымъ случаямъ, подвергнулась жизнь моя опасности, ибо изъ доходившихъ до меня, чрезъ лазутчиковъ моихъ, свдній, первая цль заговорщиковъ была та чтобы при самомъ открытіи бунта всячески стараться убить или ранить меня и прочихъ главныхъ начальниковъ, могущихъ способствовать мн въ моихъ распоряженіяхъ. Наконецъ, при неусыпной бдительности моей, осторожности и предварительныхъ распоряженіяхъ, опасность миновалась, но тайные враги мои не переставали вымышлять противъ меня новыя козни. Я узналъ чрезъ письма ихъ въ Петербугъ что вс распоряженія мои по открывшемуся злоумышленію были опорочиваемы и выставляемы въ превратномъ вид, {Слдующее мсто зачеркнуто рукой Пяткина: ‘Сверхъ того, слдственная коммиссія по ходу дла и показаніямъ подсудимыхъ находила нужнымъ спрашивать нкоторыхъ значительныхъ лицъ, которыя, по связямъ и родству съ знаменитыми особами, оскорблялись тмъ, обвиняли одного меня и, вроятно, жаловались начальству, почитая эти опросы неуваженіемъ слдственной коммиссіи къ ихъ званію.’} и что послдній пунктъ секретнаго приказа моего перетолкованъ ими былъ въ постыдную для меня сторону и отнесенъ къ несвойственной мн труcости, которая явно опровергается полученными мною ранами и за отличіе въ сраженіяхъ высокомонаршими наградами.
‘Будучи изнуренъ безпрерывными трудами и заботами по многосложной должности моей и оскорбляясь вымышленными противъ меня клеветами и доносами, которые по просьб моей не изслдованы, я, разстроивъ свое здоровье, ршился хать, для излченія постигшихъ меня болзней, къ Кавказскимъ минеральнымъ водамъ, почему и просилъ увольненія на шесть недль, съ тмъ чтобы на время отсутствія моего изъ Астрахани присланъ былъ достойный генералъ для занятія моей должности, ибо я не могъ передать губерніи и войскъ тамъ находящихся въ управленіе такимъ чиновникамъ которыхъ я признавалъ неспособными. Вслдствіе чего и былъ я уволенъ на шесть недль, съ полнымъ окладомъ присвоеннымъ званію астраханскаго военнаго губернатора, а къ замщенію моей должности присланъ, на время моего отсутствія, генералъ-майоръ Темирязевъ.’
Живя въ Самар, Второвъ не имлъ никакого понятія объ этихъ подробностяхъ. Ему писали только, и то съ оказіей, что Василій Гавриловичъ думаетъ хать на Кавказъ, а оттуда и Петербургъ, гд хочетъ просить себ другаго мста, о прізд Темирязева въ Астрахань въ качеств лица посланнаго смнить Пяткина Иванъ Алексевичъ узналъ уже во время своего путешествія въ этотъ городъ, въ Саратов, и то извстіе крайне смутило и поразило его своею неожиданностію.
Иванъ Алексевичъ отправился въ путь изъ Самары по Волг 18го апрля 1834 года, въ полное разлитіе водъ, когда ледъ еще не совсмъ прошелъ, и когда сильные, холодные втры свободно разгуливали по обширному пространству великой русской рки, пронизывая до костей бдныхъ пловцовъ. Плаваніе въ то время совершалось на частныхъ суднахъ, принадлежавшихъ большею частію прибрежнымъ крестьянамъ, которые, суля при подряд всякія блага путнику, на самомъ дл смотрли на него какъ на грузъ, отъ котораго не прочь были и отдлаться при всякомъ удобномъ случа. Нердко живой ворчливый грузъ подвергался со стороны судохозяевъ большему давленію чмъ бездушная кладь, которой кром мста ничего не требовалось: кладь только трещала, но разгулявшемуся на свободной стихіи, почувствовавшему и себя свободнымъ, судохозяину не было никакой надобности бранить или оскорблять ее, издваться надъ нею, какъ зачастую онъ длалъ надъ живымъ товаромъ, попавшимся въ его лапы. При такихъ условіяхъ, плаваніе внизъ по Волг въ раннюю весеннюю пору было назадъ тому сорокъ лтъ своего рода подвигомъ, на который человкъ ршался только въ крайней нужд. Нашъ шести десяти двухълтній герой, скучавшій въ одиночеств, соскучившійся по своей дочк и торопившійся застать Пяткина въ Астрахани, ршился однако предпочесть водный путь сухопутью, уже совершенно непроздному, по причин весенняго бездорожья, но ршившись на это путешествіе, онъ пишетъ въ своемъ журнал: ‘Боже, управи мой путь!’ Иванъ Алексевичъ взялъ съ собою для услуги четырехъ людей и подрядилъ крестьянина Михаила Антонова, изъ села Брусянъ, довезти его прямо до Астрахани. Но въ этомъ оел хозяинъ судна, подъ предлогомъ нагрузки, прожилъ трое сутокъ. Къ счастію для нашего героя, не далеко отъ берега находилась деревня Кольцовка, знакомой ему помщицы Степановой, у которой онъ прожилъ все это время. Двое сутокъ прожилъ Второвъ у Степановой, на третьи похалъ въ Брусяны, поторопить Антонова поздкой, но пришлось въ этомъ сел прожить еще цлые сутки и выслушивать грубый отказъ и дерзкія рчи самого Антонова и его сына. Съ горя герой нашъ пошелъ бродить по селу, но прогулка оказалась незанимательною: его поразила ужасная нечистота и валяющаяся въ изобиліи по улиц падаль. Ночевать онъ отправился на судно, и хотя на другой день, 21го, ваши путешественники поплыли дале, но простояли около двухъ часовъ въ сел Рязани, гд Антоновъ сдалъ своего сдока, безъ согласія послдняго, другому хозяину, рязанцу Никит Андрееву. 22го апрля, въ день Свтлаго Праздника, наши пловцы простояли нсколько часовъ въ сел Черномъ Затон, принадлежавшемъ двумъ братьямъ, помщикамъ Смевскимъ, здсь они были у обдни. Дальнйшее плаваніе до Саратова тянулось съ убійственною медлительностію. Рыжій Андреевъ, похожій, по словамъ Второва, на М. Б. Плотникова, оказался еще грубе и несговорчиве Антонова. Иванъ Алексевичъ не разъ покушался было перессть въ рыболовную морскую лодку, какія стали попадаться имъ на встрчу или обгонять ихъ, но его останавливала беззащитность этого рода судовъ отъ втровъ и непогоды: какъ нарочно во все время пути дули сильные, холодные втры и почти не переставалъ дождь. Герой нашъ отдохнулъ въ Саратов, куда они прибыли 25го числа, двое сутокъ. Здсь у него нашлись знакомые, вроятно, изъ уроженцевъ самарскихъ или симбирскихъ, именно, семейства Тамарскаго и Никулиныхъ, которые приняли его очень радушно и въ свою очередь познакомили его съ Шатиловымъ, Рылеевымъ, Пятницкимъ и Муромцевымъ, вице-губернаторомъ, женатымъ на сестр уже извстнаго тогда директора таможеннаго департамента, Д. Г. Бибикова. Дальнйшій путь до самой Астрахани сопровождался холодомъ, бурями и дождями. Старикъ вашъ совсмъ разболлся. Онъ лишился сна и пищи, тревога за судьбу Пяткина, по случаю прозда Тимирязева черезъ Саратовъ, не давала ему покоя, захать отдохнуть уже было не къ кому: жилъ, правда, въ Николаевской слобод, противъ Камышина, которую Второвъ называетъ ‘хохлатскимъ городомъ’, одинъ знакомый, Соколовскій, но добраться до него за лесками не было никакой возможности. ‘Я слабъ и боленъ, записываетъ Второвъ въ своемъ журнал 3го мая, круженіе головы и тошнота мучительныя, аппетиту вовсе нтъ. Боже милосердый! когда кончатся мои мученія, когда увижу я дтей и родныхъ, застану ли брата?’ Доплывъ до Чернаго Яру, герой нашъ переслъ наконецъ (его мая) на рыбачью морскую лодку, принадлежавшую крестьянину графа Шереметева, Якову едорову, изъ Нижегородской губерніи, за этомъ судн онъ благополучно прибылъ 7го мая въ городъ Астрахань, въ одиннадцатомъ часу ночи. Первый будочникъ указалъ ему домъ военнаго губернатора, сіявшій огнями у Василія Гавриловича былъ званый вечеръ и много гостей. Не заставъ на квартир ни зятя, ни дочери, Иванъ Алексевичъ, какъ былъ, въ тепломъ дорожномъ плать, небритый и нечесаный, отправился въ домъ губернатора, но проникнуть дале передней посовстился. Онъ просилъ вызвать къ себ только одного М. Г. Темникова, но къ нему вышли: Темниковъ, Плотниковъ, Лавровъ и Ивановъ. Тотчасъ же вмст съ зятемъ отправился Второвъ на квартиру послдняго, гд уже ожидала его Катерина Ивановна, возвратившаяся изъ гостей. Вскор явились изъ губернаторскаго дома Юленька и Любонька Ефебовская, невста Лаврова. Въ радости свиданія съ милыми ему существами герой нашъ забылъ свою усталость.
Отношенія Второва къ Пяткину, несмотря на разстояніе между вчнымъ титулярнымъ совтникомъ {Коллежскаго ассессора былъ полученъ Второвымъ посл.} и заслуженнымъ генераломъ, начальникомъ многолюднаго города, были самыя теплыя и дружественныя. ‘Милый, любезнйшій братецъ! пишетъ, между прочимъ, Второвъ въ феврал 1834 года Пяткину, прося его помощи по длу объ амбарахъ: сколько разъ ты такъ удачно хлопоталъ обо мн и сколько я теб обязанъ многими благодяніями, не только къ себ, но и къ дтямъ моимъ! Тебя наградитъ Богъ въ собственныхъ твоихъ дтяхъ, вотъ еще моя просьба. Я знаю, теб знакомъ Александръ Яковлевичъ {Жмакинъ, тогда симбирскій губернаторъ.}, напиши къ нему отъ себя о моемъ дл съ первою почтой, именно, сказавъ что я тебя прошу о семъ. Потому что самъ я могу ли бороться съ людьми сильными, какъ человкъ ничтожный?.. Дожидаюсь только весны чтобы приплыть къ вамъ въ Астрахань, и тамъ, сколько моихъ силъ достанетъ и что велишь мн, все буду помогать теб.’ Но это выписки изъ просительнаго письма, а вотъ нсколько выдержекъ изъ путеваго журнала. Получивъ въ Саратов извстіе о назначеніи Темирязева, Второвъ пишетъ: ‘Сія убійственная всть отравляла вс удовольствія какія находилъ я въ Саратов. Я бы сію минуту полетлъ туда за почтовыхъ. За что и какъ, — не знаю. Боюсь чтобы не убило сіе добраго и честнаго моего брата.’ На другой день, 28го апрля: ‘Меня все безпокоитъ участь брата Василія Гавриловича’. 4го мая, подъ Чернымъ Яромъ, опять записано: ‘Что длается теперь съ братомъ моимъ? Эта мысль убиваетъ меня’. Отношенія Второва къ своему родственнику нисколько не зависли отъ положенія послдняго, это положеніе измнялось не разъ, но отношенія сохранили все тотъ же дружескій, свободный характеръ. Необыкновеннымъ дружелюбіемъ и искренностію отличаются и отношенія Пяткина къ своему родственнику: въ нихъ и тни не было ничего напускнаго, фальшиваго, какъ доказываютъ вс письма генерала не толы ко къ Ивану Алексевичу, но даже къ боле дальнимъ родственникамъ. По прізд въ Астрахань Второвъ извщалъ своего сына и Грацинскаго о положеніи длъ въ этомъ город, впрочемъ, въ весьма краткихъ и неясныхъ выраженіяхъ, въ род того что ‘жить хорошо здсь, но служить — очень, очень худо, по случаю ябедъ, кляузъ и доносовъ’, что Пяткинъ узжаетъ на воды и не хочетъ оставаться въ Астрахани, а съ отъздомъ его не хочетъ оставаться а большинство его подчиненныхъ, и т. п. Къ одному изъ такихъ писемъ Василій Гавриловичъ, предъ самымъ своимъ отъздомъ, длаетъ такую приписку: ‘И я цлую всхъ васъ, мои любезнйшіе. Объ обстоятельствахъ нашихъ Иванъ Алексевичъ частію увдомляетъ, а что впередъ будетъ, придумать невозможно, но лучшаго не ожидаемъ. Прощайте, мои милые! Вашъ другъ, старикъ Пяткинъ.’
Иванъ Алексевичъ засталъ Темирязева (Ив. Сем.) уже въ Астрахани, въ качеств временно-управляющаго губерніей, и не преминулъ познакомиться съ нимъ и его женой (Соф. едор.), пріхавшею, впрочемъ, гораздо позже. Пяткинъ собирался хать да воды и только оттуда, съ Кавказа, просить себ перевода на другое мсто, стало-быть пока не было причинъ особенно печалиться, а потому ни Астрахань, ни Пяткинъ со своими сослуживцами не облеклись въ трауръ по случаю прізда Темирязева. Все шло своимъ порядкомъ, то-есть весело и привольно. Герой нашъ, какъ близкій родственникъ узжавшаго губернатора, тмъ легче нашелъ себ много новыхъ знакомствъ, списокъ которыхъ имъ и приводится въ его дневник: адмиралъ Челеевъ (Дмитрій Дмитріевичъ), управляющій солянымъ правленіемъ Подвысоцкій (Яковъ Андреевичъ), управляющій таможней Прохоровъ (Михаилъ Ивановичъ), членъ таможни и художникъ Академіи Машковъ (Владиміръ Дмитріевичъ), директоръ карантина Солововь, вице-директоръ Давыдовъ (Петръ Семеновичъ), губернскій предводитель Малашевъ (Даніилъ едоровичъ), и пр. и пр., не говоря уже объ адъютантахъ Пяткина (Иванов, Блокопытов, Уваров) и состоящихъ при немъ чиновникахъ. Астрахань очень понравилась Второву. ‘Астрахань, пишетъ онъ въ своемъ журнал, по мстоположенію и строеніямъ прелестный городъ. Везд живописные виды. Тысячи кораблей и судовъ украшаютъ пристани Волги и Кутума. Везд воды, сады, мосты, катера. Астрахань гораздо лучше Казани, особливо торговлей: везд лавки съ разными товарами, а боле азіятскими. Народу всхъ націй, особливо Азіятцевъ, множество, церквей множество, древнихъ и великолпныхъ, греческихъ, католическихъ, лютеранскихъ, армянскихъ и мечетей.’ 19го мая былъ прощальный обдъ и вечеръ данный астраханскимъ обществомъ въ честь отъзжающаго Пяткина, за городомъ, въ саду Разумникова. Гостей было множество. Садъ былъ великолпно освщенъ. Музыка и танцы продолжались далеко за полночь. На другой день Пяткинъ отблагодарилъ общество блестящимъ обдомъ, а 22го мая ухалъ съ женой и тремя старшими дтьми на Кавказъ, оставивъ меньшихъ дтей въ Астрахани, условились чтобъ Иванъ Алексевичъ дождался его возвращенія съ минеральныхъ водъ. Ждать пришлось до 8го августа, то-есть пробыть въ, Астрахани все лто.
Пребываніе въ Астрахани сопровождалось для Второва весьма пріятными развлеченіями. 25го мая здилъ онъ, въ сопровожденіи Темниковыхъ и юной четы Плотниковыхъ (Владиміра Владиміровича и Эмиліи Христофоровны, урожденной фонъ-Дистерло), на катер по Кутуму и заливамъ, въ имніе Черепаху, отстоящую отъ города въ двнадцати верстахъ. Дача эта великолпно устроенная, съ роскошнымъ садомъ, виноградниками, съ заводами винодлія и шелководства, принадлежала вдов Ахматовой (Александр Михайловн), которой досталась отъ свекора, генерала Ахматова, а этому послднему отъ родственника и устроителя ея Бекетова (Никита Аанасьевича), бывшаго астраханскаго военнаго губернатора. Обиліе водъ и зелени самой роскошной и разнообразной, прекрасной архитектуры церковь и господскій домъ, красивыя крестьянскія избы, не похожія на обыкновенныя, тянущаяся по улиц аллея изъ тутовыхъ деревьевъ, все это составляло для непривычнаго глаза прекрасную картину. Радушная хозяйка угощала гостей обдомъ и виномъ своего издлія, гуляла съ ними по саду и по деревн, и подарила на память по два клубка шелка (сырца), палеваго и благо. Но еще большее удовольствіе доставило Второву плаваніе на пароход въ открытомъ мор. Эту прогулку устроилъ для него лейтенантъ Мейснеръ (Густавъ едоровичъ), пригласившій его съ зятемъ 27го мая ночевать къ себ на пароходъ, съ тмъ чтобы на другой день отправиться въ море. Такъ и сдлали. Пароходъ принялъ пассажировъ, и въ шесть часовъ утра отправился въ путь. Въ числ пассажировъ находились: полковникъ Блажіевскій (Валентинъ Васильевичъ) съ женой, два туриста изъ Дерпта, профессоръ химіи и фармаціи Гебель и студентъ Бергманъ, лейтенантъ Усаченко (едоръ Александровичъ), инженерный офицеръ Коцевъ (Александръ Васильевичъ) и нкоторые другіе. Госпожа Блажіевская (Францишка Сигизмундовна), бойкая Полька, тотчасъ же вступила въ роль распорядительной хозяйки и въ продолженіе двухъ сутокъ оживляла мужскую компанію. Пока пароходъ бжалъ по Волг ваши путники любовались прибрежными живописными селеніями и рыболовными ватагами, то-есть артелями крестьянъ разныхъ приволжскихъ губерній занимавшихся рыбнымъ промысломъ на земляхъ частныхъ владльцевъ, которыя они брали на откупъ. Почти вс прибрежныя земли въ этой части Волги прежде принадлежали извстному астраханскому богачу Варвацію, именемъ котораго назвавъ одинъ изъ волжскихъ каналовъ, а тогда, въ 1834 году, Сапожникову. При вид открытаго моря, герой нашъ пришелъ въ неподдльный восторг, къ сожалнію, море было неспокойно, и непривычная голова кружилась. Пароходъ шелъ на встрчу военному бригу, крейсировавшему по Каспію, чтобъ обмняться грузомъ и пассажирами. ‘Необозримое пространство водъ, въ первый раз мною видимое, говоритъ Второвъ, было для меня величественнымъ зрлищемъ. Кром воды и неба, да вдали и вблизи мелькающихъ кораблей, не было ничего. Волны, какъ горы, двигались по поверхности моря и съ шумомъ ударялись въ пароходъ.’ Встрча парохода съ военнымъ бригомъ происходила въ сорока верстахъ отъ Бирючьей Косы, на которой былъ построенъ карантинъ, въ виду маяка, стоящаго на высокомъ бугр. Здсь пароходъ бросилъ якорь и остановился на ночь. На другой день, раннимъ утромъ, онъ держалъ обратный путь къ Бирючьей Кос, къ которой и присталъ еще въ 6 часовъ утра, Иванъ Алексевичъ съ Темниковымъ отправитесь и зданіе карантина, въ которомъ пребывалъ уже извстный намъ В. . Ефебовскій, чмъ-то здсь служившій. Пароходъ пробылъ у Бирючьей Косы до 10 часовъ вечера и уже позднею ночью возвратился въ Астрахань, принявъ еще новыхъ пассажировъ съ брига и изъ карантина. Черезъ нсколько дней Второвъ, въ сопровожденіи своихъ родственниковъ, постилъ Индійское подворье и присутствовалъ при браминскомъ богослуженіи, этимъ онъ обязанъ былъ любезности нкоего Мугундасова, Индійца лть 70, извстнаго богача, порядочно говорившаго по-русски, которому принадлежалъ домъ занимаемый подворьемъ. Съ представителями армянской и даже калмыцкой аристократіи герой нашъ также не преминулъ познакомиться. Разные Арбабовы, Шавердовы, Арзумановы и т. п. Фамиліи были Армяне, въ ихъ обществ часто бывалъ Второвъ, познакомился онъ и съ армянскомъ архіереемъ. Съ Калмыками свелъ его давнишній, старинный знакомый, Барсуковъ (Александръ Тим.), нкогда служившій адъютантомъ у Пяткина, бывавшій въ Самар, Симбирск и Петербург (гд и встрчался со Второвымъ), а теперь очутившійся въ Астрахани. Онъ жилъ на дач калмыцкаго князя Тюмени, гд лчился кумысомъ. Этотъ представитель калмыцкой аристократіи жилъ въ деревн съ двумя братьями, изъ которыхъ средній, Чечиника, былъ женатъ. Второвъ видлъ эту деревню, великолпный калмыцкій храмъ (хурулъ) и калмыцкихъ дамъ, княгиню Тюмень и ея сестру. Знакомство его съ русскимъ обществомъ расширялось и упрочивалось. Въ особенности онъ сблизился съ семействомъ адмирала Челеева, и съ губернскимъ предводителемъ дворянства Малашевымъ, женатымъ на дочери богача Сапожникова. Нашелъ Второвъ въ Астрахани и человка литературнаго, по крайней мр большаго любителя литературы, нкоего Петрова, полковника и казацкаго атамана. Познакомился онъ также и съ тогдашнимъ астраханскимъ епископомъ Виталіемъ (Борисовъ-Жегачевъ), проповди котораго хвалитъ, былъ не разъ и въ католической церкви, гд восхищался музыкой, пніемъ и живописью. Постилъ онъ и подробно осматривалъ таможню и адмиралтейство, но сожаллъ что въ послднемъ ему, почему-то, не удалось видть ботъ на которомъ здилъ Петръ Великій. Отношенія Второва къ Ахматовой приняли совершенно дружескій характеръ. Онъ безпрестанно здилъ въ ея прелестную Черепаху, гд проводилъ цлые часы въ прогулкахъ, въ чтеніи и бесд съ самою Александрой Михайловной и жившею у нея въ дом гжой Ивашенцовой (Катер Карл.), урожденною Герсдорфъ, А. М. Ахматова безпрестанно присылала ему въ подарокъ вина своего издлія. Словомъ, герой нашъ совершенно освоился съ Астраханью, и жилось ему въ ней необыкновенно пріятно, только палящее азіятское солнце да вкусныя снди, къ которымъ не привыкъ его желудокъ, по временамъ были ему непріятны. Шестьдесятъ третій годъ своей жизни встртилъ Второвъ въ Астрахани боле торжественно чмъ прежде гд-нибудь и когда нибудь: онъ два дня здсь его праздновалъ, 1го и 2го іюня обдомъ и вечеромъ. Гостей было не мало, дамъ и мущинъ. Думаемъ что первыя собирались не для Катерины Ивановны Темниковой, старикъ отецъ ея былъ несравненно интересне.
Въ числ гостей были: Челеевы, Блажіевскіе и Ахматова. Но и время одно крупное и совершенно неожиданное событіе омрачило свтлые астраханскіе дни нашего героя: это — неожиданная отставка Пяткина, состоявшаяся еще до подачи имъ прошенія о томъ чрезъ военнаго министра. Правда, эта горькая пилюля была подслащена тмъ что Василію Гавриловичу было сохранено прежнее содержаніе (6.000 р.) впредь до полученія имъ мста, но тмъ не мене герой вашъ не могъ не тревожиться судьбой брата, судьбой маленькой своей дочери. Однакоже и долго носиться съ мрачными мыслями, избгать общества живыхъ людей, было не въ его натур, жизненная волна всегда поднимала и освжала его скоре чмъ кого-либо. Отставка Пяткина не измнила отношеній его ни къ Темирязеву, утвержденному въ должности военнаго губернатора, ни къ астраханскому обществу, жизнь его шла своимъ чередомъ и пошла живе, когда пріхалъ къ нему (10го іюля) изъ Казани сынъ, уже поступившій въ университетъ, когда старикъ съ понятною гордостью возилъ юнаго студента, конечно ‘при шпажонк’, къ своимъ астраханскимъ знакомымъ. Въ половин іюля имъ обоимъ представилось новое удовольствіе, путешествіе на пароход внизъ по Волг за 35 верстъ отъ Астрахани, за Икряный островъ, у котораго производилась ловля рыбы и гд находились разныя заведенія для ея солки, сушки, и т. п., принадлежавшія Сапожникову или дочери его, гж Милашевой. Эту прогулку устроили Мидашевы для своихъ многочисленныхъ гостей, между которыми находились семейства Темирязевыхъ, Челеевыхъ, князей Трубецкихъ и другихъ представителей астраханской аристократіи. На остров находился господскій домъ, гд былъ приготовленъ для всхъ гостей роскошный обдъ. Вовремя путешествія на островъ и обратно въ Астрахань гремла музыка.
Дождавшись прізда Пяткина, Второвы вмст съ нимъ выхали изъ Астрахани 19го августа. Обратный путь ихъ лежалъ за Сарепту и Царицынъ. Въ этомъ послднемъ город герой нашъ распрощался со своими родственниками, которые отправились на богомолье въ Воронежъ, откуда хотли перехать за жительство въ Москву, Юленьку взяли они съ собою. Еще раньше Пяткиныхъ отправились въ Воронежъ Блажіевскіе, въ этомъ город, куда стремились въ ту пору тысячи знатныхъ богомольцевъ со всхъ концовъ Россіи, Второвъ также имлъ пріятеля, Смирнова (Ник ед.), вице-губернатора, бывшаго прежде въ этой же должности въ Симбирск, рекомендательными письмами къ которому онъ снабжалъ своихъ знакомыхъ. Въ Царицын герой нашъ познакомился съ полковникомъ Чагинымъ (Петромъ Ник.), который уже три года жилъ здсь подъ присмотромъ полиціи и котораго онъ очень хвалитъ, какъ человка умнаго и просвщеннаго. Въ Царицын Иванъ Алексевичъ былъ въ ратуш, гд видлъ палку и шляпу (‘картузъ’) Петра I. Вотъ что у него записано въ журнал объ этомъ: ‘Об вещи съ надписями на приклеенныхъ ярлыкахъ, за первой: какъ сею палкою обращался я съ друзьями моими, такъ вы защищайтесь ею отъ враговъ вашихъ’, на картуз: ‘какъ сію шапку никто съ головы моей снять не сметъ, такъ никто васъ отсюда не можетъ переселитъ’. Сіи послднія слова сказаны были Петромъ жителямъ Царицына по случаю просьбы ихъ: будто хотли ихъ куда-то переселить. Это было въ 1723 году.’ {Любопытно бы знать точне объ исторической достоврности этой надпили и цла ли она теперь.} Въ Саратов пробылъ Второвъ только одн сутки, но и въ это короткое время онъ усплъ познакомиться съ губернаторомъ, Переверзевымъ (ед. Лукич.), котораго умъ и образованіе очень хвалитъ и который разказывалъ ему много любопытнаго объ инородцахъ Своей губерніи и старался разочаровать его на счетъ вышеупомянутаго Чагина. Изъ Саратова герой нашъ похалъ луговою стороной Волги, по Саратовской Швейцаріи, то-есть по нмецкимъ колоніямъ, носившимъ швейцарскія имена, оригинально передланныя русскимъ народомъ на свой ладъ. Безъ особыхъ приключеній наши самарскіе путешественники благополучно возвратились 30го августа домой къ нетерпливо-ожидавшему ихъ И. Т. Жедринскому, все еще не покидавшему престарлаго тестя.
Возвратившись на старое насиженное гнздо, въ Самару, и отвезши студента-сына въ Казань, герой нашъ опять почувствовалъ тоску одиночества, и разныя житейскія дрязги стали тревожить его попрежнему, но больше прежняго сталъ онъ жаловаться на старость. Сначала онъ думалъ было переселиться въ Москву, чтобы жить въ одномъ город съ Пяткиными, и перевести сына въ тамошній университетъ, но наступившая холодная зима, необходимость устроить свои домашнія дла, дальній перездъ и привычка къ мстности заставили его потомъ отказаться отъ этой мысли, къ тому же положеніе Пяткина въ Москв сдлалось не азъ блестящихъ: престарлый генералъ въ конц 1835 года былъ уволенъ безо всякой со стороны его просьбы въ чистую отставку, съ пенсіономъ всего въ 4.000 рублей. Живя въ Москв, Пяткинъ, вроятно, нуждался въ деньгахъ, по крайней мр въ продолженіе 1835 года Второвъ переслалъ ему 3.000 руб. О денежныхъ длахъ нашего героя можно отчасти судить по количеству суммъ ему должныхъ: одинъ изъ главныхъ должниковъ его, графъ М. С. Толстой, уплативъ ему въ 1835 году 4.000 рублей, выплачивалъ потомъ ежегодно по 1.700 рублей процентовъ, самарскій домъ его стоилъ боле 10.000 рублей. Съ этимъ домомъ было боле всего возни и хлопотъ: продаться онъ не могъ скоро, отдать его подъ присмотръ было некому, Жедринскій, служившій гд-то, въ послднее время сталъ часто отлучаться изъ Самары. Сверхъ того, самый домъ опротивлъ хозяину: куда ни взглянешь изъ окна, везд торчатъ амбары, старые стоятъ на прежнемъ мст, новые строятся, стукъ топоровъ, псни рабочихъ, скрипъ телгъ и ржаніе лошадей, привозившихъ для ссылки хлбъ, не даютъ покоя. Бдный старикъ приходилъ въ отчаяніе по мр того какъ росла и богатла Самара. Вс его обманывали, общая помочь, и самарскіе городничіе, и симбирскіе губернаторы. За этотъ обманъ онъ платилъ имъ обличительными строками въ своемъ журнал. Когда окончательно состоялось ршеніе о перезд въ Казань, пришлось оставить домъ на попеченіе Жедринскаго, поручивъ послднему заботы о его продаж, но домъ продался уже по перезд въ Казань, въ 1836 году. Ршившись на тотъ перездъ, Второвъ сталъ заботиться о покупк себ дома въ Казани, для чего и здилъ туда по зим 1835 года, домъ былъ купленъ, но маленькій и тсный, который привнесъ потомъ продать съ уступкой и притомъ уже посл закупки новаго дома, боле просторнаго (Левицкаго, на Новвой Гор), но и этотъ послдній пришлось передлывать, вычищать и приспособлять для новыхъ жильцовъ. Одн книги, которыхъ набралось шесть большихъ коробовъ, требовали отдльной комнаты, возня съ ихъ укладкой и размщеніемъ была не малая. И. А. Второвъ перехалъ въ свою возлюбленную Казань, для сожительства съ милымъ своимъ сыномъ, 3го мая 1835 года, утромъ.
При Темирязев Темниковъ не наслужилъ долго въ Астрахани: въ конц 1835 года онъ явился со всмъ своимъ семействомъ въ Катериновку, а оттуда отправился въ Петербургъ искать себ счастія, то-есть новаго мста. Катерина Ивановна съ дтьми осталась въ Катериновк. Въ послднее время пребыванія Второва въ Самар, гд начинало томить его одиночество, онъ сблизился съ семействомъ князя Урусова (Сергй Дмитріевичъ и жена его Вра Алексевна), у котораго не разъ и по долгу гащивалъ въ его деревн Елани.

XIII.
(1835—1839.)

Казань.— Литературные вечера въ дом Фуксовъ.— Новыя знакомства.— Посщеніе Казани императоромъ Николаемъ I.— Четвертая поздка Второва въ Москву.— Село Кленково, имніе Пяткиныхъ.— Новые знакомые.— Смерть Пушкина.— Обратный путь въ Казань.— Пріздъ Наслдника.— Новое путешествіе Второвыхъ.— Страсть Второва-отца къ поздкамъ.— Значеніе родства въ старые годы.— H. Н. Загоскинъ.— Путешествіе въ Кленково.— Педагогическій возокъ.— Кленковскіе сосди.— Смерть . М. Рындовскаго и А. В. Пановой.

Переселившись въ Казань, Иванъ Алексевичъ Второвъ водворялся въ дорогомъ, давно знакомомъ ему город, вступалъ въ отношенія съ людьми давно установившіяся. Кругъ его казанскихъ знакомыхъ былъ очень великъ и во время частыхъ его поздокъ постоянно расширялся, Казанскій университетъ всегда былъ близокъ его сердцу, а теперь, когда сынъ его былъ уже студентомъ, тмъ боле, наконецъ, съ именемъ Казани соединялись самыя свтлыя воспоминанія его юности: тамъ преимущественно возбуждались въ немъ литературныя мечты, потухавшія въ глухой Самар. Вотъ почему старый Второвъ, перехавъ въ Казань, почувствовалъ себя очень хорошо. Размщеніе въ новомъ дом, посщеніе старыхъ знакомыхъ и пріобртеніе новыхъ шли у него одновременно и другъ другу не мшали. Студентсынъ помогалъ отцу въ хозяйств. Въ дом Второвыхъ жилъ еще одинъ бдный гимназистъ Воронинъ, сынъ бднаго самарскаго чиновника, служившаго по соляной части, жилъ онъ, разумется, безплатно. 1835 годъ въ казанской жизни нашего героя не ознаменовался ничмъ особеннымъ. Въ ноябр этого года онъ похалъ въ Катериновку, для свиданія съ дочерью и внучатами, а оттуда въ опротиввшую ему Самару, гд однако онъ прожилъ боле мсяца, въ обществ своего неизмннаго друга, Анны Васильевны Пановой, вроятно женитьба сына вызвала старушку изъ Петербурга. Это свиданіе старыхъ друзей было уже послднимъ. Утромъ они занимались чтеніемъ, а по вечерамъ играли въ вистъ, другихъ подробностей объ этомъ свиданіи Второвъ не сообщаетъ. Изъ Самары онъ здилъ въ Ставрополь, для свиданія съ Мильковичами и Жедринскимъ, и только 19го января 1836 года возвратился въ Казань. По возвращеніи въ Казань, онъ вскор лишился одного изъ старыхъ друзей своихъ, Камашева (Ник. Ив.), казанскаго помщика, смерть котораго горько оплакивалъ {Въ Казани было трое Камашевыхъ и вс Николаи Ивановичи. Старшій Камашевъ представленъ С. Т. Аксаковымъ въ его Воспоминаніяхъ, какъ главный надзиратель Казанской гимназіи. Средній Камашевъ былъ человкъ образованный, магистръ Московскаго университета, умершій лтъ десять тому назадъ, холостымъ. Упоминаемый выше Н. И. Камашевъ, по всей вроятности, былъ младшимъ (этими прозваніями они отличались другъ отъ друга) изъ Камашевыхъ. У него было дв дочери, изъ которыхъ объ одной говорится ниже.}. Въ феврал пріхали къ нему Темниковы, но мужъ вскор ухалъ въ Астрахань, а жена осталась съ дтьми у отца до весны. Въ феврал же этого года былъ въ Казани замчательный литературный вечеръ, о которомъ Иванъ Алексевичъ сообщаетъ слдующія подробности:
’16го февраля, въ воскресенье, былъ я на литературномъ вечер у К. . и Ал. Анд. Фуксъ. Общество было отборное и образованное: гг. Хомутовъ, Приклонскій, де-ла-Рю, Левашовъ и пр., много было дамъ. Читали сочиненія: А. А. Фуксъ, Городчаниновъ, Перцовъ, Киселевскій, де-ла-Рю, Рындовскій и К. . Фуксъ {Изъ лицъ бывшихъ на этомъ литературномъ вечер, Хомутовъ и Приклонскій были тогда чиновниками Департамента Государственныхъ Имуществъ, пріхавшими въ Казань по поводу готовившагося преобразованія этой части, Де-ла-Рю (Мих. Данил.) извстный литераторъ и переводчикъ Слова о Полку Игоревомъ, воспитанникъ Царскосельскаго и инспекторъ Ришельевскаго лицея (1837—1844), умершій въ Харьков (1868), Перцовъ (Ерастъ Петров.) пріятель Пушкина, Леіашевъ (Александръ Никол.) оренбургскій и казанскій помщикъ, Киселевскій (Платонъ) еще молодой образованный человкъ, служившій при губернатор, родомъ изъ Кіева, гд отецъ его былъ послднимъ войтомъ. Казанскимъ губернаторомъ былъ въ это время (1831—1841) генералъ-лейтенантъ Стрекалсвъ, вроятно, находившійся тогда въ отсутствіи.}. На третьемъ чтеніи бы-т странный эпизодъ. Вице-губернаторъ, правящій губерніей, Евграфъ Васильевичъ Филипповъ, предложилъ читать поднесенную ему какимъ-то чиновникомъ поэму. Прочитали первую пснь. Рындовскій возгласилъ что это сочиненіе его и украдено. Филипповъ, вышедъ изъ себя, по его самолюбію а гордости, заставлялъ молчать Рындовскаго, кричалъ что заткнетъ ему ротъ и прочее. Многіе разъхались отъ такой суматохи, и самъ виновникъ ея ухалъ. Осталось около двадцати человкъ, и снова продолжали чтеніе. Предложено было прочитать мои стихи Время и Царевъ Курганъ, но я отклонилъ отъ сего. Мн очень понравились гг. де-даРю и Николай Михайловичъ Приклонскій. Посл открылось что мнимый сочинитель краденыхъ стиховъ какой-то пьяный титулярный совтникъ, котораго Филипповъ присылалъ къ Рындовскому съ повинною и самъ извинялся предъ нимъ.’ Это извиненіе предупредило дуэль которая уже готовилась между престарлымъ казанскимъ поэтомъ и вице-губернаторомъ поспшившимъ ее предупредить.
Этотъ скандалъ не помшалъ, однакоже, продолженію литературныхъ вечеровъ въ дом Фуксовъ, они происходили по воскресеньямъ, въ продолженіе всего Великаго Поста, но герой нашъ уже боле не посщалъ ихъ. Съ открытіемъ весны и разливомъ водъ онъ былъ озабоченъ снаряженіемъ дочери, родившей ему внука, въ обратный путь, къ мужу въ Астрахань. Сборы тогда были, какъ мы видли, очень долгіе: требовалось пріискать судно и ждать пока оно приметь грузъ. Казань, какъ извстно, не отличается благораствореніемъ воздуха, но въ 1836 году холода, слякоть 1 сильные втры, въ перемежку съ дождемъ и снгомъ, продолжались до начала мая. Для Катерины Ивановны и ея дтей потребовалось устроить на палуб досчатый покой и доставить въ немъ желзную печку, на все это нужно было не мало времени, хотя такія предосторожности плохо защищали отъ волжскихъ непогодъ и отъ всякаго рода невзгодъ, которымъ подвергались путники по вол тогдашнихъ аргонавтовъ. Иванъ Алексевичъ провожалъ дочь, которая была неутшна: такъ страшило ее тогдашнее плаваніе по Волг! И Катерина Ивановна не безъ основанія приходила въ такое отчаяніе. При самомъ вызд, съ нею повторилась та же исторія что съ отцомъ ея въ 1834 году, когда онъ отправлялся въ Астрахань: свъ на судно 28го апрля, на берегу Казанки, путники только на третье утро, то-есть 1го мая, доплыли до Силантьева монастыря, гд опять бросили якорь за сильнымъ втромъ. На такое путешествіе у Темниковой не надолго хватило терпнія: изъ Сызрани она похала уже сухимъ путемъ. Бывшій зять Второва, И. Т. Жедринскій, женился въ этомъ году на дочери умершаго друга его, вышеупомянутаго Камашева, Катерин Николаевн. Иванъ Алексевичъ, не прерывавшій съ нимъ родственныхъ отношеній, былъ у него посаженымъ отцомъ. Лтомъ 1836 года Второвъ длалъ небольшіе, но пріятные вояжи по деревнямъ своихъ знакомыхъ, Геркеныхъ, Камашевыхъ, Титовыхъ, Юматовыхъ и пр., и постилъ монастырь Св. Германа въ Свіяжк. Этимъ же лтомъ онъ познакомился въ Казани, въ дом Фуксовъ, съ извстнымъ тогдашнимъ писателемъ и генераломъ Скобелевымъ (Иванъ Никитичъ) {Любопытныя подробности о Скобелев читатель найдетъ въ Воспоминаніяхъ изъ моей частной и служебной дятельности Петербургскаго Старожила (Бурнатева), въ Русскомъ Встник 1872 года, No 7.}, давнишнимъ пріятелемъ Пяткина. Скобелевъ поэтому близко сошелся со Второвымъ и разказывалъ ему о жить-быть Пяткина, приписывая вс неудачи его Урусовскому длу и проискамъ какого-то Калцевича, злйшаго его врага. Иванъ Никитичъ прибылъ въ Казань въ ожиданіи императора, которому долженъ былъ представлять безсрочныхъ и гарнизонныхъ солдатъ. Пріздъ покойнаго императора въ Казаyь былъ, конечно, крупнымъ событіемъ для всего города, подробности о его пребываніи въ Казани заимствуемъ изъ дневника Второва-сына, потому что у отца о немъ сказано не много.
Императоръ Николай Павловичъ прибылъ въ Казань 20го августа, въ 6 часовъ утра. За недлю до его прізда, въ университет готовились къ предстоявшей встрч. Студентовъ безпрестанно осматривали и учили какъ они должны были держать себя во все время пребыванія государя въ Казани, 19го числа былъ послдній смотръ, вмст съ профессорами. Въ свит царской находились: графы Толь, Бенкендорфъ, Строгановъ и Адлербергъ, а также Позенъ и Арендтъ. При посщеніи университета, императору представлены были попечителемъ вс профессоры, каждый. поименно, государь сказалъ нсколько любезныхъ словъ съ Каземъ-Бекомъ, Скандовскимъ и Котельниковымъ. {Каземъ-Бекъ извстный оріенталистъ, читавшій въ Казанскомъ университет (1826—1849) языки арабскій, персидскій и турецкотатарскій и переведенный потомъ въ Петербургъ, гд онъ и умеръ. Скандовскій (Никаноръ Алексевичъ) замнилъ Фукса по каедр медицинской клиники и хотя былъ со свдніями и учился въ Профессорскомъ Институт, но былъ плохимъ и профессоромъ, и врачомъ. Котельниковъ (Петръ Ивановичъ) профессоръ прикладной математики, студентъ Харьковскаго университета, учившійся также и въ Профессорскомъ Институт въ Дерпт, и теперь еще занимаетъ эту каедру.} Спросивъ о студентахъ окончившихъ въ этомъ году курсъ и оказавшихся, по словамъ попечителя, ‘прекрасными молодыми людьми’, императоръ весьма подробно осмотрлъ вс зданія и вс помщенія университета: былъ въ дортуарахъ казеннокоштныхъ студентовъ, гд послдніе стояли по кроватямъ, постилъ анатомическій театръ, библіотеку, обсерваторію, и т. п. Въ послдней государь пробылъ минутъ десять, любуясь панорамой Казани. Всмъ видннымъ въ университет императоръ остался очень доволенъ и благодарилъ попечителя и ректора за отличный порядокъ. Казанская гимназія тоже удостоилась царскаго посщенія. На другой день на Арскомъ пол былъ смотръ безсрочныхъ и гарнизонныхъ солдатъ, здсь отличался Скобелевъ, императоръ остался также очень доволенъ. Къ обденному столу государя въ этотъ день, въ числ другихъ, былъ приглаженъ попечитель университета Мусинъ-Пушкинъ. Въ тотъ же день вечеромъ въ зал Дворянскаго Собранія былъ блестящій балъ. Государь пробылъ на бал около двухъ часовъ и принималъ участіе въ танцахъ (въ польскомъ), съ женой предводителя Еремевой, съ женой коменданта, попечителя, съ дочерью губернатора и дочерью Апраксина. Онъ потребовалъ также чтобы студенты находившіеся на бал, въ числ пятнадцати человкъ, приняли участіе въ танцахъ, и остался ими очень доволенъ. Ходилъ слухъ будто бы государь сказалъ попечителю что казанскіе студенты ему очень понравились, что они показались ему умными и скромными молодыми людьми. Какъ бы то ни было, но Мусинъ-Пушкинъ получилъ Владиміра 2й степени, а дочь его взята ко двору фрейлиной, вмст съ дочерью Апраксина, также награжденнаго. Пріемомъ дворянства императоръ былъ также очень доволенъ, прощаясь съ нимъ, онъ сказалъ что на будущій годъ онъ пришлетъ въ Казань своего Наслдника. Тотчасъ же посл бала, около полуночи, императоръ выхалъ изъ Казани. Царскій пріздъ доставилъ Ивану Алексевичу особенное удовольствіе: онъ провелъ нсколько пріятныхъ часовъ съ Н. . Арендтомъ, послдній узналъ своего стараго паціента, по словамъ котораго онъ ‘былъ все также милъ и добръ какъ прежде’.
Въ остальные мсяцы 1836 года въ казанской жизни Второва не произошло ничего особеннаго. Въ октябр прізжалъ къ нему и прогостилъ у него дв недли старинный симбирскій пріятель Александръ Алексевичъ Столыпинъ, а въ декабр онъ отправился въ дальній путь для свиданія съ младшею дочерью и В. Г. Пяткинымъ, который около этого времени водворился въ Клинскомъ узд, въ сел Кленков. Въ Москву пріхалъ нашъ герой 21го декабря и остановился на Тверской, въ гостиниц Шевалдышева. На другой день онъ отправился на старую свою квартиру, въ домъ покойнаго П. М. Ратькова, надясь встртить вдову его Елизавету Михайловну, но и ея уже не было въ живыхъ. Отъ Ратьковыхъ онъ отправился на квартиру Марьи Михайловны Нестеровской, родной сестры покойной. Тутъ онъ узналъ, къ удивленію своему, что старый другъ его Андрей Алексевичъ Соколовъ еще живъ. Считая его, вроятно, давно умершимъ, Иванъ Алексевичъ, бывая въ Москв, ни разу не навстилъ его. Они не видались 33 года, Второва тотчасъ узнала жившая съ Соколовымъ дворянка, какая-то Арина Михайловна, но слпецъ уже не узналъ его по голосу, какъ бывало прежде. Ему былъ уже 71й годъ. Посл женитьбы Комарова и Усова, Соколовъ былъ предоставленъ самому себ, я потому уже боле двадцати лтъ ему некому было читать книги и писать письма. Въ этотъ пріздъ въ Москву Второвъ видлся съ графомъ Толстымъ (Петр. Степ.), Шалашниковымъ (Петр. Ив.), Мельгуновой (Катер. Алексев.) и княземъ Шаликовымъ (Петр. Ив.). У послдняго онъ пробылъ цлый вечеръ, познакомился съ его семействомъ и былъ въ восторг отъ его дочери. Князь Шаликовъ {Горячій послдователь Карамзина, авторъ путешествій въ Малороссію и Кронштадтъ и издатель журналовъ: Москов. Зрителя (1806), Аглаи (1808—1812) и Дамскаго журнала (1823—1888).} оказалъ нашему герою нкоторыя литературныя любезности, напримръ, взявшись пріобрсти для него недостающіе журналы. Въ Москв Второвъ пробылъ всего двое сутокъ. Онъ спшилъ въ Кленково, куда прибылъ въ два часа ночи, подъ самый праздникъ Рождества Христова.
Нечего и говорить какъ обрадовались кленковскіе обитатели прізду казанскаго гостя, но и этотъ послдній былъ радъ не мене хозяевъ. Онъ очутился семь родныхъ, съ дочерью, которой уже шелъ четырнадцатый годъ. Кленково находилось въ семи верстахъ отъ Клина, вся чиновная аристократія этого городка, конечно, считала за честь знакомство съ заслуженнымъ генераломъ Пяткинымъ. Въ семи верстахъ отъ Кленкова, въ сельц Багрецов, жилъ сосдъ и пріятель Василія Гавриловича, отставной инженеръ-полковникъ Николай Николаевичъ Загоскинъ, братъ извстнаго писателя, отличный хозяинъ и фабрикантъ. Всего въ верст отъ Пяткиныхъ жило семейство другихъ сосдей-пріятелей Алмазовыхъ (мужъ — Петръ Петров., жена — Елиз. Александр нердко прізжали и изъ Москвы старые знакомые, а еще чаще изъ Клина новые, чиновники (напримръ городничій Рекъ) и нкоторые дворяне, напримръ Карцевы Давыдовы, Сушковы, помстья которыхъ находились не далеко отъ города. Поэтому въ Клинков жилось очень весело. Несмотря на зимнюю пору, Иванъ Алексевичъ восхищался даже кленковскими ландшафтами. О тогдавшемъ его настроеніи свидтельствуетъ слдующая замтка, внесенная имъ въ журналъ утромъ на Новый, 1837, Годъ, за 65мъ году его возраста: ‘Благодарю Тебя, всемогущій Творецъ, что я живу еще и пользуюсь здоровьемъ! Впереди у меня перспектива утшительне прежней. Дти мои хотя не вс со мною, но я доволенъ ими. Сынъ оканчиваетъ курсъ въ университет и иметъ хорошія качества, дочь Юленька также воспитывается у родныхъ и такъ что я не могъ бы ей дать лучшаго воспитанія. Склонности ея и умъ обнадеживаютъ къ будущему ея счастію. Замужняя дочь, зять и науки, при хорошемъ мст, будутъ жить въ Оренбург, ближе ко мн. Я могу теперь умереть покойне’. Къ сыну онъ писалъ: ‘Я здсь живу какъ у Христа за пазухой, безъ заботъ и огорченій. Читаю книги, играю въ карты, говоримъ и каждый день видаемся съ сосдями, добрыми, умными и прекрасными’. 2го января, проздомъ въ Петербургъ, завернулъ въ Кленково И. Н. Скобелевъ. Онъ привезъ свжее извстіе объ арест Чаадаева и о ссылк въ Пелымъ Надеждина, редактора Телескопа, за помщеніе въ этомъ журнал, по словамъ Скобелева, ‘ругательной статьи противъ Россіи’. Въ тотъ же день ветеранъ-литераторъ отправился въ дальнйшій свой путь, подаривъ нашему герою экземпляръ своихъ Приказовъ {Книга очень рдкая, у Геннади (Списокъ Русск. Рдк. Книгъ, Спб. 1872) стоитъ подъ 166. Вотъ ея названіе: ‘Собраніе приказовъ отданныхъ инспекторомъ резервной пхоты, генералъ-лейтенантомъ Скобелевымъ, по ввреннымъ ему войскамъ, съ 1884 по 1886 годъ.’ Нижній Новгородъ. 1886.}, и взялъ отъ него письмо для доставленія А. В. Пановой. Но отзывъ Скобелева не помшалъ Второву не только прочесть, но и переписать статью Чаадаева, присланную ему изъ Москвы. Статья Чаадаева, какъ извстно, была въ форм письма къ одной дам, по общему тогдашнему мннію, Пановой. Что Чаадаевъ объявленъ былъ сумашедшимъ и ежедневно навщалъ его докторъ, объ этомъ Второвъ также узналъ въ Кленков, но считалъ вс эти слухи нелпыми. Въ Кленков герой нашъ прожилъ весь январь мсяцъ. Въ послднее время кленковское общество увеличилось новыми членами, инженерными офицерами, Палибинымъ (Петр. Ив.), Сапаловичемъ и Иліодоромъ Николаев. Загоскинымъ {Біографія М. Н. Загоскина, романиста, составлена С. Т. Аксаковымъ (См. Разныя Сочиненія, стр. 237—322). Представляя любопытный очеркъ литературной дятельности Загоскина, она очень бдна фактическими данными: о родин, о родителяхъ и братьяхъ автора Юрія Милославскаго въ ней ни слова не говорится. У Вигеля, который такъ много говоритъ о Пенз, при воспоминаніи о М. И. Загоскин, также не оказано ничего о его брат Никола. Надобно думать что отношенія братьевъ были не изъ лучшихъ.}, пріхавшимъ изъ Вилкоміра къ своимъ братьямъ. Братъ Палибина былъ авторъ статьи написанной противъ желзныхъ дорогъ, тогда очень популярной. Иліодоръ Загоскинъ былъ въ Кленков желаннымъ гостемъ, потому что въ Вилкомір, родин Эмиліи Александровны Пяткиной, онъ былъ знакомъ съ ея семействомъ. Оказывалось что братъ ея, Александръ Эйзеншмидтъ, вслдствіе польской революціи, несмотря на какія-то услуги, будто бы оказанныя имъ правительству, долженъ былъ эмигрировать въ Парижъ, оставивъ въ Россіи жену и дтей. Само собою разумется что эти подробности нисколько не измнили отношеній нашего героя къ Эмиліи Александровн, женщин весьма любезной, любившей Юленьку съ нжностію матери. Василій Гавриловичъ провожалъ брата до Москвы, куда они прибыли 31го января. Иванъ Алексевичъ торопился домой по зимнему пути.
На обратномъ пути, въ Москв Второвъ прожилъ до 11го февраля, въ квартир стараго пріятеля своего Медвдева (Петр. Ив.), управляющаго удльною конторой. Осмотрвшись, онъ нашелъ въ Москв еще кое-кого изъ этихъ старыхъ друзей, современниковъ его молодости. Онъ постилъ Катерину Николаевну Комарову, вдову его друга Павла Ивановича, онъ отыскалъ старыхъ своихъ знакомыхъ по Самар, Салтыковыхъ, съ которыми короталъ время въ незабвенномъ 1812 году. Въ послднюю поздку въ Петербургъ, остановившись не надолго въ Москв, онъ, какъ мы видли, видлся только съ престарлою княжной Салтыковой. Лизавета Степановна Салтыкова и сестра ея, двица Аграфена Степановна, были родныя сестры уже не разъ упоминаемаго нами графа Петра Степановича Толстаго, также давишняго пріятеля Второва. Самъ графъ Григорій Сергямъ Салтыковъ, литераторъ и полиглотъ, находившійся нкогда въ дружеской переписк со Второвымъ, давно умеръ. Иванъ Алексевичъ поспшилъ къ его вдов. Прізжаетъ, но въ дряхлой, безобразной старух онъ не узнаетъ прежней красавицы, графини Л. С. Салтыковой, мене измнилась сестра ея, графиня Толстая. Лизавета Степановна тотчасъ же представляетъ ему молодую, прекрасную особу, которая оказалась ея дочерью, Александрой Григорьевной. Она была уже замужемъ за Калошинымъ (Павл. Ив.) и уже имла пятерыхъ дтей. Въ 1812 году ей было всего шесть лтъ, во она узнала вашего героя, встртила его какъ роднаго, и поспшила представить ему своихъ дтей и мужа, еще молодаго, образованнаго человка, но, къ сожалнію, ослпшаго назадъ тому два года. Въ обществ этихъ женщинъ герой нашъ съ наслажденіемъ пробылъ нсколько часовъ, съ непритворною грустью вспоминая о прошедшемъ. Былъ онъ также у старинныхъ знакомыхъ Мещериновыхъ (Петр. Аан. и Лизав. Петр.), весьма любезной и образованной четы, одинъ сынъ ихъ (Петр. Петр.) былъ литераторъ, другой (Владиміръ), по словамъ Второва, талантливый живописецъ. Былъ герой нашъ у Ситниковыхъ, Канарскихъ, Іушдивыхъ, Мельгуновыхъ, Усовыхъ, Смирновыхъ и пр., частію старыхъ, частію новыхъ знакомыхъ, представителей молодаго поколнія, въ ту пору уже дйствовавшаго, но возросшаго не на глазахъ Второва, подобно Александр Григорьевн Калошиной. Свжею новостью въ Москв въ это время была трагическая кончина Пушкина, о которой Второвъ узналъ въ дом Мельгуновыхъ, 1го февраля, дуэль великаго поэта съ Дантесомъ была извстна въ Москв не только со всми подробностями, но и съ обычными дополненіями. Былъ, конечно, Второвъ у князя Шаликова и Шалашникова. У послдняго онъ занялъ три тысячи рублей ассигнаціями, которые тутъ же отдалъ В. Г. Пяткину, такимъ образомъ, въ какіе-нибудь два года Иванъ Алексевичъ передалъ этому послднему шесть тысячъ рублей. Неизвстно на какихъ условіяхъ давались эти деньги. Обратный путь Второва до Казани замчателенъ былъ по слдующей особенности. Отъ Нижняго до Казани вс станціи съ лтней дороги переведены были въ селенія расположенныя по берегамъ Волги, вроятно для удобства прозжающихъ, съ этою же цлію устроены были въ нкоторыхъ мстахъ сторожевые пикеты. Объ одномъ изъ послднихъ, находившемся на пути изъ Козьмодемьянска въ Чебоксары, даетъ понятіе нашъ казанскій туристъ. Этотъ пикетъ состоялъ изъ жалкаго шалаша, только мстами прикрытаго соломой, но безъ дверей. По средин его пылалъ костеръ, вокругъ котораго лежали на голой земл и казались спящими трое бдныхъ Черемисъ, едва прикрытыхъ дырявыми тулупишками, трое другихъ бодрствовали. ‘Каково имъ было проводить, замчаетъ нашъ путешественникъ, большую и холодную зимнюю ночь на мороз и снгу, подъ клочками соломы!’ Большія разстоянія между прибрежными селеніями, конечно, навели на мысль завести эти пикеты въ снжной пустын, оказавшіеся безполезными для прозжающихъ и тяжелыми для народа.
По возвращеніи въ Казань, И. А. Второвъ почти тотчасъ же пріобрлъ новое знакомство, въ лиц генерала Поту лова (Григорія Александровича), шурина Столыпина. Этотъ генералъ привезъ своего сына въ Казань для приготовленія въ университетъ, по совту государя, который будто бы отдалъ предпочтеніе Казанскому университету предъ другими. Нетерпливо ожидалъ возвращенія отца его сынъ-студентъ, желая услышать подробности о смерти Пушкина, о чемъ и не замедлилъ сообщить Иванъ Алексевичъ, вмст съ разказами ходившими тогда по Москв о дуэли въ Париж двухъ русскихъ графинь, Самойловой и Зубовой. Смерть Пушкина произвела на казанскихъ студентовъ потрясающее впечатлніе. Юный Второвъ, для выраженія своихъ чувствъ, беретъ изъ Литературныхъ Прибавленій къ Инвалиду слдующее мсто, которое вноситъ въ свой журналъ: ‘Солнце нашей поэзіи закатилось. Пушкинъ скончался, скончался во цвт лтъ, въ средин своего великаго поприща… Боле говорить о семъ не имемъ силы, да и не нужно. Всякое русское сердце знаетъ всю цну этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будетъ растерзано. Пушкинъ — нашъ поэтъ, наша радость, наша народная слава… Неужели въ самомъ дл нтъ у насъ Пушкина! Къ этой мысли нельзя привыкнуть…’
Въ 1837 году, 20го іюня, былъ въ Казани Наслдникъ престола и прожилъ въ этомъ город три дня. Объ этомъ посщеніи въ дневник Второва сказано очень кратко. 21го былъ балъ въ Дворянскомъ Собраніи, а 22го іюня казанскіе купцы устроили въ мстной Швейцаріи народный праздникъ, который очень понравился Великому Князю Цесаревичу. ‘Все живое и горячее къ одному ему стремилось. Онъ прекрасный мущина и милъ какъ ангелъ’. Во время этого посщенія Иванъ Алексевичъ возобновилъ знакомство съ В. А Жуковскимъ, начавшееся еще въ 1801 году въ Москв, въ дом Тургеневыхъ, о которомъ, впрочемъ, въ запискахъ его ничего не говорится. Благодушный поэтъ самъ отыскивалъ подобныя знакомства съ людьми боле или мене замчательными, не обращая никакого вниманія на ихъ общественное положеніе. Такъ, въ то же самое путешествіе по Россіи Наслдника престола, онъ отыскалъ въ Воронеж тогда еще мало извстнаго Кольцова, самъ навстилъ его и гулялъ съ нимъ по городу. {См. объ этомъ въ нашей стать ‘А. В. Кольцовъ’, напечатанной въ Воронежской Бесд на 1861 годъ.}
Окончаніе сыномъ университетскаго курса дало нашему герою поводъ сдлать, вмст съ нимъ, довольно продолжительное, боле полу то да продолжавшееся (съ конца іюня по февраль 1838), путешествіе, въ Симбирскъ, Ставрополь, Самару, Оренбургъ (къ Темниковымъ), Илецкую Защиту, Москву и Кленково. Странствуя между Ставрополемъ и Самарой, герой нашъ познакомился, между прочимъ, съ тогдашнимъ министромъ юстиціи, Дашковымъ (Дмитр. Васил.), {Товарищъ Жуковскаго по Университетскому Пансіону, другъ Д. Н. Блудова и дятельный членъ Литературнаго Общества Арзамасъ (1815—1818), гд онъ назывался ‘Чу!’ Характеристику Дашкова можно найти у Вигеля и у М. А. Дмитріева въ его запискахъ Мелочи изъ запаса моей памяти, изд. Русск. Арх., стр. 212—213.} у котораго онъ обдалъ въ его деревн Царевщин, по близости Катериновки, и котораго онъ называетъ ‘любезнымъ и образованнымъ человкомъ’. Во все время обда, при которомъ находились С. В. Мильковичъ, Хомяковъ (Алексй Никол.) и Веймарнъ (Александръ едор.), министръ разговаривалъ со Второвымъ о литератур. Путешествіе въ Москву и Кленково предпринято было Второвымъ-отцомъ собственно для сына. Юнаго Второва звали въ Кленково родные, дядя и тетка, сестра Юленька и кузина Лизанька. Лизавет Васильевн Пяткиной было въ это время уже семнадцать лтъ. Об двушки обмнивались съ казанскимъ студентомъ игривыми, задушевными письмами на русскомъ и французскомъ языкахъ. Дядя Василій Гавриловичъ, все еще чаявшій великой и богатой милости отъ службы, посылалъ племяннику свои пожеланія въ такомъ род: ‘Отъ души желаю чтобы, кончивъ учебныя занятія, поступилъ ты въ будущемъ году на ожидающее тебя поприще службы, гд бы ты, къ утшенію всхъ любящихъ тебя родныхъ твоихъ, дослужился славы и почестей, съ пріобртеніемъ движимаго и недвижимаго имнія отъ щедротъ монаршихъ и трудовъ своихъ, но отнюдь не отъ рыльца съ пушкомъ, ибо у насъ въ близкомъ родств никто еще не осквернилъ себя такою зазорною маской’. Кленково въ это время оживилось пріздомъ Любови Васильевны Лавровой, урожденной Ефебовской, и другаго брата хозяйки, Петра Александровича, по словамъ первой, ‘безподобнаго человка’. Звала къ себ усердно казанскихъ родныхъ и Эмилія Александровна, для знакомства съ которою приводимъ слдующее письмо, замтивъ что по-русски она писала бойкимъ почеркомъ и почти безукоризненно во всхъ отношеніяхъ:
‘Мы вс здоровы, любезный братецъ Иванъ Алексевичъ, любимъ васъ душевно, говоримъ очень часто о казанскихъ милыхъ родныхъ и съ нетерпніемъ ожидаемъ общаннаго посщенія. Родной мой братъ Петръ пріхалъ къ намъ въ конц октября. Онъ у насъ останется нсколько мсяцевъ, подалъ по болзни въ отставку и хочетъ опредлиться къ штатскимъ дламъ. Прощайте, любезный братецъ и добрйшій изъ друзей! Обнимаю васъ сердечно и прошу любить и жаловать вамъ преданную сестру Эмилію Пяткину.
‘Милаго и добраго Николеньку цлую, если поцлуй старой тетки будетъ принятъ. Я съ удовольствіемъ прочитала его путешествіе и пожелала чтобъ онъ почаще доставлялъ намъ такое пріятное препровожденіе времени’,
Это шестимсячное путешествіе съ сыномъ, окончившееся 10го февраля 1838 года, въ журнал Второва совсмъ не записано, по этой причин и мы ничего о немъ сказать не можемъ. Второвъ-сынъ окончилъ курсъ въ Казанскомъ университет въ 1837 году, тотчасъ же по возвращеніи изъ путешествія онъ поступаетъ на службу (1838 года), становится, какъ говорится, на ноги, длается экономически независимымъ отъ отца. Цль жизни старика достигнута: съ его плечъ спадаетъ тяжелое бремя заботъ, но, съ другой стороны, это бремя, эти заботы по отношенію къ сыну, возбуждали его жизненную дятельность. Не стало ихъ, оказалось неудобнымъ смотрть на взрослаго сына какъ на мальчика, относиться къ нему педагогически, такъ какъ попытки къ подобному отношенію стали угрожать совершеннымъ разладомъ, тогда и самая жизнь въ глазахъ Второва-отца потеряла прежній интересъ, по крайней мр жизнь въ Казани. Онъ началъ скучать, чего прежде съ нимъ не случалось. ‘Здшніе вельможи (!), читаемъ мы въ его дневник за второй день Свтлаго Праздника, ‘составляютъ особую аристократію, многіе не удостоили отплатить мн визиты’. ‘Я вижу, говорится чрезъ нсколько дней, какое-то невниманіе къ себ здшнихъ аристократовъ, а потому сижу боле дома и не боле двухъ разъ въ недлю вызжаю.’ Мечта манила его въ Москву, въ Кленково, къ молоденькой дочери и Пяткинымъ, но старость, крпко дававшая себя чувствовать чуть не черезъ каждыя десять верстъ тогдашнихъ путевыхъ сообщеній, земныхъ и водныхъ, подрзывала ему крылья. Тмъ не мене непосдная натура брала свое и выдумывала необходимость такихъ поздокъ въ которыхъ и самомъ дл не было никакой надобности, замчательно что въ числ мстъ которыя необходимо было постить, оакзалась и Самара, еще недавно скучная и противная. Свое фантастическое путешествіе предпринялъ и совершилъ нашъ герой лтомъ 1838 года, въ города Симбирскъ, Ставрополь и Самару, на Сергіевскія воды, съ обычными заздами и перездами по деревнямъ знакомыхъ и частію незнакомыхъ помщиковъ. Дочь и зять, жившіе въ Оренбург, узнавъ объ этомъ путешествіи, просили туриста-отца къ нимъ захать, то-есть сдлать лишнихъ 500 верстъ въ сторону! ‘Я буду проситъ, пишетъ Второвъ сыну, чтобъ они (дочь и зять) пожалли меня отъ такого зазда (боле 500 верстъ!)… Я теперь боюсь пути и на 100 верстъ къ водамъ, ибо погода перемнилась (писано 16го іюня 1838 года, изъ Самары), втры, Дожди, холодъ и сырость пугаютъ меня.’ Путешествіе продолжалось почти два мсяца. Разъзжая по своимъ знакомымъ, иванъ Алексевичъ не забылъ постить и Моркваши, ‘погрустить надъ памятникомъ незабвенной Анюточки’. Жедринскіе, мужъ и жена, относились къ нему какъ къ близкому родному. Вообще родныхъ у него въ тхъ мстахъ (Симбирско-Самарскихъ) понабралось очень много. Кром двухъ семействъ Мильковичей, Николая и Сергя Васильевичей, въ Симбирск жили въ это время Грацинскіе, Иванъ Фроловичъ и Дарья Васильевна (онъ былъ инспекторомъ гимназіи), въ Ставропол — Смирницкіе, въ деревн Зеленовк, Ставропольскаго узда, по близости Морквашей — Дзичканецъ (Венедиктъ Андреевичъ), мужъ Дарьи Васильевны Мильковичъ, давно овдоввшій. Онъ былъ родомъ Полякъ, но преданность свою Россіи доказалъ службой въ 1812 году, въ одномъ изъ партизанскихъ отрядовъ. По окончаніи Отечественной Войны ему дали мсто городничаго въ город Сенгиле, которымъ онъ управлялъ самымъ патріархальнымъ способомъ, исключительнымъ да же въ ту пору. Будучи человкомъ честнымъ, Дзичканецъ не бралъ взятокъ, но онъ былъ очень вспыльчивъ, не понималъ и не признавалъ другихъ законовъ кром военныхъ и смотрлъ на свой Сенгилей какъ на завоеванный городъ. Губернское начальство было совершенно равнодушно къ такому способу управленія, какъ и большинство Сенгилеевцевъ, но оно не могло простить Дзичканцу того что онъ никого не хотлъ знать, кром губернатора, и никому не давалъ ни копйки. Озлобленные такою дерзостью, губернскіе крючкотворцы обвиняли городничаго во взяткахъ, а въ доказательство своего обвиненія указали на дйствительно взятую Дзичканцемъ у кого-то въ подарокъ курицу. Началось дло, городничаго отдали подъ судъ. Находясь подъ судомъ, Венедиктъ Андреевичъ вмст съ своими дочерьми, Юліей и Маріей, жилъ въ Зеленовк, въ имніи своей жены, которымъ распоряжался, конечно, свободне чмъ Сенгилеемъ, въ іюл 1838 года онъ былъ убитъ крестьянами. Дло о куриц кончилось уже долго спустя посл его смерти, старшая дочь Дзичканца получила изъ удержанной пенсіи боле 4.000 р.
Современному читателю мало понятно то значеніе которое имло у насъ на Руси родство до сороковыхъ годовъ включительно. Оно развтвлялось до безконечности и обнимало собой всю совокупность не только кровнаго свойства, но и такихъ отношеній въ которыхъ не было ни малйшей близости. Одни изъ этихъ отношеній носили названіе сватовства (и это еще ближайшія), другія, отдаленнйшія, теряли уже всякое разумное основаніе, всякій raison d’etre, что и тогда еще выражалось такими юмористическими поговорками какъ сушить онучки на одномъ солнышк, десятая вода на кисел, и т. п. Родство Второва и Алкина, въ ту эпоху о которой идетъ рчь, могло совмщать въ себ множество фамилій, не говоря уже о лицахъ, могло которыхъ могло восходить до нсколькихъ десятковъ. Не только Мильковичи, Эйзеншмидты, Темниковы, Жедринскіе, Грацинскіе, Дзичканцы, Плотниковы, Смирницкіе, Ефебовекіе, Лавровы и т. п., но вс ихъ роды-родовъ, то-есть каждаго изъ нихъ родство кровное и десятиводное, могли считать себя въ родств-сватовств со Второвымъ и Пяткинымъ. Мы выражаемся условно потому что обширность родства обусловливалась личностью старшаго въ род, его комическимъ и соціальнымъ положеніемъ. Пяткинъ, какъ важное, сановное лицо, Второвъ, какъ умный, образованный и имвшій большое знакомство человкъ, и родство должны были имть громадное, о чемъ, конечно, не могъ и помышлять какой-нибудь Ефебовскій, не потому только что онъ былъ изъ семинаристовъ, а по ничтожности своего общественнаго положенія. Кровнымъ даже роднымъ Ефебовскаго выгодне было стоять ближе ко Второву и Пяткину, чмъ къ самому Василію едоровичу, что мы и видимъ дйствительно въ Лавровыхъ. Жедринскій, не только по смерти первой жены, но даже женившись во второй разъ, сохраняетъ ко Второву прежнія сыновнія отношенія, называя Второва-отца ‘батюшкой’, Второва-сына ‘братцемъ’. Въ т же отношенія къ первому ставитъ себя вторая жена Ильи Тимоеича (рожденная Камашева), женщина уже совершенно для него постороннія. Мать и сестры Жедринскаго не измняютъ своихъ отношеній ко Второву, какъ къ почетному свату, ни по смерти его дочери, ни посл второй женитьбы его зятя.
Мы уже говорили о печальныхъ размышленіяхъ нашего героя въ первый день Свтлаго Праздника (3го апрля 1838), о его стованіяхъ на казанскую аристократію. Этимъ стованіямъ предшествуетъ восклицаніе, конечно, вырвавшееся прямо изъ сердца: ‘нтъ никого родныхъ!’ Сынъ сталъ на ноги, герой нашъ, какъ отецъ, успокоивался, какъ спокойнымъ становится человкъ по окончаніи долго занимавшаго его важнаго дла, жизненнаго подвига. Но какъ человкъ еще живущій и желавшій жить, Второвъ-отецъ успокоиться не могъ, не могъ, естественно, жить жизнію молодаго поколенія, жизнію сына: у сына и его сверстниковъ были свои интересы, онъ оставался вренъ старымъ симпатіямъ, заглушить которыя было не въ его власти. Поэтому-то ему скучно было сидть на одномъ мст, оттого-то онъ чувствовалъ себя совершенно довольнымъ только въ кругу старыхъ друзей и свойственниковъ. Въ этомъ отношеніи лтняя поздка, о которой говорилось выше, вполн его удовлетворила: онъ былъ счастливъ и забывалъ свою старость. По осени того же 1838 года Второвъ былъ обрадованъ пріздомъ племянницы, Лавровой Любови Васильевны, которая прогостила у него нсколько недль, затмъ прізжала изъ Самары Путилова (Лизав. Никол.) съ дочерью и гувернанткой и имя при себ 9 человкъ прислуги и 11 лошадей, также прогостила у него не мало, въ декабр пріхалъ зять Темниковъ. Знакомыхъ и въ Казани было множество, но Второву въ Казани не сидлось: у него уже созрлъ новый планъ хать въ Москву и Кленково.
Путешествіе въ Москву ускорилъ пріздъ въ Казань Николая Николаевича Загоскина, случившійся въ конц февраля 1839 года. По всему пути отъ Владиміра до Казани, въ самой Казани и губерніи этого имени у Загоскина было множество родныхъ и знакомыхъ, которыхъ онъ пpiзжaлъ навстить. Вообще нижнее Поволжье еще продолжало быть мстностью куда лилась широкою волной колонизація не только подмосковныхъ, но и замосковныхъ губерній, съ верховьевъ и сверныхъ притоковъ великой русской рки. Эта колонизація преимущественно шла путемъ распространенія владльческихъ помстій, вотъ причина почему отъ Твери и Новгорода до Симбирска и Самары въ безконечной цпи помщичьихъ имній, встрчало множество однхъ и тхъ же фамилій, много семействъ помнившихъ о самыхъ далекихъ степеняхъ родства и не прерывавшихъ другъ съ другомъ сношеній, несмотря страшную отдаленность. Родичи и однофамильцы симбирскихъ и казанскихъ помщиковъ не только встрчались древней столиц (этомъ фокус русской помстной гражданственности), но и въ самой Сверной Пальмир, гд многіе изъ нихъ жили домами. Отъ Самары почти вплоть до самаго Петербурга въ ту пору еще можно было прохать не нуждаясь въ постоялыхъ дворахъ и гостиницахъ, не только такимъ живымъ и подвижнымъ людямъ какъ H. Н. Загоскинъ и И. А. Второвъ, но и каждому желающему. Если не родныхъ, то сватовъ, знакомыхъ и общихъ знакомыхъ легко было найти на всемъ пространств этого громаднаго пути. Второвъ ршился хать въ Москву вмст съ Загоскинымъ, куда и отправились они 5го марта, въ двухъ экипажахъ: въ одномъ герой нашъ съ гжой Гндичъ (Глаф. Александр.), а въ другомъ учитель Тринклеръ (Александръ Ив.), съ гувернанткой двицею Глазенапъ (Ольга Евст.), узжавшею въ Москву къ матери. Гндичи (мужъ Ив. Петр.) вмст съ Огневыми были въ послднее время одними изъ близкихъ знакомыхъ Второва. Загоскинъ съ Гндичемъ еще прежде ускакалъ и Царевококшайскъ, гд у него были какіе-то родные или лакомые. Вс путники съхались только въ Козьмодемьянск, 7го марта. Второвъ, какъ сказано, халъ съ гжой Гндичъ и ея горничною двушкой въ открытыхъ саняхъ и перезябъ жестоко. Крытый возокъ Загоскина, набитый до верху поклажей, вмщалъ въ себ казанскихъ педагоговъ и ‘Степанку’, служителя Ивана Алексевича. хали днемъ и юга. Большой привалъ имли наши путники въ Козьмодемьянск, гд они прожили больше сутокъ, въ дом Соколы (Александр. ед.), отца гжи Гндичъ, и откуда герой вамъ писалъ, между прочимъ, сыну слдующее: ‘Мы гости здсь вс въ такой роскоши и довольств что, право, и мот ли бы дальше хать’. Теплый уголъ и радушіе хозяевъ дйствительно казались престарлому нашему путнику роскошью, сравнительно съ тми муками которыя онъ выпытывалъ добровольно ночью, при 20о мороза, лежа въ открытыхъ саняхъ, продрогшій и скорчившійся отъ стужи. Въ Козьмодемьянск также нашлись у Загоскина родственники, по жен, урожденной Мещериновой. Другой привалъ былъ въ Нижнемъ, также на сутки, до Нижняго Загоскинъ халъ въ одномъ экипаж со Второвымъ, то-есть въ саняхъ, Гндичи изъ Козьмодемьянска возвратились въ Казань. Въ Нижнемъ-Новгород у нашего героя также отыскались знакомые: нкто Ящеровъ (Ив. Васил.), старинный пріятель, служившій, несмотря на свои 70 лтъ, предсдателемъ гражданской палаты, и Грацинскій (Мих. Фрол.), учитель гимназіи, родной братъ казанскаго, стало-быть свой человкъ.
На обд у этого Грацинскаго нашелся новый знакомый, тогдашній инспекторъ Нижегородской гимназіи Антроповъ, ‘малый умный и пріятный’, по словамъ нашего путешественника, который когда-то былъ хорошо знакомъ съ отцомъ его, буянскимъ протопопомъ, человкомъ ‘ученымъ До самаго Владиміра съ нашими путешественниками не случилось ничего особеннаго, но, не дозжая двухъ станцій до этого города, съ ними встртился Мертваго (Петръ Дмитр.), съ которымъ неугомонный Загоскинъ ускакалъ во Владиміръ, гд и расположился въ дом общаго ихъ родственника Безобразова и гд тотчасъ началъ благодтельствовать въ пользу своего ‘педагогическаго возка’, то-есть двицы Глазензлъ и учителя Тринклера. Въ самомъ дл, только что сопутники Загоскина успли пріхать въ городъ и расположиться въ гостиниц, какъ за двицей Глазенапъ былъ присланъ Владимірскимъ губернаторомъ Курутою экипажъ, въ которомъ она и здила въ домъ г. Куруты, получивъ отъ него и жены его предложеніе остаться у нихъ гувернанткой за 1.800 р., но, безъ совта съ матерью, Mlle Глазенапъ этого предложенія не приняла. Итакъ ‘педагогическій возокъ’ во Владимір не опростался, а поплелся на долгихъ въ Москву, вмст со ‘Степанкой’. Герой нашъ съ Загоскинымъ обогнали его на почтовыхъ и прибыли въ древнюю столицу 12го марта. Иванъ Алексевичъ остановился у своего пріятеля Медвдева (Петр. Ив.). Въ Москв онъ пробылъ трое сутокъ, успвъ побывать у старыхъ пріятелей — А. А. Соколова (слпца), М. М. Несторовской, П. И. Калошина, графа П. С. Толстаго и П. И. Шалашникова. У послдняго своего пріятеля герой нашъ былъ на званомъ вечер 13го марта, на которомъ собралась вся московская аристократія, здсь же онъ познакомился съ зятемъ Шалашникова, княземъ Оболенскимъ (Мих. Андр.) {Умершій въ 1872 году, въ званіи гофмейстера Двора и директора Московскаго Архива Министерства Иностранныхъ Длъ. Извстный археологъ. Некрологъ его см. въ Русской Старин, февраль 1873, стр. 283—286. Статья о его ученой дятельности, составленная Н. И. Костомаровымъ, напечатана въ Русскомъ Архив того же года, стр. 667—155.}, женатымъ на второй дочери Шалашникова, Аделаид Петровн. Оболенскіе, мужъ и жена, дружески приняли Второва въ своемъ дом, гд онъ навстилъ ихъ. Мы знаемъ уже что съ Шалашниковыми Второвъ давно находился въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ. У Петра Ивановича онъ не разъ занималъ деньги для Пяткина, а княгиню Оболенскую, и по выход замужъ, называлъ ‘Аделинькой’. 15го марта Второвъ выхалъ изъ Москвы и, чрезъ Чашники и Подсолнечную Гору, прибылъ за другой день въ Багрецъ, имніе H. Н. Загоскина, гд, позавтракавъ и осмотрвъ его хлопчато-бумажную фабрику, оставался не долго. Загоскинъ былъ, какъ видно, человкъ съ большими связями: Второвъ узналъ что онъ уже усплъ пріискать въ Москв мсто своему казанскому спутнику, учителю Тринклеру, казанскимъ знакомымъ, по просьб Второва, онъ также пообщалъ, а нкоторымъ и пріискалъ разныя подходящія мста. Пяткина Иванъ Алексевичъ не засталъ въ Кденков. Онъ въ это время находился въ Петербург, и при содйствіи великаго князя Михаила Павловича хлопоталъ о мст для себя и объ опредленіи дтей своихъ въ казенныя заведенія. Мста онъ не получилъ, но двухъ старшихъ сыновей, Владиміра и Василія, опредлилъ ваказенный счетъ, одного въ Александровскій лицей, другаго въ Пажескій Корду съ. Надобно думать что экономическое положеніе Василія Гавриловича въ это время было не совсмъ дурно: онъ былъ въ лаю со Скобелевымъ по золотымъ пріискамъ въ Сибири и еще съ кмъ-то по такимъ же пріискамъ въ Вологодской губерніи. Въ Кленков Второвъ встртилъ двухъ новыхъ лицъ: ‘безподобнаго человка’, П. А. Эйзеншмидта, брата хозяйки, гусарскаго майора, и учителя нмецкаго языка Шрейбера (Филиппа Ив.), студента Петербургскаго университета. Отсутствіе хозяина и великопостное время нисколько не мшали обычному, т.-е. веселому и пріятному теченію жизни въ Кленков, такимъ оно по крайней мр казалось вашему герою, позабывавшему здсь о своихъ домашнихъ дрязгахъ, во не забывавшему сына, тогда уже помощника библіотекаря университетской библіотеки, съ которымъ онъ велъ аккуратную и оживленную переписку. Съ Алмазовыми, Загоскиными (жена Катер. Дмитр.) и въ особенности съ Карцевой (Алекс. Ив.), клинскою помщицей и тоже сосдкой Пяткиныхъ, Второвъ въ это время сошелся самымъ дружескимъ образомъ. Черезъ Карцеву онъ познакомился съ ея пріятельницей Сушковой Анной Петровной. Алмазовы и Загоскины жили на широкую ногу: у Алмазовыхъ былъ прекрасный садъ, съ прудами, оранжереями и прочими затями, въ Багрецов, при фабрик, на которой выдлывались ситцы, миткаль, холстинка, платки и т. п., жило нсколько человкъ иностранцевъ, изъ которыхъ управляющій Нмецъ и красильщикъ Французъ были постоянными собесдниками хозяина, кром секретаря его, конечно, Русскаго. Вс эти клинскіе, вообще подмосковные помщики, какъ уже замчено, имли въ поволжскихъ губерніяхъ множество родныхъ и знакомыхъ, а не рдко и обширныя помстья. Уроженецъ ловолжья И. А. Второвъ, гд ни появлялся въ центральныхъ великорусскихъ губерніяхъ, въ городахъ и селеніяхъ, везд принимался какъ свой человкъ, везд чувствовалъ себя какъ дома. Въ его памяти хранился такой громадный запасъ генеалогическихъ свдній и всякаго рода воспоминаній, по которому онъ могъ повсюду находить (и находилъ) прямыя и боковыя втви когда-то и тамъ-то знакомыхъ ему родовъ, частію уже исчезавшихъ, частію еще пребывавшихъ во цвт. Клеаково, по крайней мр для нашего героя, на старости лтъ его, стало земнымъ раемъ: нигд онъ столько не читалъ, никогда не длалъ столько прогулокъ пшкомъ, какъ здсь, по открытіи весны. Пяткинъ возвратился изъ Петербурга въ половин апрля. Не успвъ ничего для себя сдлать въ Петербург, Пяткинъ ршился въ ма предпринять поздку черезъ Казань въ Башкирію, на свои золотые пріиски. Онъ условился хать до Казани вмст со Второвымъ, но послдній раньше его покинулъ Кленково и 12го мая былъ уже въ Москв, гд прожилъ десять дней. Пребываніе Второва въ Москв въ этотъ разъ ничего особеннаго не представляетъ. Онъ занятъ былъ покупками разныхъ вещей, въ числ которыхъ книги составляли попрежнему главную статью, справками и посщеніемъ знакомыхъ, старыхъ и новыхъ. Чаще другихъ, на этотъ разъ, ему пришлось видться съ Остафьевымъ (Ал. Ник.), который собирался жениться на богачк Пономаревой, Стеллихомъ (Ив. Петр.) и Соколовымъ. Прощаніе съ послднимъ было самое грустное: ‘кажется, простились навсегда’, замчаетъ Второвъ. Не весело онъ посмотрлъ на разрушенный старый Кремлевскій дворецъ и на возникавшій изъ его развалинъ новый, на сооруженіе котораго, по слухамъ, было ассигновано восемь милліоновъ рублей. Въ Казань наши путешественники прибыли уже 29го мая, а 31-го В. Г. Пяткинъ отправился чрезъ Уфу на золотые пріиски, откуда возвратился чрезъ два мсяца, торопясь къ 17му августа въ Бородино. Конецъ 1839 года Второвъ провелъ не весело, случившееся въ этомъ году уничтоженіе лажа на серебряный рубль возбудило всеобщій, хотя и глухой ропотъ. Подняли вопль отчаянія не только люди живущіе своимъ трудомъ, во и такіе собственники какимъ былъ, напримръ, герой нашей хроники. Мы сами, въ наши гимназическіе годы, были свидтелями громкаго негодованія противъ этой финансовой мры и еще слышали т проклятія которыя сыпались на ея виновника, графа Канкрина.
Мы уже говорили что престарлый герой нашъ и въ любезной своей Казани началъ чувствовать скуку и пустоту. Конечно отъ лтъ, а не отъ чего другаго, кругъ его знаковыхъ сталъ постепенно суживаться. Теперь самымъ близкимъ для него домомъ стали Огневы, Иванъ Дмитріевичъ (вице-губернаторъ) и Прасковья Александровна, у которыхъ онъ бывалъ почти ежедневно, запросто, и проводилъ время то въ бесд съ умною хозяйкой, то за картами, играя въ модную тогда игру, въ преферансъ. Другихъ его старинныхъ друзей, Рындовскихъ, постигло въ это время тяжкое горе. Неутомимый казанскій поэтъ . М. Рындовскій былъ въ это время боленъ при смерти. Старшаго его сына, Александра, еще прежде постигла тяжкая болзнь, и онъ постоянно нуждался въ посторонней помощи, меньшой сынъ, Владиміръ, только-что умеръ, дв дочери были почти невсты. едоръ Михайловичъ, какъ мы уже говорили, былъ богатъ долгами, но кром не сходившихъ съ рукъ своихъ сочиненій ничего не имлъ. Бдная Поликсенія Ивановна была въ отчаяніи. едоръ Михайловичъ скончался 27го сентября. Еще до его смерти профессоръ Каземъ-Бекъ и П. А. Огнева устроили лотерею и почти насильно раздавали билеты на его произведенія, желая хоть чмъ-нибудь помочь несчастному семейству, но, увы, стихотвореній Рындовскаго никто уже тогда не читалъ въ Казани, по сознанію самого Второіа, нкогда называвшаго ихъ ‘прекрасными’. Бывши въ Москв, Второвъ привезъ съ собою какую-то рукопись Рындовскаго, которую ему было поручено продать книгопродавцу Ширяеву, вроятно, какъ бывало прежде, но Ширяевъ отъ покупки рукописи теперь отказался. Поликсенія Ивановна пережила своего мужа десятью годами. Старшая дочь ея (Софья едор.) вышла замужъ за Сумарокова, въ Лаі шевскомъ узд, меньшая, Татьяна едоровна, за профессора Казанскаго университета Юшкова (ирса Григор.), который, впрочемъ, по непріятностямъ съ Мусинымъ-Пушкинымъ, не долго пробылъ въ университет, отъ нихъ идетъ потомство. Вскор посл смерти Рындовскаго, Второвъ получилъ другое очень печальное для него извстіе изъ Кленкова, о кончин H. Н. Загоскина, послдовавшей въ начал сентября. По случаю упомянутаго на все вздорожанія, герой нашъ сталъ крпко тревожиться своимъ экономическимъ положеніемъ, не зная чмъ ему придется жить и какъ сводить концы съ концами, расходъ съ приходомъ, хотя прожиты 68 лтъ и обезпеченное положеніе дтей, казалось, должны были бы избавить его отъ напрасныхъ тревогъ. Въ 1839 годъ опредлилось и экономическое положеніе Темниковыхъ: Михаилъ Григорьевичъ хотя и продолжалъ еще служить и Оренбург, но счелъ за благо пріобрсти на имя жены, поблизости Казани, имніе Блянки, населенное пятидесяти крпостными ревизскими душами. Лто 1839 года по всему Поволжью и степямъ ознаменовалось пожарами и грабежамъ отъ угрозъ поджогами и убійствами распространилась паники даже въ такихъ большихъ городахъ какъ Казань и Саратова
Мы довели нашъ разказъ о жизни Второва-отца до лтъ преклонной старости, когда физическія и моральныя силы начали замтно измнять ему, когда дни его были уже сочтены. Но считая самъ эти послдніе свои дни, онъ до самаго конца своего, при видимомъ разрушеніи тла, не еще былъ бодръ духомъ и не переставалъ ‘мыслить и страдать’. Объ этихъ мысляхъ и страданіяхъ мы скажемъ посл, теперь же укажемъ на фактъ изобличающій въ нашемъ геро глубокую старость: онъ забылъ занести въ свой журналъ извстіе о кончин Анны Васильевны Пановой, случившейся въ 1838 году, и вспоминаетъ объ этомъ только въ 1840 году, по случаю смерти сына ея, не любимаго имъ Дмитрія Васильевича! Забылъ занести съ журналъ о смерти Пановой, это такъ, но не забылъ стараго друга своего старикъ Второвъ. Въ отношеніяхъ его къ Пановой было много поэтическаго, обличающаго высокое обаяніе, которымъ эта женщина пользовалась въ свое время. Вотъ въ какихъ выраженіяхъ вспоминаетъ о ней Второвъ, не боле какъ за годъ до своей смерти, въ особой записк, посвященной воспоминаніямъ о Казани:
‘Въ Ляцкой улиц былъ тогда (въ 1812 году) домъ Анны Васильевны Пановой. Кто не зналъ ея изъ старожиловъ Казани? Кто не любилъ ея за пріятный умъ, ловкость и любезную привтливость въ обращеніи? Многіе и теперь помнятъ эту милую женщину. Съ ранней молодости и до старости всей она благодтельствовала мн и моему семейству, какъ ближайшая родственница, и была мн другомъ до конца жизни своей… Сколько пережилъ я родныхъ, друзей, знакомыхъ, ближнихъ моему сердцу! Мои казанскіе друзья почти вс переселились въ вчность, и могилы ихъ разбросаны по разнымъ монастырямъ и на общемъ Казанскомъ кладбищ. И ты, безцнный другъ и благодтельница, Анна Васильевна, покоишься на Петербургскомъ кладбищ! Давно ли читалъ я твои умныя письма, въ которыхъ ты описывала свою безотрадную жизнь! Потерявъ двухъ любимыхъ сыновей своихъ, одного ты оплакивала смерть, а другаго несчастіе, свои горести и болзни. Благодарныя слезы облагодтельствованныхъ тобою и болзненные вздохи о твоей кончин свидтельствуютъ о превосходныхъ качествахъ твоего сердца. Въ теченіе сорокалтняго знакомства моего съ тобою, я былъ свидтелемъ какъ ты помогала втайн бднымъ, сострадала и облегчала горести несчастныхъ. Но при всехъ томъ, и ты имла своихъ враговъ. Превосходство твоихъ талантовъ раждало зависть, злословіе и клевету, а малйшія слабости, свойственныя всмъ великимъ и малымъ людямъ, приписывали корыстнымъ видамъ и низкимъ порокамъ. Тебя обвиняли не только въ потворств любимому сыну въ порочныхъ его поступкахъ, но даже въ одобреніи ихъ. Такая клевета ужасна! За долгъ самый священный почитаю оправдать тебя предъ людьми которые мало тебя знали, а потому и врили. Я сказалъ истину о твоихъ добродтеляхъ. Если будутъ читать сіи строки знавшіе тебя здсь друзья твои, они согласятся со мною во всемъ, а враги улыбнутся и, можетъ-быть, съ презрніемъ назовутъ защитника твоего пристрастнымъ. Да, это правда!… Я точно во всю жизнь мою былъ пристрастенъ ко всмъ добрымъ и умнымъ людямъ. Мертвымъ не льстятъ: они не услышатъ и хвалы, ни порицанія!’ {Это воспоминаніе, нсколько въ измненномъ вид и въ связи а другими фактами, напечатано въ Каз. Губ. Вд. 1844 года (No 50), уже по смерти автора.}

XIV.
(1840—1844.)

Разладъ съ сыномъ и его причины.— Дворовые люди.— Столкновеніе съ сыномъ на крпостномъ вопрос.— Словесный и письменныя между ними объясненія.— Мысль Второва-отца о переселеніи къ Пяткинымъ.— Опасная болзнь.— Романъ Н. И. Христа.— Вліяніе Министерства Государственныхъ Имуществъ на благосостояніе свободныхъ крестьянъ.— Крестьянскій бунтъ въ Казанской губерніи.— Характиростика К. И. Темниковой.— Пожаръ Казани и воспоминаніе объ этомъ город Второва.— В. И. Полянскій.— Смерть Второва-отца.— Его библіотека.

Мы уже замчали что глубокая старость до которой дожилъ герой нашей хроника не принесла ему покоя, что онъ постоянно тревожился когда жилъ дома, и отдыхалъ только вн его, потребность какъ можно рже сидть одному дома не оставляла его до послдней минуты. Въ два послдніе года своей жизни, когда смерть уже стояла за его плечами и уже не разъ угрожала ему роковымъ концомъ, едва передвигая ноги, еле-дышущій, онъ уходилъ изъ своего домашняго угла въ общество сочувствующихъ ему лицъ, преимущественно женщинъ, или же спшилъ покинуть Казань и начиналъ свои обычныя странствованія по городамъ и деревнямъ, не разъ рискуя умереть на чужихъ рукахъ. Такое скитальничество можно, конечно, объяснять его общительностію, непосдливостію на одномъ мст, отсутствіемъ постоянныхъ и опредленныхъ занятій, но это объясненіе будетъ справедливо только отчасти. Повидимому, жизнь весьма не многихъ людей завершается такою полнотою счастія какая досталась на долю Второва-отца. Длинный рядъ годовъ жизни безнуждной, хотя скромной, но не бездльной и весьма замтной, пристроенныя и обезпеченныя дти, изъ которыхъ двое, сынъ и младшая дочь, получили блестящее по времени образованіе, — чего еще нужно было потомку приказнаго человка Прокопія Второва, и могъ ли мечтать о чемъ-нибудь подобномъ назадъ тому 60 лтъ мальчикъ-учитель въ татарской школ, мальчикъ-канцеляристъ въ уздномъ суд! Не разъ и горячо благодарилъ герой нашъ Бога за выпавшую ему долю (это случалось обыкновенно въ Новый Годъ и въ дни его рожденія, 1о іюня), но, тмъ не мене, чмъ больше онъ жилъ тмъ чаще приходили минуты недовольства. Онъ скучалъ въ стнахъ собственнаго дома, ему становилось уже легче когда онъ выходилъ на улицу. Не мало тревоги причинилъ ему нкоторый разладъ съ сыномъ. Старый Второвъ сжился съ крпостнымъ правомъ и усвоилъ себ вс привычки русскаго дворянина добраго стараго времени. Мы уже говорили что онъ былъ постоянно окруженъ толпою слугъ, и что эта толпа, когда бразды домашняго правленія выпали изъ крпкихъ рукъ Марьи Василевны, своевольничала, пьянствовала и развратничала, сколько было душ угодно. Въ дом порядка не было, но царствовавшій хаосъ въ немъ дошелъ до такой степени что хоть о какомъ-нибудь порядк надобно было подумать. И вотъ вопросъ о дворовыхъ людяхъ сдлался для стараго Второва источникомъ нескончаемыхъ мученій.
Съ точки зрнія сына, большая дворня, состоявшая изъ десяти ревизскихъ душъ, представляла сборище дармодовъ, отъ которыхъ, такъ или иначе, надобно отдлаться, распустить ихъ по оброку, на волю, или просто прогнать. Содержаніе такой дворни, содержаніе большаго дома и такого же хозяйства (для двухъ лицъ!), при возраставшей на вс предметы дороговизн, ужасавшей, какъ мы видли, отца, будетъ, по мннію сына, причиной скораго и неизбжнаго разоренія, и вотъ онъ сначала проситъ, потомъ требуетъ чтобы старикъ-отецъ уничтожилъ все это и перехалъ вмст съ нимъ на казенную квартиру въ университетъ, которою Второвъ-сынъ, какъ помощникъ библіотекаря, имлъ право пользоваться. Вс эти просьбы и требованія высказывались, правда, въ весьма мягкой и почтительной форм, но ихъ ршительный характеръ отъ этого измнялся весьма немного. Словомъ, начались объясненія, словесныя и письменныя, исторіи, размолвки, которыя сдлались извстными роднымъ, и въ которыя, какъ водилось, эти послдніе считали себя въ прав вмшиваться. Особенно горячо принялъ къ сердцу интересы Второва-отца В. Г. Пяткинъ, получившій посл Бородинскаго смотра мсто коменданта въ Брест, укорявшій племянника въ вольнодумств, во вредномъ образ мыслей, заимствованной имъ отъ дурнаго общества и книгъ, въ род сочиненій Дидро и Вольтера. Но это родственное вмшательство ни къ чему не привело: въ конц 1840 года сынъ перехалъ въ казенную квартиру, хотя ежедневно обдалъ съ отцомъ, а иногда бывалъ у него и вечерами. Объ отношеніяхъ ихъ въ дневник старика и въ письмахъ его къ сыну, писанныхъ въ 1840 году, свидтельствуютъ нкоторыя данныя, которыя мы приводимъ въ извлеченіи. Вотъ что записано въ дневник 9го апрля 1840 года:
‘Черезъ четыре дня и свтлый весенній праздникъ Пасхи, во меня не утшаетъ ни праздникъ, ни весна. Какъ бы я былъ счастливъ и спокоенъ ежели бы не огорчалъ меня единственный любимый сынъ мой! Я замтилъ въ немъ строптивый нравъ, непреклонное ни чмъ упрямство и своенравіе. Вотъ уже около полугода онъ захотлъ чтобъ я продалъ домъ, разогналъ людей и перешелъ бы въ казенный домъ при университет, въ третьемъ этаж. Сколько ни отклонялъ я его отъ такой нелпицы, но онъ все непреклоненъ: оскорбляя этимъ меня, и самъ страдаетъ отъ неисполнившейся его прихоти. Еще замтилъ въ немъ жестокость и недостатокъ человколюбія къ людямъ. Странно что при его ум и чувствительности, онъ еще не понимаетъ меня и защиту людей принимаетъ за страсть, за любовь къ женщин-невжд (ключница Авдотья, жена Дмитрія) и думаетъ что мн легче разстаться съ нимъ нежели съ нею! Богомъ свидтельствуюсь что для меня вс люди равны. Онъ видлъ, кажется, мои слезы и мою грусть тогда когда разставался я съ пьянымъ Доримедонтомъ, знаетъ и то что даже двухъ старыхъ лошадей, которыя такъ давно возятъ меня, продать я ни за что не могу, тмъ боле согнать людей которые съ ихъ и моей молодости служили мн! Онъ укоряетъ меня въ пристрастіи и слпот, будто не вижу я какъ меня обкрадываютъ и обманываютъ, будто меня уже опозорили люди своимъ поведеніемъ, будто я уже совсмъ разоряюсь!’ Боже мой! Ожидалъ ли я, при конц жизни моей, такого утшенія отъ сына, котораго воспиталъ я и старался о его благоденствіи и счастіи больше нежели о своемъ! Ежели я грустилъ часто, какъ онъ самъ замтилъ, то, Богомъ клянусь, грустилъ только о немъ, что онъ такъ упрямъ я непреклоненъ къ совтамъ и просьбамъ отца. Онъ даже отсталъ отъ тхъ домовъ гд отецъ его боле обласкавъ, и не познакомился съ тми съ кмъ я знакомь. Вотъ отъ кого мои частыя огорченія!.. Если Богъ опредлитъ мн хотя годъ прожить, то поду къ брату и Юленьк: тамъ я всегда былъ веселъ, покоенъ, счастливъ.’
Ту же мысль о переселеніи изъ Казани высказываетъ Второвъ-отецъ въ письм къ Пяткинымъ (отъ 10го апрля), адресованномъ въ Брестъ: ‘….Гд вы теперь, куда васъ Богъ занесъ? Въ Польш! Шутка, дв тысячи верстъ отъ Казаки! Приведетъ ли Богъ еще хотя разъ мн повидаться съ вами, и скоро ли? Проживу ли я еще года два? Но, кажется, не боле. Старость и безсиліе означаютъ близость могилы. Но еэели въ эти два года соберусь къ вамъ, то уже останусь у васъ доживать послдніе дни.’ Размолвка отца съ сыномъ не дешево стоила имъ обоимъ: молодой Второвъ былъ вспыльчивъ и очень слабаго здоровья, старикъ дряхллъ съ каждымъ днемъ, но не отказывался отъ своихъ убжденій. Но размолвка не привела къ окончательному разрыву, потому что оба, отецъ и сынъ, очень любили другъ друга и, стало-быть, были способны на уступки. Продолжительная полемика о крпостныхъ людяхъ, не выходящая въ области теоріи, изъ словесныхъ и письменныхъ разсужденій, могла просто надость имъ, хотя для сына она далеко не осталась безслдною. Въ начал сентября того же 1840 года вотъ что къ нему писалъ отецъ изъ Катериновки, посл выздоровленія отъ тяжкой болзни, то-есть боле уже успокоенный:
‘Вспомни свое дтство и юность до сей минуты. Укажи мн за что-нибудь, на какую-нибудь бездлку, и скажи отказывалъ ли я теб въ чемъ, чего ты желалъ и просилъ, изъ одного только каприза, свойственнаго старикамъ, а не по разсудку и опытности? Въ этомъ дл мы не сошлись только потому что я видлъ казенный домъ мимоходомъ. Молись Богу чтобъ Онъ позволилъ мн скоре возвратиться въ Каинъ, и тогда вмст съ тобою разсмотримъ его подробне, отъ блыхъ до черныхъ комнатъ, амбаровъ и чулановъ, можно ли помстить гд весь вашъ скарбъ, можно ли безъ нужды и стсненія жить самимъ, особливо мн, будетъ ли общанное тобою спокойствіе. Ежели найдемъ возможнымъ, то я готовъ для тебя переломить свою старую привычку легче нежели ты свое молодое, неопытное желаніе, лишь бы ты, мой другъ, былъ здоровъ и доволенъ собою, особливо тогда, какъ ты пишешь что и болзнь твоя отъ того усилилась. Теперь поговоримъ объ уменьшеніи прислуги. Много ли у насъ лишнихъ людей? Николай, Кириллъ и ключница, не только ли? Но первый — слуга комнатный, камердинеръ, иногда за кучера, второй — поваръ, кучеръ, водовозъ, дроворубъ, работникъ и дворникъ, у ключницы на рукахъ вс вещи — посуда, блье, платье, овощи и пр., она же разливаетъ чай, варитъ кофе и т. д. Остается Матрена, ея дочь и внука, но он втерлись своевольно, почти насильственно, ихъ давно должно согнать. Кого же еще удалить? Анисью съ дтьми одну нельзя, съ Кирилломъ (кучеромъ и пр.), еще хуже и для насъ, а боле для нихъ: куда онъ пойдетъ съ такимъ семействомъ Кто найметъ съ пятью маленькими дтьми? Разв по міру. Они будутъ голодны и не одты. Оставить Егорку, но у нихъ только и надежды что онъ одинъ. Гд же тутъ человчество? И для чего? Разв мы съ тобою дошли уже до такой крайности! Я жилъ домомъ. У меня была жена, твоя мать, три дочери, ты. У насъ было дворни большихъ мущинъ восемь человкъ, а съ женщинами и дтьми боле двадцати человкъ. Мы вс были сыты и довольны, успли сколько можно воспитать васъ всхъ и двухъ дочерей выдать замужъ. Богъ помогалъ намъ: хотя и не имли наличныхъ денегъ, во долговъ также не было. Хотя тогда было все дешевле, за то нын получаемъ дохода гораздо боле нежели тогда. А насъ только двое мущинъ, ни одной женщины, которыя больше требуютъ на платье, ленты и прочія тряпки. Дождись, мой милый другъ, меня. Когда я выздоровлю, тогда посмотримъ оба, сообразимъ все что и какъ можно сдлать, такъ и сдлаемъ. Между тмъ, ежели непремнно должно переходить въ казенный домъ, то надобно пріискать жильцовъ на свой, который мене 800 руб. въ годъ отдать нельзя, съ условіемъ до продажи, а продать его дешевле 8.000 р. также нельзя.’
Но это миролюбивое расположеніе ни къ чему не привело, какъ мы уже и замтили: сынъ перешелъ на казенную квартиру.
Весну и лто 1840 года, до конца іюня, Второвъ-отецъ прожилъ въ Казани, чаще всего бывая въ обществ Огневой {Жена губернскаго почтмейстера, большаго оригинала.}, Кузьминой и Геркеной. Это общество оживилось съ пріздомъ роднаго дяди Огневой, Петра Ивановича Полетики, сенатора, бывшаго посланникомъ въ Америк и долго жившаго въ Лондон, человка весьма умнаго и просвщеннаго {О ней смотри у Вигеля, часть третья, стр. 39—40. Онъ былъ членомъ литературнаго общества Арзамасъ, въ которомъ назывался ‘Очарованнымъ Челномъ’.}. Онъ прожилъ въ Казани дв недли, сошелся со Второвымъ и обворожилъ его своею любезностью, изъ Казани, вмст съ племянницей, онъ ухалъ на родину, въ Малороссію. Одновременно съ ними выхали изъ Казани и Второвы, отецъ съ сыномъ, въ Ставрополь, а оттуда чрезъ недлю въ Катериновку, гд старикъ очутился въ обществ племянницъ-двицъ, Юліи и Марьи (Венедиктовнъ) Дзичкавецъ и Натальи Ивановны Смирнитской. Чрезъ нсколько дней прибылъ въ Катериновку С. В. Мильковичъ съ женой, съ которыми герой нашъ отправился (9го іюля) на срныя воды, гд пробылъ дв недли. Здсь, по обыкновенію, пришлось ему встртить множество знакомыхъ, не только казанскихъ и симбирскихъ, но и московскихъ. Съ срныхъ водъ Второвъ отправился въ Самару для денежныхъ разчетовъ аграфомъ М. С. Толстымъ. Въ Самар встртился Второвъ, посл двадцатилтней разлуки, со старымъ своимъ товарищемъ по Библейскому Обществу, барономъ Г. К. Криднерамъ. Остальную часть лта Иванъ Алексевичъ пробылъ въ Катериновк, но въ самомъ ужасномъ положеніи: съ нимъ приключилась болзнь, о которой уже упомянуто выше и которая едва было не свела его въ могилу. Сынъ пробылъ при немъ до конца августа, пока позволялъ ему отпускъ. Хозяева, Сергй Васильевичъ и Александра Ипполитовна, а особенно племянницы, Дзичканцы и Смирнитская, неутомимо ухаживали за больнымъ, старшая изъ этихъ племянницъ, Венедиктовна, подружившаяся съ молодымъ Второвымъ, была самымъ исправнымъ секретаремъ у больнаго дяди, она же приняла участіе въ размолвк отца съ сыномъ и, кажется, не безъ успха играла роль посредницы и примирительницы. Проживъ въ Катериновк до окончательнаго выздоровленія, то-есть до 15го сентября, Иванъ Алексевичъ, изъ участія къ судьб своихъ племянницъ, вмшался въ одну исторію довольно романтическаго свойства. Пріхалъ къ нему однажды сынъ стараго его пріятеля и дальнаго родственника, Христъ (Николай Ивановичъ), человкъ уже далеко не первой молодости, и въ откровенной бесд разказалъ ему слдующую исторію. Былъ онъ влюбленъ въ Петербург въ нкую двицу Б., на которой хотлъ уже и жениться, но Василій Гавриловичъ Пяткинъ разстроилъ его счастіе, написавъ что-то такое его матери, которая запретила ему и думать о свадьб. Съ отчаянія Христъ ускакалъ на Кавказъ, гд сражался противъ Персовъ, и гд, кажется, размыкалъ свое горе при свист персидскихъ пуль, по крайней мр онъ не возвратился въ Петербургъ, куда призывалъ его Пяткинъ, узнавшій короче двицу Б. и ея родныхъ и, вроятно, ршившійся соединить влюбленныя сердца. Какъ бы то ни было, но съ этого времени Христъ остался бобылемъ, и вотъ теперь является къ ‘дядюшк’ (такъ онъ звалъ Второва), по желанію своей матери, Варвары Николаевны, съ предложеніемъ руки своей одной изъ его племянницъ, Юліи Венедиктовн Дзичканецъ, но двица Дзичканецъ черезъ дядю отказала ему наотрзъ. Тогда Христъ просилъ Второва-отца написать въ Ставрополь къ другой, къ Смирнитской, и прислать отвтъ ея къ нему въ Бузу лукъ, куда онъ на другой же день и ухалъ, общаясь, въ случа принятія ею предложенія, тотчасъ же отправиться въ Ставрополь. Иванъ Алексевичъ начинаетъ сватовство, увнчавшееся полнымъ успхомъ, то-есть согласіемъ невсты и ея родителей, о чемъ тотчасъ же даетъ звать жениху. Итакъ сватанье Христа огласилось, и уже начала длать свадебныя приготовленія, какъ, къ общему изумленію и къ ужасу родныхъ невсты, пронесся олухъ, вслдъ затмъ подтвердившійся, что Христъ женился на гувернантк какой-то госпожи Колосовской, двиц Маке. Поступокъ Христа возмутилъ старика Второва до глубины души. Онъ беретъ перо и пишетъ къ нему рзкое письмо, въ которомъ проситъ дать категорическій отвтъ на слдующіе вопросы: ‘1) Почему вы, открывая мн прежнюю любовь къ двиц Б., не сказали о новой связи съ ныншнею супругой вашей? Я конечно могъ бы вамъ присовтовать сдлать то же что вы уже и сдлали, не оскорбляя моихъ родственниковъ такою шуткой. 2) Почему вы, не дождавшись общаннаго мною письма, ршалась исполнить ваше тайное измреніе и для чего не прислали ко мн нарочнаго, чтобъ я прекратилъ мои дйствія? 3) Почему вамъ угодно было избрать посредникомъ въ сватовств именно меня, котораго вы любили, называя своимъ дядей, сыграть со мною и со всми родными моими такую комедію, оскорбить и одурачатъ всхъ насъ, особливо бдную невсту? 4) Неужели въ жизни не случится вамъ встртиться съ кмъ-нибудь изъ родныхъ вашихъ? У невсты два брата: одинъ служитъ въ Бородинскомъ полку офицеромъ (Николай Ивановичъ), другой (Александръ Ивановичъ) оканчиваетъ курсъ наукъ въ университет. У меня есть сынъ, двое Мильковичей, Плотниковъ и пр… вс мы обижены и одурачены. Такіе поступки какъ ваши не разбираются судебными процессами, а заглаживаются только кровью.’ Но до крови, однако, дло не дошло, конечно потому что вс родные, во глав съ В. Г. Пяткинымъ, снисходительно отнеслись къ этому дду, въ послдствіи времени К. И. Смирнитская вышла замужъ за Виноградскаго (Василія Ивановича). Иванъ Алексевичъ получилъ на письмо свое отвтъ въ которомъ Христъ уврялъ что онъ не получилъ письма извщавшаго о согласіи Смирнитскихъ.
Отъ болзни постигшей его въ Катериновк Второвъ-отцъ очень плохо поправлялся, и весь слдующій 1841 годъ крпко хворалъ, а потому и не вызжалъ изъ Казани. Этотъ годъ для него былъ самый мучительный: онъ рдко выходилъ изъ дому, рдко писалъ и еще рже бывалъ въ обществ. Но благодаря искусству доктора Каттера (Александра Александровича), сдлавшаго ему операцію, къ концу года, по зим, уже стало ему гораздо лучше. По весн пріхали къ нему всею семьей Темниковы, все еще никакъ не покончившіе своихъ докупокъ, или, точне, прикупокъ земли къ своему вновь пріобртенному имнію Бляникамъ. Въ август Второвъ видлся съ В. И. Панаевымъ, отъ котораго узналъ о смерти Лермонтова, что и не преминулъ завести въ свой журналъ, очень бдный фактами относительно событій 1841 года. Въ этомъ году въ Казани открылся институтъ, первою директрисой котораго была Катерина Дмитріевна Загоскина, жена уже извстнаго видъ Николая Николаевича, Второвъ продолжалъ съ нею водить старое знакомство. Въ это время онъ сблизился съ Фойгтомъ (Карлъ Карлов.), профессоромъ и библіотекаремъ университетскимъ, {Въ послдствіи времени ректоръ Харьковскаго университета, попечитель Харьковскато учебнаго округа и предсдатель Ученаго Комитета при Министерств Народнаго Просвщенія, умершій въ 1878 году.} у котораго служилъ помощникомъ его сынъ. По зим здоровье вашего героя настолько поправилось что онъ имлъ возможность, вмст съ сыномъ, отправиться въ Симбирскъ (въ январ 1842), куда съхались для него родные, старшій Мильковичъ съ Дзичканцами, почти вся семья Смирнитскихъ и Грацинсте, Иванъ Фроловичъ изъ учителя Казанской гимназіи и лектора (географіи) въ университет сдлался инспекторомъ Симбирской гимназіи. Здоровье поправилось, но хилый организмъ стадъ замтно измнять старику Второву: онъ то падалъ среди комнаты, то ронялъ и портилъ вещи которыя бралъ въ руки чтобы перенести ихъ съ одного мста на другое, впрочемъ бодрость и веселое расположеніе духа его не оставляли. Онъ сталъ часто вызжать, бывалъ въ университет на диспутахъ и курсовыхъ студенческихъ экзаменахъ, бывалъ у старыхъ и искалъ новыхъ знакомыхъ. Къ числу послднихъ можно отнести и новаго военнаго губернатора Шипова (Сергй Павлов.), переведеннаго изъ Варшавы, гд онъ былъ директоромъ внутреннихъ и духовныхъ длъ. Въ конц апрля 1842 года Иванъ Алексевичъ проводилъ сына въ Венденъ, лчиться гидропатіей, бывшею въ то время въ большомъ употребленіи. Во время этого путешествія онъ велъ оживленную переписку съ сыномъ. Въ дневник и письмахъ относящихся къ этому времени, Иванъ Алексевичъ говоритъ о возмущеніи крестьянъ Казанской губерніи какъ о событіи сильно встревожившемъ все казанское общество. Государственные крестьяне уздовъ Чебоксарскаго, Козьмодемьянскаго и Ядринскаго оказали неповиновеніе (неизвстно, впрочемъ, по какому длу) вновь учрежденной надъ ними власти, вдомству государственныхъ имуществъ. Противъ нихъ посланы были войска и нсколько пушекъ. Произошло побоище.
‘Крестьянъ, пишетъ Второвъ въ начал іюня, къ сыну убито и ранено, кажется, боле ста. Теперь усмирены покойники, но что будетъ дале и чмъ кончится вся эта исторія — неизвстно.’ Крестьянскій бунтъ провелъ въ Казань новое лицо, встрча съ которымъ доставала старому Второву особенное удовольствіе: лицо это было ‘Паша’ Ефебовскій (Павелъ Васильевичъ), его племянникъ, котораго онъ не видалъ двадцать лтъ. По окончаніи курса въ Казанскомъ университет, Ефебовскій отправился въ Петербургъ, гд въ это время служилъ столоначальникомъ въ Мивмстерств Государственныхъ Имуществъ. Начальство, по случаю крестьянскихъ безпорядковъ, дало ему какую-то экстренную командировку въ Казань, гд онъ и прожилъ безвыздно дв недли. Проводивъ племянника, собравшаго нужныя свднія, въ Петербургъ, Иванъ Алексевичъ отправился, въ конц іюня, въ свое обычное странствованіе по роднымъ мстамъ, Самарскимъ и Симбирскимъ. Но за этотъ разъ оно было для него не радостно: ему пришлось узнать о смерти двухъ своихъ современниковъ, стараго друга Х. Л. Молоствова и свояка И. И. Смирвитскаго. Въ судьб семейства Смирнитскихъ, дочерей-двицъ и студента-сына, приняли теплое участіе старшіе Мильковичи. Большую часть времени Второвъ прожилъ въ Катериновк, куда опять собрались Мильковичи (Анна Александровна, жена Николая Васильевича, съ дтьми), Смирнитскіе, Дзичканцы и Грацин(tie, здсь же нашъ семидесятилтній герой началъ писать исторію своей женитьбы, которою мы и воспользовались ких матеріаломъ для нашего разказа.
По возвращеніи изъ Катериновки, Второву-отцу пришлось бытъ свидтелемъ страшныхъ пожаровъ, истребившихъ большую 1 лучшую часть Казани. Съ 22го августа, въ продолженіе двухъ недль, каждое утро, ровно въ 9 часовъ, гд-нибудь вспыхивало пламя, приводившее въ ужасъ жителей и истреблявшее все что еще уцлло отъ прежнихъ пожаровъ, но самые ужасные дни были 22го и 24го августа. Гостиный Дворъ, улицы: Воскресенская, Покровская, Грузинская, Красная, Касаткина, Верхняя и Нижняя едоровскія, 9 церквей, 1.800 домовъ сдлались жертвой пламени, словомъ, уцлла едва четвертая часть города, понесенные жителями убытки были неисчетны: однихъ застрахованныхъ домовъ сгорло цнностью до милліона. Пожаръ начался съ Половой Горы, съ пустаго, нежилаго дома, находившагося какъ разъ противъ усадьбы Второва, во огонь пощадилъ его домъ, изъ котораго, впрочемъ, пришлось перебираться сначала въ садъ, а потомъ за городъ, за рку Казанку, въ четырехъ верстахъ отъ Казани, гд герой вашъ провезъ страшную ночь съ 24го на 25е августа, подъ открытымъ небомъ, въ виду страшнаго зарева, охватившаго горизонтъ на громадное пространство. Присланныя изъ Блянокъ подводы спасли отъ пропажи и расхищенія его имущество, книги и вещи, отправленныя въ имніе дочери, но, и за всмъ этимъ, Иванъ Алексевичъ опредляетъ свои пожарные убытки въ 2.000 руб. Свидтелемъ Казанскаго пожара былъ и министръ государственныхъ имуществъ графъ Киселевъ, прибывшій въ городъ 23го августа, вроятно по крестьянскому длу, и оставившій его 27го. Въ этотъ послдній день Второвъ былъ обрадованъ возвращеніемъ сына изъ его путешествія. Въ конц 1842 года, въ дневник Второва отмчена только смерть одного изъ казанскихъ его знакомыхъ, котораго онъ называетъ лучшимъ своимъ другомъ, Панафидина (Всеволода Ив.), и потерю котораго онъ горько оплакивалъ. Онъ былъ управляющимъ удльною конторой, былъ очень умный, образованный и честный человкъ. Въ день погребенія Панафидина, надгробное слово говорилъ архимандритъ Гавріилъ, въ немъ онъ ‘сравнивалъ погибшую отъ пожара Казань со смертью добраго человка, который воскреснетъ къ лучшей жизни въ небесахъ Такъ и Казань, по словамъ оратора, ‘чрезъ 50 лтъ возродится какъ фениксъ изъ пепла, въ лучшемъ вид’… ‘Я плакалъ’, замчаетъ Второвъ, ‘вмст съ другими, во не отъ затйливой рчи Гавріила, а смотря на терзанія бдной жены (покойнаго) Марьи Николаевны.’ Гибель Казани внушила вашему герою совсмъ другія мысли: она заставила его взяться за перо и набросать свои воспоминанія о любимомъ имъ город за послднія 30 лтъ его исторіи. Къ сожалнію, эти воспоминанія составляютъ лишь черновой, неоконченный набросокъ: и здоровье, и память измняли старику. Этотъ набросокъ, по смерти отца, былъ напечатавъ Второвымъ-сыномъ въ Каз. Губ. Вдом. 1844 года, No 50. Изъ него мы привели уже отрывокъ посвященный А. В. Пановой.
Эти воспоминанія Второва-отца замчательны въ томъ отношеніи что въ нихъ въ первый разъ говорится печатно о человк который въ прошломъ столтіи имлъ громкую извстность, едва ли не по всей Россіи, своими эксцентричностями, путешествіями по Европ, знакомствомъ съ Руссо и Вольтеромъ (у послдняго онъ жилъ въ Ферне), замчательнымъ умомъ а многостороннимъ образованіемъ: это былъ Василій Ипатовичъ Полянскій, богатый казанскій помщикъ. Черезъ Фернейскаго мудреца императрица Екатерина узнала о Полянскомъ, принимала въ немъ участіе и переписывалась о немъ (1771—1773) съ Вольтеромъ. Черезъ эту переписку имя Полянскаго и за предлами Казани могло быть извстно многимъ, даже долго спустя посл его смерти, но въ 1842 году Второвъ-отецъ уже жаловался что это имя почти забыто даже въ Казани, гд еще была цла его библіотека, пожертвованная имъ (1798) Казанской гимназіи, а потомъ, уже посл его смерти, переданная, вмст съ Потемкинскою изъ Екатеринослава, университету, при его основаніи. Переписка Екатерины съ Вольтеромъ, пожертвованная библіотека и статья Второва-отца, напечатанная въ провинціальной, мало распространенной газет, вотъ все что до недавняго времени мы имли о Полянскомъ. Образъ этого замчательнаго русскаго человка былъ въ совершенномъ туман до тхъ поръ пока, въ 1871 Году, въ Русской Старин, не появились о немъ любопытные разказы Добрынина. Послдній принадлежитъ къ самымъ даровитымъ, остроумнымъ и наблюдательнымъ составителямъ русскихъ мемуаровъ. По живости и юмору, записки Добрынина не уступаютъ Вигелевскимъ, но превосходятъ ихъ точностью и правдивостью, по крайней мр разказы его о Полянскомъ подтверждаются преданіями, жившими въ Казани еще въ 40хъ годахъ и слышанными Второвымъ-сыномъ. Разказывая повсть его жизни, скептическій Добрынинъ вотъ какъ, между прочимъ, выражается о Полянскомъ: ‘Мой герой былъ бы великій человкъ еслибъ имлъ столько счастья сколько ума, или столько осторожности и терпливости сколько откровенности и смлости.’ {Русская Старина, IV, 164.}
Былъ ли В. И. Полянскій въ какихъ-нибудь родственныхъ отношеніяхъ съ тми Полянскими которые уже упоминаются въ вашей исторіи со временъ Петра Великаго, напримръ адмиралъ Полянскій при Елисавет, бригадиръ Полянскій, мужъ извстной Елизаветы Романовны Воронцовой, фаворитки Петра III, какой-то лейтенантъ Полянскій, не принятый цесаревичемъ Павломъ Петровичемъ ‘за дурное поведеніе и пьянство’ въ Кронверкскую гавань, потомъ вице-адмиралъ Полянскій, при Екатерин II, и пять Полянскихъ бывшихъ въ числ депутатовъ коммиссіи для составленія новаго уложенія, изъ которыхъ одинъ былъ Василій (козельскій депутатъ) и ни одного Ипата {Сборн. Русск. Ист. Общ. II, 171, VII, 102—149, VIII, 270-86 278—6, 7, 11, 12, XI, 115, 196, 198, 887. Русскій Архивъ 1871 года, I, 150.}, при теперешнемъ состояніи историческихъ матеріаловъ нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Изъ извстныхъ пока печатныхъ источниковъ имя нашего Полянскаго упоминается въ переписк Державина {Сочин. Державина, Я. К. Грота, V, 386, 343, 350, 351.} съ директоромъ казанскихъ гимназій фонъ-Каницомъ (1764—1781), изъ которой видно что мать знаменитаго поэта покупала (1779—1780) у Василія Ипатовича, бывшаго въ это время въ отсутствіи (въ Могилев), какую-то землю, и что у Полянскаго, кром уже названной Н. И. Юшковой, была еще другая сестра, бывшая замужемъ за архангельскимъ прокуроромъ Романовымъ Полянскій два раза былъ за границей, гд въ совершенств изучилъ французскій и италіянскій языки и, какъ уже сказано, сблизился съ Вольтеромъ. По возвращеніи въ Петербургъ, онъ получилъ мсто секретаря при академіи (какой, неизвстно) и былъ у сочиненія законовъ, подъ начальство’ генералъ-прокурора князя Вяземскаго. Ему принадлежитъ XXVI глава учрежденій о губерніяхъ, трактующая о совстныхъ судахъ. Находясь въ Петербург, онъ влюбился въ жену Демидова и увезъ ее уже изъ города въ карет. Но когда замтилъ за собою полицейскую погоню, онъ выскочилъ изъ кареты, сталъ на запятки и, обнажа шлагу, храбро защищалъ дверцы кареты. Арестованный при Сенат, Полянскій написалъ, на предложенные ему генералъ-полицеймейстеромъ Чичеринымъ вопросные пункты, чуть не цлую исторію, въ которой, по выраженію Добрынина, ‘дописался до вершины горъ’. Сенатъ приговорилъ: отрубить ему руку, но Екатерина сильно смялась храбрости этой руки, ловко владвшей перомъ и шпагой. Графъ З. X Чернышовъ, которому понравилась исторія Полянскаго, выпросилъ его у императрицы, къ себ и, при открытіи Могилевскаго намстническаго правленія, сдлалъ его та’ совтникомъ. При слабомъ могалевскомъ губернатор Пассек {Петръ Богдановичъ, въ послдствіи блорусскій генералъ-губернаторъ.}, Полянскій управлялъ всею губерніей. Добрынинъ увряетъ что онъ имлъ на это полное право, благодаря своимъ талантамъ, дару слова, быстрот соображенія, счастливой памяти, язвительному юмору, ловкости и сноровк въ каждомъ дл. Вс его боялись и почитали, но никто не любилъ. Въ числ лицъ уважавшихъ его находился и знаменитый блорусскій архіепископъ Георгій Конисскій. Но не одними длами занимался В. И. Полянскій въ Могилев: онъ любилъ танцы, карты и женщинъ, и въ то же время счелъ за нужное учредить тамъ масонскую ложу! На бду, Василій Илатовичъ, имя уже 38 лтъ, влюбился въ нкую двицу фонъ-Брункъ и пользовался ея взаимностію. Но почему-то эта двица, яко бы по принужденію матери, сочла нужнымъ выдти замужъ за своего однофамильца, генералъ майора фонъ-Бринка, отъ котораго, впрочемъ, она ушла что-то очень скоро и завела съ нимъ скандальный процессъ о развод, который потомъ и выиграла. Во все это время она открыто жила съ Полянскимъ, хотя и за особой квартир. Но озлобленный фонъ-Бринкъ не оставилъ въ поко Полянскаго: когда послдній съ слугою отправился въ одинъ изъ уздовъ Могилевской губерніи, то, при прозд черезъ большой лсъ, на него напали лица подговоренныя фонъ-Бринкомъ, избили его до полусмерти и крпко изуродовали. Онъ остался живъ, но поплатился параличомъ. Это событіе случилось въ 1780 году. Выйдя въ отставку, Полянскій ухалъ со своею любовницей въ Казань, обвнчался тамъ съ нею и, вроятно, для поправленія здоровья, продавъ свое имніе, ухалъ съ нею за границу и долго жилъ въ Италіи. Возвратившись изъ путешествія, онъ еще годъ прослужилъ совтникомъ въ Казанскомъ намстническомъ правленіи, но потомъ вышелъ въ отставку и умеръ въ какой-то деревн (въ 1801 или 1808 году), по разказамъ Добрынина. Но, по словамъ Второва-сыва, послднее время своей жизни Полянскій провелъ въ Казани, гд у него былъ и свой домъ, около удльной конторы (бывш. князя Баратаева). Послднее извстіе подтверждается и могилою Полянскаго, которая находится теперь во двор загороднаго дома казанскихъ архіереевъ, на ней положена скромная плита со слдующею надписью: ‘Подъ симъ знакомъ (осьмиковечный крестъ на пьедестал, къ нему симметрически наклонены: копье и трость съ губкою) лежитъ прахъ надворнаго совтника Василья Ипатова сына Полянскаго, возродившагося въ 1784 году, ноября 23го дня, а всхъ лтъ житія его было 69, 8 мсяцевъ и 5 дней. И ты, читатель, воздохни къ Вышнему и умиленно помолись Господу Іисусу Христу’. {Справ. Лист. города Казани, 1867, No 91.} Полянскій въ супружеств былъ глубоко несчастливъ. По однимъ извстіямъ {Второва-сына, слышаннымъ имъ отъ одного изъ племянниковъ Полянскаго, В. И. Юшкова.}, онъ сдлался сварливъ, капризенъ и часто упрекалъ жену, какъ виновницу его страданій. Жилъ онъ въ Казани очень оригинально. Онъ здилъ по городу въ англійской коляск, съ двумя лакеями на запяткахъ и съ кучеромъ Нмцемъ. Лакей и кучеръ были въ ливреяхъ, упряжь — заграничная. Добрынинъ, сообщая о его послдней деревенской жизни, передаетъ что онъ устроилъ тамъ часовню, поставилъ въ ней крестъ и гробъ, ходилъ туда молиться и одинъ, и вмст съ двумя своими малолтними дтьми. Слова надгробной надписи о возрожденіи въ 1784 году (цвтущая пора русскаго масонства) подтверждаютъ разказъ Добрынина о томъ что Полянскій окончилъ жизнь свою масонствомъ, къ чему, судя по его же разказу, онъ еще въ Могилев былъ наклоненъ. Странно только, какъ согласить два, совершенно различные разказа о послднемъ мст жительства Полянскаго и, отчасти, объ образ его жизни. Замтимъ что Добрынинъ разказъ о казанской жизни Полянскаго передаетъ со словъ другаго. Самъ Второвъ-отецъ не былъ масономъ, но онъ любилъ ихъ, былъ много имъ обязавъ, а съ казанскими масонами (Бобровскимъ, Орловымъ, Москотильниковымъ) былъ нкогда (1794) въ большой дружб, между тмъ, какъ видно изъ его воспоминаній, онъ знаетъ Полянскаго только по его портрету, и теперь хранящемуся въ университетской библіотек, передаетъ только одинъ разказъ о немъ (о пропавшемъ ружь), да и то со словъ В. И. Чемезова, и заявляетъ желаніе чтобы кто-нибудь другой сообщилъ о В. И. Полявокомъ большія свднія, имя, конечно, въ виду племянниковъ его Юшковыхъ. Правда, въ старческіе годы память крпко измняла нашему герою, да и вообще онъ, по причинамъ точно намъ неизвстнымъ, сталъ избгать масоновъ, но это доказываютъ его отношенія къ Москотидъникову… Вообще жизнь Полянскаго еще не исписанная страница: она будетъ дописана тогда когда будетъ разработана исторія нашего провинціальнаго масонства. Пока вс изслдователи и знатоки казанской старины согласны въ одномъ, что Полянскій — личность во многихъ отношеніяхъ весьма замчательная.
По возвращеніи сына, жизнь старика Второва пошла попрежнему, но безъ прежней горечи въ ихъ отношеніяхъ. Иванъ Алексевичъ жилъ во флигел своего дома, въ самомъ дом жили постояльцы. Сынъ занялъ квартиру въ зданіи университета, но лтомъ 1843 года перебрался въ нмецкую Швейцарію, куда собирался къ нему свой кругъ знакомыхъ, принадлежавшихъ большею частію университету, какъ К. К. Фойгтъ, Каземъ-Бекъ и др. Эти собранія посщалъ и отецъ, съ своей стороны, сынъ и его друзья не рдко навщали старика въ его уединеніи, молодежь любила слушать его разказы о прошломъ времени: онъ былъ вдь живою лтописью цлаго обширнаго края и не безучастнымъ свидтелемъ замчательныхъ событій цлаго полувка. Лтомъ, вмст съ сыномъ, старикъ совершилъ послднюю свою поздку въ Катериновку, въ послдній разъ былъ онъ за могил дочери въ Морквашахъ, какъ въ прошломъ 1842 году въ послдній разъ на могил жены, Марьи Васильевы, онъ сознавалъ самъ что эти посщенія были именно послдними, и это сознаніе наводило на него грусть, эта грусть усилилась отъ разлуки съ лучшими, послднюю его друзьями, съ семействомъ Огневыхъ, покинувшихъ Казань и ухавшихъ на свою родину, въ Полтаву. По возвращеніи въ Казань, въ конц іюля, у Ивана Алексевича разболлась двая нога: образовалась рана. Подобною болзнію герой нашъ страдалъ съ давняго времена, но врачъ, постоянно его пользовавшій, старинный его пріятель, Карлъ едоровичъ Фуксъ, всегда оказывалъ ему дятельную помощь. По несчастію, во время отсутствія Фукса, рдко живавшаго лтомъ въ город, приглашенный пользовать больнаго докторъ имлъ неосторожность закрыть рану, это обстоятельство произвело роковую катастрофу. Иванъ Алексевичъ Второвъ скончался въ ночь съ 13го на 14е февраля 1844 года, на рукахъ сына, который жилъ съ нимъ во все время его болзни. Сообщаемъ подробности послднихъ минутахъ его жизни словами очевидца, друга и университетскаго товарища его сына, К. О. Александрова-Дольника:
‘За недлю предъ этимъ (то-есть кризисомъ) больной сидлъ въ своихъ вольтеровскихъ креслахъ. Мы сидли около него и слушали его интересные разказы о Карамзин и людяхъ его времени, о таинственныхъ, неразгаданныхъ случаяхъ въ жизни, и между прочимъ о томъ какъ иногда умирающіе даютъ знать любимымъ имъ лицамъ о минут своей кончины. Онъ самъ былъ свидтелемъ слдующаго случая:
‘Въ 1812 году, въ Самару, гд Иванъ Алексевичъ сосредочивалъ въ себ вс тогдашнія уздныя власти, прислано было много плнныхъ Французовъ. Стараясь, по возможности, облегчить участь этихъ несчастныхъ, онъ ласкалъ ихъ и боле образованныхъ приглашалъ къ себ на вечера, гд не рдко играли въ карты. Однажды за ломбернымъ столомъ сидли четверо и играли въ вистъ. Одинъ изъ нихъ былъ плнный французскій офицеръ, забавлявшій своихъ партнеровъ различными остротами. Вдругъ, среди игры, онъ глянулъ въ потолокъ, поблднлъ какъ полотно, выпустилъ изъ рукъ карты и, извинившись предъ своими партнерами всталъ изъ-за стола, закрылъ лицо руками и горько заплакалъ. Долго онъ не отвчалъ на вопросы заинтересованныхъ гостей, наконецъ, уступая настоятельнымъ просьбамъ хозяина, объяснилъ что, играя въ карты, онъ услыхалъ стукъ, исходящій отъ потолка надъ его головой, и когда онъ поднялъ глаза кверху, то увидлъ ясно образъ своей матери, оставленной имъ во Франціи въ болзненномъ состояніи. ‘Il n’а aucun doute, повторялъ онъ, ma pauvre m&egrave,re est mort!’ Вскор Французъ получилъ письмо извстившее его о кончин матери, умершей въ тотъ самый день и часъ когда сынъ ея услышалъ загадочный стукъ и увидлъ ея изображеніе. Правду ли говорилъ Иванъ Алексевичъ, передавая намъ все это, или шутилъ, играя нашимъ юнымъ воображеніемъ, не знаю, но мы слушали говорливаго старика съ особеннымъ удовольствіемъ.
‘Вечеромъ, въ день кончины Ивана Алексевича, я шелъ съ покойнымъ отцомъ моимъ навстить больнаго, жившаго тогда опять вмст съ нимъ, Николая Ивановича Послдній сидлъ за работой въ своемъ тсномъ кабинет. Въ дом все было тихо.
‘— Что, каковъ больной? спросилъ я.
‘— Я приказалъ перенести его за кровати въ библіотеку: тамъ просторне и воздухъ чище. Теперь ему замтно лучше, онъ спитъ спокойно.
‘Въ самомъ дл, мы слышали ровное дыханіе спящаго старика. Шепотомъ продолжали мы бесду до одиннадцати часовъ. Возвратясь домой, мы разошлись по комнатамъ: отецъ легъ спать, я заслъ за свою работу. Вдругъ, среди войной тишины, въ сосдней зал, дверь въ которую изъ кабинета, гд я сидлъ, была отворена, раздался сальный ударъ. Я невольно вскочилъ съ своего мста. Взявъ свчу, а осмотрлъ все бывшее тогда въ зал, всю мебель, не забылъ и висвшую на стн скрипку отца, но старая мебель оказалась цла и невредима, струны за скрипк какъ слдуетъ натянуты, словомъ, я не нашелъ ничего что могло бы разъяснить причину загадочнаго стука и… мн невольно пришелъ на память описанный выше разказъ Ивана Алексевича. Ужь не скончался ли добрый старикъ! сказалъ я самому себ и снова принялся за свою работу. Не боле какъ черезъ полчаса посланный отъ Николая Ивановича верховой привезъ мн печальное извстіе: Иванъ Алексевичъ приказалъ долго жить… Я поспшилъ ко Второвымъ и видлъ какъ велика была эта потеря для сына.’
Передаемъ въ заключеніе еще нсколько словъ о старик Второв другаго очевидца. {H. Н. Бунича, профессора Казанскаго университета.} ‘Я зналъ лично И. А. Второва студентомъ втораго курса. Въ 1842 году я прожилъ съ винъ нсколько дней въ одномъ сел Спасскаго узда у помщика, къ которому онъ захалъ по пути изъ Самары. Помню его тихій голосъ, размренную рчь, медленную поступь. Меня импонировали его разказы о знакомств его съ разными писателями и слухъ о его большой библіотек. Зимой того же года я нсколько разъ бывалъ въ его домик на Поповой Гор и бралъ отъ него разные старые журналы. Помню что для профессора Фойгта я писалъ тогда начало нашей журналистики. Второвъ указалъ мн статьи поэтому предмету въ Телеграф и давалъ примчанія на вдомости 1728 года Миллера и его же Ежемсячныя Сочиненія. Меня представилъ Второву мой отецъ, его знакомый. Помню, что носился слухъ что И. А. Второвъ нсколько уже лтъ переводилъ съ французскаго Syst&egrave,me de la Nature Гольбаха.’ {Ни въ дневник Второва, ни въ его бумагахъ мы не нашли ни какихъ слдовъ этого перевода.}
Библіотека, въ которой скончался старый литераторъ, занимала четыре стны особой комнаты, уставленной съ верху до низу полками, гнувшимися подъ тяжестію книгъ. Она была богата собраніемъ французскихъ классиковъ конца прошлаго столтія и еще боле коллекцій русскихъ періодическихъ изданій прошлаго и ныншняго столтій. Не одинъ старикъ, но, какъ мы увидимъ, и тогдашняя образованная казанская молодежь пользовалась этимъ книгохранилищемъ, замчательнымъ по своему времени для частнаго лица, со средствами весьма ограниченными, почти бдными. По передаточному каталогу, составленному Второвымъ-сыномъ библіотека Ивана Алексевича состояла изъ 903 названій въ количеств 1.908 томовъ, цною на 12.882 руб. ассигн., по тогдашнему курсу денегъ. Цна русскимъ книгамъ показана по Смирдинской росписи, а французскимъ по каталогами библіотеки Казанскаго университета. Собираясь оставить Казань, сынъ пожертвовалъ (въ 1844 году) эту библіотеку на пользу города и помстилъ ее, съ разршенія начальства въ губернскомъ правленіи въ особой комнат, впредь до открытія городской публичной библіотеки. Но открытія этой послдней пришлось ждать ровно двадцать лтъ, до 1862 года, когда казанскій городской голова П. А. Прибытковъ извщая Н. И. Второва объ ея открытіи и вспомнивъ о пожертвованіи, просилъ его, согласно постановленію городскагто общества, прислать свой портретъ для помщенія его въ читальной зал. Сынъ отклонилъ отъ себя эту честь, сказавъ, что если уже зашла рчь о портрет, то не его изображенія, а портрету отца его, собирателя пожертвованныхъ книгъ вошедшихъ въ составъ Казанской публичной библіотеки, по всмъ правамъ принадлежитъ указанное мсто въ этой послдней. Тамъ этотъ портретъ находится теперь. Если для читателя этой хроники портретъ Второва-отца будетъ не простымъ напоминаніемъ какого-то давнишняго жертвователя, а любопытнымъ изображеніемъ человка оставившаго въ исторіи города Казани замтный слдъ, цль наша будетъ достигнута.
Дневникъ Второва оканчивается 10мъ сентября 1843 года, числомъ подъ которымъ онъ разказываетъ о начал своей предсмертной болзни, о полученномъ отъ нея облегченіи и даже о выздахъ за почту, для отправленія своей Юленьк 1.200 руб., и къ Нмцу Барту, для снятія съ него дагерротипнаго портета. Въ годъ смерти Ивана Алексевича, старшей его дочери было 37 лтъ, сыну — 25, меньшой дочери — 20 лтъ. Во многочисленной семь В. Г. Пяткина также произошли около этого времени большія перемны. Двое сыновей его воспитывались на казенный счетъ въ Петербург, одинъ въ Александровскомъ Лице, другой въ Пажескомъ Корпус. Дв дочери, Софья (вторая крестница Второва) и Надедда (четвертая), вышли въ одинъ годъ замужъ (въ 1842 году), первая за Горленку (Алексй Александров.), вторая за Насдкина. Развтвленіе другихъ фамилій родственныхъ герою нашего разказа мы уже видли. Подобно старому дереву, одиноко стоящему на равнин, онъ уіе видлъ вокругъ себя молодую, свжую поросль, которую считалъ уже десятками и къ которой могъ съ любовью обратиться словами Пушкина:
Здравствуй, племя младое, незнакомое!
Не вс побги этой молодой поросли были одинаково свжи и здоровы, но т въ которыхъ лились живые соки, которые не засохли и не отпали, а пошли въ ростъ, т крпко сплетаются съ нимъ своими корнями, своими воспоминаніями, симпатіями, преемственностію идей, подобно тому какъ и самъ онъ, И. А. Второвъ, крпкими нравственными узами связывался съ лучшими передовыми русскими людьми прошлаго вка.

М. ДЕ-ПУЛЕ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 4—9, 1875

Де-Пуле Михаил Федорович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Малороссийские эмигранты при Петре Великом, Де-Пуле Михаил Федорович, Год: 1872
  2. Михаил Матвеевич Петров, ветеран 1812 года, Де-Пуле Михаил Федорович, Год: 1861
  3. Крестьянское движение при императоре Павле Петровиче, Де-Пуле Михаил Федорович, Год: 1868
  4. Материалы для ‘Обзора жизни и сочинений русских писателей и писательниц’, Языков Дмитрий Дмитриевич, Год: 1894
  5. Статьи. Корреспонденции. Путевые записки. Заметки, Грибоедов Александр Сергеевич, Год: 1829
  6. Послесловие к роману ‘Человек-амфибия’, Беляев Александр Романович, Год: 1928
  7. Подспудный материализм, Аксаков Николай Петрович, Год: 1870
  8. Предисловие к ‘Жестоким рассказам’ Вилье де-Лиль-Адана, Брюсов Валерий Яковлевич, Год: 1908
Электронная библиотека