От редактора Собрания сочинений К. С. Аксакова, Бессонов Петр Алексеевич, Год: 1875

Критика
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
КОНСТАНТИНА СЕРГЕВИЧА АКСАКОВА.

ТОМЪ III.

МОСКВА.
Въ Университетской типографіи (Н. Катковъ), на Страстномъ бульвар.
1880.

СОЧИНЕНІЯ ФИЛОЛОГИЧЕСКІЯ.

ЧАСТЬ II.

ОПЫТЪ РУССКОЙ ГРАММАТИКИ.

ОТЪ РЕДАКТОРА.

Принявши на себя трудъ отпечатать Граматику покойнаго Константина Сергевича Аксакова, въ ея законченномъ отдл объ Имени, мы вовсе не думали ограничиваться одною корректурой. Корректура могла бы обойтись и безъ насъ, если бы въ ней состояла вся задача печатанія.
Обратившись къ труду, весьма значительному и по цли, и по объему, сочинитель, раньше еще второй половины, началъ уже спшить, чтобы успть докончить, онъ многое не досказывалъ, не дописывалъ, успвалъ лишь намчать и набрасывать. Передъ самымъ уже концомъ, онъ увидалъ необходимость ввести въ сравненіе съ Русскимъ языкомъ живыя Славянскія нарчія и сдлалъ изъ нихъ дополненіе: но это возвращало порою снова къ Русскому языку и отчасти видоизмняло выводы, вмсто того, чтобы завершить Русскимъ языкомъ, показавши путь, которымъ ‘ручьи сливались въ одномъ мор,’ выходило на оборотъ,— море расплывалось ручьями. Еще не довольно было издано произведеній живаго, устнаго, народнаго, творческаго Славянскаго слова: первыя руководства давали сухой, не всегда безошибочный и чаще сбивчивый матеріалъ, древнйшіе памятники самого языка Церковно-Славянскаго открывались постепенно, на глазахъ автора, въ теченіе его изслдованій. Покончивши съ Именемъ, онъ обернулся назадъ, еще разъ пересмотрлъ, увидалъ недостатки и передержки, многое перемстилъ и, въ заключеніе, прибавилъ замтки о томъ, что предстояло еще доработать или переработать: но это сдлано уже карандашомъ, въ наброскахъ еще боле летучихъ. Между тмъ физическія силы его часъ отъ часу слабли, жизнь быстро подтачивалась смертельнымъ недугомъ, который вполн сознавалъ онъ: онъ поспшилъ издать при себ хоть первые, наиболе законченные листы своей Граматики, — и скончался черезъ нсколько мсяцевъ по изданіи перваго ‘Выпуска.’
Печатавшему продолженіе Граматики предстояло прочесть полустертое и набросанное, иное отгадать, другое дописать, многое по указаніямъ разставить и размстить, не только въ крупныхъ отдлахъ, но и въ параграфахъ, въ самыхъ примрахъ и буквахъ: это далеко уже дло не корректуры, это трудъ редакціи.
Тмъ не мене, если бы здсь отъ редактора требовалось одно только знаніе предмета, это поле на врное уступили бы другимъ: при всякой редакціи, мало-мальски знающей, при всхъ недосмотрахъ рукописи и даже недостаткахъ, столь свойственныхъ каждому труду, не везд устраненныхъ и теперь, Граматика сохранила бы высокую свою цну вообще, въ глазахъ безпристрастной науки. Но сюда присоединились еще личныя отношенія и временныя обстоятельства. Когда авторъ созрлъ и самъ по себ, и въ труд языкознанія, ему подросъ сотоварищъ и соучастникъ, если и не доросъ ему въ сверстники: началось личное сближеніе, укрпленное общими интересами къ языкознанію, частыя и долгія бесды, обмнъ выводовъ, особая ‘филологическая’ переписка, — все это ввело младшаго въ кругъ воззрній старшаго, въ особенности его взглядовъ и убжденій. Посл этого, покинуть на произволъ судьбы трудъ, какъ онъ покинутъ въ рукописи умершимъ, становилось вопросомъ совсти. Возстановить любимый трудъ Аксакова — не столько въ правильной печати, сколько въ истинномъ свт его достоинствъ, указавъ и по возможности растолковавши главнйшее, хотя и не безъ новыхъ погршностей преемника,— это было долгомъ любви — и къ автору, и къ его задачамъ. Тутъ некмъ было замниться кром насъ и едва ли кто другой врне передалъ бы свту завщанное.

——

Сколько ни продолжаемъ мы ‘учиться чему ни будь и какъ ни будь,’ какъ ни слаба Славянская наша наука вообще и какъ ни дтски наши опыты въ изслдованіи собственнаго языка по памятникамъ или живымъ нарчіямъ: мы спшно усвоиваемъ себ взрослую солидность и самодовольно поглаживаемъ пробивающійся усъ, какъ только поступаемъ въ подмастерья къ зрлымъ собратьямъ изъ Западной Европы, то прикрываясь плащемъ ихъ, то отважно выглядывая изъ подъ плаща. Такія свтила современной нашей науки, какъ г. Миклошичь въ данномъ случа, освщаютъ безъ устали закоулки полной сравнительной граматики по всмъ Славянскимъ нарчіямъ, не исключая Русскаго, маленькія свтила, занимая блескъ свой отъ сего же крупнаго, мерцаютъ въ областяхъ Чешской, Хорватской, Княжеско-Сербской, отчасти къ тому же источнику свта поворачиваются иные, стороною науки, и изъ Русскаго полушарія. Ихъ Описательная Анатомія языка, разская трупъ Церковно-Славянскій, удачно чертитъ рисунки его членовъ и сочлененій, ревностно выписываетъ и сводитъ тысячи примровъ, копошится въ номенклатур, снимая съ умершаго сть вншнихъ признаковъ существованія, счастливо открываетъ иногда уклоненія организма въ Патологіи нкоторыхъ ослабшихъ или слабющихъ нарчій, подводитъ подъ т же признаки и формы жизнь здороваго человка между Славянствомъ, а зная порядочно его письменные памятники, въ. послднее время не чуждается отчасти и Народнаго языка, устнаго и творческаго, находя въ немъ ‘подкрпленіе’ своимъ анатомическимъ аппаратамъ. Труды Добровскаго, Линде, Юнгмана, Калайдовича, Востокова, Ганки, Караджича, Шафарика, Даля, Бодянскаго, Срезневскаго, Буслаева — стоятъ собственно въ сторон отъ помянутаго движенія, особнякомъ на пути Славянскаго языкознанія: они или отражаютъ въ себ насущные вопросы дня, удовлетворяя первымъ потребностямъ возрождающагося Славянства, или вмщаютъ богатый матеріалъ для ‘развитія филологіи нашей въ будущемъ. Юное движеніе Славянства съ ними справляется какъ съ письменнымъ памятникомъ прошлаго, оглядываясь назадъ по собственной дорог впередъ, либо даже ихъ игнорируетъ, по очереди, одинъ одного, другой другаго. Но по крайней мр присутствіе ихъ въ области языкознанія нашего вка неотвратимо чувствуется: ихъ числятъ и даже по временамъ на нихъ ссылаются. Представители новой, боле суетливой, Славянской филологіи гораздо неумолиме другъ ко другу, а если пріобртаютъ себ какую ни будь главу, въ род, на примръ, г. Миклошича, то безпощадно караютъ все, къ нему и къ ихней групп не подходящее. Такъ, Славяне-языковды разныхъ втвей, касаясь Русскихъ соратниковъ, по большей части, и очень справедливо, упрекаюіъ ихъ въ маломъ знакомств съ нарчіями Славянскими, подсмиваясь вмст, какъ варварству, недостатку нашихъ ссылокъ на книги Вны, Лейпцига и Берлина, наши домашніе сверстники сихъ дятелей, имя полное право уличить ихъ въ самомъ широкмъ невдніи языка Русскаго, съ своей стороны оправдываютъ упреки, за послдніе годы все слабя и слабя, знаніемъ Славянскихъ нарчій, не возмщая сего углубленіемъ въ собственный языкъ, напротивъ вдаваясь поперемнно то въ Скаидинавію, то къ Туркменамъ и Монголамъ. Такое положеніе науки всего мене дозволяло бы общіе выводы о цломъ Славянскомъ язык въ его законахъ, ни объ язык вообще: скоре нужно бы каждому, и такъ поступилъ бы истинный Европеецъ въ наук,— ограничиться ближе своей собственной отраслью языка, изслдовать ее и по письму, и по народному творчеству, и по устному живому говору, отсюда извлекать общіе законы, свойственные природ всякого языка, отсюда прямо восходить къ старшимъ языкамъ нашей Индоевропейской семьи, а тамъ — самому изучать подлинникъ, осторожно и критически относясь къ ученымъ авторитетамъ, по праву повряя ихъ собстьенными подручными данными. Такимъ именно путемъ въ предлахъ науки шелъ сочинитель предлежащей Граматикц, не измняя строгому направленію, разв гд измняли силы, и платясь недостатками только тамъ, гд захваты окружающаго движенія побуждали невольно уклоняться въ сторону: къ ‘соблазнамъ’ сею послдняго рода можно отнести прямо помянутыя прибавки въ конц о нсколькихъ Славянскихъ нарчіяхъ, для которыхъ авторъ не имлъ достаточно хорошихъ данныхъ въ свою эпоху, сюда же относится, можетъ быть, и слишкомъ длинное прніе съ Бонномъ, тамъ, гд, принявши Боппа въ соображеніе, слдовало бы прямо перешагнуть къ подлинному тексту нашихъ Арійскихъ братій.
Однако, помянутые сейчасъ недостатки нашего автора совершенно блднютъ въ виду блестящаго положенія современной Славянской филологіи. Здсь, на оборотъ, углубленіе въ собственный языкъ выражается выпискою примровъ, хотя бы изъ разныхъ временъ и сферъ, безъ исторической и логической связи, въ выводахъ, законы общіе замняются готовыми законами языка Церковно-Славянскаго, списанными по буквамъ памятника, языкъ Древлеболгарскій, либо переставшій жить, либо живущій въ видоизмненіяхъ, представляется не иначе, какъ въ формахъ, отпечатанныхъ г. Миклошичемъ, дума о старшемъ язык и первобытной эпох упирается — много если въ граматику Латинскую и Греческую, безпрерывное обращеніе къ Санскриту и Зенду не только не привлекаетъ къ ихъ тексту, не только не заохочиваетъ къ спору съ Боппомъ, какъ нашего автора, а напротивъ ограничивается самодовольно цитатами изъ Нмецкихъ книгъ, не Боппа, хоть одного, прочитать да сообразить, — прогрессъ побуждаетъ набавить именъ — Гримма, Бюрнуфа, М. Мюллера, если достигается таковая апогея, то на рубеж ея для мысли не остается уже никакой работы, все поршено и закончено. Тутъ говорится о любомъ Славянскомъ нарчіи, иногда и спеціально, смотря по масс ‘ выписокъ ‘ изъ языка, ршается о ‘цломъ’ Славянскомъ язык — ‘начиная’ съ Древлеболгарскаго, не раньше IX вка по P. X., ибо выше не хватаютъ Ц.Славянскіе памятники, проповдуется о первобытномъ язык, который иначе не представляется, какъ Санскритомъ и Зендомъ, предлагаются общіе законы языка — со словъ послдней книжки, не мыслится ни о чемъ изъ всего этого ряда, ибо все уже промышлено до основы стараніемъ Мюллера и Гельмгоіьца. Глядя на все это, столь юное и наивное, возможное лишь у младенчествующихъ народовъ, никому не приходитъ въ голову — ни подшутить надъ ребячествомъ, ни серьезно попросить логическаго отчета. Не напрашиваются, хотя столь естественные, вопросы въ род слдующихъ:
Какимъ образомъ языкъ, называемый Ц.-Славянскимъ, могъ быть нкогда общимъ языкомъ Славянъ, когда нтъ его въ живой, устной и народной, рчи ни у кого изъ Славянъ, древнихъ, послдующихъ и ныншнихъ, ни въ самобытномъ, хотя какомъ либо, произведеніи творчества народнаго, а въ памятникахъ письменныхъ языкъ сей тотчасъ видоизмняется самобытной рчью каждой Славянской отрасли, какъ только она появляется въ исторіи, до того, что пресловутый великанъ, собственно говоря, умираетъ при самомъ появленіи на свтъ Божій? Какъ могъ быть сей же языкъ старшимъ во всхъ, или хотя преимущественныхъ и многихъ, отношеніяхъ, когда въ немъ всюду ветъ письменностью, книжностью и искусственностью, когда въ немъ царитъ на всхъ ступеняхъ правильность однообразія, добываемая сравнительно цозже черезъ науку и грамотность? Когда въ немъ развиты звуки, во всякомъ язык сравнительно новые, а потому и не принятые или вовсе не существовавшіе у другихъ, у большинства Славянъ, на примръ ‘носовые,’ когда въ немъ потрясена, если не совсмъ исчезла, древняя ‘долгота’ гласныхъ, а на мсто того водворилось разнообразное ‘удареніе’ или вступили звуки ‘двоегласные,’ когда древняя ‘гласность’ вообще уступила здсь господствующимъ ‘полугласнымъ,’ но изъ сихъ послднихъ возстановлены часто гласные не первобытные, не старшіе, а ‘бглые, вторичные и производные,’ тогда какъ, въ сихъ же случаяхъ, у нкоторыхъ живыхъ Славянскихъ языковъ, сохранена порою и долгота съ краткостію, подчиняющая себ удареніе, и въ замнъ полугласныхъ возстановлена, если не цликомъ удержана, гласность старшая?— Какой человческій языкъ и какія живыя уста могли выговорить сочетанія въ род ‘кръвьнъ, съмрьтьнъ, цьркъвь, слъньчьнъ, сльзъ’ и т. п.?— Если же онъ не былъ ни общимъ, ни старшимъ, ни живымъ: почему же и гд право брать его нормою для всхъ остальныхъ Славянскихъ языковъ и нарчій, объясняя ихъ особенности лишь ‘уклоненіемъ’ отъ Ц.-Славянскаго или ‘новымъ0 шагомъ дале, преимущественно къ порч и во всякомъ случа зависимо отъ Ц.-Славянской мрки? Не значитъ ли это принимать основою любую граматику и весь ‘ остальной0 языкъ объяснять ‘отношеніемъ0 къ печатнымъ ея параграфамъ? Какая эта норма, если ея не держится ни одинъ Славянинъ въ живой рчи, какъ только появляется съ языкомъ въ исторіи, а на самомъ письм, завися конечно отъ грамотности ‘церковной,’ двоитъ, разнообразитъ, видоизмняетъ ея правильность, и ни одинъ въ семъ случа съ другимъ не сходится до единства? Какая это норма, по которой Церковно-Славянское слово списывается прямо съ древняго памятника нашимъ аккуратнйшимъ Востоковымъ въ одномъ начертаніи, а у г. Миклошича, стража Ц.-Славянской письменности, по всмъ словарямъ, граматикамъ, хрестоматіямъ и изданіямъ, то же самое является въ начертаніи другомъ (особенно при звукахъ р и л, ъ и ь)? Конечно, г. Миклошичь повинуется соображенію съ ‘прочими’ языками живыхъ Славянъ, смотря потому, у кого писано, длаетъ отсюда выводъ и, сколько ‘самъ понимаетъ’ особенность Ц.-Славянскую, устанавливаетъ для нея начертаніе, а вмст и форму, каковыя ‘должны были существовать’ и ‘должны быть,’ а сочинителю не возражаютъ и у него также ‘списываютъ:’ но вдь это значитъ за норму брать предположеніе, а взглядъ языковда за самый языкъ? Не отрицаемъ ни ученыхъ достоинствъ сего писатели, ни граматичной правильности самого Ц.-Славянскаго языка, гд онъ проходитъ на письмо черезъ школу, ни того, что въ немъ естественно блеститъ ‘иногда* ‘сравнительная’ древность или даже первобытность, ибо его памятники, какъ памятники языка ‘письменнаго,’ записаны ‘старше,’ чмъ живой языкъ самихъ древнихъ Болгаръ и всхъ ихнихъ братій, боле, допускаемъ здсь въ основ и начал ‘нкоторое’ присутствіе языка живаго, ‘матеріалъ,’ взятый изъ устнаго говора: по скольку здсь участвуетъ народный языкъ древнихъ Болгаръ и современныхъ имъ Славянъ, ‘писавшихъ’ боле или мене сходно, кто же на минуту могъ бы усумниться, что здсь мы имемъ такое же ‘нарчіе,’ возникшее изъ общаго праязыка Славянства, изъ былаго Славянскаго единства, такое же точно нарчіе и съ такими же правами, какъ вс ‘прочія’ Славянскія нарчія, постепенно развившіяся особыми языками? Съ тмъ при томъ отличіемъ, что прочія нарчія поднялись каждое почти, по крайности многія, до самостоятельнаго, полнаго языка, развивши основы живымъ употребленіемъ въ бытіи народномъ: а нарчіе, послужившее матеріаломъ письменному Церковному языку Славянства, или расплылось по нарчіямъ остальнымъ, употреблявшимъ ту же письменность, или ограничилось созданіемъ одного языка ‘письменнаго’ и нигд не доросло въ исторіи послдующей до ‘живаго, существующаго языка,’ такъ что ныншніе Болгаре, наслдники старины Ц.-Славянской по одному имени, мсту жительства и связи преданій, либо извратили означенный языкъ до нельзя, либо удалились отъ старшаго нарчія дальше остальныхъ. При такомъ положеніи дла, отъ чего на столько же, даже больше не брать нормою единства, первобытности и старшинства для Славянъ древній языкъ Чешскій, когда его ‘Любушинъ Судъ’ съ ближайшими Былинами и записаны не позже многихъ памятниковъ, именуемыхъ Ц.-Славянскими, и по содержанію принадлежатъ эпох старшей, и представляютъ собою народное творчество, неизмнно повторявшее древность, и поютъ, и говорятъ живымъ языкомъ народа, а языкъ сей многими звуками, формами и строемъ явно старше и первобытне соотвтственныхъ явленій Ц.-Славянскихъ?— Если этому языку даютъ свои предлы или не обобщаютъ его въ обязательную норму для всего старшаго и послдующаго Славянства, то именно благодаря тому, что при естественной народной гордости Чехи столь же могутъ гордиться солидными и безпристрастными филологами въ своемъ прошедшемъ, если подобнаго притязанія не заявляютъ и Сербы, хотя могли бы сослаться на свои древнія Сербскія стихіи въ такъ называемыхъ Ц.-Славянскихъ произведеніяхъ и опереться на богатйшее народное творчество, то потому, что у нихъ вовсе нтъ еще знаменитыхъ граматиковъ, а длится собираніе матеріала.
Очевидно: норма всеобщности, старшинства и первобытности, искусственно присвоенная Ц.-Славянскому языку, до того сомнительна, до того слабы доказательства въ ея пользу, что одно только упрямство ее терпитъ, одна привычка поддерживаетъ, одинъ лнивый не спшитъ захватить себ первенства. И точно, любопытне всего, что та самая школа, которая преувеличила до крайности нармальность Ц. Славянскую, она же спшитъ и разрушить. Едва только коснулась Хорватовъ юная филологія, какъ Ц. Славянскій языкъ оказался Хорватскимъ, и на оборотъ, самъ незабвенный Шафарикъ, на закат дней, увлеченъ былъ симъ водоворотомъ: и разумется, чуть только поокрпнетъ Загребская Академія, не пройдетъ пяти лтъ, какъ филологія утвердитъ незыблемо, что почтенная, хотя грубая и безобразная, Хорватская Глаголица — она-то и есть истинная Ц. Славянская грамота, что подъ ней-то и скрывается подлинный, старшій, первобытный, нормальный языкъ всего Славянства, что Церковное Славянство есть ничто иное, какъ Хорватское, а старшая Церковь Славянъ есть та самая, которая понын у Хорватовъ.— Но, пока этого еще не случилось съ Хорватами, ихъ перегоняютъ другіе: въ рядъ съ Чешскимъ и Сербскимъ выставился еще языкъ, не владющій пока равными правами ни съ тмъ, ни съ другимъ, ни по старшей письменности, ни по народному творчеству, это — языкъ Словенскій (Крайни, Хорутанъ и Штыри). Въ его уцлвшемъ нарчіи, которое собственно и не доросло до языка въ смысл полноты Чешской, Сербской или Польской, усматриваютъ прямаго ‘наслдника’ Церковнославянскому, — это утверждается съ гордостію: будто какая слава быть нарчіемъ другаго нарчія! Словенца приподнимаютъ на высоту, какъ у Русскихъ — глядть Ивана Великаго, либо спускаютъ на самое дно, въ могилу Церковнославянскую: и на вершин, и въ глубин заставляя родниться съ отдаленной древностью, ищутъ тамъ слдовъ Словенца, Словенца нудятъ блуждать между памятниками Церковными, Церковно-славянскій языкъ оказывается уже Словенскимъ, Словенскій Церковнымъ, хотя Церкви Православной, Древнеславянской и Греческой, незамтно между Словенцами почти никакого слда. Цлая теорія созидается на этомъ, граматика счастливаго наслдника регулируется по дду, ддовскія формы одваются звуками и абецедой ныншнихъ Словенцевъ, работаетъ здсь могучій и отважный Копитаръ, врно служитъ тому же трудолюбивый г. Миклошичь, — руководятъ природные Словенцы, завоевывая себ сепаратную славу, прививаются и такія, вншнія языку, начала, какъ вопросъ о главенств папы и Вны. И никто не возражаетъ симъ ‘открытіямъ,’ лишь немногіе сомнваются. Т, которые отдлились сами и которыхъ потому же мы отдлили особняками въ сторону, молчатъ или продолжаютъ свое дло, понимая хорошо, что конечно во всякомъ Славянскомъ нарчіи порознь существуютъ слды отдаленной древности, и въ Ц. Славянскихъ памятникахъ обратно есть слды каждаго нарчія, къ кому только проникала Славянская первая церковь или письменность, да и каждое изъ нарчій, поднимаясь до развитаго языка, способно проявить въ.себ силы и мощь праязыка — до извстной степени, воспоминаніемъ, возвращеніемъ, возсозданіемъ. Всего же больше молчатъ сами адепты современнаго движенія, уступая не этимъ здравымъ взглядамъ, а пассивно служа авторитету или собственному незнанію: молчатъ или слушаютъ и исполняютъ отъ того, что здсь Копитаръ и Миклошичь, не Калайдовичъ и Аксаковъ, Римъ и папа, а не Царь-градъ, Вна, а не Москва, Нмецкая школа, а не самобытное мышленіе.— Мало по малу то же движеніе филологіи простирается и на прочіе языки: ту же абецеду проводятъ изъ Вны на языкъ Новоболгарскій, и его примучиваютъ, и всякій послдній слдъ ‘нормы’ исчезаетъ въ немъ подъ Латинскими начертаніями г. Миклошича, и путается въ нихъ ‘другой’ наслдникъ Церковной письменности какъ въ стяхъ, и не узнаваемъ, и даже не произносимъ, ибо не зная подлиннаго нарчія ныншнихъ Болгаръ теряемъ всякую возможность выговорить гіероглифы, созданные десницею сихъ возстановителей ‘нормы.’ Между тмъ, не критикуя, способомъ г. Миклошича пишутъ и печатаютъ не только т Болгаре, кои намренно притянуты къ Вн, но, удивительно, пишутъ и печатаютъ ‘новые филологи’ въ Праг, въ Загреб.
Не ходатайствуютъ только за Польскій языкъ, и это длаетъ честь его ученымъ, нтъ на громкой сцен и языка Русскаго. Не завидуемъ, но безпристрастно спрашиваемъ: во всемъ нами очерченномъ, гд тутъ послдовательность, хотя бы въ самой узкой коле школы? Что эта за наука, есть ли тутъ что ни будь кром увлеченія и не очутились ли мы съ этимъ движеніемъ вн всякой науки, на пути тенденцій, чуждыхъ знанію, языку, народу, Славянству, всякой истинной жизни?
Въ то же самое время и въ разрзъ обрисованному движенію, выступаетъ Аксаковъ. Онъ далеко не отрицаетъ достоинствъ нормы Ц.-Славянской, какъ старшей письменности и какъ нарчія, подъ письмомъ граматикованнаі о въ кристаллизацію: онъ вритъ на примръ въ обязательность и нормальность Ц.-Славянскаго Двойственнаго числа, онъ не прочь даже въ нкоторыхъ случаяхъ Русскую древнюю письменность, по мр ея сближенія съ Древлеболгарскою, считать старше живаго устнаго языка Русскихъ, по крайности во вншней исторической послдовательности, какъ на примръ въ формахъ Творительнаго съ ъ — ь, о и е, передъ Русскими формами съ а и я, и это, съ нашей точки зрнія, есть уступка окружающей современности, есть шагъ въ рядъ съ другими, не совсмъ самобытный и отчетливый. Но, онъ слдуетъ Остроміру, конечно авторитетному больше многихъ другихъ, не знаетъ или не хочетъ знать Внскихъ издателей, у себя дома изучаетъ ступени Ц.-Славянской письменности подъ вліяніемъ Русскимъ и, отдляя Ц.-Славянскій языкъ какъ письменность, хотя и старшую, какъ нарчіе въ ряду прочихъ нарчій Славянскихъ, не передлываетъ однако эту письменность на Русскій ладъ или въ гражданскую Русскую азбуку, — хотя бы это дозволительне было абецеды, тмъ паче не превращаетъ Ц.-Славянскій языкъ въ Русскій и не коронуетъ своего живаго языка внцомъ Ц.-Славянскимъ, какъ длали и длаютъ это другіе, совершая подобную операцію съ языкомъ Словенскимъ или Хорватскимъ. Славянскія нарчія онъ не ставитъ во глав изслдованія: онъ занятъ Русскимъ. Мы опять, съ своей точки зрнія, повторяемъ, что легче и удобне было бы ему по вншности метода начать съ сихъ нарчій, дабы дальше оставить ихъ въ поко и, такъ сказать, развязавшись, развязне итти по Русской дорог, онъ напротивъ вернулся къ нимъ въ конц изслдованія и тмъ затруднилъ себ свободу: но — онъ явно почтилъ ихъ подобающей честью, онъ разобралъ ихъ по средствамъ подручнымъ, онъ не подчинилъ ихъ никакой ‘норм/ ни даже дорогой и любимой — Русской, онъ не сдлалъ съ ними того, что длаютъ изъ Вны, онъ цитовалъ ихъ, какъ сами мстные граматики, въ одежд абецеды, изъ уваженія къ формамъ исторіи, хотя она вредитъ здсь Славянству, по правилу собственнаго народа — не касаться дерзко укоренившихся обычаевъ другаго. Отдавъ должную дань тому и другому рубежу, и Церковнославянскому, и Общеславянскому современному, онъ не ‘увлекся’ Русскимъ народомъ и языкомъ ‘какъ своимъ роднымъ, какъ иные Словенскимъ, другіе Хорватскимъ: онъ жилъ и стоялъ въ собственномъ народ и язык, на немъ же утвердился и утвердилъ разысканія. Но, еслибы увлекаться, онъ имлъ право не меньше другихъ соплеменниковъ: онъ велъ дло съ языкомъ, народное творчество котораго несетъ въ себ громкіе отголоски самаго первобытнаго и самаго общаго Славянскаго, изъ союза съ античною Греціей, съ Чернаго Моря и съ Дуная, народное творчество, развитое въ богатый, долгій и еще продолжающійся эпосъ, творчество, раскинувшееся во всхъ родахъ творческихъ до поражающаго обилія и тончайшей красоты, творчество какъ былое, такъ и настоящее, и силами готовое къ будущему. Онъ имлъ передъ собою родную письменность, прямо соприкасавшуюся съ древнйшими основами Церковнаго Славянства, оттуда возжегшуюся — безъ посредства Латыни и папы, оттуда широкимъ потокомъ разлившуюся въ сред Русскаго слова и Православной вры: письменность, которая по однимъ памятникамъ Церкви прошла на Руси исторію глубже, объемне и дятельне, чмъ вс прочіе памятники Церковнославянскіе у всхъ Славянъ вмст, письменность, сколько Церковнославянскую, столько же Русскую, во взаимномъ общеніи и вліяніи: не умершую, не запечатанную въ гроб и не отпечатанную одними учеными только, но ту, которою во всей Церкви еще говорятъ, молятся и поютъ, которую въ слухъ произносятъ и устами читаютъ, съ выговоромъ, произношеніемъ, удареніемъ, распвомъ, боле поучительнымъ, боле убдительнымъ, боле связующимъ и свидтельствующимъ о древности или постепенномъ ея преданіи, чмъ вс вщанія по печатной книжк съ каедръ Вны, Праги, Загреба и Люблинъ. Наконецъ, онъ имлъ передъ собою письменность, которая превратилась въ Русскую литературу, безъ всякого опять сторонняго посредства, безъ редакціи Латинской и Нмецкой, безъ реакціи въ отпоръ чужеземщин, а самобытнымъ развитіемъ, породившимъ собою столько произведеній личнаго искусства и художества, сколько достаточно намъ, чтобы итти за старшею Европой, и сколько явится у Славянъ сообща не раньше ста лтъ впереди, чтобы уравняться съ Русскими: литературу, одухотворенную созданіями поэзіи и не меньше того спустившуюся въ обиходъ жизни, гд снуетъ она свой ‘образованный языкъ’, сочетая въ тсный союзъ и все то, что было или есть Церковнославянскаго и письменнаго, книжнаго и печатнаго, съ живимъ, устнымъ и народнымъ, подъ обоюднымъ воздйствіемъ. Такой ‘предметъ’, если можно его назвать предметомъ, предстояло не сравнивать съ предметами, явно мелкими передъ нимъ, ибо тогда пришелъ бы наблюдатель скоре къ превосходству собственныхъ данныхъ и къ исключительной гордости, оговаривались изстари — ‘si licet parua componere magnis,’ а magna componere parais вовсе не представлялось необходимымъ: достаточно было остановиться на своемъ и осмотрться въ области собственной, выводы и тогда на врное должны были получиться крупные. Кто зналъ покойнаго автора Граматики, тотъ знаетъ, что ни въ комъ меньше его не было гордости, ни въ комъ больше его не было скромности и смиренія, по справедливости сужденныхъ нашему народу въ спутники дйствительной силы и существеннаго величія.— Любопытно же посл этого, если бы кто подумалъ и сказалъ про Аксакова, читая его изслдованія объ язык и Граматику: онъ унизилъ Ц.-славянскій языкъ (отринувъ обязательную исключительность, первобытность и старшинство его нормы), онъ пренебрегъ Славянскими нарчіями (не запутавшись въ нихъ и отведя ихъ къ концу разысканій), онъ увлекся значеніемъ языка Русскаго (черпая вс главныя соображенія изъ него самаго). А мы это слышали и еще слышимъ подобные отзывы вокругъ. Мы читали, и даже читаемъ у Славянъ. Не гоняемся за подробностями, ибо не видимъ нужды ихъ опровергать, ограничимся примромъ однимъ, указавъ на тотъ народъ и языкъ, гд столь много сочувствія всему Славянскому и Русскому, гд и наука дала плоды успшне многихъ собратій, а изъ народа этого и изъ области его науки укажемъ на изслдователя, въ другихъ отношеніяхъ замчательнаго, между современными Славянами чуть ли не изъ лучшихъ. Это. Гаттала (Hattala). Уже по смерти Аксакова, въ 60-хъ годахъ, въ Часописи Чешскаго Музея и отдльныхъ книжкахъ, по разнымъ поводамъ ученый останавливается на изслдованіяхъ Аксакова. Замтивъ, что ‘научная цна критики’ въ покойномъ ‘маловажна столько же, сколько бросается въ глаза растянутость,’ г. Гаттала прибавляетъ, что мы пріобртаемъ отсюда ‘слишкомъ мало полезныхъ замчаній, и главнымъ образомъ потому, что рдко которое изъ нихъ доказано такъ, какъ требуетъ неотступно ныншнее состояніе языкознанія,.’ ‘Покойный, именно, рдко гд подкрпляетъ свои взгляды примрами, почерпнутыми изъ письменныхъ и устныхъ памятниковъ языка Русскаго, напротивъ обычно ограничивается такими, которыхъ самъ себ понавыдумалъ (navymlel)…’ ‘Къ остальнымъ же нарчіямъ Славянскимъ онъ не обращаетъ своего взора даже и тамъ, гд бы мы по праву ожидали, на примръ во всхъ такихъ явленіяхъ Русскаго языка, какихъ изъ него одного совсмъ нельзя объяснить, либо трудно и недостаточно…’ Заключеніямъ симъ послдуютъ, разумется, образцы ‘ошибочныхъ толкованій (lichch vkladu),’ а на сколько авторъ самъ знакомъ съ ‘ныншнимъ состояніемъ языкознанія ‘ у Славянъ, доказывается лучше всего его отзывомъ о составителяхъ ‘Русскаго Академическаго Словаря,’ которые, по его мннію, должны ‘значительно превосходить Аксакова свдніями въ язык Русскомъ,’ это и разршается наконецъ повркою Востокова Миклошичемъ. Inde ігае.
Очевидно, что при такомъ высокомъ уровн современной Славянской филологіи и на такіе пересуды мы не могли допустить Граматики Аксакова съ ея случайными недомолвками и вообще въ томъ вид рукописи, безъ свода объясненій и замтокъ, какой очертили мы выше. Тутъ дло не осущественномъ, не о крупномъ, которое остается цлымъ, прямо изъ мысли, устъ и рукъ писавшаго, и конечно не встртитъ ни скорой оцнки, ни дльныхъ возраженій, а потому не требуетъ пока оговорокъ или толкованій. Тутъ весь вопросъ о крохоборств&#1123, и щепетильности, для которыхъ нужно было прибавить примры, примры осмотрть или описку въ нихъ возстановить съ правильностію начертанія для печати, со ссылкою иногда на источникъ, съ провркою не столько по самимъ памятникамъ языка, сколько по простйшимъ руководствамъ, боле или мене извстнымъ и ходячимъ для Славянскихъ нарчій. Какъ ни была копотна для насъ такая работа, мы не придаемъ ей ровно ни какой существенной важности, хотя и теперь у автора Граматики, и у насъ самихъ въ редакціи остались бы нкоторыя мелкія погршности: но, какъ это ни маловажно для автора и насъ самихъ, оказывается довольно важно для другихъ. По продолжающейся простот Славянской природы, грубоватость въ отношеніяхъ съ живыми лицами простирается не рдко и за могилу на покой покойныхъ, которые и не захотли бы платить тмъ же, и не въ состояніи отвчать разъясненіемъ недоразумній: въ послднемъ случа, не думая замнить покойныхъ, ставимъ себя въ ихъ положеніе и, какъ живые, предъявляемъ готовность принять на себя удары, принять отвтственность. Эту задачу мы и начинаемъ выполнять тотчасъ же.
Такъ называемые примры, особенно со ссылками на источники, конечно необходимы и очень важны въ дл языкознанія, въ труд филологическомъ: если не по нимъ, а по самому языку и природ творится умственный процессъ языкознанія, если не на нихъ, а на цломъ знаніи опирается добываемый выводъ, то ими въ частности оправдываетъ себя авторъ, переходя къ печати, и черезъ нихъ же длаетъ доступнымъ свой прожитой, продуманный матеріалъ для другихъ, толкуя данныя и руководя движеніемъ науки впередъ. Не скрываемъ недостатковъ нашего автора въ семъ отношеніи и если, при переход сочиненія въ печать, мы сочли необходимымъ пополнять, корректировать и редактировать, значитъ признали недостатокъ недостаткомъ. Однако о степени недостатка и значеніи пополненій нужно еще объясниться.— Есть счастливыя натуры по всмъ отраслямъ науки, имющей дло съ природою (такова природа и наука языка), которыя соединяютъ самыя мельчайшія подробности опыта и наблюденія, превращая ихъ въ свой матеріалъ, съ самыми глубокими соображеніями и высшими взглядами, они, въ ход работъ, успваютъ даже записывать, чертить, рисовать, накоплять изъ этого многіе листы и тетради, преподованіе, профессура даютъ имъ случай передать другимъ до извстной степени массу мелочной обстановки, вншній перечень матеріала, какъ выраженіе данныхъ, какъ вхи для работъ и дальнйшихъ опытовъ, потребность руководить движеніемъ впередъ, переходъ къ печатному изданію открываютъ имъ и поле, и средства исчерпать по возможности запасъ матеріала, вновь его перебрать, перечертить, перепечатать: сквозь каждую мелочь, какъ данную и фактъ, свтитъ здсь высота мысли, каждый спускъ въ глубину вывода реализуется вншнимъ примромъ, образцомъ, начертаніемъ, буквою. Есть и другія, мыслящія натуры, которыя сами для себя или, лучше, для самаго дла проходятъ тотъ же длинный путь предварительныхъ работъ, основнаго опыта и наблюденія, но, по мр движенія къ выводу, по мр развитія выводовъ въ мысль и сознанный законъ, совлекаются вншней оболочки, не нуждаются пройденной и прожитой дробностью, даже отчасти пренебрегаютъ ею, какъ убранствомъ одежды, спшатъ впередъ, замняютъ минувшіе періоды бытія новымъ просвтленнымъ или, что тоже, забываютъ мелочь, нкогда крупную для нихъ самихъ, а теперь размельчавшую передъ цлостью взгляда, если же возвращаются къ сей прежней ступени, то берутъ съ ней первое, что вспомнилось или попало подъ руку, подобно какъ занятые серіозно люди неглижируютъ своимъ платьемъ, довольны простйшею пищей, случайнымъ часомъ сна и отдыха, первымъ словомъ для выраженія, первымъ средствомъ и орудіемъ для обмна мысли, der erste der beste, нтъ имъ повода, нтъ имъ вызова, какъ у другихъ, поступать иначе. Есть наконецъ и третьи, мелкія натуры, придвинутыя судьбою къ рубежу того же научнаго пути, для которыхъ ‘примры’ въ нашемъ техническомъ или, лучше, ремеслсномъ смысл образцовъ замняютъ и собственный опытъ, и наблюденіе, и творчество: отсюда, съ ‘примровъ,’ они начинаютъ, сей же матеріалъ плодятъ свойственнымъ способомъ, сюда же приписываютъ, его же перевертываютъ, пока — создадутъ сами учебникъ, въ форм руководства или книжки, учебникъ, который скоро смнится другимъ и вовсе уже станетъ негоднымъ, вовсе забудется при другомъ. Не будь въ жизни и обществ вторыхъ, не народятся, а если и народятся, не созрютъ первые, не будь вторыхъ, ‘охъ’ не молвятъ третьи, для нихъ ‘нужны’ только первые, но, разъ появились первые, хотя бы не повторялись, всегда за ними будутъ третьи, всегда будутъ плодиться, пережовывать, переплавлять, разводить водою, приписывать и переписывать, занятое обращая въ занятіе, занятіемъ своимъ занимая пустое пространство и праздныхъ. Т, и другія, и третьи натуры равно естественны, какъ явленія природы: Аксаковъ, человкъ мысли по преимуществу, разумется, не могъ принадлежать къ счастливымъ по смыслу обиходнаго языка, счастливыя натуры могутъ и должны быть посл него, и вс равно будутъ ему благодарны, какъ своему вызову и началу: но всего меньше Аксаковъ способенъ былъ сдлаться мелкимъ, мелкія натуры не поживутся отъ его трудовъ и безъ поживы конечно всегда будутъ имъ недовольны, жалуясь на обманъ своихъ надеждъ или игнорируя недоступное какъ безнадежное.
Собраніе книгъ, по которымъ можно составить любую новую книгу въ области языкознанія Славянскихъ нарчій, за исключеніемъ лишь языка Русскаго, легко помщается у каждаго ученаго Славянина на нсколькихъ полкахъ, еслидаже поставить тутъ же изданія главныхъ памятниковъ и словари: каждому извстно, что эта скромная мрка не примнима къ нашей печатной литератур, ни даже къ изданіямъ старинной письменности, не говоря уже о рукописяхъ. Между тмъ, кто зналъ покойнаго или бесдовалъ съ нимъ, не только трудно было назвать, но даже смшно было себ представить какое ни будь сочиненіе, изданіе, памятникъ, имвшіе прямое отношеніе къ вопросамъ Русскаго языка, какъ матеріалъ или данныя для науки, чего не зналъ бы близко, не прочелъ и не сообразилъ бы Аксаковъ: его разсужденіе о Ломоносов — одна страничка подобныхъ занятій, при всемъ множеств тамошнихъ выписокъ и цитатъ, одинъ листокъ, вырванный изъ цлаго запаса работъ. Но работы эти и не выражались, и не сопровождались непремнно выписками пера: работавшій — много если длалъ замтки въ самихъ книгахъ, краткія, летучія. Вся эта бездна прочтеннаго филологическимъ взоромъ и передуманнаго языкознательнымъ умомъ — скрывалась внутрь, слагая запасъ громаднйшей памяти, какую лишь удавалось намъ встрчать въ комъ либо: она пошла въ душ на созиданіе того величаваго, но невещественнаго, одухотвореннаго образа, какимъ представлялся Русскій языкъ Аксакову. Матеріалъ превращался въ живое существо, работа въ творчество, творчество въ самомъ язык, создавшее языкъ силами народа, и творческій образъ самого языка, изъ языка схваченный взоромъ личнымъ, умомъ художественнымъ, сливались во едино. Мало было бы сказать, что Аксаковъ ‘носилъ’ въ себ этотъ образъ, и существующій въ природ, и оттуда добытый, или что онъ ‘носился’ съ этимъ образомъ, какъ роднымъ и все-таки ‘вншнимъ,’ какъ принятымъ внутрь и все-таки со стороны: Аксаковъ этимъ жилъ, вопросъ Русскаго языка былъ для него вопросомъ жизни собственной, жизнь личная, казалось иногда, располагалась по вопросамъ языка и имъ всего чаще отвчала. Странно было бы встртить, что Аксаковъ ‘записываетъ,’ трудно было уловить мгновеніе его ‘справокъ по книг.’ Посл философскихъ своихъ занятій, и отчасти параллельно имъ, какъ только обратился онъ къ памятникамъ древняго Русскаго языка, онъ непосредственно заговорилъ симъ языкомъ, онъ началъ писать имъ и нсколько лтъ существовала его переписка съ однимъ ученымъ Русскимъ историкомъ ‘на язык лтописномъ.’ Русскій народъ въ исторіи сдлался скоро для Аксакова народомъ въ язык, Русскій языкъ былъ для него живымъ народомъ еще ране: явленіе, удивительное и для исторіи, и для физіологіи, ибо въ немъ повторилось совершенно то же, что въ эпоху, такъ называемую ‘доисторическую,’ когда народъ слагался творя языкъ и языкъ творился неразрывно съ народомъ, повторилось и осуществилось то самое, съ чего повело свою рчь старшее исторически Славянское слово и съ чего начата Лтопись нашего Нестора, — языкъ неразрывный синонимъ народа. А всмъ извстно, какъ относился Аксаковъ къ Русскому народу. Образованіе средствами всемірной и Европейской науки, умъ, практикованный въ гимнастик науки философской, изученіе памятниковъ вншней положительной исторіи и вншняго историческаго облика языку-народу, занятія народнымъ творчествомъ по собраніямъ и изданіямъ, все обращалось къ одному и тому же, все служило единому: но раньше, гораздо раньше, съ дтства и до гроба, младенческая вра соединяла душу Аксакова съ народной Русской Церковью, съ ея врой и словомъ, отъ той же ранней поры и до поздней — съ народнымъ творчествомъ, пе аю, сказкой, пословицей, съ живою устною рчью вокругъ, въ-сред народной. Если въ другомъ чемъ была послдовательность работъ, была степей и созрвавшаго ума, то здсь съ наша, до конца была одинакая, безграничная и безмрная, любовь къ языку-народу, съ ея неизмннымъ спутникомъ — врностью. Къ сожалнію или нтъ, только въ соотвтствіе всему сказанному, какъ не было дано Аксакову перо, чтобы ‘записывать’, такъ ‘физически’ не было дано ему голоса, чтобы пть въ церкви съ врующими, въ народ съ поющими, ‘переносно,’ не давалось голоса, чтобы говорить, какъ самъ народъ Говоритъ, въ тогдашнемъ обществ, не было возможности ставить вопросы народа и языка, какъ ихъ ставилъ бы народъ прямо для самого себя и своего языка, приходилось только бесдовать ‘ о народ ‘ и ‘ объ язык ‘ съ немногими близкими: все прожитое, сознанное и созданное, въ семъ отношеніи, также точно замыкалось внутрь, питая нравственное существо и безконечно пытливый, безъ того уже достаточно философскій умъ. Послдствіемъ сего у другихъ была бы крайняя отвлеченность вывода и туманность представленія, Аксакова спасло здсь живое отношеніе къ существу живому: но онъ не избгъ одиночества между современниками и ближайшими сверстниками, замкнутость одиночества оставила свой отпечатокъ на его любимомъ дл. Какъ поэту, на все въ народ откликавшемуся, ему одному ‘не было отклика:’ достойно отвчать могъ ему только самъ языкъ-народъ, а языкъ и народъ, особенно той поры, поставленъ былъ въ положеніе почти одинаковое съ положеніемъ лица, ему преданнаго. Понятно, что, черезъ лицо сознававшее, все сознанное возвращалось обратно тому же народу и языку, въ лиц Аксакова жившему, такому же — не записанному, безгласному, среди громкой современности одному лишь молчаливому, безотвтному и одинокому, безъ письма и печати. ‘ Сочинять ‘ — объ народ, ‘ писать ‘ — объ язык, ‘ печатать ‘ — о творчеств, какъ несообразно казалось, такъ невозможно становилось, и чмъ дальше, тмъ больше подъ вліяніемъ общественныхъ причинъ и физическихъ силъ съ лтами: все, что ‘появилось’ въ этомъ род, какъ обыкновенно выражаются, въ сочиненіяхъ, статьяхъ и изданіяхъ, все было вырвано изъ жизни Аксакова случаемъ, похищено настояніемъ какой либо вншней причины, вызвано убжденіемъ близкихъ. Въ 50-хъ годахъ возраста, столь зрлаго нравственно, когда другіе ‘счастливые’, уже завершаютъ свое литературное и научное поприще, уже продолжаютъ давно начатое, уже ссылаются прямо на прежде сказанное и руководятъ полготовленныхъ слушателей или читателей, въ такую пору, уговоренной друзьями, дятель превращается въ автора, начинаетъ писать Граматику, готовитъ изданіе, пробуетъ корректуру… Возможно ли примнять къ нему мрку другихъ писателей? Ему приходилось и возвращаться къ прожитому, и принаравливаться къ сред, слишкомъ мало жившей въ его смысл. Созданіе, законченное и готовое въ душ, при вопрос о матеріал тяготилось массою и вопросами о подробностяхъ: если уже писать, нужно бы написать многіе томы, и тогда далеко не все бы высказалось. Запасъ памяти, на который была надежда и который длалъ свое дло, оставаясь неистощимымъ, встрчался съ физическими силами и вншними средствами, подвластными истощенію: авторъ не истощается въ отвтахъ, но онъ еще больше прежняго замыкается молчаніемъ на тысячи вопросовъ, по видимому самыхъ легкихъ и мелкихъ. Рокогые ‘примры’ требуются, ‘мелочь’ ожидаетъ: для этого нужно ‘повторяться,’ возвращаться безпрерывно къ былому, а повторенію давать видъ ‘новизны’ и совершенно особаго, непривычнаго ‘примненія’ къ жизни ‘вншней.’ О послдствіяхъ, отразившихся на труд при переход къ изданію, мы говорили уже. Собравши послднія силы свои, авторъ остался вренъ имъ и себ самому: онъ соединилъ здсь все, что было создано творческаго и остался въ новомъ произведеніи, лежащемъ передъ нами, прежнимъ и всегдашнимъ творцомъ, остальное онъ предоставилъ на волю судьбы. Эти пренія съ Боппомъ, эти прибавки объ язык Церковнославянскомъ, эти обращенія къ руководствамъ по разнимъ нарчіямъ Славянскимъ, эти уступки окружающему и будущему, можно сказать безъ парадокса, уже не принадлежатъ самому Аксакову: он оставлены намъ, чтобы мы занялись ихъ порядкомъ и толкованіемъ, и мы не бросили брошеннаго вскользь авторомъ, он предоставлены тмъ, кто со временемъ скажетъ объ нихъ полне и лучше, соображаясь съ главною задачею цлаго произведенія, но — предоставлены безъ всякого ‘разсчета’ на наше и чье либо усвоеніе или содйствіе, безъ ‘внушенія’ о тон и тип, котораго слдуетъ держаться въ существенномъ. И самое существенное вовсе тутъ не разсчитано, не принаровлено въ руководство. Магистръ Московскаго Университета по Русской словесности, Аксаковъ всего меньше могъ быть и всего меньше дозволялъ себ становиться магистромъ или учителемъ: народъ поучаетъ исторію всхъ вковъ и человчество всего свта, самъ собою, никого не уча въ частности и не сажая на скамью съ указкой, языкъ отзывается всему и воплощаетъ все человческое, руководитъ всмъ личнымъ развитіемъ и правитъ всмъ будущимъ творчествомъ, оставаясь самъ творчествомъ, никому не даваясь въ руки и никого не держа за руки для внушенія, ‘не нарицайте себе учители,’ высокія слова Единаго въ свт Учителя, слова, которыя везд служили знаменемъ Аксакову и всего лучше запечатллись бына его могил. Онъ никому не поручалъ изданія и на врное самъ никогда не издалъ бы его вполн, при самой долголтней жизни и расцвтшемъ вновь здоровь, какъ врно не издалъ бы никогда П. В. Киревскій своего Сборника, а Хомяковъ не напечаталъ бы своего Историческаго обзора: но это не снимаетъ, а усугубляетъ нравственную обязанность издателей и толкователей, къ тому способныхъ, это не убавляетъ, а увеличиваетъ цну произведенія, привлекая къ нему потомство, которое придетъ сюда несомннно съ крайнимъ интересомъ, уваженіемъ и жаждою развитія. Греки, всегда столь сочувственные для Аксакова, не знали ‘школы’ и ‘каедры’ преподаванія въ нашемъ смысл: и породили всю современную школу съ каедрами, давши имъ самое именованіе. Сократъ не записывалъ бесдъ своихъ, излагалъ ихъ Платонъ: но много еще осталось дла Аристотелю, а толкователи и издатели послдняго никогда не будутъ послдними, вызывая за собою безконечный рядъ послдователей. Ни самой практики вншней, ни разсчетовъ на нее не было и не могло быть у автора. Аксаковъ не имлъ намренія продать свой трудъ ‘братьямъ Салаевымъ,’ не разсчитывалъ на Министерство, чтобы оно приняло Граматику въ ‘руководство’ по ‘заведеніямъ:’ и конечно оно не приметъ, пока будетъ Министерствомъ, да и мы сами не совтуемъ обращаться сюда за свдніями никому изъ начинающихъ, никому за матеріаломъ изъ третьестепенныхъ крохосбирателей. Не ‘анатомическій путь ‘ отрицаетъ самъ авторъ въ ‘Предисловіи:’ онъ не допускалъ и не оставилъ намъ ни ‘анатомическаго воззрнія,’ ни ‘анатомической теоріи.’ Не предвидя къ труду своему влеченій школьнаго юношества, онъ явно отвращался отъ школьниковъ посдлыхъ и, можетъ быть невольно, по привычк, но столь же упорно отказывалъ имъ въ ‘примрахъ’ и въ ‘подробностяхъ цитатъ,’ даже тамъ, гд бы могъ, еслибы захотлъ, сообщить ихъ. Какъ Илья Муромецъ, какъ богатырь, всего боле имъ чтимый, какъ самъ народъ въ семъ творческомъ образ, такъ обращался Аксаковъ къ разнаго рода филологическимъ ‘камышникамъ’, покидая ихъ и отказываясь отъ ихъ общенія: ‘Кабы мн брать вашу золоту казну, за мной бы рыли ямы глубокія, Кабы мн брать ваше цвтно платье, за мной бы были горы высокія, Кабы мн брать вашихъ добрыхъ коней, за мной бы гоняли табуны великіе, Не хочу я съ вами стада пасти!’
‘Безпримрное’ твореніе Аксакова тмъ самымъ и сухо, не давая себя ни къ чему примривать и не даваясь въ руки отъявленнымъ примрникамъ школы: а между тмъ оно полно любви, которая дышетъ въ каждой строчк и могущественно вызываетъ во всякомъ живйшую любовь къ тому же длу. Хомяковъ говаривалъ шутя о трудахъ Аксакова надъ языкомъ-народомъ: ‘здсь онъ соединяетъ въ себ нмецкаго педагога, который, выхаживая ребенка, возводитъ порядокъ его поступковъ къ философской иде развитія, а вмст преданность русской няни, которая расточаетъ безграничное баловство въ увренности, что это дитя — сынъ богатыря и самъ богатырь.’ Шутка мыслителя переводится на смыслъ серіозный. Леля Русскій языкъ, Аксаковъ зналъ, изучалъ и воспроизводилъ его творческій образъ съ одинаковой увренностью — и въ историческомъ старшинств его, и въ задаткахъ на грядущее богатырство. Онъ такъ мыслилъ — безъ намреннаго сближенія съ прошлымъ, само собою бывшимъ, безъ сопоставленія со сверстниками, изъ коихъ Русскій языкъ само собою выдавался: исторія языка везд здсь присутствуетъ — безъ исторической номенклатуры, безъ вншняго дленія на знаки и періоды, сравненію нтъ особой рубрики, хотя оно безпрерывно получаетъ себ указанія. Когда довелось считаться съ дйствительностью вншнею, когда этого потребовали пріемы ученаго изданія и предполагаемая посл письма печать, когда исторію понадобилось обозначить вхами, а къ сравненію подводить меньшихъ Славянскихъ братьевъ изъ ‘разсянія:’ результатомъ было то, что самъ авторъ, въ ‘Предисловіи’ отказался отъ задачи исторической, а сравненіе свое видимо завершилъ убжденіемъ въ достоинств языка Русскаго — какъ ‘ несравненнаго.’ Между тмъ авторъ не отрицалъ же существованія исторіи Русскаго языка и самъ весьма часто оговаривался, что сравнительное значеніе и первобытность Славянскихъ нарчій Русскимъ языкомъ отнюдь не умаляются. Здсь какъ будто есть противорчіе: но только кажущееся. Какъ бы балуя свое дитя, Аксаковъ прощалъ Русскому языку уклоненія отъ первообраза, постигаемаго въ языкахъ однородной семьи чрезъ ихъ сравненіе: на мгновеніе, многіе выводы его о ‘тематичности,’ о ‘гласности,’ объ отвращеніи къ ‘суффиксамъ вншнимъ при склоненіи,’ о свобод ‘допускать суффиксы тамъ, гд нужно для образованія склоненій, и вновь отбрасывать ихъ, замняя гласными флексіями,’ и т. п., все это, обусловленное или оговоренное нами въ примчаніяхъ, на мгновеніе и на объемъ извстнаго пункта дйствительно, говоримъ, заставляло бы упрекать автора въ пристрастіи, такъ сказать въ поблажк дурнымъ или опаснымъ наклонностямъ ребенка,— еслибы Русскій языкъ можно было признать за ребенка младенчествующаго или испорченнаго. Но, всматриваясь ближе, замчаемъ, какъ серіозно смотрлъ на это авторъ. Именно. Довряя природ, онъ не сомнвался, что явленія ея везд законны и самыя кажущіяся уклоненія углубляютъ въ какое либо спеціальное требованіе законовъ, которое на глубочайшихъ ступеняхъ является уже не уклоненіемъ, по частностію, а всеобщностію и первобытностію. Изслдователь не пугался здсь ни исторіи, ни сравненія: онъ смло обращался къ тмъ языкамъ, гд предполагались старшія и глубочайшія ступени, боле раннія фазы бытія. Собратія на Восток, Санскритъ и Зендъ, вызванное къ отвту, не увлекли Аксакова за Бонномъ и предотвратили нареканіе, будто авторъ обязанъ всмъ нмецкому лингвисту. Удачно онъ выбралъ здсь лучшаго изъ ученыхъ, того, которымъ въ ‘Сравнительной Граматик’ нельзя довольно начитаться: чего конечно нельзя сказать объ его же ‘ Словар, ‘ ни о тхъ, великихъ въ другомъ отношеніи филологахъ, которые всю исторію языка и весь сравни тельный методъ обратили, какъ Гриммъ, въ доказательство первобытности и безпредльной широты нмецкой. Ссылаясь на сихъ послднихъ, Аксаковъ легко оправдалъ бы собственное увлеченіе Русскимъ языкомъ, если бы* таковое существовало: напротивъ, онъ выбралъ боле безпристрастнаго, желая быть самъ таким^же, и онъ выразилъ полное уваженіе къ Боппу. Но, весьма часто критикуя его, хотя это показалось бы для иныхъ трусливыхъ слишкомъ дерзкимъ при матеріал одного Русскаго языка, авторъ доврилъ, и не ошибся, Боппу объ Арійскихъ нашихъ братіяхъ на Восток: что же вытекало изъ доврія? Сравненіе сколько возводитъ языки въ исторіи къ первообразу и старшей эпох, столько же, разумется, и низводитъ ихъ при совпаденіи съ тми языками, кои развивались позже и въ формахъ своихъ обличили сравнительно позднйшія явленія. Тотъ же самый, безпрерывно встрчающійся, ‘услужливый’ — какъ прозванъ Аксаковымъ — суффиксъ s, во флексіяхъ склоненія родня Санскритъ съ Греческимъ и Латинскимъ, а симъ классическимъ языкамъ общая по видимому старшинство и первобытность, въ глазахъ автора — сперва по одному лишь доврію къ натуральности Русскаго языка — суффиксъ сей обратился въ обличеніе самому Санскриту. Съ поддержкою Зенда, который въ этомъ случа ближе къ намъ, авторъ заподозрилъ первобытность Санскрита по настоящему вопросу и постепенно пришелъ къ убжденію, котораго нельзя не раздлить нын каждому свдующему: что, по отбытіи Индоевропейскихъ сочленовъ въ Европу, собратья ихъ въ Азіи также точно сдвинулись со своего старшаго мста и съ прежней высшей ступени, ради хоть того, чтобы организоваться самобытнымъ народомъ, сдвинулись и, пока мы еще странствовали, пока не услись, не сложились и не успли затерять первоосновъ въ дальнйшемъ опредленіи, Санскритъ съ ближайшими ему языками (по исторіи) уже подвинулся далеко, уже отбылъ первобытности и набилъ новизны. Когда вопросъ выигралъ такую постановку, въ сущности весьма простую, истекавшую сперва изъ одной вры, тогда философскій умъ автора пробудился со всею силою, тогда воспрянуло творчество его соображеній: вруя простосердечно и какъ вра ставитъ въ непосредственное отношеніе къ существу, авторъ тмъ же путемъ повелъ знаніе и науку, по доврію къ природ и явленіямъ, далась его постиженію прямая сущность, отражаемая въ человческой иде. Если формы Русскаго языка соприкасались съ первоосновою всякого языка, минуя и оставляя за собою позднйшее развитіе, формальность и опредленность другихъ языковъ, то тмъ самымъ устранялась соблазнительная необходимость — признавать Русскія формы за старшія по лтосчисленію, за первобытныя безъ пройденныхъ періодовъ: он могли возвращаться къ сущности и первооснов, и не но одному сокращенію или упрощенію, а въ силу свободы творческой, на каждой ступени — хотя бы и позднйшей годами, он пріобртали способность возстановлять основной законъ, хотя бы изъ грубаго или даже испорченнаго и кристаллизованнаго матеріала, какъ выскается скрытый огонь изъ камня и окаменлости. Такія стадіи мысли, не рдко разбросанныя по труду Аксакова, искушаютъ порознь, какъ мы сказали, къ сомннію и обличенію противорчій: по, единясь въ цломъ, он крпнутъ до самаго твердаго и всеобщаго закона. Пройдя такой путь съ авторомъ, отрадно присутствовать при его выводахъ въ заключеніи: прочтите о сихъ вопросахъ истинно-золотыя строки въ ‘Предисловіи’ на стран. IV—VIII, отрадно дополнять или истолковывать подобныя соображенія, которыя зрлостью философской устоятъ противу всякого возраженія со стороны матеріала, напротивъ всегда подчинятъ себ матеріалъ и одухотворять къ своему единству, какъ бы упоренъ, дробенъ или разсянъ онъ ни былъ. Въ такихъ случаяхъ авторъ подлинно не иметъ себ пока еще равнаго среди филологовъ между Славянами и ему не съ кмъ здсь верстаться, ни съ самыми ‘счастливцами,’ пока еще не народившимися. Тутъ останавливаетъ науку уже не одно ограниченіе нормы Церковнославянской, ни отважная правда въ лицо Арійскому Востоку: тутъ путь къ самому любопытному и почти никмъ еще, ни среди цлой Европы, достаточно не разъясненному, — путь къ постиженію языка первобытнаго, нашего и общаго праязыка, все равно — еще неподвижнаго ли на своей первооснов, или вогсозидаемаго чрезъ врность природ. Тутъ способъ — распредлить самые періоды языковъ, отъ неуловимыхъ зачатковъ до самыхъ позднихъ и окрпшихъ формъ, тутъ возможность указать норму, съ которою можно сравнивать языки надежно, а не гадательно и тенденціозно. Въ виду такихъ, истиннограндіозныхъ выводовъ и указаній, еще ничтожне оказываются въ Граматик проблы или недостатки цитатъ и примровъ: они могутъ быть и не быть, они могутъ еще мельчать, и разсыпаться осколками, и оказывать неврность, косность, неточность, — эти дребезги матеріала окружаютъ зданіе, уже успвшее воздвигнуться, уже подъявшее главу свою въ изящныхъ очертаніяхъ. Только гг. Ягичи и Даничичи способны ‘изобличать’ ‘Граматику’ знаменитаго своего родича — Крижанича, когда она, не точная мелочами, сближалась съ Русскимъ языкомъ и пыталась установить общую Граматику Славянамъ, для возвращенія имъ распавшагося единства: Аксаковъ своимъ путемъ приблизилъ языковдніе къ той норм, которая общаетъ всмъ Славянамъ общій типъ ихъ основнаго языка и объясненіе уклоненіямъ. Здсь-то мы еще охотне комментируемъ Аксакова, уже не столько дополняя его, сколько ища себ самимъ руководной нити изъ его цльнаго воззрнія. Мы привели здсь лишь одинъ примръ, одно изъ направленій пути: ихъ много. ‘Безпримрность’ автора обращается къ его слав: многимъ и многимъ даетъ она примръ, какъ размаивать руки и мысли свободою духа.
Еще нсколько словъ. Длиннымъ процессомъ филологической работы и трудовой мысли достигши высоты свободнаго созерцанія, Аксаковъ не рдко, такъ сказать, возвращался съ этой вершины, чтобы раздроблять камни, составлявшіе для другихъ преткновеніе, чтобы разскать Гордіевы узлы простотою разсужденія и порою, однимъ прикосновеніемъ, сметать паутину всякой хитрой запутанности. Тутъ уже не скажутъ, что онъ безъ примровъ или безъ матеріала, что онъ съ мыслію безъ звуковъ: самые тонкіе звуки, самыя сложныя сочетанія подвергаются его анализу и страницы пестрютъ, къ величайшему удовольствію многихъ, курсивными буквами, всевозможными значками. Приведемъ тому примры.— Онъ замтилъ, что U, звукъ языка Арійскихъ вашихъ собратій на Восток и вообще звукъ древнихъ языковъ (ихъ также заставили облечься въ Латинскую букву), помимо своей долготы, краткости и перехода въ в, иметъ весьма разнородное отношеніе къ Славянскимъ гласнымъ звукамъ, отвтствуя здсь двоегласному оу, чаще двоегласному ы, но также и загрублому и, и полугласному ъ-ру.— Послдній случай въ области языка Латинскаго, Греческаго Славянскаго, то есть прямое соотвтствіе и тснйшая связь Латинскаго краткаго и, Греческаго , съ нашимъ краткимъ у и полугласнымъ ъ-ромъ, — для Славянскаго языковднія далеко не новость {При всемъ томъ, что Славянская наука доказала и разъяснила это соотвтствіе, а вся письменная наша древность переводила не иначе Греческое , какъ Русскимъ краткимъ у, подъ бокомъ же собственныя наши нарчія, Малорусское и Блорусское, извстны своимъ произношеніемъ оу, ау, еу, середнимъ между оу—ау—еу и между ов—ав—ев, да и сами Нмцы очень хорошо вдаютъ въ своемъ язык т же самые звуки: устарвшая Нмецкая школа заразила юныя наши училища, гд по Гречески слышимъ нын всюду вмсто подлиннаго либо Нмецкое , j, либо въ отпоръ грубое согласное в: гіопиос, базилейс, травма... Истиннымъ поклонникамъ благозвучнйшаго языка нтъ силъ равнодушно внимать такой какофоніи, противной всмъ сознаннымъ законамъ филологическимъ.}: но, придавая полугласнымъ ъ въ всю широту подобающаго имъ значенія (поглотившаго, увы, всю первобытную гласность на переходномъ пути Славянъ изъ общей Индоевропейской семьи къ обособленію, пока снова не воспрянула у нихъ гласность вторичная), прослдивши это значеніе повсюду, преимущественно въ сгибахъ или флексіяхъ склоненія, Аксаковъ разъяснилъ окончательно помянутое соотвтствіе звуковъ, въ длинномъ ряд образцовъ.— Простирая значеніе того же г-ра еще глубже, внутрь слова и корня, авторъ имлъ возможность усмотрть, что въ извстную, весьма отдаленную пору языка, всякій согласный звукъ (почему онъ такъ и названъ) сопровождался непремнно у старшихъ народовъ звукомъ гласнымъ, хотя бы краткимъ, а у Славянъ нкогда звукомъ ъ-ра, у нихъ же посл гласностью вторичною, однимъ словомъ такъ, что каждый слой въ наслоеніи матеріи, каждый родъ въ нарожденіи плоти языка ‘прокладывался’ извстнымъ гласнымъ элементомъ, одушевлявшимъ вещество согласное, движеніе жизни впередъ шло звеньями парными, четами, въ которыхъ роль посредства поперемнно играла то гласность или полугласность, то согласность, и только плодъ сего, само порожденное существо, слово ли, цлый ли языкъ, придали основному союзу третью ступень окончательнаго завершенія, на которой первенствуетъ то гласность, то за согласнымъ звукомъ краткій гласный или полугласный. Но у тхъ, кто сберегъ примненіе и самое начертаніе ъ-ра, какъ у Русскихъ, всего ясне подобный процессъ выразился въ случа, спеціально отмченномъ пытливостью Аксакова: когда ъ длается посредникомъ между согласностью и даже отвердвшею гласностью, оттуда вс наши об-ъ-емъ, с-ъ-мъ, из-ъ-ятъ, и т. п., оттуда объясненіе вторичнымъ, производнымъ двугласнымъ въ род у-о, у-е и т. д.— Благодаря сознанію сего процесса, у Аксакова — въ обмн съ нашимъ изслдованіемъ языка Новоболгарскаго — истолковались сполна т живыя, на глазахъ нашихъ совершающіяся, дянія языковаго творчества, когда согласный звукъ, вновь присоединяемый чисто вншнимъ способомъ къ рубежу опредлившагося слова, внезапно вызываетъ на семъ конц слова, въ силу одного соприкосновенія, скрытый и — казалось — исчезшій ъ: нарождаются не предвиднныя сочетанія въ род вчер-ъ-сь, вечё-р-ъ-тъ, вол-ъ-тъ, раб-ъ-тъ, оглашаемыя скоро въ формы вчер-а-съ, вечёр-а-тъ, вол-а-тъ, раб-а-тъ, — это извстное —, —, и т. д., окрпшее въ склоненіи у многихъ древнихъ.— Здсь мсто упомянуть кстати о знаменитомъ S. У многихъ древнихъ народовъ будучи рано принять во флексію склоненія или въ окончаніе падежей, черезъ склоненіе вросши въ нкоторыя старшія формы и отвердвши при нихъ суффиксомъ, сопровождая ихъ на дальнйшемъ пути движенія какъ часть слова и нердко смшиваясь или совпадая съ самимъ корнемъ, а въ заключительномъ развитіи иныхъ языковъ повторившись съ качествомъ флексіи и здсь окрпши какъ непремнная норма, звукъ s естественно занялъ широкое мсто въ изслдованіи филологовъ. Безпрестанно съ нимъ встрчались, поминутно объ немъ твердили и — простерли значеніе его до того, что признали въ немъ неизбжнаго спутника всякому подлинному Индоевропейскому склоненію, укрпили за нимъ значеніе абсолютнаго, истекавшаго изъ природы, закона, отождествили его со всякою древностью и первобытностью какъ ея символъ, всякое же прочее склоненіе, стоявшее вн сего процесса или дошедшее до половины его у всхъ остальныхъ языковъ, въ томъ числ у Славянъ и даже устами собственныхъ ихнихъ ученыхъ, назвали младшимъ, слабымъ, искаженнымъ, объясняя отсутствіе s его утратою и порчею языка. Каждому ученому по истин могла надость такая теорія за одно съ синимъ звукомъ s: ревнуя о достоинств языка Славянскаго, въ особенности Русскаго, Аксаковъ, быть можетъ въ начал ради этого одного, устремилъ всю силу знанія своего и таланта противу досаднаго явленія, неизвстнаго нашему родному языку и поставленнаго ему въ укоръ. Держа, какъ говорили мы, вопросъ языка вопросомъ народа и собственной жизни или обратно, держа это какъ знамя и какъ держали у насъ въ старину всякое высокое имя — грозно и честно, Аксаковъ раздлялъ по частностямъ сего вопроса, особенно при ‘Имени Существительномъ,’ и собственныя чувства, любовь или отвращеніе, симпатіи и антипатіи. Такъ, сверхъ своего знанія, онъ особенно любилъ звукъ ъ, играющій столь видную роль у насъ и столь много способствующій разысканію филологическому: въ ту же мру, онъ возненавидлъ противника — звукъ s, тою ненавистью, которую можетъ питать добрйшее сердце къ чему либо гнусному. Онъ расточалъ сему врагу прозвища ‘надоднаго,’ ‘назойливаго,’ ‘вторгавшагося пролазы,’ ‘услужливаго,’ ‘рабскаго,’ онъ перенесъ сюда смыслъ приторной угодливости, чуждый собственному его лицу и проникшій къ намъ въ вид поддакиванья, какъ рабское ‘да-съ нтъ-cъ:’ потому, какъ самъ говорилъ обыкновенно съ твердостію ‘да ‘ или ‘нтъ’, такъ на врное можно было считать признакомъ, что Аксаковъ недоволенъ или гнвенъ, когда онъ начиналъ употреблять ‘ да-съ, нтъ-съ.‘ Дло однако не въ этомъ, а въ томъ, что, безпрестанно возвращаясь къ сему вопросу, онъ ршительно ниспровергъ царившую у филологовъ теорію, доказавши стократно: что s есть суффиксъ изъ суффиксовъ, какъ вс прочіе, одинаково извстные, что это явленіе есть признакъ весьма далекой, вками добытой, сравнительно поздней опредленности, и признакъ злоупотребляемый, повторяемый, вншнимъ образомъ прирастающій, что мы не утратили его, а въ томъ вид, какъ имютъ другіе, вовсе не пріобртали, что у кого онъ есть, это вовсе не символъ первобытности, ни какая ни будь норма, ни всеобщій законъ и т. д. Правда, здсь филологъ — не то чтобы увлекся и преувеличилъ, — а скоре не доглядлъ и не усплъ всмотрться глубже: онъ не обратилъ вниманія, что этотъ неоспоримый ‘суффиксъ’ въ свое извстное, старшее время, у языка первобытнаго, древнйшаго чмъ Санскритъ и Зендъ, имлъ значеніе ‘флексіи’ и, пройдя черезъ склоненіе, позже вросъ въ форму суффиксомъ, такъ что повтореніе его, у Санскрита и прочихъ древнихъ, безпорно позднйшее, есть однако повтореніе и возстановленіе эпохи предшествовавшей, онъ упустилъ изъ виду, что с, ставши у насъ самихъ суффиксомъ (гол-о-с-ъ, яр-у-с-ъ), вросши въ форму (неб—ec-, тл-ес-), воскресая порою на глазахъ нашихъ въ подобіе флексіи (вчер-а-с-ь), гораздо раньше того, у насъ же въ эпоху боле первичную, руководилъ самимъ склоненіемъ, составляя чистую согласную флексію, совпадавшую съ пріемомъ другихъ языковъ, при той разниц, что мы, опредлившись другими флексіями, уже не повторили у себя с поздне. Мы это и сочли долгомъ въ своемъ мст съ подробностію дополнить: воображаемъ, какъ покойный ‘сердился’ бы на насъ за это, будто за уступку и почти измну, хотя самъ же это вызвалъ въ насъ глубиною своихъ соображеній, хотя при жизни, въ отвтъ на первыя заявленія наши въ этомъ род, самъ же поощрялъ ихъ и, думаемъ, въ конц концовъ непремнно теперь согласился бы съ нами, при взаимныхъ конечно ограниченіяхъ. Тмъ не мене, дополнять можно и должно, въ этомъ вся плодотворность Аксаковскихъ началъ: а теорію и теоретиковъ, выше помянутыхъ, филологъ нашъ ниспровергъ до основанія, имъ больше не возстать для науки.— Разумется, съ этимъ же вопросомъ связаны положенія Аксакова о тематичности и гласности вашего склоненія: съ ними можно спорить и также вести изслдованіе дальше, но все, въ чемъ уклонялся авторъ при разысканіи, вс его недостатки или естественныя преувеличенія прикрылъ и совершенно исправилъ онъ выводами, о которыхъ говоритъ отчасти и самъ въ ‘Предисловіи’ (стр. IV и дал.). Остается несомнннымъ, что это особенность наша, и прадревяяя, и первобытная по своему значенію: однако же филологъ усплъ согласиться, что она могла быть не остаткомъ, не слдомъ и не отсадкомъ нраязыка, а послдствіемъ реакціи, дломъ новйшаго и дальнйшаго нашего развитія, именно плодомъ нашего обособленія, ‘хронологически’ позднйшаго, ‘качественно’ законнаго и слдовательно вторившаго основамъ самымъ глубокимъ.— Но такихъ положеній у нашего автора множество и пересчитывая ихъ мы вдались бы въ завоеванія, сдланныя скоре его философскимъ умомъ, чмъ трудомъ филологическимъ.— По тому, возвращаясь, мы прибавимъ, что онъ же выставилъ ярко роль числа Двойственнаго, опредливши признаки, по которымъ склоненіе явно идетъ отъ Единственнаго ко Множественному ‘черезъ Двойственное,’ а падежи Множественнаго получаютъ лучшее разъясненіе только изъ сего пути и посредства.— Въ частности о падежахъ, Аксакову принадлежитъ догадка, пріобртающая самую прочную доказательность, что установившіяся флексіи падежа Дательнаго перенесены собственно съ Творительнаго, по крайней мр прошли путь образованія черезъ Творительный, какъ ясне видно въ Двойственномъ и Множественномъ, Латинское bi—s (nobi—s и т. п.) онъ принималъ отсюда Творительнымъ (мы прибавили бы — Соединительнымъ), и старшимъ, чмъ bu—s, хотя это окончаніе и усвоено въ установившейся Латыни одинаково Дательному.— Впрочемъ довольно. Всмъ этимъ, и подобнымъ, авторъ нашъ внесъ драгоцннйшіе вклады въ науку языкознанія, не только въ будущую, идеальную или чаемую, но и въ предыдущую, и современную, самую точную и положительную, даже — пожалуй — узкую, анатомическую, ‘примрную’ и ‘букводную’.
Не можемъ не замтить, какъ вс подобные вскіе выводы давались Аксакову легко и просто. Мы очертили отчасти его громадный приготовительный трудъ и говорили уже, что трудъ сей былъ не копотливый и крохоборный, не вншній и матеріальный, а трудъ истиннаго развитія, выразившійся не мозолями рукъ или истощеніемъ глазъ, а напряженіемъ ума, болью сердца, жертвами нравственными среди окружающей жизни и тогдашней общественной обстановки: но понятіе труда, каково бы ни было, простиралось лишь на процессъ или ходъ развитія, ни сколько не ложась отпечаткомъ ни на плодъ, ни на произведеніе и выводъ. На семъ послднемъ рубеж царило уже творчество со всею легкостію и свободою. Вы видите въ Граматик, какова она по рукописи и какъ она есть по изданію, вс видимости работъ и затрудненій: эти видимости дйствительно возникли, но возникли именно при письм, подъ перомъ, на бумаг, въ переход къ изданію, на душу обратно он не вліяли бременемъ или запутанностью, ни въ самомъ вывод, среди строкъ, не отзываются читателю чмъ либо тяжелымъ. Замчаете, что авторъ, какъ авторъ, какъ писатель и издатель, часто возится съ матеріаломъ, переходитъ отъ одной мелочи къ другой, повторяется, оговаривается, ищетъ и какъ будто хлопочетъ: и тутъ же, не взначай, тою ‘божественнаго’ происхожденія отгадкой, которая и названа ‘дивинаціей,’ даритъ вамъ самое мткое и ясное положеніе, нердко почти не оправданное мелочами, часто въ разрзъ съ аппаратомъ и работой. Встрчая почти на каждомъ шагу самыя тонкія философскія соображенія, вы приходите къ убжденію и говорите:, ‘Сколько онъ думалъ и продумалъ! Этотъ человкъ думалъ за другихъ, вовсе не думавшихъ о Русскомъ язык, думалъ тамъ, гд спеціалисты фаха работали безъ мысли, выписывая, списывая и прописывая!’ Здсь правда, но только отчасти, будетъ не правда, если вы предположите, какъ бываетъ обыкновенно, думу тяжелую, способность, охоту и необходимость крпко ‘задумываться’. Аксаковская дума была такою же творческою, какъ ‘дума’ пснотворчества у Малоруссовъ, какъ ‘дума’ въ нашей исторіи, но старшая и народная — какъ ‘вче.’ Ни подготовки разсчитанной и намренности, ни усидчивости, ни регламентаціи занятій, ни уставной формы ршенія тутъ не было и не могло быть. И это всего ярче обнаруживалось при живомъ общеніи съ Аксаковымъ. Насъ всегда изумляло: въ самыхъ трудныхъ задачахъ, гд мы и другіе ‘задумывались,’ хотли и просились ‘подумать’, спшили къ матеріалу и даннымъ, пересматривали. провряли и т. д., Аксаковъ съ разу ршалъ, какъ будто что-то готовое, и точно, ршеніе слишкомъ хорошо было подготовлено у него всею жизнію, цлымъ существомъ и цльною природою. Онъ не разсматривалъ: онъ прямо и непосредственно ‘созерцалъ,’ не изучалъ: а просто ‘вдалъ,’ для него не было ‘предмета:’ была сама жизнь и сущность живая.
Сказавши о томъ, какъ относился Аксаковъ къ языку, мы почти сказали уже объ отношеніяхъ его къ народу, ибо для Аксакова было едино и цльно ‘языкъ — народъ.’ Теперь, на оборотъ, дополнимъ о народ на столько, на сколько это относится къ языку. Русскій народъ, какъ и языкъ, вдалъ Аксаковъ существомъ живымъ и цлымъ, не анатомируя, не примривая, не разбивая по знакамъ и не расписывая исторически: обходясь съ живымъ человкомъ, вдь вы не станете его татуировать значками лтъ, мсторожденія, родственныхъ связей? Порядочный человкъ не станетъ въ живомъ разговор учащать ‘превосходительствомъ,’ ни принимать въ разговор подобныхъ титуловъ: Аксаковъ не заботился ни о превосходств, ни о первобытности, ни объ историческихъ привилегіяхъ своего народа. Онъ могъ говорить, какъ самъ народъ, цльнымъ древнимъ, лтописнымъ, актовымъ, псеннымъ языкомъ, могъ, мы видли, вести на семъ язык дружескую переписку: между тмъ, какъ самъ же народъ, онъ писалъ языкомъ современности, не гнушаясь нисколько ни младшими, ходячими формами, ни даже иностранными оборотами и словами, Даль, другаго происхожденія и развитія, испугался бы этого какъ признака иностранной природы, современные Чехи гордятся, слпивши тысячи формъ на собственномъ нарчіи, съ нмецкихъ словъ и выраженій, для понятій Австрійской цивилизаціи. Все это, согласны, вредило отчасти писанной Граматик и готовленному изданію, но, что длать, это было такъ, Аксаковъ не допускалъ ни для познанія народа, ни для уразумнія языка никакой вншней цли. Хомяковъ логизировалъ въ язык для шутки, для остроумнаго сближенія и прозелитизма адептамъ, Гильфердингъ, отсюда же начавши, штудировалъ въ язык для исторіи: Аксаковъ не любилъ шутки, не подчинялъ ни языка, ни народа вншней исторіи, а зналъ и познавалъ языкъ или народъ для самого же языка и народа. ‘Въ народъ’ онъ не ходилъ, имя его въ себ и въ общей жизни съ собою, ‘ къ народу ‘ не обращалъ, хотя первый же съ Хомяковымъ посщалъ въ извстную эмоху кружокъ Рыбникова и конечно однимъ своимъ ‘присутствіемъ’ направилъ кружокъ къ той дятельности, которая оказала впослдствіи богатые плоды для открытія и собранія народныхъ памятниковъ. Ни благодтельствовать народу, ни превозносить и декорировать его, ни костюмироваться имъ, ни писать или издавать что ни будь ‘ для народа/ ни выставлять народъ для завоеванія ему силы или славы, ничего этого не позволялъ себ Аксаковъ: и также точно обходился съ языкомъ. Не налагая на себя въ сихъ отношеніяхъ ни подвига, ни аскетизма, ни усилій жертвы, онъ жилъ, говорилъ и дйствовалъ какъ самъ народъ — въ его теперешнемъ положеніи. Народная жизнь и жизнь личнаго бытія сливалась, представляя взаимное сходство и почти тождество: богата силами и творчествомъ, глубока мыслію, дйственна словомъ, проста, природна, существенна, замкнута въ себ — по безучастію вншней исторіи, даже безъ голоса — чтобы пть, какъ смолкаетъ нын псня въ самомъ народ, отчасти безъ письма и грамоты, и отсюда столько затрудненій автору при переход къ написанію Граматики. Но, если въ какомъ лиц Русскій народъ сознавалъ себя, вдалъ законы, потребности и надежды своего бытія, росъ знаніемъ и зналъ всю творческую мру своего возраста, — это въ Аксаков. Мы бы не допустили его, еслибы сверхъ чаянія пожелалъ онъ ‘издавать’ и ‘комментировать’ текстъ народныхъ творческихъ произведеній: но имъ были мы поддержаны на семъ пути, съ нимъ посл Киревскаго положили начало изданіямъ, ему мы обязаны истолкованіемъ высшаго богатырски-народнаго образа Ильи Муромца, и, посл смерти Аксакова, отпечатали первыми псни объ этомъ первомъ богатыр, думая про себя, какъ будто мы водружаемъ памятникъ самому Константину Сергевичу Аксакову. Ни одинъ, кажется, комментарій къ тексту Былины не переняли мы у сего старшаго истолкователя Былинъ: и до сихъ поръ, въ каждомъ вопрос, вынуждающемъ задуматься, беремъ передъ взоры т очерки, всматриваемся пристально въ т рисунки богатырей, которые Аксаковъ, ‘не умя’ рисовать, чертилъ про себя, эти безъискусственные образы, набросанные почти дтской рукою, такъ врны со всмъ, что мы узнаемъ дальше и дальше, что посмотрвши на нихъ каждый разъ мы пріобртаемъ поддержку правильному взгляду, разъясненіе всякому туману, насъ окружающему.
Исчерпать разъясненіемъ вс отношенія Аксакова къ Русскому языку и народу нтъ никакой возможности: тутъ даже не было отношеній, какъ будто между двумя сторонами, тутъ была общая жизнь, какъ будто въ одномъ существ, а разъяснить вполн жизнь цльнаго существа — значило бы прожитъ ею. Довольно, если мы успли очертить хотя приблизительный обликъ сей жизни.
Теперь, посл всего сказаннаго о Граматик, объ автор ея, корректур и редакціи, понятны будутъ, кажется, наши Примчанія и Прибавленія въ ихъ истинномъ смысл. Мы совершенно безпристрастны и къ недостаткамъ труда, и къ достоинствамъ автора, не скрывая первыхъ и не выставляя вторыхъ: но въ томъ и другомъ случа мы нисколько не имемъ въ виду критики, замняя ее истолкованіемъ текста, развитіемъ началъ, въ немъ лежащихъ, и продолженіемъ работы, на него положенной. Все, что при этомъ оказалось бы прибавленнаго въ подробностяхъ, примрахъ и матеріальной обстановк, все это, предназначенное въ отвращеніе заблужденій и неосторожныхъ нареканій произведенію, въ собственныхъ глазахъ нашихъ не иметъ большой цны: оно пособляетъ вншнему изданію, но не видоизмняетъ, не расширяетъ самаго дла и обязано только тому, что мы позже родились и посл автора остались въ живыхъ.— Есть впрочемъ сторона и важне. Сочинитель, человкъ неудержимой мысли, всего ближе подходилъ къ тому образу, который выраженъ словами Великаго Учителя ‘языковъ’ о самомъ себ, — ‘задняя забывая, въ предняя же простирайся:’ особенность эту въ нашемъ автор мы уже достаточно разъяснили. Тамъ, гд онъ спшитъ впередъ и пытаетъ новыя данныя, оставляя часто позади неоднократныя и даже лучшія толкованія вопросу, тамъ, гд набрасываетъ начала высшія, намчаетъ пути новые, которыхъ не усплъ уже ни развить, ни опредлить вполн, тогда какъ они вяжутся тсно со всмъ предыдущимъ и вытекаютъ изъ цльнаго творческаго воззрнія: тамъ, если подстрочныя наши оговорки и ссылки уже недостаточны, если мало одной редакціи текста, мы длаемъ обширне сводъ всхъ положеній сочинителя по данному вопросу къ единству, тамъ мы сами вступаемъ на путъ его съ дальнйшимъ изслдованіемъ или выводомъ. И плодъ авторскаго творчества, и духъ его остаются во всей неприкосновенности, съ нихъ мы начинаемъ и къ нимъ возвращаемся: но здсь мы самостоятельны. По примру самого автора, мы чуждаемся склонности — ‘jurare in verba magistri,’ и магистра столь не притязательнаго на учительство: мы не выписываемъ его словъ при нашихъ собственныхъ, не указываемъ на нихъ перстомъ, мы явно рознимся отъ него въ способ, пріемахъ, ход изслдованія и не рдко даже въ часностяхъ вывода,— это легка отличить каждому взору: а замтить единство нашихъ воззрній съ воззрніями автора въ ихъ сущности, оцнятъ, общую цлость и нашего, и авторскаго взгляда, — предоставляемъ тому, кто внимательно будетъ читать обоихъ, занимаясь самъ тми же вопросами. Безъ сихъ послднихъ условій, — мы и не просимъ, не ожидаемъ читателей. По тому же самому? мы предполагаемъ въ нихъ непремнно интересъ и достаточно подготовительныхъ свдній: говоря, на примръ, что Именительный на us переносится въ 4-мъ Латинскомъ склоненіи съ Родительнаго, а отсюда us переходитъ на Именительный склоненія 2-го, возражая K. С. Аксакову, что при этомъ ‘полусуффиксъ’ его обличаетъ въ себ слды старшаго склоненія, въ коемъ s игралъ роль ‘флексіи, ‘ мы не цитуемъ ни страницъ Аксакова, ню прибавляемъ опредленія этихъ терминовъ и не воображаемъ, весьма впрочемъ возможнаго, читателя, который изумился бы, какимъ способомъ us можетъ перенестись съ 8-й страницы Латинской граматики на 4-ю, а съ 4-й, изъ напечатанныхъ примровъ Латинскаго классицизма, подняться въ эпоху за тысячи лтъ передъ P. X., когда еще не писали по Латыни и не было самого Рима. Равнымъ образомъ, какъ и Аксаковъ, мы своими указаніями никому не проповдуемъ, ни на чемъ не настаиваемъ и ни въ чемъ не силимся убдить: увренные, что со временемъ это настанетъ для иныхъ само собою, мы, въ тон нашего автора, продолжаемъ здсь бесду съ нимъ, какъ вели ее часто и по долгу съ нимъ живымъ. Въ пятнадцать лтъ нашего печатнаго молчанія и объ. немъ, и объ его Граматик, бесда эта однако же не прерывалась для нашего ума и сознанія: все, что мы ни изучали въ этотъ промежутокъ по вопросамъ языка, мы продолжали поврять мнніями K. С. Аксакова и, находя что либо новое, мысленно обращались къ нему. Пора же и у мста выразить теперь это словомъ, хотя отчасти.
Особенно оказалась потребность ‘бесды’ сего рода въ самомъ важномъ отдл Граматики. Какъ есть въ самой жизни языка, лрошедши въ изложеніи труда своего чрезъ Двойственное число склоненія ко Множественному, авторъ достигъ до того ршительнаго рубежа, гд не только выясняется, но даже ‘обнажается’ флексія рода, числа и падежа, откуда, какъ съ вершины, раскрываются предъ взоромъ вс извилины пройденнаго языкомъ пути и начинается, съ сей же высшей ступени, обратное поступаніе: упраздняется Двойственное, какъ переходное, точне опредляется Единственное, отвлеченный по происхожденію и задач, Средній родъ крпнетъ видимо и вещественно, разоблачая, въ конфигураціи своихъ формъ, нити Женскаго и Мужскаго организма, а надъ ними старшаго Общаго, числовое и четное соединеніе роднится съ количествомъ и матеріаломъ стихійнымъ, съ собирательною массою, движеніе склоненія престаетъ, возвращаясь къ словообразованію, передавая туда свою подвижную флексію, въ качеств окрпшаго суффикса, для дальнйшей экономіи языка, изъ всего склоненія съ падежами возстановляется полное слово, имя, форма имени, качество звуковъ, сведя въ ход склоненія свои счеты съ числомъ, съ количествомъ и суммою звуковъ, выигрываетъ новыя отличія и особенности, давая ими знать, каково оно и къ чему способно на дл, долгота и краткость гласныхъ, попытавши разныя сочетанія, призвавши въ пособіе своему развитію и полугласные, и двоегласные разнаго разряда, выдвигаетъ за собою на сцену, для различенія падежей, чиселъ и родовъ, еще новое условіе — удареніе, какъ нчто отдльное, удареніе, посл нсколькихъ варіацій, сдерживаетъ свою подвижность, получая опредленное мсто — для одного рода, числа и падежа тутъ, для другаго тамъ и инд, съ пріостановкою движенія на его новомъ результат, — не само для себя, а для нашего взора и наблюденія, — временно пріостанавливается творчество языка, покоится духъ и впереди готовится ему новый вопросъ матеріала на созиданіе. Все это, такъ или иначе, короче или подробне, затронуто или разъяснено нашимъ авторомъ на разныхъ стадіяхъ пути при изложеніи ‘Граматики’, но, когда дошло именно до числа Множественнаго въ сравнительномъ изученіи, когда предстояло дать ршительный выводъ и обратиться съ общимъ заключеніемъ къ предыдущему, когда, повинуясь сей задач, авторъ началъ то ‘прибавлять’ въ конц, то ‘пересматривать’ съ начала,— тогда, какъ мы говорили, физическія силы его начали ослабвать. И, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, самый духъ организаціи готовился покинуть мощную натуру. Замолчать вмст съ авторомъ на этомъ же пункт — значило бы покинуть его въ минуту самую важную: напротивъ, съ этого же именно пункта, сочли и мы обязанностью прибавить нсколько самостоятельныхъ замчаній. Не общаемъ здсь ничего полнаго и законченнаго: сообщаемъ лишь въ той мр, въ какой слдуемъ за K. С. Аксаковымъ.
Такъ располагается въ конц Граматики наше ‘Особое Прибавленіе’ всего боле о падеж Шестомъ, то есть Соединительномъ, Творительномъ и Относительномъ, — въ этомъ все наше главное.
При этомъ бросаемъ отчасти взглядъ и на другіе падежи, хотя въ подстрочной замтк при текст сказали уже достаточно о Дательномъ.
Съ той же точки зрнія и въ связи съ числомъ Множественнымъ, касаемся судебъ Двойственнаго, равно какъ основныхъ началъ Единственнаго.
Данныя о род, гласности и удареніи входятъ сюда или мимоходомъ, или какъ средство для главной цли.
За всмъ этимъ останется безъ разъясненія одинъ еще, существенно важный, вопросъ языка: связь mjkcmu съ глаголомъ, склоненія со спряженіемъ. Уже А. Ст. Хомяковъ, давно въ живой бесд, затрогивалъ своимъ пытливымъ умомъ эту любопытную задачу: наши виды, ближайшіе къ форм слова и къ имени, онъ спрягалъ по Латинскому спряженію временъ, а обратно Латинское спряженіе формировалъ нашими видами. Это послужило предметомъ дальнйшихъ нашихъ разговоровъ съ K. С. Аксаковымъ: мало по малу опредлились довольно яркія точки сближенія — между лицами глагола и падежами, въ процесс спряженія и склоненія, а за тмъ располагались своими рядами и дальнйшія группы. Случай, какъ всегда бывало для обоихъ, — при появленіи одного филологическаго опыта въ печати,— вызвалъ къ изложенію взглядовъ и начало новаго труда выразилось взаимною нашею перепискою о видахъ Русскаго и Славянскаго глагола. Но обстоятельства и вскор смерть K. С. Аксакова перервали начатое: а Издатель II-го тома Сочиненій покойнаго (стр. 652) наводитъ на мысль, что наша переписка гд-то исчезла. Возобновлять такія начала уже поздно: а наше продолженіе, въ черновыхъ запискахъ и замткахъ, едва ли когда ни будь появится свту.

П. Безсоновъ.

1875.
Бессонов Петр Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. О славянском народном песнотворчестве, Бессонов Петр Алексеевич, Год: 1868
  2. О Послании к Римлянам, Бухарев Александр Матвеевич, Год: 1917
  3. Эразм Ротердамский, как сатирик, Преображенский Александр Григорьевич, Год: 1879
  4. Из истории немецкой литературы XIX века, Ремезова Вера Митрофановна, Год: 1890
  5. А. Богданов. Эмпириомонизм. Статьи по философии, Бердяев Николай Александрович, Год: 1905
  6. Юлий Цезарь (Шекспира), Шестов Лев Исаакович, Год: 1902
  7. Художники зверей и ‘Мертвой природы’, Трубников Александр Александрович, Год: 1911
  8. Лев Толстой, как зеркало русской революции, Ленин Владимир Ильич, Год: 1908
Электронная библиотека