От Франциска Петрарки потомству привет, Петрарка Франческо, Год: 1370 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

Автобіографія Франц. Петрарки.

Петрарка родился въ 1304 г., умеръ въ 1374 г., шесть столтій — немалый срокъ. На протяженіи этихъ шести столтій его имя было извстно всякому образованному человку въ Европ, и непрерывно на разныхъ языкахъ печатались и читались книги о немъ. Память человчества экономна и практична: изъ великаго обилія образовъ, именъ и дяній, возникшихъ въ прошломъ, она хранить поздне лишь т, которые еще не использованы въ конецъ, которые содержатъ въ себ еще нчто живое и потребное для жизни, она отбираетъ увренно, по какому-то безошибочному чутью, сметая все остальное, какъ соръ, въ быстро уносящую рку забвенія, и нужное крпко хранитъ, пока оно нужно. Высшая задача историка, внецъ его усилій — понять и показать, что еще уцлло въ явленіи прошлаго, чмъ оно еще живо и нужно. Оболочка за оболочкой онъ снимаетъ съ явленія его историческія опредленія, пока обнажится живое ядро, и тмъ самымъ историкъ становится въ рядъ важнйшихъ дятелей настоящаго. Ибо это ядро, скрытое въ отмершей шелух, надо не только благоговйно хранить, какъ длаетъ толпа въ своемъ смутномъ чаяніи: надо вылущить его и сдлать зримымъ, чтобы люди познали его питательную силу. Естественно, что люди больше двадцати вковъ помнятъ имя Эсхила и больше шести — имя Данте, потому что и Эсхилъ и Данте имъ еще нужны, но тотъ оказываетъ людямъ истинную услугу, кто уметъ раскрыть предъ нимъ творчество того и другого, и прямо или черезъ историческій анализъ ввести ихъ въ самый круговоротъ животрепещущей дйствительности.

Изъ великихъ людей прошлаго лишь немногіе такъ осязательно-своевременны, такъ кровно родственны намъ, какъ Петрарка. Пусть ученые доказываютъ, что онъ былъ образованнйшій человкъ своего времени и геніальный писатель, что онъ положилъ начало свтской учености въ Европ и гуманизму въ Италіи: все это относится къ прошлому, и насъ непосредственно не волнуетъ, научные знанія и методы Петрарки кажутся теперь дтскимъ лепетомъ, его латинскихъ трактатовъ никто не читаетъ, и если бы онъ былъ только тмъ, за что обычно выдаютъ его историки — родоначальникомъ итальянскаго Возрожденія,— ему и подобало бы мсто только въ исторіи той эпохи. Даже его итальянскіе сонеты, читаемые донын, сами по себ, вн связи съ его личностью, не оправдали бы его славы, потому что, несмотря на всю ихъ формальную прелесть, они оставляютъ насъ холодными. Петрарка-дятель принадлежитъ исторіи, чуждъ намъ также Петрарка-поэтъ, но стоитъ кому-нибудь изучить его дятельность и и его поэзію, и чрезъ то воскресить его живой образъ,— мы съ удивленіемъ видимъ, что въ этомъ лиц есть черты поразительнаго сходства съ нами, такъ что почти не врится, что онъ отдленъ отъ насъ такимъ огромнымъ промежуткомъ времени.

Родственность Петрарки съ нами заключается въ томъ, что онъ былъ первымъ (по крайней мр— первымъ, сумвшимъ разсказать о себ) человкомъ новаго времени, постигнутымъ тою болзнью внутренняго раздвоенія, которою съ тхъ поръ, чмъ дале, тмъ чаще и глубже, болетъ культурное человчество. Если подъ культурою слдуетъ понимать сознательное отношеніе къ себ и къ міру,— а иного опредленія, кажется, нельзя дать культур,— то само собою ясно, что росту культуры неизбжно сопутствуетъ возростающая гипертрофія сознательнаго начала въ каждой отдльной личности. Та золотая непосредственность, которая характеризуетъ утро жизни и дтство человчества, исчезаетъ, мысль разлагающая, взвшивающая, оцнивающая, ищущая причинъ и ставящая дли, мысль, не властная не быть собою, становящаяся мукою, какъ только она не находитъ причины или не видитъ дли, даже причины и цли самой себя,— мысль порабощаетъ себ чувство, волю. Не мышленіе философа, пролагающее дальнюю тропу, не мысль-озареніе, знакомая творческимъ умамъ, но тотъ вертлявый бсенокъ, который на лету успваетъ схватить, обнюхать и смять всякій цвтокъ, едва только сорванный человкомъ, это мелкое неугомонное самосознаніе всякаго чувствованія, всякаго движенія воли, оглядка и взвшиваніе, гд вся острота вкуса обращена на вопросъ о смысл предмета, такъ что самое созерцаніе его, а слдовательно, и любовь къ нему, за недосугомъ не могутъ возникнуть, — вотъ могучее походное орудіе культуры и тягчайшее проклятіе культурнаго человчества. Кто сознаетъ эту болзнь или уметъ наблюдать ее вокругъ себя, тому, если онъ знаетъ латинскій языкъ, я далъ бы въ руки тяжелый фоліантъ латинскихъ сочиненій Петрарки, изданный въ Базел въ 1581 году, онъ будетъ читать эту ветхую книгу съ горячимъ волненіемъ и участіемъ, какъ всть отъ далекаго друга.

Съ первыхъ дней своей зрлости и до конца Петрарка жилъ одинъ, какъ въ пустын, наслаждаясь бесдами съ самимъ собою. Многіе годы онъ и дйствительно жилъ въ полномъ уединеніи, но и при дворахъ князей онъ оставался одинокимъ. Ему никогда не бывало скучно съ самимъ собою. Онъ точно первый изъ людей открылъ глаза на всю природу: на себя, на людей, на міръ,— больше всего на себя самого. Онъ анализировалъ все, но еще не въ такой степени, какъ мы: онъ умлъ еще заодно и видть вещи, а видть — значитъ наслаждаться. Поэтому онъ былъ счастливъ, какъ никто до него, онъ различалъ уже индивидуальности бытія, четкіе контуры явленій, вплоть до мельчайшихъ, и эти контуры радовали его своимъ неповторяемымъ своеобразіемъ и своею четкостью, и образъ каждой вещи, отпечатавшейся въ немъ самомъ, становился для него затмъ новой вещью и, стало быть, новымъ источникомъ наслажденія, потому что, опять-таки, какъ никто до него, онъ почти осязательно ощущалъ въ себ присутствіе каждаго своего чувства, каждой мысли, какъ нумизматъ, съ любовью перебирающій свою коллекцію. Эта способность чувствовать каждую свою эмоцію, какъ недлимое, сдлала его неподражаемымъ лирикомъ, потому что каждый его сонетъ есть законченное изображеніе одного едва уловимаго движенія души изъ сплошного потока многихъ такихъ-же, составлявшихъ однообразную исторію его платонической любви къ Лаур. Мюссе сказалъ о немъ: ‘Онъ одинъ умлъ схватывать на лету мгновенныя біенія сердца, получивъ въ даръ улыбку, онъ чертилъ ея образъ остріемъ золотого рзца на чистомъ алмаз’.

Итакъ, онъ жилъ еще столько же вн себя, сколько въ себ самомъ, такъ какъ мы уже очень мало живемъ вн себя, т. е. въ непосредственномъ созерцаніи вещей, но онъ уже много жилъ мыслью и самосознаніемъ. Въ немъ, мы сказали бы теперь, уже сильно развита рефлексія, и первобытная гармонія въ немъ нарушена. Вотъ врнйшій признакъ: цльный человкъ, древній и средневковый, безсознательно постигалъ необъяснимость ирраціональнаго и не посягалъ на нее, напротивъ, Петрарка склоненъ ко всему ирраціональному въ себ и въ мір подходитъ съ мриломъ разсудка, онъ логически разбираетъ вс нравственныя явленія и, живя на дл, разумется, ирраціонально, т. е. повинуясь всмъ своимъ страстямъ, неустанно повряетъ разумомъ Свою страсть, чтобы раскрытіемъ ея смысла оправдать ее или обнаруженіемъ ея безсмысленности истребить ее. Первое удается ему плохо, второе не удается совсмъ, но потребность анализа — владыка надъ нимъ, онъ снова и снова разбираетъ, ищетъ новыя стороны въ явленіи и находитъ новые аргументы, то истощаясь въ усиліяхъ, то наслаждаясь обиліемъ или остроуміемъ своихъ мыслей — два обычныхъ чувства, поперемнпо сопутствующихъ сухой и эгоистической работ разсудочной мысли. Онъ могъ искренно врить, что въ немъ горитъ святая жажда улучшить нравственно самого себя и усовершенствовать своихъ ближнихъ: мы этого не видимъ, напротивъ, намъ кажется, что будь у него власть, онъ все, начиная съ собственной грховности, оставилъ бы какъ оно есть, чтобы и впредь имть предметъ для раціонализированія (и еще потому, что онъ все это любитъ). Но его сндаетъ демонъ рефлексіи.

Петрарка написалъ огромное количество писемъ на латинскомъ язык, чрезвычайно пространныхъ и подробныхъ, они тогда же распространялись въ копіяхъ, и на нихъ въ значительной степени была основана его прижизненная слава, онъ самъ дорожилъ ими: подъ старость онъ тщательно собралъ ихъ, расположивъ въ хронологическомъ порядк. Онъ писалъ безъ разбора обо всемъ, что его занимало: то трактовалъ философскіе вопросы, то излагалъ свои мысли и чувства по поводу всевозможныхъ, часто ничтожныхъ событій своей жизни, вслухъ мечталъ, публично спорилъ самъ съ собою и каялся въ грхахъ, словомъ, добросовстно и съ увлеченіемъ описывалъ вс будничныя движенія своего духа, какъ прилежный путешественникъ сталъ бы описывать шагъ за шагомъ все виднное имъ въ пути. Эти латинскія письма носятъ совершенно тотъ же характеръ, какъ его знаменитые сонеты, едва ли еще гд можно найти въ міровой литератур такое гармоническое сочетаніе глубокой плавности духа, мягко клубящагося въ неудержимомъ движеніи, съ четкой бисерностью отдльныхъ состояній. Такова бываетъ игра геніальныхъ музыкантовъ, и душевная жизнь Петрарки дйствительно въ высшей степени музыкальна. Онъ былъ геніальный артистъ и первый же, самый счастливый свой слушатель. Онъ наслаждался богатствомъ своего духа, зналъ себя, какъ единственнаго прекраснаго, царственно-богатаго, и былъ поэтому такъ тщеславенъ, что многимъ біографамъ обращеніе къ его тщеславію мшало оцнить по справедливости его подлинное величіе.

Эта живость воспріятій и, еще больше, это обиліе и красочность внутреннихъ переживаній опредлили и вншнюю жизнь Петрарки. Она сложилась въ формы безпримрныя не только въ ту эпоху, но и на нсколько вковъ впередъ, зато очень обычныя въ наше время. Онъ захотлъ и сумлъ прожить одинъ, вн корпораціи и вн традиціонныхъ профессій, независимымъ человкомъ и свободнымъ художникомъ, въ такое время, когда никто не жилъ одинъ, но всякій съ юныхъ лтъ, по крайней мр формально, становился подъ защиту корпораціи. Петрарка также былъ каноникомъ, и даже усердно выпрашивалъ бенефиціи,— иначе ему нечмъ было бы жить, — но его судьба была чистой синекурою. Онъ много путешествовалъ по Италіи и Франціи и часто подолгу, но два и по три года, жилъ въ полномъ одиночеств, только со своими мыслями и книгами, въ крохотной усадьб недалеко отъ Авиньона. Это сельское уединеніе уже прославленнаго писателя, продолжавшееся съ перерывами 16 лтъ, наполненное бодрымъ и неустаннымъ творчествомъ, боле всего поражаетъ въ біографіи Петрарки. Только пять и шесть вковъ спустя, и то лишь рдко, можно встртить другіе примры такого властнаго самоутвержденія, такой совершенной способности удовлетворяться самимъ собою: Петрарка въ Воклюз, Вольтеръ въ Ферне, Левъ Толстой въ Ясной Полян — ихъ только три подобнаго калибра за все новое время. Незнатный и бдный каноникъ, только человкъ пера, Петрарка крпко стоитъ на своихъ ногахъ, идетъ одинъ, безъ опоръ, своимъ особымъ путемъ, въ твердой увренности, что самая его жизнь есть высокая цнность, что люди не могутъ не восхищаться ею и не слушать благоговйно, что онъ иметъ имъ сказать. Онъ неуклонно говоритъ имъ о себ, какъ онъ живетъ, что чувствуетъ поминутно,— онъ проникнутъ! почти торжественнымъ чувствомъ значительности своей духовной жизни,— и люди дйствительно смотрятъ на него съ восторженнымъ удивленіемъ, потому что онъ въ самомъ дл — власть имущій, посмвшій вполн быть самимъ собой. Слава Петрарки при его жизни была такъ же безпримрна, какъ его жизнь: простые люди предъ нимъ благоговли, образованные преклонялись предъ нимъ съ глубокимъ почтеніемъ, короли и владыки ласкали его. А онъ любилъ славу больше всхъ благъ, и не скрывалъ этого, хотя хорошо зналъ, что надо искать не мірской славы, а спасенія своей души.

Это противорчіе!— одно изъ многихъ въ немъ: онъ весь сотканъ изъ противорчій. Я люблю эти противорчія натуры, богатство ихъ внутренней жизни и ихъ душевныя муки, залогъ восхожденія по крутымъ ступенямъ. Петрарка презиралъ зависимость придворной жизни, любилъ досугъ и свободу,— и, однако, годы цлые жилъ при дворахъ, мелкихъ итальянскихъ князей, онъ исповдовалъ христіанское смиреніе, и былъ нестерпимо тщеславенъ, двадцать лтъ воспвалъ Лауру и имлъ двухъ дтей отъ неизвстной женщины, считалъ грхами и любовь и стяжаніе, и жажду славы и однако, жаждалъ всего, что осуждалъ, и всю жизнь гршилъ, гршилъ и каялся. Въ его душевной жизни легко прослдить три теченія, которыя поперемнно перекрещивались: врожденныя наклонности и страсти, здравый смыслъ и на вру принятая религіозность. Петрарка рано началъ размышлять о грховности своей и мірской, рано началъ каяться и учительствовать на религіозно-моральныя темы, но до половины его жизни его показаніе и его проповдь носили явно литературный характеръ: въ нихъ не слышно нравственнаго одушевленія или подлинной скорби. На пятомъ десятк въ характер Петрарки произошелъ переломъ. Въ конц 1347 года онъ выхалъ изъ Воклюза, полный радужныхъ надеждъ на возстановленіе Италіи и, можетъ быть, втайн самъ мечтая сыграть видную роль рядомъ съ Кола ли Ріенцо. Въ Воклюзъ онъ вернулся только четыре года спустя, сломленный и постарвшій, попытка Кола ли Ріенцо не удалась, страшная чума, свирпствовавшая почти два года, унесла Лауру и многихъ ближайшихъ друзей Петрарки. Съ этихъ поръ Петрарка становится набожне, глубже мыслитъ, искренне скорбитъ, вмст съ тмъ, какъ будто усиливается его нервная тревожность,— онъ чаще прежняго пускается въ путь и здитъ безъ цли изъ города въ городъ, точно что его гонитъ.

Во вторую половину жизни было написано самое замчательное его произведеніе — три діалога по-латыни ‘о презрніи къ міру’ или ‘о борьб своихъ заботъ’. Оно въ высшей степени чуждо намъ по форм, но въ немъ бьется мысль нашего времени, имъ Петрарка больше всего намъ родной. ‘Часто и съ сокрушеніемъ я размышляю о томъ, какъ я вошелъ въ эту жизнь, и какъ мн придется уйти изъ нея. И вотъ случилось недавно, когда я лежалъ но объятый сномъ,— хотя обыкновенно больной духъ бываетъ внезапно охваченъ дремотой,— а томимый страхомъ и въ полномъ сознаніи, я увидалъ передъ собою женщину неописуемаго сіянія и блеска. Ея паружпость была такова, какую люди мало знаютъ, но ея одежды и лицо обличали въ ней дву. Она вошла невдомымъ путемъ, и между тмъ, какъ я, ошеломленный необычнымъ свтомъ, не могъ поднять глаза навстрчу лучамъ, которые струило солнце ея очей, она сказала такъ: ‘Не трепещи, и пусть невиданное явленіе тебя не смущаетъ. Я сжалилась надъ твоимъ блужданіемъ и издалека сошла сюда, чтобы еще во время послать теб помощь. Довольно, слишкомъ довольно былъ донын прикованъ къ земл твой отуманенный взоръ. Если эта смертная юдоль такъ сильно прельщаетъ твои глаза, что же, ты думаешь, будетъ, когда ты поднимешь ихъ на вчное?’ Говорившая такъ была Истина, ей сопутствовалъ бл. Августинъ, ему, какъ испытавшему въ жизни т же соблазны и преодолвшему ихъ, она предложила вступить въ бесду съ гршникомъ. ‘Ты — наилучшій цлитель извданныхъ тобою страстей. Попытайся, не удастся ли теб какимъ-либо способомъ ослабить столь тяжкій недугъ’. И вотъ между Августиномъ и Францискомъ завязывается трехдневная бесда, гд Францискъ исповдуется, а Августинъ анализируетъ его дла и побужденія и старается довести его до сознанія ихъ грховности. Въ міровой литератур не много психологическихъ документовъ такой глубины и топкости, какъ эти діалога раздвоившейся души. Изумительна отчетливость внутренняго ясновиднія Петрарки, но еще боле изумителенъ самый составъ чувствованій, наблюдаемыхъ имъ въ себ. Эта книга — геніальный автопортретъ человка, уже безвозвратно утратившаго непосредственность духа, но, въ отличіе отъ насъ, еще не оторвавшагося отъ природы. Онъ уже смотритъ извн на свою и міровую жизнь и потому уже чувствуетъ ихъ призрачными, но это чувство въ немъ!— еще только болзнь, еще не вошло въ его плоть и кровь, еще не пропитало, и не парализуетъ его воли: его страсти еще полнокровны, здоровый аппетитъ на жизнь еще цлъ. Такъ онъ стоитъ предъ нами въ этой книг человкомъ двухъ культуръ, послдышемъ старыхъ и предтечею новыхъ поколній, намъ радостно слышать въ немъ живой отзвукъ того далекаго времени, когда люди еще крпко и безотчетно любили жизнь, и трогательно узнавать въ немъ зачатки нашихъ горестныхъ недоумній предъ тайнами судьбы и вчности. Въ минуты наибольшей чуткости онъ зналъ даже то общее томленіе духа, которое сотни лтъ тому спустя было названо міровой скорбью,— страхъ, и отвращеніе не къ чему-нибудь въ отдльности, но ко всему бытію въ цломъ, состояніе духа, которое онъ называлъ acidia. Въ діалогахъ съ Августиномъ онъ подробно изобразилъ это состояніе. Архаическимъ и наивнымъ языкомъ онъ описываетъ чувства, такъ близко знакомыя намъ и столь жизненныя.

Авг. Ты одержимъ какой-то убійственной душевной чумою, которую въ новое время зовутъ тоскою (acidia), а въ древности называли печалью (aegritudo).

Франц. Самое имя этой болзни повергаетъ меня въ трепетъ.

Авг. И не удивительно, такъ какъ она давно и тяжко терзаетъ тебя.

Франц. Каюсь, что такъ. Къ тому же, почти во всемъ, что меня мучаетъ, есть примсь какой-то сладости, хотя и обманчивой, но въ этой скорби все такъ сурово, и горестно, и страшно, и путъ къ отчаянію открытъ ежеминутно, и каждая мелочь толкаетъ къ гибели Несчастную душу. Притомъ, вс прочія страсти донимаютъ меня хотя частыми, но краткими и скоропроходящими вспышками, эта же чума по временамъ схватываетъ меня такъ упорно, что безъ отдыха истязаетъ меня цлые дни и ночи, тогда для меня нтъ свта, нтъ жизни: то время подобно кромшной ночи и жесточайшей смерти. И, что можно назвать верхомъ злополучія, я такъ упиваюсь своей душевной борьбой и мукой, съ какимъ-то жалкимъ сладострастіемъ, что лишь неохотно отрываюсь отъ нихъ.

Авг. Объясни точне, что тебя угнетаетъ, и ея причину! Итакъ, скажи мн, что огорчаетъ тебя до такой степени? Сумятица ли повседневной жизни, или тлесная боль, или какой-нибудь ударъ жестокой судьбы?

Франц. Ничто въ отдльности изъ названнаго тобою. Будь я испытуемъ въ единоборств, я несомннно устоялъ бы, теперь же я гибну подъ натискомъ цлаго войска.

Авг. Объясни точне, что тебя угнетаетъ.

Франц. Каждый разъ, какъ судьба наноситъ мн одну какую-нибудь рану, я остаюсь твердъ и неустрашимъ, памятуя, что уже не разъ, тяжко пораженный ею, я выходилъ побдителемъ. Если вскор затмъ она наноситъ мн вторую рану, я начинаю нсколько колебаться, когда же за тми двумя слдуютъ третья и четвертая рана, тогда я поневол, не бгомъ стремительнымъ, но шагъ за шагомъ, отступаю въ крпость разума. Но если судьба обрушивается на меня всей своей ратью и, чтобы сокрушить меня, скликаетъ и образы человческихъ бдствій, и воспоминаніе о пережитыхъ мукахъ, и страхъ грядущихъ, тогда-то, тснимый со всхъ сторонъ, до ужаса напуганный такимъ скопленіемъ бдъ, я стенаю, и тогда возникаетъ эта тяжкая скорбь, какъ если кто окруженъ безчисленными врагами, и нтъ ему выхода, нтъ ни надежды на пощаду, ни утшенія, но все грозитъ ему гибелью — уже воздвигнуты осадныя машины, вырыты подземные ходы, уже шатаются башни, лстницы уже приставлены къ укрпленіямъ, крюки зацплены за стны, и огонь бжитъ по крышамъ, видя со всхъ сторонъ сверкающіе мечи и грозныя лица враговъ, сознавая близость своей гибели, можетъ ли онъ не страшиться и не скорбть, когда и безъ этихъ ужасовъ одна потеря свободы есть для мужественнаго человка величайшее страданіе?

Авг. Ты похожъ на тхъ, кто изъ-за любого ничтожнаго оскорбленія воскрешаетъ въ своей памяти весь рядъ минувшихъ обидъ.

Франц. Ни одна рана во мн не настолько стара, чтобы она была излечена забвеніемъ, по вс болящія свжи, и если что отъ времени могло бы зажить, судьба такъ часто ударяла по тому же мсту, что рубецъ никогда не стянулъ зіяющей раны. Прибавь сюда еще мою ненависть и отвращеніе къ человческому состоянію, одолваемый всмъ этимъ, я не могу быть глубоко печальнымъ.

——

Вроятно, незадолго до своей смерти Петрарка задумалъ написать свою біографію, единственно для того, чтобы самому, безъ посредниковъ, представить потомству свою жизнь и свой характеръ, въ такомъ важномъ для него дл онъ никому не могъ доврять. Эта автобіографія — въ своемъ род шгісши: она не преслдуетъ никакой назидательной цли, какъ, напримръ, ‘Исповдь’ Августина, не претендуетъ быть и памятникомъ эпохи: Петрарка хочетъ говорить только о себ, въ полномъ сознаніи объективной цнности своего ‘я’ и его исторіи. Автобіографія писана посл 1370 г., такъ какъ въ ней уже упоминается смерть Урбана V, она осталась неоконченной: разсказъ доведенъ въ ней до 1351 г. Каждая строка ея, несмотря на благочестивый тонъ, дышитъ тщеславіемъ, эта смсь дьявольской гордыни съ дланнымъ смиреніемъ — только слдствіе раздвоенности Петрарки, его двойственнаго положенія на рубеж двухъ міровъ.

М. Гершензонъ.

Отъ Франциска Петрарки потомству привтъ.

(Переводъ съ латинскаго)

Ты можетъ быть услышишь что-нибудь обо мн (хотя и то сомнительно, чтобы мое малое и темное имя, проникло далеко чрезъ пространство и время), и можетъ быть, ты пожелаешь узнать, что за человкъ я былъ, и какова была судьба моихъ сочиненій, особенно тхъ, которыхъ слава дошла до тебя, или которыхъ бдное названіе ты слышалъ. И о первомъ сужденія людей будутъ различны, ибо почти каждый говоритъ такъ, какъ внушаетъ ему не истина, а прихоть, поэтому нтъ мры ни хвал, ни хул. Былъ же я одинъ изъ вашего стада, жалкій смертный человкъ, ни слишкомъ высокаго, ни низкаго происхожденія. Моя семья (какъ сказалъ о себ кесарь Августъ) — старинная. И по природ моя душа не была лишена ни прямоты, ни скромности, разв что ее испортила заразительная привычка. Юность обманула меня, молодость увлекла меня, но старость меня исправила и опытомъ убдила въ истинности того, что я читалъ уже задолго раньше, именно, что молодость и похоть — суета, врне, этому научилъ меня создатель всхъ возрастовъ и временъ, который иногда допускаетъ бдныхъ смертныхъ въ ихъ пустой гордын блуждать безъ пути, дабы, понявъ, хотя бы поздно, свои грхи, они познали себя. Мое тло въ юности было не очень сильно, но чрезвычайно ловко, наружность не выдавалась красотою, но могла нравиться въ цвтущіе годы, цвтъ лица былъ свжъ, между блымъ и смуглымъ, глаза живые, и зрніе въ теченіе долгаго времени необыкновенно острое, но посл моего шестидесятаго года оно, противъ ожиданія, настолько ослабло, что я былъ вынужденъ, хотя и съ отвращеніемъ, прибгнуть къ помощи очковъ. Тло мое, во всю жизнь совершенно здоровое, осилила старость и осадила обычной ратью недуговъ.

Я родился отъ почтенныхъ, небогатыхъ или, говоря по правд, почти бдныхъ родителей, флорентинцевъ родомъ, но изгнанныхъ изъ отчизны, въ Ареццо, въ изгнаніи, въ годъ этой послдней эры, начавшейся рожденіемъ Христа, 1804-й, на разсвт въ понедльникъ 20-го іюля. Я всегда глубоко презиралъ богатство, не потому, чтобы не желалъ его, но изъ отвращенія къ трудамъ и заботамъ, его неразлучнымъ спутникамъ. Не искалъ я богатствомъ стяжать возможность роскошныхъ трапезъ, но, питаясь скудной пищей и простыми явствами, жилъ веселе, чмъ вс послдователи Апиція съ ихъ изысканными обдами. Такъ называемыя пирушки (а въ сущности попойки, враждебныя скромности и добрымъ нравамъ) всегда мн не нравились, тягостнымъ и безполезнымъ казалось мн созывать для этой цли другихъ, и не мене самому принимать приглашенія. Но вкушать трапезу вмст съ друзьями было мн такъ пріятно, что никакая вещь не могла доставить мн большаго удовольствія, нежели ихъ нечаянный пріздъ, и никогда безъ сотрапезника я не вкушалъ пищи съ охотою. Боле всего мн была ненавистна пышность, не только потому, что она дурна и противна смиренію, но и потому, что она стснительна. и враждебна покою.

Въ юности былъ я обуянъ страстной, но единой и пристойной любовью, и еще дальше пылалъ-бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила уже гаснущее пламя. Я хотлъ бы имть право сказать, что былъ вполн чуждъ плотскихъ страстей, но сказавъ такъ, я солгалъ бы, одно стажу увренно, что, хотя пылъ молодости и темперамента увлекалъ меня къ этой низости,— въ душ я всегда проклиналъ ее. Притомъ, вскор, приближаясь къ сороковому году, когда еще не было во мн и жара, и силъ довольно, я совершенно отршился не только отъ мерзкаго этого дла, но и отъ всякаго воспоминанія о немъ, такъ, какъ если бы никогда не глядлъ на женщину, и считаю это едва ли не величайшимъ моимъ счастіемъ, и благодарю Господа, который избавилъ меня, еще во цвт здоровья и силъ, отъ столь презрннаго и всегда мн ненавистнаго рабства. Но перехожу къ другимъ вещамъ.

Я зналъ гордость только въ другихъ, но не въ себ, какъ я ни былъ малъ, цнилъ я себя всегда еще ниже. Мой гнвъ часто вредилъ мн самому, но никогда другимъ. Я былъ въ высшей степени жаденъ до благородной дружбы и лелялъ ее съ величайшей врностью, смло хвалюсь этимъ, такъ какъ знаю, что говорю правду. Несмотря на крайнюю раздражительность моего нрава, я быстро забывалъ обиды и крпко помнилъ благодянія. Благоволеніемъ князей и королей и дружбою знатныхъ я былъ почтенъ въ такой мр, которая даже возбуждала зависть. Но такова печальная участь старющихъ, что имъ часто приходится оплакивать смерть своихъ друзей. Величайшіе внценосцы моего времени любили и чтили меня, а почему — не знаю: сами то видли, и съ нкоторыми изъ нихъ я держалъ себя почти такъ, какъ они со мною, вслдствіе чего ихъ высокое положеніе доставляло мн только многія удобства, но ни малйшей докуки. Однако, отъ многихъ изъ ихъ числа, очень любимыхъ мною, я удалился, столь сильная была мн врождена любовь къ свобод, что я всми силами избгалъ тхъ, чье даже одно имя казалось мн противнымъ свобод.

Я былъ одаренъ умомъ, скоре ровнымъ, чмъ проницательнымъ, способнымъ на усвоеніе всякаго благого и спасительнаго знанія, но преимущественно склонны къ нравственной философіи и поэзіи. Къ послдней я съ теченіемъ времени охладлъ, увлеченный священной наукою, въ которой почувствовалъ теперь тайную сладость, раньше пренебреженную мною, и поэзія осталась для меня только средствомъ украшенія. Съ наибольшимъ рвеніемъ предавался я, среди многаго другого, изученію древности, ибо время, въ которое я жилъ, было мн всегда такъ не по душ, что, если бы не препятствовала тому моя привязанность къ любимымъ мною, я всегда желалъ-бы быть рожденнымъ въ любой другой вкъ, и чтобы забыть этотъ, постоянно старался жить душою въ иныхъ вкахъ. Поэтому я съ увлеченіемъ читалъ историковъ, хотя ихъ разногласія немало смущали меня, въ сомнительныхъ случаяхъ я руководствовался либо вроятностью фактовъ, либо авторитетомъ повствователя. Моя рчь была, какъ утверждали нкоторые, ясна и сильна,— какъ мн казалось, слаба и темна, да въ обыденной бесд съ друзьями и знакомыми я и не заботился никогда о краснорчіи, и дивлюсь, что кесарь Августъ былъ одержимъ этой заботою. Но тамъ, гд, какъ мн казалось, самое дло, или мсто, или слушатель требовали иного, я длалъ нкоторое усиліе,— съ какимъ успхомъ, не знаю: объ этомъ пусть судятъ т, предъ кмъ я говорилъ. Только бы я хорошо жилъ, а тому, какъ я говорилъ, я придавалъ мало значенія. Пустое тщеславіе — домогаться славы однимъ блескомъ словъ.

Вотъ какъ частью судьба, частью моя воля распредлили мою жизнь донын. Первый годъ жизни, и то не весь, я провелъ въ Ареццо, гд природа вывела меня на свтъ, шесть слдующихъ — въ Анциз, въ усадьб отца, въ четырнадцати тысячахъ шаговъ надъ Флоренціей. По возвращеніи моей матери изъ изгнанія восьмой годъ я провелъ въ Пиз, девятый и дальнйшіе — въ Заальпійской Галліи, на лвомъ берегу Роны, Авиньонъ — имя этом.у городу, гд римскій первосвященникъ держитъ и долго держалъ въ позорномъ изгнаніи церковь Христову, правда, немного лтъ назадъ Урбанъ V, казалось, вернулъ ее на ея законное мсто, но это дло, какъ извстно, кончилось ничмъ — и, что мн особенно больно,— еще при его жизни, точно онъ раскаялся въ своемъ добромъ почин. Проживи онъ немного дольше, онъ безъ сомннія узналъ бы, что я думалъ объ его уход. Уже я держалъ перо въ рукахъ, когда онъ внезапно покинулъ свой славный планъ вмст съ жизнью — несчастный! потому что онъ могъ бы счастливо умереть передъ алтаремъ Петра и въ собственномъ дом. Ибо одно изъ двухъ: или его преемники остались бы въ Рим, и тогда ему принадлежалъ-бы починъ благого дла, или они ушли бы оттуда,— тогда его заслуга была бы тмъ видне, чмъ разительне была бы ихъ вина. Но эта жалоба слишкомъ пространна и не къ мсту здсь.

Итакъ, здсь, на берегу обуреваемой втрами рки, провелъ я дтство подъ присмотромъ моихъ родителей, я затмъ всю юность подъ властью своей суетности, впрочемъ, не безъ долгихъ отлучекъ. Ибо за это время я полныхъ четыре года прожилъ въ Карпентра, небольшомъ и ближайшемъ съ востока къ Авиньону городк, и въ этихъ двухъ городахъ я усвоилъ начатки грамматики, діалектики и реторики, сколько позволялъ мой возрастъ или, врне, сколько обычно преподаютъ въ школахъ,— что, какъ ты понимаешь, дорогой читатель, не много. Оттуда перехалъ я для изученія законовъ въ Монпелье, гд провелъ другое четырехлтіе, потомъ въ Болонью, гд въ продолженіе трехъ лтъ прослушалъ все Corpus juris civilis. Многіе думаютъ, что, несмотря на свою молодость, я достигъ-бы въ этомъ дл большихъ успховъ, если бы продолжалъ начатое, но я совершенно оставилъ эти занятія, лишь только освободился отъ опеки родителей, не потому, чтобы законы не нравились мн по существу,— ибо ихъ значеніе несомннно очень велико, и они насыщены римской древностью, которой я восхищаюсь,— но потому, что ихъ примненіе искажается безчестностью людскою. Мн претило углубляться въ изученіе того, чмъ безчестно пользоваться я не хотлъ, а честно не могъ, да если бы и хотлъ, чистота моихъ намреній неизбжно была бы приписана незнанію.

Итакъ, двадцати двухъ лтъ я вернулся домой, т. е. въ Авиньонское изгнаніе, гд я жилъ съ конца моего дтства, ибо привычка иметъ надъ нами власть сильнйшую посл природы. Тамъ я уже началъ пріобртать извстность, и видные люди начали искать моего знакомства, — почему, я признаюсь теперь, не знаю, и дивлюсь тому, — но тогда я не удивлялся этому, такъ какъ, по обычаю молодости, считалъ себя вполн достойнымъ всякой почести. Особенно былъ я взысканъ славнымъ и благороднымъ семействомъ Колонна, которое тогда часто посщало, скажу лучше — украшало своимъ присутствіемъ, Римскую курію, они ласкали меня и оказывали мн вниманіе, какого врядъ ли и теперь, а тогда я безъ сомннія не заслуживалъ. Знаменитый и несравненный Яковъ Колонна, въ то время епископъ Ломбезскій, человкъ, равнаго которому я едва-ли видлъ и едва-ли увижу, увезъ меня въ Гасконь, гд у подошвы Пиренеевъ, въ очаровательномъ обществ хозяина и его приближенныхъ, я провелъ почти небесное лто, такъ что и донын безъ вздоха не могу вспомнить о томъ времени. По возвращеніи оттуда я прожилъ многіе годы у его брата, кардинала оанна Колонна, не какъ у господина, а какъ у отца, даже боле, — какъ-бы съ нжно любимымъ братомъ, врне какъ-бы съ самимъ собою и въ моемъ собственномъ дом. Въ это время обуяла меня юношеская страсть объхать Францію и Германію, и хотя я выставлялъ другія причины, чтобы оправдать свой отъздъ въ глазахъ моихъ покровителей, но истинной причиной было страстное желаніе видть многое. Въ это путешествіе я впервые увидалъ Парижъ, и мн было забавно изслдовать, что врно и что ложно въ ходячихъ разсказахъ объ этомъ город. Вернувшись оттуда, я отправился въ Римъ, видть который было съ дтства моимъ пламеннымъ желаніемъ, и здсь такъ полюбилъ великодушнаго главу той семьи, Стефана Колонну, равнаго любому изъ древнихъ, и былъ такъ имъ принятъ, что, казалось, не было никакой разницы между мною и любымъ изъ его сыновей. Любовь и расположеніе этого превосходнаго человка ко мн остались неизмнными до конца его дней, моя же любовь къ нему донын живетъ во мн и никогда не угаснетъ, пока я самъ не угасну. По возвращеніи оттуда, будучи не въ силахъ переносить дале искони-присущее моей душ отвращеніе и ненависть ко всему, особенно же къ этому гнуснйшему городу {Авиньону.}, я сталъ искать какого-нибудь убжища, какъ-бы пристани, и нашелъ крошечную, но уединенную и уютную долину, которая зовется Запертою {Воклюзъ (Vallis Clausa).}, въ пятнадцати миляхъ отъ Авиньона, гд рождается царица всхъ ключей Copra. Очарованный прелестью этого мста, я переселился туда съ моими милыми книгами.

Мой разсказъ слишкомъ затянулся-бы, если бы я сталъ излагать, что я длалъ тамъ въ продолженіе многихъ лтъ. Коротко сказать, тамъ были либо написаны, либо начаты, либо задуманы почти вс сочиненьица, выпущенныя мною,— а ихъ было такъ много, что нкоторыя изъ нихъ еще и до сихъ поръ занимаютъ и тревожатъ меня. Ибо мой духъ, какъ и мое тло, отличался скоре ловкостью, чмъ силой, поэтому многіе труды, которые въ замысл казались мн легкими, а въ исполненіи оказывались трудными, я оставилъ. Здсь самый характеръ мстностей внушилъ мн мысль сочинить Буколическую пснь, лсную поэму, равно какъ и дв книги Уединенной жизни, посвященныя Филиппу, мужу всегда великому, который тогда былъ малымъ епископомъ Кавальонскимъ, а теперь занимаетъ высокій постъ кардинала-епископа Сабинскаго, онъ одинъ еще въ живыхъ изъ всхъ моихъ старыхъ друзей, и онъ любилъ и любитъ меня не по долгу епископа, какъ Амвросій Августина, а братски. Однажды, бродя въ тхъ горахъ, въ пятницу Святой недли, я былъ охваченъ непреодолимымъ желаніемъ написать поэму въ героическомъ стил о старшемъ Сципіон Африканскомъ, чье имя по непонятной причин было мн дорого съ самаго дтства. Начавъ тогда-же этотъ трудъ съ большимъ увлеченіемъ, я вскор отложилъ его въ сторону, отвлеченный другими заботами, тмъ не мене поэма, которую я, сообразно ея предмету, назвалъ ‘Африкою’, была многими любима еще прежде, нежели стала извстной. Не знаю, должно ли приписать это моему или ея счастію. Въ то время, какъ я невозмутимо жилъ въ этихъ мстахъ, страннымъ образомъ получилъ я въ одинъ и тотъ же день два письма, отъ римскаго сената и отъ канцлера парижскаго университета, которыя наперерывъ приглашали меня, одно въ Римъ, другое въ Парижъ, для принятія поэтическаго внца. Ликуя въ юношескомъ тщеславіи, взвшивая не свои заслуги, а чужія свидтельства, я счелъ себя достойнымъ того, чего достойнымъ признали меня столь выдающіеся люди, и колебался только, кому отдать предпочтеніе. Я письмомъ попросилъ совта объ этомъ у вышепомянутаго кардинала оанна Колонна, потому что онъ жилъ такъ близко что, написавъ ему поздно вечеромъ, я могъ получить его отвтъ на слдующій день до трехъ часовъ пополудни. Слдуя его совту, я ршилъ предпочесть авторитетъ Рима, всякому другому, и мои два письма къ нему, въ которыхъ я высказалъ свое согласіе съ его совтомъ, сохранились.

Итакъ, я пустился въ путъ, и хотя я, по обычаю юношей, судилъ свои труды крайне снисходительнымъ судомъ, однако, мн было совстно опираться на мое собственное свидтельство о себ или на свидтельство тхъ, которые приглашали меня, и которые, безъ сомннія, не сдлали бы этого, если бы не считали меня достойнымъ предлагаемой почести. Поэтому я ршилъ отправиться сначала въ Неаполь и явился къ великому королю и философу Роберту, столь же славному своей ученостью, какъ и правленіемъ, дабы онъ, который одинъ между государями нашего вка можетъ быть названъ другомъ наукъ и добродтели, высказалъ свое мнніе обо мн. Понын дивлюсь тому, сколь высокую онъ далъ мн оцнку и сколь радушный оказалъ мн пріемъ, да и ты, читатель, думаю, удивился бы, когда бы зналъ. Узнавъ о цли моего прізда, онъ необыкновенно обрадовался, отчасти польщенный довріемъ молодого человка, отчасти, можетъ быть, въ расчет на то, что почесть, которая ожидала меня, прибавитъ крупицу и къ его слав, такъ какъ я его одного изъ всхъ смертныхъ избралъ достойнымъ судьею. Словомъ, посл многочисленныхъ собесдованій о разныхъ предметахъ, и посл того, какъ я показалъ ему мою ‘Африку’, которая привела его въ такой восторгъ, что онъ, какъ великой награды, выпросилъ себ посвященіе ея, въ чемъ я, разумется, не могъ и не хотлъ отказать ему, онъ, наконецъ, назначилъ мн опредленный день на предметъ того дла, ради котораго я пріхалъ. Въ этотъ день онъ держалъ меня съ полудня до вечера, но такъ какъ кругъ испытанія все расширялся и времени не хватило, то онъ продолжалъ то-же еще два слдующихъ дня. Такъ онъ три дня изслдовалъ мое невжество, и на третій день призналъ меня достойнымъ лавроваго внка. Онъ предлагалъ мн его въ Неапол и многими просьбами старался вынудитъ у меня согласіе. Но моя любовь къ Риму одержали верхъ надъ лестными настояніями великаго короля. Итакъ, видя мою непреклонную ршимость, онъ далъ мн письмо и провожатыхъ къ римскому сенату, чрезъ посредство которыхъ изъяснялъ съ большимъ благоволеніемъ свое мнніе обо мн. Эта царственная оцнка въ то время совпадала съ оцнкою многихъ и особенно съ моею собственною, нын-же я не одобряю ни его, ни моего сужденія, ни сужденія всхъ, кто такъ мыслитъ, имъ руководили не столько стремленіе соблюсти истину, сколько его любовь ко мн и расположеніе ко мн современниковъ. Все-таки я отправился въ Римъ, и тамъ, хотя недостойный, но твердо полагаясь на столь авторитетную оцнку, принялъ, — еще несвдущій ученикъ, — лавровый внокъ поэта, среди великаго ликованія римлянъ, имвшихъ случай присутствовать при этой торжественной церемоніи. Объ этомъ событіи существуютъ и письма мои какъ въ стихахъ, такъ и въ проз. Лавровый внокъ не далъ мн знанія нисколько, но навлекъ на меня зависитъ многихъ, но и объ этомъ разсказъ былъ бы боле дологъ, нежели допускаетъ здсь мсто.

Итакъ, оттуда я отправился въ Парму, гд нкоторое время прожилъ у господъ Корреджьо, которые не ладили между собою, но ко мн относились въ высшей степени милостиво и любезно. Такого правленія, какимъ пользовалось тогда это княжество подъ ихъ властью, оно никогда не знало на памяти людей и, полагаю, боле въ нашъ вкъ не узнаетъ. Я не забывалъ о почет, выпавшемъ мн на долю, и безпокоился, какъ бы не стали думать, что онъ оказанъ недостойному. И вотъ однажды, поднявшись въ горы, я чрезъ рку Этту невзначай дошелъ до Сельвапьяна въ округ Реджьо, и здсь, пораженный необычайнымъ видомъ мстности, я снова принялся за прерванную ‘Африку’, угасшій, казалось, душевный пылъ снова разгорлся: я немного написалъ въ этотъ день, и въ слдовавшіе затмъ дни ежедневно писалъ понемногу, пока, вернувшись въ Парму и отыскавъ себ уединенный и покойный домъ, поздне купленный мною и до сихъ поръ принадлежащій мн, въ короткое время съ такимъ жаромъ довелъ это произведеніе до конца, что и самъ нын дивлюсь тому. Я долго пожилъ въ Парм и Верон, и всюду, благодаря Бога, былъ любимъ гораздо боле, нмъ заслуживалъ. Оттуда, уже перейдя мой тридцать четвертый годъ, я вернулся къ источнику Сорги въ мое заальпійское уединеніе.

Долгое время спустя, благодаря молв, разносившей мою славу, я стяжалъ благоволеніе акова Каррара младшаго, мужа рдкихъ достоинств, которому едва-ли кто изъ государей его времени былъ подобенъ, скоре, я увренъ, никто. Присылая ко мн пословъ и письма уже за Альпы, когда я жилъ тамъ, и всюду въ Италію, гд бы я ни былъ, онъ въ продолженіе многихъ лтъ такъ утомилъ меня своими неотступными просьбами и предложеніями своей дружбы, что, хотя я ничего не ждалъ отъ счастливыхъ, я ршилъ наконецъ поститъ его и посмотрть, что означаетъ эта необыкновенная настойчивость важнаго и незнакомаго человка. Итакъ, хотя и поздно, я отправился въ Падую, гд этотъ славнйшей памяти мужъ принялъ меня не только человчески-радушно, но такъ, какъ въ небесахъ принимаютъ блаженныя души, съ такой радостью, съ такой неоцнимой любовью и нжностью, что, не надясь вполн изобразить ихъ словами, я принужденъ скрыть ихъ молчаніемъ. Между прочимъ, зная, что я съ ранней юности велъ жизнь церковнослужителя, онъ, чтобы тсне связать меня не только съ собою, но и со своей родиной, веллъ назначить меня каноникомъ Падуи, и вообще, если-бы его жизнь продлилась, моимъ блужданіямъ и странствованіямъ былъ бы положенъ конецъ. Но увы! между смертными нтъ ничего длительнаго, и если случается что-нибудь сладостное, оно вскор внчается горькимъ концомъ. Неполныхъ два года оставивъ его мн, отечеству и міру, Богъ отозвалъ его къ себ, потому что ни я, ни отечество, ни міръ — говорю это не ослпляемый любовью — не стоили его. И хотя ему наслдовалъ его сынъ, мужъ рдкаго ума и благородства, который, слдуя примру своего отца, всегда оказывалъ мн любовь и почетъ, но я, потерявъ того, съ кмъ меня боле сближало особенно равенство лтъ, опять вернулся во Францію, не зная, гд остановлюсь, не столько стремясь снова увидть то, что видлъ тысячи разъ, сколько съ цлью, по примру больныхъ, перемною мста утшить мою тоску…

Перев. М. Гершензонъ.

‘Современникъ’, кн. IX. 1913.

Автобіографія Франц. Петрарки.

Отъ Франциска Петрарки потомству привтъ.

Читайте также: