От бунтарства к терроризму, Дебогорий-Мокриевич, Владимир Карпович, Год: 1930

Мемуары
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Скачать в PDF

0x01 graphic

РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ РОССИИ В МЕМУАРАХ СОВРЕМЕННИКОВ
под редакцией В. Невского и П. Анатольева

Вл. ДЕБАГОРИЙ-МОКРИЕВИЧ

ОТ БУНТАРСТВА К ТЕРРОРИЗМУ

С ПРЕДИСЛОВИЕМ
С. Н. ВАЛКА

КНИГА I

МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ
МОСКВА 1930 ЛЕНИНГРАД

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие
От редакции
Глава I. Гимназия
‘ II. Университетское время и начало моего народничества
‘ III. ‘Народничество и американизм
‘ IV. Поездка за границу.— Знакомство с Бакуниным
‘ V. Первый обыск.— Киевская коммуна.— Плотничья артель
‘ VI. Сергей Ковалик.— Обыск в ‘коммуне’.— Сапожная мастерская
‘ VII. Путешествие в народ
‘ VIII. Дальнейшие опыты народохождения
‘ IX. Погром
‘ X. Взгляд на движение 1874 года.— Поездка за границу.— Встреча с Мышкиным.— Возвращение в Россию
‘ XI. Наш кружок и наша программа.— Чигиринские волнения.— Знакомство с чигиринцами
‘ XII. Наше положение в народе и наши знакомства с крестьянами
‘ XIII. Наши связи среди крестьян
‘ XIV. Настроение нашего кружка. Покушение на жизнь Гориновича и наше бегство из деревень.— Арест в местечке Шполе.— Съезд в Харькове
‘ XV. Смутное время
‘ XVI. Очищение конспиративной квартиры.— Студенческие волнения
‘ XVII. Политика и первые террористы
Примечания

ПРЕДИСЛОВИЕ

Революционное движение семидесятых годов развивалось продолжительное время в отдельных местных руслах, отличавшихся по характеру своему одно от другого, и только в конце этого десятилетия объединилось в общероссийской и централизованной партии ‘Народная Воля’. Традиционная история революционного движения уделяла мало места, точнее сказать — даже игнорировала эти местные линии развития. Она интересовалась этапами движения, которые, ей казалось, повсеместно одинаково переживались. Эти точки зрения теперь требуют пересмотра. После Октябрьской революции то, что ранее рассматривалось лишь как провинция Российской империи, стало автономной или самостоятельной республикой, и вместе с тем должна была отпасть и прежняя точка зрения. В ряде территорий прежняя ‘местная’ история теперь стала историею национальной.
Конечно, более всего только-что сказанное приложимо к Украине. Ее историческое прошлое, ее экономический и социальный уклад, ее национальный состав и культура, наконец разница правительственной политики на Украине и в Великороссии (особенно в рассматриваемое нами время—после восстания 1863 года) — все это не могло не создать здесь революционных движений, классовый характер которых имел бы свои специфические черты.
Очагами революционного движения на Украине были три крупнейших центра: Киев, Харьков и Одесса. Наименьшая роль принадлежит из них Харькову. Киев же и Одесса в свою очередь развивав лись тоже не без отличий. Экономически шедшая впереди Одесса дала пример одной из ранних известных стачек. В ней создалась первая рабочая организация, разгром которой не погубил революционного движения в среде рабочих. В Одессе для революционеров и донародовольческого периода и народовольческого деятельность среди рабочих была одной из основных, а то и основною сферою работы.
Иначе обстояло в Киеве. Здесь не было той пестрой торгово- промышленной жизни, которой кипела Одесса. Здесь и опыты деятельности среди рабочих в семидесятых годах ограничивались или мелкими мастерскими или сезонными рабочими, и только конец семидесятых и начало восьмидесятых годов знаменует некоторый поворот в этом отношении.
Однако и при этих различиях все же между Киевом и Одессою есть те общие черты сходства, которые их вместе с тем отдаляют от того пути развития, которым шли Петербург, Москва и другие центры Великороссии. Впрочем, надо иметь в виду, что революционеры различных местностей находились в постоянном взаимодействии и что те условия политического строя, которые были общи всей России, привели в конце семидесятых годов к некоторой нивелировке отличий и, наоборот, к объединению на почве общей политической задачи — низвержения самодержавного строя.
Киев — а именно Киев нас интересует здесь прежде всего — пережил, пожалуй, наиболее цельную и последовательную историю в семидесятых годах. И для понимания предлагаемых читателю воспоминаний одного, как мы увидим, из виднейших деятелей революционного Киева небесполезно установить основные этапы этого киевского развития. Тот, кто знаком с историей революционного движения, привык вести генеалогию его семидесятых годов от чайковцев. Он будет прав, поскольку дело пойдет о Петербурге и Москве, и гораздо менее прав в отношении Киева. Здесь отправный пункт дальнейшей революционной работы был дан отнюдь не чайковцами.
Знаменитая ‘киевская коммуна’, которая послужила для прокурорского творчества одним из главных источников его вдохновения, задала тон начальной истории революционного Киева в семидесятые годы. Здесь были чайковцы, и один из них, П. Б. Аксельрод, пожалуй, лучше всего изобразил слабость киевских чайковцев и притягательную силу ‘коммуны’. В коммуне безраздельно господствовал бакунизм, а до сих пор еще нельзя считать решенным вопрос, как отнеслись петербургские чайковцы к привезенной Кропоткиным анархической программе. Эта ‘киевская генеральная квартира нелегальных бакунистов’, как ее называет П. Аксельрод, отличалась и своим своеобразным товарищеским бытовым укладом. Один из виднейших представителей петербургских чайковцев, Н. А. Чарушин, называет киевскую коммуну ‘организацией общерусского значения’ и пишет о ее ‘широкой известности благодаря тем легендарным слухам, которые повсеместно сплетались около нее’. С. Ф. Ковалик, другой из известнейших деятелей той эпохи, полемизируя с обвинительным актом по делу 193-х, пишет, что ‘значительное большинство революционеров, избравших своею штаб-квартирою киевскую коммуну, отличалось недюжинною энергиею, проявило большую работоспособность и во всяком случае не ослабило репутации Киева как одного из крупных революционных центров’.
Для киевской коммуны, как и для всех революционеров той эпохи, 1874 год был годом опыта в деле осуществления своих идей. Утопические идеи ‘хождения в народ’ однако рушились о русскую действительность, тем более остро на Украине, где не было общины.
Кризис революционной идеологии стал в порядок дня. Киевляне ранее, чем петербургские революционеры, попытались внести коррективы в свое мировоззрение. Не разрушая анархических его основ, они думали, что достаточно будет лишь изменить тактические основы революционной деятельности. Крестьянин не столь революционен, чтобы летучая агитация могла повести к немедленной революции, следовательно, путь к революции более длителен, нужно народ путем отдельных революционных взрывов довести до общей революции. На основе таких взглядов создавался уже в 1875 году в Киеве новый кружок ‘южных бунтарей’. Задача ‘организации вооруженного крестьянского восстания’, которую ставили себе ‘южные бунтари’, в конце концов вылилось в известное ‘Чигиринские дело’, где была сделана попытка поднять крестьян при помощи подложного царского манифеста.
Для параллели с севером и здесь возможно указать, что родственная по идеям ‘северная народно-революционная группа’ (впоследствии ‘Земля и Воля’) организовалась годом позже, в конце 1876 года, и что ее бакунистские в общем точки зрения не вели к таким активным действиям, как взгляды киевлян.
Но и та тактическая поправка, которую южные анархисты вводили в свое политическое мировоззрение, не спасла их, как не спасла их северных товарищей идея поселений в народе. И при новой тактике крестьянин не оказывался действенным революционером. Этот новый кризис оказался более глубоким, так как он теперь требовал уже общего отказа от бакунистского догмата о революционном крестьянине, который только ждет сигнала к восстанию или, в крайнем случае, ждет только помощи. И в самом деле, этот кризис был труднее пережит. В то время как из прежнего кризиса революционеры вышли без значительных внутренних разногласий, этот новый кризис повел к расколу в среде революционеров. Течение же кризиса вновь выявило разницу юга и севера.
На Украине, в частности и в Киеве, налицо были буржуазные украинофильские группы, традиция которых еще с шестидесятых годов ставила их в резкую оппозицию к правительству и которые вели все время нелегальное существование. Для этих групп на нервом плане были идеалы буржуазного правового государства, идеалы конституционного устройства прежде всего.
Эта конституционная атмосфера юга была такова, что о ней говорят очень ярко наши мемуаристы, и она не осталась без влияния на наших революционеров. Тот шаг, который им надлежало сделать, был шагом от анархизма, шагом к признанию роли государства, к признанию необходимости вместе с тем и политической борьбы. Этот шаг, который землевольцами был осознан только в 1879 году, в Киеве уже был подготовлен в 1877 году.
Читатель воспоминаний Дебагория-Мокриевича узнает, как поразила В. Осинского, приехавшего в 1877 году из Петербурга в Киев, атмосфера киевских споров и как скоро сам Осинский стал глашатаем планов, которые его сотоварищи по ‘Земле и Воле’ считали планами ‘черно-еретическими’, как об этом говорит О. Аптекман. Мало того, в Киеве дело дошло до официальной попытки соглашения между революционерами и буржуазно-земскими группировками, в которой принимали участие такие видные деятели, как Осинский, Дебагорий-Мокриевич, М. Ковалевская и др.— с одной стороны, и И. Петрункевич и Линдфорс — с другой. Этот шаг был подготовлен постоянною связью революционеров и буржуазно-демократических, в особенности украинофильских кругов, о которой можно найти не одно упоминание и в показаниях и в мемуарах о том времени.
Однако задачи политической борьбы выдвигали и задачу применения новой тактики. При невозможности опереться на массу революционеры попытались в качестве орудия борьбы принять террор. Именно Киев был местом, где террористическая борьба сделала первую попытку организационно оформить себя. Имя ‘Исполнительного Комитета’, впоследствии прогремевшее на всю Европу и оставившее глубокий след в истории русского революционного движения,— это имя впервые было провозглашено в Киеве, и почти целый год прошел, пока оно было воспринято и северными землевольцами. Идея политической борьбы и идея террора, выдвинутые прежде всего на юге и главным образом в Киеве, оказались именно теми идеями, которые в очень скором времени объединили революционеров всей Российской империи в централизованную партию ‘Народная Воля’. Однако это уже тот период и те события, которые выходят за пределы воспоминаний Дебагория-Мокриевича.
Итак, думается, те беглые замечания, которые были выше сделаны, все же достаточны, чтобы роль Киева в истории нашего революционного движения показалась заслуживающей особого внимания. В то же время, сколько в Киеве ни перебывало революционеров и сколько они ни оставили воспоминаний, никто из них не пережил всей киевской истории семидесятых годов: или как Брешко-Брешковская, которая описала хождение в народ, или как Л. Г. Дейч, который не жил в ‘киевской коммуне’, а попал только в кружок ‘южных бунтарей’ и которого ‘Чигиринское дело’ уже вывело из киевской жизни, или С. Ф. Ковалик, который знает ‘киевскую коммуну,’ но которого ‘хождение в народ’ уже выводит из строя, или П. Б. Аксельрод или Н. К. Бух и т. д., которые все только отчасти говорят о Киеве. Дебагорий-Мокриевич — единственный из авторов историко-революционных мемуаров, который захватывает семидесятые годы Киева вплоть до начала 1879 года, до эпохи, когда уже обозначилось создание российской партии ‘Народная Воля’.
Однако всякие воспоминания могут бдять понятны лишь тогда, когда понят их автор, и лишь тогда будет понята та небеспристрастная история, которую он пишет.
Дебагорий-Мокриевич родился в мелкопоместной семье, экономических ресурсов которой нехватало даже на то, чтобы оплатить университетскую плату за сына. И вместо учения в университете Дебагорий был вынужден год провести в имении, где он и пашет, и косит, и корчует и т. д., где он в обстановке полуразоренного помещичьего хозяйства наблюдает и ‘мужичий труд’, который он тут ‘научился уважать’. Первая утопическая теория, которая в этой обстановке рождается в его мозгу — это идея ‘имущественного равенства’. Есть ‘бедные’ и есть ‘богатые’, а надо, чтобы не было ни ‘бедных’, ни ‘богатых’. От этих самобытных утопий Дебагорий Мокриевич быстро переходит к бакунизму, после того как он за границей познакомился с его представителями. В Киеве после возвращения Дебагорий является одним из главнейших представителей бакунизма.
Среди бакунистов ‘киевской коммуны* Дебагорий является крайним бакунистом, ‘экстремистом’, как его называет один из мемуаристов. Роль Дебагория становится еще значительнее, когда в 1875 году организуется кружок ‘южных бунтарей’. По словам Л. Г. Дейча, Дебагорий играет в этом кружке роль ‘общепризнанного лидера’ или, как в те времена принято было говорить, ‘генерала’. Другой из членов кружка, Н. К. Бух, в своих воспоминаниях передает факт, мало достоверный, но характерный для определения положения Дебагория в кружке. Бух рассказывает, что вернувшийся после путешествия (вторичного) заграницу Дебагорий привез ‘инструкцию’ самого Бакунина ‘организовать по возможности всех нелегальных, ускользнувших от нарождавшегося процесса 193-х’.
Итак, и здесь роль Дебагория — роль самого видного деятеля. Таким образом оба эти этапа были пережиты Дебагорием в качестве одного из руководителей движения. В частности в крупнейшем из предприятий южных бунтарей — Чигиринском деле — именно Дебагорию, по свидетельству Л. Г. Дейча, ‘принадлежал общий план этой затеи’, а Стефанович затем ‘развил на практике’ ‘детали’.
Однако, как говорит об этом сам Дебагорий в своих мемуарах, уже следующий этап движения — терроризм — ставит его в новое положение. При всей личной близости к деятелям этого периода, при прекраснейшей осведомленности относительно всех их намерений и планов, при участии в ряде практических действий этой эпохи Дебагорий в это время уже отходит от развертывающейся борьбы. В обстановке террористического подъема Дебагорий остается, по его словам, ‘прежним народником’. Арест в 18J9 году прервал временно политическую деятельность Дебагория. Но как только Дебагорий после побега появляется вновь в Москве, в 1881 году, он яро становится в защиту чернопередельцев и против народовольцев. Он пишет целую брошюру, направленную против ‘Народной Воли’, которую дает читать в рукописи, но думает при возможности и отпечатать.
Попав вскоре после того за границу, он вначале ориентируется подобно другим своим друзьям-чернопередельцам. Один из них, Я. Стефанович, прямо вступил в народовольческую организацию, другие, как В. И. Засулич и Л. Г. Дейч, оказывали те или иные услуги ‘Народной Воле’. Дебагорий тоже вступает в парижскую группу народовольческого ‘Красного Креста’. Однако, что для нас наиболее существенно, он принимает участие и в литературном народовольческом предприятии — в ‘Вестнике Народной Воли’, для которого также пишет свои воспоминания. Так было положено начало, по следам недавних событий, писанию тех ‘Воспоминаний’, которые приобрели впоследствии такую известность.
Дебагорий начал свои ‘Воспоминания* с описания последних этапов своей жизни — с 1877 года, кончая побегом. Этот побег, замечательный в особенности тем, что Дебагорий попытался организовать русско-сибирский путь и для последующих побегов (указанный путь был затем организован Юрием Богдановичем), вдохновил одного из слушателей рассказов Дебагория на целую поэму, написанную позже и вышедшую в свет в 1894 году {‘Дебагорий-Мокриевич’. Историческая поэма. Женева. Украинская типография. 1894. Стр. VII + 72. По сведениям департамента полиции издателем поэмы был Н. Кулябко-Корецкий. Побег из Сибири послужил для Дебагория в 1893 году также темою для лекций в Америке.}.
Однако в эти начальные годы своей эмигрантской жизни Дебагорий близко сходится с М. Драгомановым, становится почти его единомышленником, и свои убеждения окрашивает в либеральный цвет. Так, например, в 1886 году он пишет одному из своих знакомых, Д. Л. Виницкому, о своем намерении работать в ‘Общем Деле’ и так его характеризует: ‘Направления строго определенного нет, вообще же стоит за политическую свободу, конечно, о социализме молчит. Газета как-раз под стать настоящему времени’ {Дебагорий носился с планами оживления ‘Общего Дела’ и, между прочим говорил, по его словам, с Плехановым, который вел бы литературный отдел.}.
Немного ранее, в 1885 году, после выхода ‘Наших разногласий’ Г. В. Плеханова, Дебагорий писал В. И. Засулич, что он ‘далеко не сторонник ни народовольческих, ни социалдемократических теорий’. Новые взгляды Дебагория нашли себе отражение в двух литературно- политических документах. В 1889 году им совместно с В. Бурцевым и при ближайшем участии Драгоманова были выпущены три номера журнала ‘Свободная Россия’, а после прекращения журнала Дебагорий издал брошюру ‘По двум вопросам’ (Женева, 1890), в которой попытался формулировать связно свои убеждения.
Дебагорий категорически теперь заявляет, что он ‘в настоящее время действительно не сторонник того социализма, который исповедывался многими, в том числе и мною (т. е. Дебагорием), в семидесятых годах’. Он ‘не верит в успех социалистической пропаганды среди русского народа’ при отсутствии свободы слова, не верит и во ‘всеспасительное средство бунтов (во что я верил в семидесятых годах)’. ‘Мечтать ныне об организации крупного народного движения,— пишет Дебогорий,— может лишь тот, кто, как некогда мы, закроет глаза на действительность и проникнется средневековыми историческими картинами Жакерии, крестьянских войн во Франции, бунта Стеньки Разина в России и пр.’
Теперешний Дебагорий признает ‘единственный путь для России — путь социальной эволюции, но не революции, которая может быть у нас только политическая’. И он довольствуется либеральным требованием отмены смертной казни и телесных наказаний, амнистии, свободы слова и печати. Дебагорий полагает, что почвою для деятельности может служить ‘только наше образованное общество’. ‘Сколько бы ни говорили нам и ни доказывали,— пишет Дебагорий,— что наше общество вяло, трусливо, слабо и т. п., тем не менее надо признать, что вне общества нет элементов, способных поддержать революционеров в борьбе за свободу’. Поэтому, полагает Дебагорий, ‘пора забыть враждебные деления на нас — социалистов — и на буржуа — либералов’.
Дебагорий утверждал, что надо подвергнуть критике ‘не те или другие частности старых программ, а самые основные положения революционеров шестидесятых и семидесятых годов’. Как видим, Дебагорий сделал это весьма добросовестно и стал целиком в лагерь буржуазного либерализма.
Чтобы не возвращаться к этому вопросу вновь, укажу, что таким Дебагорий остался уже до конца дней своих. В 1901 году он пишет своему другу, старому эмигранту, И. Н. Кашинцеву, по поводу поднимающегося в России революционного движения, что ‘ему совершенно неясны идеалы современных русских людей’, что ‘России нужна хоть маленькая свобода, о большем можно и не мечтать’. А в 1917 году, приехав в Петербург, Дебагорий посетил В. Бурцева, и, как тот вспоминает, они тепло встретились и ‘заговорили о нашем общем деле борьбы с большевиками’. Умер Дебагорий в 1926 г. в Болгарии, где провел почти все годы своей долгой эмигрантской жизни.
Мы остановились на повороте Дебагория к либерализму в восьмидесятых — девяностых годах именно потому, что на эти годы приходится главнейшая работа Дебагория над своими воспоминаниями. И для читателя воспоминаний важнейшим является вопрос, поскольку эти новые взгляды Дебагория могли в той или иной мере сказаться на тексте его воспоминаний, сказались ли они в действительности и в чем именно они сказались. Нельзя не вспомнить того, что в одной из своих давних статей соратник Дебагория по кружку ‘южных бунтарей’, Л. Г. Дейч, бросил Дебагорию упрек в том, что он ‘с точки зрения кадетов осветил свое прошлое’, а также иронизировал над ним, что ‘вообще по взятому им в ‘Воспоминаниях’ тону он очень напоминает ту некрасовскую старуху, которая во время бессонницы сожалеет о совершенных ею в молодости прегрешениях’.
Для оценки ‘Воспоминаний’ Дебагория надо прежде всего иметь в виду их общее содержание. В то время как многие мемуаристы вводят в свое повествование не только то, что они лично видели и пережили, но и многое из того, о чем они только знают со слов своих современников (это мы находим и в классических произведениях мемуарной литературы), Дебагорий очень щепетилен в составе своего изложения. В одном месте своих ‘Воспоминаний’ он прямо заявляет об этом: ‘Я рассказал,— пишет Дебагорий,— в общих чертах более или менее все, что могло представлять какой-либо интерес для истории нашего движения и чему я сам был свидетелем или в чем принимал сам участие… За этот короткий период времени (семьдесят восьмой и начало семьдесят девятого года) случилось несравненно больше, чем я описываю. Но так как многих из них я не был свидетелем, то поэтому не рассказываю о них, постараюсь перечислить их’.
Дебагорий излагал свои свидетельства о прошлом по прошествии немногих лет, когда из памяти не стерлись не только крупные факты пережитого, но когда отчетливо всплывали в воспоминаниях и мелкие детали этого прошлого. Другие, позднейшие мемуаристы ценят за это Дебагория, и, например, такой осведомленный в движений семидесятых годов автор, как М. Ф. Фроленко в соответствующем месте своих воспоминаний отсылает своего читателя к Дебагорию: ‘Подробно,— пишет он,— описывать этот период времени не стану. У Мокриевича он рассказан, по-моему, верно, если исключить обычное явление: пишущий ставит себя как бы в центре и от него ведет рассказ, являясь альфой и омегой всего события’. Точно также и другой известный мемуарист-семидесятник, С. Ф. Ковалик, говоря о кружке Дебагория, отсылает к его ‘Воспоминаниям’, читающимся, по словам Ковалика, с большим интересом.
Действительно, при сопоставлении с другими мемуарами рассказ Дебагория оказывается всегда и точен и обстоятелен.
Обращаем внимание и на одну особенность ‘Воспоминаний’ Дебагбрия. Читатель легко заметит, что Дебагорий не только рассказывает, но и тут же оценивает то, о чем он говорит. Иногда он самого себя на этом ловит. ‘Однако,— пишет, например, Дебагорий в одном месте,— я иронизирую здесь задним числом’. Это после того, как он высмеял мысль кружка бунтарей об организации восстания, написав, что ‘только и оставалось для полного обеспечения успеха в восстании призвать еще на помощь того колдуна, что брался заговаривать от пуль’. Вот такого рода ирония сочетается с еще более постоянными заявлениями Дебагория о том, что ‘мы не справлялись, отвечала ли окружающая жизнь подобным рассуждениям’, что ‘это было бы хорошо, если бы в состоянии были отнестись к действительности с надлежащей критической оценкой’ и т. д. и т. д. Так везде Дебагорий вместо того, чтобы после пережитого задуматься о том, почему они смотрели на действительность так, а не иначе, вместо того подставляет это пережитое под огонь критики своих новых либеральных убеждений.
Но надо сказать, что ‘Воспоминания’ Дебагория от этого теряют очень мало или даже совсем не теряют своего значения. В противоположность опять-таки многим мемуаристам эта рассуждающая часть у Дебагория очень четко отделена от самого повествования и не понижает поэтому ценности последнего. Но и критика Дебагория для нас очень и очень полезна. Если мы не станем оценивать явления так, как их оценивает Дебагорий, то все же шаг за шагом он заставляет нас не только знакомиться с фактами нашего прошлого, но и, подобно Дебагорию, задумываться над его объяснением.

С. Валк

ОТ РЕДАКЦИИ

В своей автобиографии, написанной в марте 1926 г. (в Болгарии) и напечатанной в сороковом томе Энциклопедии Граната, Вл. Дебагорий-Мокриевич дописывает о последних годах своей политической деятельности после бегства из России в Швейцарию в мае 1881 года.
‘В период народничества в области экономических вопросов мы думали добиться осуществления народных требований, сводившихся к отнятию земли от помещиков и передачи ее народу, В политическом отношении мы стояли за анархию, другими словами — за последовательное проведение федеративного принципа до его крайних пределов: свободного договора личностей при составлении общины. В экономической части своей программы я продолжал держаться старого народнического решения — стоять на почве народных требований, полагая, что социализация может быть осуществлена в жизни только постепенно, по мере роста народного сознания’.
Уже в этой части автобиографии Дебагорий сразу вырисовывается перед нами, как новый человек, начавший быстро терять нити с социалистическим прошлым. Он уже связывает осуществление социализации с ростом народного сознания, т. е. заговорил языком, присущим на первоначальной стадии либералам, а впоследствии тем, что оказались по другую сторону баррикад, называя себя ‘освободителем от безрассудной и губительной для нации варварской и деспотической политики узурпаторов-болыневиков’.
Немудрено, что из экономических принципов у Дебагория вытекали не менее ‘радикальные’ и политические принципы.
Он пишет: ‘В политическом вопросе я остановился на той точке зрения, что достижение полной свободы может быть осуществлено точно так же лишь путем постепенных завоеваний, для чего надо только, чтобы всякий наш политический шаг оказывался в то же время и шагом к большей свободе личности. Ближайшей своей задачей я ставил завоевание такого политического строя в России, при котором государственная централизация сменилась бы возможно большей децентрализацией. Земства должны были явиться основой этого строя. В таком именно направлении были выпущены в 1889 году в Женеве три небольших сборника, носивших название ‘Свободная Россия’, в которых я принимал участие’.
Нам думается, что читателю ясна политическая ориентация нашего автора. Идейным его единомышленником, как мы выше указывали, стал небезызвестный Вл. Бурцев, который, будучи когда-то, хотя и плохеньким, но все же революционером, сменил свою одежду на жалованный кафтан отечественной контр-революционной буржуазии.
Вл. Дебагорий считает, что 1889 годом он может ‘покончить свою автобиографию, так как рассказывать о том, как мне пришлось за границей вести борьбу за существование, не может представить интереса, а в общественных делах с того времени я уже не участвовал’.
И действительно, как революционер он умер, выехав после бегства за границу. На Октябрьскую революцию он смотрел глазами Вл. Бурцева, т. е. солидаризировался со всеми врагами диктатуры пролетариата.
Но это Дебагорий сегодняшнего дня — человек, у которого от прошлого не осталось ни грана социализма, ни революционности, замененной гневом против тех, кто, невзирая на кликушества, заставил замолчать подголоски буржуазии и установил свою рабочую диктатуру.
При ознакомлении с мемуарами Дебагория читатель заметит, что автор задним числом пытается дать политическую оценку (мы и об этом выше упоминали) в либеральном освещении прошлым революционным деяниям.
Так, на стр. 149 он повествует о том, как под влиянием пропаганды, что ‘рабочее сословие является носителем прогресса и нравственности’ и т. д., у рабочих слушателей ‘вскружились головы и они возомнили о себе нивесть как высоко’ и деморализовались. Конечно эта оценка страдает уж особым субъективизмом, если не барским отношением к своим недавним адептам.
Далее по вопросу оценки современного момента он не видит буржуазии (книга II, стр. 58) и ‘жизнь жестоко посмеялась над нами и в настоящее время мы были бы рады-прерады даже плохонькой лорис-меликовской конституции’. Автор лишился своей старой политической веры и от великой перестройки страны отказался, лишь бы иметь возможность питаться остатками от барского стола.
И впитав в себя дух западных оппортунистов и совершенно ото- шедши от боевой революционной деятельности, он поучает нас тому, что ‘сила правительственных организаций в современных государствах настолько велика, что путь восстаний как деревенских, так равно и городских заранее обречен на неуспех и баррикады являются теперь таким же анахронизмом, как и вооруженные отряды крестьян’ (книга II стр. 53). Эту же мысль в другом направлении он углубляет сообщая нам, как откровение, что ‘надо обладать немалым запасом фантазии, чтобы верить в то, что Петербургом можно овладеть с помощью рабочих. Баррикады на петербургских улицах, на мой взгляд, такое же запоздалое верование, как и ‘крестьянские бунтовские отряды’. И уже неприкрытым издевательством гласят последующие строки (книга II, стр. 308): ‘Конечно, можно выстроить одну — две баррикады даже в Петербурге (для этого надо только выбрать время когда околоточного надзирателя на улице не будет)’ и т. д.
Думается нам, что наш читатель, искушенный практикой революции, с иронией отнесется ко всем этим ‘политическим’ ламентациям, запоздалым и отвергнутым историей в то время, когда автор писал. Всерьез, конечно, все это брать не приходится.
Выше мы говорили, что Дебагорий ловил себя на том, что он иронизирует задним числом. Но он не только иронизирует в ряде мест, а часто попросту высказывает свое новое политическое кредо.
Делать примечания по всем этим высказываниям — значит испещрить книгу большим количеством опровержений, дополнений. Наш читатель в таком путеводителе не нуждается.
Все сказанное не умаляет значения ‘Воспоминаний’ Дебагория, как повествования очевидца о революционном движении.
Вл. Дебагорий обладает несомненным даром рассказчика, хотя его ‘Воспоминания’ и не блещут литературными достоинствами. Он умеет разнообразить повествование шуткой и житейским анекдотом, оживить его диалогом.
Все это в совокупности — достоверность и литературность — было причиной того, что ‘Воспоминания’ Дебагория переиздавались, а для историка служили и продолжают служить одним из важнейших источников для изучения семидесятых годов.

ОТ БУНТАРСТВА К ТЕРРОРИЗМУ

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава первая
ГИМНАЗИЯ

Мне было десять лет, когда определили меня в первый класс немировской гимназии (1858 год). Небольшой городок (если память мне не изменяет — не более, чем пять тысяч жителей) с небольшими деревянными домиками, крытыми в большинстве соломенными крышами, весь тонул в зелени. Тенистые сиреневые беседки, ютившиеся в глубине садов, служили немировским ‘паненкам’ местом для мечтаний, а гимназистам — для зубристики во время экзаменов. Улицы, страшно пыльные летом, осенью и весною покрывались глубочайшим слоем грязи, так хорошо вымешенной, что она представляла собою совершенно однородную серую массу, которую мы, дети, называли ‘лавою’, так как именно такого серого вида представлялась нашему воображению лава, вытекавшая при извержении Везувия.
Наша гимназия — довольно длинное двухэтажное желтое здание с пристройками и двором — занимала целый квартал, в этом большом дворе, обнесенном высокою стеною, во время перемен мы играли летом в мяч, зимою — в снежки и вообще предавались всевозможного вида спорту. Иногда устраивали между собою такие жестокие бои в снежки, что учителя боялись нос показать во двор.
Но и во время занятий классов мы не отличались примерным поведением.
— Эй, вы, жуки-кашееды… Тише там… Замолчите!..— кричит бывало на нас старик Волховский, учитель арифметики, когда мы поднимали шум во время его урока.
Но мы не Замолкали. Тогда терпение его истощалось.
— Хх-а… Тьф-у!— плюнет бывало он, разотрет ногою и встанет из-за кафедры. Если старик Волковский сходил с кафедры не для того, чтобы объяснить урок возле черной доски, то это был очень дурной знак.
Шум в классе мгновенно прекращался — воцарялась гробовая тишина. Круглая невысокая фигура учителя арифметики с кривыми крепкими ногами медленно двигалась сбоку наших скамей, а мы в эту минуту, затаив дыхание и не смея пошевельнуться, ни живы, ни мертвы ждали, над кем из нас разразится гроза. Вдруг на весь класс раздавался лязг, мы быстро оборачивались и видели, как в это мгновение голова одного из наших товарищей, сильно мотнувшегося вперед, неистово стукалась лбом о скамью. Это
Дебогорий-Мокриевич, Владимир Карпович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. От бунтарства к терроризму, Дебогорий-Мокриевич, Владимир Карпович, Год: 1930
  2. Повести моей жизни. Том 1, Морозов Николай Александрович, Год: 1918
  3. Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1759
  4. От крепостного права до большевиков, Врангель Николай Егорович, Год: 1922
  5. Алексеевский равелин, Поливанов Петр Сергеевич, Год: 1903
  6. Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1784
  7. Охрана и революция, Меньщиков Леонид Петрович, Год: 1928
  8. Туруханский бунт, Ермаковский Дмитрий Иванович, Год: 1930
Электронная библиотека