Петр Ширяев
Петр Ширяев
Освобожденные воды
Освобожденные воды
I
I
* * *
II
II
III
III
IV
IV
V
V
Освобожденные воды, Ширяев Петр Алексеевич, Год: 1925
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Источник: П. Ширяев. Внук Тальони. Повесть и рассказы. М: Сов. Россия, 1976.
OCR и вычитка Ю. Н. Ш. yu_shard@newmail.ru, январь 2005 г.
Трещины изморщинили потемневший лед. Река дулась, как тесто. С каждым днем глинистая кайма обрывистого, невысокого правого берега становилась все Щже и Щже. И казалось,— опускается берег.
Весеннее солнце сгоняло последний снег и торопило сотни хлопотливых ручейков.
В мелколесье левого берега суетились птичьи голоса. Среди них особенно резок был бестолковый, скрипучий стрекот длиннохвостых сорок, снующих целые дни по голому осиннику.
С юга тянули косяки гусей. С упругим свистящим шелестом проносились стаи уток, и плыли в прозрачных сумерках медлительные журавли.
По утрам на берег Вороны приходили деревенские парни, девки и ребятишки. Толпился суетливый весенний гомон. Все было полно ожидания.
Ленька каждый день приставал к старому Игнату, караулившему бывшую барскую усадьбу:
— А когда лед тронется? А завтра тронется? А послезавтра?..
Невозмутимый Игнат, собирая в памяти многолетний опыт, раздумчиво говорил:
— Не должно быть, чтобы теперь тронулась она…
— А почему?
— Потому — ночь светлая, месяц!.. Река завсегда темной ночью трогается…
— А почему ночью, дядя Игнат?
— Завсегда ночью… На моей памяти не было, чтобы днем. Положение такое!
— Дядя Игнат, а я ноньче гусей видал! И мно-о-ого-о!!
На обожженном зноем и стужами коричнево-красном лице Игната разбегались лучики. Он улыбался Леньке беззубым черным ртом.
— Лед пройдет — самый раз вентиря ставить. Налиму тут — тысячи!.. А гусь — строгий, взять его тру-удно!
От дяди Игната Ленька мчался к полуразрушенному барскому дому, где в двух уцелевших комнатах поселился Егор Петрович, уполномоченный грачихинского кооператива, заарендовавшего у исполкома усадьбу с паровой мельницей.
Бурно врывался в комнату пахнущий весенним ветром, навозом и талой землей воздух.
— Егор Петрович!
Егор Петрович откладывал в сторону карандаш и счеты.
— Егор Петрович! А я ноньче гусей видал. И-и-х, и мно-ого-о!!
— Ну-у?
— Ей-бо-огу! Тыщу штук будет!
— Ты считал? — улыбался Егор Петрович.
— Двести… Сто штук будет, верно слово, не вру! — сбавлял Ленька.
— Вот подожди, лед пройдет,— на селезней с тобой поедем.
— Сразу поедем? Только-только пройдет, и поедем? — загорался Ленька.— А когда лодку шмолить? Давайте ноньче шмолить?!
— Отец где сейчас?
— В машинном… А я папаньку спрашивал: можно, говорю, с Егором Петровичем на охоту? А он говорит ‘можно’. Верно слово! Сами спросите! Я и Лизе сказал…
При имени Лизы лицо Егора Петровича оживилось. Подтянув к себе Леньку за руки, он спросил:
— Ну, а она что?
— Ни-чего! Ба-аба…
Обидные слова сестры о необсохшем молоке на губах Ленька повторять не хотел.
Из окна комнаты Егора Петровича был виден обрыв.
В закатный час, когда косые, негреющие лучи протягивали розовые длинные тени, на берег приходила Лиза…
Она приходила всегда одна и, если кто-нибудь появлялся, сейчас же уходила плывучей, медленной походкой.
‘Тоскует’, — думал Егор Петрович у окна, и ему хотелось потихонечку прокрасться к ней через сад, взять ее крепко за плечи да тряхнуть, да зыкнуть так, чтобы лед на реке треснул, чтобы тоска, как пробка из бутылки с шипучим квасом, в потолок хлопнула.
Силищи в Егоре Петровиче много было.
Хотелось, чтоб кругом все ходуном ходило…
Первой и главной заботой Егора Петровича был сорокасильный дизель на мельнице.
Дизель был мертв.
Второй месяц хлопотал около него старый Иван Федорович. Подгонял, нарезал, сваривал, чистил. И десять раз на день в машинное забегал Егор Петрович.
— Ну, как?
— Стучим, Егор Петрович!
Иван Федорович размазывал по лицу копоть, нефть и пот и сверкал ослепительными зубами. Егор Петрович ходил вокруг дизеля, щупал, похлопывал и вздыхал:
— Э-эх, кабы пошел!
— Пойдет, Егор Петрович!
— Пойдет?
— Должен пойти.
— Не пойдет — живьем съест меня общество!.. Моя ведь затея-то! Я ведь уговорил кооператив заарендовать усадьбу с мельницей. Я обнадежил!..
— Пойдет! Все в исправность приведем,— уверенно говорил старый машинист.— Вот с шатуном закончил. Теперь пусковой клапан, проверку должен сделать…
— А что, правда, сказывают, с умыслом попорчено? — спрашивал Егор Петрович.— Говорят, Сергей Сергеич-то всю ночь портил перед тем, как уйти отсюда?
Иван Федорович стаскивал кожаный картуз и скреб в лохматой голове.
— Порча, действительно, есть, которая с умыслом… Коромысло, скажем, у насоса или вот тоже впускной клапан… А только скажу,— без понятия все сделано! Ежели кто с понятием — подними нефтяной насос на три мильметра, ну и… нипочем не узнать! Пришлось бы снимать картер и рамы проверять… Позавчера в город я ходил, в милицию… Да-а! Иду, смотрю — он сам, Сергей Сергеич. ‘Ну что, говорит, пустили мельницу, что ль?’ Спрашивает, а сам эдак посмеивается. Хотел сказать ему: нехорошо, мол, так, Сергей Сергеич, образованным людям достояние народное портить! Да сдержался… Вот он какой!
— Ни себе, ни людям! — сплюнул Егор Петрович.— Откуда в них злобы этой?
— Темной души человек,— покрутил головой Иван Федорович,— и очки на нем желтые… Ничего не видать за ними… Глаз свой хоронит… Я примечал, Егор Петрович, который человек глаз хоронит — обязательно нутро в нем темное!
— Черт с ним! — отмахнулся Егор Петрович.— Как только наладим дизеля, заработаем, тогда пусть приходит злобиться… Сита новые поставим, мужики повезут на свою мельницу. Каждый для себя стараться будет.
— Это непреме-енно так! — убежденно согласился Иван Федорович.— Своя, общественная мельница — сила!
— Пусть приходит тогда!
— Он и то собирается… Приду, говорит, посмотрю, как новые хозяева хозяйничают на чужом добре…
Потомственный дворянин Сергей Сергеевич Королев очень любил живописные виды и усадьбу свою поставил на обрыве высокого берега Вороны, на самом острие треугольника, образованного крутым изгибом реки.
С обрыва открывался просторный вид на левый берег, поросший чернолесьем. За чернолесьем — город. На первом плане — казарма из красного кирпича. Из-за них — пять золоченых глав собора.
Сидя на обрыве, Сергей Сергеевич часто мечтал о любимом проекте своем: перекинуть воздушный мост с обрыва в город. Над чернолесьем, озерами, болотами — к собору. По прямой линии версты четыре.
Мечтательность была в роду у Королевых.
Дед Сергея Сергеевича, Артемий Королев, всю свою жизнь о белом цвете мечтал. В его имении все было белое. Лошади, коровы, быки, овцы, куры, собаки, кошки — белые, без единой отметинки. Все другого цвета безжалостно уничтожалось. Все постройки, экипажи были выкрашены в белый цвет, и дворовые люди, и управляющий — все белобрысые, и когда родился сын у него, будущий отец Сергея Сергеевича, с черными, как у негра, кудряшками, Артемий Королев в колыбели лишил его наследства…
Младший брат Сергея Сергеевича — Андрей, умерший от чрезмерного пристрастия к алкоголю, тоже мечтал до самой преждевременной смерти своей. Его мечта была скромная: взобраться на кочетыгах на телеграфный столб против губернаторского дома и там ‘стебнуть’, как говорил он, полбутылку.
Достройка паровой мельницы в имении, где протекала великолепная река, явилась результатом четырех роберов винта, за которыми прогоревший сосед развил мысль об американизации хозяйства… Сергей Сергеевич всегда тяготел к американской культуре… И мельница была построена.
Когда над порогами Вороны запыхтел сорокасильный дизель, Сергей Сергеевич устроил торжественный обед.
На этом обеде самой замечательной была речь полицмейстера.
— В наш век машин и паров,— полицмейстер говорил так же зычно, как на пожаре,— я приветствую в лице этого грандиозного произведения первую победу над косностью слепой природы и темной невежественностью народа, утопающего в лености и водке до потери сознанья и сыновних чувств, ведших государство наше к расширительным завоеваниям… Урра-а!!!
Обед продолжался четыре дня.
На четвертый день, когда пили уже не в доме, не за столом, а в саду, под яблонями, кто-то сказал:
— Хорошо бы теперь выпить под жареного чирка!
Андрей Королев призвал кучера, дал выпить стакан крепкого коньяку и сказал:
— Садись и разыщи Кучума! Скажи: Андрей Королев приказал сейчас же доставить чирят, а не доставит— голову отверну, а тебя разочту! Понял? — налил кучеру второй стакан и добавил: — Пусть сдохнет, а чирята чтобы были! Пшел!!
Кучер поклонился и рысью побежал к конюшням, а через час Кучум появился под яблонями с чирятами.
Его появление встретили разноголосым ревом и даже рукоплесканиями.
— Ку-чу-мка-а!
— Ге-ге-ге!
— Го-го-го-о! Мо-ло-дец!
— Ка-чать его, сукина сына!
— Ай да Кучум! Ай да мерзавец!
— Иди сюда, неумытая харя!
Кучум стянул с головы рваный картузишко и низко поклонился господам.
— С праздничком вас и прочее! Наше вам почтеньице!
— Принес?
— Обязательно, государь! Чирок особенный!
— Ну, иди сюда, пей!
— Налить ему меланже с искоркой!
Меланже с искоркой — слитые остатки из всех стаканов и для крепости — щепоть перцу.
— Много лет здравствовать!
Кучум тряхнул вихрами и единым духом осушил стакан.
— Покорнейше благодарим!
— Налить ему еще! Подожди закусывать, черт сиволапый! Подбавить чистого.
И с чистым выпил Кучум, а через полчаса раскорячился.
— А кто я есть такой? Вы — господа, значит, а я кто есть? Арря!
Слово ‘арря’ имело в устах Кучума какой-то таинственный, известный ему одному смысл. И всегда за ним следовало выразительное ругательство.
— Арря-я! — по-козлиному проблеял еще раз Кучум, выругался скверно и, повернув к господам зад, шлепнул по нему ладонью.
— Вот вам чего!
Андрей Королев сзади подошел к Кучуму и треснул его по уху.
Кучум пластом растянулся на траве
Девятипудовый Андрей Королев сел на него верхом, двинул его по другому уху и начал командовать:
— Веревок! Вяжи ноги! Вяжи руки!
— О-о, ой-о-ой! Ре-жу-ут! Ка-ра-у-ул! — вопил Кучум, не пытаясь освободиться.
Пегий кобель прыгал вокруг с трусливым лаем, бессильный помочь хозяину.
Полицмейстер запустил в кобеля пустой бутылкой из-под шампанского.
Откуда-то притащили двенадцатиаршинную толстую слегу и крепко прикрутили к концу ее Кучума.
— Поднимай теперь, ну! — скомандовал Андрей Королев.— Привязывай к яблоне!.. Крепче!
Кучум, очутившись на двенадцатиаршинной высоте, сразу протрезвел и стих. Сперва молча посматривал вниз. Потом смиренно начал просить:
— Смилостивьтесь, отпустите полегоньку!
— Пой скворцом! — снизу кричал ему Андрей Королев.
— Спустите, явите такую милость! Кончаюсь!
— Пой, сукин сын, скворцом!
— О-ой, пустите, кончаюсь!
И Кучум заголосил что было мочи:
— Ка-ра-у-ул! Конча-а-аюсь, ой-ой-о-о!!!
Пегий кобель, задрав морду, сидел в сторонке и подвывал, вскинув смешно одно ухо.
Кучум кричал до хрипоты.
С тех пор осип на всю жизнь.
Этим завершилось торжественное открытие паровой мельницы в имении потомственного дворянина Сергея Сергеевича Королева.
Мельница через год стала. Муку приходилось продавать в убыток, чтобы конкурировать с двумя паровыми мельницами в городе. Пошла мельница в год войны, когда Сергей Сергеевич получил казенный подряд. В эти годы барыши воскресили умирающую мечту о постройке воздушного моста, но революция вымела Сергея Сергеевича из насиженного гнезда.
В ночь перед тем, как уйти совсем из усадьбы, Сергей Сергеевич долго возился в машинном отделении, загоняя гвозди в цилиндры, отвинчивая гайки, ручки и все, что можно было пихнуть в карманы, а потом с обрыва в реку…
— На-те, выкусите!..
— Э-о-о-о-о! Ле-енька-а-а!!.
Из машинного отделения кубарем выкатился Ленька, осмотрелся и, увидя на обрыве Егора Петровича, понесся к нему, звонко шлепая по лужам.
Добежал и, изумленный, остановился.
Река была в движеньи. И глухо ворчала.
Огромными полосами лед передвигался книзу. Льдины сталкивались, расходились, цеплялись краями за берег и, медленно крутясь, останавливались, образуя затор. Подходили сверху новые льдины. Глухо ломались от удара при столкновении, погружали один конец в воду и становились торчком, обнажая нижнюю часть, блестящую и прозрачную, как стекло, и вся масса льда останавливалась. Было слышно журчанье воды. Мелкие суетливые льдинки звенели. В их звонком шелесте каждый отдельный звук был слышен отчетливо и казался близким. А снизу, от моста, доносился глухой гул и треск. Там льды, бессильные сокрушить предмостные быки, взмывались по ним до самых верхушек и, надрезанные железом, ломались, рушились, грохотали вниз и исчезали, уносимые мутными потоками воды.
Ленька рассеянно глядел на реку неуспевающими захватить всего глазами. С раскрытым ртом, еще полусонный, он словно оцепенел.
— Что, брат, проспал? — шлепнул его по плечу Егор Петрович.
— Когда же это она?
Егор Петрович набрал полную грудь ветра.
— Эх, картина! — сказал он и загоготал: — Ог-го-го-го-о!
Но его голос утонул в ветре и шумливой возне льдов.
Ленька почесал живот.
— Егор Петрович, а почему лед не тонет?
— Легче воды он, вот и не тонет.
— А если тяжелее, тогда чего?
— Тогда?
Егор Петрович подумал.
— Тогда весны не было бы!
— Почему? — испуганно посмотрел Ленька сперва на Егора Петровича, потом на реку.
— Дотошный ты, Ленька! — усмехнулся Егор Петрович.— Сам сообрази! Чего тогда получится? Лед утонет, на дно опустится, а воду наверх выжмет, а эта вода опять замерзнет — и тоже вниз. Ну? Так до самого дна вся речка промерзла бы, и никакой жаре не растопить! Понял?
Ленька мотнул вихрастой головой. Подумал и сказал:
— И тогда вентирей ставить нельзя?
— Венти-ре-ей? Тогда никакой рыбы не было бы!
— А лето?
— Чего лето?
— А лета тоже не было бы?
Егор Петрович задумался и вместо ответа спросил:
— Лиза встала?
— Чай собирает… Егор Петрович, а лодку ноньче шмолить?
— Смо-лить ло-одку? — переспросил Егор Петрович, думая о другом, и, словно эхо, повторил: — Ноньче смолить.
Ленька завизжал от радости и повис на руке Егора Петровича.
— А что, если сто штук убьем? Намедни я ворону у конюшни — ке-эк дам! Она — брык! Наповал, верно слово, Егор Петрович! Да-але-еко сидела…
— Лен-ня! — раздалось сзади.
Из-за угла барского дома вышла Лиза и, увидя Егора Петровича, остановилась.
— Леня, пить чай иди!
— С добрым утром, Елизавета Ивановна! — крикнул Егор Петрович.
Как добрая лошадь, принятая на вожжи, он весь сразу запружинился и зазвенел каждым мускулом.
— С ледоходом, с весной вас! Идите полюбоваться с нами на реку!
— Нет, нет, Егор Петрович, сейчас мне никак нельзя…— чуть испуганно проговорила Лиза,— папаша чай будет пить!..
Голос у нее был низкий, глубокий, и говорила она растягивая слова, не торопясь. Худенькая и легонькая до того, что в ветер Егору Петровичу за нее страшно было.
‘А ну, как взвихрит, поднимет и унесет, как перышко?’
— Все-то дела у вас, Лизавета Ивановна!.. Свободной минутки, погляжу, нету.
Егор Петрович крепко зажал в широкой и сильной ладони маленькую худую руку Лизы и отпускать не торопился. Говорил, заглядывая под длинные ресницы, трепетно набегавшие на синие глаза.
— Весна теперь и побездельничать можно часок-другой.
— Пустите! — проговорила Лиза, тихо высвобождая руку.— Папаша ждет, Леня, идем!
— А сама гадает на вас, Егор Петрович! — выпалил неожиданно Ленька.— Верно слово — на бубнового короля!
Лиза вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.
— Лизавета Ивановна! Лизавета Ивановна! Подождите! Слово одно сказать!
Лиза не оглянулась.
Закатав рукава рубахи выше локтя, Егор Петрович чистил ружье. На полу напротив него сидел на корточках Ленька, разинув рот, и внимательно следил за каждым его движением. У дверей высокий и прямой, как сосна, несмотря на свои семьдесят лет, стоял дядя Игнат.
Промыв стволы, Егор Петрович смазал их, протер насухо тряпкой и протянул Леньке.
— Ну, теперь смотри!
— Эх, и блести-и-ит! — проговорил Ленька, щуря глаз и смотря на свет лампы то в один, то в другой ствол.
— За ружьем ухаживать надо! В порядке чтоб всегда, понял? Пришел с охоты — сейчас же чисть! Вычистил, повесил, а потом садись сам есть, пить, спать… Теперь замки будем чистить…
— Как все приспособлено ловко! — вздохнул дядя Игнат, наблюдая за Егором Петровичем, ловко и быстро вывинчивавшим замки.— До всего человек домекался!.. А у меня, вон, одноствольная была, утятница… С пистоном которая. Мученье, бывало, с ней примешь! А чтоб чистить — никогда не чистил! Двадцать лет ходил с ей и ни одного разу не прочищал… А вдарит, бывало, ну прямо тебе сказать, все одно — из орудиев!..
— Теперь таких нету, дядя Игнат!
— Нету, нету…— вздохнул Игнат,— это действительно! Похитрел человек. А что, Егор Петрович, правду сказывают — ружье теперь обдумано: стрельнет, а ничего не слыхать?
— Бесшумное, значит?.. Не зна-ю… Врут!.. Потому, что хочешь тогда делай, кого хочешь убить можно безнаказанно… Не допустят!
— Я полагаю тоже — не должно этого быть! Духу в таком ружье неоткуда быть… Вон, у Сергея Сергеича ружьев-то много было. Хоро-о-шие, аглицкие были! Ну, а без толку, потому не охотник он…
— Много у них кой-чего без толку было,— с внезапной злобой сказал Егор Петро-вич.— Дармоеды!
— Теперь хорошо, вольготно стало!.. Хошь — на коблы ступай, аль вот в озерки насупротив,— продолжал Игнат.— Присад тут хороший. А при ем бывало — упаси бог! Только услышит — стрельнет кто, сейчас Федора кличет. Федор у его вроде за приказчика состоял… ‘Беги, говорит, отнимай ружье! Кто без моего дозволения стрелять может?’ А сам аж весь затрясется… Во-олчья порода! А до женского сословия охоч был — бе-да! Девок понапортил — те-мно! Завистной!
Дядя Игнат покрутил головой и, помолчав, добавил,
— Вон сестра-то…— Игнат кивнул на Леньку,— через это самое дело жизни решиться хотела.
Егор Петрович выпрямился. Потемневшим взглядом впился в дядю Игната.
Потом быстро взглянул на Леньку.
— Леня, добеги-ка к себе… Вот что… Добеги-ка, отверточек там, понял, маленький… Поищи у отца, для замка вот…
— Папашка в город ушел.
— Ты поищи!.. Найдешь там какой-нибудь… Ступай, ступай!
Ленька вышел.
Оставшись вдвоем с Игнатом, Егор Петрович долго молчал. Перекладывал с места на место замки, цевье. Дунул зачем-то в пустой патрон. И, не смотря на Игната, спросил:
— Про Лизу говоришь?
— Про ее самое…
Что-то пожевал беззубым ртом Игнат, сгреб бороду в кулак и потянул книзу.
Продолжал невозмутимо.
Долгая, трудная, семидесятилетняя жизнь, освобожденная от любви и гнева, глядела из слов его прозрачным глазом последнего покоя. Людские горе и радость легли в память окаменелыми пластами, и Игнат, как киркой камень, отламывал скупые слова.
— О Петров день было… Перед тем как Николая свергнули — за год будет. Отца не было о ту пору. На Петров день мельница не работала. С бабой на покос в Шевлягинскую степь уехал. Леньку с собой взяли тож… Случилось это вечером, в эту вот пору. Я в караул заступил. Слышу, с крыльца сам кричит: ‘Поди, говорит, Лизавету позови посуду помыть!’ А стряпуха действительно на деревню ушла, и был он во всей помещении одинешенек. Знал я повадку его. Думаю — не сдобра кличет девку… Пошел, говорю: ‘Барин кличет, посуду помыть!’ А она веселая была. ‘Сейчас’ — говорит… Годов семнадцать, поди, было ей…
Затаился Егор Петрович.
Левая рука, лежавшая на столе, захватила и стиснула цевье от ружья. И вздрагивали напружившиеся мускулы.
Дядя Игнат неторопливо достал берестовую табакерку.
— Не отведаешь? — предложил Егору Петровичу.
Егор Петрович отрицательно мотнул головой.
— Не утерпел, я сказал ей: ‘Не ходи ты к нему!’ А она смеется… ‘Он, говорит, конфеток даст’. Да-а! За своим, значит, горем жизнь послала. Во-от оно что!.. Долго ли, коротко, глядь-поглядь — в саду я был, у кручи,— бежит она на кручь эту самую. И ка-ак я ее перехватил — ума не приложу?! Право-слово! Довел я, это, ее до дому, а она, как дурная… Рехнулась совсем и вся тряской трясется. Стал я тут разговор с ей вести. Так всю ночь около ей и просидел. Перво-наперво и слушать ничего не хотела. Я ее на хитрость тогда… Так и так, говорю, вытащут тебя из речки. Доктор вскрытие произведет и доподлинно все увидит, что и как… Поверила! Глупая была… С тех пор ее и не узнать! Восковая стала. И слова не услышишь, а до работы — завистней нету!
Егор Петрович долго сидел, опустив голову. Потом хрипло сказал:
— Дядя Игнат, ты…
Посмотрел на него тяжелыми глазами и, не дожидаясь ответа, ничего не сказав больше, вышел в сад, как был — в одной рубахе, не застегнув ворота.
Лиза сидела в горнице и читала Некрасова ‘Кому на Руси жить хорошо’.
Егор Петрович вошел, не постучавшись, и она вздрогнула, когда сказал он:
— С добрым вечером, Лизавета Ивановна!
А потом смутилась и стала поправлять скатерть.
В отсутствие Ивана Федоровича никогда не заходил к ним Егор Петрович.
И вдруг зашел. Да и чудной он был.
Взлохмаченный. Глаза блестят. В одной рубахе, без пиджака, ворот нараспашку, и рукава закатаны выше локтя на волосатых руках.
От этих волос на руках и на груди стыдно стало Лизе. Не решалась взглянуть на Егора Петровича.
Опустив голову, стояла у стола и ладонью разглаживала скатерть. Егор Петрович перевел дух.
— Лизавета Ивановна! Выходите за меня замуж! — сказал он твердо и громко.
Лиза побледнела.
Исподлобья кинула растерянный взгляд на Егора Петровича, и вдруг ее губы дернулись, будто перед тем, когда человек вот-вот заплакать готов… Вздрогнувшая рука смяла угол скатерти.
— Я за этим к вам пришел. Сказать это самое… За этим именно и пришел, Лизавета Ивановна! Услышать от вас хочу. Больше ничего! Выходите замуж за меня. За этим именно пришел, Лизавета Ивановна!
— Не на-до,— тихо, так тихо, как дыханье, выговорила Лиза.
Глядя на лицо ее бледное, на блистающие глаза и трепетные от слез ресницы, Егор Петрович с никогда не испытанной силой почувствовал, что вот именно ее, только ее любит и никого больше любить он не может…
И чувство это таким огромным напором ударило по сердцу. Застонал Егор Петрович и опустил низко голову.
— Я все знаю…
И уже готов был все рассказать,— все, что узнал от Игната, и о всех думах своих сейчас там, в саду, на той самой круче, с которой хотела броситься она в реку, обесчещенная, о том, что бесчестье это не бесчестье, а несчастьем сделалось, а через горе человек чище бывает, любит крепче…
Поднял голову.
Два испуганно раскрытые глаза глядели в эти самые мысли его.
Лиза тихо попятилась от стола.
И удержался Егор Петрович.
В эту минуту перед синими испуганными глазами зарок себе дал на всю жизнь:
‘Никогда виду не показать Лизе о том, что рассказал ему сегодня дядя Игнат…’
И засмеялся весело, раскатисто, как всегда смеялся.
— Напугал я вас, этакий трепаный… Эх, Лизавета Ивановна, неволить не могу, а от сказанного не отрекусь! Подумайте и мне свой ответ когда-нибудь скажите. Все думы передумал я… А мельница б пошла, жизнь-то какая бы стала! Чайную с читальней да с библиотекой здесь устроили б. Вас в нее, на хорошее дело. Читать бы стали, работать бы сообща, совместно все. А там еще… Да эх!.. Столько бы, столько, что…
Егор Петрович махнул рукой.
Встал.
— Всей ночи, до утра не хватит, если все-то рассказывать начну… Пойду я… Покойной ночи вам!.. Из-за этого и пришел, Лизавета Ивановна! Покойной ночи, Леня там меня ждет! Уток завтра привезем вам.
Егор Петрович вышел.
Было слышно, как прошел под окнами.