Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ОСИПЪ ИВАНЫЧЪ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
——
VI.
Осип Иваныч, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1885
Время на прочтение: 29 минут(ы)
— А я пойду мальчикомъ,— говорилъ лысый Осипъ Иванычъ, длая выходъ съ валета.
— А мы его барышней прикроемъ,— съ улыбкой отзывался старикъ Балуевъ.
— Мала,— хрипло провозглашалъ майоръ Муштуковъ и непремнно покрывалъ или тузомъ, или козыремъ.
Это было вообще чрезвычайно странно, что у майора всегда карты были лучше, чмъ у другихъ: возьметъ взятку изъ-подъ носа да еще захохочетъ прямо въ лицо Осипу Ивапычу. Какъ хотите, это хоть для кого будетъ обидно! Осипъ Иванычъ ворчалъ и морщился, Балуевъ сладко улыбался и только ежилъ плечами, а майоръ продолжалъ хохотать, да еще возьметъ и похлопаетъ Осипа Иваныча по плечу своей волосатой, красной рукой. Четвертымъ партнеромъ неизмнно состоялъ Иванъ Петровичъ Чинетти, молчаливый и безотвтный человкъ, у котораго всегда были дрянныя карты.
Обыкновенно ‘винтили’ или у майора, на пріиск Саранк, или у Осипа Иваныча, на Ягодномъ, потому что тамъ и здсь были довольно сносныя пріисковыя полторы: не мочило дождемъ и не очень ужъ продувало втромъ. Майоръ былъ чрезвычайно гостепріименъ и всегда принималъ своихъ друзей съ распростертыми объятіями. Осипъ Иванычъ морщился, но тоже длалъ такой видъ, что и онъ радъ гостямъ. Иногда посл винта, особенно когда проигрывалъ Осипъ Иванычъ, поднимались горячіе споры, доходили до очень горькихъ истицъ, но потомъ дло улаживалось, благодаря вмшательству старика Балуева, который умлъ примирить враждующія стороны. Чинетти равнодушно молчалъ или насвистывалъ какую-то неизмнную мандолинату.
— Этакая эта консисторія жадная до взятокъ!— каламбурилъ майоръ относительно Осипа Иваныча.— Вдь денегъ и безъ того куры не клюютъ, Осипъ Иванычъ, а еще жадничаешь.
— Чужія-то деньги легко считать, а вы свои сосчитайте,— огрызался Осипъ Иванычъ, насупивъ свои густыя брови.— Что вы меня, майоръ, взятками тычете? Ну, бралъ, со всхъ бралъ, потому что такая была моя должность, вс консисторскіе секретари берутъ.
— И съ просвиренъ бралъ?
— И съ просвиренъ… со всхъ.
— Натурой, можетъ-быть?
— Тьфу!.. А вы, майоръ, солдатскіе пайки благороднымъ образомъ прикарманивали, снцо у лошадокъ, отъ солдатскихъ сапожокъ да разныхъ ремешковъ малую толику присовокупляли… хе-хе!
— Будетъ вамъ, господа, ей-Богу, будетъ-съ,— умолялъ Балуевъ, оправляя свою благородную сдину.— Кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ!.. А чей у насъ ходъ, господа?
Когда майоръ хотлъ окончательно взбсить Осипа Иваныча, то выходилъ съ короля бубенъ и приговаривалъ: ‘бглый австрійскій архіерей Галактіонъ’. Осипъ Иванычъ блднлъ, бросалъ карты и начиналъ бгать но комнат птушкомъ: онъ былъ выгнанъ со службы по третьему пункту за взятку съ какого-то раскольничьяго архіерея. Впрочемъ, майоръ обращался къ этой выходк только въ послдней крайности, когда начиналъ проигрывать, что съ нимъ случалось, очень рдко.
Въ записной книжк Осипа Иваныча, куда онъ съ аккуратностью настоящаго консисторскаго секретаря, заносилъ вс свои расходы, значилось, между прочимъ: ‘Майору въ отставк Лук Лукичу Муштукову проиграно мною въ разное время бытности на пріиск Ягодномъ 784 р. 72 к. серебромъ’. За этой замткой слдовала нравственная сентенція: ‘Игра въ картежъ есть пагубнйшая страсть, которой подвержены очень многіе неглупые умомъ люди… Господи, не введи мя, многогршнаго, въ искушеніе’. Изъ послдняго видно, что Осипъ Иванычъ сознавалъ нкоторую опасность своего положенія, хотя противостоять искушенію былъ не въ силахъ. Да и какъ уберечься, когда навалится ненастье или начнутся безпросвтныя осеннія ночи? День на пріиск, а вечеромъ или майоръ завернетъ, или Осипъ Иванычъ отправится къ майору.
Въ сущности, майоръ былъ добродушнйшій малый, правда, немножко фатъ, немножко хвастунъ и мотъ, но гд люди безъ недостатковъ, какъ справедливо разсуждаетъ Осипъ Иванычъ, умудренный жизнью? Общаго между майоромъ и Осипомъ Иванычемъ была только лысина, хотя первый не старался скрывать этотъ чувствительный недостатокъ своей наружности и не зализывалъ на макушку жиденькихъ височковъ, какъ это длалъ по праздникамъ Осипъ Иванычъ.
— Что же, братику, пожили въ свою долю, надо и честь знать,— говаривалъ майоръ въ минуту откровенности, хлопая Осипа Иваныча своей пятерней,— это была скверная майорская привычка, которая приводила консисторскаго секретаря даже въ отчаяніе.— И у тебя, Осипъ Иванычъ, лысина-то, поди не отъ благочестивыхъ мыслей завелась.
— Нтъ, ужъ извините, г. майоръ!— протестовалъ Осипъ Иванычъ и обиженно складывалъ свои сморщенныя, сухія губы ижицей.— У васъ лысина отъ любострастія, а у меня отъ службы.
— Это когда съ просвирней натурой получалъ?
Осипъ Иванычъ только отплевывался, потому что въ веселомъ пастроеніи духа майоръ впадалъ въ явное вольнодумство и даже позволялъ себ отзываться о нкоторыхъ священныхъ предметахъ въ легкомъ шутливомъ тон.
По наружности друзья представляли рзкую разницу: майоръ былъ толстъ, румянъ, подвиженъ, любилъ ходить въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ и въ срой куртк съ зелеными отворотами, носилъ длинные усы, любилъ крпко пость и еще крпче выпить и не пропускалъ ни одной смазливой бабенки, появляющейся на пріискахъ. Осипъ Иванычъ былъ тонокъ и худъ, малорчивъ, всегда чисто брился, ходилъ въ манишкахъ, длинномъ суконномъ сюртук, въ резиновыхъ калошахъ и обязательно, несмотря ни на какую погоду. съ зонтикомъ въ рукахъ. У майора былъ полонъ ротъ блыхъ, какъ рпа, зубовъ, хотя онъ не выпускалъ изо рта сигары, глаза на выкат и, когда смялся, глаза сначала покрывались масломъ, а потомъ какъ-то начинали прыгать, такъ что Осипъ Иванычъ обыкновенно старался въ это время не смотрть на майора и отплевывался, у Осипа Иваныча зубы оставались только напереди,— ‘жениховскіе’, какъ говорилъ майоръ, да и т гнилые, срые, полинявшіе глазки слезились, хотя смотрли очень проницательно.
Старикъ Балуевъ выдлялся изъ всей компаніи своей благообразной апостольской наружностью, хотя былъ плутъ первйшей руки и существовалъ главнымъ образомъ тмъ, что скупалъ краденое золото съ пріисковъ своихъ пріятелей. Одвался онъ по-купечески: въ рубахи-косоворотки, въ глухіе жилеты, и носилъ сапоги бутылкой.
— Знаю, знаю, ангелъ мой, какъ ты мое-то золото скупаешь,— говорилъ Балуеву майоръ.— Ну, признайся… а?..
— Помилуйте, г. майоръ, какъ же я смю такіе поступки поступать?— отшучивался Балуевъ, разглаживая свою сдую окладистую бороду.
Майоръ говорилъ это такъ, шутки ради, совсмъ не желая обижать сдовласаго старца, потому что и самъ скупалъ чужое золото, какъ его скупалъ и Осипъ Иванычъ и вс вообще мелкіе золотопромышленники на Урал. ‘Не я куплю,— все равно другой купитъ’,— говорятъ опытные люди въ этомъ случа.
Четвертый партнеръ по висту, Иванъ Петровичъ, смуглый, чахоточный господинъ неопредленныхъ лтъ, былъ совсмъ неизвстный человкъ. На пріиски его затащилъ Осипъ Иванычъ, и, какъ уврялъ майоръ, пріискъ Журавлевскій принадлежалъ тоже секретарю, а Чинетти былъ только подставнымъ лицомъ. Самъ о себ этотъ пріисковый иксъ разсказывалъ очень длинную и совсмъ неправдоподобную исторію: онъ былъ наздникомъ въ цирк, объздилъ всю Россію, вывихнулъ гд-то ногу и долженъ былъ избрать себ другой родъ жизни. Единственной слабостью Чинетти было самое невинное франтовство: наднетъ лакированные ботфорты, кургузую курточку, закрутитъ черные усы шильцемъ и выступаетъ по пріиску, какъ журавль. Майоръ божился, что Чинетти какой-нибудь проворовавшійся маркеръ съ чисто-лакейской фамиліей: Егоровъ, Куликовъ, Норкинъ.
На пріискахъ толчется слишкомъ много самаго страннаго люда, такъ что разбирать генеалогію каждаго проходимца положительно не стоитъ. Да и что значитъ прошлое? У кого нтъ ошибокъ, увлеченій, слабостей, маленькихъ и большихъ прегршеній? Майоръ любилъ распространяться на эту тему и даже приходилъ къ нкоторымъ философскимъ обобщеніямъ.
— Нужно жить настоящимъ, господа,— проповдывадъ онъ, бойко длая млкомъ выкладки на зеленомъ пол.— И, главное, не надо привыкать ни къ чему: ни къ квартир, ни къ мебели, ни къ женщин, ни къ друзьямъ, ни къ длу… Вс мы только гости въ здшнемъ бренномъ мір, и нея наша жизнь — одно сладкое мгновенье. Да-съ!
Осина Иваныча, считавшаго себя очень умнымъ и начитаннымъ человкомъ, всегда поражали подобныя выходки майора: вдь совсмъ глупый человкъ и легкомысленный, а иногда какую умную вещь скажетъ. Старикъ Балуевъ былъ того же мннія, потому что очень интересовался нкоторыми отвлеченными вопросами: о душ, о первородномъ грх, о загробной жизни, о покаяніи. Но душеспасительное направленіе не мшало Балуеву держать у себя на пріиск двухъ любовницъ, хотя онъ былъ женатый человкъ и отецъ семейства.
Пріиски Ягодный, Саранка, Журавлевскій и Кочетъ были заброшены вглубь Уралскихъ горъ, за Богословскіе заводы. Это настоящій угрюмый сверъ: высокія горы, глубокія долины и болота безъ конца. Большихъ селеній здсь почти же встрчается, потому что нтъ прозжихъ дорогъ, маленькіе поселки жмутся но берегамъ быстрыхъ горныхъ ркъ, гд населеніе промышляетъ охотой и рыбной ловлей. Ближайшимъ къ пріискамъ жильемъ была глухая лсная деревушка Розвальни, до нея считали всего двнадцать верстъ, но прохать можно было только верхомъ, да и то не всегда: въ ненастную погоду вода заливала вс стлани, рчонки выступали изъ береговъ, и только одни записные охотники могли пробраться на пріиски по глухимъ звринымъ тропамъ.
Лучшимъ пріискомъ былъ Ягодный, купленный Осипомъ Иванычемъ ‘по случаю’, какъ любилъ онъ покупать. Прежній хозяинъ, открывшій Ягодный, разорился и умеръ, а пріискъ пошелъ съ аукціона. Мсто было врное, разсыпное золото налицо, но, чтобы взять его, нужно было произвести большія затраты: поставить паровыя машины, бутары, водокачки, водоотводныя канавы и т. д. У Осипа Иваныча были деньжонки, и довольно кругленькая сумма. Потерпвъ крушеніе на консисторской служб, онъ ршился пустить ихъ въ оборотъ, благо предпріятіе представлялось врное, какъ увряли люди самые надежные, прошедшіе въ золотомъ дл сквозь огонь и воду. Вся бда заключалась въ томъ, что у такихъ опытныхъ врныхъ людей какъ-то никогда не бываетъ денегъ, а у Осипа Иваныча деньги были: всего-то нужно было заплатить за врный пріискъ 8—10 тысячъ рублей. И Осипъ Иванычъ заплатилъ.
Когда онъ пріхалъ верхомъ на вновь пріобртенное по случаю сокровище, его разобрала такая тоска, что онъ чуть не бросилъ всего дла. Майоръ уврялъ, что это происходило отъ непривычки здить верхомъ по болотамъ, а самъ Осипъ Иванычъ жаловался на комаровъ и болотную мошку, которые буквально не давали покоя ни днемъ ни ночью. Рабочіе должны были работать въ дегтярныхъ сткахъ и съ дымокурками на пояс. Такія же дымокурки ставились въ балаганахъ и всякомъ другомъ жиль, чтобы отгонять страшнаго врага, даже когда играли въ вистъ, и то ставили подъ столъ дымокурку. Непривычный человкъ, конечно, убжалъ бы, куда глаза глядятъ, по привычка великое дло.
— Я сначала даже плакалъ, ей-Богу,— уврялъ майоръ.— Отъ комаровъ плакалъ! Какъ это вамъ понравится?
Ягодный пріискъ занималъ глубокій лсистый логъ, сдавленный каменистыми кручами, по дну лога бжала холодная и бурливая рчушка Безымянка, выступавшая изъ береговъ при первомъ ливн. Пріисковая контора, срубленная въ пять стнъ изъ кондоваго лса, стояла на каменистомъ мыск, выступившемъ въ середину пріиска, такъ что Осипъ Иванычъ могъ видть изъ окна, что длается въ обоихъ концахъ его владній. Налво изъ глубокаго разрза добывались золотоносные пески, направо желтлъ небольшой прудокъ, изъ котораго вода проводилась къ бутар, гд производились промывки. Осипъ Иванычъ любилъ по цлымъ часамъ наблюдать, какъ рабочіе изъ разрза отвозили пустую верхнюю породу въ громадные отвалы и какъ мимо его конторы катились пріисковыя таратайки съ золотоноснымъ пескомъ къ бутар. Въ нижнемъ конц разрза попыхивала паровая машина, откачивавшая воду. Вообще пріискъ былъ устроенъ на широкую ногу, и вся розсыпь развдана съ самаго начала ширфами, какъ шахматная доска. Золото было врное, и Осипъ Иванычъ съ спокойной душой задалъ большихъ прибылей.
— Надо бы хорошенькую взяточку взять,— шутилъ онъ, когда выигрывалъ съ майора двугривенный.— Съ людей гршно взятки брать, а изъ земли не возбранено, дабы втун не пропадало благословеніе Божіе.
Пріискъ Журавлевскій былъ въ двухъ верстахъ отъ Ягоднаго по той же рчк Безымянк, а майорская Саранка — верстахъ въ четырехъ, сейчасъ за Пихтовой горой, которую видно было изъ конторы Осипа Иваныча всю, какъ на ладони. Балуевскій пріискъ Кочетъ занималъ центръ этого треугольника, такъ что ему одинаково близко было скупать золото со всхъ трехъ пріисковъ.
Внутренность конторы на Ягодномъ капитальной стной длилась на дв половины: въ одной жилъ главный штейгеръ, а въ другой самъ Осипъ Иванычъ. Эта хозяйская половина представляла собою высокую, свтлую комнату въ три окна. На полу лежала срая кошма, у внутренней стны помщалась складная желзная кровать, превращавшаяся, по желанію хозяина, въ диванъ, у одного окна простой деревянный столъ, въ углу желзная касса, на стн висли желзное копье и револьверъ, плохая гравюра изъ священной исторіи и небольшой деревянный шкапикъ съ цлебными настойками на разныхъ мудреныхъ травахъ. Нсколько деревянныхъ сундуковъ и три стула дополняли эту скромную обстановку. Хотя Осипъ Иванычъ могъ бы устроиться гораздо комфортабельне, но, какъ вс старые холостяки, онъ былъ немного скупенекъ.
— Знаешь, чего у тебя недостаетъ?— говорилъ нсколько разъ откровенный майоръ, когда прізжалъ на Ягодный.— Жены, голубчикъ мой… Ну, что ты теперь живешь? Пусто, непріютно, консисторія какая-то… А то пріхали бы мы къ теб въ гости, вдругъ жена выходитъ, самоварчикъ, варенье…
— Жена — дло серьезное, г. майоръ,— отвчалъ Осипъ Иванычъ самымъ серьезнымъ тономъ: — этимъ шутить нельзя-съ… Когда я еще былъ на служб, протопопица Секундова довольно прозрачно намекала мн на возможность брака съ одной изъ ея семи дочерей, но я противустоялъ женскому искушенію. Вотъ устроюсь немножко, тогда можно будетъ уже серьезно размыслить о семъ тонкомъ предмет.
— Это когда съшь послдніе зубы? Дудки, братъ! Надо, чтобы человкъ былъ въ полномъ соку, чтобы у него играла каждая жилка. Я такъ понимаю это дло, голубчикъ.
— А вы сами?..
— Ну, это ужъ совсмъ особенная штука. А все-таки я исполнилъ долгъ гражданина, женатъ. Положимъ, жена не живетъ со мной… гм… но вдь я военный человкъ, крови во мн на десять женъ хватитъ, ну, и не тово… не сошлись характерами. Доведись до меня самого, то я никогда не согласился бы быть своей женой… ха-ха!.. Губительныя страсти, государь мой, завлекли меня въ эту трущобу.
— Страсти свойственны каждому человку, г. майоръ, но все произошло отъ вашего легкомыслія… да. Это предметъ серьезный…
На особой полочк у Осипа Иваныча помщалась цлая библіотека душеспасительныхъ книгъ, и онъ любилъ почитать что-нибудь божественное, особенно на сонъ грядущій. Иногда онъ читалъ вслухъ, и единственнымъ его слушателемъ являлся безотвтный Чинетти, котораго онъ непремнно желалъ обратить въ православіе. Особенно Осипъ Иванычъ любилъ читать житіе преподобнаго Ефрема Сирина и даже проливалъ слезы невольнаго умиленія, сравнивая свое окаянство съ подвигами пустынножителей и великихъ угодниковъ. Если бы не проклятый майоръ, Осипъ Иванычъ велъ бы, наврное, жизнь вполн богоугодную.
Нужно сказать, что Осипъ Иванычъ былъ человкъ необыкновенно степенный и недаромъ сумлъ выбиться въ люди изъ состоянія полнаго ничтожества. Онъ съ дней зеленой юности мечталъ о своемъ семейномъ очаг, о кругленькой бабенк, о ребятишкахъ. Конечно, ему представлялось много случаевъ жениться, но онъ всегда уклонялся, выжидая вполн обезпеченнаго положенія, чтобы дти посл могли помянуть его хорошимъ словомъ. Въ послдніе дни своей консисторской службы онъ чуть-чуть не женился на одной изъ протопопицыныхъ дочерей, но разразившаяся надъ его головой катастрофа разстроила вс его планы: во-первыхъ, ему невозможно было оставаться въ томъ город, гд его репутація была опорочена безповоротно, а во-вторыхъ, приходилось проживать уже нажитое. Женитьба въ такомъ положеніи привела бы къ неизбжной погибели. Осипъ Иванычъ предпочелъ удалиться въ глубину Уралскихъ горъ, чтобы тамъ взять у судьбы послднюю свою взяточку.
Часто, ложась спать, Осипъ Иванычъ впадалъ въ очень грустное настроеніе: ему мерещилась молодая жена, дтскія розовыя личики, свой теплый уголокъ, и онъ тяжело вздыхалъ и завертывался въ свое одяло съ головой. Легкомысленныя рчи и глупые намеки майора всегда коробили Осипа Иваныча, потому что разв можно такъ говорить о женщинахъ? Особенно возмутилъ майоръ въ послдній разъ: ввалился въ комнату Осипа Иваныча въ своихъ грязныхъ сапожищахъ, задымилъ сигару и, подмигнувъ круглымъ глазомъ, заявилъ:
— Ну, братику, и бабецъ!
Майоръ взмахнулъ въ воздух волосатой рукой, зажмурилъ, какъ котъ, свои круглые глаза и поцловалъ кончики пальцевъ,— жестъ, какъ хотите, самый легкомысленный, что и замтилъ Осипъ Иванычъ.
— Нтъ, ты представь себ,— продолжалъ майоръ, не слушая его: — третьяго-дня прізжаю въ Розвальни… знаешь, какая яма: всю въ карманъ положишь… и вдругъ… нтъ, ты только представь себ: вывска, а на вывск: ‘мелочная торговля’. Ха-ха! Натурально, я туда. Отворяю дверь, а она тутъ какъ тутъ, это хозяйка, значитъ, лавчонки. И бабенка!.. Познакомился, конечно, то, се, ничего, за словомъ въ карманъ не лзетъ, а что касается дальнйшаго — ни-ни, даже разсердилась на меня… Главное, странно то, что эта Марья — Марьей ее звать — двушка совсмъ одинокая и забралась въ такую трущобу. То-есть ршительно ничего не понимаю… Но я теб скажу по секрету: не будь я майоромъ, если эта Марья не будетъ у меня на Саранк. Да-съ… Чортъ возьми, майоръ еще постоитъ за себя!
— Что вы хотите сказать этимъ?
— А то, что я буду дуракомъ, если пропущу такую лакомую штучку! Балуевъ ужъ пронюхалъ про нее, и вотъ посмотри, какъ начнетъ подъзжать. Ха-ха! Но майора трудно провести, чортъ мою душу возьми!
Эта откровенность возмутила Осина Иваныча до глубины души: намренія майора слишкомъ очевидны, и онъ серьезно замтилъ этому погрязшему въ грх человку, что даже думать въ такомъ род неприлично, а тмъ боле высказывать такія мысли открыто, даже съ нкоторой хвастливостью.
— Ну, братику, я считалъ тебя гораздо умне,— отвтилъ изумленный майоръ и прибавилъ: — по настоящему своему расположенію къ теб, Осипъ Иванычъ, я даже хотлъ предложить свои услуги, если бы у тебя явилось нкоторое вожделніе…
— Довольно, г. майоръ,— ршительно заявилъ Осипъ Иванычъ и даже поблднлъ отъ охватившей его ярости.— Довольно-съ… я по позволю-съ, да-съ, не позволю-съ!.. Вы оскорбляете меня!
Майоръ страшно вытаращилъ глаза, поднялъ плечи, махнулъ рукой, плюнулъ и, не простившись съ сумасшедшимъ старикомъ, ухалъ домой.
Дружба между майоромъ и Осипомъ Иванычемъ порвалась, какъ туго натянутая нитка. Майоръ, получивъ неожиданный афронтъ со стороны секретаря, золотилъ его на вс корки.
— А я радъ… весьма радъ,— заявлялъ, съ своей стороны, Осипъ Иванычъ, когда ему передавали разныя выходки майора.— Помилуйте, сколько я однхъ денегъ проигралъ этому майору, а кром того каждый разъ, какъ прідетъ въ гости, непремнно вытребуетъ графинчикъ коньяку. А разв у меня гостиница въ контор? Чай тоже примется пить — крпкій ему наливай, всегда сахаръ въ накладку, да еще рому набухаетъ. Нтъ, я такъ не могу и очень радъ, что развязался съ этимъ птухомъ.
Даже равнодушный, кажется, ко всему Чинетти, и тотъ принялъ нкоторое участіе въ этой распр, по крайней мр, все, что зналъ Осипъ Иванычъ про ругателства и насмшки майора, приносилось на Ягодный Чинетти.
— Ну, а какъ онъ (Осипъ Иванычъ въ нкоторыхъ деликатныхъ случаяхъ называлъ майора просто ‘онъ’) здитъ въ Розвальни?— спрашивалъ секретарь своего благопріятеля.— Тамъ эта двка какая-то завелась… Марьей звать…
— И не двка и не какая-то, Осипъ Иванычъ, и не Марья, а очень почтенная двица Марья Ивановна… да-съ.
— Онъ все-таки здитъ туда?
— здитъ.
— И Балуевъ здитъ?
— Балуевъ-то, пожалуй, чаще здитъ. Такъ и льнутъ къ Марь Ивановн.
— Ну, а что же она?
— Что же имъ длать, Осипъ Иванычъ? Двичье дло, все-таки совстно… А майоръ, сами знаете, развеселится да такое словечко отвситъ, что чертямъ тошно.
— Такъ, такъ… Значитъ, эта Марья Ивановна не какая-нибудь этакая-такая?
— Нтъ, он даже весьма соблюдаютъ себя…
Въ голов Осипа Иваныча неожиданно сложился великолпный планъ, о которомъ онъ не говорилъ даже Чинетти.
Въ одно прекрасное утро Осипъ Иванычъ веллъ пораньше осдлать себ лошадь и отправился въ Розвальни совершенно одинъ. На пріиск онъ сказалъ, что детъ по хозяйственнымъ дламъ, какъ разсказывалъ посл штейгеръ.
Дло было въ іюн, т.-е. сейчасъ посл спада вешней полой воды, когда можно было прохать въ Розвальни лтникомъ. Поздняя сверная весна была еще въ полномъ разгар, и везд весело топорщилась свжая зеленая травка, распускалась липа, набирала свой душистый цвтъ черемуха. Даже вчно угрюмыя ели и пихты, и т пустили бархатную почку, точно каждая вточка была увшана свтло-зелеными сережками. Хорошо было теперь въ лсу, да и настоящій оводъ еще не усплъ народиться, хотя въ низкихъ мстахъ, надъ ржавыми болотинами уже стонъ стоялъ отъ толпившейся здсь болотной мошкары. Осипъ Иванычъ былъ въ самомъ хорошемъ настроеніи духа, весело поглядывалъ на зеленыя горы, на болото, на голубое бирюзовое небо и даже замурлыкалъ какую-то мудреную стихиру изъ партесныхъ, которую пвалъ прежде вмст съ дочерями протопопицы Секундовой. Было, правда, одно сомнительное мсто — это какъ разъ только отъдешь версты полторы отъ Ягоднаго, будетъ ложокъ, а сбоку, въ полугор и выпадетъ извилистая лсная дорожка, которая ведетъ на майорскую Саранку. Осинъ Иванычъ почему-то боялся встрчи съ майоромъ, который точно долженъ былъ дожидаться его на розстани {Розстанью на Урал называются перекрестки дорогъ, отъ слова разставаться.}, но дло обошлось благополучно: дорожка была пуста и даже слдовъ свжихъ не было замтно. А солнце такъ свтило любовно и горячо, въ лсу заливались птицы, въ воздух стояла ароматная смолистая струя.
Дорогу до Розвальней въ три года пріисковой жизни Осипъ Ивапычъ изучилъ какъ свои пять пальцевъ. Отъ Ягоднаго она идетъ все ложками, по гатямъ и стланямъ, потомъ повертка на Саранку, дальше пойдутъ вставать крутыя горки съ каменистыми шиханами, на половин бродъ черезъ рчку Черную, которая разливается въ топкихъ, болотистыхъ берегахъ, отъ Черной до Розвальней дорога идетъ все горой, по крутому увалу, заросшему ельникомъ и лиственью. Въ хорошую погоду до Розвальней два часа зды верхомъ, и Осипъ Иванычъ много усплъ передумать за это время, какъ вообще случается думать всякому въ дорог. Вспомнилось ему и дтство, и мудреное ученье, и служба. Чего-чего онъ ни претерплъ на своемъ вку! Росъ онъ сиротой, отецъ былъ дьячкомъ и посл себя оставилъ семерыхъ дтей, потомъ слдовала бурса, которой преодолть до конца Осипъ Иванычъ не могъ. Онъ вышелъ изъ философіи и поступилъ на службу въ консисторію на полтора рубля жалованья и тянулъ лямку цлыхъ тридцать лтъ, пока не дослужился до 12 р. жалованья. Да, это было самое большое жалованье, а еще корятъ взятками, хотя, конечно… Кажется, вотъ за этимъ угоромъ сейчасъ и Розвальни? Да, точно, вонъ и ‘перемны’ {Перемнами называются обнесенные изгородью покосы.} розваленскихъ мужиковъ, и первыя избушки, и деревянная церковка съ почернвшимъ крестомъ.
Розвальни была самая глухая деревушка, какую только можно себ представить, она точно заблудилась въ глуши уральскаго лса и раскидала свои почернвшія избушки по краю ржавой болотины. У первыхъ поселенцевъ не было толку поставить избы куда-нибудь къ рк: нтъ, сли прямо на болото, и длу конецъ. Всхъ избъ было десятка три, и он разсажались, какъ растутъ грибы въ лсу: гд торчитъ одна, гд три, гд пять. Строился всякій, какъ хотлъ, и Осипъ Иванычъ называлъ эту деревню чортовой городьбой. Розвальни пользовались плохой репутаціей благодаря сосдству золотыхъ промысловъ: мужики пьянствовали, бабы и двки баловались съ пріисковыми рабочими.
Осипъ Иванычъ отыскалъ глазами вывску Марьи Ивановны и прямо подъхалъ къ новой лавочк. Это была простая деревенская изба, стоявшая противъ церкви, на крыш была поставлена голубая вывска съ золотыми словами, а въ воротахъ продланъ изъ свжаго теса ходъ въ лавочку.
— Ишь ты, какая машина!— улыбнулся Осипъ Иванычъ.
Онъ привязалъ лошадь къ вере и, не торопясь, вошелъ въ лавочку. Марья Ивановна сидла за прилавкомъ съ какимъ-то шитьемъ въ рукахъ и привтливо поклонилась покупателю. Осипъ Иванычъ немного смутился, когда увидлъ эту высокую, красивую двушку съ большими темными глазами и тяжелой русой косой. Да, это была писаная красавица: высокая, стройная, съ могучей грудью, только лицо у нея было какое-то блдное, а красивыя губы сложены совсмъ строго, по-монашески.
— На перепуть захалъ къ вамъ, Марья Ивановна,— заявилъ Осипъ Иванычъ, съ развязностью разглядывая разложенный на полкахъ разный товаръ: папиросы, спички, ситецъ, чай, конфеты и т. д.
— Очень рада. Садитесь,— просто отвтила Марья Ивановна и сейчасъ же уткнула носъ въ работу.— Вы не отъ майора ли?
— Ахъ, нтъ, сударыня, г. майоръ сами по себ, а я самъ по себ. Они на Саранк, а я на Ягодномъ-съ… Да-съ! Меня зовутъ Осипомъ Ивановичемъ Померанцевымъ.
— Іосифомъ?— переспросила Марья Ивановна, оставляя работу.
— Точно такъ, а сокращенно: Осипъ. Такъ-съ… такъ-съ… Вотъ въ какую глушь вы забрались, Марья Ивановна. Далеконько-съ… хе-хе!..
— Ничего, везд люди живутъ, Осипъ Иванычъ.
— Совершенно врно-съ. А мн, знаете, нужно было въ Розвальняхъ одно дльце оборудовать, увидалъ вашу лавочку, дай, думаю, заверну. Извините за нескромный вопросъ: вы откуда въ нашихъ-то палестинахъ проявились?
— Я дальняя… изъ Нижегородской губерніи,— съ улыбкой отвтила Марья Ивановна и посмотрла въ глаза Осипу Иванычу.
Говорила она нараспвъ и какъ-то особенно мило, по-дтски растягивала послднія слова фразы, да и голосъ у ней былъ такой грудной, полный, съ ласковыми контральтовыми нотками.
— Вотъ какъ-съ…— глубокомысленно замтилъ Осипъ Иванычъ и еще разъ внимательно осмотрлъ всю лавочку.— Далеконько-таки… Родственниковъ, можетъ-быть, имете гд-нибудь поблизости?
— Нтъ, я одна…
‘Вретъ, наврное, хоть братъ двоюродный есть,— усомнился про себя опытный Осипъ Иванычъ.— Наврное, братъ есть… Знаемъ мы вашего брата, смиренницъ! ‘
— Что вы такъ на меня смотрите?— спросила Марья Ивановна, замтивъ на себ испытующій взглядъ Осипа Иваныча, и засмялась, очень ужъ хорошо она смялась: на подбородк ямочки, на щекахъ ямочки, а лукавый глазъ такъ въ душу и смотритъ.
— Одной двиц это весьма опасно, т.-е. одной-съ…— довольно строго замтилъ Осипъ Иванычъ.
— А почему вы знаете, что я двица?
— Слухомъ земля полнится,— смущенно замтилъ Осипъ Иванычъ, сболтнувшій некстати, и, чтобы поправиться, прибавилъ еще съ большею строгостью:— трудно, сударыня, по молодости лтъ себя соблюсти, и при красот лица бываетъ большой соблазнъ. Извините меня, старика, я говорю откровенно, что думаю…
— Спасибо… Другіе ко мн не такъ относятся, какъ вы.
Осипу Иванычу показалось, что у двушки блеснули слезы на глазахъ.
— Да-съ, другіе, будутъ вамъ расточать словеса лукавствія, сплетать лесть, а я прямо правду,— прибавилъ онъ.— Бываютъ даже люди военнаго званія, которые готовы погубить человка изъ-за своей прихоти, а я только правду говорю.
— Это вы про майора намекаете?— засмялась Марья Ивановна.
— Хотя бы и про г. майора… ну, и старецъ здсь есть, Балуевъ, можетъ-быть, изволите знать?..
— Да, онъ часто зазжаетъ ко мн и надолъ.
— Вотъ, вотъ… но я больше про г. майора… Передъ вами нкоторые будутъ расточать лесть, а за глаза будутъ клеветать, что вы якобы пріхали въ Розвальни скупать наше золото. Я не врю, но уже говорятъ. Вы извините меня, старика, что я прямо говорю, безъ лести.
Знакомство завязалось очень быстро. Марья Ивановна отнеслась къ Осипу Иванычу съ особенной трогательной доврчивостью и даже пригласила его напиться чаю къ себ въ комнату, куда ни майоръ ни Балуевъ, несмотря на свое ласкательство, не были ни разу допущены. Комнатка была крошечная, едва двоимъ повернуться. У стны кровать съ блыми подушками и блымъ покрываломъ, у окна столикъ, покрытый вязаной салфеткой (эта салфетка немного кольнула Осина Иваныча: точно такія же салфетки были у протопопицы Секундовой), желзный сундукъ, зеркальце на стн и какія-то книги на полочк.
— Это у васъ что за книжки? Можно полюбопытствовать?— спросилъ Осипъ Иванычъ, кажется, еще въ первый разъ въ жизни попавшій въ двичью комнату.
— Божественныя, Осипъ Иванычъ… библія, евангеліе, житія святыхъ.
— Вотъ какъ-съ!.. Кто же сіи книги читаетъ у васъ?
— Да я сама читаю… Теперь на пророк Исаіи остановилась, я люблю его больше всхъ пророковъ.
— Очень похвально, Марья Ивановна, очень похвально… одобряю.
Самоваръ Марья Ивановна ставила сама, а принесъ его въ комнату какой-то сдой, суровый старикъ, глядвшій на гостя исподлобья.
— Это кто такой будетъ?— полюбопытствовалъ Осипъ Иванычъ.
— Это такъ… старичокъ одинъ. Неловко одной совсмъ, все же торговля, всякій народъ бываетъ, Осипъ Иванычъ.
— Весьма одобряю… весьма. Какая у васъ славная комнатка, Марья Ивановна!
Эта похвала заставила Марью Ивановну немного покраснть, и она даже спрятала раскраснвшееся лицо за самоваромъ, что еще боле понравилось Осипу Иванычу: настоящая благонравная двица должна краснть отъ похвалы, это законъ природы.
— Занавсочки… хе-хе!.. кроватка… сундучокъ…— продолжалъ старикъ, ухмыляясь.— Чистота везд… сіе подобаетъ благонравной двиц, ибо чистота вншняя знаменуетъ чистоту тлесную, а чистота тлесная — чистоту душевную. Къ двиц дороже всего непорочность, сберегающая неоцнимое сокровище…
Марья Ивановна, чтобы удобне разливать чай, поправила кисейныя рукава своей рубашки выше локтя, и Осипъ Иванычъ, говоря о неоцнимомъ сокровищ двичьей непорочности, замтилъ, что руки у Марьи Ивановны блыя, нжныя, съ розовыми ямочками на локтяхъ. Она была одта въ синій сарафанъ и кисейную рубашку, расшитый полотняный блый передникъ цломудренно былъ подвязанъ подъ самыя мышки.
— Я чай пью въ прикуску,— предупредилъ Осипъ Иванычъ, когда Марья Ивановна хотла положить сахаръ въ стаканъ.
— И я тоже въ прикуску. Это гораздо экономне, не правда ли?
— О, совершенно врно, совершенно врно… Такая молодая двица и такъ благоразумно разсуждаетъ, одобряю!— восторгался Осипъ Ивапычъ.— Вотъ если бы вамъ еще, Марья Ивановна, надлежащую подпору обрсти въ лиц солиднаго мужа, который могъ бы и руководить вами, и защитить, и наставить васъ, и поберечь… хе-хе-хе!
Марья Ивановна опять такъ глянула на своего гостя, что Осипъ Иванычъ чуть не выронилъ блюдечка съ чаемъ, отрицательно покачала головой и совершенно серьезно проговорила:
— Нтъ, я не думаю итти замужъ… Какіе нынче мужья, Осипъ Иванычъ? Или пьяница, или дуракъ, или еще того хуже.
— Какъ, напримръ, г. майоръ? О, совершенно врно… хе-хе! Да вы, барышня, себ на ум, съ ноготкомъ. А если бы нашелся человкъ серьезный… хе-хе… а? Извините меня, старика, за болтовню.
— Какой же вы старикъ, Осипъ Иванычъ?
— А вы какъ полагаете?
— Я? Просто степенный и солидный человкъ… сразу видно. Разв я поведу къ себ въ комнату майора или Балуева?
Можно себ представить глубокое изумленіе майора Муштукова и чувство справедливаго негодованія, когда онъ узналъ о похожденіяхъ Осипа Иваныча, и мало того, что Марья Ивановна оказываетъ ему явное предпочтеніе сравнительно съ другими претендентами и прежде всего сравнительно съ нимъ, самимъ майоромъ Муштуковымъ. Какая-нибудь консисторская затычка, старая тряпка, церковная крыса, и онъ, майоръ… Нтъ, майоръ никогда не чувствовалъ себя настолько униженнымъ со стороны женщинъ.
— Поврьте мн, Тихонъ Матвичъ, я отлично знаю, что такое женщина,— уврялъ онъ старика Балуева, схвативъ его за плечо.— Чортъ возьми! Могу сказать только одно, что вс женщины походятъ другъ на друга, какъ капли воды, даже хитрость, кокетство, капризы и глупости у нихъ одни и т же. Да-съ…
— Однако вотъ насчетъ Марьи-то Ивановны вы большого маху дали: Осипъ Иванычъ дорожку перебжалъ.
— Осипъ Иванычъ? Ну, и-пусть Машка цлуется съ этимъ уродомъ: все ея… Я знаю, она хочетъ его козой обдлать: наслышалась, что у стараго деньги, и подманиваетъ его: цыпъ, цыпъ!.. Извстная политика-то, а потомъ оберетъ, какъ липку, и слдъ простылъ.
Майоръ былъ горячій человкъ и первымъ дломъ полетлъ въ Розвальни, чтобы произвести слдствіе на мст. Марья Ивановна встртила его какъ ни въ чемъ не бывало: вжливо, но съ холоднымъ достоинствомъ.
— Марья, ты это что же, голубушка, придумала?.. а?— загремлъ майоръ, не здороваясь и не снимая своей фуражки съ краснымъ околышемъ.
— Что вамъ угодно, г. майоръ?— сухо спросила, въ свою очередь, Марья Ивановна, не шевельнувъ бровью.
— Что угодно!— передразнилъ майоръ, бросая фуражку на прилавокъ.— А зачмъ ты старичонку этого околпачиваешь? Я, матушка, все знаю, все… меня не проведешь!
— Я и не думала никого проводить, г. майоръ, и только прошу васъ оставить меня въ поко. До свиданья!
Марья Ивановна повернулась, хлопнула дверью подъ самымъ носомъ у майора да и не показалась больше, какъ онъ ее ни упрашивалъ. Майоръ вернулся хсъ себ на Саранку ни съ чмъ и только сердито проговорилъ:
— Это чортъ, а не двка… Я ей же добра желалъ.
Нужно сказать, что майоръ противъ желанія сослужилъ большую службу Марь Ивановн: у ней въ каморочк сидлъ Осипъ Иванычъ, когда майоръ гремлъ въ лавочк. Она вернулась къ себ въ комнату блдная и такая огорченная, со слезами на глазахъ, такъ что Осипу Иванычу сдлалось ее жаль, какъ родную дочь.
— Все изъ-за васъ,— проговорила Марья Ивановна, глотая слезы.
— Слышалъ-съ,— смиренно отозвался Осипъ Иванычъ, приглаживая височки.— Неистовый человкъ и больше ничего. Вы не обращайте на него никакого вниманія, Марья Ивановна.
— Да, хорошо вамъ говорить!— совсмъ ужъ расплакалась Марья Ивановна.— Разв я что-нибудь сдлала ему или вамъ? Конечно, я одинокая двушка, и меня всякій можетъ обидть, а только я не дурная двушка.
— Марья Ивановна, что вы это говорите? Кто же считаетъ васъ за дурную двушку? Напротивъ, г. майоръ длаетъ вамъ непріятности просто изъ зависти… да-съ. Это ужасный человкъ, Марья Ивановна…
Положеніе Осипа Иваныча вышло чертовски-критическое, какъ говорилъ майоръ: чуть не на груди у него плакала прехорошенькая двушка, а слабая женская рука искала опоры въ своей женской немощи. Нужно замтить, что Осипъ Иванычъ вообще не переносилъ женскихъ слезъ. Можетъ-быть, это происходило оттого, что ему приходилось видть слишкомъ много такихъ слезъ въ консисторіи, когда онъ бралъ жаренымъ и варенымъ съ просвиренъ и разныхъ вдовицъ духовнаго званія. Но какое сравненіе: тамъ были слезы тщетно вопіявшей нищеты, а здсь плакалась прелестная двственница, непорочная горлинка… И кто же былъ виной этихъ слезъ? Конечно, онъ, Осипъ Иванычъ, который получилъ преферансъ передъ другими искателями. Бдная двушка не стыдилась плакать передъ нимъ же, орошая росой доврія его старое консисторское сердце. Да, нужно было быть чудовищемъ, чтобы не почувствовать нкоторой отвтственности за свое исключительное положеніе, хотя Осипъ Иванычъ все-таки не выдалъ себя сразу, а ограничился нсколькими нравственными сентенціями, высказанными отеческимъ тономъ.
Однимъ словомъ, Осипъ Иванычъ крпко задумался, и ему все мерещилось заплаканное двичье лицо, которое отъ слезъ сдлалось еще красиве. Искушеніе было сильное, хотя Осипъ Иванычъ понималъ, что бгать искушенія — самое постыдное проявленіе гнуснаго малодушія. Напротивъ, съ искушеніемъ нужно бороться его же оружіемъ, и Осипъ Иванычъ сталъ посщать Розвальни чаще прежняго, читалъ съ Марьей Ивановной душеполезныя книги и по возможности укрплялъ эту молодую душу, колебавшуюся, какъ трость въ пустын. Въ этомъ христіанскомъ подвиг Осипъ Иванычъ дошелъ до полнаго самоотреченія, потому что совсмъ началъ забывать о себ, а думалъ только о ней, о Марь Ивановн, желая спасти ее отъ дьявольскихъ происковъ.
Но и майоръ не дремалъ. Онъ, съ своей стороны, тоже принялъ мры и распустилъ про Осипа Иваныча сплетни.
Все, что говорилъ майоръ, доносилось до Осипа Иваныча и, конечно, доносилось въ пріукрашенномъ вид, что еще сильне возбуждало его христіанское смиреніе.
— Злоба и коварство людей есть удлъ человка,— наставительно говорилъ онъ Чинетти.
— Все-таки, Осипъ Иванычъ, какъ же это г. майоръ позволяетъ себ подобныя выходки?
— Я лично за себя не жалуюсь… нтъ, и даже не ропщу, но больно то, что изъ-за меня топчется въ грязь двичья честь. Да-съ…
Марья Ивановна никогда не намекала ни единымъ словомъ, что она что-нибудь знаетъ о майорскомъ злословіи, хотя Осипъ Иванычъ по сосредоточенно-покорному выраженію ея лица чувствовалъ, что она все знаетъ, и невольно смущался. Эта кротость и величіе женской души приводили Осипа Иваныча въ невольное умиленіе, и онъ не безъ основанія приходилъ къ тому заключенію, что въ этой красот женской души есть капля и его меду.
Это мирное теченіе длъ чуть-было не нарушилось совершенно неожиданной катастрофой: разъ въ іюл Осипъ Иванычъ подъзжаетъ верхомъ къ знакомой избушк, входитъ въ лавочку и видитъ, что товары убраны и завязаны. На полу стояло нсколько деревянныхъ ящиковъ, перевязанныхъ веревками по-дорожному. Старикъ обомллъ.
— Узжаю…— заявила Марья Ивановна и съ кроткой покорностью опустила заплаканные глаза.— Я больше не могу, Осипъ Иванычъ, г. майоръ и про васъ и про меня говоритъ Богъ знаетъ что.
— То-есть позвольте, какъ же это узжаете?— разсянно лепеталъ Осипъ Иванычъ, удерживая въ своихъ рукахъ теплую, блую руку Марьи Ивановны.— Нтъ-съ, это дло необходимо обсудить…
— Что же тутъ обсуждать?— настойчиво возражала Марья Ивановна.— Я думала торговать въ Розвальняхъ, разсчитывала на пріиски, а между тмъ г. майоръ и Балуевъ запретили рабочимъ покупать у меня. Мн просто длать здсь нечего.
— Такъ, такъ… Да, это гнусно со стороны г. майора, и онъ поступилъ съ вами, сударыня, вполн зврски.
— Я никого не обвиняю.
Осипъ Иванычъ пилъ чай въ комнатк Марьи Ивановны въ послдній разъ и чувствовалъ, какъ все у него вертится въ глазахъ: и самоваръ, и Марья Ивановна, и какія-то блыя подушки, и красная рожа майора, и собственное одиночество, и опять это заплаканное двичье лицо. Ему вдругъ сдлалось страшно, точно впереди разверзалась темная и мрачная пучина, готовившаяся поглотить его безвозвратно. Отъ его согрвшагося старческаго сердца отлеталъ послдній лучъ надежды, и чайное блюдечко дрожало въ его рукахъ, точно онъ шелъ съ нимъ по канату надъ страшной бездной.
— Марья Ивановна… да-съ… а что бы вы сказали…— заговорилъ онъ наконецъ, съ трудомъ подбирая слова.— Конечно, я не юноша… но есть достоинства и въ человк, умудренномъ опытомъ… да-съ. Постыдно отступать передъ препятствіями и искушеніями… нужно бороться со зломъ… Марья Ивановна, будьте моей женой, и тогда… злоба г. майора обрушится на его же собственную голову.
Марья Ивановна точно испугалась и даже отодвинулась отъ Осипа Иваныча, а по лицу у нея разлился яркій румянецъ. Осипъ Иванычъ плохо помнилъ, какъ онъ схватилъ двушку въ свои руки и запечатллъ на ея лиц первый поцлуй, она не сопротивлялась, ея голова съ закрытыми глазами скатилась къ нему на плечо, какъ подкошенная, а тяжелая русая коса, какъ змя, поползла по его колнамъ.
Осипъ Иванычъ плакалъ.
Извстіе о женитьб Осипа Иваныча поразило майора Муштукова, какъ ударъ грома: именно этого-то онъ и не ожидалъ. Всякое душевное волненіе у майора переходило въ движеніе, поэтому онъ немедленно полетлъ на пріискъ къ Балуеву, какъ на пожаръ.
— Слышалъ новость?!— гремлъ майоръ, вваливаясь въ контору Балуева.— Нашъ старикъ съ ума сошелъ… Эта Марья, наврное, опоила его чмъ-нибудь.
— Сдина въ бороду, а бсъ въ ребро…
— Нтъ, шутки въ сторону: демъ сейчасъ на Ягодный и разговоримъ старика… Хотя онъ и виноватъ передо мной, но я зла не помню… Вдь я первый открылъ Марью и первый сказалъ ему о ней, выходитъ, чортъ возьми, что онъ нкоторымъ образомъ обокралъ меня.
— И меня тоже, Лука Лукичъ… Вдь какая бабенка-то, шь ее мухи съ комарами!..
— Разбойникъ двка, однимъ словомъ, но я не могу позволить, чтобы она обманывала моего друга… Чортъ ее знаетъ, кто она такая: прилетла неизвстно зачмъ и, здорово живешь, околпачила этого лысаго дуралея.
Майоръ курилъ сигару за сигарой, ругался, дергалъ себя за усы и наконецъ вытащилъ Балуева, чтобы хать вмст на Ягодный и разговорить Осипа Иваныча.
Планъ былъ великолпный, и черезъ часъ майоръ и Балуевъ уже подъзжали къ контор на Ягодномъ, и первое, что увидли тамъ, былъ самъ секретарь, собственноручно прибивавшій кисейныя зававски къ окну той половины, гд раньше жилъ штейгеръ.
Теперь об половины были соединены только-что прорубленной въ стн дверью, и, очевидно, спятившій съ ума старикъ приготовлялъ гнздышко для будущей жены. Контора совсмъ измнила свой видъ: откуда-то появились ковры, занавски на окнахъ, желзная двухспальная кровать, обои на стнахъ, зеркало и т. д.
— Мы къ теб, Осипъ Иванычъ, пріхали,— началъ майоръ заране составленную рчь.— Ты хоть и не правъ предо мной, но я зла не помню. Буду говорить откровенно, какъ всегда: Осипъ Иванычъ, ты съ ума сошелъ, или у тебя его не было никогда… да! Говорю это не въ укоризну, а вотъ Балуевъ свидтель, что отъ чистаго сердца. Мы пріхали отговорить тебя жениться на этой Марь, которая, чортъ ее знаетъ, что за штука…
— И не штука и не чортъ знаетъ, что такое, а моя невста,— съ спокойнымъ достоинствомъ отвтилъ Осипъ Иванычъ, нимало не смутившись.— Мн вообще, г. майоръ, кажется очень страннымъ ваше поведеніе, какъ я уже имлъ честь замтить вамъ въ послдній разъ…
— Да ты перестань ершиться-то,— вспылилъ майоръ.— Мы къ теб съ хорошимъ словомъ пріхали, а онъ выкомуры выкомуриваетъ… Разв такъ порядочные люди длаютъ?.. Ну, разсуди: ты — лысый старичишка, Марья — двка кровь съ молокомъ, ну, какой толкъ выйдетъ? Ей нужно здоровеннаго мужа, чтобы она ему въ глаза глядла, а ты посмотри на себя въ зеркало… Извини, что я говорю, можетъ-быть, очень откровенно, но вдь я отъ чистаго сердца.
— Дйствительно, сумлительная двица,— вставилъ свое слово Балуевъ, пожимая плечами.— Я такъ понимаю своимъ умомъ, что она къ вашимъ деньгамъ подбирается, Осипъ Иванычъ, и больше ничего. Дескать, какъ ослабетъ да раскиснетъ со мной старичокъ-то, я и приберу денежки…
— Врно!..— подтвердилъ майоръ, точно гвоздь заколотилъ.— Не иначе… Вдь ты понимаешь ли, что значитъ женщина молодая, когда она въ полномъ прыску? Тутъ нужно, прежде всего, имть силу, да-съ!
— Господа, я уже ршился твердо и исполню свой долгъ,— невозмутимо-спокойно отвчалъ Осипъ Иванычъ, не поддаваясь искусителямъ.
Какъ друзья ни уговаривали Осина Иваныча, какъ ни убждали его, какія неопровержимыя доказательства ни приводили, онъ остался непреклоненъ, и даже больше: отнесся къ нимъ какъ будто свысока, съ самой обидной снисходительностью, какъ держатъ себя съ маленькими дтьми. Это наконецъ взорвало майора, и онъ отрзалъ Осипу Иванычу:
— Если ужъ теб такъ загорлось имть эту Марью, такъ отчего же ты не сказалъ этого мн, твоему другу? Я, по будь я майоръ, доставилъ бы теб ее живую, съ руками и съ ногами, за красный билетъ… Я, братъ, знаю женщинъ!..
Осипъ Иванычъ побллъ, затрясся всмъ тломъ и только молча указалъ друзьямъ на дверь.
Странное состояніе души переживалъ Осипъ Иванычъ. Такіе дни иногда случаются осенью: трава давно высохла и пожелтла, листъ съ деревьевъ облетлъ, кругомъ все голо, и вдругъ выглянетъ ласковое, теплое солнышко и обольетъ все своимъ золотистымъ свтомъ. Тихо-тихо все стоитъ кругомъ, ни одна былинка не шелохнется, точно въ природ совершается какое-то великое таинство, торжественное, таинственное и неизъяснимое: потухающая жизнь улыбается послдней своей улыбкой, какъ засыпающій ребенокъ. Именно такое торжественное спокойствіе испытывалъ теперь консисторскій секретарь, согртый молодымъ, горячимъ огнемъ. Онъ чувствовалъ въ себ ту блаженную полноту, которая длаетъ людей истинно-счастливыми, и удивлялся, какъ онъ раньше могъ жить, не понимая смысла всей жизни. Да разв онъ жилъ? Онъ ползъ, какъ червь, и, какъ червь, не могъ поднять головы. Правда, онъ думалъ всегда о томъ, чтобы устроить свой уголъ, завестись семьей, но все это было такъ смутно, неясно и постоянно затемнялось тысячью совершенно постороннихъ соображеній. Точно какой внутренній свтъ разомъ освтилъ Осипа Иваныча и даже на мгновеніе ослпилъ его: жизнь гораздо проще, а онъ теперь именно жилъ. Не нужно было ни искать ее, ни ждать, ни выбирать, нтъ, она пришла къ нему сама и сама протянула къ нему свои руки, прекрасная и слабая, полная жизни и не знающая жизни.
Когда майоръ выскочилъ изъ конторы и даже хлопнулъ дверью, Осипъ Иванычъ только улыбнулся: ослпленный злобой человкъ хотлъ разстроить его счастье и теперь неистовствуетъ отъ собственнаго посрамленія. Нтъ, во всемъ случившемся есть какая-то невидимая рука, которая все устроила, и слабому человку только оставалось покориться.
Приготовленія къ свадьб занимали теперь все свободное время у Осипа Иваныча, и онъ съ наслажденіемъ устраивалъ гнздышко для своего будущаго счастья. Изъ сундуковъ были вытащены всевозможныя вещи, заготовленныя Осипомъ Иванычемъ раньше именно для такого торжественнаго случая: ковры, занавски, зеркало, шкатулочки, салфеточки, посуда, даже картины. Все это по случаю скупалось консисторскимъ секретаремъ на аукціонахъ и распродажахъ, вообще по случаю, когда вещи продавались за полцны.
— А какъ ты теперь находишь, Иванъ Петровичъ?— спрашивалъ старикъ своего клеврета Чинетти, развсивъ надъ двухспальной кроватью бархатный коверъ съ двумя голыми нимфами.
— Ничего, хорошо…
— Хе-хе… Все было припасено, давно припасено, а теперь дло за птичкой: прилетитъ, расправитъ перышки, и Осипъ Ивапычъ помолодетъ съ птичкой.
Чинетти долженъ былъ принимать довольно дятельное участіе въ приготовленіи готовившагося торжества, т.-е. чистилъ самоваръ, подсвчники, амуницію Осипа Иваныча, зеркало и т. д. Время бжало быстро, необходимо было торопиться, чтобы предотвратить злоухищренія со стороны майора, о которыхъ Осипъ Иванычъ говорилъ довольно часто.
Свадьба должна была произойти въ Розвальняхъ, куда, спеціально на этотъ случай, былъ выписанъ священникъ, пріхавшій откуда-то верхомъ, кажется, верстъ за сто, посл внца молодые должны были сейчасъ же отправиться на Ягодный: Осипъ Иванычъ верхомъ, а молодая въ сибирской качалк, привязанной между двумя лошадьми на тонкихъ жердяхъ.
— Мн бы хотлось первые дни остаться въ Розвальняхъ,— заявила было Марья Ивановна, но Осипъ Иванычъ ничего и слышать не хотлъ о такомъ ршеніи.
Наконецъ наступилъ и торжественный день свадьбы. Изъ знакомыхъ Осипа Иваныча въ церкви, при совершеніи обряда, присутствовалъ одинъ Чинетти, который держалъ надъ невстой внецъ. Осипъ Иванычъ былъ въ какомъ-то вицмундир и при орден, невста въ бломъ кисейномъ плать, однимъ словомъ, молодые были хоть куда. Посл внца сейчасъ же вс отправились на Ягодный. Марья Ивановна хала торжественно въ качалк, а за ней верхомъ гуськомъ Осипъ Иванычъ, Чинетти и молчаливый, угрюмый старикъ, который жилъ при мелочной лавочк Марьи Ивановны.
Путешествіе совершилось благополучно, и только когда показался Ягодный, Осипъ Иванычъ молодцомъ заскакалъ впередъ и, встртивъ жену на крыльц своей конторы, облобызалъ ее и проговорилъ,
— Вотъ, Маша, и наше гнздышко!
Было уже поздно. Лтній іюлскій день быстро склонился къ вечеру, со всхъ сторонъ на пріискъ ползла ночная мгла, и только яркіе огни около казармы рабочихъ нарушали общій порядокъ пріисковаго рабочаго дня. Это рабочіе пили за здоровье молодыхъ. Марья Ивановна была необыкновенно весела, шутила, смялась и ласково заглядывала прямо въ глаза Осипу Иванычу, котораго все время называла Іосифомъ.
— Ахъ, ты, моя птичка!— задыхаясь, шепталъ Осипъ Иванычъ.
Пожелавъ молодымъ спокойной ночи и выпивъ два бокала кисленькаго вина, купленнаго Осипомъ Иванычемъ гд-то по случаю, Чинетти ушелъ изъ конторы послднимъ. Утромъ онъ проснулся рано, но окна въ контор были завшаны, а дверь заперта. Чинетти подождалъ одиннадцати часовъ и ршился наконецъ взойти на крыльцо, причемъ осторожно кашлянулъ. Изъ конторы ему послышался какой-то странный стонъ. Чинетти еще разъ кашлянулъ, стонъ повторился. Это озадачило бывшаго наздника, и онъ попробовалъ отворить дверь, она была, какъ оказалось, не заперта. Когда Чинетти вошелъ въ контору, его взорамъ представилось нчто ужасное: Осипъ Иванычъ, какъ былъ, въ внчальномъ наряд, сидлъ у стола, блдный, съ искаженнымъ лицомъ и блуждавшими глазами.
— Это ты, Чинетти?— окликнулъ онъ и грустно поникъ головой.
— Я-съ… Что это съ вами, Осипъ Иванычъ?
— Со мной?.. Ничего… несчастный человкъ и больше ничего.
Движеніемъ головы Осипъ Иванычъ показалъ на спальню, гд стояла нетронутая парадная кровать, Марьи Ивановны не было.
— Никого нтъ… одинъ, одинъ, одинъ!— шепталъ Осипъ Иванычъ, съ глухими рыданіями роняя свою лысую голову на столъ.
Стояла глубокая осень, когда на свер небо по цлымъ недлямъ обложено низкими срыми туманами и безъ конца льется безпощадный дождь. Особенно тяжела такая осень гд-нибудь на глухомъ пріиск, съ котораго нельзя ни выйти ни выхать, а приходится отсиживаться въ четырехъ стнахъ, точно въ осажденномъ город. Майоръ Муштуковъ отъ души ненавидлъ это время года, хотя человкъ былъ испытанный и видавшій на своемъ вку виды.
— Это тюрьма, а не осень,— говорилъ онъ, поглядывая въ окно своей конторы на мутную полосу струившагося дождя.— Если бы я былъ англичанинъ, то давно бы повсился десять разъ.
Къ счастью майора, онъ не былъ англичанинъ, а поэтому ограничивался крупной руганью, курилъ безъ конца копеечныя сигары, плевалъ въ потолокъ, иногда игралъ на гитар, на которой вотъ уже второй годъ не хватало двухъ басковъ, и все поджидалъ, не навернется ли кто-нибудь. Прежде хоть Осипъ Иванычъ съ Чинетти завернутъ повинтить гршнымъ дломъ, а нынче… о, чортъ возьми! какое иногда можетъ быть скверное положеніе! Майоръ сравнивалъ себя съ медвдемъ, который посаженъ въ яму, но медвдь хоть можетъ спать, а майоръ извстную часть сутокъ долженъ бодрствовать. Даже на охоту нельзя было носъ показать: пистоны отсырвали, ружье давало осчку, да и бродить мокрому по уши не особенно пріятно. Правда, дичи было много, но она теряла цну именно благодаря этому обстоятелству, и майоръ сидлъ въ своей берлог, смотрлъ въ окно на пріискъ, ругался и опять смотрлъ, поджидая, не навернется ли какой-нибудь дьяволъ, хотя отлично зналъ, что подвертываться ршительно некому, кром старика Балуева. Да и Балуевъ прізжалъ рдко, все жаловался на какія-то болзни и сидлъ дома.
— Хоть бы тебя черти задавили для разнообразія,— говорилъ майоръ, встрчая гостя.
— Этакія слова у васъ, Лука Лукичъ, неспособныя!— ежился Балуевъ.— Сейчасъ и черти! И безъ нихъ вонъ какая на двор страсть Господня стоитъ.
Обыкновенно, перекинувшись послдними пріисковыми новостями, друзья усаживались играть въ вистъ съ двумя болванами и каждый разъ непремнно ругали Осипа Иваныча и Чинетти.
— Подлецы, всю музыку испортили!— говорилъ майоръ, сдавая карты.— А гд-же Миликтриса-то Кирбитьевна?
— Какъ въ воду канула, ни слуху ни духу. Чудное это дло, Лука Лукичъ!.. А старикъ-то вдь совсмъ съ ума спятилъ: горькую пьетъ…
— Фельдфебельскимъ запоемъ?
— Точно такъ-съ… Утромъ пріискъ обойдетъ, а потомъ затворится въ контор самъ-другъ съ четвертью да до утра и чертитъ. У него въ каждомъ углу по четверти поставлено. Подойдетъ сначала къ одной и начнетъ себя упрашивать: ‘Осипъ Иванычъ, пожалуйте, рюмочку выкушайте’.— ‘Нтъ, благодарю васъ, что-то не хочется’.— ‘Да сдлайте такую милость, уважьте’.— ‘Разв ужъ для васъ колупнуть единую’. Ну, и разводитъ эту же музыку передъ каждою четвертью. Охъ, страсть одна… Испортила его, надо полагать, Марья-то Ивановна, въ первую же ночь испортила, а сама тягу.
— Да какъ она его испортить могла, когда онъ и не раздевался совсмъ и кровать была не тронута? Убжала, и все тутъ. Наврное, деньжонокъ прихватила… Вдь я говорилъ этому старому чорту, такъ нтъ: всхъ умне хочу быть… вотъ и достукался. Не фордыбачь впередъ.
— Темное дло, Лука Лукичъ.
— Да, вдь я же говорилъ?
— Говорить-то, точно что говорили, только вышло маненько въ розницу супротивъ вашего… Старикъ-то говоритъ, что ни синь-пороха не взяла Марья Ивановна.
— Вретъ… не можетъ быть!
Друзья долго спорили на эту благодарную тему, а темное дло такъ и осталось темнымъ. Было извстно только то, что Марья Ивановна скрылась въ первую ночь посл свадьбы, а почему и какъ — оставалось тайной, надъ которой вс напрасно ломали голову. Нсколько разъ майоръ разными правдами и неправдами завлекалъ къ себ Чинетти и старался хоть изъ него выпытать что-нибудь, но Чинетти самъ ничего не зналъ.
— Ну, если бы эта колдунья Матка попалась мн въ руки, я ее лихо отлупцовалъ бы,— ругался майоръ и даже засучивалъ рукава.— Теперь вотъ играй съ двумя болванами…
Особенно страшны были майору безконечныя осеннія ночи, которыя наводили на него тоску. Чего-чего онъ ни передумаетъ за такую ночь, а не спится, хоть заржь. Вся безпутная майорская жизнь выплывала: какъ онъ барахтался среди коньяку, сомнительныхъ женщинъ, долговъ, картъ, зуботычинъ и вчной неизвстности, чмъ будетъ сытъ завтра. И какъ будто въявь все это было и какъ будто во сн. Некуда было дваться майору со своей майорской силой, онъ колобродилъ, пока не выгнали изъ полка, и хорошо еще, что нашелся добрый человкъ, который далъ мсто смотрителя на пріиск. Да, тяжело иногда бывало майору, очень тяжело, особенно, когда онъ раздумывался о томъ, что вдь, пожалуй, можно бы прожить нсколько иначе.
Въ одну изъ такихъ страшныхъ ночей, когда майоръ мучился у себя въ контор безсонницей, въ окно кто-то осторожно постучалъ. Майоръ вскочилъ, зажегъ свчу и впустилъ Чинетти, который былъ блденъ и еле шевелилъ языкомъ отъ усталости.
— А я за вами, г. майоръ,— объявилъ Чинетти, не раздваясь.— Осипъ Иванычъ умираютъ и просили васъ Христомъ Богомъ пріхать къ нимъ проститься. Очень плохи-съ.
— Да куда же я въ этакую ночь отправлюсь? Ты съ ума сошелъ, братецъ… Нтъ, не поду. Такъ и скажи своему Осипу Иванычу, что майоръ его прощаетъ заочно. Вс мы гршные люди, да двать только насъ некуда.
— Никакъ нельзя-съ, на колнахъ приказали просить васъ, руки цловать. Очень тяжело Осипу-то Иванычу, смертный часъ приходитъ.
Майоръ былъ добръ, какъ мы уже говорили. Онъ обругалъ по порядку все и всхъ, но въ конц концовъ веллъ осдлать лошадь и похалъ съ Чинетти на Ягодный. Ночь была, на счастье, свтлая. Въ воздух тихо кружились медленно падавшія пушистыя снжинки, замерзшая земля звенла подъ копытами лошадей, какъ стекло, молодой мсяцъ разливалъ радужное сіяніе колыхавшимися столбами. Торжественно и тихо было въ лсу, точно все живое умерло навсегда, и только гд-то далеко выла волчья голодная стая, заставлявшая лошадей фыркать и пятиться.
— Ну, и задачу задалъ Осипъ Иванычъ,— ворчалъ майоръ, напрасно закрывая мерзнувшія колна полой нагольнаго полушубка — полы разъзжались, и морозъ начиналъ щипать гршное майорское тло.— Нашелъ время умирать… чудакъ, право!
Наши путники еще издали увидли слабый огонекъ, мерцавшій въ контор Осипа Иваныча. Майоръ не безъ удоволствія соскочилъ съ лошади, стряхнулъ съ себя снгъ, потянулся всмъ корпусомъ, такъ что хрустнуло въ нсколькихъ мстахъ, и бодро взбжалъ на крылечко. Отворивъ дверь, онъ чуть не попятился: умиравшій Осипъ Иванычъ лежалъ на своемъ старомъ диванчик, а противъ него на стул сидла Марья Ивановна и вполголоса читала какую-то большую книгу въ кожаномъ почернвшемъ переплет. Осипъ Иванычъ открылъ глаза и сдлалъ попытку улыбнуться: онъ узналъ майора.
— Вы, пожалуйста, не растревожьте его,— шопотомъ проговорила Марья Ивановна, показывая головой на больного.— Очень онъ плохъ.
У майора вертлась на кончик языка какая-то дерзость, но Марья Ивановна въ это время успла выйти.
— Ну что, Осипъ Иванычъ, какъ себя чувствуешь?— наклонился майоръ къ больному, который опять закрылъ отяжелвшія вки.
— Плохо… умираю…— хриплъ Осипъ Иванычъ и глухо закашлялся, въ груди у него точно что переливалось.— Ушла та… змя-то?
— Ушла… Пріхалъ проститься съ тобой, Осипъ Иванычъ… Мало ли что бываетъ, голубчикъ, а только я зла не помню…
Майоръ не кончилъ, потому что по его красному лицу катились крупныя слезы, а въ горл сперлись рыданія.
— Меня… прости… меня…— хриплъ Осипъ Иванычъ, опять закрывая глаза.— Совсть… замучила… напрасно я тогда… тебя-то обидлъ…
— Богъ проститъ!— шепталъ задыхавшимся голосомъ майоръ, отвертываясь, чтобы скрыть заплаканное лицо.
Осипъ Иванычъ былъ страшенъ, какъ бываютъ страшны умирающіе отъ водянки: лицо опухло какой-то срой полнотой, подъ глазами просвчивали темные круги, носъ обострился, посинвшія губы запеклись. Каждое слово стоило ему страшныхъ усилій, но онъ непремнно хотлъ говорить.
— Видлъ… змю-то?— повторилъ Осипъ Иванычъ свой вопросъ.— Сама пришла… сегодня ночью… узнала… я при смерти… и пришла… а вы ничего не знаете про нее-то… про Марью?
— Ничего, Осипъ Иванычъ… такъ, болтаютъ разное.
— Охъ!.. никто не знаетъ… я одинъ… Знаете, г. майоръ, что… меня-то погубило?
Майоръ вопросительно пожалъ плечами.
— А какъ меня зовутъ-то?
— Осипомъ.
— Вотъ, вотъ… Іосифъ… это и нужно было зм-то моей. Она… Марья… хлыстовка… захотла сдлаться… хлыстовской богородицей… ну, ей и нужно было… обручиться… съ Іосифомъ, который хранилъ бы ея двство… Вотъ она тогда и нашла меня… а сама убжала… со старикомъ своимъ… Охъ, смерть моя… душно.
Къ утру хранителя двства хлыстовской богородицы не стало, онъ умеръ на рукахъ майора, который рыдалъ надъ нимъ, какъ ребенокъ. Марьи Ивановны не было, она опять пропала безъ всти, а съ ней исчезъ и Чинетти.
1885.