Осенние листья, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1889

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.

ОСЕННІЕ ЛИСТЬЯ

Очерки и разсказы.

ОСЕННІЕ ЛИСТЬЯ.

I.

Долина рки Имосъ состоитъ изъ ряда горныхъ уступовъ, по которымъ бойко скатывается живая горная вода. Еще издали, когда подходишь къ Имосу, уже чувствуешь близость этой воды, именно чувствуешь, потому что въ ней есть что-то особенное. По крайней мр, это послднее врно для меня: идешь по лсу и вдругъ остановишься — рка близко… Трудно отдать отчетъ въ этомъ чувств темнаго органическаго характера, когда еще ухо не въ состояніи различить вчнаго шопота горной воды, а глазъ не замчаетъ постепенныхъ измненій въ окружающемъ лсу. Впрочемъ, такихъ ркъ, какъ Имосъ, немного — это настоящая горная красавица, бурливая и капризная, которая не можетъ успокоиться даже въ степи, гд катится сильной струей въ плоскихъ и безлсныхъ берегахъ.
Мн приходилось бывать на Имос главнымъ образомъ осенью, около сентября, когда первые утренники расцвчивали лсъ яркими красками. Самымъ красивымъ мстомъ были Чингортскіе золотые промыслы, залегшіе на дн горнаго узла, гд теченіе Имоса сдавлено перекрещивавшимися горными отрогами. Массивъ составляла гора Устъ-Машъ, надвигавшаяся съ свера.
Параллельно съ ней тянулась цпь лсистыхъ горъ, извстныхъ подъ общимъ названіемъ Дойкаръ. Между ними образовались сдвиги изъ горныхъ развтвленій, а съ юга крутымъ лбомъ врзывалась гора Отряхина. Разобраться въ этой путаниц можно было только глядя откуда-нибудь сверху, съ одной изъ горныхъ вершинъ, откуда Чингортскіе промыслы представлялись чмъ-то въ род глубокой чаши. Рка Имосъ сначала огибала Усть-Машъ, потомъ образовала прибой у Отряхиной и, отброшенная сланцевой скалой, разливалась по средин глубокаго лога. Дальше она вырвалась на открытое мсто, гд параллельно съ горами Дойкаръ развертывалась роскошная рчная долина. Главную красоту всей картины составляли смшанныя лсныя насажденія: высоты были: заняты хвойнымъ лсомъ, южные склоны — осинниками и березняками, а ближе къ вод поднималась лсная гуща изъ черемухъ, липъ, рябинъ, смородины и тальниковъ. Въ нкоторыхъ мстахъ рки было совсмъ не видно,— такъ она зарастала прижавшейся къ вод зеленью, въ другихъ она бурно катилась по каменистому дну мимо старыхъ отваловъ, голыхъ кучъ изъ рчника: и не успвшихъ зарасти пріисковыхъ перемывокъ. Въ общемъ вся мстность могла поразить непривычнаго человка своей суровостью, но, по-моему, въ этомъ и заключалась прелесть этого медвжьяго уголка. Даже пріисковая работа не могла ничего сдлать здсь: все дно горной котловины было изрыто по разнымъ направленіямъ, но вс эти ямы, кучи и канавы быстро затягивались свжей и молодой зеленью, скрывая нанесенныя человкомъ раны.
Осенью лиственный лсъ быстро рдлъ и казался прозрачнымъ, какъ транспарантъ. Чистый горный воздухъ длалъ чудеса перспективы. Отдльныя части горной панорамы точно сближались между собой. Общій зеленый тонъ смнялся осенними блеклыми красками, точно гобелены. Это была послдняя красота короткаго свернаго лта. Особенно хороши были березняки со своей яркой, лимонно-желтой листвой и хвойный лсъ, горвшій кровавыми пятнами тронутыхъ первой холодной ночью осинъ. Зелень сохранялась только у самой рки, гд холодъ умрялся скрытой теплотой воды, да тамъ наверху, гд зубчатой стной рвались въ небо прорзныя стрлки елей и пихтъ. Предъ вашими глазами развертывалась безконечная гамма этихъ осеннихъ тоновъ умирающей зелени. Подъ ногами мягко шелеститъ облетвшій листъ. Трава побурла и сдлалась жестче. Воздухъ пропитанъ какимъ-то особеннымъ острымъ ароматомъ. Ели и пихты кажутся еще зелене и манятъ своей полированной хвоей въ какой-то сказочный міръ.
Сухая, крпкая осень — самое лучшее и поэтическое время въ году, и только однимъ охотникамъ доступна эта поэзія осеннихъ листьевъ. Да, бродить по лсу съ ружьемъ въ это время — рдкое и единственное удовольствіе. Переживаешь такой приливъ бодраго, хорошаго чувства, и, вмст съ тмъ, въ глубин души щемитъ та грустная нотка, которая составляетъ отличительную черту свернаго характера. Въ жизни, такъ мало красныхъ дней, поэтому поэзія умирающей зелени особенно близка сердцу. Съ представленіемъ объ осени у меня всегда связывается картина именно Чингортскихъ промысловъ, гд это время года является въ такихъ характерныхъ формахъ.
Въ первый разъ на р. Имосъ я попалъ очень давно и притомъ въ середин лта. Горы, какъ горы, лсъ, горная рка — все это вещи самыя обыкновенныя на Урал. Въ слдующій разъ мн пришлось побывать прямо на Чингортскихъ промыслахъ и даже по спеціальному приглашенію отъ ‘общаго знакомаго’, какъ называли Петра Васильевича Вихрева, поселившагося на Имос съ громкимъ титуломъ управляющаго золотыми промыслами. Дорога съ Коренного завода шла все лсомъ, давая вточки на другіе промыслы, къ озеру Черному и на лсные покосы. Затерявшійся въ горахъ полустанокъ служилъ конечнымъ пунктомъ. Оставивъ здсь лошадей, я отправился пшкомъ: до промысловъ было верстъ пять. Чтобы не терять напрасно времени, я взялъ курсъ прямо лсомъ.
— Вы не сбейтесь косогоромъ-то,— объяснялъ мн станціонный смотритель, онъ же и скупщикъ краденаго золота.— Оно какъ разъ уведетъ къ Дойкару… На шелонникъ {Шелонникъ — юго-западъ.} держите. Подъ Дойкаромъ, конечно, промыслы, только тамъ не Петръ Васильичъ, а Игнатій Яковличъ орудуетъ. Значитъ — Низовцевъ Игнатій Яковличъ, они тоже отъ канпаніи… Въ горахъ-то оно обманчиво, какъ разъ заблудиться можно, когда голову обнесетъ… А вы все на шелонникъ, все на шелонникъ держите! Упретесь въ Петра Васильича…
Практическое осуществленіе такихъ указаній не всегда бываетъ удачно: вмсто ожидаемаго ложка дорогу загородитъ гора, вмсто проски точно нарочно вырастаетъ дремучій ельникъ и т. д. На этотъ разъ дло обошлось вполн благополучно: держи на шелонникъ — и все тутъ. Прямой и непремнно близкайшій путь лсомъ часто оказывается очень длиннымъ. День стоялъ отличный, солнечный и свтлый, съ крпкимъ осеннимъ холодкомъ. Солнце свтило ярко, но въ этомъ осеннемъ свт не было уже лтней теплоты. По мокрымъ мстамъ попадались отдльные островки свжей зелени, послдніе цвты напрасно тянулись своими головкамъ къ свту, въ которомъ уже не было животворящей силы, какъ лтомъ. Холодныя осеннія тни бродили въ лсу, гд все точно замерло. Эта торжественная тишина сначала пугаетъ, пока ухо не привыкнетъ къ ней. Одни дятлы продолжали свою работу, да гд-то свистнулъ рябчикъ и боязливо замолчалъ… Я шагалъ съ ружьемъ на-перевсъ, соображая, какъ бы не промахнуться съ косогорами. Но съ ближайшей прикрутости открылся видъ на долину Имоса, а промыслы были сейчасъ подъ ногами. У опушки лса дымили старательски балаганы, дальше шла широкая полоса изрытой земли, а на противоположной сторон надъ самой ркой красовалась пріисковая контора — единственный домъ, напоминавшій о возможности жить по-человчески. Недалеко попыхивала блыми клубами паровая машина, около нея горбились крыши двухъ казармъ. Въ ямахъ пестрли кучки рабочихъ, тутъ же весело курились огоньки и стояли лошади съ таратайками.
Спустившись по крутому откосу горы, черезъ десять минутъ я уже подходилъ къ контор и издали узналъ длинную фигуру Вихрева, который задумчиво шагалъ отъ машины домой.
— А, это вы… очень радъ, батенька,— заговорилъ онъ тономъ человка, съ которымъ разстался вчера, хотя мы съ нимъ не видались нсколько лтъ.— Жаль, что опоздали: дупеля и вальдшнепы улетли…
— Вы не охотникъ, такъ для васъ это, кажется, все равно?
— Низовцевъ говорилъ… Сосдъ по промысламъ. А Наталья Павловна будетъ очень рада… да.
Въ длинной фигур Вихрева, походившей на сильно подержаную машину, равнодушіе ко всему, не исключая самого себя, было тмъ же, чмъ служитъ ключъ въ музык. Усталое, неподвижное лицо съ красивыми глазами не поражало энергичностью выраженія, и только, когда улыбка открывала длинные лошадиные зубы, являлась какая-то тнь мысли. Стриженые усы придавали Вихреву немного солдатскій видъ. Въ длинныхъ охотничьихъ сапогахъ, въ шведской кожаной куртк и широкополой шляп онъ походилъ на одного изъ тхъ разбойниковъ, какіе на страницахъ ‘Нивы’ нападаютъ на доврчивыхъ путешественниковъ. Вихревъ имлъ привычку закладывать руки въ карманы, особенно на ходу, что придавало ему видъ безпечно прогуливающагося человка.
— Наталья Павловна будетъ рада…— повторялъ онъ, шагая рядомъ со мною.— Мы здсь уже два года живемъ, и мн, право, нравится. Какъ на дач… И Наталья Павловна одобряетъ. По вечерамъ иногда прізжаетъ Низовцевъ и привозитъ газеты… Вы его полюбите съ перваго раза.
Контора была въ два этажа. Въ нижнемъ помщалась собственно контора, а въ верхнемъ — квартира управляющаго. Въ небольшомъ палисадник передъ окнами мелькнуло женское платье.
— Это Журенька со своими цвтами возится,— лниво объяснилъ Вихревъ, по дожидаясь вопроса.— Вы не помните Журеньку?.. Вылитая мать… Наталья Павловна находитъ у нея сильный темпераментъ.
— Она, кажется, училась въ гимназіи?
— Да… Но изъ шестого класса вышла. Что-то такое… однимъ словомъ — школьное недоразумніе. Наталья Павловна сама здила объясняться съ начальницей и наговорила ей дерзостей. Тмъ все дло и кончилось… Журенька ужъ совсмъ большая.

II.

— Журенька, узнаёшь гостя?— крикнулъ Вихревъ еще издали.
Двушка выпрямилась, посмотрла равнодушно въ нашу сторону и ничего не отвтила. Она даже не сдлала того машинальнаго движенія, какимъ при появленіи незнакомаго человка поправляются разныя мелочи женскаго туалета. Длинное лицо имло въ себ много отцовскаго, а немного удивленные глаза придавали ему тотъ телячій видъ, какой иногда бываетъ у двушекъ въ переходномъ возраст. Высокій роста, густые каштановые волосы, цвтъ лица — все было, какъ слдуетъ быть, и Журенька имла право назваться видною особой. И руку она подала такъ же деревянно, какъ это длалъ отецъ: видимо хотла сказать что-нибудь въ вид привтствія, но перевела глаза на отца и едва замтно улыбнулась.
Наталья Павловна встртила насъ на лстниц, какъ всегда, одтая во все черное и съ гладко зачесанными темными волосами. Это была средняго роста женщина съ двичьею таліей, подвижная и порывистая, съ красивою небрежностью въ движеніяхъ и ласковымъ улыбающимся взглядомъ.
— Вотъ Наталья Павловна…— заговорилъ Вихревъ, какъ судебный приставъ, передавая мою особу съ рукъ на руки жен.— А Журенька, кажется, не узнала гостя.
— Какой ты странный, Петръ Васильичъ: Журенька была тогда еще маленькою замарашкой, когда мы жили въ Коронномъ, а потомъ она поступила въ гимназію…
Къ особенностямъ четы Вихревыхъ принадлежало, между прочимъ, и то, что они величали другъ друга полными именами и не выносили интимныхъ полуименъ. То-есть этого хотла Наталья Павловна, женщина вообще со странностями, какъ она сама отзывалась о себ.
— Какъ же это вы попали къ намъ?— удивилась она, когда мы вошли въ гостиную.
— Очень просто, Наталья Павловна,— объяснилъ за меня Вихревъ:— я иду отъ машины, и онъ идетъ, а потомъ мы пошли вмст.
— А гд же лошади, экипажъ?
— Ахъ, да, дйствительно: гд же у васъ лошади?— спохватился домовладыка.— Оставили на станціи и пшкомъ черезъ гору? Очень хорошо… А только этотъ станціонный смотритель кругомъ обираетъ меня: я мою золото, а онъ его скупаетъ. Наталья Павловна пробовала воевать съ нимъ, но безуспшно…
Пока происходила эта болтовня первой встрчи, хозяйка успла показать всю свою квартиру. Домъ, конечно, старый, построенъ еще при казенномъ управленіи промыслами, но жить можно. Правда, по зимамъ въ комнат Журеньки промерзаетъ одинъ уголъ, потомъ печка въ гостиной иногда дымитъ, но для промысловъ такая квартира — настоящая роскошь, какъ хотите. Вонъ въ старыхъ казармахъ для рабочихъ — такъ тамъ совсмъ нельзя жить: такая масса блохъ. Хорошо то, что здсь положеніе Петра Васильича совсмъ независимое, а лтомъ какъ на дач. Даже такіе пустяки, какъ возможность Журеньк имть свой собственный садикъ, уже много значатъ. Положимъ, цвты у Журеньки каждое лто зябнутъ, какъ говоритъ старикъ-штейгеръ, замняющій чиновника особыхъ порученій, и положимъ, что сама Наталья Павловна совсмъ не любитъ подобныхъ глупостей, но все-таки работа на свжемъ воздух укрпляетъ. И т. д., и т. д., и т. д.
Походная обстановка Вихневыхъ мало измнилась: та же этажерка для книгъ, тотъ же продавленный диванъ, та же кипа старыхъ газетъ на стул и тотъ же безпорядокъ. При постоянныхъ перездахъ съ мста на мстоПетръ Васильичъ не уживался нигд: трудно было сберечь и это, особенно когда приходилось закладывать и эту скудную часть общаго подвижного состава.
Жизнь четы Вихревыхъ представляла со стороны сплошную загадку. Эти вчные перезды, сиднье безъ дла по мсяцамъ, когда продались послднія крохи, наконецъ полная непрактичность и дтская доврчивость домовладыки — все это могло пустить по міру любую семью, а Вихревы жили да жили. Черезъ полчаса я имлъ удовольствіе сидть на томъ же диван, на которомъ сидлъ пять лтъ тому назадъ, а Наталья Павловна разливала изъ томпаковаго кофейника кофе. Ршительно все было по-старому, и я увренъ, что если бы Вихревыхъ судьба забросила на луну, то они и тамъ устроились бы такъ же, какъ устраивались везд. Секретъ этой феноменальной живучести заключался въ Наталь Павловн, этой удивительной женщин, одной своей спокойной улыбкой побждавшей непреодолимыя препятствія. Буквально изъ ничего она съ быстротой перелетной птицы свивала новое гнздо и, главное, никогда не утрачивала своего ровнаго расположенія духа. Девяносто девять изъ ста женщинъ въ ея положеніи давно повсились бы, а она еще могла сохраниться, какъ женщина, и выглядла институткой.
— У насъ здсь есть даже общество,— разсказывала она, колеблясь надъ вопросомъ — выпить самой чашку кофе или пожертвовать эту чашку Журеньк. Наталья Павловна такъ любила кофе, а запасъ весь истощился.— Да… Часто завертываетъ Низовцевъ, сосдъ по промысламъ. Очень образованный молодой человкъ, изъ хорошей фамиліи, и попалъ сюда благодаря ошибкамъ молодости. Гд-то тамъ въ Петербург онъ имлъ прекрасное мсто, впереди была блестящая карьера… но эти баловни женщинъ всегда плохо кончаютъ. Однимъ словомъ, Низовцевъ въ одно прекрасное утро очутился въ нашемъ медвжьемъ углу и иметъ достаточно свободнаго времени, чтобы одуматься и пріобрсти боле серьезные взгляды на жизнь.
— Да, онъ подаетъ большія надежды,— вторилъ Вихревъ, машинально повторяя мысли жены.— Его общество особенно полезно для Журеньки, какъ говоритъ Наталья Павловна.
Эта выходка, выдавшая головой интимную семейную политику, заставила хозяйку вспыхнуть до ушей, а Вихревъ испуганно посмотрлъ кругомъ, точно отыскивая помощь.
— Вы не подумайте, что мы хотимъ сбыть дочь за него,— съ достоинствомъ поправилась Наталья Павловна.— Нтъ, просто двушк въ возраст Журеньки необходимо общество, а въ нашемъ положеніи радъ будешь всякому чурбану… Впрочемъ, Низовцевъ вполн порядочный человкъ, какъ вы сами увидите. Да и Журенька такая двушка, которую трудно смутить…
— Однако, Наталья Павловна, ты сама признаёшь за ней сильный темпераментъ?
— Да, но сейчасъ она еще совсмъ двчонка, Петръ Васильевичъ. Меня даже безпокоитъ ея апатія — точно деревянная вся… Въ ея годы я понимала уже очень много. На кого больше походитъ, по-вашему, Журенька?— обратилась Наталья Павловна ко мн.— Двчонки всегда походятъ больше на отцовъ… Не правда ли? И это очень печально въ большинств случаевъ…
— Пожалуйста, безъ комплиментовъ, Наталья Павловна,— шутилъ Вихревъ, счастливый оживленіемъ жены.
Появленіе Журеньки прекратило этотъ семейный разговоръ. Она присла къ нашему столу, выпила свою чашку кофе, ‘помолчала о разныхъ предметахъ’, и ушла въ свою комнату, провожаемая счастливымъ взглядомъ Натальи Павловны.
— Мн ее жаль, бдняжку…— сдержаннымъ шопотомъ заговорила растроганная мамаша.— Намъ, старикамъ, все равно, гд ни жить, а Журенька такъ молода и еще ршительно ничего не видала. Я замчаю, что ей иногда страшно скучно съ нами…
— Это пустяки!— спорилъ домовладыка.— Секретъ всякаго счастья заключается въ томъ, чтобы умть быть довольнымъ настоящимъ… да. Сыта, одта, есть свой уголъ — чего же больше? Не вывозить же намъ ее въ свтъ…
Наталья Павловна промолчала и незамтно перевела разговоръ на другую тему, какъ это умла длать она одна. Прежде всего послдовалъ длинный разговоръ о томъ, какъ Петръ Васильичъ остался безъ мста, что повторялось слишкомъ часто и что не мшало Наталь Павловн каждый разъ удивляться, какъ это могло случиться. Ахъ, какъ много было хлопотъ, неудачъ и непріятностей, пока Петру Васильичу предложили мсто управляющаго на Чингортскихъ промыслахъ. Но и тутъ затрудненіе: раньше было хотя и плохо, но все-таки жили въ населенныхъ пунктахъ — то въ город, то по заводамъ, а тутъ извольте перезжать куда-то въ лсъ.
— И вотъ привыкли, совсмъ привыкли!— удивлялась Наталья Павловна, обводя глазами комнату,— такъ что даже было бы жаль, если бы пришлось узжать отсюда… Въ самомъ дл! Я это часто говорю Петру Васильевичу.
— А разв уже есть какія-нибудь недоразумнія?— полюбопытствовалъ я.
— Опредленнаго пока ничего нтъ, но…— уклончиво отвчалъ Вихревъ, свертывая папиросу.— Знаете, эта частная служба всегда подвержена тысяч всевозможныхъ случайностей. Промыслы принадлежатъ компаніи: прідетъ какой-нибудь компаньонъ, и вдругъ этому компаньону не понравится просто моя физіономія…
— Это можетъ быть везд.
— Нтъ, я ужъ знаю… Вотъ и Наталья Павловна то же скажетъ.
По части недоразумній и всякихъ случайностей Вихревы были замчательные люди: сыръ-боръ загорался изъ ничего. Являлось основательное подозрніе, что и на промыслахъ они тоже не прочны, но Наталья Павловна предупредила мой вопросъ:
— Знаете, теперь у насъ большая забота съ Журенькой… Не прежняя пора, чтобы бродить съ мста на мсто, и приходится мириться съ собственнымъ положеніемъ. Конечно, насколько это терпимо… Можетъ-быть, это просто происходитъ и отъ старости, когда свой теплый уголъ дороже всего.
— Я не согласенъ записываться въ старики!— спорилъ Вихревъ, начиная шагать по комнат.— Вы, Наталья Наиловна, какъ знаете, а я не хочу… Да, не хочу, и конецъ длу!

III.

Когда мы покончили обдъ, подъ окномъ конторы послышался лошадиный топотъ. Наталья Павловна такъ и подпрыгнула на мст, точно уколотая, и тревожно посмотрла на Журеньку, которая не шевельнула бровью.
— Это Игнатій Яковличъ… верхомъ…— объявилъ Петръ Васильичъ, выглядывая въ окно.
— О, я угадала по топоту…— отвтила Наталья Павловна, оглядываясь на дверь.— У него такая прекрасная лошадь, и потомъ здитъ онъ неподражаемо.
Въ комнату въ это время входилъ средняго роста господинъ въ ботфортахъ, шведской курточк и жокейской шелковой фуражк. Открытое свжее лицо съ русой бородой невольно бросалось въ глаза. Не снимая перчатокъ, онъ поздоровался съ дамами, потрепалъ Вихрева по плечу и раскланялся со мной, не дожидаясь офиціальнаго представленія.
— Счастливый къ обду…— пошутилъ онъ, кидая взглядъ на развалины нашего пиршества.— Вотъ что значитъ человкъ, которому не везетъ ршительно ни въ чемъ.
— Я сейчасъ велю подавать…— засуетилась Наталья Павловна.
— Нтъ, не безпокойтесь: я уже пообдалъ… День отличный, и я вздумалъ прокатиться. Кстати, у насъ былъ когда-то разговоръ о катаньи верхомъ, Евгенія Петровна?
— Я не помню…— равнодушно отвтила Журенька и вопросительно посмотрла на мать.— Потомъ я боюсь лошадей.
— О, это пустяки!.. Изъ васъ выйдетъ прекрасная амазонка…
Низовцевъ держалъ себя съ увренностью человка, пользующагося большимъ успхомъ у женщинъ. Но замашки настоящаго фата скрывались, благодаря выдержк и привычкамъ хорошаго общества. На меня онъ произвелъ нехорошее впечатлніе, и это, видимо, огорчало Наталью Павловну. Разговоръ какъ-то не вязался, и Низовцевъ ухалъ, не мшая tte—tte старыхъ знакомыхъ. На прощанье онъ пригласилъ меня къ себ на пріискъ, гд общалъ хорошую охоту.
— Прекрасный человкъ,— сдлала резюме Наталья Павловна, когда Низовцевъ лихо поскакалъ отъ конторы на своемъ буромъ иноходц.— А ты, Журенька, совсмъ не умешь держать себя съ посторонними людьми: настоящая поповна… Недоставало только, чтобы ты покраснла и убжала какъ горничная!
— Мама, я не люблю здить верхомъ…
— Пустяки!.. Каждая двушка должна любить верховую зду, какъ вообще сильныя движенія, а Низовцевъ научилъ бы тебя держаться въ сдл какъ слдуетъ. Онъ прекрасно здитъ…
— И пусть здитъ, а я не хочу.
— Капризъ?..
— Нтъ…
Наталья Павловна обратилась съ нмой жалобой во взгляд ко мн и замолчала. Журенька надулась и, воспользовавшись наступившей паузой, ушла въ свой цвтникъ.
— Это какая-то рыба!— возмущалась Наталья Павловна.— Кто любитъ цвты?.. Одн старыя двы… Меня просто рветъ эта страсть къ цвтамъ!.. Недостаетъ только болонки…
— Не слдуетъ волноваться изъ пустяковъ, Наталья Павловна,— нершительно замтилъ Вихревъ.
Отвта не послдовало.
Эта чета Вихревыхъ принадлежала къ типу интеллигентныхъ перелетныхъ птицъ. Петръ Васильичъ когда-то былъ въ университет, изъ котораго вышелъ ‘по независящимъ обстоятельствамъ’. Время было порывистое и говорливое. Петръ Васильичъ, находясь безъ опредленныхъ занятій, вращался по старой привычк въ студенческихъ кружкахъ. Между прочимъ, онъ здсь познакомился и съ Натальей Павловной, которая бросила родное дворянское гнздо для новой жизни съ новыми людьми.
— Чадъ какой-то былъ…— вспоминала она иногда про доброе старое время.— Возьмите того же Петра Васильича: вдь двухъ словъ не скажетъ толкомъ, а тогда гремлъ, да еще какъ гремлъ!.. Это было просто брачное опереніе мысли…
Недостаткомъ Натальи Павловны было то, что она сама первая смялась надъ сорвавшимся съ языка острымъ словцомъ, хотя смялась очень мило, какъ вс хорошіе люди: глаза такъ и вспыхнутъ, а около рта заиграютъ дв ямочки.
— Да, у Петра Васильича была тогда такая красивая голова и ршительный взглядъ, и женщины имъ увлекались.— Наталья Павловна опять улыбалась и смотрла на мужа съ чувствомъ собственности.
За первыми радостями послдовала скитальческая жизнь, полная мелкихъ дрязгъ и переворотовъ. Петръ Васильичъ оказался прежде всего лнивымъ человкомъ, потомъ онъ не умлъ поставить себя нигд, и наконецъ неудачи всякаго рода сыпались на его голову, какъ на Макара шишки. Явилась Журенька, за ней еще два ребенка, которые не могли ‘приспособиться къ обстоятельствамъ’ и выбыли изъ строя ‘сражавшихся въ борьб за существованіе’. Высокія слова и научные термины были слабостью Натальи Павловны. Кто-то изъ хорошихъ знакомыхъ наговорилъ Вихревымъ про Уралъ съ три короба: и мста много, и крайняя нужда въ интеллигентныхъ работникахъ, и непочатые углы, взывающіе о культур. Ухали на Уралъ, гд изъ года въ годъ и тянулись, повторяя т же неудачи, разочарованія и ошибки. Наталья Павловна иногда скучала по волжскимъ яблонямъ, дубовымъ рощамъ и соловьямъ, но приходилось мириться съ уральской хвоей и уральскими людьми.
Удивительная была это женщина Наталья Павловна, не замчавшая даже, что свой семейный корабль тащитъ она одна. Ужъ очень много было въ ней чисто-женской живучести. Свои личныя дла всегда у ней шли какъ-то между прочимъ, и она больше заботилась о другихъ. А этихъ ‘другихъ’ съ каждымъ годомъ появлялось все больше и больше: одинъ лучше другого, и каждому нужно отыскать занятіе, пристроить, обласкать, успокоить и вообще пролить въ страждущую душу бальзамъ утшенія. Результатомъ такой возни являлась самая черная неблагодарность. Наталья Павловна страдала нравственно за свой неудачный выборъ, а потомъ утшалась какимъ-нибудь новымъ ‘сюжетомъ’ до новой непріятности. Правда, знакомые Натальи Павловны очень роптали на нее: сидитъ такой знакомый въ своемъ кабинет и получаетъ письмо Натальи Павловны съ приложеніемъ дйствующаго лица, о которомъ такъ мило просятъ похлопотать и вообще посодйствовать. Знакомый человкъ мысленно ругаетъ Наталью Павловну и посылаетъ ко всмъ чертямъ, улыбается и жметъ руку рекомендуемому, потомъ лжетъ и за себя и за него, пока тотъ не устроится, и въ конц концовъ, вздохнувъ свободно, говоритъ вслухъ самому себ: ‘Нтъ, ужъ, Наталья Павловна, meri beaucoup, это въ послдній разъ… Это ужъ, чортъ знаетъ, что такое! У меня своихъ длъ по-горло… да!’ Наталья Павловна отлично знала человческое сердце и съ самымъ покорнымъ видомъ выслушивала отъ такихъ знакомыхъ разныя горькія истины, а потомъ подсылала къ нимъ новыхъ кліентовъ.
— Вамъ бы ужъ лучше прямо богадльню устроить, Наталья Павловна! А еще толкуете о разумномъ эгоизм!— ворчитъ кто-нибудь.— Вы сами себ противорчите и своими рекомендаціями создаете какихъ-то привилегированныхъ людей. Всхъ не пристроишь, да и наше время такое… да!
— Вы всегда можете отказаться, Семенъ Семенычъ, и я не буду въ претензіи.
— Да, я хочу тоже быть разумнымъ эгоистомъ.
— Самое лучшее!
— И прекрасно! Я самъ отлично проштудировалъ теорію утилитаризма по Миллю и убдился во вред покровительства.
Такова была эта Наталья Павловна, которую настолько вс уважали, что совсмъ не замчали скромнаго существованія главы дома. Петръ Васильичъ умлъ остаться въ сторон и покорно несъ свою долю домашняго животнаго. Онъ не былъ дурнымъ человкомъ, какъ не былъ и хорошимъ, а такъ… чортъ знаетъ, что такое. Знакомые Натальи Павловны иногда подсмивались надъ нимъ, называя въ шутку ‘общимъ нашимъ знакомымъ’.
Зная давно эту оригинальную чету, я былъ особенно удивленъ тому безпокойному и тревожному настроенію, въ какомъ находилась Наталья Павловна. Причина была налицо: Журенька. Это было еще странне, потому что Наталья Павловна слишкомъ скептически относилась къ брачнымъ комбинаціямъ.
— Помилуйте, двочка въ шестнадцать-семнадцать лтъ ничего не понимаетъ, и вдругъ связать свою судьбу навкъ… Вс наши законы противъ женщины!
— Однако вы сами выходили замужъ?
— И всегда въ этомъ раскаиваюсь… Замтьте: раскаиваюсь, а не жалуюсь.
Мы забыли сказать, что главной особенностью Натальи Павловны было то, что она никогда не плакала. Ршительно никогда, какъ никогда не жаловалась на свое положеніе.
Появленіе Низовцева и отношеніе къ нему Натальи Павловны просто ставило меня втупикъ: она такъ и разыгрывала мамашу, жаждущую устроить судьбу дочки. Да и самъ Низовцевъ былъ новымъ человкомъ въ ея репертуар: съ такими людьми она прежде не имла никакихъ сношеній. Единственнымъ объясненіемъ отчасти могло служить разв только то, что, живя въ лсу, поневол будешь радъ всякому живому человку.

IV.

Пріискъ Козырный, гд жилъ Низовцевъ, находился верстахъ въ пяти отъ Чингортскихъ промысловъ. Нужно было спуститься внизъ по теченію р. Имоса, и налво, гд начинался кряжъ Дойкаръ, въ узкой горной лощин залегла золотоносная розсыпь. Издали видно было только высокую трубу паровой машины. Пріискъ былъ открытъ недавно, и производились развдки. Широкая русская изба, на живую руку сдланная изъ свжихъ сосновыхъ бревенъ съ сочившейся изъ нихъ смолой, приткнулась къ гор: эти и была контора, гд короталъ свои дни Игнатій Яковлевичъ.
Я воспользовался приглашеніемъ Низовцева побывать на охот въ его владніяхъ и пришелъ на пріискъ раннимъ утромъ. Хозяинъ встртилъ меня въ небрежномъ утреннемъ костюм, слишкомъ изящномъ для пріисковой бивачной жизни. Дрессированный пойнтеръ кофейной масти выскочилъ на крылечко и съ азартомъ принялся лаять по моему адресу.
— Набобъ, тубо…
Внутренность избы поражала своимъ женскимъ туалетомъ: тутъ было и зеркало, и столикъ съ разными косметиками, и цлый ассортиментъ щетокъ и щеточекъ, и походная кровать, прикрытая блоснжнымъ покрываломъ, и мраморный умывальникъ со щетками и баночками, и коврики подъ ногами, и ночной столикъ съ букетомъ изъ послднихъ осеннихъ цвтовъ. Письменный столъ, заваленный бездлушками, альбомами и фотографіями, занималъ простнокъ между двумя окнами. Надъ диваномъ на персидскомъ ковр было развшено разное оружіе: двустволка Лебеды-отца, винтовка, штуцеръ, нсколько револьверовъ, неизбжный кинжалъ съ серебряной насчкой, и даже было рогатина. Впрочемъ, такіе арсеналы служатъ плохой рекомендаціей, какъ всякая реклама или вывска, а являются только глупой декораціей. Нсколько олеографій дополняли обстановку. Надъ письменнымъ столомъ, на особой полочк, во всю длину простнка были разставлены фотографіи въ различныхъ рамочкахъ — все были женщины и все молодыя. Очевидно, эта полочка являлась ‘памятью сердца’…
— Вы меня извините великодушно!— повторялъ нсколько разъ Низовцевъ, скрываясь за драпировкой, отдлявшей кровать.— Я сейчасъ къ вашимъ услугамъ. Набобъ, кушъ!.. Что Наталья Павловна?.. Кстати, какъ вамъ понравилась эта m-mlle Журенька?..
— Я слишкомъ давно ее знаю, съ ранняго дтства, чтобы судить какъ двушку…
— Вы правы. Безпристрастнымъ судьей можетъ быть только совершенно посторонній человкъ… Въ ней есть задатки, и если бы придать имъ опредленную форму, извстный шикъ… Женщины, вообще, моя слабость. Мы сегодня отправимся съ вами въ Дойкаръ, гд есть хорошее мстечко, и Набобъ поработаетъ отлично!
Изъ-за драпировки Низовцевъ показался въ охотничьихъ лакированныхъ сапогахъ, въ какой-то мудреной жокейской фланелевой курточк и синихъ штанахъ военнаго покроя. Онъ щеголевато выпячивалъ грудь и нсколько разъ взмахнулъ руками, какъ гимнастъ, который выходитъ на арену цирка.
— Мы выпьемъ кофе и потомъ отправимся!— проговорилъ онъ, позвоните въ колокольчикъ съ письменнаго стола.
На звонокъ явился казачокъ въ синей суконной поддевк, такихъ же шароварахъ и красномъ кушак, точно одинъ изъ членовъ какой-нибудь пвческой капеллы la Славянскій. Получивъ приказаніе барина, онъ повернулся на каблукахъ и неслышно удалился, какъ и слдуетъ слуг въ порядочномъ дом. Черезъ четверть часа мы пили кофе изъ серебрянаго кофейника, причемъ Низовцевъ самъ разливалъ его по китайскимъ чашечкамъ безъ ручекъ.
— Можно, знаете, везд жить, если подтянуть себя и взять съ руки!— философствовалъ онъ, прищуривая глаза.— И нтъ такого положенія, изъ котораго нельзя было бы выйти!
Поймавъ мой нетерпливый взглядъ въ окно, онъ быстро закончилъ свою порцію кофе и началъ вооружаться. Мсто для конторы было выбрано очень удачно: отъ сверо-восточнаго холоднаго втра ее защищала гора, а къ югу, точно широкими воротами, открывался видъ на долину р. Имоса. Вершины Усть-Машъ и Дойкаръ высились съ боковъ. Изъ окна конторы открывался очень милый и оригинальный видъ, хотя самый пріискъ Козырный ничего замчательнаго не представлялъ собой: дымила одна машина, да въ разныхъ мстахъ сонно копались до двадцати рабочихъ.
— Странное названіе пріиска!— говорилъ я, когда мы наконецъ отправились на охоту.— Это вы придумали?
— Да, да… Набобъ, en avant!.. Видите ли, жизнь наша все-таки въ конц концовъ — игра и большею частью очень скверная, а я люблю козырей. Козырь — въ этомъ все…
Меня начинали забавлять эти отвлеченности и аллегоріи, которыя совсмъ ужъ не вязались съ привычками и обстановочкой прогорвшаго барина. Впрочемъ, въ такомъ медвжьемъ углу философія являлась послднимъ утшеніемъ.
— Вы не устали ли?— нсколько разъ освдомлялся Низовцевъ съ изысканной любезностью, когда мы поднимались въ гору.— Мы возьмемъ отличное утро… Вотъ увидите!
Охота дйствительно удалась: Набобъ сдлалъ нсколько хорошихъ стоекъ на вальдшнеповъ, на одномъ брусничник мы ‘натакались’ на цлый табунъ косачей, начавшихъ уже ‘грудиться’: самцы съ самцами, молодки съ маткой. Лсъ огласился звонкимъ хлопаньемъ нашихъ выстрловъ, и можно было разслышать сухой шумъ, съ какимъ летла дробь сквозь осеннюю листву, точно мы стрляли по бумажнымъ декораціямъ. Были промахи и просто неудачные выстрлы, которые мы объясняли другъ другу ‘крпкимъ перомъ’ осенней птицы: извстно, что самые мткіе выстрлы иногда не ‘ронятъ’ птицы, и есть масса причинъ, почему ваше ружье начинаетъ ‘живить’ самымъ безсовстнымъ образомъ. Въ общемъ мы все-таки могли похвастаться большимъ успхомъ и поэтому, выбравъ уютное мстечко у молодой еловой заросли, расположились отдохнуть.
— Мы здсь можемъ получать королевское удовольствіе ни за грошъ!— говорилъ Низовцевъ, располагаясь на трав.— Гд вы найдете такую охоту?.. Я былъ въ Германіи и во Франціи: одна жалость, а не охота. Нагонятъ дичи въ паркахъ и стрляютъ ее, какъ въ курятник… А по-моему нтъ выше удовольствія, какъ именно охота — этотъ послдній остатокъ первобытной поэзіи. Правда, нужно отдать справедливость нашей жестокости, но вдь жизнь-то въ общемъ складывается такъ нелпо и искусственно, что необходимо встряхнуть нервы. Лучшимъ моментомъ, какъ и везд, является ожиданіе, это особенное чувство, отъ котораго сладко замираетъ сердце въ груди…
На сцену явилась охотничья фляга съ походными серебряными стаканчиками и охотничья закуска. Набобъ улегся на почтительномъ разстояніи, какъ и слдуетъ благородному псу, онъ тяжело дышалъ, уткнувшись мордой въ траву. Разложивъ дичь по разрядамъ, Низовцевъ проговорилъ:
— Не правда ли, будетъ хорошій сюрпризъ Наталь Павловн?
— Да!
— По-моему, это самый изящный подарокъ, какой только можно сдлать женщин. Да!.. А вы давно были въ Петербург?
Посл двухъ стаканчиковъ у Низовцева глаза замтно сузились и явилась блуждающая самодовольная улыбка. Безъ всякаго вызова съ моей стороны онъ пустился въ личныя воспоминанія и оказался самымъ обыкновеннымъ болтуномъ, который изъ-за краснаго словца выдаетъ самого себя головой. Отъ прежней выдержки, какъ отъ разбитаго яйца, осталась одна скорлупа. Сказался тутъ зудъ, который требуетъ выговориться. ‘Что ни говорите, а если стоитъ вообще жить, то только въ столицахъ. Да! Все тамъ стягивается: красота, умъ, талантъ, геній’. У Низовцева была хорошая рука, которая помогала ему легко итти по бойкой дорог. Онъ сталъ перечислять по пальцамъ всхъ героевъ и героинь громкихъ процессовъ послднихъ лтъ,— да, онъ былъ лично знакомъ съ ними, и — увы!— они ушли дальше его: кто въ Иркутск, кто въ Красноярск и вообще по разнымъ сибирскимъ глубинамъ. У Низовцева была своя исторія, кончившаяся тоже скамьей подсудимыхъ, но вышло какъ-то глупо: онъ и попался какъ-то бокомъ, по чужому длу, какъ попадаютъ въ лузу бильярда ‘отъ шара шаромъ’. Это сравненіе очень понравилось Низовцеву, и онъ его повторилъ нсколько разъ.
— Вы надетесь вернуться въ Петербургъ?— спросилъ я, чтобы сказать что-нибудь.
Низовцевъ точно проснулся и съ удивленіемъ посмотрлъ на меня: ‘Что такое вернуться въ Петербургъ?’
— Нтъ, мое время уже ушло!— задумчиво отвтилъ онъ.— Вышелъ изъ колеи, обросъ мохомъ, а показаться смшнымъ — это хуже смерти… Кстати, вы давно знакомы съ ‘нашимъ общимъ знакомымъ’?
— Да, порядочно…
— Знаете, мн иногда его жаль… да! Нехорошо, когда мужчина такъ слпо подчиняется женщин, даже такой, какъ Наталья Павловна. Я скажу больше: это дурно даже для этой женщины, потому что… какъ это вамъ сказать? Однимъ словомъ — въ каждомъ явленіи и факт долженъ быть извстный центръ тяжести, и его отсутствіе служитъ признакомъ разрушенной внутренней связи…
Мы возвращались на пріискъ другой дорогой, черезъ березнякъ, гд земля была усыпана облетвшимъ сухимъ листомъ. Небо заволакивала осенняя срая мгла, надвигавшаяся изъ-за Усть-Маша. Порывистый втеръ вырывался откуда-то точно въ отворенное окно и судорожно рвалъ сухой мертвый листъ, кружившійся въ воздух, какъ бумажка. Эти мертвыя движенія, конечно, не могли оживить мертвыхъ красокъ и придать лсу живой ‘зеленый шумъ’.

V.

Осенній вечеръ. Передъ конторой на Чингортскихъ промыслахъ ярко пылаетъ громадный костеръ. Кучеръ Яковъ — у Вихрева есть теперь свой кучеръ и свои лошади — кучеръ Яковъ привезъ съ Имоса нсколько сухаринъ (сухія палыя деревья) изъ лсу, хворосту и очень занятъ, чтобъ устроить ‘агроматное пальмо’. Около костра бгаетъ Журенька, счастливая фантастическою картиной. Она въ одномъ ситцевомъ птать, на плечахъ едва накинутъ оренбургскій платокъ изъ козьей шерсти.
— Журенька, ты простудишься!— повторяетъ Наталья Павловна, наблюдая дочь счастливыми глазами.— Теперь земля холодная, а ты въ однихъ прюнелевыхъ ботинкахъ!
— Ничего, мама… Мама, посмотри, какое темное небо, а отъ костра кверху свтъ идетъ воронкой.
Журенька очень довольна, и Наталья Павловна очень довольна. Эта послдняя точно молодетъ въ присутствіи дочери и заискивающе смотритъ на своихъ гостей, т.-е. на насъ, точно хочетъ сказать: ‘Вдь Журенька еще ребенокъ, совершенный ребенокъ… Обрадовалась дурочка огню!’. Мы не можемъ отнестись съ такою дтски-чистою радостью къ пылающему костру и сидимъ на длинной скамь, вытянувъ ноги на разостланный коверъ: извстный возрастъ требуетъ извстныхъ солидныхъ удобствъ. Низовцевъ сидитъ рядомъ съ Натальей Павловной и молча посасываетъ походную англійскую трубочку: онъ врагъ всякихъ ‘дачныхъ импровизацій’ и постарается не выдать себя.
— Пойдемте въ комнату…— нершительно говоритъ Петръ Васильичъ, поджимая ноги отъ холода.— Можно еще насморкъ получить.
— Вотъ вы всегда такъ… Петръ Васильичъ!— замчаетъ укоризненно Наталья Павловна.
— То-есть какъ это ‘такъ’, Наталья Павловна?
— Никакой поэзіи нтъ въ васъ, Петръ Васильичъ… да. Наконецъ, хоть разъ въ жизни нужно же подумать о другихъ…
— Ну, вы наслаждайтесь тутъ поэзіей насморка, а я пойду!— упрямится домовладыка и своею разбитою, усталою походкой исчезаетъ въ той мгл, которая чернымъ кольцомъ охватываетъ освщенный костромъ кругъ.
Наталья Павловна разсердилась. Вдь она никогда не требовала никакой поэзіи, никогда не жаловалась на свои вчныя будни, зачмъ же онъ не хочетъ понять, что настоящая минута доставляетъ ей удовольствіе… Да, маленькое удовольствіе, на какое всякій иметъ право,— а онъ… ‘поэзія насморка’. Счастливая минута отлетла, и Наталь Павловн длается такъ жутко, какъ это бывало въ дтств: и обидно, и слезы щиплютъ въ горл, и нтъ виноватаго. А ночь такая темная-темная, огонь такъ весело трещитъ, взметая клубы чернаго дыма и цлый фейерверкъ искръ. Надъ головами уходитъ кверху колеблющимся столбомъ свтъ, какъ труба, по которой летятъ искры: окружающая темнота точно раздается при каждомъ всполох огненныхъ языковъ и сейчасъ же смыкается, когда пламя падаетъ. Яковъ хлестко рубитъ упругую сухарину, отъ которой топоръ отскакиваетъ съ тонкимъ звономъ. Журенька ждетъ момента, чтобы взять свжее полно и бросить его въ костеръ, взовьется снопъ искръ, а около свжаго дерева такъ и затрещатъ тысячи искорокъ. Журенька продолжаетъ быть счастливою, и Наталь Павловн длается жаль эту несчастную двочку, для которой воспоминаніе о такомъ вечер, можетъ-быть, на цлую жизнь останется самою свтлою точкой, какъ это и бываетъ.
Когда костеръ сгорлъ до тла, мы вернулись въ контору. Петръ Васильичъ сидлъ у стола и подсчитывалъ какую-то объемистую пріисковую книгу. Взглянувъ на него, Низовцевъ едва замтно улыбнулся: ‘Поэзія насморка’… И скажетъ нашъ общій знакомый словечко!
— Евгенія Петровна, хотите партію въ шахматы?— предлагалъ Низовцевъ съ изысканной любезностью.
— Если безъ рокировки, то я согласна…
— Все, что вамъ угодно!
Есть дв скучнйшихъ вещи на бломъ свт: шахматы и крокетъ. Для меня лично въ десять разъ пріятне слушать даже дв флейты заразъ, чмъ присутствовать при одной партіи любой изъ этихъ ‘игръ’, придуманныхъ скучающимъ человчествомъ для еще большей скуки. Однако Наталья Павловна была довольна и посмотрла на Низовцева благодарнымъ взглядомъ: она любила, когда онъ игралъ съ Журенькой. Шахматная доска хоть на время образовала желанную парочку, притомъ у Журеньки, когда она обдумывала какой-нибудь мудреный ходъ, на лиц являлось такое умное выраженіе
Когда мы сли на диванъ, который былъ настолько далеко отъ игроковъ, что можно было безъ риска разговаривать вполголоса, Наталья Павловна спросила меня въ упоръ:
— Вамъ не нравится Низовцевъ?
— Я слишкомъ мало его знаю.
— Однако мы въ большинств случаевъ руководствуемся нашими первыми впечатлніями и по нимъ составляемъ извстныя представленія о людяхъ.
— Въ такомъ случа — нтъ, не нравится.
— И вамъ не нравится, что я ухаживаю за Низовцевымъ, какъ чиновница, которая хочетъ сбыть съ рукъ заневстившуюся дочь?
— Эти вещи трудно судить со стороны, особенно когда он васъ совсмъ не касаются.
Мой отвтъ заставилъ Наталью Павловну улыбнуться,— я ужъ говорилъ, что она такъ хорошо смялась. Это моложавое лицо было еще полно силы и задумчивой прелести, какая сохраняется только у очень сильныхъ и живучихъ натуръ. Мн нравилось, когда Наталья Павловна смотрла на кого-нибудь своими доврчивыми, серьезными глазами: въ нихъ, или, врне сказать, въ этомъ взгляд было столько женской чистоты и сердечности.
— Въ нашихъ дтяхъ мы повторяемъ нашу жизнь,— задумчиво говорила Наталья Павловна, принимаясь за какое-то шитье.— Я говорю о женщинахъ. Это все равно какъ т муки, которыя переживаетъ преступникъ, когда на тысячу ладовъ повторяетъ въ своемъ ум все одно и то же преступленіе. Вдь люди такъ похожи другъ на друга, а въ своихъ ошибкахъ — въ особенности. Недаромъ, по словамъ Гейне, съ каждымъ человкомъ родится и умираетъ вселенная… Теорія полнаго невмшательства родителей въ самый критическій моментъ жизни своихъ дтей, конечно, иметъ много за себя, какъ гарантія отъ самодурства и разныхъ слишкомъ практическихъ расчетовъ, но есть и другая сторона: матери переживаютъ себя еще разъ въ судьб дочерей. Вы не бойтесь, что я буду жаловаться на бабью свою долю и обвинять мужчинъ. Есть вещи хуже! Несправедливость кроется въ извстной физической организаціи, въ тхъ стихійныхъ силахъ и законахъ, въ которыхъ похоронено библейское проклятіе женщины. Можно забыть о себ, можно помириться съ индивидуальной болью, но вдь тутъ дло идетъ о другомъ человк, и сердце изнываетъ во второмъ изданіи, если можно такъ выразиться.
— Вы даже усвоили отвлеченную манеру Низовцева говорить.
— Можетъ-быть… Скажу вамъ откровенно: сначала онъ мн очень не нравился. Да и что могло быть общаго между нами? Лично я уже давно пережила острую пору своего существованія, насмотрлась всякихъ людей и имю порядочный матеріалъ для сравненія… Да, Низовцевъ мн сначала положительно не понравился и въ особенности потому, что онъ вышелъ изъ среды, слишкомъ мн знакомой по крови: это дворянскій ублюдокъ съ прожигательской складкой. Такіе именно люди сводятъ съ ума извстнаго сорта женщинъ, какъ было и въ данномъ случа. Однимъ словомъ — столичный хлыщъ и больше ничего. Но, живя въ лсу, не приходится быть особенно разборчивымъ на знакомство. Я имла много времени ближе вглядться въ этотъ типъ и — знаете… какъ это вамъ сказать?..
— Нашлись оправдательные документы?..
— И такъ и не такъ… Въ сущности, Низовцевъ не глупый и хорошій малый, а настоящая школа поможетъ ему отдлаться отъ столичной грязи. Въ результат получился выводъ, что Журенька могла бы быть съ нимъ счастлива… Да, въ немъ есть эта живучесть, та грубая энергія, которая нравится женщинамъ, и потомъ цлый рядъ маленькихъ особенностей и привычекъ, созданныхъ извстной культурной средой. Какъ мать, я, вроятно, создала своего собственнаго Низовцева и живу въ фантастическомъ мір, а дйствительность, какъ видите, нейдетъ дальше какой-нибудь партіи въ шахматы.
Наталья Павловна сама засмялась и такъ умненько посмотрла на игроковъ, сидвшихъ съ недовольными, надутыми лицами. Петръ Васильичъ откладывалъ что-то на счетахъ, смшивалъ костяжки и безостановочно жегъ одну папиросу за другой.
За ужиномъ, когда была подана холодная дичь, убитая нами наканун, произошла непріятная размолвка между Низовцевымъ и Натальей Павловной. Поводомъ послужило какое-то ничтожное замчаніе перваго о женщинахъ. Хозяйка приняла его очень близко къ сердцу и просто-напросто раскапризничалась. Бдный Петръ Васильичъ сидлъ какъ на угольяхъ и напрасно придумывалъ маленькія хитрости, чтобы обратить все въ шутку. Этого было достаточно, чтобы вся энергія обратилась на его голову, и Наталья Павловна все шла дальше и дальше по пути неправды, пока несчастный ужинъ съ холодной дичью не кончился. Журенька присутствовала совершенно равнодушнымъ зрителемъ и на правахъ недоростка вышла изъ-за стола раньше всхъ.
Мы разстались очень неловко. Низовцевъ кусалъ бороду. Петръ Васильичъ безмолвно разводилъ руками и теръ свой лобъ.
— Оставайтесь еще на денекъ?— говорила мн Наталья Павловна, длая усиліе непремнно быть любезной.
— Благодарю васъ, но мн завтра нужно будетъ ухать раннимъ утромъ.
Наталья Павловна повернулась ко всмъ намъ троимъ спиной и молча ушла въ свою комнату: мой отвтъ былъ послдней каплей въ чаш сегодняшнихъ огорченій.
— Наталья Павловна, повидимому, не совсмъ здорова…— говорилъ, Вихревъ, провожая Низовцева по лстниц со свчей въ рукахъ.

VI.

Ровно черезъ годъ мн пришлось завернуть на Чингортскіе промыслы, на этотъ разъ уже ‘по пути’. Та же мстность, такая же крпкая осень, та же контора, т же цвты, за которыми ухаживала Журевька, точно я только вчера ухалъ отсюда. Получалась любопытная иллюзія, точно цлый годъ былъ вычеркнутъ изъ поступательнаго движенія рки временъ. Я могъ бы сказать, что дйствующія лица моего разсказа оставались т же, но это неправда: первое, что встртилъ я въ пріисковой контор, былъ молодой врачъ изъ Коренного завода, Илья Никитичъ Засухинъ. Журенька попрежнему щеголяла въ своихъ ситцевыхъ платьяхъ на манеръ bb, Низовцевъ попрежнему разыгрывалъ джентльмена, Вихревъ не выпускалъ изо рта папиросъ, а Засухинъ сидлъ на продавленномъ историческомъ диван и спорилъ съ Натальей Павловной, спорилъ невозмутимо, методически, доказательно, точно халъ по желзной дорог или прописывалъ рецептъ въ тысячу и одинъ разъ.
— Съ вами невозможно спорить, докторъ!— горячилась Наталья Павловна, причемъ лицо у ней такъ и вспыхивало розовыми пятнами.
— Нтъ, вы еще разъ неправы: со мной можно спорить, какъ со спокойнымъ человкомъ, который по крайней мр даетъ высказаться противнику,— невозмутимо тянулъ докторъ, посматривая на часы.
— Вотъ именно ваше спокойствіе меня и бситъ, потому что… потому что — откуда эта непогршимость и… и…
— И самоувренность, съ какой говорятъ вс слишкомъ ограниченные люди?
— Я васъ не просила договаривать за меня! А если хотите, то прибавьте еще: и самоувренность…
— Юпитеръ, ты сердишься,— значитъ, ты не правъ,— отвтилъ самоувренный докторъ латинской пословицей.
Высокій, плотный, съ большой угловатой головой и широкимъ русскимъ лицомъ, молодой докторъ принадлежалъ къ новому типу невозмутимыхъ молодыхъ людей. Подъ гребенку остриженные волосы, клинышкомъ подровненная русая бородка, большой чистый лобъ, спокойный и увренный складъ рта ничего сами по себ замчательнаго не представляли, какъ и дорожный костюмъ. Расшитая малороссійскимъ узоромъ рубашка плотно охватывала докторскую блую шею, большія акушерскія руки носили ясные слды вниманія. Высокіе ботфорты, срая визитка изъ дешеваго сукна и золотые часы дополняли всю постройку докторской аммуниціи. Онъ отвчалъ сдержанно и увренно и, видимо, былъ доволенъ, что Журенька слегка раскрытымъ ртомъ ловитъ каждое его слово. Между ними уже установилась извстная тонкость пониманія, которая бсила Низовцева, кусавшаго бороду.
— Такого человка я встрчаю еще въ первый разъ въ своей жизни!— обратилась уже ко мн Наталья Павловна.— Столько-то минутъ на обдъ, столько-то на чай, на одванье, на визитъ къ больному, на споръ съ пріятелемъ… Да вдь это не жизнь, а какія-то четыре первыхъ дйствія ариметики.
— Для маленькихъ людей совершенно достаточно,— соглашался докторъ.
— Это какой-то человкъ-часы, какъ я его называю… Ему хоть камни вались съ неба, а столько-то минутъ прошло — нужно итти или хать.
— Совершенно врно, какъ и сейчасъ… Мн остается ровно часъ удовольствія бесдовать съ вами, Наталья Павловна.
— Да вдь ночь на двор? Хорошій хозяинъ собаки со двора не выгонитъ, а вамъ до Коренного верстъ тридцать хать…
— Привычка, Наталья Павловна. Да и мое время принадлежитъ не мн: я продался заводоуправленію…
— А въ контракт съ заводоуправленіемъ вы выговорили себ хоть одну свободную минуту, если доведется умирать?..
— Нтъ… Я надюсь жить очень долго.
Въ теченіе оставшагося часа докторъ усплъ поспорить съ Низовцевымъ, который, какъ ни старался сохранить свою выдержку, но постоянно прорывался и тоже покраснлъ, какъ Наталья Павловна. Силы были далеко не равныя, и крпкому джентльмену крпко бы досталось, если бы не истекъ докторскій часъ. Докторъ первый протянулъ свою акушерскую руку Низовцеву и тмъ же тономъ проговорилъ:
— Надюсь, что мы, Игнатій Яковлевичъ, докончимъ нашъ споръ въ слдующій разъ…
— Къ вашимъ услугамъ, Илья Никитичъ.
По-мужски простившись съ дамами и посовтовавъ что-то Петру Васильичу относительно его ревматизма, Засухинъ вышелъ. Журенька подскочила къ окну, чтобы посмотрть, какъ докторская плетенка передетъ черезъ свжую пріисковую насыпь.
— Когда же и гд онъ думаетъ доканчивать съ вами свой споръ?— спрашивала Наталья Павловна Низовцева.— Кажется, я не приглашала его…
— Этого разбора молодцы являются безъ приглашеній,— не выдержалъ Низовцевъ, начиная шагать по комнат.
— Папа, смотри, какая славная пристяжка у Ильи Никитича!— крикнула Журенька, распахивая окно.
Петръ Васильичъ подошелъ къ окну, посмотрлъ и, потирая лобъ рукой, проговорилъ:
— Да, лошадь того… гм… Отличная грива, да.
— Журенька, затвори окно,— холодно замтила Наталья Павловна, кутаясь въ шерстяной платокъ.
— Дозвольте и мн проститься….— заговорилъ Низовцевъ.
— Игнатій Яковлевичъ, куда же вы?— взмолилась Наталья Павловна, поднимаясь съ дивана.— Вы давно не играли въ шахматы… Скоро чай будетъ. У меня новое варенье… Вы, кажется, заразились отъ доктора и тоже хотите превратиться въ часы?..
Низовцевъ остался, но изъ этого ничего не вышло. Разговоръ не вязался, Журенька путала ходы и сдержанно звала, отъ чего на глазахъ у нея выступали слезы. Душой общества сдлался Петръ Васильичъ, начавшій безконечную повсть о своихъ пріисковыхъ длахъ.
— Видли вы станціоннаго смотрителя?— спрашивалъ онъ меня, попыхивая папиросой.
— Да…
— Скупаетъ и мое золото и у Игнатія Яковлевича тоже, а какъ его поймаешь? Знаю даже, когда скупаетъ и по какой цн, а сдлайте у него обыскъ — самъ же въ дуракахъ останешься. Самое глупое положеніе: мы работаемъ, несемъ извстную отвтственность предъ своими доврителями и до извстной степени рискуемъ, а смотритель получаетъ съ нашей работы извстный лажъ…
— Да вдь на пріискахъ везд такъ, Петръ Васильичъ. А съ неизбжнымъ зломъ приходится мириться… Платите за золото столько же, сколько платитъ смотритель.
— А если я не могу этого сдлать?.. Тогда вс работы пойдутъ въ убытокъ, и меня прогонятъ въ шею… Впрочемъ, умные люди такъ длаютъ: я скупаю золото Игнатія Яковлевича, онъ мое, и оба въ выигрыш.
— Нужно быть эгоистами, Петръ Васильичъ — въ этомъ весь секретъ жизни,— заговорила Наталья Павловна.— Никакихъ увлеченій, никакихъ чувствъ, одинъ расчетъ везд и во всемъ. Такимъ только людямъ и стоитъ жить въ наше время…
— Это вы, Наталья Павловна, но адресу доктора?— съ улыбкой замтилъ Вихревъ.
— Можетъ-быть, и по адресу… Наше время прошло. Мы не умли жить, да я и не жалю объ этомъ!..
Эти горькія истины говорились по адресу Журеньки, которая едва замтно улыбнулась, а потомъ встала и, сославшись на головную боль, ушла въ свою комнату. Низовцевъ тоже ухалъ. Наталья Павловна бросила свою работу и напала на насъ съ Петромъ Васильичемъ.
— Хоть бы способъ-то новый придумали!..— говорила она, показывая на дв книги, лежавшія на стол.— Это еще насъ обманывали умными-то книжками… Цыпъ-цыпъ, курочка!.. И клевали… да. Смотрю — и теперь то же: Илья Никитичъ волокетъ каждый разъ Журеньк т же самыя книжки. Имъ говорить не о чемъ, такъ вотъ теб, барышня, книжка… Прежде это длалось какъ-то само собой, такое время особенное было, а нынче одинъ расчетъ.
— Мн кажется, Наталья Павловна…— нершительно заговорилъ домовладыка, напрасно стараясь подбирать самыя необидныя слова.— Мн кажется, Наталья Павловна, что вы напрасно нападаете на доктора… да. По-моему, онъ, право, не дурной человкъ… да. И Журенька, если не ошибаюсь, ничего дурного не видитъ… Вообще, солидный человкъ.
— Обстоятельный мужчина, аккуратный… Однимъ словомъ — лишняго стакана чая не выпьетъ и всегда будетъ жить только для себя. Понимаете: рыцарь безъ страха и упрека… да! Безотносительно онъ прекрасный человкъ, но мн отъ души жаль его будущую жену, если не попадется ему такая же таблица умноженія… Я говорю, какъ женщина, наконецъ — какъ мать!..
— Ну, это совсмъ другое дло, Наталья Павловна… Я въ эти тонкости вообще не вмшиваюсь. О Журеньк я иногда думаю и стараюсь представить себ будущаго зятя, но совершенно напрасно: это какая-то квадратура круга.
Съ Чингортскихъ промысловъ я ухалъ на другой день рано утромъ. Журенька еще спала, но Наталья Павловна вышла изъ своей комнаты проститься. Темные волосы у ней были завязаны на голов узломъ: такіе хорошіе, шелковистые волосы, ситцевое матинэ скрывало всю фигуру, оставляя только одн руки,— маленькія, крпкія, съ блой упругой кожей. Заспанное лицо отдавало какимъ-то дтскимъ выраженіемъ: и лнь, и спать хочется, и сдержанная звота не даетъ слова сказать.
— Такъ вы того.!.— бормочетъ Петръ Васильичъ, засовывая въ карманъ моего экипажа бутылку съ какой-то наливкой.— Не забывайте насъ…
— Хорошо. Буду ‘того’…
Наталья Павловна лниво улыбается, закрываетъ ротъ рукой и что-то кричитъ вдогонку, чего я не могу разслышать.
Моя дорога шла по долин р. Имоса, и я въ десятый разъ любуюсь зубчатой стной Дойкаръ, синей разорванной глыбой Усть-Машъ, пестрой осенней зеленью и надувшейся отъ осеннихъ дождей ркой.
— Эвонъ, какъ баринъ зажариваетъ!..— говоритъ мой кучеръ.
Это былъ Низовцевъ, подскакавшій къ экипажу на своемъ гндомъ взмыленномъ иноходц. Онъ здилъ какъ вс манежные здоки и теперь длалъ утреннюю прогулку.
— Что вы такъ скоро узжаете?— говорилъ онъ, чтобы сказать что-нибудь.— Я васъ провожу…
— Дальніе проводы — лишнія слезы…
Низовцевъ весело улыбался, показывая свои зубы, и дразнилъ лошадь.

VII.

Еще прошелъ годъ. Первый снгъ выпалъ очень рано, въ ночь на 8-е сентября. И какой снгъ: на четверть. Деревья еще не успли потерять своей листвы, и налегшій на нихъ снгъ ломалъ сучья. Старики говорятъ, что такой ранній снгъ къ урожаю. Въ лсу теперь рдкая по красот картина. Захваченная снгомъ зелень продержится долго: осины какъ обрызганы свжей кровью, березы ярко-желтаго лимоннаго цвта, хвоя такъ и горитъ своей полированной бархатной зеленью.
Въ город грязь и слякоть, какой нтъ въ лсу. Уныло дребезжать своими гитарами извозчики, скрипятъ обозы, еле тащатся почтовыя тройки. Провинціальный городъ осенью получаетъ самый жалкій видъ, какъ попавшая въ воду курица? Отчасти нездоровье, отчасти разныя дла удерживали меня въ город, и я только могу любоваться въ окна на большой барскій садъ, который красуется на берегу потемнвшаго пруда. Мысль невольно уносится въ горы и перебираетъ разныя воспоминанія, какъ втеръ шевелитъ сухіе осенніе листья. Какъ теперь красиво въ долин р. Имоса и на Чингортскихъ промыслахъ… Но нужно работать, время самое горячее. Глубокая осень какъ-то располагаетъ къ усидчивому труду: сидишь и вытягиваешь свои упряжки. Впереди цлая зима, и сколько можно сдлать. Можетъ-быть, въ этомъ и заключается секретъ нашей сверной выносливости по части работы. Хорошо теперь у себя въ своей комнат, когда по вечерамъ въ печк весело трещитъ огонь, а на двор стоитъ крпкій холодокъ, заставляющій птицу грудиться. Нердко завернетъ пріятель поболтать о разныхъ разностяхъ.
— Я вамъ не мшаю?— освдомился онъ изъ вжливости.
— О, нисколько…
— Нтъ, вы скажите откровенно, а то я сейчасъ уйду… У меня тоже есть одно срочное дло.
Этотъ пріятель, котораго я очень люблю, приходитъ всегда не во-время, въ самый развалъ работы, какъ и я къ нему. Разыгрываемъ одну и ту же комедію и мшаемъ другъ другу самымъ добросовстнымъ образомъ. Впрочемъ, это только кажется, что пріятель помшалъ, а въ дйствительности каждый радъ отдохнуть. Осень располагаетъ къ дружб, какъ заставляетъ птицу собираться стаями.
Сижу и работаю въ своей комнат. На улиц темнетъ, рдкіе пшеходы торопливо бгутъ по тротуару, и видно только, какъ мелькаютъ мужскія и женскія головы. Сгущающаяся осенняя темнота гонитъ всхъ по своимъ угламъ, и величайшее счастье, если есть свой уголъ и есть куда торопиться. Не тороплюсь зажигать лампу, чтобы посумерничать, какъ говорятъ на свер: нужно обдумать одну главу и собраться съ мыслями. Въ такія сумерки особенно хорошо думается. Рзкій звонокъ заставилъ меня вздрогнуть.
‘Вотъ чортъ во время принесъ гостя…’ — думалъ я, отправляясь въ переднюю отворять дверь, и самъ стыжусь своего осенняго эгоизма.
— А я думалъ, что васъ нтъ дома..— говоритъ незнакомый голосъ, и въ темнот чья-то сухая рука ищетъ мою.— Я вамъ не помшаю?
— Нтъ, я очень радъ…
Пока зажигаю лампу, непріятное чувство заставляетъ меня молчать, а незнакомый господинъ ходитъ по комнат и тоже молчитъ. Я въ темнот ршительно не могу его узнать и теряюсь въ догадкахъ.
— Вы, кажется, не узнали меня?— говоритъ незнакомецъ, останавливаясь передъ зажженной лампой.
— Ахъ, это вы, Петръ Васильичъ… Дйствительно не узналъ. У васъ точно и голосъ другой…
— Я простудился дорогой, охрипъ… Можно на диванъ приссть?
— Сдлайте милость…
Въ голов мелькаетъ предательская мысль: наврно, опять этотъ Вихревъ остался безъ мста и заявился съ письмомъ отъ Натальи Павловны. Видно даже по костюму, что дла у Вихрева плохи: шведская курточка истрескалась и порыжла, грязное дорожное блье въ самомъ плачевномъ состояніи, сапоги худы. Онъ сидитъ на диван, свсивъ голову, и крутитъ въ пальцахъ давно потухшую папироску.
— Если я не ошибаюсь, ваши дла не въ блестящемъ положеніи…— начинаю я, приступая къ длу.
Вихревъ точно проснулся, посмотрлъ на меня широко раскрытыми глазами и молча махнувъ рукой.
— Хотите чаю, Петръ Васильичъ?..
— Пожалуй… Впрочемъ, все равно.
— Вы давно съ промысловъ?..
— Кажется, уже съ недлю… Зазжалъ въ Коренной заводъ къ Журеньк.
— Она вышла замужъ?
— Да… За этого доктора, помните? Вы, кажется, его встрчали…
— Виноватъ: какъ здоровье Натальи Павловны?..
Вихревъ смотритъ на меня и неловко ежится. Но въ это время подаютъ чай, и онъ съ какой-то больной улыбкой говоритъ:
— Какъ у васъ тепло… Дорога такая скверная, а у меня застарлый ревматизмъ: каждая косточка ноетъ.
Жалкій видъ гостя поднимаетъ во мн чувство участія. Въ самомъ дл, вдь этотъ Вихревъ самъ по себ хорошій человкъ. Что за исторія разыгралась у него на промыслахъ? Опять какое-нибудь глупое недоразумніе. Въ комнат тихо, и слышно только, какъ Вихревъ стучитъ чайной ложечкой въ стакан.
— Не будетъ съ моей стороны нескромностью, если я спрошу васъ, почему вы разстались съ промыслами?— спрашиваю я стереотипной фразой.
— Нтъ, самъ ушелъ — и все тутъ…
— Т.-е. какъ же это сами ушли: можетъ-быть, имете что-нибудь въ виду лучшее?..
— Нтъ… и не желаю ничего.
— Да вы гд остановились-то?..
— А на постояломъ… Я на время пріхалъ въ городъ.
Прекращаю этотъ неловкій допросъ и начинаю чувствовать, что Петръ Васильичъ, кром своихъ обыкновенныхъ неудачъ и недоразумній, заполучилъ какую-то экстраординарную бду, о которой не можетъ даже говорить. Есть такіе люди, на которыхъ судьба нарочно продлываетъ самые сложные эксперименты, точно испытывая человческую природу. Мн длается жаль вотъ именно этого Петра Васильича: у него ужъ сдой волосъ пробивается, а онъ все еще остается взыскующимъ невдомаго града. Онъ, видимо, настолько занятъ самимъ собой, что забываетъ отвчать на вопросы.
— А разв есть какое мсто?— спрашиваетъ Вихревъ неожиданно.
— Опредленнаго ничего нтъ, но можно похлопотать.
— Куда-нибудь на югъ, въ степь…— бормочетъ онъ, осматривая мою комнату, точно видитъ ее первый разъ.— Понимаете: куда Макаръ костей не заноситъ. Да…
— Что это у васъ за фантазія и очень странная фантазія?..
— Фантазія? Нтъ, я думаю объ этомъ вотъ три дня и три ночи… Не спится что-то: ну, лежишь и думаешь… Хорошо ухать бы далеко, далеко…
— Хотите еще чаю?
— Пожалуй… А впрочемъ, все равно.
Вихревъ выпиваетъ почти залпомъ второй стаканъ, наполняетъ всю комнату табачнымъ дымомъ и начинаетъ прощаться,
— Посидите… Куда вы торопитесь?
— Нтъ, нужно,— упрямо повторяетъ онъ, застегивая курточку.
— Какъ здоровье Натальи Павловны?— спрашиваю я во второй разъ, провожая мудренаго гостя въ переднюю.
— Ничего… Ея нтъ въ город.
Вихревъ уходитъ, а я остаюсь въ недоумніи, зачмъ онъ приходилъ. Что-то такое, вроятно, случилось… Можетъ-быть, человкъ изъ деликатности не желалъ навязываться со своими личными длами, и мн длается совстно, что я принялъ его немного сухо. Слдовало по крайней мр пригласить перехать съ постоялаго двора: можетъ-быть, онъ нуждается въ деньгахъ и бдствуетъ, какъ вполн благородный человкъ. Эти мысли волнуютъ меня и не даютъ работать. Набросалъ страницу, перечиталъ и поставилъ крестъ — заколодило, а въ такихъ случаяхъ самое лучшее отложить работу на время.
Втеръ завываетъ въ труб и холодъ, кажется, крпчаетъ. Припоминаются стихи Тредьяковскаго о зим, когда ‘въ шубы лзутъ человки’. Глупые стихи, и зачмъ такія глупости лзутъ въ голову? А я-то хорошъ, даже не спросилъ адреса Вихрева, гд онъ остановился. Опять глупа… Впрочимъ, онъ не обидчивый человкъ и не будетъ въ претензіи. Начинаю вспоминать, когда я познакомился съ Вихревымъ. Однако какъ это было давно, еще въ университет… Товарищи вс давно уже пристроились по теплымъ мстамъ: врачи, адвокаты, чиновники, педагоги. Одинъ Вихревъ бродить по свту, какъ вчный жидъ, съ какимъ-то волчьимъ паспортомъ… Какъ онъ постарлъ, износился и все-таки сохранилъ въ себ что-то, чего недостаетъ сытымъ и довольнымъ.
Чего ни передумаешь въ эти безконечные осенніе вечера, когда работа почему-нибудь разстроится и изъ-за печатныхъ страницъ развернутой книги глядятъ на васъ длинныя вереницы знакомыхъ лицъ. Вонъ доктора и технологи жалуются, что нтъ мстъ, нтъ спроса на интеллигентный трудъ, а много ли ихъ, этихъ докторовъ и технологовъ — капля въ мор интеллигентнаго пролетаріата. Какъ вотъ эти-то живутъ, кто выплылъ на базаръ житейской суеты съ дипломомъ ученика шестого класса или бывшимъ студентомъ? Вдь тутъ большія тысячи ненужныхъ никому людей, кром тхъ ловкихъ единицъ, которыя устроятся везд. Опять неотступно лзетъ въ голову этотъ Вихревъ, у котораго впереди голодная и холодная старость, если не догадается умереть. А кругомъ мертвый эгоизмъ, ликующая посредственность, легкій хлбъ покладистыхъ людей и сытая увренность…

VIII.

Вихревъ пришелъ на слдующій день. Первое, что меня поразило, это то, что отъ него пахло водкой. Нужно замтить, что пьяницей онъ никогда не былъ, а тутъ вдругъ настоящее похмелье кабацкаго завсегдатая. Глаза опухли, лицо было измято, костюмъ въ безпорядк. Усвшись на диванъ съ неизмнною папиросой, онъ началъ безъ предисловій:
— Пришелъ къ вамъ нарочно сказать, что я дрянь и тряпица..
— Петръ Васильичъ, вамъ нужно успокоиться, отдохнуть…
— Нтъ, позвольте! Пьяные люди склонны къ изліяніямъ… Не перебивайте меня, пожалуйста. Я уже сказалъ, что я дрянной человкъ?
— Да.
— Мн это было очень трудно выговорить, очень… я цлую дорогу повторялъ это слово вслухъ и нарочно торопился, чтобы не потерять послднихъ крохъ энергіи. Да.. Помните, когда вы меня вчера спрашивали про Наталью Павловну, я съ напускною небрежностью сначала не отвтилъ, а потомъ ужъ совершенно развязно сказалъ, что ея нтъ въ город и что она здорова. Такъ?.. Ну, такъ говорятъ только дрянные люди… Пожалуйста, не перебивайте меня. Слушайте: я не знаю, гд Наталья Павловна. Она ушла отъ меня и ушла навсегда…
Мой гость перевелъ духъ и посмотрлъ на меня, вроятно, желая проврить произведенное его словами впечатлніе.
— Да, ушла…— повторилъ онъ, зажигая новую папиросу.— Вы догадываетесь, конечно, съ кмъ… Я былъ уничтоженъ и раздавленъ. Дайте мн выговорить… Вы думаете, я не понимаю той смшной роли, какую разыгрывалъ въ качеств мужа своей жены? Очень хорошо понималъ… Меня давило это постоянно, но я умлъ сосредоточиться и уйти въ себя. Помните, какъ я къ каждому слову прицплялъ: ‘Наталья Павловна сказала’, ‘Наталья Павловна говоритъ’… Я унижался сознательно и даже испытывалъ въ своемъ униженіи извстное жгучее удовольствіе, потому что вс считали меня за дурака, а я понималъ все. Все понималъ-съ… Бываютъ такія властныя натуры, для которыхъ повиновеніе окружающихъ — все. Вотъ такою женщиной и была Наталья Павловна… О, я отлично ее понималъ и вотъ сейчасъ, когда говорю это, люблю ее больше, чмъ когда-нибудь. Это болзнь воли… Но естественному порядку вещей, я долженъ бы былъ ее ненавидть, но вдь я дрянной человкъ и тряпица. Что же вы меня не спрашиваете, съ кмъ ушла Наталья Павловна?..
— Я догадываюсь…
— Да, съ нимъ, съ Низовцевымъ… И кто могъ бы это подумать? Никогда… Я не понимаю, что съ нею сдлалось, или, врне сказать, слишкомъ поздно понялъ. Слдовало бы предпринять нкоторыя предварительныя мры, откровенно объясниться,— ну, мало ли что… Пустыя и ничтожныя причины иногда много значатъ, а тутъ жизнь въ лсу, отсутствіе всякаго общества, и вчно предъ глазами этотъ Низовцевъ. Я не могъ понять, что за фантазія была у Натальи Павловны высватывать этому человку Журеньку, а потомъ эта ненависть къ Засухину — она просто ненавидла и преслдовала его. Однимъ словомъ, цлый рядъ самыхъ непослдовательныхъ поступковъ… Въ послднее время, когда Наталь Павловн вдругъ показалось, что Журенька обращаетъ больше вниманія на Низовцева, чмъ на своего доктора, она возненавидла свою любимицу. Это былъ ужасный моментъ, и я былъ увренъ, что Наталья Павловна сходитъ съ ума… Да, у ней было что-то такое и въ глазахъ и въ движеніяхъ…
‘Представьте себ, что все, что я говорилъ вамъ сейчасъ, неправда,— заговорилъ Вихревъ посл длинной паузы.— Наталья Павловна ушла, но остальное неправда… Я вотъ что хочу сказать этимъ: это была единственная женщина,— женщина рдкой души и ума… Причины бды лежали не въ настоящемъ, а въ далекомъ прошломъ. Мы сошлись по взаимному чувству, врне сказать — по потребности въ такомъ чувств, какъ и большинство счастливыхъ парочекъ. Но это было ошибкой: Наталья Павловна была лучше меня, счастливе, и нашу связь укрпляли родившіяся дти, неудачи и та женская гордость, которая такъ упорно держится за призракъ своего перваго чувства. Да, это былъ тяжелый призракъ… А жертвовать собой для такихъ женщинъ, какъ Наталья Павловна,— потребность. Видите, что я понималъ ее, хотя и боялся сознаться самому себ. Она всегда была такая чистая душой, откровенная… Помню эпизодъ, когда я хотлъ заплатить ей той же монетой и разсказалъ нсколько случаевъ изъ своего студенческаго житья,— вдь мы вс одинаковы и всегда готовы простить себ разныя гадости. Бдная, что съ ней тогда было… ‘Неужели вс такіе, какимъ былъ ты?— въ ужас спрашивала она меня.— Гд же справедливость?’ Это была тяжелая минута въ нашей жизни, и я часто въ глазахъ Натальи Павловны читалъ эту вчную мысль не только о несправедливости соціальной, но и несправедливости самой природы… Каждый новый знакомый вызывалъ въ ней эту реакцію: сначала она шла къ нему съ полной доврчивостью, а потомъ вдругъ стихала… Она видла въ каждомъ притаившагося врага,— цлый строй жизни былъ противъ нея.
‘А время шло годъ за годомъ, совершенно незамтно затягивая въ мелкіе интересы и суету… Постоянная мысль о куск хлба и другихъ людяхъ не давала отдыха. Вдь этимъ путемъ изживается не одно неудовлетворенное существованіе. Наталья Павловна никогда не плакала и никогда не жаловалась… Наша фикція семейнаго счастья, вроятно, дотянула бы до конца, если бы не Журенька. Когда двочка выросла, она подняла въ Наталь Павловн все то, что въ ней дремало и притаилось. Въ Журепьк, незамтно для самой себя, она переживала свою вторую молодость… Естественная мысль о счастіи дочери слилась съ неудовлетворенными порывами собственнаго чувства. О, это была длинная исторія внутренней борьбы! Наталья Павловна переживала еще разъ самой себя. Обыкновенное ровное настроеніе исчезло, явилась апатія или лихорадочное оживленіе… А тутъ присунулся Низовцевъ. Ну скажите, что въ немъ было, въ этомъ человк? Выгнанный изъ Петербурга франтъ игралъ на пріискахъ, собственно говоря, самую жалкую роль… Сначала Наталья Павловна такъ къ нему и отнеслась, даже больше: она дала ему почувствовать это. Но потомъ начался крайне сложный душевный процессъ… т.-е. это я стараюсь объяснить себ случившееся. Наболвшее чувство къ дочери — съ одной стороны, а съ другой… Не знаю, но, можетъ-быть, тутъ откликнулась та среда, изъ которой вышла сама Наталья Павловна. Вдь она была изъ стариннаго дворянскаго рода, изъ богатой семьи, помшавшейся на этикет и приличіяхъ, и вотъ эта обрядная сторона, какъ мн кажется, отозвалась въ ней, а вдь обрядъ переживаетъ самого человка: это страшная сила. Да… Ей нравилась надутая и фальшивая выдержка этого Низовцева, его льстиво-рыцарская манера держать себя съ женщинами, аристократическія привычки, извстный размахъ въ характер. Вдь женщины все прощаютъ, кром посредственности, а предметомъ для сравненія служилъ я… Разуврившись въ своей схем жизни, Наталья Павловна незамтно для самой себя перешла къ другому порядку мыслей и чувствъ. Это былъ роковой моментъ въ ея жизни… Вы понимаете, что я сейчасъ говорю?..
— Отчасти, хотя и не могу согласиться…
— Можетъ-быть, я и ошибаюсь,— уныло проговорилъ Вихревъ, охвативъ руками колна и начиная раскачиваться на диван.— Потребность подложить подъ всякій фактъ понятныя и разумныя причины переживаетъ все. Но довольно: я уже достаточно надолъ вамъ.
Вихревъ поднялся и началъ прощаться.
— Знаете, что я вамъ скажу,— говорилъ онъ въ передней, надвая проношенныя резиновыя калоши: — русская женщина — трагическій типъ… Въ ней такъ много жизни и такой неистощимый запасъ силъ, а приложенія нтъ. Да… А въ данномъ случа въ ней проснулась неудовлетворенная женщина. Она въ дочери переживала свою неизжитую жизнь. Какъ вы думаете, что было бы, если бы Журенька не унаслдовала моего рыбьяго темперамента и вышла замужъ за Низовцева?..
1889.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. На огонек, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
  2. На ‘Шестом номере’, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
  3. Красная шапочка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
  4. Лётные, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886
  5. Стрекоза, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1900
  6. Гроза, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1885
  7. Монетка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1910
  8. Ната, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1900
Электронная библиотека