Осень
Осень
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Осень, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Еду из Москвы в деревню по Ярославской железной дороге. Пассажиров мало. Осень. Дачи опустели. В окна вагона мерцают оголенные леса. Кучами ваты клубятся вечерние облака, освещенные вечерним солнцем. Какая-то особая бодрость в их осенней красоте. Ложатся тени от лесов на пустые поля. Так отрадно вдали промелькнула белая церковь. На платформе станции какие-то дамы — уезжающие дачники. Держат охапку ярких цветов: маки, георгины. Это последние цветы из сада. Еду в вагоне один. Со станции Троице-Сергиево сел пассажир. Лицо такое веселое. Одет изысканно. На груди — золотая цепь-брелоки. На руках кольца. Он пристально посмотрел на меня, открыл чемодан и достал тетрадь. Перелистывая, опять смеясь, посмотрел на меня и спросил:
— Вы в Ярославль?
— Поблизости,— ответил я.
— Вот я в первый раз еду. Вот это,— он показал на тетрадь,— надо к завтрему выучить. В городском саду в Ярославле я выступаю. Я — артист,— сказал он весело.
— Я бывал в городском саду.
— Хорошо там? — спрашивает артист.
— Очень хорошо,— отвечаю.— Гора, сад, большой ресторан.
— Вот это и надо. Страсть люблю рестораны. Мне кажется, что я в ресторане родился. Вот только теперь выучить это надо. Завтра петь.
— Валяйте,— говорю.— Я мешать не буду.
Он достал из жилетного кармана камертон, стукнул им о край окна и поднес к уху, промычав:
— Ля-ля-до-ми…
И, держа в руках тетрадь, встал и запел:
Надо знать условия,
Как род людской шалит.
Это пустословие
Дело объяснит.
Дар вдохновения
Поможет угадать
Небесное стремление,
Какого не видать.
И, тряхнув головой, басом добавил:
А оттого-о-о, что забот
Твоих тут нет,
И в упоении поэт
Всегда найдет ответ.
— Что за черт,— невольно сказал я.— Это откуда же?
— Не знаете? — удивился он.— Боккаччио! Должно быть, редко в театрах бываете. А напрасно. Духовной пищи себя лишаете. Напрасно…
Мы простились, и я вылез на станции.
Дождик ночь и день. Кончились ясные дни. Желтые осины осыпают мое крыльцо и дорогу у сарая. Угрюмо серые тучи повисли над темным садом. Скучно. Одиноко старая беседка дремлет под липами. В воздухе пахнет дымом овина. Медленно идет стадо, мычит, вытянув шею, корова. К ненастью, говорят. Осенний день. Но в этом дожде, в сером дне, в запахе дыма какая родная жизнь. Необъяснимое чувство русской тоски связано живой нитью со мной, с душой, с дружбой, с мокрой крапивой у сарая и с тусклым огнем в окне избы лесного сторожа. Как я люблю ушедшие и уходящие дни, вечера и ночи прекрасной страны моей. Бесценные, живые ковры. Как незабвенны вы в воспоминаниях о моей родине…
— Ненастье,— говорит рыбак Константин, подходя к крыльцу дома с ведерком.— Скучно тебе, Лисеич, поди, одному-то. Мало чего попало в вершу, уху-то сварим, ерши и окуньки есть. Эдакое ненастье.
И Константин хрипло рассмеялся, посмотрев на меня.
— А где же Василий Белов? — спросил я.— Он с тобой был.
— Он к лесному объездчику ушел, промок оченно. Упал у яза по пояс в воду. Пошел посушиться.
— Ну, Константин,— говорю я,— озяб, поди. Надо тебе рюмку перцовочки.
— Перцовка завсегда пользительна,— серьезно утверждает мой сторож-дед, зажигая лампу.— Только крепка больно. В жили проходит.
— Оттого и пьют,— кладя рыбу на стол, тоже серьезно сказал Константин-рыбак.— Книгу читали — помню я,— как сам император Петр Великий перцовку пил, кады корабли строил. Поставит на корабль матросов и перцовкой поит их, а сам глядит. Ну и царь был! Насквозь глядит кажинного. Кто качается маленько — в сторону, ну, а которые крепко стоят — берет на службу. Вот как было допрежь.
— А то как же,— согласился и сторож-дед.— Потому понимал. Шарик у него в голове был.
Уха готова. За столом все — и Василий Белов, старший мастер декоративной мастерской, и лесник объездчик, сосед Феоктист, и Константин рыбак.
Чтоб от простуды — все выпили перцовки. Каждый крякнул, выпивая.
Мои собаки радостно ласкались, подходили к гостям, вертели хвостами. Собаки любят гостей, рады, собаки любят людскую дружбу, они радуются миру дома. Собаки понимают, чувствуют простое, нужное людям содружество. Собаки грустны, когда в доме ссора.
— Что перцовка! — говорит Василий Харитонов-Белов,— не больно крепка. А вот мы с Константин Лисеичем в Париже были, во Франции, вот там перцовка! Эх, вот и город — Париж!
— Как приехали вот с Константин Лисеичем, я гляжу — город этто что — агромадный, а народу нет, одни господа. В каждом дому трактир, а то и три. Господа ходют, одеты чисто, цилиндр на голове, в руках беспременно перчатки несет и трость. Трактир по-ихнему ‘кафе’. Из одного в другой ходют господа, без дела, значит. Народу нет, и солдат нету. Начальства не видать, одни городовые, и пьяных нету. ‘Удивление,— думаю я,— столько господ’. И сейчас не пойму, как это, как и чем кормятся. Слобода у них всеобщая, и царя нет. Промеж себя, значит, друг дружку слушают. А что вин!.. Этто сказать невозможно. Все пьют, что хочешь. Одно горе: я по-ихнему ничего. Ну, там, значит, как у нас половые,— гарсоны, прямо на подбор, молодец к молодцу, все кудрявые, красавцы прямо. Прямо на пальце поднос несет, а на ем вины разные, да ведь эдаких и не пивали… Я и попросил прямо пальцем, говорю — налей, а он ни черта не понимает. Что делать? И есть хочется, ничего не дают. Сиди прямо хуть целый день, хуть сдохни. Пришел месье Ипполит, он тоже у Константин Лисеича был в столярах, он русский. Он и говорит:
— Тебе,— говорит,— гарсон ничего не даст. Ты,— говорит,— здесь с голоду помрешь.— А ты ему скажи: ‘Силь ву пле’ {От фр. s’il vous plat — пожалуйста.}, вот и получай.
Я и сказал ‘сильвупле’, показал — он наливает, я еще, да как зачал пить, дак у меня в глазах огонь. Вот это перцовка была. Что и как, только я был вполне выпивши… А французы ничего. Пьяного, нет, понять невозможно…
— Там полная всеобчая свобода,— продолжал, помолчав, Василий Белов и как-то особенно важно посмотрел на всех.— Делай што хочешь, пей вино, зельтерская вода — даром.
Любил я слушать рассказы Василия.
— Как же это без царя? — удивился Феоктист.— А пошто так?
— Никто не идет. Боязно — должность, говорят, больно трудная, и все за всех отвечай, а потом виноват будешь. Ну и не идут.
— Это кто же тебе сказал? — спросил я Василия.
— Мосье Ипполит,— бойко ответил Василий,— он давно там живет. Ух, и француженки хороши, глаза так у них играют, ужасти.
Хороши были рассказы про Париж Василия Белова. Один приятель мой по три часа разговаривал с Василием. После одного рассказа, за чаем на террасе у меня в деревне, приятель мой прямо на пол упал.
— Что с тобой? — говорю я.
— Так,— говорит,— меня Василий укатал рассказом.
Что за рассказ — не знаю. Так он и канул в неизвестное!..
Выпили еще по рюмке.
— Да-а-а…— раздумчиво заметил Константин-рыбак,— а у нас вот речка этакая есть, пойдем вот рядом — и уха на столе. Нарубим хворостку, и тепло в избе. А лето — везде дом. Вот зима, стужа, снег, холод… Лежишь на печи, один к другому зайдет, кто что расскажет. Я-то жил под Питером, на Неве, в топях. Нет, не ндравится мне. Глядел я жисть господскую, куда…— наша лучше. У них одна чертова, заботы много. Себя обиходить, деньги достать надо все боле да боле, без этого им нельзя никак. А какой же мне еще слободы надо, слободы у меня — девать некуда.
— Вестимо, к дому привыкши,— ответил Белов.— А где чего у тебя есть? Одежа плохая, лапти, на портах заплаты, а барин ходит, в руках перчатки несет, цилиндр на голове, трость, порты навыпуск. А барыня — этто што! Шляпа, сережки, панье, курдюк, туфельки золотые чисто… А што на нас — и глядеть страмно. Ну что тут говорить зря!
— Лисеич,— обратился ко мне Константин-рыбак,— я и забыл тебе сказать. Внизу на реке, за сенными сараями, в глубоком омуте, вот я сам третьего дня видал. Знать, пришел сверху по реке сом. Ну и сом, пудов на шесть или более. Тоже, поди, он омут свой любит. А я, как и он, осыпь меня золотом всего — в городе жить нипочем не стану. Да и перчатки в руках носить — пошто? Еще на руки надеть от стужи, а то чего. У нас тоже девки-модницы есть. Сама босая идет, а новые полсапожки в руках несет. Это малая утеха, пустое… Да что и говорить, где, что, кто и как живет, у всех и горя много — ну и веселье есть. Вот дождь сейчас, ненастье, а выйдет солнушко ясное, осветит землю нашу грешную — вот и осень будь хоть, а все жисть — и радость в душу войдет…
Осень — Впервые: Возрождение. 1933. 29 августа. Печатается по газетному тексту.
Боккаччио — Боккаччо, Джованни (1313-1375), итальянский писатель Раннего Возрождения.
яз — согласно Толковому словарю живого великорусского языка В.И. Даля, ‘…перебой, род плетня поперек реки, залива, с воротами, в кои вставлена плетеная верша, морда либо вязенный вентер, на который иногда ставится на хворостине колоколец, и рыба, попавшись, сама звонит. Яз обычно идет накось и не во всю ширину реки, покидая по руслу простор’.
панье — фижмы, каркас из ивовых или стальных прутьев или из пластин китового уса для придания пышности женской юбке.