Н. А. Некрасов
Осада Севастополя, или Таковы русские
Осада Севастополя, или Таковы русские. Москва, 1855.
Осада Севастополя, или Таковы русские. Москва, 1855.
Осада Севастополя, или Таковы русские, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1855
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15
Том одиннадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (1847—1869)
Л., ‘Наука’, 1990
Осада Севастополя! Тот темный именем и не блистающий талантом автор, который выставил это громкое заглавие над несколькими страницами плохих виршей, вероятно, и не подозревал всего величия избранного им заглавия. Этим только можно извинить смелость бедного писаки, который рассказывает в своей брошюре один из эпизодов этой колоссальной эпопеи — смерть адмирала Корнилова,— эпопеи, развязка которой находится еще в руках судеб.
Нет надобности говорить, что стихи неизвестного сочинителя нисколько не соответствуют предмету. Но это было бы и тогда, если б он имел дарование, можно сказать утвердительно, что ни один из существующих ныне талантов, не в одной России, но и во всей Европе, не в состоянии произвесть что-либо равняющееся величию совершающихся перед нами событий. Несколько времени тому назад корреспондент газеты ‘Times’ сравнивал осаду Севастополя с осадою Трои. Он употребил это сравнение только в смысле продолжительности осады, но мы готовы допустить его в гораздо более обширном смысле, именно в смысле героизма, которым запечатлены деяния защитников Севастополя, в смысле громадности борьбы и великих неожиданных случайностей и катастроф, наконец, в смысле того глубокого и страстного интереса, с которым приковано к этой борьбе внимание целого света. ‘Илиада’, содержание которой составляет осада Трои греками, не принадлежит к временам историческим, время, в которое совершаются эти события, — время мифическое, когда еще боги принимали явное участие в делах смертных… Можно думать, что эта отдаленность эпохи, это участие богов невольно увеличивают в глазах читателя колоссальность событий ‘Илиады’, но совершающееся ныне перед нами, и без участия богов, и без того покрова таинственности, которую сообщает предметам дальность времени, — разве всё это лишено величия и колоссальности? Мы решительно утверждаем, что только одна книга в целом мире соответствует величию настоящих событий — и эта книга ‘Илиада’. В обыкновенное, так сказать будничное, время не всегда и не вдруг возбуждает она в читателе сочувствие к своим воинственным событиям, но теперь, когда внимание всех трепетно приковано к театру войны, когда каждая удача, каждая неудача отзываются во всех сердцах радостию или скорбию, в это великое время ‘Илиада’, как полнейшее выражение героического настроения, читается с наслаждением и сочувствием невыразимым. В какое иное время, как не теперь, когда воображение поневоле наполнено представлениями адского бомбардирования, кровавого поля, усеянного трупами, в какое иное время можно сильнее почувствовать, например, следующую сцену:
…Ахиллес Демолеона там же
В брани противника сильного, славную ветвь Антенора,
Пикой в висок поразил сквозь шелом его медноланитный:
Крепкая медь не сдержала удара, насквозь пролетела
Пика могучая, кость проломила и, в череп ворвавшись,
С кровью смесила весь мозг и смирила его в нападенье.
Вслед Гипподама, который, на дол соскочив с колесницы,
Бросился в бег перед ним, поразил он копьем в междуплечье,
Он, испуская свой дух, застонал, как вол темночелый
Стонет, кругом олтаря Геликийского мощного бога
Юношей силой влекомый, и бог Посидон веселится:
Так застонал он, и дух его доблестный кости оставил.
Тот же с копьем полетел на питомца богов Полидора,
Сына Приамова. Старец ему запрещал ратоборство,
Он из сынов многочисленных был у Приама юнейший,
Старцев любимейший сын, быстротою всех побеждал он,
И, с неразумия детского, ног быстротою тщеславясь,
Рыскал он между передних, пока погубил свою душу.
Медяным дротом младого его Ахиллес быстроногий,
Мчавшегось мимо, в хребет поразил, где застежки златые
Запон смыкали и где представлялася броня двойная:
Дрот на противную сторону острый пробился сквозь чрево,
Вскрикнув, он пал на колена, глаза его тьма окружила
Черная, внутренность к чреву руками прижал он. поникший.
<. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .>
Словно как страшный пожар по глубоким свирепствует дебрям,
Окрест сухой горы, и пылает лес беспредельный,
Ветер, бушуя кругом, развевает погибельный пламень:
Так он, свирепствуя пикой, кругом устремлялся, как демон,
Гнал, поражал, заструилося черною кровию ноле.
Словно когда земледелец волов сопряжет кретткочелых
Белый ячмень молотить на гумне округленном и гладком,
Быстро стираются класы мычащих волов под ногами:
Так под Пелидом божественным твердокопытные кони
Трупы крушили, щиты и шеломы, забрызгались кровью
Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы.
В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных
Брызги хлестали, пылал он добыть между смертными славы,
Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки.
Или смерть Астропея, погибшего также от руки Ахиллесовой:
…налетел и мечом у надменного душу исторгнул:
Чрево близ пупа ему разрубил, и из чрева на землю
Вылилась внутренность вся, и ему, захрипевшему, очи
Смертная тьма осенила, Пелид же на грудь его бросясь,
Пышные латы срывал и вещал, величаясь победой:
‘В прахе лежи! Тебе тяжело всемогущего Зевса
Спорить с сынами!’ <...>
Рек и из брега стремнистого вырвал огромную пику,
Бросил врага, у которого гордую душу исторгнул,
В прахе простертого, там его залили мутные волны,
Вкруг его тела и рыбы, и угри толпой закипели,
Почечный тук обрывая и жадно его пожирая.
Или эту мольбу о жизни сына Приамова Ликаона к Ахиллесу:
…тот подходил полумертвый,
Ноги Пелиду готовый обнять: несказанно желал он
Смерти ужасной избегнуть и близкого черного рока.
Дрот между тем длиннотенный занес Ахиллес быстроногий,
Грянуть готовый, а тот подбежал и обнял ему ноги,
К долу припав, и копье, у него засвистев над спиною.
В землю воткнулось дрожа, человеческой жадное крови.
Юноша левой рукою обнял, умоляя, колена,
Правой копье захватил и, его из руки не пуская,
Так Ахиллеса молил, устремляя крылатые речи:
‘Ноги объемлю тебе, пощади, Ахиллес, и помилуй!
Я пред тобою стою, как молитель, достойный пощады!
Вспомни, я у тебя насладился дарами Деметры
В день, как меня полонил ты в цветущем отца вертограде.
После ты продал меня <...>
Брата уже ты сразил в ополчениях наших передних,
Острым копьем заколол Полидора, подобного богу.
То ж и со мною несчастие сбудется! Знаю, могучий!
Рук мне твоих не избегнуть, когда уже бог к ним приблизил.
Слово иное скажу я, то слово прими ты на сердце:
Не убивай меня, Гектор мне брат не единоутробный,
Гектор, лишивший тебя благородного, нежного друга!’
Так говорил убеждающий сын знаменитый Приамов,
Так Ахиллеса молил, но услышал не жалостный голос:
‘Что мне вещаешь о выкупах, что говоришь ты, безумный?
Так, доколе Патрокл наслаждался сиянием солнца,
Миловать Трои сынов иногда мне бывало приятно.
Многих из вас полонил и за многих выкуп я принял.
Ныне пощады вам нет никому, кого только демон
В руки мои приведет под стенами Приамовой Трои!
Всем вам, троянам, смерть, и особенно детям Приама!
Так, мой любезный, умри! И о чем ты столько рыдаешь?
Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!
Видишь, каков я и сам, и красив и величествен видом,
Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!
Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть,
Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень,
Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет,
Или копьем поразив, иль крылатой стрелою из лука’.
Так произнес, и у юноши дрогнули ноги и сердце.
Страшный он дрот уронил и, трепещущий, руки раскинув,
Сел, Ахиллес же, стремительно меч обоюдный исторгши,
В выю вонзил у ключа, и до самой ему рукояти
Меч погрузился во внутренность: яиц он по черному праху
Лег, распростершися, кровь захлестала и залила землю.
Мертвого за ногу взявши, в реку Ахиллес его бросил,
И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:
‘Там ты лежи, между рыбами! жадные рыбы вкруг язвы
Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе
Тело твое, чтоб оплакать, положит, но Ксанф быстротечный
Бурной волной унесет в беспредельное лоно морское.
Рыба, играя меж волн, на поверхность чернеющей зыби
Рыба всплывет, чтоб насытиться белым царевича телом’.
Более трех тысяч лет прошло с создания ‘Илиады’, но найдется ли в настоящее время хоть одно сердце, которое не сочувствовало бы следующему превосходному прощанию Гектора с Андромахой?
Он (Гектор) приближался уже, протекая обширную Трою,
К Скейским воротам (чрез них был выход из города в поле),
Там Андромаха, супруга, бегущая ввстречу, предстала,
Отрасль богатого дома, прекрасная дочь Гетиона:
Сей Гетион обитал при подошвах лесистого Плака,
В Фивах Плакийских, мужей Киликиян властитель дерягавпый:
Оного дочь сочеталася с Гектором меднодоспешным.
Там предстала супруга, за нею одна из прислужниц
Сына у персей держала, бессловного вовсе, младенца,
Плод их единый, прелестный, подобный звезде лучезарной.
Гектор его называл Скамандрием, граждане Трои
Астианаксом: единый бо Гектор защитой был Трои.
Тихо отец улыбнулся, безмолвно взирая на сына.
Подле него Андромаха стояла, лиющая слезы,
Руку пожала ему, и такие слова говорила:
‘Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость! Ни сына
Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери, скоро
Буду вдовой я, несчастная! скоро тебя аргивяне,
Вместе напавши, убьют! а тобою покинутой, Гектор,
Лучше мне в землю сойти: никакой мне не будет отрады,
Если, постигнутый роком, меня ты оставишь: удел мой
Горести! Нет у меня ни отца, ни матери неяшой!
Старца отца моего умертвил Ахиллес быстроногий,
В день, как и град разорил Киликийских народов цветущий,
Фивы высоковоротные. Сам он убил Гетиона,
Но не смел обнажить, — устрашался нечестия сердцем:
Старца он предал сожжению вместе с оружием пышным,
Создал над прахом могилу, и окрест могилы той ульмы
Нимфы холмов насадили, Зевеса великого дщери.
Братья мои однокровные: семь оставалось ах в доме,
Все и в единый день, преселились в обитель Аида:
Всех злополучных избил Ахиллес, быстроногий ристатель,
В стаде застигнув тяжелых тельцов и овец белорунных.
Матерь мою, при долинах дубравного Плака царицу,
Пленницей в стан свой привлек он, с другими добычами брани,
Но даровал ей свободу, приняв неисчислимый выкуп,
Феба ж и матерь мою поразила в отеческом доме!
Гектор, ты всё мне теперь — и отец, и любезная матерь,
Ты и браг мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!
Сжалься же ты надо мною и с нами останься на башне,
Сына не сделай ты сирым, супруги не сделай вдовою,
Воинство наше поставь у смоковницы: там наипаче
Город приступен врагам и восход на твердыню удобен:
Трижды туда приступая, на град покушались герои,
Оба Аякса могучие, Идоменей знаменитый,
Оба Атрея сыны и Тидид, дерзновеннейший воин:
Верно, о том им сказал прорицатель какой-либо мудрый
Или, быть может, самих устремляло их вещее сердце’.
Ей отвечал знаменитый шеломом сверкающий Гектор:
‘Всё и меня то, супруга, не меньше тревожит, но страшный
Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой,
Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя.
Сердце мне то запретит, научился быть я бесстрашным,
Храбро всегда, меж троянами первыми, биться на битвах,
Доброй славы отцу и себе самому добывая!
Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,
Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Но не столько меня сокрушает грядущее горе
Трои. Приама родителя, матери дряхлой Гекубы,
Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,
Сколько твое! как тебя Аргивянин, медью покрытый,
Слезы лиющую в плен повлечет и похитит свободу!
И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,
Воду носить от ключей Мессеиса или Гигшерея
С ропотом горьким в душе, но заставит жестокая нужда!
Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:
Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах
Всех конеборцев троян. как сражалися вкруг Илиона!
Скажет, и в сердце твоем пробудится новая горесть:
Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!’
Рек и сына обнять устремился блистательный Гектор,
Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону
С криком припал, устрашася любезного отчего вида,
Яркою медью испугал и гривой косматого гребня,
Грозно над шлемом отца всколебавшейся конскою гривой.
Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.
Шлем с головы немедля снимает божественный Гектор,
Наземь кладет его, пышноблестящий, и, на руки взявши
Милого сына, целует, качает его и, поднявши,
Так говорит, умоляя и Зевса, и прочих бессмертных:
‘Зевс и бессмертные боги! о, сотворите, да будет
Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан,
Так же и силою крепок, и в Трое да царствует мощно.
Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя:
Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью
Входит, врагов сокрушитель, и радует матери сердце!’
Рек и супруге возлюбленной на руки он полагает
Милого сына, дитя к благовонному лону прижала
Мать, улыбаясь сквозь слезы. Супруг умилился душевно,
Обнял ее и, рукою ласкающий, так говорил ей:
‘Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.
Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу,
Но судьбы, как я знаю, не избег ни один земнородный
Муж, ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами,
Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
Дело свое исправлять, а война — мужей озаботит
Всех, наиболе ж меня, в Илионе священном рожденных’.
Речи окончивши, поднял с земли бронеблещущий Гектор
Гривистый шлем, и пошла Андромаха безмолвная к дому,
Часто назад озирался, слезы ручьем проливая.
Мы заключим наши выписки отрывком из посещения Приамом неприятельского лагеря, с целью выпросить у Ахиллеса труп убитого им Гектора, напомнив при этом читателям, что вся эта сцена — одна из величественнейших в самой ‘Илиаде’:
…если муж, преступлением тяжким покрытый в отчизне,
Мужа убивший, бежит и к другому народу приходит,
К сильному в дом, — с изумлением все на пришельца взирают:
Так изумился Пелид, боговидного старца увидев,
Так изумилися все, и один на другого смотрели.
Старец же речи такие вещал, умоляя героя:
‘Вспомни отца своего, Ахиллес, бессмертным подобный,
Старца, такого ж, как я, на пороге старости скорбной!
Может быть, в самый сей миг и его окруживши, соседы
Ратыо теснят, и некому старца от горя избавить.