М.Н. Катков
М.Н. Катков
Органы ‘партий’ в России
(Учение о ‘двух магистральных линиях’, излагаемое в ‘Вестнике Европы’)
Органы ‘партий’ в России
(Учение о ‘двух магистральных линиях’, излагаемое в ‘Вестнике Европы’)
Органы ‘партий’ в России, Катков Михаил Никифорович, Год: 1886
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Недавно одно официальное лицо в негласной полемике сетовало на появление статей и брошюр, в которых указывается на неправильности, ошибки и извращения, вкравшиеся в реформы минувшего царствования, например по кредитной части, по организации судов, местного самоуправления и т.д., поскольку ими упраздняется правительство. Но вожди и ревнители партии упразднения правительства не могут сказать, чтоб она не имела своих органов. К таковым в Петербурге бесспорно принадлежит ‘Вестник Европы’, январская книжка которого в этом отношении необыкновенно замечательна и поучительна.
Прежде всего следует обратить внимание на учение о двух магистральных линиях, излагаемое во ‘Внутреннем обозрении’ этой книжки. Это учение применяется здесь для ‘графического изображения истории трех-четырех последних лет’. Суть учения в следующем: есть магистральная линия возвращения правительства, и есть магистральная линия, ведущая к облегчению массы и к поднятию благосостояния народа. ‘Линия правительства’ и ‘линия благосостояния народа’ находятся между собою в противоположности.
По мере того как ‘правительственная’ линия, ‘начавшаяся с 29 апреля 1881 года (то есть со дня издания манифеста о самодержавии), становится все более внушительною и затем все более утолщается (уж это не игра ли слов?), приближаясь к своему зениту’, другая линия, ‘ведущая к благосостоянию народа’, в то же самое время ‘становится все более прерывистою и более тонкою, а продолжение ее отличается только большим вопросительным знаком’. Итак, чем лучше правительство исполняет свои обязанности, тем хуже для благосостояния народа. Это явление объясняется тем, что правительство, по мнению составителей таблицы, есть несомненное зло. Есть, правда, еще большее зло, изображаемое в графической таблице третьего ‘магистрального’ линией, линией сословною, но все-таки и первая, то есть правительственная линия, есть зло. Это в особенности ясно в деле местного управления. Говоря о возможности преобразования этого управления ‘с правительственной точки зрения’ и ‘с точки зрения сословий’, составители таблицы прямо утверждают, что и то и другое преобразование будет злом. ‘Мы продолжаем думать, — говорят они, что из двух возможных зол меньшим было бы первое’ (то есть преобразование ‘с правительственной точки зрения’). ‘Повторяем еще раз, — настаивают они, — оно было бы меньшим злом, но отнюдь не благом, повторяем это ввиду тех намеков, которые идут из противоположного лагеря’. Если, например, разоряется Россия, то это-де потому, что магистральная линия правительства утолстилась (‘Вестник Европы’, 1886, январь, ‘Внутреннее обозрение’).
В той же январской книжке ‘Вестника Европы’ находится почти на каждой странице богатый материал для верного суждения о том, какого рода блага, по мнению этих господ, необходимо усилить в России, дабы противопоставить их правительственному злу.
Особенным покровительством и попечением со стороны приверженцев антиправительственной линии пользуется, как известно, наше адвокатское ‘благо’. Нашу адвокатуру, составляющую прочно организованную самоуправляющуюся корпорацию прелюбодеев мысли (их собственное выражение), готовых обелить на суде виновного и очернить невинного, публицисты ‘Вестника Европы’ все еще с притворным прискорбием называют ‘пасынком судебного ведомства’. ‘Необходимо, — говорят они, — довершить и закрепить корпоративное устройство адвокатуры, это было бы доказательством доверия к адвокатуре, окончательным признанием положения, занимаемого ею в судебном мире. К чему приводит, — продолжают они, — твердость почвы, на которой стоит и движется учреждение, и бесспорность прав, которыми оно пользуется, об этом можно судить по примеру французской адвокатуры’.
Каков же этот пример? Ответ на этот вопрос мы находим в той же книжке ‘Вестника Европы’ в статье г. К. Арсеньева, посвященной французской адвокатуре. Мы не знаем, не захотел ли г. Арсеньев своею статьей посмеяться над близорукостью и доверчивостью редакции журнала, в этом случае шутка его была бы не лишена остроумия, но если он своею статьей в самом деле думал оказать своей ‘партии’ и русским адвокатам услугу, то это поистине медвежья услуга. Статья его написана с целью показать, что наша адвокатура слаба в сравнении с французскою и что эта слабость происходит ‘оттого, что она не имеет ни прочного положения, ни всеми признанных бесспорных прав, ни твердо установившихся традиций’. В чем же заключается та сила, которой достигла французская адвокатура благодаря своему ‘прочному положению’, своим ‘бесспорным правам’ и своим ‘твердо установившимся традициям’? Г. Арсеньев показывает нам эту силу в своей статье, характеризуя французских адвокатов и их твердо установившиеся традиции. Оказывается, что эти судебные светила суть ‘фразеры, переливающие из пустого в порожнее’, что они руководятся ‘политическими страстями’, что у них ‘сомнительные привычки, подозрительные связи, алчность требований, резкость приемов’, что они ‘стараются расположить к себе судей и присяжных комплиментами, выражениями уверенности в их проницательности, просвещенном внимании, беспристрастии и т.п.’, то есть самою ‘грубою лестью’, рядом с которою ‘идет весьма часто преувеличенное, беззастенчивое восхваление подсудимого, его семьи, а также свидетелей и экспертов, благоприятных для защиты’, ‘читая речи Лашо, — говорит г. Арсеньев, — начинаешь приходить к убеждению, что лучших людей Франции нужно искать на скамье подсудимых’. Зато достается же и свидетелям обвинения. Тот же ‘Лашо, защищая (отравительницу) мадам Тексье, чуть не прямо обвиняет в преступлении, ей приписываемом, доктора Ганна, погрешившего разве излишним рвением в изобличении подсудимой’. Французские адвокаты выработали у себя целый ряд ‘разнообразных приемов, рассчитанных на слабые стороны, на чувствительные струны судей или присяжных’, и они умеют ‘ловко ударять’ по этим струнам, они, сверх того, заранее ‘составляют так называемые effets d’audience [эффект слушания (фр.)] — эпизоды, заранее рассчитанные на эффект, фразы, резко бьющие по нервам слушателей’, знаменитый Лашо ‘прежде всего шумлив, суетлив, назойлив, он любит трескотню избитых фраз, ею начинает и ею заканчивает свои речи, банальность переходит у него иногда в тривиальность’, он ‘виртуоз в искусстве влезания в душу присяжных: до такой степени заметно у него старание задобрить их, приспособиться к их взглядам, втереться в их доверие’. В речах другого светила, Жюля Фавра, ‘также много фразерства, но фразерства более тонкого, более изящного, академического’. У третьего корифея французской адвокатуры, Ше-д’Эст-Анжа, защиты, имевшие наибольший успех, изобилуют местами ‘самыми натянутыми, самыми фальшивыми’. Таковы образцовые французские адвокаты, у второстепенных все эти прелести выступают еще сильнее, вообще же они отличаются ‘деланным пафосом и громкою фразой, приготовленною в кабинете пред зеркалом’. Такова картина французской адвокатуры, нарисованная г. Арсеньевым: всюду фраза, бессовестность, фальшь, ложь, и в чем же? в деле правосудия! И вы думаете, что г. Арсеньев возмущается этою нравственною чумой? Нисколько, она вызывает у него только ‘невольную улыбку’. Он преспокойно сравнивает виртуозность французских адвокатов с таковою русских и находит, что такие-то эффекты сильнее поражают присяжных, а такие-то слабее, причем обращается должное внимание на различие темпераментов французских и русских присяжных. Так, например, французские присяжные отличаются сентиментальностью и нервностью, а потому приходится действовать на их сердца и нервы путем разжалобливанья, трескучими фразами и искусственно подстроенными раздирающими сценами, у русских же присяжных предметом адвокатского воздействия должны являться умы, которые нужно искусно отуманивать путем ‘литературного элемента, т.е. сравнениями, образами, историческими параллелями, цитатами из философов, романистов, поэтов и т.п.’, или же ‘экскурсиями в самые различные области общественной жизни’, или же, наконец, самым модным средством, ‘психологическими анализами’ (для которых, как мы увидим ниже, теперь неожиданно открываются новые обширные горизонты). О нравственном же значении той цели, с которою употребляются такие риторские мошенничества, г. Арсеньев не говорит ни слова, очевидно, не только во французском, но и в русском судебном Mipe нравственное чутье до такой степени притупилось, что о совести, справедливости, честности и истине никто уже более не заботится: все это отжившие понятия, ein uberwundener Standpunkt, оказывается, что дабы быть хорошим адвокатом, нужно обладать лишь достаточною дозой нахальства, краснобайства, ловкости и виртуозности в быстром применении того или другого риторического фокуса. Вот те принципы и ‘твердо установившиеся традиции’, которые выработала себе в течение долгого времени французская корпоративная адвокатура и в короткое время — русская. Но если так на обязанности адвокатуры смотрит судебное самоуправление, то правительство так смотреть на эти обязанности не может, и чем скорее оно прекратит этот судебный содом, тем, без сомнения, легче и лучше будет обществу, благосостояние которого в такой значительной степени зависит от благоустройства и правды судов.
Но не того хотят ненавистники ‘правительственной линии’, они ‘протестуют против теории подтягивания’ и, допуская некоторые недостатки в нашей адвокатуре, видят единственное средство против них в предоставлении адвокатам еще нового права, ‘права защиты по делам политическим и по делам печати’, на том-де основании, что ‘эти дела способствовали во многом поднятию (!) уровня французской адвокатуры’, в которую-де ‘политическая жизнь внесла струю свежего воздуха’, впрочем, по мнению этих господ, ‘за отсутствием политической жизни у нас в высшей степени желательным представляется участие присяжных поверенных в городских думах и земских собраниях’. Хорошо средство для исправления людей, торгующих совестью: предоставление им новых рынков для сбыта своего товара! Впрочем, эти рынки для них далеко не новы, едва ли имеется у нас городская дума или земское собрание, где бы не заседали и не орудовали адвокаты. Так что и в этом отношении, с точки зрения приверженцев ‘антиправительственной линии’, все у нас обстоит благополучно, и мы опять-таки не понимаем, на что они жалуются. Если кто тут может жаловаться, то разве русский народ, и жаловаться на то, что правительство все еще медлит обеспечением правосудия, отданного на истязание любодеям мысли и слова, торгующим совестью.
Есть еще другое, в чем весь народ русский молит о помощи: это борьба против пьянства. В той же январской книжке ‘Вестника Европы’ находится одна статья, попавшая туда, очевидно, по недосмотру редакции. В этой статье, принадлежащей перу г. В. Назарьева и озаглавленной ‘Новейшая история одной волости’, доказывается наглядно, что крестьяне при крепостном праве жили гораздо лучше и счастливее, чем теперь, при праве кабацком. Странно, что софисты ‘Вестника Европы’ не обратили внимания на это наблюдение, которое в их глазах должно иметь значение ереси. А то что же выходит? Г. Назарьев на каждой странице только и твердит о ‘главном, разнузданном, безнаказанном, непобедимом разрушителе крестьянского благосостояния и самоуправления, до настоящего дня процветающем под скромным именем питейного заведения’, обойдя целую деревню, г. Назарьев описал с фотографическою точностью историю каждой крестьянской семьи, и везде он наталкивался на раздирающие душу картины окончательного разорения и возмутительного разврата крестьян посредством питейных заведений кабака. Никто не может сомневаться, что спасти нравственное и материальное благосостояние народа от этой язвы может только правительство целым рядом энергических мер, взяв все питейное дело в свои руки. Как же относится к этому редакция ‘Вестника Европы’? В своем ‘Внутреннем обозрении’ она не берется защищать новые питейные правила, но осуждает полемику, направленную против них ‘Московскими Ведомостями’, так как-де ‘полемика эта направлена против ведомства, энергически ведущего линию облегчения народной массы’ (то есть, как значится из вышесказанного, ‘линию противоправительственную’). Но облегчения от чего? От нравственности, трудолюбия, честности и материального благосостояния? Значит, если есть ведомство, которое ‘ведет такую линию’, то его нужно поддерживать и восхвалять, даже если его меры таковы, что сами хвалители не решаются взять их под свою защиту и даже находят в них ‘вопиющие недостатки’. Почему только министерство финансов удостоилось высокой чести попасть под защиту и особое покровительство петербургских журнальных шарлатанов? Потому, оказывается, что все остальные министерства, то есть все правительство, ведет линию ‘правительственную’, а только министерство финансов ведет линию, ей ‘противоположную’, то есть ‘облегчение народной массы’. Значит, нечего жаловаться на утолщение ‘правительственной линии’?
Непонятно, почему публицисты ‘Вестника Европы’ так скорбят о том, что ‘правительственная линия’ ведет к ‘полному уничтожению свободы слова, к мертвой тишине, к исчезновению самостоятельной мысли’. Возьмите январскую книжку ‘Вестника Европы’, прочтите ее от доски до доски, и вы убедитесь, что и там у нас все обстоит благополучно, так как вся эта книга совершенно свободно проповедует на каждой странице либо ложь, либо вздор.
На первом месте той же книги стоит статья г. Скабичевского, одного из светил петербургской ‘серьезной критики’, озаглавленная ‘Песни о женской неволе’. Под этим претенциозным заглавием скрывается просто разбор сочинений Ю.В. Жадовской, изданных после ее смерти. Разбор этот произведен по всем правилам современной передовой критики, состоящей в том, чтобы судить о таланте писателей по количеству и качеству встречающихся в их произведениях ‘гражданских мотивов’. Г-жа Жадовская были скромная женщина, весь свой век почти безвыездно прожившая в деревне, любившая природу и отличавшаяся строгою религиозностью. Несчастная любовь, омрачившая ее молодость, отразилась и на некоторых ее поэтических произведениях и придала им более или менее меланхолический оттенок. Казалось бы, что г. Скабичевскому нечем было поживиться в произведениях такой писательницы. Но опытный критик и у нее ухитрился вычитать какой-то ‘гражданский мотив’ и поэтому огулом назвал все произведения г-жи Жадовской ‘песнями о женской неволе’. Г. Скабичевский глубоко скорбит о том, что Ю.В. Жадовская жила ‘в те достопамятные времена, когда ни о каких вопросах никому и не снилось и девушки шли не на курсы, а прямо замуж’. Вот если бы г-жа Жадовская жила в настоящее время, когда, к удовольствию ученых публицистов ‘Вестника Европы’, некоторые девушки идут не замуж, а прямо на курсы, произведения ее содержали бы в себе гораздо больше ‘гражданских мотивов’, а следовательно, и сама она была бы более даровитою писательницей в глазах ‘передовой критики’. Г. Скабичевский уверяет своих читателей, что в 40-х и 50-х годах над головами русских ‘средних культурных женщин дореформенного времени’ висел ‘Дамоклов меч’. Г-жа Жадовская, правда, не замечала этого меча, но это ничего не значит, петербургский критик объясняет это обстоятельство тем, что г-же Жадовской ‘трудно было бороться не только с окружающими ее условиями, но и с самой собою, с теми предрассудками, в духе которых она была воспитана веками’. Г. Скабичевский поэтому пресерьезно упрекает г-жу Жадовскую за то, что она в своих произведениях одобрительно относится к ‘беспрекословному поклонению молодых людей пред святостью патриархально-сословных понятий, без малейшего дерзновения на какую-либо борьбу с ними’, и за то, что она держится принципа: ‘Так Богу угодно, и нечего тут рассуждать’. Он ужасно негодует на г-жу Жадовскую за то, что она в своих ‘непосредственных и наивных изображениях судьбы средней культурной женщины дореформенного времени’ не выставляет себя ‘рабой’ и не рисует обширной картины ‘горького и страшного сознания своего рабства и стыда’, а так ‘безрасчетно и пассивно склоняется пред своею жалкою долей и апатично влачит бесцветную жизнь, во всем обвиняя не себя и не людей, а какую-то мифическую всесильную судьбу’.
Но где же во всем этом ‘гражданский мотив’, найденный г. Скабичевским в произведениях г-жи Жадовской? Этот ‘мотив’ заключается в том, что г-жа Жадовская ‘под конец уже жизни додумалась до первых элементарных понятий женской свободы, хотя бы только в выборе мужа’. В чем же заключаются эти ‘первые элементарные понятия’? В том, что последняя повесть г-жи Жадовской, появившаяся в шестидесятых годах, изображает нам ‘чопорную барышню-недотрогу, какие воспитывались тогда в глуши и на почве барских предрассудков и патриархальных понятий’. Эта барышня-недотрога, ‘отправленная матерью в город к знакомой ее, попала в кружок молодых развивателей, которые произвели в ней такой и нравственный и умственный переворот, что она в конце концов бежала с одним из них из дому матери и воротилась чрез несколько лет совершенно другим человеком’. Отличные ‘элементарные понятия’! Барышни не должны быть ‘недотрогами’ и пусть бегают с развивателями из родительского дома.
Итак, публицистам ‘Вестника Европы’ не следует прикидываться казанскими сиротами, когда и до сих пор они и друзья их победоносно ведут ‘магистральную линию’ всероссийских вакханалий.
Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1886. 2 февраля. No 33.