ОРГАНИЧЕСКАЯ РАБОТА НАД НАРОДНЫМ ОЗДОРОВЛЕНИЕМ
ОРГАНИЧЕСКАЯ РАБОТА НАД НАРОДНЫМ ОЗДОРОВЛЕНИЕМ
I
II
III
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Органическая работа над народным оздоровлением, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Незадолго до своей смерти проф. Захарьин говорил: ‘Бедная наша Россия: когда я подумаю о теле народном, которое, как тело больного лишаем, — покрыто пятнами самых отвратительных болезней, когда я думаю о народном пьянстве, то становится страшно за ее будущность’. Плодом этой заботы и тревоги было то, что он оставил по духовному завещанию 500 000 р. на церковноприходские школы. Медик, клиницист, профессор, он назначил их в премию за ученые работы, не для основания какой-нибудь недостающей кафедры медицинского факультета, наконец даже не на фельдшерские школы. Завещая, он дал направление к свету и к религии. ‘Там ищите спасения’… От чего? — От всего, в том числе даже и от физического недомогания, от накожных болезней.
Вспомнишь ветхозаветный храм, куда именно больные с язвами, с сыпями и всякою кожною нечистотою приходили, показывались священникам и как-то там ‘очищались’, — едва ли одною молитвою. В храме стояло ‘каменное море’, огромный бассейн с водою, как бы с нашею ‘святою водою’, или с нашею ‘крестильною водою’. В культ служения были введены погружения первосвященника и священников в это ‘море’. Больным священники давали какие-нибудь советы, может быть тайно передаваемые по традиции при храме, и, без сомнения, в отношении их широко применялось это ‘погружение в воду’ и ‘омовения’, — для чего во дворе храма был еще и особый умывальник, с кранами на четыре стороны. Наши ‘истории Ветхого Завета’, проходимые гимназистами, не упоминают обо всем этом ‘по мелочности’. Но на самом деле это определяет важнейшую черту ветхозаветных религиозных забот. Как она совпадает с мыслью Захарьина: ‘Надо что-то религиозное, надо что-то просветительное’, ‘это надо не для одной души, но прежде всего для здоровья тела’. Конечно, все эти погружения и омовения в ветхозаветном храме, как и кой-какие советы, там дававшиеся, было не то, что наши ртутные вспрыскивания и другие могущественные методы. Там были только зародыши теперешнего водяного лечения, не более. Но вот что важно: и Захарьин думал не о приумножении высшей, ученой школы, но и первоначальном и зато всенародном. Древняя ортопедевтика была первоначальна, элементарна, простовата: но ее мог каждый получать и даром, за нею каждый религиозно обязан был обратиться к священнику. Все было так же ежедневно, просто и доступно, как у нас поставить свечку в церкви и обязательно как прочесть ‘Отче наш’.
‘Потребление вина не только не падает, но даже несколько увеличивается, достигая полуведра на душу, а если исключить 30 миллионов старообрядцев, евреев и мусульман, то и почти 3/4 ведра на душу’, — сказал в заседании Гос. Совета 5 декабря Вл. П. Череванский.
‘Если исключить 30 миллионов старообрядцев, евреев и мусульман’. Эта сплошная стена непьющих, внутрь которой алкоголь не просачивается, непререкаемо убеждает, что пьянство есть сплошное явление, которое поддерживается или даже растет под влиянием каких-то сплошных условий, обстоятельств, качеств жизни, быта, характера, духа и физиологии. Пьет не ‘Иван’, а ‘Иваны’, не в семье пьют, а пьет улица, город, село. Непьющие — это скорее исключение, это люди, счастливо избежавшие общего алкогольного потопа путем ли личного усилия или врожденного отвращения к водке (есть и такие) или благодаря хорошо сложившимся условиям воспитания, семьи, профессии и проч.
Напр., поговорка ‘Пьян как сапожник’, по-видимому, указывает на какую-то связь между ремеслом и алкоголизмом. Так как, однако, ремесло само по себе явно не может иметь связи с пьянством, то, очевидно, связь здесь происходит через что-то третье, связь эта не прямая, а посредственная, зависимая. Ремесло или, точнее, некоторые определенные виды ремесла так складывают быт, обстановку жизни, может быть, так действуют на психику, что люди в ней невольно запивают, имеют предрасположение запить, имеют удобство запить. Явно, что тут необходимы исследования, прежде всего статистические, которые могли бы проложить тропу и к размышлениям.
Пьет ‘улица’, кроме счастливых исключений… Однако, обратившись к каждому частному случаю, можно отметить момент, с которого тот или иной ‘Иван’ начал пить. Таким образом, в высшей степени правдоподобно, что главный источник алкоголизма лежит в стихии социальной, бытовой, моральной, религиозной обстановки русского человека, куда один за одним вовлекаются все… Разделительная черта между пьянством и непьянством, как указал Вл. П. Череванский, совпадает с разделительною чертою веры, вероисповедания. Заметим, что ни старообрядцам, ни евреям закон не запрещает вина, а мусульманам закон запрещает только одно виноградное вино, — но употребление хлебного вина у них не запрещено. ‘Не запрещено’ — законом. А духовенство, которое формально, ‘канонически’ что ли, не вправе остановить его употребление, тем не менее практически не дало, или почти не дало просочиться в мусульманскую массу алкоголизму. В Казани издается проф. Писаревым прекрасный духовно-церковный журнал ‘Церковно-Общественная Жизнь’, и в нем, по понятным местным причинам, встречается много статей, посвященных мусульманству и вообще быту татар. В статьях этих мне пришлось читать, что выпивающий мулла — вещь совершенно неизвестная у мусульман. Повторяем, по закону (по ‘шариату’, — каноническое право мусульман) и им позволено пить. Но у мусульман духовенство выборное, как и у наших староверов, — вторая группа, отмеченная Вл. П. Череванским ‘непьющею’. В ‘Церк. Общ. Жизни’ рассказывается, что, как только появился хоть признак, хоть единичный случай, что мулла был пьян или как будто пьян, — татарское село или деревня немедленно устраняют его и требуют себе у духовного начальства другого. Этим народным требованием, строгою народною ревизиею, весь состав мусульманского духовенства сделан трезвым: мусульманская администрация уже и не посылает на ‘места’ предрасположенных к вину мулл, зная, что это бесполезно, что таковые будут возвращены обратно. Но и с другой стороны: раз уже вся ‘стенка’ духовенства у мусульман — непьющая, то оно хотя и не по закону, но практическим, бытовым давлением принудила все население бросить вино. Теми или иными средствами, укоризнами, наказаниями, может быть, несправедливыми придирками — они мстительно преследуют ‘запивающих’, ‘начинающих запивать’ и, в конце концов, вымели если и не на чистоту, то почти начистоту пьянство из татарского населения. Эта, именно эта сторона у них поставлена строго, как у нас посты. Ведь пост тоже нелегок, ведь он вводился когда-то в первоначально-языческую массу. Но духовенство наше так энергично взялось за эту задачу, что сумело настоять на своем: и если теперь, вот эти самые последние годы, менее десятилетия, посты не везде соблюдаются и в селах, то это — неслыханное ‘новшество’: духовенство сумело на несколько веков и повсеместно установить строжайшее, ненарушимое нигде и никем (в простонародье) соблюдение поста.
То же явление параллельно было в старообрядчестве. Что такое для населения, для деревни, села пьющий священник? Ну когда все кругом пьют, то ‘на людях и смерть красна’. Но что такое первый пьющий священник? Или поступивший в селе на место такого священник, который не пил? Это — не помнящий себя священник, потерявший разум или который в непредвиденные часы, вот всегда, когда пьян, — не имеет разума. Если пьющий сапожник все-таки остается сапожником, то про священника, который пьет, никак нельзя сказать, что и он тоже ‘остается священником’. Священник — нравственный руководитель, он указывает ‘путь жизни’, уже как отпускающий грехи на исповеди, да и вообще как совершитель таинств — он есть посредник между Богом и человеком. Что же такое пьющий священник? Ничего! Пустота, мираж, маска! Костюм без содержания. Можно ли же представить себе, чтобы не теперь, когда уже все пьют, ‘стеною’, но первоначально население, пользуйся оно выборными правами в отношении священников, позвало к себе или оставило у себя пьющих священников? Никогда! Немыслимо, невозможно!
Это — аксиома, подтверждаемая населением старообрядцев, мусульман, евреев, т. е. вер столь несхожих! Везде, сплошь не пьют, несмотря на разность вер. Ибо ни в какой вере и ни один человек не пожелает видеть пьяного или полупьяного, наконец сколько-нибудь нетрезвого человека, при исполнении обязанностей, которые религиею и населением признаются священными! Кто пожелал бы быть обвенчанным священником ‘навеселе’, чтобы у него окрестил ребенка священник ‘навеселе’, чтобы похоронил его жену, сына, родственника, друга священник ‘навеселе’?! Нельзя себе представить! Кто же себя, своих не уважает? Этого нет, невозможно!
Нужно судить жестко, полезно иногда судить жестоко. Нужно жестоко сказать эту очевидную истину, что русскому народу насильно навязано пьющее духовенство, что Ecclesia in concreto, церковная администрация, вынудила насильно народ принять к себе нетрезвых священников.
— Чем? Как? — закричат. — Когда это было? Укажите имена, года?
— Да всегда это было и повсеместно делалось, и под давлением самого неблагородного, позволю сказать себе — низкого мотива: не выпустить из власти своей права назначения! Сладко это: росчерком пера назначить ‘Иоанна Виноградова — в такой-то приход’, ‘Симеона Воздвиженского — в другой приход’. Сладка власть, слаще меда. ‘Все я усмотрел’, ‘я назначил’, ‘меня будут благодарить’, ‘ко мне пойдут с жалобами’, и, словом, ‘я’ склоняется во всех падежах. Сладка власть, не горьки и денежки: при всяком назначении ‘перепадает’. В каких формах, под какими соусами — это знают в епархиях. Но вообще ‘перепадает’, и кажется это бесспорно для всех. И вот по этим-то двум низейшим мотивам, властолюбию и корыстолюбию, у народа русского и отнято трезвое, здоровое, разумное, помнящее себя духовенство.
Условие его — выборная система.
Но при ней и не ‘перепадает’, и негде чваниться.
— Долой выборную систему. Народ — младенец, ему нужна опека! Пожалуй, он позовет пьющего священника, а это запрещено канонами!!
Читаете ли вы, сколько тут мотивов, один ниже другого. Властолюбие, корыстолюбие, оклеветание народа (целого народа!), ссылка на ‘святые’ каноны…
Действительно, в канонах написано: ‘аще который священник… пьян: да извержется’ или ‘сотворится ему епитимья’. Но это касается богослужения и сказано о глубоком опьянении, которое сами духовные отметили термином: ‘еле можаху’, что по-деревенски переводится ‘лыка не плетет’. Но если он ‘плетет лыко’, т. е. не шатается или чуть-чуть пошатывается, если только ‘навеселе’, а, напр., на поминальном обеде или на крестильном пиру и совсем пьян — то это неуловимо в одном случае и ненаказуемо — в другом. Совершенно явно, что высшая духовная власть имела всю возможность, все средства оподробить канон, развить его дальше, как она сделала в бездне других направлений, напр. в направлении семьи и брака. Сколько здесь ‘запрещений’, во скольких случаях ‘недопустимо’, как часто накладываются ‘епитимьи’. Вспомним жестокий закон о вдовстве священников. Да, наконец, обратим внимание на выдержанность и упорство в направлении постов. Но отчего же здесь ничего не было сделано? ‘Сами пьем… потихоньку. И в вине порока не видим. Нужно же человеку где-нибудь утешиться’…
Вот тайный мотив, в законах, конечно, не приведенный, в ‘докладных’ и ‘объяснительных записках’, конечно, не упомянутый, который и был настоящею причиною, почему народу русскому дано пьяное или полупьяное духовенство, во всяком случае нимало не трезвое. Доказательства последнего (хотя оно очевидно и так) я отлагаю до ‘ниже’. Теперь же упомяну, что и в обширном дневнике знаменитого путешественника по Востоку, епископа Порфирия Успенского (‘Книга бытия моего’ — несколько томов в издании Академии наук), и в ‘Записке об истории ученого монашества’ покойного Никанора, архиепископа Одесского, передается, что тайное опьянение есть обычное явление архиерейства как в Греции и Палестине, так и в России. Я знаю, до какой степени одни закричат, что ‘этого нет’, а с другой тоже закричат: ‘До чего это ужасно’. Первым скажу, что показание епископов Порфирия и Никанора слишком авторитетно, ибо они показывали о себе (не буквально) и своих, о друзьях, знакомых и проч., а негодующих я остановлю требовательно: ‘Размышляйте, и вы перестанете удивляться и даже не будете негодовать’…
— Как?! Епископ? Пьющий и даже тайный пьяница (показание Никанора)?..
— А что же ему делать 16 часов ежесуточно, когда он не спит, и из которых он большую часть употребляет на прочитывание ‘дел’ и выслушивание ‘докладов’, все только служебного, только административного содержания, т. е. до такой степени лишенных поэзии, не поэтичных, не могущих развлечь или утешить, и когда самым саном и положением он… не то посажен в клетку, не то обделан в киот, как драгоценный фетиш или икона… Между тем он жив, он полный человек. Живой, он должен вести себя как бы неживой. ‘Ничего не алкать, не желать’. ‘Ничем не пользоваться’. Нужно читать у арх. Никанора строки ужаснейшего пессимизма, мрачного отчаяния, развивающегося на верху монашеского служения, в архиерействе. ‘Мы — представители мирового пессимизма’, ‘мы почти теряем веру в Бога, повторяя: Боже, помоги моему неверию!’, ‘закусив рукав подрясника, только выплачешь горе в свою подушку’ и т. п. ‘Я плакал, читая записки Никанора: до того это верно, это — наше, это — родное’, сказал мне один епископ. Когда он получил посвящение в епископа, то очень любивший его начальник сказал ему:
— Теперь вы будете томиться. Мы, архиереи, — как свеча в подсвечнике: на нас все смотрят. И ни одного жеста, ни одного слова мы не можем произнести не подумавши. Все ‘свое’ в нас умерло, предполагается умершим. Мы никогда не бываем наедине и никогда не бываем без надзора… Душа устает. Вы отворяйте комнаты: там у вас их три подряд. Больше пространства перед глазами. Вы походите — и это будет давать впечатление простора, свободы.
Никогда последнего мне не приходило на ум. Это мог отметить глаз узника. У Серафима Саровского были леса, небеса! Архиерей никогда не видит неба! Он видит только потолок квартиры, крышку кареты, купол храма… Во всех случаях несколько сажен воздуха — и только!
Запьешь! Тайно, но запьешь! Никакая добродетель не удержит, никакой ‘долг’ и ‘честь’. Запьешь, как лекарь, который знает же вред пьянства. И о ‘пороке пьянства’ знает священник, архиерей. И плачут, но пьют.
Теперь уже это разлилось, и победить это можно лишь вековыми или почти вековыми усилиями, — да и как победить? Отнюдь не ламентациями, не криками, не сатирою, насмешкою. Все эти ‘глаголы, жгущие сердца людей’ так же забавны в отношении пьяниц, которые большею частью сами бывают лириками, как было бы трагично-забавно лечить лихорадку чтением стихов. Победить это можно горьким размышлением. Побеждать нужно, начав связывать явления причинною связью и действуя на причины, а не на ‘последствия’, которым всегда является пьянство. Ну, думали ли вы, что пьяное или полупьяное духовенство в нижних священнических рядах питается алкоголизмом высшего в нем слоя, а алкоголизм этого высшего слоя стал совершенно неудержим, неискореним, как только всенародно был потребован от него идеал недвижной, отвлеченной, какой-то выпаренной от костей и крови, мумиеобразной ‘святости’. ‘Будь живой как бы неживой!’ Это был вопль народный. И, ответив на него, архиерей тайно запил и уже не ‘взыскует’ с явно пьющего священника.
Мальчик-семинарист лет 16, увы, сам начинавший потихоньку испивать, приехал из гостей у сестры, только что вышедшей замуж за сельского священника. Спрашивали о зяте, он и отвечает:
— Не пьет. Ну, так, рюмки четыре за обедом выпьет. Но он здоровый и сильный, ему это нипочем. У них (в одном уезде Орловской губернии) нельзя не пить, и непьющего вовсе священника съедят живьем другие, не дадут жить, сплетнями, злословием, нескрываемой враждой. Все пьют. Священник даже и не выслушает просьбы приходящего за требою мужика, если он не вынул полбутылки. Так и перебивает первые слова: ‘А где водка’, и уж мужик, зная этот обычай, и не идет к священнику без водки, хоть идет звать на похороны. Все равно. Крестины, свадьба — вдрызг пьяны. Священник, нисколько не конфузясь, распивает полбутылки всегда вместе с мужиком и за выпивкою и переговаривает о требе. А переговаривая, всегда оговаривает: ‘Другая полбутылка — у тебя на дому’, т. е. после исполнения требы. Молодой, начинающий (тайно от родителей) семинарист глубоко негодовал. Полное презрение ко всему духовному сословию было у него в тоне, хоть он был сам сын священника (абсолютно непьющего после ‘заговора от водки’ какого-то знахаря и мужичка) и говорил в священнической семье, родным. Но мальчик этот был очень умный и серьезный. Что духовенство стоит главным упором против вывода из народа пьянства, является непримиримым врагом обществ трезвости, — об этом мне говорил покойный Серг. Ал. Рачинский, инициатор подобных обществ в округе сел около своего имения Татева в Смоленской губернии. Разумеется, это имеет очень многие исключения, но именно — исключения. А правило — таково.
Удивительно, что самые ясные, очевидные вещи, для каждого бесспорные, иногда остаются не видны толпе, множеству. Человек видит больше и лучше, чем люди. Напр., знаете, что в теперешнем опьянении составляет самую отвратительную и вместе опасную сторону? Толпа не ответит, винная монополия не ответила. А между тем это так ясно: выпивка стала беззакусочной.
Берется в винной лавке ‘мерзавчик’. С ним рабочий или мастеровой выходит на улицу, ударом ладони по дну вышибает слабо прикрепленную бумажкой пробочку и, опрокинув бутылочку над горлом, проглатывает содержимое. Это какой-то химико-физический способ опьянения. Ни человечности, ни психологии, ни картины. Ни Гоголю, ни Глебу Успенскому около такого зрелища делать нечего. Плюнули бы и отвернулись. Гадко. Машинно. Буквально — бесчеловечно. Но это не одно. Главное в том, что алкоголь попадает в пустой желудок и во всяком случае без сопутствия какой-нибудь пищи. Действие его на кожу, на нервы желудка очень обильное, острее, жгучее, так сказать, наркотичнее. Прежде пьянствовали, теперь наркотизируются водкой. Это гораздо опаснее в смысле предрасположения к образованию так называемого запоя, т. е. определенной болезни крови и нервов, приучающихся к периодическим возбуждениям. Пьянство прежде угрожало быту, марало быт. Теперь оно угрожает крови, расслабляет кровь. Это гораздо опаснее.
Переместим миллионные траты на общества попечительства о народной трезвости на другой предмет, неизмеримо более дешевый: чтобы, унося мерзавчик с собою, рабочий имел право другой рукой захватить с блюда, стоящего в той же винной лавке, или соленый огурец, или крепко посоленный кусок хлеба. Не мечтаю уже о ломтике крепко посоленной говядины. Вредность выпивки, вредность данного глотка водки на одну четвертую долю притупилась бы, ослабела, уменьшилась. Потребность закуски после выпивки до такой степени велика, что ее никто не преминул бы взять. Очевидно, сам организм борется против грядущего запоя через это требование закуски. И одно из печальных последствий официальной торговли вином состоит в том, что, как и все официальное, она сделала выпивку одинокой, скучной, уличной, без компании и вот без закуски…
Отметим и хорошую сторону данного преобразования винной торговли. Я не допускаю и нельзя представить себе, чтобы с ее введением пьянство в народе увеличилось. Тут нельзя доверяться и статистике, ибо, считая свои цифры, она никогда не может с убедительностью сказать, как пили бы при старой системе в изменившихся условиях народной жизни и быта, какие мы имеем сейчас. Старый кабак засасывал, он засасывал именно богатством быта, нравов около него. Вот всем тем, что изображали Гоголь и Успенский. Кабак был преступен, но для темной несчастной массы он был очаровательно-преступен. Из кабака вытаскивали ‘мертвецки’ пьяных. Кабак ‘спаивал’, преднамеренно, хитро. Казенная винная лавка, очевидно, ничего подобного не делает и не может делать. Она только ‘дозволяет’: и уже эта одна перемена ‘засасывает’ в ‘позволяет’ есть огромный выигрыш.
На закуску я указываю для примера, чтобы показать, как много около огромного народного зла недодумано мелочей, притом простых и ясных. Они победимы самыми легкими мерами. Соединение с едою выпивки — вот мелкая и страшно важная сторона, над которою могла бы подумать и могущественная, богатая монополия, и разные частные общества.
Затем, час выпивки: совершенно иное дело, если выпивается после работы, усталым человеком, чем если оно выпивается перед работою, поутру… Зрелище улицы показывает, что в народе все более и более распространяется утреннее пьянство! Старый кабак был утром и днем пуст или полупуст, а к вечеру наполнялся. Теперешняя рациональная винная лавка, отпускающая водку, как аптека отпускает лекарства, работает, как и аптеки, больше всего утром и днем. Это патологическая ее сторона, сторона к худшему. Утренняя выпивка портит работу, делает нетрезвым рабочий день. Это не может не отражаться страшным ударом на экономике страны, на мастерствах, на ремеслах, если не на фабриках.
Перехожу от этих деталей вопроса к его, так сказать, общей и философской теме. Конечно, и огурчиком ничего не спасешь, и выпивкой ‘к вечеру’, т. е., напр., закрытием винных лавок в утренние часы и даже (в обильно мастеровых кварталах, в фабричных селах) во все рабочие часы, не многому поможешь.
Вино веселит: делает ласковее, если не добрее, предрасполагает к искренности, к простоте, ‘in vino veritas’ {‘Истина в вине’ (лат.).} … Вот его опаснейшие афоризмы.
Нужно на всякое дело широко раскрыть глаза. Трезвые мусульмане, однако, не поэтичны. Вечно деятельные, торговые старообрядцы слишком суровы, угрюмы и монотонны. Грустную сторону явления составляет то, что ни Ломоносова, ни Пушкина нельзя представить себе ‘не берущими капли вина в рот’. Я думаю, пьянствуют, алкогольничают только бездарности. Но и совершенно ‘капли не берут в рот’ — тоже недаровитые люди. Что относится к людям, относится и к эпохам, к цивилизациям. Гений уже сам по себе есть прекрасное вино в человеке и, не допуская соперников, однако, дружит с подобным себе. Вот отношение вина к духу человеческому. Отвергать здесь так же опасно, как и утверждать. Нельзя утвердить, — нельзя вполне и отвергнуть. Не по одному бессилию, но и по истине.
Толстой, посвятивший столько рассуждений борьбе с вином, убил их одним художественным наблюдением. Это та страница в его ‘Воскресении’, где севший в вагон Нехлюдов между другими спутниками встречает одного мужичка ‘навеселе’. ‘Он был немного выпивши, — пишет Толстой, — и по этому случаю чувствовал себя в прекрасном расположении духа. Когда он бывал совершенно трезв, то он скучал, был раздражителен, был неинтересен и сам ничем не интересовался. Но пропустив немного, он’ и т. д., следует описание в положительном, одобрительном смысле. Передаю не буквально, но сохраняя все оттенки в описании Толстого, поразившие меня при чтении ‘Воскресенья’, потому что я их сопоставил с его же рассуждениями. Правда, очевидно, в художественном описании, взятом с натуры, а не в рассуждениях, выдуманных из головы. Горькая, самая горькая сторона вина, его ядовитая ‘душа’, лежит в том, что она ‘родит хорошее расположение духа’… Я не могу лучше ударить в центр вопроса, как сказав, что отсюда-то и должно быть извлечено все исцеление от алкоголизма. Не душу вина должны мы убить: но из горькой сделать ее сладкою, из смертоносной — оплодотворяющею.
Как это сделать? Кто может это сделать? Мудрец, законодатель или сто поэтов и тысяча моралистов? Невозможно человеку победить человеческой слабости. Но Бог — вот кто может.
Конечное, удовлетворяющее разрешение вопроса о вине, я думаю, лежит в религии. О, вовсе не в морализующих ее поучениях: здесь она сливается с бессилием человеческим, здесь она антропоморфична, а должна быть божественна. Нет, не то. Христос, устанавливая величайшее таинство, взял хлеб и вино. Отринуто ли вино? Нет. Неужели для божества Его, для мудрости, не было способа иначе, через другие способы и другие вещи, установить символически или реально таинство единения с Собою всех верующих? Отчего бы не взять плуг и не сказать: ‘Так пашите в Мое воспоминание’. Христос в хлебе и вине взял две основные стихии мира, питание и увеселение, вот это ‘приведение себя в счастливое расположение духа’, и, указав их совершать, назвал это общением с Богом. Как бы то ни было, а материальный состав таинства таков. Мысль эта как молния озаряет вопрос: религия — вот кто должен овладеть вином и дать его человеку в оплодотворение души, а не в убийство тела.
Вот полное разрешение вопроса. Подобно тому как другая и, говорят, родственная вину стихия, — стихия страсти, чувственного влечения, — из разрушительной обращена в благотворную через религиозный институт брака, так что-то подобное, какое-то подобное упорядочение должно произойти и с огненною стихиею вина. Но как? Кто это сделает? Когда? Все это темно. Но едва ли кто отвергнет, что здесь — путь, и до конца идущий. ‘Неупорядоченные половые страсти’ — это ‘распутство’. Оно грязнит быт, губит душу, растлевает тело. Но вот семья: что благороднее ее, что более украшает общество, сохраняет тело, возвеличивает душу? Ну а ведь существо дела, материальная основа его, — здесь и там одно, подобно тому как одно и то же ‘опьяняющее начало’ одно и то же в евхаристии, в религиозном вкушении, и когда мы просто ‘пьем’. Явно, что вино точно так же может сделаться украшением общества, спасением тела и души человека: под углом какой-то неоткрытой точки зрения на него, под углом какого-то истинного и непременно религиозного отношения к нему. Но где это? как? ‘Не вемы’…
А пока остаются паллиативы. Остается связь причин и действий. Остается ‘необходимая связь вещей’, связность их, наблюдая которую можно все-таки если не многое сделать, то многое понять в великом народном бедствии.
НВ. 1907. 18, 19, 28 дек. No 11412, 11413, 11420.
Истина в вине — Плиний Старший. Естественная история. XIV, 28.