Опыты в стихах и прозе. Часть 2. Стихи, Батюшков Константин Николаевич, Год: 1817 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: < 1 минуты

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ

Часть II. Стихи

Источник: К. Н. Батюшков. Сочинения в двух томах. Том 1. М.: Художественная литература, 1989.

Составление, подготовка текста, вступительная статья и комментарии В. А. Кошелева

Оригинал находится здесь: Вологодская областная универсальная научная библиотека.

Содержание:

Часть II. Стихи

К друзьям

Элегии

Надежда

На развалинах замка в Швеции

Элегия из Тибулла. Вольный перевод

Воспоминание

Воспоминания. Отрывок

Выздоровление

Мщение. Из Парни

Привидение. Из Парни

Тибуллова элегия III. Из III книги

Мой гений

Дружество

Тень друга

Тибуллова элегия XI. Из I книги. Вольный перевод

Веселый час

В день рождения N

Пробуждение

Разлука

Таврида

Судьба Одиссея

Последняя весна

К Г<неди>чу

К Д<ашко)ву

Источник

На смерть супруги Ф. Ф. К(окошки)на

Пленный

Гезиод и Омир, соперники

К другу

Мечта

Послания

Мои Пенаты. Послание к Ж Чуковскому) и Вяземскомe)

Послание г(рафу) В(иельгорско)му

Послание к Т(ургене)ву

Ответ Г(неди)чу

К Ж(уковско)му

Ответ Т(ургене)ву

К П<ети>ну

Послание И. М. М(уравьеву)-А(постолу)

Смесь

Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря

Песнь Гаральда Смелого

Вакханка

Сон воинов. Из поэмы ‘Иснель и Аслега’

Разлука

Ложный страх. Подражание Парни

Сон Могольца. Баснь

Любовь в челноке

Счастливец

Радость

К Н(иките)

Эпиграммы, надписи и пр(очее)

I. ‘Всегдашний гость, мучитель мой…’

II. ‘Как трудно Бибрису со славою ужиться!..’

III. ‘Памфил забавен за столом…’

IV. Совет эпическому стихотворцу

V. Мадригал новой Сафе

VI. Надпись к портрету Н. Н.

VII. К цветам нашего Горация

VIII. Надпись к портрету Жуковского

XI. Надпись к портрету графа Эммануила Сен-При

X. Надпись на гробе пастушки

XI. Мадригал Мелине, которая называла себя Нимфою

XII. На книгу под названием ‘Смесь’

Странствователь и Домосед

Переход через Рейн 1814

Умирающий Тасс. Элегия

Беседка муз

Vade, sed incukns… [] [Иди, хоть и неприбранная… (лат.)]

К ДРУЗЬЯМ

Вот список мой стихов,

Который дружеству быть может драгоценен.

Я добрым гением уверен,

Что в сем Дедале рифм и слов

Недостает искусства:

Но дружество найдет мои, в замену, чувства,

Историю моих страстей,

Ума и сердца заблужденья,

Заботы, суеты, печали прежних дней

И легкокрилы наслажденья,

Как в жизни падал, как вставал,

Как вовсе умирал для света,

Как снова мой челнок фортуне поверял…

И словом, весь журнал

Здесь дружество найдет беспечного Поэта,

Найдет и молвит так:

‘Наш друг был часто легковерен,

Был ветрен в Пафосе, на Пинде был чудак,

Но дружбе он зато всегда остался верен,

Стихами никому из нас не докучал

(А на Парнасе это чудо!)

И жил так точно, как писал…

Ни хорошо, ни худо!’

Элегии

НАДЕЖДА

Мой дух! доверенность к Творцу!

Мужайся, будь в терпеньи камень.

Не он ли к лучшему концу

Меня провел сквозь бранный пламень?

На поле смерти чья рука

Меня таинственно спасала,

И жадный крови меч врага,

И град свинцовый отражала?

Кто, кто мне силу дал сносить

Труды, и глад, и непогоду,

И силу — в бедстве сохранить

Души возвышенной свободу?

Кто вел меня от юных дней

К добру стезею потаенной

И в буре пламенных страстей

Мой был Вожатай неизменной?

Он! Он! Его все дар благой!

Он нам источник чувств высоких,

Любви к изящному прямой

И мыслей чистых и глубоких!

Все дар его, и краше всех

Даров — надежда лучшей жизни!

Когда ж узрю спокойный брег,

Страну желанную отчизны?

Когда струей небесных благ

Я утолю любви желанье,

Земную ризу брошу в прах

И обновлю существованье?

НА РАЗВАЛИНАХ ЗАМКА В ШВЕЦИИ

Уже светило дня на западе горит

И тихо погрузилось в волны!..

Задумчиво луна сквозь тонкий пар глядит

На хляби и брега безмолвны.

И все в глубоком сне поморие кругом.

Лишь изредка рыбарь к товарищам взывает,

Лишь эхо глас его протяжно повторяет

В безмолвии ночном.

Я здесь, на сих скалах, висящих над водой,

В священном сумраке дубравы

Задумчиво брожу и вижу пред собой

Следы протекших лет и славы:

Обломки, грозный вал, поросший злаком ров,

Столбы — и ветхий мост с чугунными цепями,

Твердыни мшистые с гранитными зубцами

И длинный ряд гробов.

Все тихо: мертвый сон в обители глухой.

Но здесь живет воспоминанье:

И путник, опершись на камень гробовой,

Вкушает сладкое мечтанье.

Там, там, где вьется плющ по лестнице крутой

И ветр колышет стебль иссохшия полыни,

Где месяц серебрил угрюмые твердыни

Над спящею водой, —

Там воин некогда,

Одена храбрый внук,

В боях приморских поседелый,

Готовил сына в брань, и стрел пернатых пук,

Броню заветну, меч тяжелый

Он юноше вручил израненной рукой

И громко восклицал, подъяв дрожащи длани:

‘Тебе он обречен, о бог, властитель брани,

Всегда и всюду твой!

А ты, мой сын, клянись мечом своих отцов

И Гелы клятвою кровавой

На западных струях быть ужасом врагов

Иль пасть, как предки пали, с славой!’

И пылкий юноша меч прадедов лобзал,

И к персям прижимал родительские длани,

И в радости, как конь при звуке новой брани,

Кипел и трепетал.

Война, война врагам отаческой земли! —

Суда наутро восшумели.

Запенились моря, и быстры корабли

На крыльях бури полетели!

В долинах Нейстрия раздался браней гром,

Туманный Альбион из края в край пылает,

И Гела день и ночь в Валкалу провождает

Погибших бледный сонм.

Ах, юноша! спеши к отеческим брегам,

Назад лети с добычей бранной,

Уж веет кроткий ветр вослед твоим судам,

Герой, победою избранный!

Уж скальды пиршество готовят на холмах.

Зри: дубы в пламени, в сосудах мед сверкает,

И вестник радости отцам провозглашает

Победы на морях.

Здесь, в мирной пристани, с денницей золотой

Тебя невеста ожидает,

К тебе, о юноша, слезами и мольбой

Богов на милость преклоняет…

Но вот в тумане там, как стая лебедей,

Белеют корабли, несомые волнами,

О, вей, попутный ветр, вей тихими устами

В ветрила кораблей!

Суда у берегов, на них уже герой

С добычей жен иноплеменных,

К нему спешит отец с невестою младой

И лики скальдов вдохновенных.

Красавица стоит, безмолвствуя, в слезах,

Едва на жениха взглянуть украдкой смеет,

Потупя ясный взор, краснеет и бледнеет,

Как месяц в небесах…

И там, где камней ряд, седым одетый мхом,

Помост обрушенный являет,

Повременно сова в безмолвии ночном

Пустыню криком оглашает, —

Там чаши радости стучали по столам,

Там. храбрые кругом! с друзьями ликовали,

Там- скальды пел-и брань, и персты их летали

По пламенным струнам.

Там пели звук мечей и свист пернатых стрел,

И треск щитов, и гром ударов,

Кипящу брань среди опустошенных сел

И грады в зареве пожаров,

Там старцы жадный слух склоняли к песне сей,

Сосуды полные в десницах их дрожали,

И гордые сердца с восторгом вспоминали

О славе юных дней.

Но все покрыто здесь угрюмой ночи мглой,

Все время в прах преобратило!

Где прежде скальд гремел на арфе золотой,

Там ветер свищет лишь уныло!

Где храбрый ликовал с дружиною своей,

Где жертвовал вином отцу и богу брани,

Там дремлют, притаясь, две трепетные лани

До утренних лучей.

Где ж вы, о сильные, вы, галлов бич и страх,

Земель полнощных исполины,

Роальда спутники, на бренных челноках

Протекши дальние пучины?

Где вы, отважные толпы богатырей,

Вы, дикие сыны и брани и свободы,

Возникшие в снегах, средь ужасов природы,

Средь копий, средь мечей?

Погибли сильные! Но странник в сих местах

Не тщетно камни вопрошает

И руны тайные, преданья на скалах

Угрюмой древности, читает.

Оратай ближних сел, склонясь на посох свой,

Гласит ему: ‘Смотри, о сын иноплеменный,

Здесь тлеют праотцев останки драгоценны:

Почти их гроб святой!’

ЭЛЕГИЯ ИЗ ТИБУЛЛА

Вольный перевод

Мессала! Без меня ты мчишься по волнам

С орлами римскими к восточным берегам,

А я, в Феакии оставленный друзьями,

Их заклинаю всем, и дружбой, и богами,

Тибулла не забыть в далекой стороне!

Здесь Парка бледная конец готовит мне,

Здесь жизнь мою прервет безжалостной рукою…

Неумолимая! Нет матери со мною!

Кто будет принимать мой пепел от костра?

Кто будет без тебя, о милая сестра,

За гробом следовать в одежде погребальной

И миро изливать над урною печальной?

Нет друга моего, нет Делии со мной, —

Она и в самый час разлуки роковой

Обряды тайные и чары совершала:

В священном ужасе бессмертных вопрошала —

И жребий счастливый нам отрок вынимал.

Что пользы от того? Час гибельный настал,

И снова Делия, печальна и уныла,

Слезами полный взор невольно обратила

На дальний путь. Я сам, лишенный скорбью сил,

‘Утешься’, — Делии сквозь слезы говорил,

‘Утешься!’ — и еще с невольным трепетаньем

Печальную лобзал последним лобызаньем.

Казалось, некий бог меня остановлял:

То ворон мне беду внезапно предвещал,

То в день, отцу богов Сатурну посвященный,

Я слышал гром глухой за рощей отдаленной.

О вы, которые умеете любить,

Страшитеся любовь разлукой прогневить!

Но, Делия, к чему Изиде приношенья,

Сии в ночи глухой протяжны песнопенья

И волхвованье жриц, и меди звучный стон?

К чему, о Делия, в безбрачном ложе сон

И очищения священною водою?

Все тщетно, милая, Тибулла нет с тобою.

Богиня грозная! Спаси его от бед,

И снова Делия мастики принесет,

Украсит дивный храм весенними цветами

И с распущенными по ветру волосами,

Как дева чистая, во ткань облечена,

Воссядет на помост: и звезды, и луна,

До восхождения румяныя Авроры,

Услышат глас ее и жриц фарийских хоры.

Отдай, богиня, мне родимые поля,

Отдай знакомый шум домашнего ручья,

Отдай мне Делию: и вам дары богаты

Я в жертву принесу, о Лары и Пенаты!

Зачем мы не живем в златые времена?

Тогда беспечные народов племена

Путей среди лесов и гор не пролагали

И ралом никогда полей не раздирали,

Тогда не мчалась ель на легких парусах,

Несома ветрами в лазоревых морях,

И кормчий не дерзал по хлябям разъяренным

С сидонским багрецом и с золотом бесценным

На утлом корабле скитаться здесь и там.

Дебелый вол бродил свободно по лугам.

Топтал душистый злак и спал в тени зеленой,

Конь борзый не кропил узды кровавой пеной,

Не зрели на полях столпов и рубежей,

И кущи сельские стояли без дверей,

Мед капал из дубов янтарною слезою,

В сосуды молоко обильною струею

Лилося из сосцов питающих овец —

О мирны пастыри, в невинности сердец

Беспечно жившие среди пустынь безмолвных!

При вас, на пагубу друзей единокровных,

На наковальне млат не исковал мечей,

И ратник не гремел оружьем средь полей.

О век Юпитеров! О времена несчастны!

Война, везде война, и глад, и мор ужасный,

Повсюду рыщет смерть, на суше, на водах…

Но ты, держащий гром и молнию в руках!

Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен,

Ни словом, ни душой я не был вероломен,

Я с трепетом богов отчизны обожал,

И если мой конец безвременный настал, —

Пусть камень обо мне прохожим возвещает:

‘Тибулл, Мессалы друг, здесь с миром почивает’.

Единственный мой бог и сердца властелин,

Я был твоим жрецом, Киприды милый сын!

До гроба я носил твои оковы нежны,

И ты, Амур, меня в жилища безмятежны,

В Элизий проведешь таинственной стезей,

Туда, где вечный май меж рощей и полей,

Где расцветает нард и киннамона лозы

И воздух напоен благоуханьем розы,

Там слышно пенье птиц и шум биющих вод,

Там девы юные, сплетяся в хоровод,

Мелькают меж древес, как легки привиденья,

И тот, кого постиг, в минуту упоенья,

В объятиях любви, неумолимый рок,

Тот носит на челе из свежих мирт венок.

А там, внутри земли, во пропастях ужасных

Жилище вечное преступников несчастных,

Там реки пламенны сверкают по пескам,

Мегера страшная и Тизифона там

С челом, опутанным шипящими змиями,

Бегут на дикий брег за бледными тенями.

Где скрыться? Адский пес лежит у медных врат,

Рыкает зев его… и рой теней назад!..

Богами ввержены во пропасти бездонны,

Ужасный Энкелад и Тифий преогромный

Питает жадных птиц утробою своей.

Там хищный Иксион, окованный змией,

На быстром колесе вертится бесконечно,

Там в жажде пламенной Тантал бесчеловечный

Над хладною рекой сгорает и дрожит…

Всё тщетно! вспять вода коварная бежит,

И черпают ее напрасно Данаиды,

Все жертвы вечные карающей Киприды.

Пусть там страдает тот, кто рушил наш покой

И разлучил меня, о Делия, с тобой!

Но ты, мне верная, друг милой и бесценной,

И в мирной хижине, от взоров сокровенной,

С наперсницей любви, с подругою твоей,

На миг не покидай домашних алтарей.

При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной,

Подруга в темну ночь зажжет светильник ясной

И, тихо вретено кружа в руке своей,

Расскажет повести и были старых дней.

А ты, склоняя слух на сладки небылицы,

Забудешься, мой друг, и томные зеницы

Закроет тихий сон, и пряслица из рук

Падет… и у дверей предстанет твой супруг,

Как небом посланный внезапно добрый гений.

Беги навстречу мне, беги из мирной сени,

В прелестной наготе явись моим очам:

Власы развеяны небрежно по плечам,

Вся грудь лилейная и ноги обнаженны…

Когда ж Аврора нам, когда сей день блаженный

На розовых конях, в блистаньи принесет

И Делию Тибулл в восторге обоймет?

ВОСПОМИНАНИЕ

Мечты! — повсюду вы меня сопровождали

И мрачный жизни путь цветами устилали!

Как сладко я мечтал на Гейльсбергских полях,

Когда весь стан дремал в покое

И ратник, опершись на копие стальное,

Смотрел в туманну даль! Луна на небесах

Во всем величии блистала

И низкий мой шалаш сквозь ветви освещала,

Аль светлый чуть струю ленивую катил

И в зеркальных водах являл весь стан и рощи,

Едва дымился огнь в часы туманной нощи

Близ кущи ратника, который сном почил.

О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!

Где столько раз в ночи, луною освещенный,

Я в думу погружен, о родине мечтал,

О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,

Что трупы ратников устелют ваши нивы,

Что медной челюстью гром грянет с сих холмов,

Что я, мечтатель ваш счастливый,

На смерть летя против врагов,

Рукой закрыв тяжелу рану,

Едва ли на заре сей жизни не увяну —

И буря дней моих исчезла как мечта!..

Осталось мрачно вспоминанье…

Между протекшего есть вечная черта:

Нас сближит с ним одно мечтанье,

Да оживлю теперь я в памяти своей

Сию ужасную минуту,

Когда, болезнь вкушая люту

И видя сто смертей,

Боялся умереть не в родине моей!

Но небо, вняв моим молениям усердным,

Взглянуло оком милосердным:

Я, Неман переплыв, узрел желанный край,

И, землю лобызав с слезами,

Сказал: ‘Блажен стократ, кто с сельскими богами,

Спокойный домосед, земной вкушает рай

И, шага не ступя за хижину убогу,

К себе богиню быстроногу

В молитвах не зовет!

Не слеп ко славе он любовью,

Не жертвует своим спокойствием и кровью:

Могилу зрит свою и тихо смерти ждет’.

ВОСПОМИНАНИЯ

Отрывок

………………………………………………

Я чувствую, мой дар в поэзии погас,

И муза пламенник небесный потушила,

Печальна опытность открыла

Пустыню новую для глаз,

Туда влечет меня осиротелый гений,

В поля бесплодные, в непроходимы сени,

Где счастья нет следов,

Ни тайных радостей, неизъяснимых снов,

Любимцам Фебовым от юности известных,

Ни дружбы, ни любви, ни песней муз прелестных,

Которые всегда душевну скорбь мою,

Как Лотос, силою волшебной врачевали.

Нет, нет! себя не узнаю

Под новым бременем печали’

Как странник, брошенный на брег из ярых волн,

Встает и с ужасом разбитый видит челн,

Рукою трепетной он мраки вопрошает,

Ногой скользит над пропастями он,

И ветер буйный развевает Молений глас его, рыдания и стон…

На крае гибели так я зову в спасенье

Тебя, последняя надежда, утешенье!

Тебя, последний сердца друг!

Средь бурей жизни и недуг

Хранитель ангел мой, оставленный мне богом!..

Твой образ я таил в душе моей залогом

Всего прекрасного… и благости творца. —

Я с именем твоим летел под знамя брани

Искать иль славы, иль конца,

В минуты страшные чистейши сердца дани

Тебе я приносил на Марсовых полях,

И в мире, и в войне, во всех земных краях,

Твой образ следовал с любовию за мною,

С печальным странником он неразлучен стал.

Как часто в тишине, весь занятый тобою,

В лесах, где Жувизи гордится над рекою,

И Сейна по цветам льет сребреный кристалл,

Как часто средь толпы и шумной, и беспечной,

В столице роскоши, среди прелестных жен

Я пенье забывал волшебное сирен

И о тебе одной мечтал в тоске сердечной.

Я имя милое твердил

В прохладных рощах Альбиона,

И эхо называть прекрасную учил

В цветущих пажитях Ричмона.

Места прелестные и в дикости своей, —

О камни Швеции, пустыни скандинавов,

Обитель древняя и доблести и нравов!

Ты слышала обет и глас любви моей,

Ты часто странника задумчивость питала,

Когда румяная денница отражала

И дальние скалы гранитных берегов,

И села пахарей, и кущи рыбаков,

Сквозь тонки, утренни туманы,

На зеркальных водах пустынной Троллетаны.

……………………………………………………

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Как ландыш под серпом убийственным жнеца

Склоняет голову и вянет,

Так я в болезни ждал безвременно конца

И думал: Парки час настанет.

Уж очи покрывал Эреба мрак густой,

Уж сердце медленнее билось:

Я вянул, исчезал, и жизни молодой,

Казалось, солнце закатилось.

Но ты приближилась, о жизнь души моей,

И алых уст твоих дыханье,

И слезы пламенем сверкающих очей,

И поцелуев сочетанье,

И вздохи страстные, и сила милых слов

Меня из области печали,

От Орковых полей, от Леты берегов,

Для сладострастия призвали.

Ты снова жизнь даешь, она твой дар благой,

Тобой дышать до гроба стану.

Мне сладок будет час и муки роковой:

Я от любви теперь увяну.

МЩЕНИЕ

Из Парни

Неверный друг и вечно милый!

Зарю моих счастливых дней

И слезы радости, и клятвы легкокрилы —

Всё время унесло с любовию твоей!

И всё погибло невозвратно,

Как сладкая мечта, как утром сон приятной

Но всё любовью здесь исполнено моей

И клятвы страшные твои напоминает.

Их помнят и леса, их помнит и ручей,

И эхо томное их часто повторяет.

Взгляни: здесь в первый раз я встретился с тобой,

Ты здесь, подобная лилее белоснежной,

Взлелеянной в садах Авророй и весной,

Под сенью безмятежной,

Цвела невинностью близ матери твоей.

Вот здесь я в первый раз вкусил надежды сладость,

Здесь жертвы приносил у мирных алтарей.

Когда твою грозила младость

Болезнь жестокая во цвете погубить,

Здесь клялся, милый друг, тебя не пережить!

Но с новой прелестью ты к жизни воскресала

И в первый раз — люблю, краснеяся, сказала

(Тому сей дикий бор немой свидетель был).

Твоя рука в моей то млела, то пылала,

И первый поцелуй с душою душу слил.

Там взор потупленный назначил мне свиданье

В зеленом сумраке развесистых древес,

Где льется в воздухе сирен благоуханье

И облако цветов скрывает свод небес,

Там ночь ненастная спустила покрывало,

И страшно загремел над нами ярый гром,

Всё небо в пламени зарделося кругом,

И в роще сумрачной сверкало.

Напрасно! ты была в объятиях моих,

И к новым радостям ты воскресала в них!

О пламенный восторг! О страсти упоенье!

О сладострастие… себя всего забвенье!

С ее любовию утраченны навек!

Вы будете всегда изменнице упрек.

Воспоминанье ваше,

От времени еще прелестнее и краше,

Ее преступное блаженство помрачит

И сердцу за меня коварному отметит

Неизлечимою, жестокою тоскою.

Так! всюду образ мой увидишь пред собою,

Не в виде прежнего любовника в цепях,

Который с нежностью сквозь слезы упрекает

И жребий с трепетом читает

В твоих потупленных очах.

Нет, в лютой ревности карая преступленье,

Явлюсь, как бледное в полуночь привиденье,

И всюду следовать я буду за тобой:

В безмолвии лесов, в полях уединенных,

В веселых пиршествах, тобой одушевленных,

Где юность пылкая и взор считает твой.

В глазах соперника, на ложе Гименея —

Ты будешь с ужасом о клятвах вспоминать,

При имени моем бледнея,

Невольно трепетать.

Когда ж безвременно, с полей кровавой битвы,

К Коциту позовет меня судьбины глас,

Скажу: ‘Будь счастлива’ в последний жизни час,

И тщетны будут все любовника молитвы!

ПРИВИДЕНИЕ

Из Парни

Посмотрите! в двадцать лет

Бледность щеки покрывает,

С утром вянет жизни цвет,

Парка дни мои считает

И отсрочки не дает.

Что же медлить! Ведь Зевеса

Плач и стон не укротит.

Смерти мрачной занавеса

Упадет — и я забыт!

Я забыт… но из могилы,

Если можно воскресать,

Я не стану, друг мой милый,

Как мертвец тебя пугать.

В час полуночных явлений

Я не стану в виде тени,

То внезапу, то тишком,

С воплем в твой являться дом.

Нет, по смерти невидимкой

Буду вкруг тебя летать,

На груди твоей под дымкой

Тайны прелести лобзать,

Стану всюду развевать

Легким уст прикосновеньем,

Как зефира дуновеньем,

От каштановых волос

Тонкий запах свежих роз.

Если лилия листами

Ко груди твоей прильнет,

Если яркими лучами

В камельке огонь блеснет,

Если пламень потаенный

По ланитам пробежал,

Если пояс сокровенный

Развязался и упал, —

Улыбнися, друг бесценный,

Это я! — Когда же ты,

Сном закрыв прелестны очи,

Обнажишь во мраке ночи

Роз и лилий красоты,

Я вздохну… и глас мой томный,

Арфы голосу подобный,

Тихо в воздухе умрет.

Если ж легкими крилами

Сон глаза твои сомкнет,

Я невидимо с мечтами

Стану плавать над тобой.

Сон твой, Хлоя, будет долог…

Но когда блеснет сквозь полог

Луч денницы золотой,

Ты проснешься… о блаженство!

Я увижу совершенство…

Тайны прелести красот,

Где сам пламенный Эрот

Оттенил рукой своею

Розой девственну лилею.

Всё опять в моих глазах!

Все покровы исчезают,

Час блаженнейший!.. Но ах!

Мертвые не воскресают.

ТИБУЛЛОВА ЭЛЕГИЯ III

Из III книги

Напрасно осыпал я жертвенник цветами,

Напрасно фимиам курил пред алтарями,

Напрасно: Делии еще с Тибуллом нет.

Бессмертны! слышали вы скромный мой обет!

Молил ли вас когда о почестях и злате?

Желал ли обитать во мраморной палате?

К чему мне пажитей обширная земля,

Златыми класами венчанные поля

И стадо кобылиц, рабами охранение?

О бедности молил, с тобою разделенной!

Молил, чтоб смерть меня застала — при тебе,

Хоть нища, но с тобой!.. К чему желать себе

Богатства Азии или волов дебелых?

Ужели более мы дней сочтем веселых

В садах и в храминах, где дивный ряд столбов

Иссечен хитростью наемных пришлецов,

Где все один порфир Тенера и Кариста,

Помосты мраморны и урны злата чиста,

Луга пространные, где силою трудов

Легла священна тень от кедровых лесов?

К чему эритрские жемчужины бесценны

И руны Тирские, багрянцем напоенны?

В богатстве ль счастие? В нем призрак,

тщетный вид!

Мудрец от Лар своих за златом не бежит,

Колен пред случаем вовек не преклоняет

И в хижине своей с фортуной обитает!

И бедность, Делия, мне радостна с тобой!

Тот кров соломенный, Тибуллу золотой,

Под коим, сопряжен любовию с тобою,

Стократ благословен!.. Но если предо мною

Бессмертные весов судьбы не преклонят —

Утешит ли тогда сей Рим, сей пышный град?

Ах! нет! — и золото блестящего Пактола,

И громкий славы шум, и самый блеск престола

Без Делии — ничто, а с ней и куща — храм,

Безвестность, нищета завидны небесам!

О дочь Сатурнова! услышь мое моленье!

И ты, любови мать! Когда же Парк сужденье,

Когда суровых сестр противно вретено

И Делией владеть Тибуллу не дано,

Пускай теперь сойду во области Плутона,

Где блата топкие и воды Ахерона

Широкой цепию вкруг ада облежат,

Где беспробудным сном печальны тени спят.

МОЙ ГЕНИЙ

О, память сердца! ты сильней

Рассудка памяти печальной

И часто сладостью своей

Меня в стране пленяешь дальней.

Я помню голос милых слов,

Я помню очи голубые,

Я помню локоны златые

Небрежно вьющихся власов.

Моей пастушки несравненной

Я помню весь наряд простой,

И образ милой, незабвенной

Повсюду странствует со мной.

Хранитель гений мой — любовью

В утеху дан разлуке он:

Засну ль? приникнет к изголовью

И усладит печальный сон.

ДРУЖЕСТВО

Блажен, кто друга здесь по сердцу обретает,

Кто любит и любим чувствительной душой!

Тезей на берегах Коцита не страдает,

С ним друг его души, с ним верный Пирифой.

Атридов сын в цепях, но зависти достоин!

С ним друг его Пилад… под лезвеем мечей.

А ты, младый Ахилл, великодушный воин,

Бессмертный образец героев и друзей!

Ты дружбою велик, ты ей дышал одною!

И, друга смерть отметив бестрепетной рукою,

Счастлив! ты мертв упал на гибельный трофей!

ТЕНЬ ДРУГА

Sunt aliquid manes: letum

non omnia finit,

Luridaque evictos effugit

umbra rogos.

Propert [] [‘Души усопших — не призрак: смертью не все кончается, // Бледная тень ускользает, победив костер.’ Пpoпep<ций> (лат.)]

Я берег покидал туманный Альбиона:

Казалось, он в волнах свинцовых утопал.

За кораблем вилася Гальциона,

И тихий глас ее пловцов увеселял.

Вечерний ветр, валов плесканье,

Однообразный шум и трепет парусов,

И кормчего на палубе взыванье

Ко страже, дремлющей под говором валов, —

Всё сладкую задумчивость питало.

Как очарованный, у мачты я стоял

И сквозь туман и ночи покрывало

Светила Севера любезного искал.

Вся мысль моя была в воспоминанье

Под небом сладостным отеческой земли,

Но ветров шум и моря колыханье

На вежды томное забвенье навели.

Мечты сменялися мечтами,

И вдруг… то был ли сон?., предстал товарищ мне,

Погибший в роковом огне

Завидной смертию над Плейсскими струями.

Но вид не страшен был, чело

Глубоких ран не сохраняло,

Как утро майское, веселием цвело

И все небесное душе напоминало.

‘Ты ль это, милый друг, товарищ лучших дней!

Ты ль это? — я вскричал, — о воин вечно милый!

Не я ли над твоей безвременной могилой,

При страшном зареве Беллониных огней,

Не я ли с верными друзьями

Мечом на дереве твой подвиг начертал

И тень в небесную отчизну провождал

С мольбой, рыданьем и слезами?

Тень незабвенного! ответствуй, милый брат!

Или протекшее все было сон, мечтанье,

Всё, всё, и бледный труп, могила и обряд,

Свершенный дружбою в твое воспоминанье?

О! молви слово мне! пускай знакомый звук

Еще мой жадный слух ласкает,

Пускай рука моя, о незабвенный друг!

Твою с любовию сжимает…’

И я летел к нему… Но горний дух исчез

В бездонной синеве безоблачных небес,

Как дым, как метеор, как призрак полуночи,

И сон покинул очи.

Всё спало вкруг меня под кровом тишины.

Стихии грозные казалися безмолвны.

При свете облаком подернутой луны

Чуть веял ветерок, едва сверкали волны,

Но сладостный покой бежал моих очей,

И всё душа за призраком летела,

Все гостя горнего остановить хотела:

Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!

ТИБУАЛОВА ЭЛЕГИЯ XI

Из I книги

Вольный перевод

Кто первый изострил железный меч и стрелы?

Жестокий! он изгнал в безвестные пределы

Мир сладостный и в ад открыл обширный путь!

Но он виновен ли, что мы на ближних грудь

За золото, за прах железо устремляем,

А не чудовищей им диких поражаем?

Когда на пиршествах стоял сосуд святой

Из буковой коры меж утвари простой

И стол был отягчен избытком сельских брашен, —

Тогда не знали мы щитов и твердых башен,

И пастырь близ овец спокойно засыпал,

Тогда бы дни мои я радостьми считал!

Тогда б не чувствовал невольно трепетанье

При гласе бранных труб! О тщетное мечтанье!

Я с Марсом на войне, быть может, лук тугой

Натянут на меня пернатою стрелой…

О боги! сей удар вы мимо пронесите,

Вы, Лары отчески, от гибели спасите!

О вы, хранившие меня в тени своей,

В беспечности златой от колыбельных дней,

Не постыдитеся, что лик богов священный,

Иссеченный из пня и пылью покровенный,

В жилище праотцев уединен стоит!

Не знали смертные ни злобы, ни обид,

Ни клятв нарушенных, ни почестей, ни злата.

Когда священный лик домашнего пената

Еще скудельный был на пепелище их!

Он благодатен нам, когда из чаш простых

Мы учиним пред ним обильны возлиянья

Иль на чело его, в знак мирного венчанья,

Возложим мы венки из миртов и лилей,

Он благодатен нам, сей мирный бог полей,

Когда на празднествах, в дни майские веселы,

С толпою чад своих, оратай престарелый

Опресноки ему священны принесет,

А девы красные — из улья чистый мед.

Спасите ж вы меня, отеческие боги,

От копий, от мечей! Вам дар несу убогий:

Кошницу полную Церериных даров,

А в жертву — сей овен, краса моих лугов.

Я сам, увенчанный и в ризы облаченный,

Явлюсь наутрие пред ваш алтарь священный.

Пускай, скажу, в полях неистовый герой,

Обрызган кровию, выигрывает бой,

А мне — пусть благости сей буду я достоин —

О подвигах своих расскажет древний воин,

Товарищ юности, и, сидя за столом,

Мне лагерь начертит веселых чаш вином.

Почто же вызывать нам смерть из царства тени,

Когда в подземный дом везде равны ступени?1

Она, как тать в ночи, невидимой стопой,

Но быстро гонится, и всюду за тобой!

И низведет тебя в те мрачные вертепы,

Где лает адский пес, где фурии свирепы

И кормчий в челноке на Стиксовых водах.

Там теней бледный полк толпится на брегах,

Власы обожжены и впалы их ланиты!..

Хвала, хвала тебе, оратай домовитый!

Твой вечереет век средь счастливой семьи,

Ты сам, в тени дубрав, пасешь стада свои,

Супруга между тем трапезу учреждает,

Для омовенья ног сосуды нагревает

С кристальною водой. О боги! если б я

Узрел еще мои родительски поля!

У светлого огня, с подругою младою,

Я б юность вспомянул за чашей круговою,

И были, и дела давно протекших дней!

Сын неба! светлый Мир! ты сам среди полей

Вола дебелого ярмом отягощаешь!

Ты благодать свою на нивы проливаешь,

И в отческий сосуд, наследие сынов,

Лиешь багряный сок из Вакховых даров.

В дни мира острый плуг и заступ нам священны,

А меч, кровавый меч, и шлемы оперенны

Снедает ржавчина безмолвно на стенах.

Оратай из лесу там едет на волах

С женою и с детьми, вином развеселенный!

Дни мира, вы любви игривой драгоценны!

Под знаменем ее воюем с красотой.

Ты плачешь, Ливия? Но победитель твой,

Смотри! — у ног твоих колена преклоняет.

Любовь коварная украдкой подступает,

И вот уже средь вас, размолвивших, сидит!

Пусть молния богов бесщадно поразит

Того, кто красоту обидел на сраженьи!

Но счастлив, если мог в минутном исступленьи

Венок на волосах каштановых измять

И пояс невзначай у девы развязать!

Счастлив, трикрат счастлив, когда твои угрозы

Исторгли из очей любви бесценны слезы!

А ты, взлелеянный средь копий и мечей,

Беги, кровавый Марс, от наших олтарей!

ВЕСЕЛЫЙ ЧАС

Вы, други, вы опять со мною

Под тенью тополей густою,

С златыми чашами в руках,

С любовью, с дружбой на устах!

Други! сядьте и внемлите

Музы ласковой совет.

Вы счастливо жить хотите

На заре весенних лет?

Отгоните призрак славы!

Для веселья и забавы

Сейте розы на пути:

Скажем юности: лети!

Жизнью дай лишь насладиться,

Полной чашей радость пить,

Ах! не долго веселиться

И не веки в счастье жить!

Но вы, о други, вы со мною

Под тенью тополей густою,

С златыми чашами в руках,

С любовью, с дружбой на устах.

Станем, други, наслаждаться,

Станем розами венчаться,

Лиза! сладко пить с тобой,

С нимфой резвой и живой!

Ах! обнимемся руками,

Съединим уста с устами,

Души в пламени сольем,

То воскреснем, то умрем!..

Вы ль, други милые, со мною,

Под тенью тополей густою,

С златыми чашами в руках,

С любовью, с дружбой на устах?

Я, любовью упоенный,

Вас забыл, мои друзья,

Как сквозь облак вижу темный

Чаши золотой края!..

Лиза розою пылает,

Грудь любовию полна,

Улыбаясь, наливает

Чашу светлого вина.

Мы потопим горесть нашу,

Други! в эту полну чашу,

Выпьем разом и до дна

Море светлого вина!

Друзья! уж месяц над рекою,

Почили рощи сладким сном:

Но нам ли здесь искать покою

С любовью, с дружбой и вином?

О радость! радость! Вакх веселой

Толпу утех сзывает к нам,

А тут в одежде легкой, белой

Эрато гимн поет друзьям:

‘Часы крилаты! не летите,

И счастье мигом хоть продлите!’

Увы! бегут счастливы дни,

Бегут, летят стрелой они!

Ни лень, ни счастья наслажденья

Не могут их сдержать стремленья,

И время сильною рукой

Погубит радость и покой,

Луга веселые зелены,

Ручьи кристальные и сад,

Где мшисты дубы, древни клены

Сплетают вечну тень прохлад,

Ужель вас зреть не буду боле?

Ужели там, на ратном поле,

Судил мне рок сном вечным спать?

Свирель и чаша золотая

Там будут в прахе истлевать,

Покроет их трава густая,

Покроет, и ничьей слезой

Забвенный прах не окропится…

Заране должно ли крушиться?

Умру, и все умрет со мной!..

Но вы еще, друзья, со мною

Под тенью тополей густою,

С златыми чашами в руках,

С любовью, с дружбой на устах.

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ N.

О ты, которая была

Утех и радостей душою!

Как роза некогда цвела

Небесной красотою,

Теперь оставлена, печальна и одна,

Сидя смиренно у окна,

Без песней, без похвал встречаешь день рожденья,

Прими от дружества сердечны сожаленья,

Прими и сердце успокой.

Что потеряла ты? Льстецов бездушных рой,

Пугалищей ума, достоинства и нравов,

Судей безжалостных, докучливых нахалов.

Один был нежный друг… и он еще с тобой!

ПРОБУЖДЕНИЕ

Зефир последний свеял сон

С ресниц, окованных мечтами,

Но я — не к счастью пробужден

Зефира тихими крилами.

Ни сладость розовых лучей

Предтечи утреннего Феба,

Ни кроткий блеск лазури неба,

Ни запах, веющий с полей,

Ни быстрый лет коня ретива

По скату бархатных лугов,

И гончих лай, и звон рогов

Вокруг пустынного залива —

Ничто души не веселит,

Души, встревоженной мечтами,

И гордый ум не победит

Любви — холодными словами.

РАЗЛУКА

Напрасно покидал страну моих отцов,

Друзей души, блестящие искусства

И в шуме грозных битв, под тению шатров

Старался усыпить встревоженные чувства.

Ах! небо чуждое не лечит сердца ран!

Напрасно я скитался

Из края в край, и грозный океан

За мной роптал и волновался,

Напрасно от брегов пленительных Невы

Отторженный судьбою,

Я снова посещал развалины Москвы,

Москвы, где я дышал свободою прямою!

Напрасно я спешил от северных степей,

Холодным солнцем освещенных,

В страну, где Тирас бьет излучистой струей,

Сверкая между гор, Церерой позлащенных,

И древние поит народов племена.

Напрасно: всюду мысль преследует одна

О милой, сердцу незабвенной,

Которой имя мне священно,

Которой взор один лазоревых очей

Все — неба на земле блаженства отверзает,

И слово, звук один, прелестный звук речей,

Меня мертвит и оживляет.

ТАВРИДА

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,

Где волны кроткие Тавриду омывают

И Фебовы лучи с любовью озаряют

Им древней Греции священные места.

Мы там, отверженные роком,

Равны несчастием, любовию равны,

Под небом сладостным полуденной страны

Забудем слезы лить о жребии жестоком,

Забудем имена Фортуны и честей.

В прохладе ясеней, шумящих над лугами,

Где кони дикие стремятся табунами

На шум студеных струй, кипящих под землей,

Где путник с радостью от зноя отдыхает

Под говором древес, пустынных птиц и вод,

Там, там нас хижина простая ожидает.

Домашний ключ, цветы и сельский огород.

Последние дары Фортуны благосклонной.

Вас пламенны сердца приветствуют стократ!

Вы краше для любви и мраморных палат

Пальмиры Севера огромной!

Весна ли красная блистает средь полей,

Иль лето знойное палит иссохши злаки,

Иль, урну хладную вращая, Водолей

Валит шумящий дождь, седый туман и мраки, —

О радость! Ты со мной встречаешь солнца свет

И, ложе счастия с денницей покидая,

Румяна и свежа, как роза полевая,

Со мною делишь труд, заботы и обед.

Со мной в час вечера, под кровом тихой ночи

Со мной, всегда со мной, твои прелестны очи

Я вижу, голос твой я слышу, и рука

В твоей покоится всечасно.

Я с жаждою ловлю дыханье сладострастно

Румяных уст, и если хоть слегка

Летающий Зефир власы твои развеет

И взору обнажит снегам подобну грудь,

Твой друг не смеет и вздохнуть:

Потупя взор, дивится и немеет.

СУДЬБА ОДИССЕЯ

Средь ужасов земли и ужасов морей

Блуждая, бедствуя, искал своей

Итаки Богобоязненный страдалец Одиссей,

Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки,

Харибды яростной, подводной Сциллы стон

Не потрясли души высокой.

Казалось, победил терпеньем рок жестокой

И чашу горести до капли выпил он,

Казалось, небеса карать его устали

И тихо сонного домчали

До милых родины давно желанных скал.

Проснулся он: и что ж? отчизны не познал.

ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА

В полях блистает Май веселый!

Ручей свободно зажурчал,

И яркий голос Филомелы

Угрюмый бор очаровал:

Всё новой жизни пьет дыханье!

Певец любви, лишь ты уныл!

Ты смерти верной предвещанье

В печальном сердце заключил,

Ты бродишь слабыми стопами

В последний раз среди полей,

Прощаясь с ними и с лесами

Пустынной родины твоей.

‘Простите, рощи и долины,

Родные реки и поля!

Весна пришла, и час кончины

Неотразимой вижу я!

Так! Эпидавра прорицанье

Вещало мне: ‘В последний раз

Услышишь горлиц воркованье

И Гальционы тихий глас,

Зазеленеют гибки лозы,

Поля оденутся в цветы,

Там первые увидишь розы

И с ними вдруг увянешь ты.

Уж близок час… Цветочки милы,

К чему так рано увядать?

Закройте памятник унылый,

Где прах мой будет истлевать,

Закройте путь к нему собою

От взоров дружбы навсегда.

Но если Делия с тоскою

К нему приближится, тогда

Исполните благоуханьем

Вокруг пустынный небосклон

И томным листьев трепетаньем

Мой сладко очаруйте сон!’

В полях цветы не увядали,

И Гальционы в тихой час

Стенанья рощи повторяли,

А бедный юноша… погас!

И дружба слез не уронила

На прах любимца своего,

И Делия не посетила

Пустынный памятник его,

Лишь пастырь в тихий час денницы,

Как в поле стадо выгонял,

Унылой песнью возмущал

Молчанье мертвое гробницы.

К Г<НЕДИ>ЧУ

Только дружба обещает

Мне бессмертия венок,

Он приметно увядает,

Как от зноя василек.

Мне оставить ли для славы

Скромную стезю забавы? —

Путь к забавам проложен,

К славе тесен и мудрен!

Мне ль за призраком гоняться,

Лавры с скукой собирать?

Я умею наслаждаться,

Как ребенок всем играть,

И счастлив!.. Досель цветами

Путь ко счастью устилал,

Пел, мечтал, подчас стихами

Горесть сердца услаждал.

Пел от лени и досуга,

Муза мне была подруга,

Не был ей порабощен.

А теперь — весна, как сон

Легкокрылый, исчезает

И с собою увлекает

Прелесть песней и мечты!

Нежны мирты и цветы,

Чем прелестницы венчали

Юного певца, — завяли!

Ах! ужели наградит

Слава счастия утрату

И ко дней моих закату

Как нарочно прилетит?

К Д<АШКО>ВУ

Мой друг! я видел море зла

И неба мстительного кары,

Врагов неистовых дела,

Войну и гибельны пожары.

Я видел сонмы богачей,

Бегущих в рубищах надранных,

Я видел бледных матерей,

Из милой родины изгнанных!

Я на распутье видел их,

Как, к персям чад прижав грудных,

Они в отчаяньи рыдали

И с новым трепетом взирали

На небо рдяное кругом.

Трикраты с ужасом потом

Бродил в Москве опустошенной,

Среди развалин и могил,

Трикраты прах ее священной

Слезами скорби омочил.

И там — где зданья величавы

И башни древние царей,

Свидетели протекшей славы

И новой славы наших дней,

И там — где с миром почивали

Останки иноков святых

И мимо веки протекали,

Святыни не касаясь их,

И там, — где роскоши рукою,

Дней мира и трудов плоды,

Пред златоглавою Москвою

Воздвиглись храмы и сады, —

Лишь угли, прах и камней горы,

Лишь груды тел кругом реки,

Лишь нищих бледные полки

Везде мои встречали взоры!..

А ты, мой друг, товарищ мой,

Велишь мне петь любовь и радость,

Беспечность, счастье и покой

И шумную за чашей младость!

Среди военных непогод,

При страшном зареве столицы,

На голос мирныя цевницы

Сзывать пастушек в хоровод!

Мне петь коварные забавы

Армид и ветреных Цирцей

Среди могил моих друзей,

Утраченных на поле славы!..

Нет, нет! талант погибни мой

И лира, дружбе драгоценна,

Когда ты будешь мной забвенна,

Москва, отчизны край златой!

Нет, нет! пока на поле чести

За древний град моих отцов

Не понесу я в жертву мести

И жизнь, и к родине любовь,

Пока с израненным героем,

Кому известен к славе путь,

Три раза не поставлю грудь

Перед врагов сомкнутым строем, —

Мой друг, дотоле будут мне

Все чужды Музы и Хариты,

Венки, рукой любови свиты,

И радость шумная в вине!

ИСТОЧНИК

Буря умолкла, и в ясной лазури

Солнце явилось на западе нам,

Мутный источник, след яростной бури,

С ревом и шумом бежит по полям!

Зафна! Приближься: для девы невинной

Пальмы под тенью здесь роза цветет,

Падая с камня, источник пустынной

С ревом и пеной сквозь дебри течет!

Дебри ты, Зафна, собой озарила!

Сладко с тобою в пустынных краях!

Песни любови ты мне повторила,

Ветер унес их на тихих крылах!

Голос твой, Зафна, как утра дыханье,

Сладостно шепчет, несясь по цветам:

‘Тише, источник! Прерви волнованье,

С ревом и с пеной стремясь по полям!’

Голос твой, Зафна, в душе отозвался,

Вижу улыбку и радость в очах!..

Дева любви! — як тебе прикасался,

С медом пил розы на влажных устах!

Зафна краснеет?.. О друг мой невинной,

Тихо прижмися устами к устам!..

Будь же ты скромен, источник пустынной,

С ревом и с шумом стремясь по полям!

Чувствую персей твоих волнованье,

Сердца биенье и слезы в очах,

Сладостно девы стыдливой роптанье!

Зафна, о Зафна!.. смотри… там, в водах,

Быстро несется цветок розмаринный,

Воды умчались — цветочка уж нет!

Время быстрее, чем ток сей пустынный,

С ревом который сквозь дебри течет!

Время погубит и прелесть, и младость!..

Ты улыбнулась, о дева любви!

Чувствуешь в сердце томленье и сладость,

Сильны восторги и пламень в крови!..

Зафна, о Зафна! — там голубь невинной

С страстной подругой завидуют нам…

Вздохи любови — источник пустынной

С ревом и с шумом умчит по полям!

НА СМЕРТЬ СУПРУГИ

Ф. Ф. К<ОКОШКИ>НА

Nell’eta sua piu Bella, e piu fiorita…

…E viva, e bella al ciel salita.

Petrarca [] [‘В своем самом прекрасном, самом цветущем возрасте… // …И живой, и прекрасной на небо взошла.’ Петрарка (ит.).]

Нет подруги нежной, нет прелестной Лилы!

Все осиротело!

Плачь, любовь и дружба, плачь, Гимен унылый!

Счастье улетело!

Дружба! ты всечасно радости цветами

Жизнь ее дарила,

Ты свою богиню с воплем и слезами

В землю положила.

Ты печальны тисы, кипарисны лозы

Насади вкруг урны!

Пусть приносит юность в дар чистейший слезы

И цветы лазурны!

Все вокруг уныло! Чуть Зефир весенний

Памятник лобзает,

Здесь, в жилище плача, тихий смерти гений

Розу обрывает.

Здесь Гимен, прикован, бледный и безгласный,

Вечною тоскою,

Гасит у гробницы свой светильник ясный

Трепетной рукою!

ПЛЕННЫЙ

В местах, где Рона протекает

По бархатным лугам,

Где мирт душистый расцветает,

Склонясь к ее водам,

Где на горах роскошно зреет

Янтарный виноград, Златый лимон на солнце рдеет

И яворы шумят, —

В часы вечерния прохлады

Любуяся рекой,

Стоял, склоня на Рону взгляды

С глубокою тоской,

Добыча брани, русской пленный,

Придонских честь сынов,

С полей победы похищенный

Один толпой врагов.

‘Шуми, — он пел, — волнами, Рона,

И жатвы орошай,

Но плеском волн — родного Дона

Мне шум напоминай!

Я в праздности теряю время,

Душою в людстве сир,

Мне жизнь — не жизнь, без славы — бремя,

И пуст прекрасный мир!

Весна вокруг живит природу,

Яснеет солнца свет,

Все славит счастье и свободу,

Но мне свободы нет!

Шуми, шуми волнами, Рона,

И мне воспоминай

На берегах родного Дона

Отчизны милый край!

Здесь прелесть — сельские девицы!

Их взор огнем горит

И сквозь потупленны ресницы

Мне радости сулит.

Какие радости в чужбине?

Они в родных краях,

Они цветут в моей пустыне,

И в дебрях, и в снегах.

Отдайте ж мне мою свободу!

Отдайте край отцов,

Отчизны вьюги, непогоду,

На родине мой кров,

Покрытый в зиму ярким снегом!

Ах! дайте мне коня,

Туда помчит он быстрым бегом

И день и ночь меня!

На родину, в сей терем древний,

Где ждет меня краса

И под окном в часы вечерни

Глядит на небеса,

О друге тайно помышляет…

Иль робкою рукой Коня ретивого ласкает,

Тебя, соратник мой!

Шуми, шуми волнами, Рона,

И жатвы орошай,

Но плеском волн — родного Дона

Мне шум напоминай!

О ветры, с полночи летите

От родины моей, Вы, звезды севера, горите

Изгнаннику светлей!’ —

Так пел наш пленник одинокой

В виду Лионских стен,

Где юноше судьбой жестокой

Назначен долгий плен,

Он пел — у ног сверкала Рона,

В ней месяц трепетал,

И на златых верхах Лиона

Луч солнца догорал.

ГЕЗИОД И ОМИР’ СОПЕРНИКИ

Посвящено А<лексею> Н<иколаевичу>

О<ленину>, любителю древности

Народы, как волны, в Халкиду текли,

Народы счастливой Эллады!

Там сильный владыка, над прахом отца

Оконча печальны обряды,

Ристалище славы бойцам отверзал.

Три раза с румяной денницей

Бойцы выступали с бойцами на бой,

Три раза стремили возницы

Коней легконогих по звонким полям,

И трижды владетель Халкиды

Достойным оливны венки раздавал,

Но солнце на лоно Фетиды

Склонялось, и новый готовился бой. —

Очистите поле, возницы!

Спешите! Залейте студеной струей

Пылающи оси и спицы,

Коней отрешите от тягостных уз

И в стойлы прохладны ведите,

Вы, пылью и потом покрыты бойцы,

При пламени светлом вздохните.

Внемлите, народы, Эллады сыны,

Высокие песни внемлите!

Пройдя из края в край гостеприимный мир,

Летами древними и роком удрученный,

Здесь песней царь, Омир,

И юный Гезиод, Каменам драгоценный,

Вступают в славный бой.

Колебля маслину священную рукой,

Певец Аскреи гимн высокой начинает

(Он с лирой никогда свой глас не сочетает):

Гезиод

Безвестный юноша, с стадами я бродил

Под тенью пальмовой близ чистой Ипокрены,

Там пастыря нашли прелестные Камены,

И я в обитель их священную вступил.

Омир

Мне снилось в юности: орел-громометатель

От Мелеса меня играючи унес

На край земли, на край небес,

Вещая: ты земли и неба обладатель.

Гезиод

Там лавры хижину простую осенят,

В пустынях процветут Темпейские долины,

Куда вы бросите свой благотворный взгляд,

О нежны дочери суровой Мнемозины!

Омир

Хвала отцу богов! Как ясный свод небес

Над царством высится плачевного Эреба,

Как радостный Олимп стоит превыше неба, —

Так выше всех богов властитель их, Зевес!..

Гезиод

В священном сумраке, в сиянии Дианы,

Вы, Музы, любите сплетаться в хоровод

Или, торжественный в Олимп свершая ход,

С бессмертными вкушать напиток Гебы рьяный…

Омир

Не знает смерти он: кровь алая тельцов

Не брызнет под ножом над Зевсовой гробницей,

И кони бурные со звонкой колесницей

Пред ней не будут прах крутить до облаков.

Гезиод

А мы, все смертные, все Паркам обреченны,

Увидим области подземного Царя,

И реки спящие, Тенаром заключенны,

Не льющи дань свою в бездонные моря.

Омир

Я приближаюся к мете сей неизбежной.

Внемли, о юноша! Ты пел Труды и Дни…

Для старца ветхого уж кончились они!

Гезиод

Сын дивный Мелеса! И лебедь белоснежной

На синем Стримоне, провидя страшный час,

Не слаще твоего поет в последний раз!

Твой гений проницал в Олимп: и вечны боги

Отверзли для тебя заоблачны чертоги.

И что ж? В юдоли сей страдалец искони,

Ты роком обречен в печалях кончить дни.

Певец божественный, скитаяся, как нищий,

В печальном рубище, без крова и без пищи,

Слепец всевидящий! ты будешь проклинать

И день, когда на свет тебя родила мать!

Омир

Твой глас подобится амврозии небесной,

Что Геба юная сапфирной чашей льет.

Певец! в устах твоих поэзии прелестной

Сладчайший Ольмия благоухает мед.

197

Но… Муз любимый жрец!..

страшись руки злодейской,

Страшись любви, страшись Эвбеи берегов,

Твой близок час: увы! тебя Зевес Немейской

Как жертву славную готовит для врагов.

Умолкли. Облако печали

Покрыло очи их… народ рукоплескал.

Но снова сладкий бой поэты начинали

При шуме радостных похвал.

Омир, возвыся глас, воспел народов брани,

Народов, гибнущих по прихоти царей,

Приама древнего, с мольбой несуща дани

Убийце грозному и кровных, и детей,

Мольбу смиренную и быструю Обиду,

Харит и легких Ор и страшную Эгиду,

Нептуна области, Олимп и дикий Ад.

А юный Гезиод, взлелеянный Парнасом,

С чудесной прелестью воспел веселым гласом

Весну зеленую, сопутницу Гиад:

Как Феб торжественно вселенну обтекает,

Как дни и месяцы родятся в небесах,

Как нивой золотой Церера награждает

Труды годичные оратая в полях,

Заботы сладкие при сборе винограда,

Тебя, желанный Мир, лелеятель долин,

Благословенных сел, и пастырей, и стада,

Он пел. И слабый царь, Халкиды властелин,

От самой юности воспитанный средь мира,

Презрел высокий гимн бессмертного Омира

И пальму первенства сопернику вручил.

Счастливый Гезиод в награду получил

За песни, мирною Каменей вдохновенны,

Сосуды сребряны, треножник позлащенный

И черного овна, красу веселых стад.

За ним, пред ним сыны ахейские, как волны,

На край ристалища обширного спешат,

Где победитель сам, благоговенья полный,

При возлияниях, овна младую кровь

Довременно богам подземным посвящает,

И Музам светлые сосуды предлагает,

Как дар, усердный дар певца, за их любовь.

До самой старости преследуемый роком,

Но духом царь, не раб разгневанной судьбы,

Омир скрывается от суетной толпы,

Снедая грусть свою в молчании глубоком.

Рожденный в Самосе убогий сирота

Слепца из края в край, как сын усердный, водит,

Он с ним пристанища в Элладе не находит,

И где найдут его талант и нищета?

К ДРУГУ

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?

Где постоянно жизни счастье?

Мы область призраков обманчивых прошли,

Мы пили чашу сладострастья:

Но где минутный шум веселья и пиров?

В вине потопленные чаши?

Где мудрость светская сияющих умов?

Где твой Фалерн и розы наши?

Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез,

И место поросло крапивой.

Но я узнал его: я сердца дань принес

На прах его красноречивой.

На нем, когда окрест замолкнет шум градской

И яркий Веспер засияет

На темном севере, — твой друг в тиши ночной

В душе задумчивость питает.

От самой юности служитель олтарей

Богини неги и прохлады,

От пресыщения, от пламенных страстей

Я сердцу в ней ищу отрады.

Поверишь ли? Я здесь, на пепле храмин сих,

Венок веселия слагаю

И часто в горести, в волненьи чувств моих,

Потупя взоры, восклицаю:

Минутны странники, мы ходим по гробам,

Все дни утратами считаем,

На крыльях радости летим к своим друзьям, —

И что ж? их урны обнимаем.

Скажи, давно ли здесь, в кругу твоих друзей,

Сияла Лила красотою?

Благие небеса, казалось, дали ей

Все счастье смертной под луною:

Нрав тихий ангела, дар слова, тонкий вкус,

Любви и очи и ланиты,

Чело открытое одной из важных Муз

И прелесть — девственной Хариты.

Ты сам, забыв и свет и тщетный шум пиров,

Ее беседой наслаждался

И в тихой радости, как путник средь песков,

Прелестным цветом любовался.

Цветок (увы!) исчез, как сладкая мечта!

Она в страданиях почила

И, с миром в страшный час прощаясь навсегда,

На друге взор остановила.

Но, дружба, может быть, ее забыла ты!..

Веселье слезы осушило,

И тень чистейшую дыханье клеветы

На лоне мира возмутило.

Так все здесь суетно в обители сует!

Приязнь и дружество непрочно! —

Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?

Что вечно, чисто, непорочно?

Напрасно вопрошал я опытность веков

И Клии мрачные скрижали,

Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:

Они безмолвьем отвечали.

Как в воздухе перо кружится здесь и там,

Как в вихре тонкий прах летает,

Как судно без руля стремится по волнам

И вечно пристани не знает, —

Так ум мой посреди сомнений погибал.

Все жизни прелести затмились:

Мой Гений в горести светильник погашал,

И Музы светлые сокрылись.

Я с страхом вопросил глас совести моей…

И мрак исчез, прозрели вежды:

И вера пролила спасительный елей

В лампаду чистую Надежды.

Ко гробу путь мой весь как солнцем озарен:

Ногой надежною ступаю

И, с ризы странника свергая прах и тлен,

В мир лучший духом возлетаю.

МЕЧТА

Подруга нежных Муз, посланница небес,

Источник сладких дум и сердцу милых слез,

Где ты скрываешься, Мечта, моя богиня?

Где тот счастливый край, та мирная пустыня,

К которым ты стремишь таинственный полет?

Иль дебри любишь ты, сих грозных скал хребет,

Где ветр порывистый и бури шум внимаешь?

Иль в Муромских лесах задумчиво блуждаешь,

Когда на западе зари мерцает луч

И хладная луна выходит из-за туч?

Или, влекомая чудесным обаяньем

В места, где дышит все любви очарованьем,

Под тенью яворов ты бродишь по холмам,

Студеной пеною Воклюза орошенным?

Явись, богиня, мне, и с трепетом священным

Коснуся я струнам,

Тобой одушевленным!

Явися! ждет тебя задумчивый пиит,

В безмолвии ночном сидящий у лампады,

Явись и дай вкусить сердечныя отрады!

Любимца твоего, любимца Аонид,

И горесть сладостна бывает:

Он в горести — мечтает.

То вдруг он пренесен во Сельмские леса,

Где ветр шумит, ревет гроза,

Где тень Оскарова, одетая туманом,

По небу стелется над пенным океаном,

То с чашей радости в руках

Он с бардами поет: и месяц в облаках,

И Кромлы шумный лес безмолвно им внимает,

И эхо по горам песнь звучну повторяет.

Или в полночный час

Он слышит Скальдов глас,

Прерывистый и томный.

Зрит: юноши безмолвны,

Склоняся на щиты, стоят кругом костров,

Зажженных в поле брани,

И древний Царь певцов

Простер на арфу длани.

Могилу указав, где вождь героев спит,

‘Чья тень, чья тень, — гласит

В священном исступленьи, —

Там с девами плывет в туманных облаках?

Се ты, младый Иснель, иноплеменных страх,

Днесь падший на сраженьи!

Мир, мир тебе, герой!

Твоей секирою стальной

Пришельцы гордые разбиты!

Но сам ты пал на грудах тел,

Пал, витязь знаменитый,

Под тучей вражьих стрел!..

Ты пал! И над тобой посланницы небесны,

Валкирии прелестны,

На белых, как снега Биармии, конях,

С златыми копьями в руках,

В безмолвии спустились!

Коснулись до зениц копьем своим, и вновь

Глаза твои открылись!

Течет по жилам кровь

Чистейшего эфира,

И ты, бесплотный дух,

В страны безвестны мира

Летишь стрелой… и вдруг —

Открылись пред тобой те радужны чертоги,

Где уготовали для сонма храбрых боги

Любовь и вечный пир.

При шуме горних вод и тихоструйных лир,

Среди полян и свежих сеней,

Ты будешь поражать там скачущих еленей

И златорогих серн’. —

Склонясь на злачный дерн

С дружиною младою,

Там снова с арфой золотою

В восторге Скальд поет

О славе древних лет,

Поет, и храбрых очи,

Как звезды тихой ночи,

Утехою блестят. —

Но вечер притекает,

Час неги и прохлад,

Глас Скальда замолкает.

Замолк — и храбрых сонм

Идет в Оденов дом,

Где дочери Веристы,

Власы свои душисты

Раскинув по плечам,

Прелестницы младые,

Всегда полунагие,

На пиршества гостям

Обильны яствы носят

И пить умильно просят

Из чаши сладкий мед. —

Так древний Скальд поет,

Лесов и дебрей сын угрюмый:

Он счастлив, погрузясь о счастьи в сладки думы!

О сладкая Мечта! о неба дар благой!

Средь дебрей каменных, средь ужасов природы,

Где плещут о скалы Ботнические воды,

В краях изгнанников… я счастлив был тобой.

Я счастлив был, когда в моем уединеньи

Над кущей рыбаря, в час полночи немой,

Раздастся ветров свист и вой И в кровлю застучит и град, и дождь осенний.

Тогда на крылиях Мечты

Летал я в поднебесной,

Или, забывшися на лоне красоты,

Я сон вкушал прелестной

И, счастлив наяву, был счастлив и в мечтах!

Волшебница моя! дары твои бесценны

И старцу в лета охлажденны,

С котомкой нищему и узнику в цепях.

Заклепы страшные с замками на дверях,

Соломы жесткий пук, свет бледный пепелища,

Изглоданный сухарь, мышей тюремных пища,

Сосуды глиняны с водой,

Все, все украшено тобой!..

Кто сердцем прав, того ты ввек не покидаешь,

За ним во все страны летаешь,

И счастием даришь любимца своего.

Пусть миром позабыт! что нужды для него?

Но с ним задумчивость в день пасмурный, осенний,

На мирном ложе сна

В уединенной сени Беседует одна.

О тайных слез неизъяснима сладость!

Что пред тобой сердец холодных радость,

Веселий шум и блеск честей

Тому, кто ничего не ищет под луною,

Тому, кто сопряжен душою

С могилою давно утраченных друзей!

Кто в жизни не любил?

Кто раз не забывался,

Любя, мечтам не предавался,

И счастья в них не находил?

Кто в час глубокой ночи,

Когда невольно сон смыкает томны очи,

Всю сладость не вкусил обманчивой Мечты?

Теперь, любовник, ты

На ложе роскоши, с подругой боязливой,

Ей шепчешь о любви и пламенной рукой

Снимаешь со груди ее покров стыдливой,

Теперь блаженствуешь, и счастлив ты — Мечтой!

Ночь сладострастия тебе дает призраки,

И нектаром любви кропит ленивы маки.

Мечтание — душа поэтов и стихов.

И едкость сильная веков

Не может прелестей лишить Анакреона,

Любовь еще горит во пламенных мечтах

Любовницы Фаона,

А ты, лежащий на цветах

Меж Нимф и сельских Граций,

Певец веселия, Гораций!

Ты сладостно мечтал,

Мечтал среди пиров и шумных и веселых

И смерть угрюмую цветами увенчал!

Как часто в Тибуре, в сих рощах устарелых,

На скате бархатных лугов,

В счастливом Тибуре, в твоем уединеньи,

Ты ждал Глицерию, и в сладостном забвеньи

Томимый негою на ложе из цветов,

При воскурении мастик благоуханных,

При пляске Нимф венчанных,

Сплетенных в хоровод,

При отдаленном шуме

В лугах журчащих вод,

Безмолвен в сладкой думе

Мечтал… и вдруг Мечтой

Восторжен сладострастной,

У ног Глицерин стыдливой и прекрасной

Победу пел любви

Над юностью беспечной,

И первый жар в крови,

И первый вздох сердечной.

Счастливец! воспевал

Цитерския забавы,

И все заботы славы

Ты ветрам отдавал!

Ужели в истинах печальных

Угрюмых стоиков и скучных мудрецов,

Сидящих в платьях погребальных

Между обломков и гробов,

Найдем мы жизни нашей сладость?

От них, я вижу, радость

Летит, как бабочка от терновых кустов,

Для них нет прелести и в прелестях природы,

Им девы не поют, сплетяся в хороводы,

Для них, как для слепцов,

Весна без радости и лето без цветов…

Увы! но с юностью исчезнут и мечтанья,

Исчезнут Граций лобызанья,

Надежда изменит — и рой крылатых снов.

Увы! там нет уже цветов,

Где тусклый опытность светильник зажигает

И время старости могилу открывает.

Но ты — пребудь верна, живи еще со мной!

Ни свет, ни славы блеск пустой,

Ничто даров твоих для сердца не заменит!

Пусть дорого глупец сует блистанье ценит,

Лобзая прах златый у мраморных палат,

Но я и счастлив и богат,

Когда снискал себе свободу и спокойство,

А от сует ушел забвения тропой!

Пусть будет навсегда со мной

Завидное поэтов свойство:

Блаженство находить в убожестве — Мечтой!

Их сердцу малость драгоценна.

Как пчелка, медом отягченна,

Летает с травки на цветок,

Считая морем — ручеек, Так хижину свою поэт дворцом считает,

И счастлив — он мечтает!

Послания

МОИ ПЕНАТЫ

Послание

к Ж<уковскомд> и В<яземскому>

Отечески Пенаты,

О пестуны мои!

Вы златом не богаты,

Но любите свои

Норы и темны кельи,

Где вас на новосельи

Смиренно здесь и там

Расставил по углам,

Где странник я бездомный,

Всегда в желаньях скромный,

Сыскал себе приют.

О боги! будьте тут

Доступны, благосклонны!

Не вина благовонны,

Не тучный фимиам

Поэт приносит вам,

Но слезы умиленья,

Но сердца тихий жар

И сладки песнопенья,

Богинь Пермесских дар!

О Лары! уживитесь

В обители моей,

Поэту улыбнитесь —

И будет счастлив в ней!..

В сей хижине убогой

Стоит перед окном

Стол ветхой и треногой

С изорванным сукном.

В углу, свидетель славы

И суеты мирской,

Висит полузаржавый

Меч прадедов тупой,

Здесь книги выписные,

Там жесткая постель —

Все утвари простые,

Все рухлая скудель!

Скудель!., но мне дороже,

Чем бархатное ложе

И вазы богачей!..

Отеческие боги!

Да к хижине моей

Не сыщет ввек дороги

Богатство с суетой,

С наемною душой

Развратные счастливцы,

Придворные друзья

И бледны горделивцы,

Надутые князья!

Но ты, о мой убогой

Калека и слепой,

Идя путем-дорогой

С смиренною клюкой,

Ты смело постучися,

О воин, у меня,

Войди и обсушися

У яркого огня.

О старец, убеленный

Годами и трудом,

Трикраты уязвленный

На приступе штыком!

Двуструнной балалайкой

Походы прозвени

Про витязя с нагайкой,

Что в жупел и в огни

Летал перед полками

Как вихорь на полях,

И вкруг его рядами

Враги ложились в прах!..

И ты, моя Лилета,

В смиренный уголок

Приди под вечерок

Тайком переодета!

Под шляпою мужской

И кудри золотые,

И очи голубые,

Прелестница, сокрой!

Накинь мой плащ широкой,

Мечом вооружись

И в полночи глубокой

Внезапно постучись…

Вошла — наряд военный

Упал к ее ногам,

И кудри распущенны

Взвевают по плечам,

И грудь ее открылась

С лилейной белизной:

Волшебница явилась

Пастушкой предо мной!

И вот с улыбкой нежной

Садится у огня,

Рукою белоснежной

Склонившись на меня,

И алыми устами,

Как ветер меж листами,

Мне шепчет: ‘Я твоя,

Твоя, мой друг сердечной!..’

Блажен в сени беспечной,

Кто милою своей,

Под кровом от ненастья,

На ложе сладострастья,

До утренних лучей

Спокойно обладает,

Спокойно засыпает

Близ друга сладким сном!

Уже потухли звезды

В сиянии дневном,

И пташки теплы гнезды,

Что свиты под окном,

Щебеча покидают

И негу отрясают

Со крылышек своих,

Зефир листы колышет,

И все любовью дышит

Среди полей моих,

Все с утром оживает,

А Лила почивает

На ложе из цветов…

И ветер тиховейной

С груди ее лилейной

Сдул дымчатый покров…

И в локоны златые

Две розы молодые

С нарциссами вплелись,

Сквозь тонкие преграды

Нога, ища прохлады,

Скользит по ложу вниз…

Я Лилы пью дыханье

На пламенных устах,

Как роз благоуханье,

Как нектар на пирах!..

Покойся, друг прелестной,

В объятиях моих!

Пускай в стране безвестной,

В тени лесов густых, Богинею слепою

Забыт я от пелен,

Но дружбой и тобою

С избытком награжден!

Мой век спокоен, ясен,

В убожестве с тобой

Мне мил шалаш простой,

Без злата мил и красен

Лишь прелестью твоей!

Без злата и честей

Доступен добрый

Гений Поэзии святой,

И часто в мирной сени

Беседует со мной.

Небесно вдохновенье,

Порыв крылатых дум!

(Когда страстей волненье

Уснет… и светлый ум,

Летая в поднебесной,

Земных свободен уз,

В Аонии прелестной

Сретает хоры Муз!)

Небесно вдохновенье,

Зачем летишь стрелой

И сердца упоенье

Уносишь за собой? —

До розовой денницы

В отрадной тишине,

Парнасские царицы,

Подруги будьте мне!

Пускай веселы тени

Любимых мне певцов,

Оставя тайны сени

Стигийских берегов

Иль области эфирны,

Воздушною толпой

Слетят на голос лирный

Беседовать со мной!..

И мертвые с живыми

Вступили в хор един!..

Что вижу? ты пред ними,

Парнасский исполин,

Певец героев, славы,

Вслед вихрям и громам,

Наш лебедь величавый,

Плывешь по небесам.

В толпе и Муз, и Граций,

То с лирой, то с трубой,

Наш Пиндар, наш Гораций

Сливает голос свой.

Он громок, быстр и силен,

Как Суна средь степей,

И нежен, тих, умилен,

Как вешний соловей.

Фантазии небесной

Давно любимый сын,

То повестью прелестной

Пленяет Карамзин,

То мудрого Платона

Описывает нам

И ужин Агатона,

И наслажденья храм,

То древню Русь и нравы

Владимира времян

И в колыбели славы Рождение славян.

За ними Сильф прекрасной,

Воспитанник Харит,

На цитре сладкогласной

О Душеньке бренчит,

Мелецкого с собою

Улыбкою зовет

И с ним, рука с рукою,

Гимн радости поет!..

С Эротами играя,

Философ и пиит,

Близ Федра и Пильпая

Там Дмитриев сидит,

Беседуя с зверями,

Как счастливый дитя,

Парнасскими цветами

Скрыл истину шутя.

За ним в часы свободы

Поют среди певцов

Два баловня природы,

Хемницер и Крылов.

Наставники-пииты,

О Фебовы жрецы!

Вам, вам плетут Хариты

Бессмертные венцы!

Я вами здесь вкушаю

Восторги Пиерид,

И в радости взываю:

О Музы! я пиит!

А вы, смиренной хаты

О Лары и Пенаты!

От зависти людской

Мое сокройте счастье,

Сердечно сладострастье

И негу и покой!

Фортуна, прочь с дарами

Блистательных сует!

Спокойными очами

Смотрю на твой полет:

Я в пристань от ненастья

Челнок мой проводил

И вас, любимцы счастья,

Навеки позабыл…

Но вы, любимцы славы,

Наперсники забавы,

Любви и важных муз,

Беспечные счастливцы,

Философы-ленивцы,

Враги придворных уз,

Друзья мои сердечны!

Придите в час беспечный

Мой домик навестить —

Поспорить и попить!

Сложи печалей бремя,

Ж<уковский> добрый мой!

Стрелою мчится время,

Веселие стрелой!

Позволь же дружбе слезы

И горесть усладить

И счастья блеклы розы

Эротам оживить.

О В<яземский>! цветами

Друзей твоих венчай.

Дар Вакха перед нами:

Вот кубок — наливай!

Питомец Муз надежный,

О Аристиппов внук!

Ты любишь песни нежны

И рюмок звон и стук!

В час неги и прохлады

На ужинах твоих

Ты любишь томны взгляды

Прелестниц записных.

И все заботы славы,

Сует и шум, и блажь

За быстрый миг забавы

С поклонами отдашь.

О! дай же ты мне руку,

Товарищ в лени мой,

И мы… потопим скуку

В сей чаше золотой!

Пока бежит за нами

Бог времени седой

И губит луг с цветами

Безжалостной косой,

Мой друг! скорей за счастьем

В путь жизни полетим,

Упьемся сладострастьем

И смерть опередим,

Сорвем цветы украдкой

Под лезвеем косы

И ленью жизни краткой

Продлим, продлим часы!

Когда же Парки тощи

Нить жизни допрядут

И нас в обитель нощи

Ко прадедам снесут, —

Товарищи любезны!

Не сетуйте о нас,

К чему рыданья слезны,

Наемных ликов глас?

К чему сии куренья,

И колокола вой,

И томны псалмопенья

Над хладною доской?

К чему?.. Но вы толпами

При месячных лучах

Сверитесь и цветами

Усейте мирный прах,

Иль бросьте на гробницы

Богов домашних лик,

Две чаши, две цевницы

С листами повилик,

И путник угадает

Без надписей златых,

Что прах тут почивает

Счастливцев молодых!

ПОСЛАНИЕ

Г<РАФУ> В<ИЕЛЬГОРСКО>МУ

О ты, владеющий гитарой Трубадура,

Эраты голосом и прелестью Амура,

Воспомни, милый граф, счастливы времена,

Когда нас юношей увидела Двина!

Когда, отвоевав под знаменем Беллоны,

Под знаменем Любви я начал воевать

И новый регламент, и новые законы

В глазах прелестницы читать!

Заря весны моей, тебя как не бывало!

Но сердце в той стране с любовью отдыхало,

Где я узнал тебя, мой нежный Трубадур!

Обетованный край! где ветреный Амур

Прелестным личиком любезный пол дарует,

Под дымкой на груди лилеи образует

(Какими б и у нас гордилась красота!),

Вливает томный огнь и в очи, и в уста,

А в сердце юное любви прямое чувство.

Счастливые места, где нравиться искусство

Не нужно для мужей,

Сидящих с трубками вкруг угольных огней,

За сыром выписным, за гамбургским журналом,

Меж тем как жены их, смеясь под опахалом,

‘Люблю, люблю тебя!’ — пришельцу говорят

И руку жмут ему коварными перстами!

О мой любезный друг! Отдай, отдай назад

Зарю прошедших дней и с прежними бедами,

С любовью и войной!

Или, волшебник мой,

Одушеви мое музыкой песнопенье,

Вдохни огонь любви в холодные слова,

Еще отдай стихам потерянны права

И камни приводить в движенье,

И горы, и леса!

Тогда я с Сильфами взлечу на небеса

И тихо, как призрак, как луч от неба ясной,

Спущусь на берега пологие Двины

С твоей гитарой сладкогласной:

Коснусь волшебныя струны,

Коснусь… и Нимфы гор при месячном сияньи,

Как тени легкие, в прозрачном одеяньи,

С Сильванами сойдут услышать голос мой.

Наяды робкие, всплывая над водой,

Восплещут белыми руками,

И майский ветерок, проснувшись на цветах,

В прохладных рощах и садах,

Повеет тихими крилами,

С очей прелестных дев он свеет тихий сон,

Отгонит легки сновиденья

И с тихим шепотом им скажет:

‘Это он! Вы слышите его знакомы песнопенья!’

ПОСЛАНИЕ К Т<УРГЕНЕ>ВУ

О ты, который средь обедов,

Среди веселий и забав

Сберег для дружбы кроткий нрав,

Для дел — характер честный дедов!

О ты, который при дворе,

В чаду успехов или счастья,

Найти умел в одном добре

Души прямое сладострастье!

О ты, который с похорон

На свадьбы часто поспеваешь,

Но, бедного услыша стон,

Ушей не затыкаешь!

Услышь, мой верный доброхот,

Певца смиренного моленье,

Доставь крупицу от щедрот

Сироткам двум на прокормленье!

Замолви слова два за них

Красноречивыми устами:

‘Лишь дайте им!’ — промолви — вмиг

Оне очутятся с сергами.

Но кто оне? Скажу точь-в-точь

Всю повесть их перед тобою.

Оне — вдова и дочь,

Чета, забытая судьбою.

Жил некто в мире сем <Поп>ов,

Царя усердный воин.

Был беден. Умер. От долгов

Он следственно спокоен.

Но в мире он забыл жену

С грудным ребенком, и одну

Суму оставил им в наследство…

Но здесь не все для бедных бедство!

Им добры люди помогли

Согрели, накормили,

И, словом, как могли,

Сироток приютили.

Прекрасно! славно! — спору нет!

Но… здешний свет

Не рай — мне сказывал мой дед.

Враги нахлынули рекою,

С землей сравнялася Москва…

И бедная вдова

Опять пошла с клюкою…

А между тем все дочь растет,

И нужды с нею подрастают.

День за день все идет, идет,

Недели, месяцы мелькают,

Старушка клонится, а дочь

Пышнее розы расцветает,

И стала… Грация точь-в-точь!

Прелестный взор, глаза большие,

Румянец Флоры на щеках,

И кудри льняно-золотые

На алебастровых плечах.

Что слово молвит — то приятство,

Что ни наденет — все к лицу!

Краса (увы!) ее богатство

И все приданое к венцу,

А крохи нет насущной хлеба!

Т<ургенев>, друг наш! ради неба

Приди на помощь красоте,

Несчастию и нищете!

Оне пред образом, конечно,

Затеплят чистую свечу, —

За чье здоровье — умолчу:

Ты угадаешь, друг сердечной!

ОТВЕТ Г<НЕДИ>ЧУ

Твой друг тебе навек отныне

С рукою сердце отдает,

Он отслужил слепой богине,

Бесплодных матери сует.

Увы, мой друг! я в дни младые

Цирцеям также отслужил,

В карманы заглянул пустые,

Покинул мирт и меч сложил.

Пускай, кто честолюбьем болен,

Бросает с Марсом огнь и гром,

Но я — безвестностью доволен

В Сабинском домике моем!

Там глиняны свои Пенаты

Под сенью дружней съединим,

Поставим брашны небогаты,

А дни мечтой позолотим.

И если к нам любовь заглянет

В приют, где дружбы храм святой.

Увы! твой друг не перестанет

Еще ей жертвовать собой! —

Как гость, весельем пресыщенный,

Роскошный покидает пир,

Так я, любовью упоенный,

Покину равнодушно мир!

К Ж<УКОВСКО>МУ

Прости, Балладник мой,

Белёва мирный житель!

Да будет Феб с тобой,

Наш давний покровитель!

Ты счастлив средь полей

И в хижине укромной.

Как юный соловей

В прохладе рощи темной

С любовью дни ведет,

Гнезда не покидая,

Невидимый поет,

Невидимо пленяя

Веселых пастухов

И жителей пустынных, —

Так ты, краса певцов,

Среди забав невинных

В отчизне золотой

Прелестны гимны пой!

О! пой, любимец счастья,

Пока веселы дни

И розы сладострастья

Кипридою даны,

И роскошь золотая,

Все блага рассыпая

Обильною рукой,

Тебе подносит вины

И портер выписной,

И сочны апельсины,

И с трюфлями пирог, —

Весь Амальтеи рог,

Вовек неистощимый,

На жирный твой обед!

А мне… покоя нет!

Смотри! Неумолимый

Домашний Гиппократ,

Наперсник Парки бледной,

Попов слуга усердной,

Чуме и смерти брат,

Поклявшися латынью

И практикой своей,

Поит меня полынью

И супом из костей,

Без дальнего старанья

До смерти запоит

И к вам писать посланья

Отправит за Коцит!

Все в жизни изменило,

Что сердцу сладко льстило,

Все, все прошло, как сон:

Здоровье легкокрыло,

Любовь и Аполлон!

Я стал подобен тени,

К смирению сердец,

Сух, бледен, как мертвец,

Дрожат мои колени,

Спина дугой к земле,

Глаза потухли, впали,

И скорби начертали

Морщины на челе,

Навек исчезла сила

И доблесть прежних лет.

Увы! мой друг, и Лила

Меня не узнает.

Вчера с улыбкой злою

Мне молвила она

(Как древле Громобою

Коварный Сатана):

‘Усопший! мир с тобою!

Усопший, мир с тобою!’ —

Ах! это ли одно

Мне роком суждено

За древни прегрешенья?..

Нет, новые мученья,

Достойные бесов!

Свои стихотворенья

Читает мне Свистов,

И с ним певец досужий,

Его покорный бес,

Как он, на рифмы дюжий,

Как он, головорез!

Поют и напевают

С ночи до бела дня,

Читают и читают,

И до смерти меня,

Убийцы, зачитают!

ОТВЕТ Т<УРГЕНЕ>ВУ

Ты прав! Поэт не лжец,

Красавиц воспевая.

Но часто наш певец,

В восторге утопая,

Рассудка строгий глас

Забудет для Армиды,

Для двух коварных глаз,

Под знаменем Киприды

Сей новый Дон-Кишот

Проводит век с мечтами:

С химерами живет,

Беседует с духами,

С задумчивой луной,

И мир смешит собой!

Для света равнодушен,

Для славы и честей,

Одной любви послушен,

Он дышит только ей.

Везде с своей мечтою,

В столице и в полях,

С поникшей головою,

С унынием в очах,

Как призрак бледный бродит,

Одно твердит, поет:

Любовь, любовь зовет…

И рифмы лишь находит!

Так! верно, Аполлон

Давно с любовью в ссоре,

И мститель Купидон

Судил поэтам горе.

Все Нимфы строги к нам

За наши псалмопенья,

Как Дафна к богу пенья,

Мы лавр находим там

Иль кипарис печали,

Где счастья роз искали,

Цветущих не для нас.

Взгляните на Парнас:

Любовник строгой Лоры

Там в горести погас,

Скалы и дики горы

Его лишь знали глас

На берегах Воклюзы,

Там Душеньки певец,

Любимец нежной Музы

И пламенных сердец,

Любил, вздыхал всечасно,

Везде искал мечты,

Но лирой сладкогласной

Не тронул красоты.

Лесбосская певица,

Прекрасная в женах,

Любви и Феба жрица,

Дни кончила в волнах…

И я — клянусь глазами,

Которые стихами

Мы взапуски поем,

Клянуся Хлоей в том,

Что русские поэты

Давно б на берег Леты

Толпами перешли,

Когда б скалу Левкада

В болота Петрограда

Судьбы перенесли!

К П<ЕТИ>НУ

О любимец бога брани,

Мой товарищ на войне!

Я платил с тобою дани

Богу славы не одне:

Ты на кивере почтенном

Лавры с миртом сочетал,

Я в углу уединенном

Незабудки собирал.

Помнишь ли, питомец славы,

Индесальми? страшну ночь?

‘Не люблю такой забавы’, —

Молвил я, — и с музой прочь!

Между тем как ты штыками

Шведов за лес провожал,

Я геройскими руками…

Ужин вам приготовлял.

Счастлив ты, шалун любезный,

И в Цитерской стороне,

Я же — всюду бесполезный,

И в любви, и на войне,

Время жизни в скуке трачу

(За крылатый счастья миг!) —

Ночь зеваю… утром плачу

Об утрате снов моих.

Тщетны слезы! Мне готова

Цепь, сотканна из сует,

От родительского крова

Я опять на море бед.

Мой челнок Любовь слепая

Правит детскою рукой,

Между тем как Лень, зевая,

На корме сидит со мной.

Может быть, как быстра младость

Убежит от нас бегом,

Я возьмусь за ум… да радость

Уживется ли с умом? —

Ах! почто же мне заране,

Друг любезный, унывать? —

Вся судьба моя в стакане!

Станем пить и воспевать:

‘Счастлив! счастлив, кто цветами

Дни любови украшал,

Пел с беспечными друзьями,

А о счастии… мечтал!

Счастлив он, и втрое боле,

Всех вельможей и царей!

Так давай в безвестной доле,

Чужды рабства и цепей,

Кое-как тянуть жизнь нашу,

Часто с горем пополам,

Наливать полнее чашу

И смеяться дуракам!’

ПОСЛАНИЕ

И. М. М<УРАВЬЕВУ> А<ПОСТОЛУ>

Ты прав, любимец Муз! от первых впечатлений,

От первых, свежих чувств заемлет силу гений

И им в теченье дней своих не изменит!

Кто б ни был: пламенный оратор иль пиит,

Светильник мудрости, науки обладатель,

Иль кистью естества немого подражатель,

Наперсник Муз, — познал от колыбельных дней,

Что должен быть жрецом парнасских олтарей.

Младенец счастливый, уже любимец Феба,

Он с жадностью взирал на свет лазурный неба,

На зелень, на цветы, на зыбку сень древес,

На воды быстрые и полный мрака лес.

Он, к лону матери приникнув, улыбался,

Когда веселый Май цветами убирался

И жавронок вился над зеленью полей.

Златая ль радуга, пророчица дождей,

Весь свод лазоревый подернет облистаньем? —

Ее приветствовал невнятным лепетаньем,

Ее манил к себе младенческой рукой.

Что видел в юности, пред хижиной родной,

Что видел, чувствовал, как новый мира житель,

Того в душе своей до поздних дней хранитель

Желает в песнях Муз потомству передать.

Мы видим первых чувств волшебную печать

В твореньях гения, испытанных веками:

Из мест, где Мантуа красуется лугами

И Минций в камышах недвижимый стоит,

От милых Лар своих отторженный пиит,

В чертоги Августа судьбой перенесенной,

Жалел о вас, ручьи отчизны незабвенной,

О древней хижине, где юность провождал

И Титира свирель потомству передал.

Но там ли, где всегда роскошная природа

И раскаленный Феб с безоблачного свода

Обилием поля счастливые дарит,

Таланта колыбель и область Пиерид?

Нет! Нет! И в Севере любимец их не дремлет,

Но гласу громкому самой природы внемлет,

Свершая славный путь, предписанный судьбой.

Природы ужасы, стихий враждебный бой,

Ревущие со скал угрюмых водопады,

Пустыни снежные, льдов вечные громады,

Иль моря шумного необозримый вид —

Все, все возносит ум, все сердцу говорит

Красноречивыми, но тайными словами

И огнь поэзии питает между нами.

Близ Колы пасмурной, средь диких рыбарей

В трудах воспитанный, уже от юных дней,

Наш Пиндар чувствовал сей пламень потаенный,

Сей огнь зиждительный, дар бога драгоценный,

От юности в душе Небесного залог,

Которым Фебов жрец исполнен, как пророк.

Он сладко трепетал, когда сквозь мрак тумана

Стремился по зыбям холодным океана

К необитаемым, бесплодным островам

И мрежи расстилал по новым берегам.

Я вижу мысленно, как отрок вдохновенной

Стоит в безмолвии над бездной разъяренной

Среди мечтания и первых сладких дум,

Прислушивая волн однообразный шум…

Лице горит его, грудь тягостно вздыхает,

И сладкая слеза ланиту орошает,

Слеза, известная таланту одному!

В красе божественной любимцу своему,

Природа! ты не раз на Севере являлась

И в пламенной душе навеки начерталась.

Исполненный всегда виденьем первых лет,

Как часто воспевал восторженный поэт:

‘Дрожащий, хладный блеск полунощной Авроры

И льдяные, в морях носимы ветром, горы,

И Уну, спящую средь звонких камышей,

И день, чудесный день, без ночи, без зарей!..’

В Пальмире Севера, в жилище шумной славы,

Державин камские воспоминал дубравы,

Отчизны сладкий дым и древний град отцов.

На тучны пажити приволжских берегов

Как часто Дмитриев, расторгнув светски узы,

Водил нас по следам своей счастливой Музы,

Столь чистой, как струи царицы светлых вод,

На коих в первый раз зрел солнечный восход

Певец сибирского Пизарра вдохновенный!..

Так, свыше нежною душою одаренный,

Пиит, от юности до сребряных власов,

Лелеет в памяти страну своих отцов.

На жизненном пути ему дарует гений

Неиссякаемый источник наслаждений

В замену счастия и скудных мира благ:

С ним Муза тайная живет во всех местах

И в мире дивный мир любимцу созидает.

Пускай свирепый рок по воле им играет:

Пускай незнаемый, без злата и честей,

С главой поникшею он бродит меж людей,

Пускай Фортуною от детства удостоен

Он будет судия, министр иль в поле воин, —

Но Музам и себе нигде не изменит.

В самом молчании он будет все пиит.

В самом бездействии он с деятельным духом,

Все сильно чувствует, все ловит взором, слухом,

Всем наслаждается, и всюду, наконец,

Готовит Фебу дань его грядущий жрец.

Смесь

ХОР

для выпуска благородных девиц Смольного монастыря

Один голос

Прости, гостеприимный кров,

Жилище юности беспечной!

Где время средь забав, веселий и трудов

Как сон промчалось скоротечной.

Хор

Прости, гостеприимный кров,

Жилище юности беспечной!

Подруги! сердце в первый раз

Здесь чувства сладкие познало,

Здесь дружество навек златою цепью нас,

Подруги милые, связало.

Так! сердце наше в первый раз

Здесь чувства сладкие познало.

Виновница счастливых дней!

Прими сердец благодаренья:

К тебе летят сердца усердные детей

И тайные благословенья.

Виновница счастливых дней!

Прими сердец благодаренья!

Наш царь, подруги, посещал

Сие жилище безмятежно:

Он сам в глазах детей признательность читал

К его родительнице нежной.

Монарх великий посещал

Жилище наше безмятежно!

Простой, усердной глас детей

Прими, о боже, покровитель!

Источник новый благ и радости пролей

На мирную сию обитель.

И ты, о боже, глас детей

Прими, всесильный покровитель!

Мы чтили здесь от юных лет

Закон твой, благости зерцало,

Под сенью олтарей, тобой хранимый цвет,

Здесь юность наша расцветала.

Мы чтили здесь от юных лет

Закон твой, благости зерцало.

Финал

Прости же ты, священный кров,

Обитель юности беспечной,

Где время средь забав, веселий и трудов

Как сон промчалось скоротечной!

Где сердце в жизни в первый раз

От чувств веселья трепетало,

И дружество навек златою цепью нас,

Подруги милые, связало!

ПЕСНЬ ГАРАЛЬДА СМЕЛОГО

Мы, други, летали по бурным морям,

От родины милой летали далеко!

На суше, на море мы бились жестоко,

И море, и суша покорствуют нам!

О други! как сердце у смелых кипело,

Когда мы, содвинув стеной корабли,

Как птицы неслися станицей веселой

Вкруг пажитей тучных Сиканской земли!..

А дева русская Гарольда презирает.

О други! Я младость не праздно провел!

С сынами Дронтгейма вы помните сечу?

Как вихорь пред вами я мчался навстречу

Под камни и тучи свистящие стрел.

Напрасно сдвигались народы, мечами

Напрасно о наши стучали щиты:

Как бледные класы под ливнем, упали

И всадник, и пеший, владыка, и ты!..

А дева русская Гаральда презирает.

Нас было лишь трое на легком челне,

А море вздымалось, я помню, горами,

Ночь черная в полдень нависла с громами,

И Гела зияла в соленой волне.

Но волны напрасно, яряся, хлестали:

Я черпал их шлемом, работал веслом:

С Гаральдом, о други, вы страха не знали

И в мирную пристань влетели с челном!

А дева русская Гаральда презирает.

Вы, други, видали меня на коне?

Вы зрели, как рушил секирой твердыни,

Летая на бурном питомце пустыни

Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?

Железом я ноги мои окриляя,

И лань упреждаю по звонкому льду,

Я, хладную влагу рукой рассекая,

Как лебедь отважный по морю иду…

А дева русская Гаральда презирает.

Я в мирных родился полночи снегах,

Но рано отбросил доспехи ловитвы —

Лук грозный и лыжи — и в шумные битвы

Вас, други, с собою умчал на судах.

Не тщетно за славой летали далеко

От милой отчизны по диким морям,

Не тщетно мы бились мечами жестоко:

И море, и суша покорствуют нам!

А дева русская Гаральда презирает.

ВАКХАНКА

Все на праздник Эригоны

Жрицы Вакховы текли,

Ветры с шумом разнесли

Громкий вой их, плеск и стоны.

В чаще дикой и глухой

Нимфа юная отстала:

Я за ней — она бежала

Легче серны молодой. —

Эвры волосы взвивали,

Перевитые плющом,

Нагло ризы поднимали

И свивали их клубком.

Стройный стан, кругом обвитый

Хмеля желтого венцом,

И пылающи ланиты

Розы ярким багрецом,

И уста, в которых тает

Пурпуровый виноград, —

Все в неистовой прельщает!

В сердце льет огонь и яд!

Я за ней… она бежала

Легче серны молодой, —

Я настиг, она упала!

И тимпан под головой!

Жрицы Вакховы промчались

С громким воплем мимо нас,

И по роще раздавались

Эвоэ! и неги глас!

СОН ВОИНОВ

Из поэмы ‘Иснель и Аслега’

Битва кончилась ратники пируют вокруг зажженных дубов…

…Но вскоре пламень потухает

И гаснет пепел черных пней,

И томный сон отягощает

Лежащих воев средь полей.

Сомкнулись очи, но призраки

Тревожат краткий их покой:

Иный лесов проходит мраки,

Зверей голодных слышит вой,

Иный на лодке легкой реет

Среди кипящих в море волн,

Веслом десница не владеет,

И гибнет в бездне бренный челн,

Иный места узрел знакомы,

Места отчизны, милый край!

Уж слышит псов домашних лай

И зрит отцов поля, и долы,

И нежных чад своих… Мечты!

Проснулся в бездне темноты!

Иный чудовище сражает —

Бесплодно меч его сверкает,

Махнул еще, его рука

Подъята вверх… окостенела,

Бежать хотел — его нога

Дрожит недвижима, замлела,

Встает, и пал! Иный плывет

Поверх прозрачных, тихих вод

И пенит волны под рукою,

Волна, усиленна волною,

Клубится, пенится горой

И вдруг обрушилась, клокочет, —

Несчастный борется с рекой,

Воззвать к дружине верной хочет,

И голос замер на устах!

Другой бежит на поле ратном,

Бежит, глотая пыль и прах, —

Трикрат сверкнул мечом булатным,

И в воздухе недвижим меч!

Звеня, упали латы с плеч…

Копье рамена прободает,

И хлещет кровь из них рекой,

Несчастный раны зажимает

Холодной, трепетной рукой!

Проснулся он… и тщетно ищет

И ран, и вражьего копья. —

Но ветр шумит и в роще свищет,

И волны мутного ручья

Подошвы скал угрюмых роют,

Клубятся, пенятся и воют

Средь дебрей снежных и холмов…

РАЗЛУКА

Гусар, на саблю опираясь,

В глубокой горести стоял,

Надолго с милой разлучаясь,

Вздыхая, он сказал:

‘Не плачь, красавица! Слезами

Кручине злой не пособить!

Клянуся честью и усами

Любви не изменить!

Любви непобедима сила!

Она мой верный щит в войне,

Булат в руке, а в сердце Лила,

Чего страшиться мне?

Не плачь, красавица! Слезами

Кручине злой не пособить!

А если изменю… усами

Клянусь наказан быть!

Тогда мой верный конь споткнися,

Летя во вражий стан стрелой,

Уздечка браная порвися

И стремя под ногой!

Пускай булат в руке с размаха

Изломится, как прут гнилой,

И я, бледнея весь от страха,

Явлюсь перед тобой!’

Но верный конь не спотыкался

Под нашим всадником лихим,

Булат в боях не изломался, —

И честь гусара с ним!

А он забыл любовь и слезы

Своей пастушки дорогой

И рвал в чужбине счастья розы

С красавицей другой.

Но что же сделала пастушка?

Другому сердце отдала.

Любовь красавицам игрушка,

А клятвы их — слова!

Все здесь, друзья! изменой дышит,

Теперь нет верности нигде!

Амур, смеясь, все клятвы пишет

Стрелою на воде.

ЛОЖНЫЙ СТРАХ

Подражание Парни

Помнишь ли, мой друг бесценный!

Как с Амурами тишком,

Мраком ночи окруженный,

Я к тебе прокрался в дом?

Помнишь ли, о друг мой нежной!

Как дрожащая рука

От победы неизбежной

Защищалась — но слегка

Слышен шум! — ты испугалась!

Свет блеснул и вмиг погас,

Ты к груди моей прижалась,

Чуть дыша… блаженный час!

Ты пугалась — я смеялся.

‘Нам ли ведать, Хлоя, страх!

Гименей за все ручался,

И Амуры на часах.

Все в безмолвии глубоком,

Все почило сладким сном!

Дремлет Аргус томным оком

Под Морфеевым крылом!’

Рано утренние розы

Запылали в небесах…

Но любви бесценны слезы,

Но улыбка на устах,

Томно персей волнованье

Под прозрачным полотном,

Молча новое свиданье

Обещали вечерком.

Если б Зевсова десница

Мне вручила ночь и день,

Поздно б юная денница

Прогоняла черну тень!

Поздно б солнце выходило

На восточное крыльцо,

Чуть блеснуло б и сокрыло

За лес рдяное лицо,

Долго б тени пролежали

Влажной ночи на полях,

Долго б смертные вкушали

Сладострастие в мечтах.

Дружбе дам я час единой,

Вакху час и сну другой.

Остальною ж половиной

Поделюсь, мой друг, с тобой!

СОН МОГОЛЬЦА

Баснь

Могольцу снилися жилища Елисейски:

Визирь блаженный в них

За добрые дела житейски,

В числе угодников святых,

Покойно спал на лоне Гурий.

Но сонный видит ад,

Где, пламенем объят,

Терзаемый бичами Фурий,

Пустынник испускал ужасный вопль и стон.

Моголец в ужасе проснулся,

Не ведая, что значит сон.

Он думал, что пророк в сих мертвых обманулся

Иль тайну для него скрывал,

Тотчас гадателя призвал,

И тот ему в ответ: ‘Я не дивлюсь нимало,

Что в снах есть разум, цель и склад.

Нам небо и в мечтах премудрость завещало…

Сей праведник, Визирь, оставя двор и град,

Жил честно и всегда любил уединенье,

Пустынник на поклон таскался к Визирям’.

С гадателем сказав, что значит сновиденье,

Внушил бы я любовь к деревне и полям.

Обитель мирная! в тебе успокоенье

И все дары небес даются щедро нам.

Уединение, источник благ и счастья!

Места любимые! Ужели никогда

Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья?

Блаженству моему настанет ли чреда?

Ах! кто остановит меня под мрачной тенью?

Когда перенесусь в священные леса?

О музы! сельских дней утеха и краса!

Научите ль меня небесных тел теченью?

Светил блистающих несчетны имена

Узнаю ли от вас? Иль, если мне дана

Способность малая и скудно дарованье,

Пускай пленит меня источников журчанье

И я любовь и мир пустынный воспою!

Пусть Парка не прядет из злата жизнь мою

И я не буду спать под бархатным наметом,

Ужели через то я потеряю сон?

И меньше ль по трудах мне будет сладок он?

Зимой близь огонька, в тени древесной летом,

Без страха двери сам для Парки отопру,

Беспечно век прожив, спокойно и умру.

ЛЮБОВЬ В ЧЕЛНОКЕ

Месяц плавал над рекою,

Все спокойно! Ветерок

Вдруг повеял, и волною

Принесло ко мне челнок.

Мальчик в нем сидел прекрасный,

Тяжким правил он веслом.

‘Ах, малютка мой несчастный!

Ты потонешь с челноком!’

‘Добрый путник, дай помогу,

Я не справлю, сидя в нем.

На весло! и понемногу

Мы к ночлегу доплывем’.

Жалко мне малютки стало,

Сел в челнок — и за весло!

Парус ветром надувало,

Нас стрелою понесло.

И вдоль берега помчались,

По теченью быстрых вод,

А на берег собирались

Стаей Нимфы в хоровод.

Резвые смеялись, пели

И цветы кидали в нас,

Мы неслись, стрелой летели…

О беда! о страшный час!..

‘Я заслушался, забылся,

Ветер с моря заревел,

Мой челнок о мель разбился,

А малютка… улетел!

Кое-как на голый камень

Вышел с горем пополам,

Я обмок — а в сердце пламень:

Из беды опять к бедам!

Всюду Нимф ищу прекрасных,

Всюду в горести брожу,

Лишь в мечтаньях сладострастных

Тени милых нахожу.

Добрый путник! в час погоды

Не садися ты в челнок!

Знать, сии опасны воды,

Знать, малютка… страшный бог!

СЧАСТЛИВЕЦ

Слышишь! мчится колесница

Там по звонкой мостовой!

Правит сильная десница

Коней сребряной браздой!

Их копыта бьют о камень,

Искры сыплются струей,

Пышет дым, и черный пламень

Излетает из ноздрей!

Резьбой дивною и златом

Колесница вся горит.

На ковре ее богатом

Кто ж, Лизета, кто сидит?

Временщик, вельмож любимец,

Что на откуп город взял…

Ах! давно ли он у крылец

Пыль смиренно обметал?

Вот он с нами поравнялся

И едва кивнул главой,

Вот уж молнией промчался,

Пыль оставя за собой!

Добрый путь! пока лелеет

В колыбели счастье вас!

Поздно ль? рано ль? но приспеет

И невзгоды страшный час.

Ах, Лизета! льзя ль прельщаться

И теперь его судьбой?

Не ему счастливым зваться

С развращенною душой!

Там, где хитростью искусства

Розы в зиму расцвели,

Там, где все пленяет чувства —

Дань морей и дань земли,

Мрамор дивный из Пароса

И кораллы на стенах,

Там, где в роскоши Пафоса

На узорчатых коврах

Счастья шаткого любимец

С нимфами забвенье пьет, —

Там же слезы сей счастливец

От людей украдкой льет.

Бледен ночью Крез несчастный

Шепчет тихо, чтоб жена

Не вняла сей глас ужасный:

‘Мне погибель суждена!’

Сердце наше — кладезь мрачной:

Тих, покоен сверху вид,

Но спустись ко дну… ужасно!

Крокодил на нем лежит!

Душ великих сладострастье,

Совесть! зоркий страж сердец!

Без тебя ничтожно счастье,

Гибель — злато и венец!

РАДОСТЬ

Любимца Кипридина

И миртом, и розою

Венчайте, о юноши

И девы стыдливые!

Толпами сбирайтеся,

Руками сплетайтеся

И, радостно топая,

Скачите и прыгайте!

Мне лиру Тиискую

Камены и Грации

Вручили с улыбкою:

И песни веселию

Приятнее нектара

И слаще амврозии,

Что пьют небожители,

В блаженстве беспечные,

Польются со струн ее!

Сегодня — день радости:

Филлида суровая

Сквозь слезы стыдливости

‘Люблю!’ — мне промолвила.

Как роза, кропимая

В час утра Авророю,

С главой, отягченною

Бесценными каплями,

Румяней становится, —

Так ты, о прекрасная!

С главою поникшею,

Сквозь слезы стыдливости,

Краснея, промолвила:

‘Люблю!’ тихим шепотом.

Все мне улыбнулося,

Тоска и мучения,

И страхи и горести

Исчезли — как не было!

Киприда, влекомая

По воздуху синему

Меж бисерных облаков

Цитерскими птицами

К Цитере иль Пафосу,

Цветами осыпала

Меня и красавицу.

Все мне улыбнулося! —

И солнце весеннее,

И рощи кудрявые,

И воды прозрачные,

И холмы Парнасские! —

Любимца Кипридина,

В любви победителя,

И миртом, и розою

Венчайте, о юноши

И девы стыдливые!

К Н<ИКИТЕ>

Как я люблю, товарищ мой,

Весны роскошной появленье

И в первый раз над муравой

Веселых жаворонков пенье:

Но слаще мне среди полей

Увидеть первые биваки

И ждать беспечно у огней

С рассветом дня кровавой драки.

Какое счастье, рыцарь мой!

Узреть с нагорныя вершины

Необозримый наших строй

На яркой зелени долины!

Как сладко слышать у шатра

Вечерней пушки гул далекой

И погрузиться до утра

Под теплой буркой в сон глубокой.

Когда по утренним росам

Коней раздастся первый топот

И ружей протяженный грохот

Пробудит эхо по горам, —

Как весело перед строями

Летать на ухарском коне

И с первыми в дыму, в огне,

Ударить с криком за врагами!

Как весело внимать: ‘Стрелки,

Вперед! Сюда, донцы! Гусары!

Сюда, летучие полки,

Башкирцы, горцы и татары!’

Свисти теперь, жужжи свинец!

Летайте ядры и картечи!

Что вы для них? для сих сердец,

Природой вскормленных для сечи?

Колонны сдвинулись, как лес.

И вот… о зрелище прекрасно!

Идут — безмолвие ужасно!

Идут — ружье наперевес,

Идут… ура! и все сломили,

Рассеяли и разгромили:

Ура! Ура! — и где же враг?..

Бежит, а мы, в его домах,

О, радость храбрых! киверами

Вино некупленное пьем

И под победными громами

‘Хвалите господа’ поем!..

Но ты трепещешь, юный воин,

Склонясь на сабли рукоять:

Твой дух встревожен, беспокоен,

Он рвется лавры пожинать:

С Суворовым он вечно бродит

В полях кровавыя войны,

И в вялом мире не находит

Отрадной сердцу тишины.

Спокойся: с первыми громами

К знаменам славы полетишь,

Но там, о, горе, не узришь

Меня, как прежде, под шатрами!

Забытый шумною молвой,

Сердец мучительницей милой,

Я сплю, как труженик унылой,

Не оживляемый хвалой.

ЭПИГРАММЫ, НАДПИСИ И ПР<ОЧЕЕ>

Всегдашний гость, мучитель мой,

О, Балдус! долго ль мне зевать, дремать с тобой?

Будь крошечку умней, или — дай жить в покое!

Когда жестокий рок сведет тебя со мной —

Я не один и нас не двое.

Как трудно Бибрису со славою ужиться!

Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться!

III

Памфил забавен за столом,

Хоть часто и назло рассудку:

Веселостью обязан он желудку, А памяти — умом.

Совет эпическому стихотворцу

Какое хочешь имя дай

Твоей поэме полудикой:

Петр длинный, Петр большой, но только Петр Великой —

Ее не называй.

Мадригал новой Сафе

Ты Сафо, я Фаон, об этом и не спорю:

Но к моему ты горю,

Пути не знаешь к морю.

Надпись к портрету Н. Н.

И телом и душой ты на Амура схожа:

Коварна, и умна, и столько же пригожа.

VII

К цветам нашего Горация

Ни вьюги, ни морозы

Цветов твоих не истребят.

Бог лиры, бог любви и музы мне твердят:

В саду Горация не увядают розы.

VIII

Надпись к портрету Жуковского

Под знаменем Москвы, пред падшею столицей,

Он храбрым гимны пел, как пламенный Тиртей,

В дни мира, новый Грей,

Пленяет нас задумчивой цевницей.

Надпись к портрету графа

Эммануила Сен-При

От родины его отторгнула судьбина,

Но Лилиям отцов он всюду верен был:

И в нашем стане воскресил

Баярда древний дух и доблесть Дюгесклина.

Надпись на гробе пастушки

Подруги милые! в беспечности игривой

Под плясовой напев вы резвитесь в лугах.

И я, как вы, жила в Аркадии счастливой,

И я, на утре дней, в сих рощах и лугах,

Минутны радости вкусила:

Любовь в мечтах златых мне счастие сулила,

Но что ж досталось мне в прекрасных сих местах? Могила!

Мадригал Мелине, которая называла себя Нимфою

Ты Нимфа, Ио, нет сомненья!

Но только… после превращенья!

XII

На книгу под названием ‘Смесь’

По чести, это смесь:

Тут проза, и стихи, и авторская спесь.

СТРАНСТВОВАТЕЛЬ И ДОМОСЕД

Объехав свет кругом,

Спокойный домосед, перед моим камином

Сижу и думаю о том,

Как трудно быть своих привычек властелином,

Как трудно век дожить на родине своей

Тому, кто в юности из края в край носился,

Все видел, все узнал — и что ж? из-за морей

Ни лучше, ни умней

Под кров домашний воротился:

Поклонник суетным мечтам,

Он осужден искать… чего — не знает сам!

О страннике таком скажу я повесть вам.

Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили

В предместий Афин под кровлею одной,

В довольстве? Не скажу, но с бодрою душой

Встречали день и ночь спокойно проводили,

Затем что по трудах всегда приятен сон.

Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон,

И братья-бедняки — о радость! — получили

Не помню сколько мин монеты золотой

Да кучу серебра: сосуды и амфоры

Отделки мастерской. —

Наследственным добром свои насытя взоры,

Такие завели друг с другом разговоры:

‘Как думаешь своей казной расположить? —

Клит спрашивал у брата, —

А я так дом хочу купить

И в нем тихохонько с женою век прожить

Под сенью отчего Пената.

Землицы уголок не будет лишний нам:

От детства я любил ходить за виноградом,

Возиться знаю с стадом

И детям я мой плуг в наследство передам,

А ты как думаешь?’ — ‘О! я с тобой несходен,

Я пресмыкаться не способен

В толпе граждан простых

И с помощью наследства

Для дальних замыслов моих,

Благодаря богам, теперь имею средства!’ —

‘Чего же хочешь ты?’ — ‘Я?., славен быть хочу’.

— ‘Но чем?’ — ‘Как чем? — умом, делами,

И красноречьем, и стихами,

И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу

Делиться мудростью с жрецами:

Зачем сей создан мир? Кто правит им и как?

Где кончится земля? Где гордый Нил родится?

Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак,

Зачем горящий Феб все к западу стремится?

Какое счастье, милый брат!

Я буду в мудрости соперник Пифагора! —

В Афинах обо мне тогда заговорят.

В Афинах? — что сказал! — от Нила до Босфора

Прославится твой брат, твой верный Филалет!

Какое счастье! десять лет

Я стану есть траву и нем как рыба буду,

Но красноречья дар, конечно, не забуду.

Ты знаешь, я всегда красноречив бывал

И площадь нашу посещал

Не даром.

Не стану я моим превозноситься даром,

Как наш Алкивиад, оратор слабых жен,

Или надутый Демосфен,

Кичася в пурпуре пред царскими послами.

Нет! нет! я каждого полезными речами

На площади градской намерен просвещать.

Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать,

С народом шумные восторги разделяя,

И слезы радости под мантией скрывая,

Красноречивейшим из греков называть,

Ты обоймешь меня дрожащею рукою,

Когда… поверишь ли? Гликерия сама

На площади с толпою

Меня провозгласит оракулом ума,

Ума и, может быть, любезности… конечно,

Любезностью сердечной

Я буду нравиться и в сорок лет еще.

Тогда афиняне забудут Демосфена.

И Кратеса в плаще,

И бочку шута Диогена,

Которую, смотри… он катит мимо нас!’

‘Прощай же, братец, в добрый час!

Счастливого пути к премудрости желаю, —

Клит молвил краснобаю. —

Я вижу, нам тебя ничем не удержать!’ —

Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять

Пошел — домашний быт и домик снаряжать.-

А Филалет? — К Пирею,

Чтоб судно тирское застать

И в Мемфис полететь с румяною зарею.

Признаться, он вздохнул, начавши Одиссею..,

Но кто не пожалел об отческой земле,

Надолго расставаясь с нею?

Семь дней на корабле,

Зевая,

Проказник наш сидел

И на море глядел,

От скуки сам с собой вполголос рассуждая:

‘Да где ж Тритоны все? где стаи Нереид?

Где скрылися они с толпой Океанид?

Я ни одной не вижу в море!’

И не увидел их.

Но ветер свежий вскоре

В Египет странника принес,

Уже он в Мемфисе, в обители чудес,

Уже в святилище премудрости вступает,

Как мумия сидит среди бород седых

И десять дней зевает

За поученьем их

О жертвах каменной Изиде,

Об Аписе-быке иль грозном Озириде,

О псах Анубиса, о чесноке святом,

Усердно славимом на Ниле,

О кровожадном крокодиле

И… о коте большом!..

‘Какие глупости! какое заблужденье!

Клянуся Поллуксом! нет слушать боле сил!’

Грек молвил, потеряв и важность и терпенье,

С скамьи как бешеный вскочил

И псу священному — о, ужас! — наступил

На божескую лапу…

Скорее в руки посох, шляпу,

Скорей из Мемфиса бежать

От гнева старцев разъяренных,

От крокодилов, псов и луковиц священных,

И между греков просвещенных

Любезной мудрости искать.

На первом корабле он полетел в Кротону.

В Кротоне бьет челом смиренно Агатону,

Мудрейшему из мудрецов,

Жестокому врагу и мяса и бобов

(Их в гневе Пифагор, его учитель славный,

Проклятьем страшным поразил,

Затем что у него желудок неисправный

Бобов и мяса не варил).

‘Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться? —

У грека старец вопросил

С усмешкой хитрою. — Итак, прошу садиться

И слушать пенье Сфер: ты слышишь?’ — ‘Ничего!’

‘А видишь ли в девятом мире Духов, летающих в эфире?’

‘И менее того!’

‘Увидишь, попостись ты года три, четыре,

Да лет с десяток помолчи,

Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором

Все тайной мудрости лучи,

Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором…’

‘Согласен, так и быть!’

Но греку шутка ли и день не говорить?

А десять лет молчать, молчать да все поститься —

Зачем? чтоб мудрецом,

С морщинным от поста и мудрости челом,

В Афины возвратиться?

О нет!

Чрез сутки возопил голодный Филалет:

‘Юпитер дал мне ум с рассудком

Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком,

Я мудрости такой покорнейший слуга,

Прощайте ж навсегда Кротонски берега!’

Сказал и к Этне путь направил,

За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как

Изношенный башмак

Философ Эмпедокл пред смертью там оставил.

Узнал — и с вестью сей

Он в Грецию скорей

С усталой от забот и праздности душою.

Повсюду гость среди людей,

Везде за трапезой чужою

Наш странник обходил

Поля, селения и грады,

Но счастия не находил

Под небом счастливым Эллады.

Спеша из края в край, он игры посещал,

Забавы, зрелища, ристанья,

И даже прорицанья

Без веры вопрошал,

Но хижину отцов нередко вспоминал,

В ненастье по лесам бродя с своей клюкою,

Как червем, тайною снедаемый тоскою.

Притом же кошелек

У грека стал легок,

А ночью, как он шел через Лаконски горы,

Отбили у него

И остальное воры.

Счастлив еще, что жизнь не отняли его!

‘Но жизнь без денег что? — мученье нестерпимо! [] [Душевное спокойствие]

Так думал Филалет,

Тащась полунагой в степи необозримой.

Три раза солнца свет

Сменялся мраком ночи,

Но странника не зрели очи

Ни жила, ни стези: повсюду степь и степь

Да гор в дали туманной цепь,

Илотов и воров ужасные жилища.

Что делать в горе! что начать!

Придется умирать

В пустыне одному, без помощи, без пищи.

‘Нет, боги, нет! —

Терзая грудь, вопил несчастный Филалет, —

Я знаю, как покинуть свет!

Не стану голодом томиться!’

И меж кустов реку завидя вдалеке,

Он бросился к реке —

Топиться!

‘Что, что ты делаешь, слепец?’ —

Несчастному вскричал скептический мудрец,

Памфил седобородый,

Который над водой, любуяся природой,

Один с клюкой тихонько брел

И, к счастью, странника нашел

На крае гибельной напасти.

‘Топиться хочешь ты?

Согласен, но сперва

Поведай мне, твоя спокойна ль голова?

Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти?

Рассудок: но его что нам вещает глас?

Что жизнь и смерть равны для нас.

Равны — так незачем топиться.

Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться

У старца, чей мудрец здесь может быть счастлив’.

Кто жить советует — всегда красноречив:

И наш герой остался жив.

В расселинах скалы, висящей над водою,

В тени приветливой смоковниц и олив,

Построен был шалаш

Памфиловой рукою,

Где старец десять лет

Провел в молчании глубоком

И в вечность проницал своим орлиным оком,

Забыв людей и свет.

Вот там-то ужин иль обед

Простой, но очень здравый,

Находит Филалет:

Орехи, желуди и травы,

Большой сосуд воды, и только.

Боже мой! Как сладостно искать для трапезы такой

В утехах мудрости приправы!

Итак, в том дива нет, что с путником Памфил

Об атараксии [] [Душевное спокойствие] тотчас заговорил.

‘Все призрак! — под конец хозяин заключил: —

Богатство, честь и власти,

Болезнь и нищета, несчастия и страсти,

И я, и ты, и целый свет, —

Все призрак!’ — ‘Сновиденье!’ —

Со вздохом повторял унылый Филалет,

Но, глядя на сухой обед,

Вскричал: ‘Я голоден!’ —

‘И это заблужденье,

Все грубых чувств обман, не сомневайся в том’. —

Неделю попостясь с брадатым мудрецом,

Наш призрак Филалет решился из пустыни

Отправиться в Афины.

Пора, пора блеснуть на площади умом!

Пора с философом расстаться,

Который нас недаром научил,

Как жить и в жизни сомневаться.

Услужливый Памфил

Монет с десяток сам бродяге предложил,

Котомкой с желудьми сушеными ссудил

И в час румяного рассвета

Сам вывел по тропам излучистым Тайгета

На путь афинский Филалета.

Вот странник наш идет и день и ночь один,

Проходит Арголиду,

Коринф и Мегариду,

Вот — Аттика, и вот — дым сладостный Афин,

Керамик с рощами… предместия начало…

Там… воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало:

Он грек, то мудрено ль, что родину любил,

Что землю целовал с горячими слезами,

В восторге, вне себя, с деревьями, с домами

Заговорил!..

Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил,

Когда, волненьями судьбины

В отчизну брошенный из дальних стран чужбины,

Увидел наконец Адмиралтейский шпиц,

Шонтанку, этот дом… и столько милых лиц,

Для сердца моего единственных на свете!

Я сам… Но дело все теперь о Филалете,

Который, опершись на кафедру, стоит

И ждет опять денницы

На милой площади Аттической столицы.

Заметьте, милые друзья,

Что греки снаряжать тогда войну хотели,

С каким царем, не помню я,

Но знаю только то, что риторы гремели,

Предвестники народных бед.

Так речью их сразить желая,

Филалет Всех раньше на помост погибельный взмостился

И вот блеснул Авроры свет,

А с ним и шум дневной родился.

Народ зашевелился.

В Афинах, как везде, час утра — час сует,

На площадь побежал ремесленник, поэт,

Поденщик, говорун, с товарами купчина,

Софист, архонт и Фрина

С толпой невольниц и Сирен,

И бочку прикатил насмешник Диоген,

На площадь всяк идет для дела и без дела,

Нахлынули — вся площадь закипела.

Вы помните, бульвар кипел в Париже так

Народа праздными толпами,

Когда по нем летал с нагайкою козак

Иль северный Амур с колчаном и стрелами.

Так точно весь народ толпился и жужжал

Перед ораторским амвоном.

Знак подан. Начинай!

Рой шумный замолчал.

И ритор возвестил высокопарным тоном,

Что Аттике война

Погибельна, вредна,

Потом — велеречиво, ясно

По пальцам доказал, что в мире быть… опасно.

‘Что ж делать?’ — закричал с досадою народ.

‘Что делать?.. — сомневаться.

Сомненье мудрости есть самый зрелый плод.

Я вам советую, граждане, колебаться —

И не мириться, и не драться!..’

Народ всегда нетерпелив.

Сперва наш краснобай услышал легкий ропот,

Шушуканье, а там поближе громкий хохот,

А там… Но он стоит уже ни мертв ни жив,

Разинув рот, потупив взгляды,

Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады.

Еще проходит миг — Ну что же? продолжай!’ —

Оратор все ни слова:

От страха где язык!

Зато какой в толпе поднялся страшный крик!

Какая туча там готова!

На кафедру летит град яблоков и фиг,

И камни уж свистят над жертвой…

И жалкий Филалет, избитый, полумертвой,

С ступени на ступень в отчаянье летит

И падает без чувств под верную защиту

В объятия отверсты… к Клиту!

Итак, тщеславного спасает бедный Клит,

Простяк, неграмотный, презренный,

В Афинах дни влачить без славы осужденный!

Он, он, прижав его к груди,

Нахальных крикунов толкает на пути,

Одним грозит, у тех пощады просит

И брата своего, как старика Эней,

К порогу хижины своей

На раменах доносит.

Как брата в хижине лелеет добрый Клит!

Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит

С простым, но сильным чувством.

Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством!

В три дни страдалец наш оправился и встал,

И брату кинулся на шею со слезами,

А брат гостей назвал

И жертву воскурил пред отчими богами.

Весь домик в суетах! Жена и рой детей,

Веселых, резвых и пригожих,

Во всем на мать свою похожих,

На пиршество несут для радостных гостей,

Простой, но щедрый дар наследственных полей,

Румяное вино, янтарный мед Гимета, —

И чаша поднялась за здравье Филалета!

‘Пей, ешь и веселись, нежданный сердца гость!’ —

Все гости заодно с хозяином вскричали.

И что же? Филалет, забыв народа злость,

Беды, проказы и печали,

За чашей круговой опять заговорил

В восторге о тебе, великолепный Нил!

А дней через пяток, не боле,

Наскуча видеть все одно и то же поле,

Все те же лица всякой день,

Наш грек, — поверите ль? — как в клетке

стосковался.

Он начал по лесам прогуливать уж лень,

На горы ближние взбирался,

Бродил всю ночь, весь день шатался,

Потом Афины стал тихонько посещать,

На милой площади опять

Зевать,

С софистами о том, об этом толковать,

Потом… проведав он от старых грамотеев,

Что в мире есть страна,

Где вечно царствует весна,

За розами побрел — в снега Гипербореев.

Напрасно Клит с женой ему кричали вслед

С домашнего порога:

‘Брат, милый, воротись, мы просим, ради бога!

Чего тебе искать в чужбине? новых бед?

Откройся, что тебе в отечестве немило?

Иль дружество тебя, жестокий, огорчило?

Останься, милый брат, останься, Филалет!’

Напрасные слова — Чудак не воротился —

Рукой махнул… и скрылся.

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕЙН

1814

Меж тем как воины вдоль идут по полям,

Завидя вдалеке твои, о Рейн, волны,

Мой конь, веселья полный,

От строя отделясь, стремится к берегам,

На крыльях жажды прилетает,

Глотает хладную струю

И грудь, усталую в бою,

Желанной влагой обновляет…

О радость! я стою при Рейнских водах!

И, жадные с холмов в окрестность брося взоры,

Приветствую поля и горы,

И замки рыцарей в туманных облаках,

И всю страну, обильну славой,

Воспоминаньем древних дней,

Где с Альпов, вечною струей,

Ты льешься, Рейн величавой!

Свидетель древности, событий всех времен,

О Рейн, ты поил несчетны легионы,

Мечом писавшие законы

Для гордых Германа кочующих племен,

Любимец счастья, бич свободы,

Здесь Кесарь бился, побеждал,

И конь его переплывал

Твои священны, Рейн, воды.

Века мелькнули: мир крестом преображен,

Любовь и честь в душах суровых пробудились. —

Здесь витязи вооружились

Копьем за жизнь сирот, за честь прелестных жен,

Тут совершались их турниры,

Тут бились храбрые — и здесь

Не умер, мнится, и поднесь

Звук сладкой Трубадуров лиры.

Так, здесь, под тению смоковниц и дубов,

При шуме сладостном нагорных водопадов,

В тени цветущих сел и градов

Восторг живет еще средь избранных сынов.

Здесь все питает вдохновенье:

Простые нравы праотцев,

Святая к родине любовь

И праздной роскоши презренье.

Все, все, — и вид полей, и вид священных вод,

Туманной древности и Бардам современных,

Для чувств и мыслей дерзновенных

И силу новую, и крылья придает.

Свободны, горды, полудики,

Природы верные жрецы,

Тевтонски пели здесь певцы…

И смолкли их волшебны лики.

Ты сам, родитель вод, свидетель всех времен,

Ты сам, до наших дней спокойный, величавый,

С падением народной славы

Склонил чело, увы! познал и стыд и плен…

Давно ли брег твой под орлами

Аттилы нового стенал,

И ты, — уныло протекал

Между враждебными полками?

Давно ли земледел вдоль красных берегов,

Средь виноградников заветных и священных,

Полки встречал иноплеменных

И ненавистный взор зареинских сынов?

Давно ль они, кичася, пили

Вино из синих хрусталей

И кони их среди полей

И зрелых нив твоих бродили?

И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,

Под знаменем Москвы, с свободой и с громами!..

Стеклись с морей, покрытых льдами,

От струй полуденных, от Каспия валов,

От волн Улей и Байкала,

От Волги, Дона и Днепра,

От града нашего Петра,

С вершин Кавказа и Урала!..

Стеклись, нагрянули, за честь твоих граждан,

За честь твердынь, и сел, и нив опустошенных,

И берегов благословенных,

Где расцвело в тиши блаженство россиян,

Где ангел мирный, светозарной,

Для стран полуночи рожден

И провиденьем обречен

Царю, отчизне благодарной.

Мы здесь, о Рейн, здесь! ты видишь блеск мечей!

Ты слышишь шум полков и новых коней ржанье,

‘Ура’ победы и взыванье

Идущих, скачущих к тебе богатырей.

Взвивая к небу прах летучий,

По трупам вражеским летят

И вот — коней лихих поят,

Кругом заставя дол зыбучий.

Какой чудесный пир для слуха и очей!

Здесь пушек светла медь сияет за конями,

И ружья длинными рядами,

И стяги древние средь копий и мечей.

Там шлемы воев оперенны,

Тяжелой конницы строи,

И легких всадников рои —

В текучей влаге отраженны!

Там слышен стук секир, и пал угрюмый лес!

Костры над Рейном дымятся и пылают!

И чаши радости сверкают!

И клики воинов восходят до небес!

Там ратник ратника объемлет,

Там точит пеший штык стальной,

И конный грозною рукой

Крылатый дротик свой колеблет.

Там всадник, опершись на светлу сталь копья,

Задумчив и один, на береге высоком

Стоит и жадным ловит оком

Реки излучистой последние края.

Быть может, он воспоминает

Реку своих родимых мест —

И на груди свой медный крест

Невольно к сердцу прижимает…

Но там готовится, по манию вождей,

Бескровный жертвенник средь гибельных трофеев,

И богу сильных Маккавеев

Коленопреклонен служитель олтарей:

Его, шумя, приосеняет

Знамен отчизны грозный лес,

И солнце юное с небес

Олтарь сияньем осыпает.

Все крики бранные умолкли, и в рядах

Благоговение внезапу воцарилось,

Оружье долу преклонилось,

И вождь, и ратники чело склонили в прах:

Поют владыке вышней силы,

Тебе, подателю побед,

Тебе, незаходимый свет!

Дымятся мирные кадилы.

И се подвигнулись — валит за строем строй!

Как море шумное, волнуется все войско,

И эхо вторит клик геройской,

Досель неслышанный, о Рейн, над тобой!

Твой стонет брег гостеприимной,

И мост под воями дрожит!

И враг, завидя их, бежит,

От глаз в дали теряясь дымной!..

УМИРАЮЩИЙ ТАСС

Элегия

…Е come alpestre e rapido torrente,

Come acceso baleno

In notturno sereno,

Come aura о fumo, о come stral repente,

Volan le nostre fame: ed ogni onore

Sembra languido fiore!

Che piu spera, о che s attende omai?

Dopo trionfo e palma

Sol qui restano all’alma

Lutto e lamenti, e lagrimosi lai

Che piu giova amicizia о giova amore!

Ahi lagrime! ahi dolore!

‘Tornsmondo’. Trag di T. Tasso [] […И как горный и быстрый поток, // Как яркая вспышка молнии // В ясной ночи, // Как дуновение ветра или дым, или как внезапная стрела, // Проносится наша слава: и каждая почесть // Похожа на хрупкий цветок! // На что надеешься или чего ждешь теперь? // После триумфа и пальмовых ветвей // Одно осталось душе — // Горе и жалобы и слезные пени. // Что пользы отныне в дружбе, что пользы в любви! // О слезы! о скорбь!’. ‘Торрисмондо’. Тра<гедия> Т. Тассо (ит.)]

Какое торжество готовит древний Рим?

Куда текут народа шумны волны?

К чему сих аромат и мирры сладкий дым,

Душистых трав кругом кошницы полны?

До Капитолия от Тибровых валов,

Над стогнами всемирный столицы,

К чему раскинуты средь лавров и цветов

Бесценные ковры и багряницы?

К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?

Веселья он или победы вестник?

Почто с хоругвией течет в молитвы дом

Под митрою апостолов наместник?

Кому в руке его сей зыблется венец,

Бесценный дар признательного Рима,

Кому триумф? Тебе, божественный певец!

Тебе сей дар… певец Ерусалима!

И шум веселия достиг до кельи той,

Где борется с кончиною Торквато:

Где над божественной страдальца головой

Дух смерти носится крылатой.

Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,

Ни почестей столь поздние награды —

Ничто не укротит железныя судьбы,

Не знающей к великому пощады.

Полуразрушенный, он видит грозный час,

С веселием его благословляет,

И, лебедь сладостный, еще в последний раз

Он, с жизнию прощаясь, восклицает:

‘Друзья, о! дайте мне взглянуть на пышный Рим,

Где ждет певца безвременно кладбище.

Да встречу взорами холмы твои и дым,

О древнее квиритов пепелище!

Земля священная героев и чудес!

Развалины и прах красноречивый!

Лазурь и пурпуры безоблачных небес,

Вы, тополы, вы, древние оливы,

И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,

Засеянный костьми граждан вселенны —

Вас, вас приветствует из сих унылых стен

Безвременной кончине обреченный!

Свершилось! Я стою над бездной роковой

И не вступлю при плесках в Капитолий,

И лавры славные над дряхлой головой

Не усладят певца свирепой доли.

От самой юности игралище людей,

Младенцем был уже изгнанник,

Под небом сладостным Италии моей

Скитаяся, как бедный странник,

Каких не испытал превратностей судеб?

Где мой челнок волнами не носился?

Где успокоился? где мой насущный хлеб

Слезами скорби не кропился?

Сорренто! колыбель моих несчастных дней,

Где я в ночи, как трепетный Асканий,

Отторжен был судьбой от матери моей,

От сладостных объятий и лобзаний:

Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!

Увы! с тех пор, добыча злой судьбины,

Все горести узнал, всю бедность бытия.

Фортуною изрытые пучины

Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!

Из веси в весь, из стран в страну гонимый,

Я тщетно на земли пристанища искал:

Повсюду перст ее неотразимый!

Повсюду — молнии, карающей певца!

Ни в хижине оратая простого,

Ни под защитою Альфонсова дворца,

Ни в тишине безвестнейшего крова,

Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей,

Бесславием и славой удрученной,

Главы изгнанника, от колыбельных дней

Карающей богине обреченной…

Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?

Что сердце так и ноет и трепещет?

Откуда я? какой прошел ужасный путь

И что за мной еще во мраке блещет?

Феррара… Фурии… и зависти змия!..

Куда? куда, убийцы дарованья!

Я в пристани. Здесь Рим.

Здесь братья и семья!

Вот слезы их и сладки лобызанья…

И в Капитолии — Виргилиев венец!

Так я свершил назначенное Фебом.

От первой юности его усердный жрец,

Под молнией, под разъяренным небом

Я пел величие и славу прежних дней,

И в узах я душой не изменился.

Муз сладостный восторг не гас в душе моей,

И гений мой в страданьях укрепился.

Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,

На берегах цветущих Иордана,

Он вопрошал тебя, мятущийся Кедров,

Вас, мирные убежища Ливана!

Пред ним воскресли вы,огерои древних дней,

В величии и в блеске грозной славы:

Он зрел тебя, Готфред, владыко, вождь царей,

Под свистом стрел спокойный, величавый,

Тебя, младый Ринальд, кипящий как Ахилл,

В любви, в войне счастливый победитель:

Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил

Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель.

И Тартар низложен сияющим крестом!

О, доблести неслыханной примеры!

О, наших праотцев, давно почивших сном,

Триумф святой! победа чистой Веры!

Торквато вас исторг из пропасти времен:

Он пел — и вы не будете забвенны —

Он пел: ему венец бессмертья обречен,

Рукою Муз и славы соплетенный.

Но поздно! я стою над бездной роковой

И не вступлю при плесках в Капитолий,

И лавры славные над дряхлой головой

Не усладят певца свирепой доли!’

Умолк. Унылый огнь в очах его горел,

Последний луч таланта пред кончиной,

И умирающий, казалося, хотел

У Парки взять триумфа день единой.

Он взором все искал Капитолийских стен,

С усилием еще приподнимался,

Но, мукой страшною кончины изнурен,

Недвижимый на ложе оставался.

Светило дневное уж к западу текло

И в зареве багряном утопало,

Час смерти близился… и мрачное чело,

В последний раз, страдальца просияло.

С улыбкой тихою на запад он глядел…

И, оживлен вечернею прохладой,

Десницу к небесам внимающим воздел,

Как праведник, с надеждой и отрадой.

‘Смотрите, — он сказал рыдающим друзьям, —

Как царь светил на западе пылает!

Он, он зовет меня к безоблачным странам,

Где вечное Светило засияет…

Уж ангел надо мной, вожатай оных мест,

Он осенил меня лазурными крилами…

Приближьте знак любви, сей таинственный крест.

Молитеся с надеждой и слезами…

Земное гибнет все… и слава, и венец…

Искусств и муз творенья величавы:

Но там все вечное, как вечен сам Творец,

Податель нам венца небренной славы!

Там все великое, чем дух питался мой,

Чем я дышал от самой колыбели.

О братья! о друзья! не плачьте надо мной:

Ваш друг достиг давно желанной цели.

Отыдет с миром он и, верой укреплен,

Мучительной кончины не приметит:

Там, там… о счастие!., средь непорочных жен,

Средь ангелов, Элеонора встретит!’

И с именем любви божественный погас,

Друзья над ним в безмолвии рыдали.

День тихо догорал… и колокола глас

Разнес кругом по стогнам весть печали.

‘Погиб Торквато наш! — воскликнул с плачем

Рим, —

Погиб певец, достойный лучшей доли!..’

Наутро факелов узрели мрачный дым,

И трауром покрылся Капитолий.

ПРИМЕЧАНИЕ К ЭЛЕГИИ ‘УМИРАЮЩИЙ ТАСС’

Не одна история, но живопись и поэзия неоднократно изображали бедствия Тасса. Жизнь его, конечно, известна любителям словесности: мы напомним только о тех обстоятельствах, которые подали мысль к этой элегии.

Т. Тасс приписал свой ‘Иерусалим’ Альфонсу, герцогу Феррар-скому (о magnanimo Alfonso!..), и великодушный покровитель, без вины, без суда, заключил его в больницу св. Анны, то есть в дом сумасшедших. Там его видел Монтань, путешествовавший по Италии в 1580 году. Странное свидание в таком месте первого мудреца времен новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что Монтань пишет в ‘Опытах’. ‘Я смотрел на Тасса еще с большею досадою нежели сожалением, он пережил себя, не узнавал ни себя, ни творений своих. Они без его ведома, но при нем, но почти в глазах его, напечатаны неисправно, безобразно’. Тасс, к дополнению несчастия, не был совершенно сумасшедший и, в ясные минуты рассудка, чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучии, нигде ему не изменило. И в узах он сочинял беспрестанно. Наконец, по усильным просьбам всей Италии, почти всей просвещенной Европы, Тасс был освобожден (заключение его продолжалось семь лет, два месяца и несколько дней). Но он недолго наслаждался свободою. Мрачные воспоминания, нищета, вечная зависимость от людей жестоких, измена друзей, несправедливость критиков, одним словом, все горести, все бедствия, какими только может быть обременен человек, разрушили его крепкое сложение и привели по терниям к ранней могиле. Фортуна, коварная до конца, приготовляя последний решительный удар, осыпала цветами свою жертву. Папа Климент VIII, убежденный просьбами кардинала Цинтио. племянника своего, убежденный общенародным голосом всей Италии, назначил ему триумф в Капитолии: ‘Я вам предлагаю венок лавровый, — сказал ему папа, — не он прославит вас, но вы его!’ Со времен Петрарка (во всех отношениях счастливейшего стихотворца Италии), Рим не видал подобного торжества. Жители его, жители окрестных городов желали присутствовать при венчании Тасса. Дождливое осеннее время и слабость здоровья стихотворца заставили отложить торжество до будущей весны. В апреле все было готово, но болезнь усилилась. Тасс велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия, и там, окруженный друзьями и братией мирной обители, на одре мучения ожидал кончины. К несчастию, вернейший его приятель Константи-ни не был при нем, и умирающий написал к нему сии строки, в которых, как в зеркале, видна вся душа певца ‘Иерусалима’: ‘Что скажет мой Константини, когда узнает о кончине своего милого Торквато? Не замедлит дойти к нему эта весть. Я чувствую приближение смерти. Никакое лекарство не излечит моей новой болезни. Она совокупилась с другими недугами и, как быстрый поток, увлекает меня… Поздно теперь жаловаться на Фортуну, всегда враждебную (не хочу упоминать о неблагодарности людей!). Фортуна торжествует! Нищим я доведен ею до гроба, в то время как надеялся, что слава, приобретенная наперекор врагам моим, не будет для меня совершенно бесполезною. Я велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия, не потому единственно, что врачи одобряют его воздух, но для того, чтобы на сем возвышенном месте, в беседе святых отшельников, начать мои беседы с небом. Молись богу за меня, милый друг, и будь уверен, что я, любя и уважая тебя в сей жизни, и в будущей — которая есть настоящая — не премину все совершить, чего требует истинная, чистая любовь к ближнему. Поручаю тебя благости небесной и себя поручаю. Прости! — Рим. — Св. Онуфрий’. Тасс умер 10 апреля на пятьдесят первом году, исполнив долг христианский с истинным благочестием.

Весь Рим оплакивал его. Кардинал Цинтио был неутешен и желал великолепием похорон вознаградить утрату триумфа. По его приказанию, — говорит Женгене в ‘Истории литературы италиянской’, — тело Тассово было облечено в римскую тогу, увенчано лаврами и выставлено всенародно. Двор, оба дома кардиналов Альдобрандини и народ многочисленный провожали его по улицам Рима. Толпились, чтобы взглянуть еще раз на того, которого гений прославил свое столетие, прославил Италию и который столь дорого купил поздние, печальные почести!.. Кардинал Цинтио (или Чинцио) объявил Риму, что воздвигнет поэту великолепную гробницу. Два оратора приготовили надгробные речи, одну латинскую, другую италиянскую. Молодые стихотворцы сочиняли стихи и надписи для сего памятника. Но горесть кардинала была непродолжительна, и памятник не был воздвигнут. В обители св. Онуфрия смиренная братия показывает и поныне путешественнику простой камень с этой надписью: ‘Torquati Tassi ossa hie jacent’ [] [Здесь лежат кости Торквато Тассо (лат.).]. Она красноречива.

БЕСЕДКА МУЗ

Под тению черемухи млечной

И золотом блистающих акаций

Спешу восстановить олтарь и Муз и Граций,

Сопутниц жизни молодой.

Спешу принесть цветы, и ульев сот янтарный,

И нежны первенцы полей:

Да будет сладок им сей дар любви моей

И гимн поэта благодарный!

Не злата молит он у жертвенника Муз:

Они с фортуною не дружны.

Их крепче с бедностью заботливой союз,

И боле в шалаше, чем в тереме, досужны.

Не молит Славы он сияющих даров:

Увы! талант его ничтожен.

Ему отважный путь за стаею орлов,

Как пчелке, невозможен.

Он молит Муз: душе, усталой от сует,

Отдать любовь утраченну к искусствам,

Веселость ясную первоначальных лет

И свежесть — вянущим бесперестанно чувствам.

Пускай забот свинцовый груз

В реке забвения потонет,

И время жадное в сей тайной сени Муз

Любимца их не тронет:

Пускай и в сединах, но с бодрою душой,

Беспечен, как дитя всегда беспечных Граций,

Он некогда придет вздохнуть в сени густой

Своих черемух и акаций.

КОММЕНТАРИИ

Настоящее издание сочинений К. Н. Батюшкова представляет читателю все стороны его творчества: стихотворения, прозаические опыты, литературно-критические и историко-литературные статьи, переводы, записные книжки и письма. Единственной попыткой собрать воедино наследие писателя были вышедшие более ста лет назад ‘Сочинения’ в трех томах (СПб., 1885 — 1887), изданные его младшим братом П. Н. Батюшковым и откомментированные выдающимися филологами Л. Н. Майковым и В. И. Саитовым. Издание это, несмотря на текстологическое несовершенство, и по сей день не утратило своей научной ценности: главным образом, благодаря большой полноте и содержательности комментариев. В однотомниках, подготовленных Д. Д. Благим (М. — Л., 1934), Б. С. Мейлахом (Л., 1941), Б. В. Томашевским (Л., 1948), Н. В. Фридманом (М. — Л., 1964), были разработаны текстологические принципы публикации стихотворного наследия писателя: введены новые тексты, уточнен свод вариантов, предложены новые комментарии. В последнее время появился ряд изданий, в которых представлены проза Батюшкова и его письма: ‘Опыты в стихах и прозе’ в серии ‘Литературные памятники’, подготовленные И. М. Семенко (М., 1977), сб. ‘Нечто о поэте и поэзии’, подготовленный В. А. Кошелевым (М., 1985), ‘Избранные сочинения’, подготовленные А. Л. Зориным и А. М. Песковым (М., 1986) и включившие письма Батюшкова, не вошедшие в ‘майковское’ издание. В ряде научных публикаций (Н. В. Фридмана, В. А. Кошелева, Л. В. Тимофеева, И. Т. Трофимова, С. А. Кибальника, Н. Н. Зубкова и др.) были уточнены отдельные проблемы текстологии и комментирования произведений и писем Батюшкова. Настоящий том состоит из двух разделов. В первом разделе воспроизводится единственное издание, в работе над которым принял участие сам автор — ‘Опыты в стихах и прозе’ (СПб., 1817). Тексты ‘Опытов…’ печатаются с учетом позднейшей стилистической правки, частично произведенной Батюшковым в 1820 — 1821 гг. Второй раздел включает произведения, не вошедшие в ‘Опыты…’, тексты этого раздела расположены в хронологическом порядке. Особый подраздел — Dubia — составили произведения, которые могут быть включены в состав творческого наследия Батюшкова лишь с большой долей вероятности. Стихотворные вставки в дружеские письма (том 2), в тех случаях, если они не предназначались к публикации самим поэтом, в особый отдел не выделяются и публикуются в составе эпистолярной части

Все тексты печатаются по последним авторским редакциям (печатным или рукописным). Характер издания не позволяет привести полного свода вариантов — в комментариях отмечены лишь наиболее существенные. В связи с тем, что Батюшков почти никогда не обозначал дату написания своих произведений (датировка многих из них вообще условна), мы не вводим датировку в состав текста, лишь оговаривая ее в комментариях. Исключением являются те немногие случаи, когда дата проставлена самим автором.

Комментарии содержат справки о первых публикациях, краткие историко-литературные и реальные пояснения, в необходимых случаях дана мотивировка даты и атрибуции. Сведения об упоминаемых в тексте исторических лицах вынесены в аннотированный именной указатель (том 2), о мифологических персонажах и названиях — в словарь мифологических имен и названий (наст. том).

Орфография и пунктуация текстов приближены к современным нормам, в необходимых случаях сохранены орфографические и синтаксические архаизмы, отражающие разговорный и литературный язык эпохи, а также индивидуальную манеру Батюшкова-писателя.

СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ

Амф — ‘Амфион’.

АС — Сочинения (под ред. Д. Д. Благого). М., Academia, 1934.

Арх., 1979 — Сочинения (подг. текста В. В. Гуры и В. А. Кошелева). — Архангельск, Сев.-Зап. кн. изд-во, 1979.

БТ — ‘Блудовская тетрадь’, авторизованные копии текстов Батюшкова, подготовленные им для Д. Н. Блудова в 1812 г. (ИРЛИ, ед хр. 9654, ‘первая’ БТ) и в 1814 г. (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 11, ‘вторая’ ё7′).

BE — ‘Вестник Европы’.

ВЛ — ‘Вопросы литературы’.

РИМ — Отдел письменных источников Государственного исторического музея.

ГПБ — Отдел рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

ГБЛ — Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

ДВ — ‘Драматический вестник’.

Ежег. — Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1980 г. Л., 1984.

ЖРС — ‘Журнал российской словесности’.

Изв. — ‘Известия АН СССР’. Серия литературы и языка.

Изд. 1834 — Сочинения в прозе и стихах, ч. 1 — 2. СПб., 1834,

ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.

ЛC — ‘Любитель словесности’.

М — Сочинения (под ред. Л. Н. Майкова и В. И. Саитова), т. 1 — 3. СПб., 1885 — 1887. Моске. — ‘Москвитянин’.

Нечто — Батюшков К. Н. Нечто о поэте и поэзии. М., 1985. НРЛ — ‘Новости русской литературы’. О — ‘Опыты в стихах и прозе’, ч. 1 — 2. СПб., 1817. Отчет — Отчет Императорской публичной библиотеки за 1885 год. Пб., 1898.

ПЗ — ‘Полярная звезда’.

ПОМ — ‘Памятник отечественных муз’ на 1827 г. Пб., 1827. ПРП — ‘Пантеон русской поэзии’, ч. 1 — 3. СПб., 1814, ч. 4 — 6. СПб., 1815.

Пр., 1986 — Избранные сочинения (сост. А. Л. Зорина и А. М. Пескова). М., Правда, 1986.

ПССт — Полное собрание стихотворений (под ред. Н. В. Фридмана). М. — Л. Сов. писатель, 1964, Б-ка поэта. Большая серия.

РА — ‘Русский архив’.

РВ — ‘Русский вестник’.

РЛ — ‘Рыская литература’.

РМ — ‘Российский музеум’.

PC — ‘Русская старина’.

СВ — ‘Северный вестник’.

СО — ‘Сын Отечества’.

СорП — ‘Соревнователь просвещения и благотворения’.

СОСП — Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах, ч. 1 — 3. СПб., 1815, ч. 4 — 5. СПб., 1816.

С-ПВ — ‘Санкт-Петербургский вестник’.

СРС — Собрание русских стихотворений, ч. 1 — 5. М., 1810 — 1811.

СЦ — ‘Северные цветы’.

ТОЛРС — ‘Труды общества любителей российской словесности’.

Цв — ‘Цветник’.

ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства СССР.

ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции.

ОПЫТЫ В СТИХАХ И ПРОЗЕ

Работу над О Батюшков начал в сентябре 1816 г., по предложению Н. И. Гнедича, выступившего издателем книги. Прозаический том был, в основном, подготовлен автором уже к концу сентября (в ноябре был послан для его ‘наполнения’ очерк ‘Вечер у Кантемира’, в марте 1817 г. — ‘Гризельда’). Основной корпус стихотворного тома Гнедич получил 27 февраля 1817 г. (в мае были посланы элегии ‘Умирающий Тасс’ и ‘Беседка муз’, в начале июля — ‘К Никите’). Существует распространенное заблуждение, что второй том О был составлен не столько автором, сколько издателем. Основанное на вырванной из контекста фразе Батюшкова о присланных стихах (‘размещай их, как хочешь’), оно никак не согласуется с многочисленными указаниями Гнедичу, свидетельствующими о глубокой заинтересованности Батюшкова в составе предполагаемого издания и порядке следования произведений. Так, приехав в Петербург в августе 1817 г., поэт заново просмотрел состав уже отпечатанного второго тома: по его распоряжению, из книги были вырезаны стр. 199 — 200, где содержалось несколько эпиграмм и стихотворение ‘Отъезд’. В первоначальном варианте Батюшков предполагал закончить том стихов сказкой ‘Странствователь и Домосед’, в результате же переделок завершающими стали три элегии: ‘Переход через Рейн’, ‘Умирающий Тасс’ и ‘Беседка муз’. По традиции, это объясняют условиями печатания О — но это не соответствует действительности: ‘Переход через Рейн’ был послан вместе с основным сборником стихов, а ‘безделка’ ‘К Никите’, отправленная 5 месяцев спустя, оказалась напечатанной в соответствующем месте.

В 1819 — 1821 гг. (во время пребывания в Италии и ёермании) Батюшков, задумав новое издание стихотворений, предпринял правку второго тома О, которая свелась к следующему: 1) зачеркнуты 10 стихотворений (‘Тибуллова элегия III’, ‘Веселый час’, ‘КП<ети>ну’, ‘Сон воинов’, ‘Сон Могольца’ и пять эпиграмм: I, II, III, VI и X), 2) введен новый раздел: ‘Переводы из Антологии’, в которой предполагалось включить 13 уже напечатанных переводов и 6 ‘Подражаний древним’, вписанных на чистых страницах книги (с. 232, 242 — 243), 3) в качестве вступления к сборнику введена ‘Речь о влиянии легкой поэзии на язык’, подвергшаяся значительной стилистической правке, 4) зачеркнута заключительная фраза предисловия от издателя (‘Издатель надеется…’), 5) в текст стихотворений ‘Надежда’, ‘На развалинах замка в Швеции’, ‘Элегия из Тибулла’, ‘Тибуллова элегия III’ (впоследствии зачеркнутого), ‘Гезиод и Омир, соперники’, ‘К другу’, ‘Послание к Т<ургене>ву’, ‘К Никите’, ‘Надпись на гробе Пастушки’ внесены стилистические исправления, 6) на последней странице (с. 256) вписана ‘Надпись для гробницы дочери М<алышевой>, вписаны и затем зачеркнуты названия девяти стихотворений, из которых поддаются прочтению только четыре: ‘Воспоминания Италии’, ‘Море’, ‘Судьба поэта’, ‘Псалмы’, 7) в стихотворениях ‘К друзьям’, ‘Воспоминания. Отрывок’, ‘Выздоровление’, ‘Мщение’, ‘Тень друга’, ‘Разлука’, ‘Таврида’, ‘Странствователь и Домосед’, ‘Умирающий Тасс’ исправлены типографские ошибки,

сняты подзаголовки ‘Подражание Касти’ в стихотворениях ‘Счастливец’ и ‘Радость’, 9) зачеркнуты примечания к элегии ‘Гезиод и Омир, соперники’ и последний абзац в примечаниях к элегии ‘Умирающий Тасс’ (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 18). Наиболее последовательно эта авторская правка учтена в Арх., 1979. Однако еще Д. Д. Благой отметил, что эту правку ‘нельзя рассматривать как окончательную редакцию нового издания, а лишь как предварительную наметку к нему, в процессе дальнейшей подготовки воля поэта могла неоднократно меняться’ (АС, с. 442). Поэтому в настоящем издании учтены лишь стилистические исправления Батюшкова, состав О, оформившийся в 1817 г., оставлен без изменения.

ЧАСТЬ II. СТИХИ

Вышла в свет в октябре 1817 г. Эпиграф — из ‘Скорбных элегий’ Овидия (I, 1, 3). Второй части было предпослано предисловие, написанное Н. И. Гнедичем: ‘Мы должны предупредить любителей Словесности, что большая часть сих стихотворений была написана прежде ‘Опытов в прозе’, в разные времена, посреди шума лагерей или в краткие отдохновения воина: но назначать время, когда и где что было написано, мы не почли за нужное. Издатель надеется, что читатели сами легко отличат последние произведения от первых и найдут в них большую зрелость в мыслях и строгость в выборе предметов’.

К друзьям. — Написано в феврале 1815 г. Автограф — на первой странице БТ (заглавие: ‘Дмитрию Николаевичу Блудову’). Впервые: О, ч. II, с. 5 — 6. Дедал — имя строителя легендарного лабиринта на о. Крит, здесь употреблено в нарицательном значении: ‘лабиринт’, ‘нагромождение’. Журнал — здесь: дневник. Пафос — город на Кипре, где находился храм Афродиты, здесь: любовь. Пинд — горный хребет, обитель Аполлона и муз, здесь: поэзия.

Элегии

Надежда. — Написано в 1815 г. Впервые: О, ч. II, с. 9 — 10. Первые четыре стиха навеяны стих. Жуковского ‘Певец во стане русских воинов’ (‘…доверенность к Творцу!’ — прямая реминисценция из него).

На развалинах замка в Швеци и. — Написано в июне — июле 1814 г. Впервые: ПРП, ч. 2. СПб., 1814, с. 217 — 233, с полной подписью. Вольный перевод стихотворения. Ф. Мат-тисона ‘Элегия, написанная на развалинах старого горного замка’. Нейстрия — западная часть средневековой империи франков. Альбион — древнее название Англии. Скальды — певцы в древней Скандинавии. …дубы в пламени… — Ритуальное возжигание дубов у древних скандинавов. Руны — древнейшие скандинавские письмена.

Элегия из Тибулла. — Датируется нами 1810 — 1811 гг. Впервые: ПРП, ч. 4. СПб., 1815, с. 204 — 211, под загл.: ‘Тибуллова элегия (кн. I, эл. 3)’. Стихотворение имеется в рукописных сборниках поэта, составленных в начале 1812 г. (‘первая’ БТ). Мессала! Без меня ты мчишься по волнам… — Текст Тибулла начинается с сетования о том, что он из-за нездоровья не смог сопровождать в Азию своего покровителя, римского государственного деятеля Мессалу Корвина. Феакия — древнее название о. Корфу. Миро — благовонное вещество, атрибут похоронного ритуала. Делия — поэтическое имя возлюбленной Тибулла. …день… Сатурну посвященный… — Сатурналии, ежегодные празднества в древнем Риме. …фарийских… — египетских. Рало — плуг. …с Сидонским багрецом… — Густая красная краска, производившаяся в финикийском городе Сидоне. Нард — растение, и% которого делали благовонные вещества. Киннамон — ароматическое растение (корица). Адский пес — Цербер.

Воспоминание. — Написано в 1807 — 1809 гг. Впервые: BE, 1809, ч. 48, No 21, с. 28 — 31, под загл. ‘Воспоминания 1807 года’ (подп.: К…Б…). В О вошло лишь начало стихотворения. Полный текст см. на с. 365 — 367 наст. изд. Гейльсбергски поля. — Под Гейльс-бергом, на берегах реки Аль, 29 мая 1807 г. произошло сражение, в котором Батюшков был тяжело ранен. Богиню быстроногу… — Имеется в виду Немезида.

Воспоминания. Отрывок. — Написано в 1815 г. Впервые: О, ч. II, с. 30 — 32. Отрывок из стихотворения ‘Элегия’ (полный текст см. на с. 405 — 407 наст. изд.). В стихотворении речь идет о любви Батюшкова к А. Ф. Фурман. Туда влечет меня осиротелый гений… — то есть в небытие. …Как лотос силою волшебной врачевали… — По греч. мифологии отведавший цветов лотоса забывал прошлое. Жувизи (Жювизи) — замок близ Парижа. Сейна — Сена, река в Париже. В столице роскоши… — в Париже. Ричмон (Ричмонд) — город вблизи Лондона. Троллетана — водопад в Швеции.

Выздоровление. — Впервые: О, ч. II, с. 33 — 34. Условно датируется временем ‘выздоровления’ поэта после раны, полученной в сражении при Гейльсберге (1807 — 1809 гг.), однако отсутствие стихотворения во всех известных нам рукописных сборниках стихов Батюшкова не исключает возможности более поздней датировки (см.: Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив. М., Книга, 1987, с. 349). Мне сладок будет час и муки роковой… — перефразировка заключительного стиха из CCCLII сонета Петрарки.

Мщение. Из Парни. — Написано предположительно в 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 89, No 19 — 20, с. 204 — 206 (подп.: Б.). Вольный перевод 9-й элегии из IV книги ‘Эротических стихотворений’ Э. Парни. Вписано в БТ, в тексте которой имеется ряд разночтений и дополнений. Ср. стих 34 и след.:

Напрасно! ты была в объятиях моих,

В объятиях любви, на ложе сладострастья,

Покрытая дождем холодного ненастья.

Для новых радостей ты воскресала в них!

О пламенный восторг! О страсти упоенье!

О нега томная! Источник сладких слез!

При блесках молнии разгневанных небес

О сладострастие… себя всего забвенье!..

Привидение. Из Парни. — Написано в феврале 1810 г. Впервые: BE, 1810, ч. 50, No 6, с. 108 — 110 (подп.: К.. Б.). Вольный перевод элегии Парни ‘Выходец с того света’ (10 элегия I книги). В час полуночных явлений… — Измененная строка из баллады Жуковского ‘Людмила’ (1808).

Тибуллова элегия III. Из III книги. — Написано осенью 1809 г. Впервые: BE, 1809, ч. 48, No 23, с. 198 — 199 (подп.: К.). Вольный перевод элегии из III книги Тибулла (III книга в действительности Тибуллу не принадлежала, а лишь приписывалась, что во времена Батюшкова еще не было установлено). Тенер (Тенар) и Карист — местности в Греции, где в древности добывался порфир. …священна тень от кедровых лесов? — кедр в античности считался священным деревом. …эритрские жемчужины… — добытые в Эритрейском море (Персидский залив). …руны Тирские багрянцем напоенны? — Шерсть, пропитанная пурпурной краской, выделывавшаяся в финикийском городе Тире. Пактол — река в Малой Азии, богатая золотым песком. …дочь Сатурнова… — Гера. …любови мать… — Афродита.

Мой гений. — Написано в июле — августе 1815 г. Впервые: СОСЯ, ч. V, 1816, с. 228, BE, 1816, ч. 88, No 15, с. 176 — 177 (подп.: Б — в). Стихотворение находится в рукописном сборнике В. А. Жуковского (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 12), где имеется итальянский эпиграф: Spirto beato quale//Se’quando altrui fai tale? (Возвысивший дух ближнего//Становится ли сам блаженным?)

Дружество. — Написано в 1811 — 1812 гг. Впервые: С-ПВ, 1812, No 2, с. 166, с подзаголовком ‘Из Биона’ (подп.: К. Н. Б. Т.). Вольный перевод стихотворения Биона ‘Дружба’, популярного в русской литературе начала XIX в. (переводы П. А. Катенина, 1810, Н. Ф. Кошанского, 1811, и др.). Атридов сын — Орест, нашедший в изгнании друга в лице своего двоюродного брата Пилада. Ахилл, великодушный воин… — Имеются в виду заключительные эпизоды ‘Илиады’ Гомера: Ахилл отдал Приаму тело убитого Гектора.

Тень друг а. — Написано в июне 1814 г. Впервые: BE, 1816, ч. 89, No 17 — 18, с. 3 — 5. Эпиграф — из элегии Пропорция ‘Тень Цинтии’ (кн. IV, эл. 7). Посвящено памяти И. А. Петина, убитого в Лейпцигском сражении. Я берег покидал туманный Алъбиона… — Возвращаясь из Парижа в Петербург, Батюшков посетил Англию, откуда на пакетботе 12 июня 1814 г. отбыл в Швецию. …над Плейсскими струями… — Плейсса, река на равнине под Лейпцигом, где 4 — 7 октября 1813 г. происходила битва.

Тибуллова элегия XI. Из I книги. — Написано в конце 1809 — начале 1810 гг. Впервые: BE, 1810, ч. 50, No 8, с. 277 — 280. Вольный перевод X, а не XI элегии Тибулла. Брашно — кушанье. Скудельный — глиняный. Опреснок — пресный хлеб. Кошница — корзина. Кормчий в челноке — Харон.

Веселый час. — Раннюю редакцию (под заглавием ‘Совет друзьям’, 1806) см. на с. 353 — 354 наст. изд. Стихотворение написано, вероятно, в начале 1810 г. Впервые: BE, 1810, ч. 49, No 4, с. 280 — 285, с подзаголовком: ‘Посвящено друзьям’ (подп.: Констант. Бат.). Стихотворение под тем же названием и близкое по содержанию есть и у Н. М. Карамзина.

В день рождения N. — Написано в 1809 г. Впервые: BE, 1810, ч. 51, No 10, с. 126 (подп.: К. Б.). Посвящено, вероятно, М. А. Чеглоковой-Лачиновой (см. коммент. к стих. ‘Отъезд’).

Пробуждение. — Написано предположительно осенью 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 87, No 11, с. 183 (подп.: Б.), с эпиграфом из CCXIX сонета Петрарки: Cosi mi sveglio a salutar 1’Aurora (‘Так пробуждаюсь я, чтобы приветствовать зарю’).

Разлук а. — Написано летом 1815 г. Впервые: О, ч. II, с. 66 — 67. Тирас — греческое название реки Днестр.

Таврида. — Написано осенью 1815 г. Впервые О, ч. II, с. 68 — 70. В сборнике Жуковского (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 12) имеется эпиграф из XVII сонета Петрарки: Е sol di lei pensando ho qualche pace. (‘Только думая о ней, обретаю я хоть какой-нибудь покой’.) Таврида — греческое название Крыма. Равны несчастием… — Намек на любовь Батюшкова к А. Ф. Фурман: его возлюбленная, как и он сам, рано лишилась матери. Пальмира Севера — Петербург. …Иль, урну хладную вращая, Водолей… — В эмблематике созвездие Водолея изображалось в виде человека, льющего из сосуда воду.

Судьба Одиссея. — Написано во второй половине 1814 г. Впервые: О, ч. II, с. 71. Вольный перевод стихотворения Ф. Шиллера ‘Одиссей’, написанного элегическим дистихом. Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки… — В XI песни ‘Одиссеи’ Гомера герой спускается в преисподнюю. …отчизны не познал… — В XIII песни ‘Одиссеи’ герой, попав на родную Итаку, в тумане не узнает острова.

Последняя весна. — Написано в 1815 г. Впервые: BE, 1816, ч. 87, No 11, с. 181 — 183. Подражание элегии Ш.-Ю. Мильвуа ‘Падение листьев’. Филомела — здесь: соловей (см. басню ‘Филомела и Прогна’). Эпидавра прорицанье… — е… — Эпидавр, город в Греции, где был распространен культ бога врачевания Асклепия (Эскулапа).

К Г<неди>чу. — Написано в 1806 г. Впервые: Талия, изд. А. Беницким. СПб., 1807, с. 55 — 56, под загл. ‘Послание к Г **чу’ (подп.: К. Б.). В этой публикации стихотворение заканчивалось четверостишием, опущенным в О: Нет, болтаючи с друзьями,//Славы я не соберу,// Чуть не весь ли и с стихами//Вопреки тебе умру.

К Д<ашко>ву. — Написано в марте 1813 г. Впервые: С-ЯВ, 1812, No 10, с. 26 — 28, под загл. ‘К Д. В. Д.’ (подп.: Б.), номер вышел в мае 1813 г., СО, 1813, No 31, 3 июля, с. 209 — 210, под загл.: ‘Послание к Д. В. Дашкову’ (подп.: Б.). Написано под впечатлением приезда в 1812 г. в разоренную Москву. И. 3. Серман указал на связь послания Батюшкова с ‘Письмами из Москвы в Нижний Новгород’ И. М. Муравьева-Апостола (Уч. зап. ЛГУ. Л., 1939, вып. 3, с. 254). Цевница — свирель. Израненный герой — генерал А. Н. Бахметев, потерявший в Бородинском сражении ногу, Батюшков был в 1813 г. адъютантом Бахметева.

Источник. — Написано в 1809 — начале 1810 г. Впервые: BE, 1810, ч. 53, No 17, с. 55 — 56, с подзаг.: ‘Персидская идиллия’ (подп.: К — н Б — в). Переложение одноименной прозаической идиллии Э. Парни. …я к тебе прикасался… — По указанию самого Батюшкова, это выражение взято из Тибулла (элегия VI из I книги Тибулла).

На смерть супруги Ф. Ф. К<окошки>на. — Отклик на раннюю смерть Варвары Ивановны Кокошкиной 25 апреля 1811 г. Впервые: СОСЯ, ч. I. СПб., 1815, с. 138 — 139. Эпиграф — из CCLXXVIII сонета Петрарки. В элегии использованы мотивы стихотворения Э. Парни ‘Могила Эшарис’ и стихотворения В. В. Капниста ‘На смерть друга моего’ (1803).

Пленный. — Написано в 1814 г. Впервые: ПРП, ч. II. СПб., 1814, с. 269 — 272 (без подп.). По свидетельству Пушкина стихотворение навеяно рассказами друга Батюшкова Л. В. Давыдова: ‘Лев Васильевич Давыдов в плену у французов говорил одной женщине ‘Rendez-moi mes frimas’ Оберните мне мои морозы’>. Батюшкову это подало мысль написать своего ‘Пленного’ (Пушкин А. С. Поли. собр. соч., т. 12. М. — Л., 1937 — 1949, с. 266). В стихотворении использована строфическая форма баллады В. А. Жуковского ‘Пустынник’ (опубл. в 1813 г.).

Гезиод и Омир, соперник и. — Написано в конце 1816 — январе 1817 г. Впервые: О, ч. II, с. 91 — 100. Перевод элегии Ш.-Ю. Мильвуа ‘Бой Гомера и Гесиода’. Готовя второе издание О, Батюшков вычеркнул примечание к элегии (напечатанное перед текстом стихотворений):

‘Эта Элегия переведена из Мильвуа, одного из лучших французских стихотворцев нашего времени. Он скончался в прошлом году в цветущей молодости. Французские Музы долго будут оплакивать преждевременную его кончину: истинные таланты ныне редки в отечестве Расина.

Многие писатели утверждали, что Омир и Гезиод были современники. Некоторые сомневаются, а иные и совершенно оспоривают это предположение. Отец Гезиодов, как видно из поэмы ‘Труды и дни’, жил в Кумах, откуда он перешел в Аскрею, город в Беотии, у подошвы горы Геликона. Там родился Гезиод. Музы, говорит он в начале ‘Феогонии’, нашли его на Геликоне и обрекли себе. Он сам упоминает о победе своей в песнопении Архидамий, царь Эвбейский, умирая, завещал, чтобы в день смерти его ежегодно совершались погребальные игры. Дети исполнили завещание родителя, и Гезиод был победителем в песнопении. Плутарх в сочинении своем ‘Пир семи мудрецов’ заставляет рассказывать Периандра о состязании Омира с Гезиодом. Последний остался победителем и, в знак благодарности Музам, посвятил им треножник, полученный в награду. Жрица Дельфийская предвещала Гезиоду кончину его, предвещание сбылось: молодые люди, полагая, что Гезиод соблазнил сестру их, убили его на берегах Евбеи, посвященных Юпитеру Немейскому. Кажется, не нужно говорить об Омире. Кто не знает, что первый в мире поэт был слеп и нищий?

Нам Музы дорого таланты продают!’

Халкида — город на острове Эвбея у берегов Беотии и Аттики в Греции. Ристалище — здесь: арена. …орел-громометатель от Мелеса меня играючи унес… — Одна из античных легенд гласит, что Гомер в детстве был унесен орлом Зевса с берегов реки Мелеса на Олимп, где получил свой поэтический дар. Темпейские долины — ущелье в Фессалии, славившееся своим плодородием. …напиток Гебы рьяный… — нектар и амврозия. Тенар — мыс в Лакедемоне, где, по поверьям древних, был вход в Аид. Стримон — река на восточной границе Македонии. Ольмий — мыс в Коринфии, славившийся своим медом. …Народов, гибнущих по прихоти царей… — Имеется в виду Троянская война, далее упоминаются эпизоды и образы ‘Илиады’. Ошос — остров в Эгейском море, у берегов Малой Азии. …убогий сирота… — Образ из элегии Мильвуа ‘Гомер-нищий’ (примыкающей к элегии ‘Бой Гомера и Гесиода’), где изображены мытарства Гомера, сопровождаемого в скитаниях ‘ребенком, вскормленным Самосом’.

К другу. — Написано в 1815 г. Впервые: О, ч. II, с. 101 — 105. Стихотворение обращено к П. А. Вяземскому. …мудрость светская сияющих умов… — просветительская философия XVIII в. Веспер — вечерняя звезда, планета Венера. Богиня неги и прохлады — Венера. На крыльях радости… — Стих из романса Я. Б. Княжнина ‘Наказанная неверность’. …Сияла Лила красотою? — Речь идет о В, И. Кокошкиной (см. коммент. к стих. ‘На смерть супруги Ф. Ф. К<окошки>на’). Как в воздухе перо… — Эта и след, строки являются перефразировкой стихов из ‘Вечернего размышления о божьем величестве’ М. В. Ломоносова (1743). …гений… светильник погашал… — Образ гения с перевернутым факелом символизировал у древних смерть. Риза странника… — слова из песни Жуковского ‘Путешественник’ (1809).

Мечт а. — Первая редакция стихотворения (см. на с. 336 — 338 наст, изд.) относится к 1804 — 1805 гг. Окончательная редакция подготовлена в 1817 г. для О (ч. II, с. 106 — 118). Многочисленные промежуточные варианты рассмотрены Д. Д. Благим: АС, с. 473 — 486. Воклюз — имение Ф. Петрарки на берегу реки Сорги. Сельмские леса… — леса вокруг Сельмы, дворца царя древних кельтов Фингала, место действия основных событий ‘Песен Оссиана’. Оскар — сын Оссиана, погибший в бою. Кромла — священная гора у древних кельтов. Иснель — герой поэмы Э. Парни ‘Иснель и Аслега’, навеянной ‘Оссиа-новскими’ мотивами. Биармия — легендарная страна скандинавских саг. …ленивы маки — выражение из послания М. Н. Муравьева ‘К Феоне’ (1779). Любовница Фаона — Сафо. Тибур — город близ Рима, где жил Гораций (теперь Тиволи). Глицерин — поэтическое имя возлюбленной Горация.

Послания

Мои Пенаты. Послание к Ж<уковскому > и В<яземскому>. — Написано в конце 1811 — начале 1812 г. Впервые: ПРИ, ч. I, 1814, с. 55 — 69. В автографе (ГПБ, ф. 50, ед. хр. 6) зачеркнуто первоначальное название — ‘К Пенатам’ — и имеется эпиграф из стихотворения Ж.-Б. Грессе ‘La chartreuse’ (‘Обитель’): Calme hereux! loisir solitaire!//Quand on joit de ta douceur,//Quel autre n’a pas de quoi plaire?//Quelle caverne est etrangere//Lorsqu’on у trouve la bon-heure? (приводим в подстрочном переводе): ‘Счастливый покой! Уединенное отдохновение!//Когда наслаждаешься твоей сладостью,// Какая пещера не будет мила?//Какой вертеп будет непривлекателен,// Если в нем находишь счастье?’ Помимо указанного стихотворения Грессе, в послании Батюшкова отразились мотивы послания Ж.-Ф. Дюси ‘К моим Пенатам’. В автографе зачеркнуты стихи (после ст. 200), относящиеся к Карамзину:

Всегда внушенный чувством,

Умел он позлатить

Оратора искусством

Повествованья нить

И в слоге плавном слить

Всю силу Робертсона

И сладость Ксенофона,

Аттической пчелы,

Волшебной <нрэб>

Ряд существенных вариантов имеется в копии ‘первой’ БТ — см.: АС, с. 486 — 488. Богини Пермесские, пиериды — музы. …рухлая скудель… — глиняная посуда. …в жупел и в огни… — жупел, горящая сера, адское наказание для грешников. Богиня слепая — Фортуна. Аония — область в Греции, где был расположен Геликон. Парнасский исполин — Ломоносов. Наш Пиндар, наш Гораций… — Державин. Суна — река, на которой находится водопад Ки-вач, воспетый Державиным в оде ‘Водопад’ (1794). …повестью прелестной пленяет Карамзин… — Далее речь идет об очерке Карамзина ‘Афинская жизнь’ (1793), где изображен ужин в ‘храме наслажденья’. …древню Русь и нравы Владимира времян… — Речь идет о работе Карамзина над ‘Историей государства Российского’. …сильф прекрасный… — И. Ф. Богданович. Мелецкий — Ю. А. Нелединский-Мелецкий. Сложи печалей бремя, Жуковский… — намек на несчастливую любовь Жуковского к М. А. Протасовой. Питомец Муз надежный… — Вяземский, приведенный стих — цитата из ‘Послания от английского стихотворца Попа к доктору Арбут-ноту’ И. И. Дмитриева. Наемных ликов глас — хор церковных певчих.

Послание г<рафу> В<иельгорско>му. — Написано в декабре 1809 г. Впервые: ПРП, ч. 4, 1|815, с. 193-195, под загл.: ‘Графу В…’ (без подп.). Батюшков познакомился с М. Ю. Виель-горским (Велеурским) в 1807 г. в Риге. ёще отдай стихам потерянны права… — Подразумеваются песни Орфея,, которые, согласно легенде, могли двигать камни и деревья, Батюшков высказывает пожелание, чтоб адресат положил его стихи на музыку.

Послание к Т<ургене>ву. — Стихотворный экспромт из письма Батюшкова к А. И. Тургеневу от 14 октября 1816 г., в котором содержалась просьба выхлопотать ‘пенсион’ вдове погибшего на войне офицера Попова. Экспромт так понравился адресату что он, удовлетворив ходатайство, отдал стихотворение в печать. Впервые: ПРП, ч. 6, 1815, с. 234-237, под загл.: ‘К другу’.

Ответ Г<неди>чу. — Написано осенью 1809 г. Впервые: BE 1810, ч. 49, No 3, с. 186 — 187 (1подп.: Констан. Б…в), напечатано вслед за посланием Н. И. Гнедич,а ‘К Б<атюшкову> (‘Когда придешь в мою ты хату…») (1807), ответом на которое и является. Сабинский домик — поместье Горация в, Сабинах, в поэтической традиции — обитель, удаленная от шума света.

К Ж<уковско>му. — Написано в июне 1812 г. Впервые: ПРП ч. 2, 1814, с. 201 — 205, с неточной пометой ‘1811 г.’ (без подп.). Послано при письме к Жуковскому от июня 1812 г. из Петербурга, где стихи 19-51 заменены следующими 10-ю стихами:

Под сению свободы,

Достойные природы

И юныя весны!

Тебе — одна лишь радость,

Мне — горести Даны!

Как сон проходит младость

И счастье прежних дней!

Все сердцу изменило:

Здоровье легкокрыло

И друг души моей.

Белев — город в Тульской губ., близ которого жил в то время Жуковский. Амальтеи рог — рог изобилия. ‘Усопший/ мир с тобою» — Цитата из баллады Жуковского ‘Громобой’ (1-я часть ‘Двенадцати спящих дев’). Свистов — Д. И. Хвостов. …певец досужий… — близкий Хвостову литератор-дилетант Г. П. Ржевский.

Ответ Т<ургене>ву. — Написано предположительно в начале 1812 г. Впервые: О, ч. II, с. 153 — 156. …Как Дафна к богу пенья… — Имеется в виду греч. миф о нимфе Дафне, отвергнувшей любовь Аполлона. Любовник строгой Лоры… — Петрарка. …Душеньки певец… — И. Ф. Богданович. Лесбосская певица — Сафо.

К П<ети>ну. — Написано в начале 1810 г. Впервые. О, ч. II, с. 157 — 159. Индесальми — селение в Финляндии, у которого в ночь на 29 октября 1808 г. произошло сражение русских войск со шведами, в нем отличился И. А. Петин, Батюшков был в это время в резерве.

Послание И. М. М<уравьеву>-А<постолу>. — Написано в 1814 — 1815 гг. Впервые: ПРП, ч. 6, 1815, с. 79 — 84, под загл.: ‘К И. М. М. А.’. …новый мира житель… — перефразировка выражения А. Кантемира (см. коммент. к статье ‘Нечто о морали…’). Мантуа (Мантуя) — родина Вергилия, город на реке Минций (Минчио) в Северной Италии. Титир — пастух из I эклоги Вергилия. Кола — река на Кольском полуострове. Haul Пиндар — Ломоносов. Мрежи — сети. Дрожащий, хладный блеск… — Стихи навеяны поэмой Ломоносова ‘Петр Великий’. …древний град отцов… — Казань, воспетая Державиным в стих. ‘Арфа’ (1798). …струи царицы светлых вод… — Волги. Певец сибирского Пизарра… — И. И. Дмитриев, автор драматической поэмы ‘Ермак’ (X. Писарро — завоеватель Перу, Ермак — покоритель Сибири).

Смесь

Хор для выпуска благородных девиц Смольного монастыря. — Написано в начале 1812 г. по заказу, для исполнения выпускницами Смольного института. Впервые: О, ч. II, с. 169 — 171. Виновница счастливых дней!.. — Вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать Александра I, покровительница дворянского женского учебного заведения в Смольном монастыре в Петербурге.

Песнь Гаральда Смелого. — Написано в феврале 1816 г. Впервые: BE, 1816, ч. 88, No 16, с. 257 — 258. Вольный перевод с французского песни, приписывавшейся норвежскому королю Ха-ральду Сигуардарсону (XI в.), женатому на дочери Ярослава Мудрого княжне Елизавете. Непосредственным толчком к созданию переложения послужило чтение книги Л.-А. Маршанжи ‘Поэтическая Галлия’ (1814, т. 2). До Батюшкова эту песню переводили Ф. П. Моисеенко, Н. А. Львов, И. Ф. Богданович, непосредственное воздействие на перевод оказала поэма Э. Парни ‘Иснель и Аслега’, включающая свободное переложение ‘Песни…’.

Вакханка. — Написано в 1809 — 1811 гг. Впервые: О, ч. II, с. 175 — 176. Входит в ‘первую’ БТ, где сопровождено примечанием к 1-му стиху: ‘Еригона, дочь Икария, которую обольстил Вакх, преобратясь в виноградную кисть’ (ИРЛИ, ед. хр. 9654). Свободное переложение 9 эпизода из поэмы Э. Парни ‘Переодевания Венеры’. Эвр — теплый юго-восточный ветер. Эвоэ! — ритуальное восклицание на вакхических празднествах.

Сон воинов. Из поэмы ‘Иснель и Аслега’. — Написано в 1809 — 1811 гг. Впервые: BE, 1811, ч. 55, No 3, с. 178 — 180 (подп.: /Сонет. Б.) под заглавием: ‘Сон ратников. Вольный перевод из поэмы: ‘Иснель и Аслега’. В первой публикации имела окончание (24 стиха), не вошедшее в О:

Все спят у тлеющих костров,

Все спят, один Эрик несчастный

Поет и в мраке гул ужасный

От скал горам передает:

‘Сижу на бреге шумных вод,

Все спит кругом: лишь воют рощи,

И Гелы тень во мгле ревет:

Не страшны мне призраки нощи,

Мой меч скользит по влаге вод!

Сижу на бреге ярых вод.

Страшися, враг, беги стрелою!

Ни меч, ни щит уж не спасет

Тебя с восставшею зарею…

Мой меч скользит по влаге вод!

Сижу на бреге ярых вод.

Мне ревность сердце раздирает.

Супруга, бойся! День придет,

И меч отмщенья заблистает!..

Но он скользит по влаге вод.

Сижу на бреге шумных вод.

Все спит кругом, лишь воют рощи,

Лишь Гелы тень во мгле ревет:

Не страшны мне призраки нощи,

Мой меч скользит по влаге вод!’

Отрывок представляет собой вольный перевод из 3-й песни поэмы Э. Парни ‘Иснель и Аслега, поэма, подражание скандинавам’.

Разлука. — Написано предположительно в Впервые: ПРП, ч. II, 1814, с. 121 — 123 (без подп.). 1812 — 1813 гг.

Ложный страх. — Написано в 1809 — 1810 гг. Впервые: BE, 1810, ч. 51, No 11, с. 213 — 214 (без подп.). Перевод элегии Э. Парни ‘Испуг’. И Амуры на часах… — Стих из послания М. Н. Муравьева ‘Богине Невы’.

Сон Могольца. — Написано в 1807 — 1808 гг. Впервые: ДВ, 1808, ч. 5, с. 78 — 80 (подп.: Кон. Бат.), перепеч.: BE, 1810, ч. 49, No 4, с. 286 — 287 (подп.: К. Б — в). Вольный перевод басни Ж. Ла-фонтена ‘Сон жителя Моголии’, восходящей по сюжету к ‘Гулистану’ Сзади. Перевод Батюшкова, вероятно, связан с переводом этой же басни В. А. Жуковского (1806).

Любовь в челноке. — Написано, вероятно, в 1809 — 1810 гг. Впервые: ПРП, ч. 4, 1815, с. 186 — 188 (без подп.).

Счастливец. — Написано, вероятно, в 1809 — 1810 гг. Впервые: BE, 1810, ч. 53, No 17, с. 52 — 53 (подп.: К. Б.), с подзаголовком: ‘Подражание Касти: ‘Odi le rapide ruote sonant!’ (‘Слушай быстрые колеса, звенящие’) и дополнительным четверостишием после строфы 10-й:

Сердцем спит и нем душою,

Тратит жизнь на суеты,

Днем не ведает покою,

Ночью — страшные мечты!

Свободное переложение одного из ‘Анакреонтических стихотворений’ Дж. Касти. Сердце наше кладезь мрачной… Крокодил… — Сентенция, заимствованная из повести Ф.-Р. Шатобриана ‘Атала’.

Радость. — Написано, вероятно, в 1809 — 1810 гг. Впервые: О, ч. II, с. 196 — 198. Вольный перевод одноименного стихотворения Касти.

К Н<иките>. — Написано в июле 1817 г. Впервые: О, ч. II, с. 199 — 201. Обращено к Н. М. Муравьеву, будущему декабристу.

Эпиграммы, надписи и пр<очее>

I. ‘Всегдашний гость, мучитель мо и…’ — Написано, вероятно, летом 1812 г. Впервые: О, ч. II. с. 202. Вольный перевод эпиграммы Э. Лебрена ‘О, проклятое общество…’. Направлено, вероятно, против Г. П. Ржевского, донимавшего Батюшкова чтением своих сочинений.

II. ‘Как трудно Бибрису…’ — Написано в 1809 г. Впервые: Цв, 1809, ч. III, No 9, с. 372 (подп.: К. Б — в), перепеч.: BE, 1810, ч. 51, No 10, с. 127 (подп.: К. В)). Бибрис — каламбурно-пародийное прозвище С. С. Боброва (от лат.: fiber — бобр и bibere — пить), намекающее на его страсть к спиртному.

III. ‘Памфил забавен за столом…’ — Написано, вероятно, в 1815 г. Впервые: РМ, 1815, ч. III, No 9, с. 262.

IV. Совет эпическому стихотворц у. — Написано, вероятно, в 1810 г. Впервые: О, ч. II, с. 203. Направлено против поэмы С. А. Ширинского-Шихматова ‘Петр Великий, лирическое песнопение в 8 песнях’ (СПб., 1810).

V. Мадригал новой Сафе. — Написано в 1809 г. Впервые: Цв, 1809, ч. III, No 9, ч. 372 (подп.: К. Б — в), перепеч.: BE, 1810, ч. 50, No 5, с. 32 (подп.: Б.). Эпиграмма, по-видимому, высмеивает А. П. Бунину, безнадежно влюбленную в И. И. Дмитриева.

VI. Надпись к портрету Н. Н. — Написано в 1809 — 1810 гг. Впервые: СРС, ч. 5, 1811, с. 216, под загл.: ‘К портрету — вой’. Адресатом является, вероятно, М. А. Чеглокова-Лачинова (см. коммент. к стих. ‘Отъезд’).

VII. К цветам нашего Горация. — Написано в 1816 г. Впервые: О, ч. II, с. 204. Обращено к поэту И. И. Дмитриеву (комплиментарное сопоставление с Горацием основано на любви обоих поэтов к садоводству), было послано адресату вместе с цветочными семенами.

VIII. Надпись к портрету Жуковского. — Написано в начале 1817 г. по заказу М. Т. Каченовского, издателя ‘Переводов в прозе’ Жуковского, в качестве надписи для портрета автора (гравюра А. Флорова с ориг. П. Соколова). Впервые: BE, 1817, ч. 91, No 3, с. 183 (подп.: К. Б.). Он храбрым гимны пел… — Имеются в виду патриотические произведения Жуковского ‘Певец во стане русских воинов’, ‘Певец в Кремле’ и др. …новый Грей. — Жуковский испытал заметное влияние поэзии Т. Грея и прославился вольным переводом его элегии ‘Сельское кладбище’.

IX. Надпись к портрету графа Эммануила Сен — При. — Написана в 1815 г. в Каменце-Подольском по просьбе брата погибшего во время похода на Париж Э. Сен-При, подольского губернатора. Впервые: СО, 1816, ч. 28, No 12, с. 216 (подп.: NN), под загл.: ‘Надпись к портрету графа Сен-Приеста’. Лилии отцов — лилии в гербе французских королей (Бурбонов), к роду которых принадлежал Сен-При.

X. Надпись на гробе пастушки. — Написано в 1810 г. Впервые: BE, 1810, ч. 52, No 14, с. 125 (подп.: Б.) с пояснительным подзаголовком: ‘Этот гроб находился на лугу, на котором собирались плясать пастухи и пастушки’. Навеяно знаменитой картиной Пуссена ‘Аркадские пастухи’.

XI. Мадригал Мелине, которая называла себя Нимфою. — Написано летом 1809. Впервые: О, ч. II, с. 207.

XII. На книгу под названием ‘Смесь’. — Написано, вероятно, в 1817 г., специально для О, в качестве иронического завершения раздела ‘Смесь’. Впервые: О, ч. II, с. 207.

Странствователь и Домосе д. — Написано в январе — феврале 1815 г. Впервые: Амф, 1815, No 6, с. 75 — 91 с вариантами стихов.

Вм. ст. 124 — 125:

…И снова мудрости искать

Меж греков просвещенных!

Сказал и сделал так

Наш ветреный чудак.

Вм. ст. 300 — 313:

Так точно весь народ толпился и шумел

Пред кафедрой бродяги,

Который в первый раз блеснуть умом хотел,

Но заикнулся, покраснел И побледнел,

Как белый лист бумаги.

Филалет — с греч.: ‘Любитель истины’, персонаж известных публицистических писем Карамзина ‘Мелодор к Филалету. Филалет к Мелодору’ (1793). Гарпагон — герой комедии Ж.-Б. Мольера ‘Скупой’, здесь: скупец. Мина — мера веса серебра у греков. Гликерия — античная красавица, нарицательное имя для обозначения женской красоты. Пирей — порт Афин. …о чесноке святом… — Чеснок был священным растением в Древнем Египте. …о коте большом… — Древние египтяне считали кошку священным животным, воплощением богини Иэиды. Кротон — город, в котором жили ученики Пифагора, в частности, Агатон. Лаконски горы — горы на о. Пелопоннесе. Илоты — коренные жители греческой области Мессении, обращенные в рабство спартанцами. Атараксия — спокойствие, отречение от страстей. Тайгет — лесная гористая гряда в Пелопоннесе. Керамик — предместье Афин. Иллис — река в Афинах. …Фонтанку, этот дом… — Имеется в виду дом Е. Ф. Муравьевой, на углу Фонтанки и Невского проспекта. …как старика Эней… — Эпизод из ‘Энеиды’ Вергилия, в котором Эней вынес своего отца из объятой пожаром Трои. Гимет — горы в Аттике.

Переход через Рейн. — Написано в конце 1816 — начале 1817 г. Впервые: РЕ, 1817, No 5-6, с. XXXVIII — XLV. Батюшков был участником этого перехода (совершился 2 января 1814 г.) и придавал ему большое историческое значение. Герман — Арминий, древ-негерманский вождь. Здесь Кесарь бился… — Имеются в виду войны Юлия Цезаря. …волшебны лики… — хоры. Аттила новый — Наполеон. У лея (Улео) — река в Финляндии. …Где ангел мирный… — императрица Елизавета Алексеевна (жена Александра I), урожд. баденская принцесса Луиза, происходившая с берегов Рейна. Маккавеи — библейские тираноборцы.

Умирающий Тасс. — Написано в феврале — мае 1817 г. Впервые: О, ч. II, с. 243 — 253 с примечаниями (перед текстом книги), из которых Батюшков в 1819 — 1820 гг. убрал заключительный абзац: ‘Да не оскорбится тень великого стихотворца, что сын угрюмого Севера, обязанный ‘Иерусалиму’ лучшими, сладостными минутами в жизни, осмелился принесть скудную горсть цветов в ее воспоминание!’ При работе над элегией поэт использовал исследование С. де Сисмонди ‘О литературе Южной Европы’ (т. 2) и П.-Л. Жен-гене ‘История итальянской литературы’ (т. 5). Эпиграф — из финала 5 действия трагедии Тассо ‘Король Торисмондо’. Капитолий — священная гора в Древнем Риме, в средние века место торжеств. Стогны — площади. Багряницы — торжественные одежды. Квириты — граждане Древнего Рима. Сорренто — город в Италии, родина Тассо. …как трепетный Асканий… — герой ‘Энеиды’ Вергилия, в младенчестве вынесенный отцом из горящей Трои. …Альфонсова дворца… — дворца феррарского герцога Альфонса II д Эсте (Тассо был его придворным поэтом). Сион, берега Иордана, Кедрон, убежища

Ливана — места в Палестине, где происходит действие поэмы Тассо ‘Освобожденный Иерусалим’. Готфред и Ринальд — герои поэмы. Элеонора — сестра герцога феррарского, в которую, по преданию, был влюблен Тассо.

Беседка му з. — Написано в мае 1817 г. Впервые: СО, 1817, ч. 39, No 28, с. 63 — 64, со ссылкой на печатавшуюся 2-ю часть О. О беседке, убранной им в саду для поэтических занятий, Батюшков писал Гнедичу в мае 1817 г. …путь за стаею орлов,//Как пчелке, невозможен… — заимствование из стихотворения В. В. Капниста ‘Ломоносов’ (1805).

Источник: К. Н. Батюшков. Сочинения в двух томах. Том 1. М.: Художественная литература, 1989.

Читайте также: