Опустошение, Муйжель Виктор Васильевич, Год: 1913 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 118 минут(ы)

ОПУСТОШЕНІЕ.

І.

Стемнло — и на улиц, какъ разъ противъ окна, вспыхнулъ электрическій фонарь. Вроятно, тамъ, за окнами, подымалась вьюга — фонарь слегка качался и длинные, голубые квадраты на полу двигались и темнли, когда между фонаремъ и окномъ проносилась дымка снга.

Редакторъ провинціальной газеты Георгій Владиміровичъ Блозеровъ лниво потянулся въ темнот, хрустнулъ суставами пальцевъ и вытащилъ часы. Газета выходила три раза въ недлю, сегодня надо было выпускать номеръ, а енъ съ утра не былъ дома и теперь сидлъ у частнаго повреннаго Саганева.

Саганевъ пять лтъ провелъ въ ссылк и недавно вернулся. Онъ былъ юристъ, занимался частной практикой и состоялъ юрисконсультомъ торговаго дома ‘Семенъ Кумачевъ и сынъ’, съ главнымъ представителемъ этой фирмы Арсеніемъ Кумачевымъ онъ былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ. Еще до ссылки Саганевъ подбилъ его на изданіе газеты, редактируемой Блозеровымъ, и теперь принималъ въ ней участіе не столько какъ сотрудникъ, сколько какъ вдохновитель всего дла. Арсеній Кумачевъ называлъ его кормчимъ и слушался, когда дло касалось газеты.

Въ темнот трудно было разсмотрть стрлки часовъ и, пряча часы въ карманъ, Блозеровъ сказалъ:

— Намъ пора, пожалуй, Сергй Филипповичъ… Поди, Савельичъ ужь носится какъ угорлый, а Ветлугинъ хватается за голову.

— Да, пойдемте… Надо идти,— быстро вставая, отвтилъ Саганевъ — только я ненадолго — у меня завтра защита.

— Все укрпленія?

— Да. Ужасъ, что длается въ деревн!.. Злоба, жестокость — ужасъ…

— Зоологія, какъ говоритъ нашъ патронъ.

— Ужасъ, ужасъ…— слабо повторялъ Саганевъ.

Онъ говорилъ неожиданно тихимъ голосомъ и отъ этого, такъ же, какъ отъ желтаго, нервно подергивающагося лица съ жуткими черными глазами, получалось странное впечатлніе.

Черезъ гостиную — просторную и нсколько безпорядочно обставленную комнату, они прошли въ переднюю. Вышла прислуга — немолодая уже баба, неряшливо одтая — и укоризненно сказала:

— Печку опять на нтъ спустили, баринъ! Сколько разъ говорила: закрывать надо, какъ прогорло все… Чать, не лто теперь, опять мерзнуть будете… Работать ночью будете? Чайники-то поставить вамъ?

— Да, да, Марьюшка, поставьте!.. А печка ничего, вы закройте теперь, вотъ и будетъ тепло…— оправдывался Саганевъ, быстро натягивая ватное пальто съ узенькимъ бархатнымъ воротникомъ. Онъ надлъ высокую баранью шапку, отчего желтое, съ рзко намченными морщинами, лицо его стало похоже на лицо монаха, и пріостановился:

— Барышня еще не приходила?

— Гд жь ей — еще не была!.. Все гулянки да погулянки, кажинный день такъ-то вотъ…— ворчала прислуга, спускаясь за нимъ по ступенькамъ,— молодость-то она, вотъ и гуляетъ…

— Да, да, молодость!..— думая о своемъ, поддакивалъ онъ и, увидвъ на улиц ожидавшаго его Блозерова, заторопился:

— Извините, пожалуста, вы меня ждете!..

На улиц мело — и тонкая серебряная пыль носилась въ воздух. Должно быть, собиралась большая метель, потому что возл фонарныхъ столбовъ, подъздовъ, около тумбъ возвышались круглыя горки сухого, разсыпавшагося, какъ песокъ, снга. Крыши, спины извозчиковъ, закутанные въ башлыки городовые на углахъ — все было запорошено этой блой, поблескивавшей пылью.

— Надо взять извозчика, скверно идти, — проговорилъ Блозеровъ, кутаясь въ пушистый воротникъ своей шубы,— думалъ на охоту завтра похать, а теперь…

Онъ говорилъ еще что-то, но нельзя было разобрать что и Саганевъ слышалъ только:— бу-бу-бу!..

— Дойдемъ, далеко ли тутъ!— отвтилъ онъ на предложеніе взять извозчика.

— Что вы говорите?— отворачивая уголъ воротника, наклонился Блозеровъ.

— Я говорю — дойдемъ, далеко ли тутъ?— крикнулъ Саганевъ и зажмурился отъ налетвшаго облака снжной пыли.

— Нтъ, ужь благодарю васъ, удовольствіе не изъ бу-бу-бу…— забубнилъ Блозеровъ и ползъ въ сани стоящаго возл тротуара извощика,— садитесь, Сергй Филипповичъ, на Новгородскую, пошелъ!..

Когда хали, казалось, что втеръ сталъ еще сильне и теперь уже безпрерывно сыпалъ въ лицо снгъ. Улицы, какъ всегда въ это время, были пустынны, рдкіе прохожіе торопливо мелькали черными силуэтами подъ фонарями. Втеръ гудлъ на перекресткахъ, грохоталъ желзомъ по крышамъ, раскачивалъ висящіе на шнуркахъ проводовъ блые шары фонарей и длинныя густо синія на снгу тни то сбгались, то разбгались отъ этого движенія.

— Да, многое измнилось у васъ здсь,— наклоняясь къ Блозерову и продолжая прерванный еще въ кабинет разговоръ, сказалъ Саганевъ,— невозможно узнать городъ!.. Какъ будто совсмъ въ новое мсто пріхалъ…

Блозеровъ отвернулъ уголъ воротника, выслушалъ и отвтилъ:

— Общія причины сказываются… Замедленный темпъ…

— Нельзя узнать людей даже — какъ будто не вн, а внутри ихъ что-то измнилось…

— Направо подъздъ подъ фонаремъ,— крикнулъ Блозеровъ извозчику — я всегда говорилъ, что большія движенія тмъ и интересны, — продолжалъ онъ, копаясь въ карман пальто и нащупывая мелочь,— что они дифференцируютъ слои…

Мелочи у него оказался только гривенникъ и за извозчика заплатилъ Саганевъ.

— Въ большихъ движеніяхъ есть большее, чмъ это,— серьезно отозвался тотъ, когда они входили въ переднюю.

II.

Въ редакціи, въ первой комнат, которую вс звали подписочной, низко наклонившись надъ корректурными гранками, сидла двушка, принимавшая подписку и правившая корректуру. Она приходила каждый день къ десяти часамъ, въ четыре шла обдать, а въ семь опять приходила. Послднее время жена редактора, Людмила Федоровна, сблизилась съ ней и часто оставляла ее обдать, тогда Воротова проводила весь день въ редакціи.

При вход редактора она сняла очки, поздоровалась съ нимъ и сказала:

— Вамъ звонили два раза по телефону — одинъ разъ Арсеній Семеновичъ, а потомъ изъ полка…

— Я знаю, — поморщился Блозеровъ — я уже видлъ адъютанта…

— Потомъ Людмила Федоровна просила васъ зайти, какъ придете…

— Угм…— отозвался онъ и прошелъ въ двери. Воротова надла очки и опять наклонилась надъ полосами.

Въ комнат для сотрудниковъ, гд въ свободные дни обыкновенно игралъ четырехлтній сынъ редактора и гд теперь еще лежали на большомъ турецкомъ диван игрушечный паровозъ и плюшевый медвдь, было сильно накурено и дымъ вислъ подъ потолкомъ синимъ облакомъ. Секретарь редакціи, котораго вс звали Савельичемъ и хроникеръ студентъ съ такими блыми волосами, что лицо отъ нихъ казалось навсегда загорлымъ, о чемъ-то оживленно совщались или спорили.

— О чемъ шумите вы, народные витіи?— спросилъ Блозеровъ, здороваясь съ хроникеромъ, котораго онъ еще не видлъ,— въ чемъ дло?..

— Все въ томъ же, Георгій Владиміровичъ, съ этимъ офицеромъ вотъ…— пряча голову въ плечи и протягивая передъ собой растопыренные длинные пальцы, въ то время какъ локти были крпко прижаты къ поясу,— отвчалъ Савельичъ: — вотъ ршительно не знаемъ, какъ быть?.. Не упомянуть нельзя, а Купонъ сегодня звонилъ по телефону, что полковой командиръ предупредилъ его — могутъ выйти непріятности!..

— Я говорю,— тихо и убдительно, сверкая напряженными желтоватыми блками глазъ, вступилъ Саганевъ:— я говорю, что намъ нтъ дла до полкового командира!.. Въ сущности, ну его къ чертямъ собачьимъ вмст съ его предупрежденіями! Важенъ фактъ крайней некультурности, развязности, безотвтственности и если мы не сообщимъ о немъ публик, то мы не будемъ уважать ни то дло, которому служимъ, ни себя…

— Ну, батюшка мой, уваженіе уваженіемъ, а какъ ахнутъ насъ опять на триста цлковыхъ, вотъ тогда вамъ будетъ уваженіе!..— усмхнулся Блозеровъ — вамъ-то хоть бы что, а мн придется передъ Купономъ отдуваться… Сегодня я видлъ адъютанта — онъ совершенно опредленно заявилъ, что полковой командиръ былъ у губернатора, и штрафъ, ежели мы чуть что,— неминуемъ…

— Но послушайте, Георгій Владиміровичъ, вдь если такъ разсуждать, то наша газета превратится въ сборникъ анекдотовъ и въ трактаты о дум, которыхъ никто не читаетъ…— возражалъ Саганевъ — какое намъ дло до Купона, хоть онъ и пріятель мой, точно такъ же, какъ до полкового командира?.. Ну ихъ къ чертямъ собачьимъ, — мы общественный голосъ…

Отъ того, что онъ говорилъ чрезвычайно тихо, съ особенной силой внутренняго убжденія, его собачьи черти выходили особенно забавными.

— Нтъ, господа, такъ нельзя,— запротестовалъ Блозеровъ — это невозможно, надо что-нибудь придумать!..

— Что жь придумаешь, Георгій Владиміровичъ?— привычнымъ жестомъ подымая плечи и простирая пальцы, недоумвалъ Савельичъ — отмолчаться — единственно…

— Позвольте! Молчать ни въ какомъ случа нельзя, это абсурдъ…

— Попробуйте такъ сдлать,— отозвался блобрысый хроникеръ,— напечатайте въ хроник замтку, что офицеръ такой-то, ну хоть иниціалами что ли, подвергнутъ аресту на гауптвахт до судебнаго слдствія, а внизу, тотчасъ же внизу — сообщеніе, что здоровье недавно раненаго приказчика галантерейнаго магазина Сущенкова улучшается: больной подаетъ надежды на выздоровленіе…

— Не поймутъ, пожалуй…— съ сомнніемъ проговорилъ Блозеровъ.

— Кому нужно — поймутъ!.. Да это и такъ будетъ бросаться въ глаза…

Секретарю мысль очень понравилась.

— Великолпно, — восхищался онъ — чудесно!.. Ишь блобрысый, придумалъ какъ ловко… Все понятно, а вмст съ тмъ придраться нельзя — о факт нанесенія ранъ въ пьяномъ вид не упоминается…

— Такъ, пожалуй, можно…— раздумчиво сказалъ Саганевъ,— хотя въ сущности это опять трусость, эзоповскій пріемъ…

Пришелъ фельетонистъ. Онъ былъ невысокаго роста, но оттого, что платье болталось на его тощей фигур, какъ на вшалк, рукава пиджака были коротки и изъ нихъ торчали не по росту большія, красныя отъ холода руки, фельетонистъ производилъ впечатлніе очень высокаго человка. Онъ постоянно суетился, чмъ-нибудь возмущался, отъ чего-нибудь приходилъ въ ужасъ и часто хваталъ себя за голову, метаясь по комнат и проклиная свою жизнь.

Кром ‘Голоса Народа’, онъ работалъ еще въ трехъ газетахъ — двухъ столичныхъ корреспондентомъ и большой провинціальной фельетонистомъ, писалъ очень много, сидлъ по ночамъ, постоянно нервничалъ, и лицо у него было зеленое и нездоровое. Даже собственная жена его, помщавшая время отъ времени въ газет злободневные маленькіе фельетоны въ стихахъ за подписью ‘Жукъ’, иронически называла его лицо ‘образомъ и подобіемъ’.

Въ город сплетничали, что фельетонистъ находится у нея подъ башмакомъ, безпрекословно исполняетъ вс ея капризы и не сметъ повысить голоса. Блозеровъ уврялъ, что доведенный до крайняго возмущенія фельетонистъ только иногда, въ вид протеста, воздваетъ руки къ небу, находясь въ уединенномъ помщеніи.

— Ну, какъ у васъ — есть что-нибудь?— обратился къ нему редакторъ — можетъ быть, и Софья Павловна прислала?

— Н-да, есть..— вяло отозвался фельетонистъ — о дум — чудесная вещица!..

— А вы сами?

— Мн дописать надо — не усплъ кончить… Начало можно въ наборъ отправить, я сейчасъ кончу… У васъ можно?— спросилъ онъ Блозерова.

— Можно, я здсь сяду…

Фельетонистъ пошелъ въ кабинетъ.

— Послушайте, Ветлугинъ…— окликнулъ его редакторъ — фельетонистъ подписывался Ветлугинымъ, хотя настоящая его фамилія была Гринбаумъ,— вы о чемъ сегодня — не объ офицер?

— Нтъ, я о водопровод…

— То-то, а то объ офицерской исторіи, смотрите, нельзя…

— Надо садиться,— потянулся, хрустнувъ костями, Блозеровъ — нынче балканскую передовицу придется писать, ничего въ мстной жизни нтъ интереснаго.

Саганевъ посмотрлъ на него нкоторое время и возмутился:— Какъ можно такъ говорить?— заволновался онъ — ну, скажите пожалуста — кому нужна ваша балканская передовица? Какъ такъ въ мстной жизни ничего нтъ? Смотрите — теперь февраль, у Купона амбары ломятся отъ льна, цны сбиты на нтъ, крестьяне не знаютъ, что длать,— а вы говорите, что не о чемъ писать… У насъ нтъ биржевой артели, нтъ никакой организаціи — все кое-какъ, какъ во времена Гостомысла, главная часть дохода идетъ господамъ Кумачевымъ,— а вы: ничего!..

— Да вдь это надо копаться, узнавать…— морщился Блозеровъ.

— Ахъ узнавать, узнавать!— конечно, узнавать — вотъ пошлите его,— кивнулъ онъ на блобрысаго студента хроникера, который въ то же время былъ и его личнымъ письмоводителемъ,— вотъ Вася Блый вамъ все узнаетъ, высчитаетъ, принесетъ готовый матеріалъ, вамъ только обобщить его, свести…

Онъ рзко отвернулся и заговорилъ съ Блымъ о томъ, какъ это все лучше сдлать, а Блозеровъ снялъ визитку и слъ за столъ.

Пришелъ мальчикъ изъ типографіи и принесъ новый пукъ корректуръ. Мальчикъ былъ маленькій, съ измазаннымъ не то копотью, не то краской лицомъ, и похожъ былъ на чертенка изъ дтскаго театра. Корректуру онъ передалъ Савельичу и остался ждать.

— А, чортъ!..— ругался Савельичъ, проглядывая принесенныя полосы,— вдь отмтилъ же — цицеромъ набирать, нтъ таки набрали этой дрянью!..

— Михалъ Михалычъ говорилъ, чтобъ матерьялу слали, машина стоитъ…— проговорилъ мальчикъ.

— Георгій Владиміровичъ, есть матеріалъ?

— Есть — вотъ тамъ на стол… Да у Таисы Андреевны возьмите, она кончила, врно…

Затрещалъ телефонъ.

— Слушаю васъ…— закричалъ въ трубку редакторъ — а вамъ кого надо?.. Ну, онъ самый и есть… Здравствуйте, Арсеній Семеновичъ… А? Что такое? О, чтобъ его, эти провинціальные телефоны!.. Не слышу, говорите громче… Ага, ну, да, да… Нтъ, не безпокойтесь, это мы уже обсудили, не бойтесь, все будетъ какъ слдствуетъ… Да, да, съ нимъ, онъ тоже здсь!..

Не отнимая трубки отъ уха, онъ кивнулъ Саган еву:

— Васъ зоветъ, идите…

— Здравствуйте, Арсеній Семенычъ… Не было времени — занятъ!.. Нтъ, и сегодня не зайду — завтра защита у меня, надо приготовиться… Ну да, ршили…— выкрикивалъ Саганевъ, дергаясь лицомъ, какъ будто шипящій прерывающійся глухимъ шумомъ голосъ изъ аппарата раздражалъ его,— а какая-жь мы будемъ газета, если станемъ замалчивать такіе факты? А? Да я не сержусь, я такъ… Ну хорошо, завтра зайду!..

Онъ бросилъ трубку и отошелъ.

Скрипли перья, Савельичъ ворчалъ себ подъ носъ, хроникеръ строчилъ что-то на краю стола. Вошелъ Сепя — редакціонный сторожъ, и принесъ чай на огромномъ черномъ поднос.

Опять затрещалъ телефонъ и, не вставая, Блозеровъ взялъ трубку.

— Савельичъ, васъ!— бросилъ онъ, откладывая ее въ сторону,— изъ типографіи.

Секретарь сталъ слушать, въ аппарат что-то щелкало и глухой сердитый голосъ метранпажа задыхался и хриплъ. Правая рука Савельича была занята трубкой, а лвую онъ прижалъ къ поясу и, растопыривъ пальцы, быстро шевелилъ ими.

— Какъ такъ не хватаетъ мста? Матеріалу еще много, фельетонъ не поступалъ, передовица… Выбросьте корреспонденцію изъ Луганска, ну ее къ собак… А? Ну да, о драк… Пожарную тоже можно выбросить…

— Савельичъ!..— взмолился Вася Блый — вы второй разъ выбрасываете меня!..

Савельичъ, не отвчая, отмахнулся отъ него и продолжалъ говорить:

— А? Говорите громче!.. Барышня, не прерывайте… Не прерывайте, я говорю. Объявленіе? Что? Купчиха померла? Ну, и Господь съ ней — говорите — дв колонны… Ишь мошна разошлась!.. Кто это — Сняткина? Ну, ладно, пожары и драку вонъ, смсь вонъ… Нтъ, еще здсь, сейчасъ пошлю!..

Онъ повсилъ трубку и накинулся на типографскаго мальчишку:

— Ты что въ носу ковыряешь? Брысь!..

— Матеріалъ давайте…— отозвался тотъ.

— А, чортъ, матеріалъ!.. Михалъ, Михалъ Наумычъ!— забарабанилъ онъ въ дверь кабинета, гд сидлъ фельетонистъ,— скоро у васъ?..

— Сейчасъ…

— Георгій Владиміровичъ, вы скоро со своими Балканами?

— Нате!…— бросилъ ему длинную полоску мелко исписанной бумаги редакторъ — конецъ потомъ дамъ…

— На теб матеріалъ, чучела мазанная,— сунулъ Савельичъ конвертъ въ руки мальчишки — да смотри, живо у меня въ типографію, не шляться по улицамъ!..

— Съ вами пошляешься…— буркнулъ мальчишка и пошелъ къ двери…

——

— Это невозможно прямо,— быстро поворачиваясь въ тсной передней, наполненной народомъ, говорилъ Саганевъ — такъ у насъ ничего никогда путнаго не будетъ… На охоту хать — собакъ кормить!— номеръ чуть не въ машин, мы его только составлять принимаемся… Не мудрено, что попадается чепуха…

— Теперь еще что,— отозвался Савельичъ, натягивая коротенькую, едва доходившую до колнъ драповую курточку,— прежде у насъ порядокъ номера составлялъ метранпажъ, а верстали въ пять часовъ утра…

— Георгій Владиміровичъ изъ бильярдной по телефону слдилъ за версткой,— засмялся Вася — чудно ей-богу!..

Блозеровъ смялся, покручивая длинные блокурые усы, которыми онъ былъ похожъ на отставного кавалерійскаго ротмистра.

Ему хотлось идти вмст со всми въ ресторанъ посидть и закусить, но онъ не зналъ, какъ это сдлать. Жена, вроятно, еще не спала и ждала его. Послднее время онъ мало бывалъ дома и было стыдно уходить, когда близкій человкъ сидитъ одинъ. Къ тому же онъ забылъ зайти къ ней сегодня, хотя она просила его черезъ Таису, и теперь зайти для того, чтобы сказать, что онъ опять уходитъ, было неловко.

— А вы что-же, Георгій Владиміровичъ? Пойдемте!..— обратился къ нему Вася,— что вы, спать будете сейчасъ, что ли?

— Собственно, письма кое-какія надо написать…— неувренно отговаривался онъ — я сейчасъ!..

Онъ прошелъ по корридору въ квартиру. Въ столовой еще горлъ огонь и стоялъ потухшій самоваръ. Сынъ спалъ и, проходя мимо дтской, онъ видлъ голубую лампадку, блое одяло на дтской кроватк и маленькій комочекъ подъ нимъ.

— Пикусь…— съ оттнкомъ мягкой нжности пробормоталъ онъ, пріостанавливаясь на минуту,— Пикусь!..

Сына звали Кирилломъ, но самъ онъ почему-то называлъ себя не иначе какъ Пикусь и откликался только на это, имъ самимъ выдуманное, слово,

Людмила Федоровна еще не спала. На туалетномъ столик горли дв свчи, и она, въ свтломъ длинномъ капот, мягкими складками охватывавшемъ ея высокую фигуру, склонивъ голову на бокъ, заплетала волосы.

Черты лица ея были неправильны, русскаго, мягкаго типа, но такъ много было тонкой одухотворенности въ выраженіи его, такъ просто и спокойно смотрли большіе сровато-голубые глаза и такъ шло это лицо именно къ ея высокой и спокойно-сильной фигур, что вся она была красива особой красотой гармоніи, боле замтной и цнной, чмъ правильность очертаній или строгость линій.

— Кончили уже?..— спросила она, завязывая послднюю косичку узенькой блой ленточкой,— какъ вы долго сегодня!..

— Да, много работы было,— отводя глаза въ сторону, отвтилъ онъ — онъ былъ передъ нею виноватъ и это мучало его:— еще надо въ типографію сходить, прослдить верстку…— именно потому что онъ былъ виноватъ, неожиданно и смло совралъ онъ,— я недолго!..

— Опять уходишь?— подняла она на него глаза, лучившіеся отраженіемъ свчей,— разв это не можетъ Савельичъ сдлать?.. Я тебя совсмъ не вижу…

— Ахъ, Савельичъ, Савельичъ!— раздражаясь отъ того, что она была права, отвтилъ онъ, — нельзя все сваливать на Савельича… И такъ мн Купонъ недавно намекнулъ, что я ничего не длаю, а все сдалъ на руки Савельичу и Таис…

— Но все-таки, разв твоя обязанность верстать номеръ? Ты же не секретарь…

Она смотрла на него снизу, распутывая ленточку, подбородокъ у нея дрогнулъ, и на немъ намтились твердыя, напряженныя складки, какъ это бываетъ у плачущихъ и старающихся сдержаться женщинъ.

— Ну вотъ, опять слезы — странное дло, изъ-за чего?— вздернулъ плечами Блозеровъ и прошелъ по комнат:— я не понимаю тебя, Мила: ты же видишь, что у меня есть дло и надо его длать!.. Не понимаю я, право, этихъ…— онъ хотлъ сказать: женщинъ, но остановился.

— Ну иди, иди, не сердись, я такъ… Прости меня!..— проговорила она, вставая и подходя къ нему, — я потому, что совсмъ не видла тебя сегодня…

Она положила ему руки на плечи и заглянула въ глаза преданнымъ любящимъ взглядомъ. Лицо ея теперь пряталось въ тни и глаза отъ этого стали большими и прекрасными, и онъ внезапно пожаллъ, что сразу не отказался идти съ сотрудниками.

— Дтка моя!..— въ порыв неожиданной нжности прошепталъ онъ и обнялъ ее за. талію,— я скоро, я сейчасъ же кончу — и приду… Милая…

— Иди, милый, иди, я ничего!.. Это такъ, нервы…— успокаивала она и, чтобы изгладить въ немъ впечатлніе своихъ слезъ, стала разсказывать:

— А Пикусь сегодня — ахъ, милый мальчишка! понимаешь — онъ выдумалъ новую игру — няня должна закрыть глаза, потомъ водить такъ изъ стороны въ сторону головой и какъ будто искать его — потомъ находитъ, цлуетъ и, вдругъ открывая глаза, должна говорить удивленно:— а-а — это Пикусь!.. Потомъ онъ точь-въ-точь тоже длаетъ…

— Милый мальчишка!— съ внезапно набжавшими слезами, отъ которыхъ его выпуклые глаза стали блестящими, повторилъ Блозеровъ.

— Да, а какъ рисовать онъ сталъ — вотъ смотри — я спрятала…

Она отвернулась, достала клочокъ бумажки съ наивными, криво проведенными черточками и кружками и стала объяснять:

— Вотъ, понимаешь, это паровозъ — вотъ колеса, а это палка, какъ онъ говоритъ, а вотъ вагонетка…

Онъ посмотрлъ рисунокъ, улыбнулся ему и вынулъ часы.

— Теб идти надо, а я тутъ съ глупостями…— спохватилась она — иди, иди, милый… Ты не долго? я не буду спать — почитаю — сегодня новые журналы пришли, а потомъ и ты придешь, да?

— Да, да, я скоро!.. только посмотрю какъ номеръ…

Онъ еще разъ обнялъ ее и съ тяжелымъ, непріятнымъ чувствомъ вышелъ.

— Ужь мы ждали, ждали…— встртилъ его Ваея — думали, вы спать легли…

— Я сейчасъ…— закутываясь въ шубу, отвтилъ Блозеровъ — только я, господа, сначала въ типографію зайду, посмотрю, какъ верстка, и потомъ поправить надо въ передовиц кое-что…

— Что съ вами, Георгій Владимировичъ, къ чему это? Вдь Савельичъ все равно пойдетъ, чего же вамъ еще…

— Нтъ, все же надо…

— Это съ нимъ бываетъ, — замтилъ фельетонистъ — вдругъ ни съ того ни съ сего дьяволъ добросовстности обуяетъ, идетъ въ типографію, чуть не корректуру объявленій держитъ… Хорошо, что болзнь эта не серьезная и пароксизмы не такъ часто…

— Врод перемежающейся лихорадки?

Блозеровъ шелъ молча, прячась въ воротникъ. Ему уже совсмъ не хотлось никуда заходить и онъ съ удовольствіемъ вернулся бы, но вернуться было нельзя. Метель разыгралась — кругомъ носились блыя облака снгу, по прежнему грохотало гд-то желзомъ и около фонарныхъ столбовъ намело большіе сугробы.

‘Чортъ знаетъ что такое — совсмъ мн не надо идти никуда и не хочу я ни въ типографію, ни въ ‘Ниццу’ ужинать, а иду неизвстно зачмъ… Какая нелпость — сидть бы дома, почитать въ кровати, поговорить съ Милой… Идіотство какое-то’!…

Саганевъ никогда не ходилъ въ рестораны и теперь ушелъ далеко впередъ. Онъ провожалъ Таису, жившую гд-то въ зарчьи. Извозчиковъ не было и отпустить, ее одну въ малолюдную и плохо освщенную часть города онъ не хотлъ.

— Вамъ работать надо,— у васъ завтра защита, — говорила она, отворачиваясь отъ втра и ежась въ коротенькомъ плюшевомъ жакет.

— Ничего, я успю… Не идти же вамъ одной теперь!..

Она знала, что успвать ему приходилось, отнимая время отъ сна, и идти по знакомой дорог, гд она много разъ ходила одна, было не такъ страшно, но она не протестовала.

— Ахъ, это постоянно приходится слышать, — говорила Таиса, возражая тому, что высказалъ раньше Саганевъ, — ‘провинція’, ‘среда’… Когда я пріхала сюда, мн показалось, что здсь длается большое и серьезное дло и во глав его стоитъ Блозеровъ. А когда я пожила здсь подольше, то увидла, что онъ не дятель, а самый обыкновенный мщанинъ, къ тому же грязный, какъ вс мужчины…

— Я не знаю его такъ близко,— робко возразилъ Саганевъ — мн кажется, что вы слишкомъ рзко осуждаете…

Въ нкоторыхъ вопросахъ онъ былъ нетерпимъ, строгъ, даже безпощаденъ, но, когда при немъ осуждали человка, бранили или отзывались плохо, ему было неловко и онъ пытался возражать робкимъ, неувреннымъ голосомъ.

— Въ сущности что длаетъ здсь Блозеровъ? Путается въ долгахъ, живетъ выше средствъ, — продолжала Таиса, придерживая рукой тапочку, которую втеръ рвалъ съ головы,— пьетъ водку, шляется въ клубъ, ухаживаетъ за такими дамами, какъ эта самая Ветлугина, и просидть вечеръ дома для него мученіе…

Они вышли на мостъ, высоко поднимавшійся надъ блой равниной снга, покрывавшаго рку. Здсь втеръ былъ еще сильне — тучи снга носились вокругъ и казалось, что огромныя, страшныя блыя птицы стаей налетали на мостъ и махали громадными крыльями.

У Саганева замерзли руки и, чтобы согрть ихъ, онъ сжималъ и разжималъ пальцы, не вынимая рукъ изъ кармана.

— Я думаю, что онъ вообще не совсмъ такой, какимъ вы его рисуете…— несмло замтилъ онъ.

— Ахъ, оставьте пожалуйста, вы его не знаете!.. Говоря о немъ, я не осуждаю собственно его — я говорю о всхъ мужчинахъ такого типа…

Таиса жила въ маленькомъ деревянномъ домик узкой, кривой улицы, гд жило главнымъ образомъ городское мщанство, ремесленники и рабочіе съ канатной и спичечной фабрикъ. Въ девятьсотъ пятомъ году Саганевъ часто бывалъ здсь, работая на канатной фабрик, и хорошо зналъ эту мстность.

— Скучно вамъ здсь,— проговорилъ онъ, когда они подошли къ воротамъ.

— Я мало бываю дома — вдь почти цлый день въ редакціи, часто и обдаю тамъ…

Они попрощались и Саганевъ пошелъ назадъ. Идти было далеко и холодно, на тротуарахъ намело много снгу и ноги вязли въ немъ. Руки и лицо зябли, а самому было жарко отъ усилій преодолть сугробы, и онъ усталъ.

‘Какая скучная и неинтересная жизнь у этой двушки,— думалъ онъ, съ трудомъ пробираясь черезъ рыночную площадь,— обиженный человкъ!..’

Дома ему отворила Марьюшка — заспанная, сердитая и, когда онъ спросилъ про сестру, она пробурчала что-то, чего нельзя было разобрать. Только увидвъ въ передней шапочку сестры и ея длинное, отдланное кенгуровымъ мхомъ пальто, онъ догадался, что Женя дома.

Вшая свое пальто, онъ почувствовалъ влагу на мягкомъ воротник и понялъ, что сестра пришла недавно. И прошелъ къ ней.

Женя давно уже кончила гимназію, — ей было двадцать четыре года, хотя выглядла она девятнадцатилтней,— жила, ничего не длая, и все время думала поступить на драматическіе курсы. Время, когда онъ былъ въ ссылк, она прожила у дальнихъ родственниковъ, гд была двушка ея лтъ, и это сказалось на ней. Теперь Саганеву она казалась новой и мало знакомой, какъ будто немного чужой, и онъ никакъ не могъ понять — чмъ живетъ и о чемъ думаетъ она?

Женя была похожа на него, только черты лица были мельче и незначительне, хотя красиве. Она знала, что она красива, и часто смотрлась въ зеркало, любила сниматься — и всегда въ какихъ-нибудь необыкновенныхъ костюмахъ — цыганки или испанки, въ неестественной натянутой поз съ бубномъ или веромъ — и эти фотографіи стояли на столахъ, этажеркахъ, игрушечныхъ полочкахъ въ ея похожей на конфектную коробку комнат.

Саганевъ оставилъ ее почти двочкой, наивной и скромной, никогда не думавшей о себ, и теперь онъ никакъ не могъ понять — что за человкъ его сестра? Въ ней осталось многое отъ этой наивности и дтства — такъ, напримръ, она до сихъ поръ гадала на картахъ и каждый вечеръ раскладывала пасьянсъ, знала безконечное количество всякихъ примтъ и врила имъ такъ же, какъ и картамъ, могла хохотать съ кмъ-нибудь изъ подругъ надъ пустякомъ, и вмст съ тмъ онъ замчалъ въ ней нчто, присущее только очень опытнымъ женщинамъ.

Откуда-то она набралась всевозможныхъ шансонетокъ и распвала ихъ цлыми днями, не понимая соли циничныхъ намековъ, но въ то же время интонаціей подражая кому-то такъ, что ее самое можно было принять за шансонетную пвицу. Она мало читала и Саганевъ съ удивленіемъ замчалъ, что ее не тянетъ къ книг, и она съ большимъ удовольствіемъ проводитъ время на катк со студентами и гимназистами, чмъ дома.

Теперь, когда онъ вошелъ Женя, какъ обычно по вечерамъ, сидла за картами, раскладывая пасьянсъ.

— Ты не спишь еще, ты недавно пришла?— спросилъ онъ, садясь въ низкое, обитое голубымъ плюшемъ кресло.

— Да, я заходила къ Ветлугиной, сидла тамъ…

— Что-жь — интересно?

— Смялись много. За ней ухаживаетъ членъ крестьянскаго банка, смшной такой — и влюбленъ просто страсть… А она смется надъ нимъ.

— Такъ…— протянулъ Саганевъ и посмотрлъ на стну — зачмъ ты фотографіи свои разставила?.. И такъ много…

— А эта мн нравится — здсь я интересная. Это мы живыя картины ставили въ Удльной, тогда еще офицеръ за мной одинъ ухаживалъ… Я снялась потомъ и показала ему карточку, онъ взялъ посмотрть и спряталъ… Такъ и не отдалъ…

— Зачмъ же ты давала?

— Я посмотрть дала, а онъ не отдалъ потомъ!.. Такой нахалъ!..

Саганевъ посидлъ немного у сестры и пошелъ къ себ.

На стол лежали приготовленные Васей Блымъ бумаги, ршеніе земскаго начальника, повстка о разбирательств дла въ създ.

За работой онъ морщился и дергалъ головой — не то отъ того, что лампа горла неровно и коптила, не то возмущаясь постановленіемъ земскаго начальника, копію котораго онъ читалъ.

— Какая нелпость!..— шепталъ онъ, то и дло отмахивая движеніемъ головы падавшую на лобъ прядь волосъ.

Въ комнат было тихо — втеръ гудлъ въ труб, фитиль въ ламп потрескивалъ, и сухо шелестли листы бумаги. Далеко въ столовой старинные, заключенные въ шкафчикъ, часы медленно и со звономъ пробили четыре раза.

III.

Людмила Федоровна рдко выходила изъ дому, гуляя съ ребенкомъ больше по саду, примыкавшему къ дому съ внутренней стороны. Когда же выходила, какъ въ провинціи говорили — въ городъ, въ магазины за покупками или къ портних, она одвалась съ той особой дорогой простотой, которая была привита ей жизнью до замужества.

По улицамъ она шла, не оглядываясь, слегка наклонивъ голову, отъ чего было такое впечатлніе, словно ее смущаетъ что-то, на поклоны знакомыхъ отвчала съ такой же смущенной улыбкой, а, когда съ ней заговаривали, она безпомощно оглядывалась по сторонамъ и неожиданно вспыхивала, какъ двочка, густымъ, яркимъ румянцемъ.

Посл бурной, втреной ночи, посл метели, нагромоздившей большіе сугробы, которые еще не успли убрать, утро было неожиданно солнечное и тихое. Блдное голубое небо, прозрачное, какъ хрустально-чистый ледъ, сверкающій блый снгъ, на который больно было смотрть, острый воздухъ и небольшой морозъ, покалывающій щеки — все это почему-то напоминало веселое дтство, юность, когда радость была во всемъ и жизнь казалась заманчивой и влекущей.

Слегка наклоняясь впередъ, неувренно ступая по желтому песку, которымъ были посыпаны тротуары, Людмила Федоровна улыбалась этому тихому, счастливому утру, и ей казалось, что вс отвчаютъ такой же улыбкой, радуясь свту, холодку мороза и вспненнымъ сугробамъ, около которыхъ возились бородатые мужики съ лопатами.

Она шла, боясь смотрть по сторонамъ, неизвстно почему прибавляя шагу, хотя торопиться ей было некуда, но вмст съ ней шло ея радостное оживленіе и именно поэтому на нее обращали вниманіе и улыбались ей, словно стараясь поддержать и усилить ея настроеніе.

Дворникъ, расчищавшій тротуаръ огромной лопатой, оглянувъ ее, быстро принялъ лопату и торопливо посторонился и улыбнулся и, когда она уже миновала его, ему показалось этого мало и онъ сказалъ ей вслдъ:

— Ишь намело-то, барышня, страсть просто!..

Ее часто звали барышней, хотя она была уже пять лтъ замужемъ — и это тоже заставило ее улыбнуться. Встртился знакомый членъ крестьянскаго банка, съ преувеличенной вжливостью приподнялъ шапку и улыбнулся — ей, или хорошему дню или своему настроенію. Вася Блый пробжалъ черезъ дорогу, закивалъ быстро и замахалъ поношенной студенческой фуражкой и потомъ оглянулся раза два…

А когда она вошла въ магазинъ выбрать прошивки къ блью — сверкающая этимъ тихимъ оживленіемъ, внося съ собой бодрящій запахъ молодого снга, храня еще отблескъ холоднаго солнца — приказчики тоже поддались тихому веселью молодой, красивой и строго одтой женщины и засуетились, придвинули стулъ, улыбнулись и остановились въ выжидательной готовности броситься по первому ея слову.

Она хотла купить немного, пустяки, и, стараясь скрыть смущеніе своей улыбкой, попросила показать образчики. Передъ ней набросали кучу коробокъ, безконечными лентами развернулись кружевныя полосы, новыя коробки появлялись откуда-то, опять текли ленты и, когда она въ смущеніи бормотала:

— Не надо, зачмъ такъ много, я выберу изъ этихъ…— черноусый, похожій на чиновника особыхъ порученій, приказчикъ любезно улыбался и просилъ какъ о личномъ одолженіи:

— Помилуйте, какое безпокойство? Можетъ быть, въ такомъ род?..

И видно было, что и ему, такъ же, какъ и подававшему коробки другому приказчику помоложе, такъ же, какъ и смотрвшему на все это мальчику и даже заключенному въ проволочную будку хозяину, уставившемуся съ забытой улыбкой на покупательницу, пріятно набросать цлую гору коробокъ и затопить ажурными блыми лентами весь прилавокъ.

— Стуколкинъ, открой новыя, что вчера получены!— крикнулъ хозяинъ — покажи т…

И, когда Людмила Федоровна взглянула въ его сторону, приподнялся изъ-за конторки и вжливо поклонился.

— Вчера получили партію, настоящія заграничныя, можетъ быть, понравятся,— проговорилъ онъ.

Когда Людмила Федоровна выбрала все, что ей было нужно, и кивнула на прощанье головой всмъ раскланивавшимся ей, дверь магазина со стукомъ открылась и вошла дама въ широкой шляп, каракулевомъ жакет и съ такой большой муфтой, что на нее было страшно смотрть.

Увидвъ Елену Федоровну, дама подняла крутыя, выведенныя, какъ по циркулю, брови, сдлала большіе глаза и вскрикнула:

— Вы?! какими судьбами?! Боже мой, я васъ не видла цлую вчность, милочка!

Она быстрымъ, привычнымъ жестомъ откинула вуаль съ крупными мушками и стремительно, но вмст съ тмъ осторожно прикасаясь своими сочными красными губами, расцловалась съ Блозеровой.

— Боже мой, нтъ, это невозможно — я цлую вчность васъ не видла!— быстро и громко говорила дама, не обращая вниманія на приказчиковъ — ну, какъ вы здоровы, какъ Кириллъ? Милая дтка, восхитительный мальчикъ!.. Нтъ, я, право, не могу — я не отпущу васъ, вы должны пойти къ намъ и выпить кофе, нтъ, нтъ, не говорите, я не слушаю!.. мужъ будетъ радъ… Впрочемъ, его, кажется, нтъ дома, но птенцы мои, они такъ васъ любятъ!.. А какое матине я вамъ покажу — мн прислала сестра, знаете, она за инженеромъ, строителемъ этихъ самыхъ дреднутовъ, дредноутовъ, какъ ихъ тамъ?.. И потомъ прислала турецкую матерію — послднее слово, восхитительно просто… Нтъ, нтъ, вы должны!..

Эта дама, жена фельетониста Ветлугина, смущала Людмилу Федоровну, своимъ быстрымъ, смлымъ говоромъ, неожиданными переходами разговора и Блозерова въ ея присутствіи сжималась и уходила въ себя. Но именно потому, что Ветлугина не нравилась ей, она согласилась зайти къ ней.

Ветлугиной надо было купить кусокъ голубого шелка, аршинъ или полтора, но въ магазин она пробыла минутъ двадцать. Все, что показывали, ей не нравилось, она требовала еще, посылала приказчика съ раскрытой плоской коробкой въ уголъ магазина и, склонивъ голову на бокъ и прищуривъ красивые синіе глаза, ярко подчеркнутые черными бровями, смотрла издали, потомъ качала головой и говорила капризно:

— Нтъ, не то, все не то!.. Вы покажите мн цвтъ электрикъ… Какъ вы не понимаете?

Передъ ней завалили весь прилавокъ, молодой, подававшій коробки приказчикъ. съ злымъ неподвижнымъ лицомъ молча лазалъ по лсенк, доставая все новыя и новыя, а она все выбирала, щурилась и качала головой:

— Не то, говорю же вамъ, это не то — какъ вы не можете понять?!.

И, когда наконецъ, остановилась и велла отрзать аршинъ, молодой приказчикъ облегченно вздохнулъ и вытеръ со лба потъ.

Уходя, Ветлугина не платила денегъ и коротко бросила:

— Запишите тамъ!..

Приказчикъ покорно склонился и принялся убирать коробки.

На улиц стало еще свтле и веселе. Сверкалъ снгъ, блестло небо, солнце било въ окна пробгавшаго мимо краснаго трамвая и острые стрлы его лучей заставляли жмуриться, откуда-то издалека падалъ тягучій, чистый звонъ и все напоминало о какомъ-то свтломъ и радостномъ праздник, который былъ или будетъ, — одинаково веселый и заманчивый.

Потухшее оживленіе опять вспыхнуло скрытой, наивной улыбкой и Людмил Федоровн вдругъ захотлось смяться, отвчать на быструю болтовню Ветлугиной такъ же громко и быстро, бросить веселую шутку. Но она только улыбалась, наклоняла голову и изрдка отвчала на слова Ветлугиной.

Они шли по улиц, сверкая костюмами, молодостью, обходя сторонившихся прохожихъ, отвчая кивками на поклоны знакомыхъ, и встрчные мужчины провожали ихъ взглядами, какъ будто это шли дв властительницы, милостивыхъ и снисходительныхъ, ронявшихъ, какъ великій даръ, свои взгляды и улыбки — дв женщины, которымъ принадлежитъ улица, холодное золото солнца, яркая, прекрасная жизнь…

Квартира у Ветлугиныхъ была маленькая, съ низкими потолками и темноватая. Столовая и гостиная помщались въ одной комнат, на стол стояла еще не убранная чайная посуда, тусклый, зеленый самоваръ, какія-то кастрюлечки, валялись клееночки. У Ветлугиныхъ было трое дтей, но ими, кажется, никто кром двчонки няньки, не занимался и дти, начиная со старшей двочки семилтней Наты и кончая двухлтнимъ, чернымъ, какъ жукъ, Димочкой, ходили въ грязныхъ платьицахъ, съ запачканными личиками и неопрятными носами.

— Ахъ какія вы грязнули у меня — ну, что мн съ вами длать?— смялась Ветлугина:— Феня, ты что же не смотришь за ними — вдь это невозможно, право!

Идя сюда, Блозерова зашла въ магазинъ и купила конфектъ, и теперь дти длили ихъ, ворча и царапаясь, какъ маленькіе зврьки.

— Простите, милочка, я сейчасъ…— говорила Ветлугина, скрываясь за дверью своей комнаты, — у насъ безпорядокъ такой!..

Блозерова постснялась бы вести въ свой домъ, когда комнаты неубраны, и теперь съ нкоторымъ удивленіемъ видла, что все это ничуть не смущаетъ хозяйку.

— Что жь вы длаете, дтки, у васъ есть игрушки?— наклоняясь къ средней двочк, спросила она, — отчего вы не придете къ намъ, поиграть съ Кирилломъ?

Двочка мелькомъ взглянула на нее и отвела глаза въ сторону. Но на помощь пришла старшая. Она кончила длить конфекты, сдлала реверансъ и, прошептавъ ‘мерси’, отвтила на вопросъ:

— Намъ не съ кмъ пойти — мы съ удовольствіемъ… Но папа работаетъ или его дома нтъ, мама часто у доктора бываетъ, а Фен некогда…

Вошла Ветлугина и, поймавъ послднія слова, заговорила:

— Что ты такое говоришь, дтка?— какого доктора?

— Я говорю — когда ты вечеромъ къ доктору ходишь…— подымая на нее красивые, материнскіе глаза, отвтила двочка.

— Ахъ, это!..— слегка вспыхнула мать,— да, да… Фу, какъ я разгорлась отъ этого мороза!— продолжала она, прикладывая обратныя стороны ладоней къ краснымъ щекамъ,— пройдемте ко мн, Людмила Федоровна, а ты, Феня, убери поскоре здсь…

Ея комната совсмъ не была похожа на остальныя. Здсь стояли ширмочки, низкая будуарная мебель, по стнамъ висли фотографіи и большой акварельный портретъ самой Ветлугиной.

— Какъ хорошо!— проговорила Людмила Федоровна, останавливаясь передъ портретомъ и чувствуя, что надо что-нибудь сказать,— очень хорошо!..

— А! это,— мелькомъ взглянула на акварель хозяйка — это меня въ Неапол одинъ художникъ рисовалъ, хорошая картинка — ужасно забавный былъ художникъ — такой смуглый, жгучій брюнетъ!..

— А потомъ — вы ужь меня простите, не могу не похвастать,— продолжала она,— это entre nous, какое сестра мн блье прислала — восторгъ!.. Смотрите — воздухъ, одинъ воздухъ. И смотрите — эти голубыя ленты, смотрите, это соединено только лентой, понимаете? Какъ остроумно и пикантно!.. И это — тоже…

Блозерова, стараясь удержать на лиц любезную улыбку, разсматривала похожія на прозрачную пну, батистовыя вещи и время отъ времени смущенно бормотала:

— Очень мило… Красиво… Да, да, мило!..

Ей было почему-то стыдно смотрть на эти ленты, банты, сквозныя прошивки какъ разъ тамъ, гд должна была быть плотная матерія, и она подумала, что такое блье можетъ носить только кокотка. Она совсмъ сконфузилась, когда сзади себя услышала тоненькій и, очевидно, раздляющій гордость матери голосокъ средней двочки:

— Это мама всегда одваетъ, когда идетъ къ доктору.

Ветлугина оглянулась и лицо ея стало вдругъ сердитымъ.

— Сколько разъ я говорила, что безъ позволенія ко мн нельзя входить,— крикнула она на двочку — это безобразіе просто, я васъ такъ распустила!.. Маршъ въ дтскую и не смть носа оттуда показывать!..

Она тотчасъ же перемнила выраженіе лица, бросила вещи въ шкафъ и заговорила о концерт музыкальнаго общества, который долженъ быть на-дняхъ.

— Конечно, это не такъ интересно, — быстро и громко сыпала она словами,— будетъ пть эта Мятлецова — вотъ ужь, извините, старая гвардія, которая никакъ не хочетъ сдаться,— слушать ее можно только за непочтеніе къ родителямъ, но тамъ будетъ и любопытное: прідетъ басъ изъ Петербурга, ученикъ Кренделева — говорятъ, изумительный голосъ!.. Потомъ у Мятлецовыхъ обычный журфиксъ и ужинъ… Вы, разумется, будете?

— Я, право, не знаю, я такъ мало выхожу…

— Ну, все же, знаете, надо показываться иногда!.. Разумется, это общество курьезъ,— тема для фельетона просто — это только наша матушка провинція способна создавать, достойно кисти Айвазовскаго… Конечно, общество влачитъ жалкое существованіе, но намъ, хоть немного пишущимъ, надо смотрть — лишнія краски на палитру! Я всегда беру для своихъ вещей прямо изъ натуры… Кстати — вы читали въ сегодняшнемъ номер мой маленькій фельетонъ?

— Да, очень мило, очень…

— Это, разумется, пустяки — но вдь что же вы хотите — для нашей публики!

Людмила Федоровна посидла еще немного и заторопилась домой, забывъ про кофе.

— Нтъ, не могу, извините, никакъ не могу — у меня ребенокъ одинъ…

— Но вдь тамъ няня? Восхитительный мальчикъ!..— говорила Ветлугина, провожая ее до передней, — расцлуйте его отъ меня…

Когда Людмила Федоровна шла домой, у нея было такое чувство, словно она побывала въ такомъ мст, про которое непріятно вспоминать. Ей было стыдно и вмст съ тмъ жалко чего-то, и, думая о Ветлугиной, она говорила себ:

— Какъ странно!.. Она такъ оживлена, смется, много говоритъ, а дти неряшливы и эта Феня… И потомъ — зачмъ она показывала мн все это, ну зачмъ? Такъ неловко… ‘Достойно кисти Айвазовскаго’, ‘краски на палитру’… И эти журфиксы, вечера… Дйствительно, Гога правду говоритъ, провинція задаетъ людей. Здсь можемъ жить мы, средніе, обыкновенные люди, а людямъ, талантливымъ здсь тяжело… Гога всегда правъ — ему тоже тяжело, онъ только скрываетъ это!..

IV.

Дома, въ передней, Людмила Федоровна отколола шляпу, встряхнула ее и положила на столикъ. Сеня, снявшій съ нея жакетъ, сдлалъ тоже съ горностаевымъ воротникомъ на немъ и остановился у двери.

— Не знаете, мальчикъ уже завтракалъ?— спросила она, проходя въ комнаты.

— Да, Ниловна брала кашку и кефиръ… Они съ Таисой Андреевной и господиномъ Ярошко въ редакціонной…

Пикусь, увидвъ мать, кинулся къ ней и обхватилъ ея колни.

— Мальчикъ мой…— склоняясь къ нему, прошептала она — какъ же ты игралъ? что длалъ?

— Няня пошла въ кухню, а тетя Тая взяла меня сюда,— болталъ ребенокъ — я хотлъ взять вотъ это, а она говоритъ, что папа будетъ сердиться… Она не правду говоритъ, папа добрый…

— Да, сынокъ, папа добрый, но надо слушаться тети Таи… Спасибо вамъ, онъ утомилъ васъ,— обратилась она къ Таис.

Съ того времени, какъ Людмила Федоровна разъ или два пригласила ее къ обду, а вечеромъ, оставаясь одна, иногда выходила въ подписочную, гд работала двушка, Таиса незамтно вошла въ ихъ жизнь и стала чмъ-то привычнымъ, почти своимъ. Когда Людмила Федоровна выходила куда-нибудь одна, она просила Воротову присмотрть за тмъ, какъ кормили ребенка, или дать ему въ извстный часъ кефиръ, который онъ пилъ, если нужно куда-нибудь сходить, куда неудобно было послать горничную или Сеню, просили сходить Таису и она шла охотно. Ночью, во время работы, некому было сдлать чай Георгію Владиміровичу, Таиса занималась этимъ — и все это длала она незамтно, безъ подчеркиванья, молчаливо и спокойно.

Въ виду возникшей близости съ Людмилой Федоровной, она разсказывала ей про свою жизнь подробно, очевидно, ничего не скрывая — и жизнь эта была какая-то особенно тяжелая, полная горя, мученія и, какъ по ея словамъ выходило, несправедливости. Любившій ее человкъ бросилъ ее и она много говорила о подлости мужчинъ, не длая почти никакихъ исключеній.

Прежде Людмила Федоровна постаралась бы чмъ-нибудь отвлечь эту озлобленную двушку отъ ея воспоминаній, но съ нкотораго времени ее посщали странныя и печальныя мысли, въ которыхъ она сама не могла разобраться.

Жизнь ея съ мужемъ шла по прежнему, такъ же ласковъ и внимателенъ былъ онъ и — она знала это — такъ же любилъ ее, но странное чувство какой-то ненужности своей ощущала она порою. Дома онъ бывалъ рдко, работалъ въ своей области, ничмъ не связанной съ ея существованіемъ, съ ней былъ утомленнымъ, иногда раздраженнымъ происшедшими непріятностями, мало говорилъ, а если говорилъ, то жаловался на тоску, усталость, нездоровье. Выходило такъ, что для праздничной, яркой, интересной ему жизни — она какъ будто не нужна и не она можетъ быть причиной его радости, смха, всего того, чмъ восполняется его раздраженіе, усталость, тоска…

Часто ночью, сидя одна въ своей комнат, съ книгой или какой-нибудь работой на колняхъ, она поднимала голову, долго смотрла на затненный широкимъ абажуромъ огонь лампы и шептала:

— Зачмъ я ему? Ходить за ребенкомъ, смотрть, чтобъ во время былъ поданъ обдъ, чай?…

И тотчасъ же, испугавшись своихъ словъ, она начинала думать о томъ, какой онъ добрый, мягкій, какъ любитъ ребенка, какъ внимателенъ къ ней… Съ смущенной улыбкой, какъ будто кто-то могъ подслушать ея мысли, она вспоминала минуты ихъ взаимнаго восторга — и ей казалось, что своимъ сомнніемъ она обижаетъ его, ранитъ глубоко и больно…

Слушая Таису, она испытывала то же, что вечерами, когда сидла одна, дожидаясь мужа. Она не могла не жалть эту несчастную, обиженную жизнью двушку и вмст съ тмъ ей было чего-то стыдно, словно этимъ сочувствіемъ она почему-то обижала мужа, свою жизнь, ребенка…

Георгія Владиміровича прождали до темноты, но онъ не пришелъ и сли обдать безъ него. А посл обда, когда уже совсмъ стемнло и въ гостиной зажгли электричество, пришелъ Саганевъ.

Онъ зналъ Людмилу Федоровну, когда она была еще двушкой, любилъ бывать въ ихъ дом и помнилъ ее веселой, всегда оживленной, чуть-чуть кокетливой. Тогда она пла и, сидя въ ихъ темноватой, сухо и нсколько чопорно обставленной гостиной, онъ любилъ слушать ея небольшой, но чистый и высокій голосъ.

Она часто смялась, и смхъ этотъ Саганевъ тоже любилъ, и бывало такъ, что они, забравшись куда-нибудь въ уголокъ, хохотали оба надъ какимъ-нибудь пустякомъ до слезъ…

У нея была привычка — онъ помнилъ это — смясь, низко наклоняться къ колнямъ, крпко поджимая руки, и, когда теперь онъ вспоминалъ это, ему почему-то становилось грустно.

Замужъ она вышла въ то время, когда онъ былъ въ ссылк и, пріхавъ, онъ нашелъ ее новою, неизвстною, какъ многое посл долгаго отсутствія. Было удивительно, какъ все ушло куда-то — и юный, наивный задоръ, и веселый смхъ, какъ на смну этому вышло большое, серьезное и глубокое, теперь она имла видъ человка, выполнившаго важное назначеніе.

Это немного напоминало тхъ птицъ, которыя въ извстную пору украшаются перьями, поютъ страстно и много, а потомъ внезапно сбрасываютъ красивое опереніе, какъ ненужное, и начинаютъ скромно, незамтно и серьезно длать то, для чего были вызваны къ жизни.

— Ну-съ, какъ дла? Пикусь здоровъ?— спросилъ Саганевъ, едва они услись возл небольшого столика въ гостиной, куда Сеня принесъ чай.

— Благодарю васъ, здоровъ и ждалъ васъ… Вы приходите, когда онъ уже ложится спать… И, кром того, вы вообще стали забывать насъ — рдко заходите… Я сижу одна и вамъ должно быть стыдно, какъ старому другу…

— А Георгія Владиміровича нтъ?

— Нтъ, онъ не приходилъ… У него какое-то дло. Вы не видли его?

— Нтъ, не видлъ… Должно быть, онъ хлопочетъ о штраф, вдь вы знаете, насъ опять оштрафовали на триста рублей… Это, несомннно, за замтку объ офицер и приказчик, хотя придрались къ пустячной вещи.

— Надо быть осторожне…

— Мы примняемъ максимумъ осторожности. Это крушеніе позда, обвалъ въ горахъ, свалившійся на голову карнизъ дома, мимо котораго вы проходите. Мы и то стараемся какъ можно легче касаться нкоторыхъ сторонъ жизни города, но что вы подлаете съ недобросовстностью архитектора, построившаго нашу, жизнь? Карнизы валятся…

Онъ говорилъ, потирая руки и откидывая прядь волосъ, и видно было, что этотъ человкъ отдыхаетъ… Потомъ слъ къ роялю, робко открылъ крышку и взялъ нсколько аккордовъ. Онъ игралъ такъ же, какъ говорилъ — совсмъ тихо, едва касаясь пальцами клавіатуры, и техника у него была плохая, но, когда онъ игралъ, Людмил Федоровн почему-то вспоминалась молодость, веселое двичество, и казалось, что что-то прожито не такъ, что-то не сдлано, что-то прошло мимо, и отъ этого охватывала мягкая, нжная печаль.

Сыгравъ одну вещь, Саганевъ поднялъ глаза кверху, нкоторое время сидлъ неподвижно и сказалъ:

— А теперь послушайте это… Я не люблю вообще Гуно, онъ мн кажется грубоватымъ, какъ военный маршъ, но здсь онъ меня трогаетъ… Это ‘Арабскія псенки’ — мелочи, въ которыхъ есть нчто…

Когда онъ говорилъ, было видно, что этотъ человкъ думаетъ — мысль часто мучитъ его, и онъ относится къ ней, какъ добросовстный, серьезный хирургъ къ трудной операціи, когда же онъ игралъ, осторожными прикосновеніями сплетая колеблющуюся мелодію — являлось впечатлніе, что онъ мечтаетъ звуками, видитъ затуманеннымъ взоромъ такое, о чемъ не могъ бы разсказать словами.

Пришелъ Сеня, взялъ самоваръ, и Людмила Федоровна встала.

— Я пойду посмотрть, какъ спитъ Пикусь, — сказала она — вы посидите.

Онъ тоже поднялся, робко взглянулъ на нее и тихо и быстро спросилъ:

— А… а мн… можно?

— Если вамъ интересно…

Они прошли въ дтскую, освщенную лампадой, и, наклонившись надъ маленькой кроваткой, смотрли на спокойное лицо спящаго ребенка.

Въ комнат было тихо, такъ что легкое дыханіе Пикуся слышалось издали. Отдленные безмолвіемъ, тишиной пустого дома и ночью, они улыбались другъ другу тихой улыбкой.

Когда выходили, Саганевъ чуть слышно вздохнулъ и сталъ прощаться.

Ужинать онъ почти никогда не оставался, потому что ждала работа.

— Уже девять часовъ,— говорилъ онъ.— Это ужасно — мн сегодня обязательно надо къ Купону… Обязательно!..

Онъ заметался по комнат, отыскивая шапку, которую оставилъ въ передней, пожалъ руку Людмил Федоровн и исчезъ.

Арсеній Семеновичъ Кумачевъ или, какъ его звали въ редакціи, Купонъ, жилъ въ собственномъ огромномъ дом, окруженномъ съ трехъ сторонъ длинными унылыми сараями, повтями и амбарами.

Домъ былъ старинный, съ такими толстыми стнами, что окна были похожи на крпостныя бойницы, угрюмый, темный, и въ немъ никогда не выводилась сырость, свойственная стариннымъ каменнымъ зданіямъ. Къ запаху этой сырости примшивался еще запахъ лампаднаго масла и ладана, которымъ курили часто на отцовской половин.

У Кумачева былъ отецъ, старозавтный, оплывшій водянкой купецъ, вышедшій изъ крестьянъ и нажившій огромное состояніе. Теперь онъ ни во что не вмшивался, дло передалъ сыну, жилъ на своей половин и разъ въ недлю, по субботамъ, звалъ священниковъ служить всенощную. Тогда по всему дому разносился запахъ ладана, который не проходилъ вплоть до новой службы.

Не смотря на то, что молодой Кумачевъ жилъ широко, даже роскошно, что комнаты у него были уставлены заграничной мебелью и увшаны дорогими картинами символической школы — прислуживали ему молодцы въ ситцевыхъ рубахахъ и сапогахъ съ высокими голенищами, подстриженные въ скобку, съ красными, сытыми лицами, которыя Арсеній Семеновичъ называлъ наденными мордами.

У него былъ автомобиль, хорошій выздъ, но въ дом до сихъ поръ не было водопровода и каждый день можно было видть, какъ во дворъ, хромая и нагибая до земли голову, втаскиваетъ тяжелую бочку съ водой старая, покрытая красными запятыми блая лошадь и мужикъ въ драномъ полушубк нещадно хлещетъ ее кнутомъ.

Шофферъ получалъ семьдесятъ пять рублей, имлъ отдльную квартиру изъ трехъ комнатъ, столъ и два свободныхъ дня въ недлю, а приказчики спали вповалку въ комнат, называвшейся старой кухней, гд была такая сырость, что матрацы гнили отъ нея, и старшій получалъ шестьсотъ рублей въ годъ. Арсеній Кумачевъ говорилъ, что все это отъ того, что живъ еще отецъ, но было похоже, что ему самому это нравится и онъ очень огорчился бы, еслибы пришлось мнять заведенный порядокъ вещей. Онъ зналъ, что приказчики, отправляясь по деревнямъ скупать ленъ, крадутъ безбожно, стараются урвать со всего и безпощадны къ мужикамъ, но смотрлъ на это сквозь пальцы, чувствуя, что не красть имъ — значило умереть съ голоду.

Онъ былъ европейски образованный человкъ, съ свтлымъ и холоднымъ умомъ, но каждый разъ передъ тмъ, какъ хать за-границу, ходилъ къ отцу и просилъ его благословенія, не начиналъ дла въ понедльникъ, боялся тринадцатаго числа и, когда въ город треснулъ старый колоколъ, пожертвовалъ четыре тысячи рублей.

Въ комнатахъ у него горли лампадки передъ образами въ нелпыхъ рыночныхъ рамахъ, гд перевитыя безграмотнымъ рзчикомъ, до ужаса безвкусныя, ярко блестящія гроздья винограда были похожи на золотые крендели. И эти крендели странно не вязались съ заграничной мебелью, картинами на стнахъ и тонными, стоившими огромныхъ денегъ коврами, при чемъ настоящими казались крендели, а ковры и картины — веселымъ недоразумніемъ.

Когда Саганевъ вошелъ во дворъ придавленнаго плоской крышей дома Кумачева, онъ увидлъ возл подъзда большого вороного рысака въ легкихъ саняхъ.

Молодецъ въ ситцевой рубах, выпущенной изъ-подъ чернаго высокаго жилета, распахнулъ дверь и только что началъ говорить, что Арсеній Семенычъ не могутъ принять, какъ узналъ Саганева и посторонился.

У Кумачева сидлъ Блозеровъ и, должно быть, давно уже, потому что въ комнат было сильно накурено. Самъ Кумачевъ то и дло вставалъ, смотрлъ на часы и говорилъ:

— Вы извините меня, Георгій Владиміровичъ, мн надо хать…— но опять заговаривалъ о дл, садился и снова закуривалъ. Когда вошелъ Саганевъ, онъ опять поднялся и, держа въ рукахъ часы, поздоровался съ нимъ.

— Вы собирайтесь, я потомъ приду,— проговорилъ Саганевъ, подавая руку Блозерову,— мн тоже некогда, я зашелъ на минутку…

— Я очень радъ васъ видть, Сергй Филипповичъ, дла особеннаго нтъ, если не считать сегодняшній штрафъ, о которомъ мы уже переговорили съ Георгіемъ Владиміровичемъ, но мн просто хотлось поболтать съ вами…

— Вы, врно, отстаивали передъ Георгіемъ Владиміровичемъ принципъ непротивленія злу,— сказалъ Саганевъ — съ вами просто невозможно вести серьезное дло…

— Не сердитесь, не сердитесь, мой строгій судія, ей-богу, я ничего особеннаго не внушалъ ему… Я говорю только, что такимъ образомъ мы ничего не достигнемъ!.. Закроютъ газету, хотя мы, разумется, тотчасъ же откроемъ новую, у меня уже есть заявленное заглавіе, но это будетъ уже не то… Къ тому же вся эта канитель съ подписчиками, деньгами…

— А по вашему молчать, слушаться господъ командировъ?— угрюмо отозвался Саганевъ — какіе же черти собачьи насъ будутъ читать?

— Ахъ, Сергй Филипповичъ, Сергй Филипповичъ, строгій вы человкъ, всегда вы насъ браните!..

— Васъ не бранить, а бить надо…— ворчалъ тотъ — ну скажите, пожалуйста, чего вы кучера цлый часъ на мороз держите?— накинулся онъ вдругъ на Кумачева,— вдь хать только теперь собираетесь? А онъ стоитъ, морозитъ руки, да и лошадь зябнетъ… Такъ-то вс вы…

— Да я давно собираюсь хать, а вотъ Георгій Владиміровичъ все… Такъ, значитъ, такимъ образомъ,—продолжалъ онъ, обращаясь къ редактору,— вотъ я сейчасъ вамъ дамъ… Только, простите пожалуйста, вамъ самимъ въ банкъ придется захать, у меня сейчасъ нтъ… Я напишу сейчасъ!

Онъ прислъ, щелкнулъ англійскимъ замкомъ ящика стола и вынулъ длинненькую чековую книжку.

— Книжечка!..— усмхнулся Блозеровъ, кивая головой на нее, въ то время какъ Кумачевъ старательно и крупно выводилъ буквы,— поди, на всю жизнь сытымъ будешь…

— Тутъ немного,— продолжая писать, сказалъ Кумачевъ,— это на всякія мелочи… Это въ Московскомъ банк, вы знаете?

— Да, да, знаю… Вы-жь не забудьте, что я вамъ говорилъ,— отвтилъ Блозеровъ.

— Двсти, Георгій Владиміровичъ…— чуть-чуть улыбаясь, проговорилъ тотъ.

— Триста, триста, Арсеній Семенычъ, чего вы еще будете торговаться!.— Ну, ужь двсти пятьдесятъ, я ужь написалъ — чекъ испорченъ иначе,— смялся Кумачевъ,— ничего, справитесь, Георгій Владиміровичъ…

— Эхъ, купецкій вы человкъ!— вздохнулъ Блозеровъ.

Онъ меланхолически сложилъ вырванный зелененькій листокъ чека и спряталъ его въ бумажникъ.

Вышли вс вмст. Тотъ же парень въ рубах съ намасленными волосами помогъ одться и, выскочивъ на крыльцо раньше всхъ, закричалъ свирпымъ голосомъ:

— Подавай, Никаноръ…

— Сердитый вы человкъ, Сергй Филипповичъ, ужь больно браните насъ всегда, — говорилъ Кумачевъ въ то время, какъ парень заботливо, какъ нянька, застегивалъ и оправлялъ заиндеввшую полость,— и чмъ мы провининились передъ вами? Ну, до свиданья, господа, заходите!.. Надо намъ будетъ какъ-нибудь фестиваль устроить, собраться поболтать… Въ Цареву слободу пошелъ!— добавилъ онъ, обращаясь къ кучеру.

Лошадь разомъ взяла рысью, едва касаясь земли мохнатыми ногами, и сани съ визгомъ завернули въ воротахъ. Старикъ дворникъ, часто совтовавшійся съ Саганевымъ о томъ, какъ ему укрпить и продать оставшуюся подъ деревней землю, запахивая обмерзшій тулупъ, закрылъ ворота и услся на тумбочк возл.

— Къ Ветлугиной похалъ,— говорилъ Блозеровъ, пряча носъ въ воротникъ,— теперь дла Софьи Павловны поправятся, она, кажется, на счетъ этого не дуракъ баба…

— Что вы говорите, Георгій Владиміровичъ!— возмутился Саганевъ.

— Весь городъ знаетъ, чего-жь тамъ… Вы посмотрите, какія шляпки на ней, съ построчныхъ много не накупишь!..

— Разв она такая? Я не думалъ…

— Вы вообще смотрите на міръ глазами моего Пикуся, уважаемый Сергй Филипповичъ…

Они прошли нкоторое время молча. Твердый, какъ камень, снгъ скриплъ подъ ногами и за каждымъ шагомъ отчетливо выговаривалъ:

— Скор-рй, скор-рй, скор-рй!..

— Н-да, жизнь,— снова заговорилъ Блозеровъ — чортъ знаетъ что такое! Долговъ уйма, кредиторы вопятъ, денегъ нтъ… Отъ тоски въ этой дыр можно повситься… Я вполн понимаю, что въ такихъ провинціальныхъ болотахъ, какъ нашъ богоспасаемый градъ, люди спиваются, женятся на собственныхъ кухаркахъ, стрляются… Для того, чтобы чувствовать себя здсь сносно, надо поглупть на пятьдесятъ процентовъ, войти во вкусъ винта и водки, сожительствовать съ своей горничной… Негд развернуться мысли, чувству, все обыденно, скучно, сро!.. Видишь самъ, какъ постепенно опускаешься — эта свойство нашей матушки-провинціи — она затягиваетъ…

— Я думаю, жить везд можно,— возразилъ Саганевъ и закашлялся отъ остраго воздуха.

— Вы могли даже прожить пять лтъ въ какой-то трущоб и не спиться и не застрлиться тамъ, но вы человкъ съ Марса или Сатурна… Мы же, просто люди, увядаемъ въ такой обстановк… Къ тому же, дла мои плоховаты — кредитъ использованъ, тетка на меня сердится и не шлетъ денегъ, долговъ бездна!.. Вообще скверно… Вы дальше? Я сюда, зайду на минутку въ клубъ…

Саганевъ хотлъ сказать, что Людмила Федоровна сидитъ одна и, вроятно, ждетъ его, но промолчалъ.

— Кстати, Сергй Филипповичъ, нтъ у васъ при себ двухъ четвертныхъ? Мн надо отдать долгъ въ буфет, у меня чекъ, а буфетчикъ сдеретъ за размнъ пятерку… Я общалъ ему сегодня отдать…

У Саганева не было денегъ и Блозеровъ, попрощавшись, исчезъ въ освщенномъ подъзд клуба.

Дома Саганевъ нашелъ кабинетъ опять холоднымъ, въ ламп не хватало керосину и свчи остался только небольшой огарокъ. Сестры не было, а Марьюшка, какъ только отворила дверь, опять повалилась спать и разбудить ее было бы невозможно. Потирая руки и прохаживаясь по кабинету, Саганевъ думалъ о томъ, что все это — и холодный кабинетъ, и безпокойное пламя свчи,— уже было когда-то, давно или недавно, и также одиноко и быстро ходилъ онъ изъ угла въ уголъ, потиралъ озябшія руки и думалъ то же…

Онъ остановился, посмотрлъ на свчу и взялъ приготовленную Васей Блымъ папку съ бумагами.

И такъ же, напоминая что-то однажды бывшее и одинокое, въ столовой мягко и со звономъ пробили часы.

Дла Георгія Владиміровича Блозерова были, дйствительно, плохи. Онъ получалъ въ годъ около трехъ тысячъ кром того, старая тетка, сестра отца, единственный человкъ изъ всей его родни, съ которымъ онъ сохранилъ хорошія отношенія, высылала ему, какъ онъ называлъ, третное содержаніе, семьсотъ рублей каждые четыре мсяца.

Эта тетка была старая больная старуха, безвыздно сидвшая въ своемъ имнь, напыщенная, важная и глупая,, какъ индюшка. Чтобы быть съ ней въ хорошихъ отношеніяхъ, надо было исполнять вс ея капризы, являться два раза въ годъ на поклонъ, а Блозеровъ не показывался къ ней уже съ годъ.

Задержка денегъ производила большія осложненія. Въ магазины и по мелочамъ онъ былъ долженъ больше тысячи и, если не уплатить хотя бы трехсотъ, четырехсотъ рублей — могла выйти исторія. Съ исполнительнымъ листомъ, конечно, не явятся, но по городу могутъ пойти сплетни.

На маленькомъ, въ желтой скользкой обложк, блокнот Георгій Владиміровичъ выводилъ неровнымъ, по-женски слабымъ, почеркомъ цифры долговъ:

— Въ магазины и мелочи — 400 руб.,— онъ нарисовалъ цифру, поправилъ закорючку у четверки и подчеркнулъ ее жирной чертой.— Машина — 200, Мятлецову — 500, это пріятельскій долгъ — могъ бы подождать, но онъ зналъ, что Мятлецовъ самъ теперь нуждается въ деньгахъ и долгъ порядочнаго человка былъ отдать ему именно теперь: банкъ (въ минуту безденежья, когда Блозеровъ ходилъ мрачный и подавленный, Людмила Федоровна предложила ему заложить въ банк ея золото и часть серебряной посуды), въ банкъ семьсотъ пятьдесятъ. Это надо сдлать скоре, потому что Мил могутъ понадобиться вещи, къ тому же заложено все это давно…

Онъ старался припомнить — кому и сколько онъ еще долженъ, но припомнить было трудно. Няньк за три мсяца — по восемь рублей — для круглаго счета онъ написалъ 25, извозчику, возившему его на охоту,— рублей тридцать, на вокзал въ буфет… Тамъ рублей тоже тридцать или пятьдесятъ…

Внизу странички онъ написалъ: ‘мелочи — 100 руб.’, но подумалъ, попробовалъ подсчитать въ ум — и переправилъ на 150.

— Н-да, плохо, плохо,— пробормоталъ онъ, потягиваясь и хрустя суставами,— въ общемъ надо освободить себ тысячи дв, самое малое!.. Въ крайнемъ случа тысячу, но тогда придется прятаться отъ кредиторовъ подъ кровать…

Онъ вообразилъ, какъ онъ, всегда изящно одтый, корректный, бывшій правовдъ, сынъ флигель-адьютанта, ротмистра Коннаго полка, прячется отъ Ивана Николаевича, бакалейщика, которому были должны больше трехсотъ рублей, подъ кровать, и улыбнулся.

— Да, Купонъ еще!.. Положимъ, это подъ видомъ аванса подъ жалованье, но проклятый Купонъ начинаетъ кряхтть, уменьшать цифры просимой суммы и длаетъ это, какъ недавно, не совсмъ деликатно… Можетъ статься, что какъ-нибудь явится артельщикъ Кузинъ, приносящій деньги въ редакцію, и въ списк не будетъ его имени… Этого отъ Купона можно ждать и даже очень. Тогда скандалъ. А Купону онъ даже боялся подсчитать свой долгъ, такъ онъ былъ великъ.

Вообще было скверно, плохо, тяжело. Съ женой тоже что-то происходитъ послднее время — явнаго ничего, но что-то есть. Прежде Блозеровъ просто подошелъ бы къ ней, взялъ бы ее за руку и, заглянувъ въ глаза, всегда въ такія минуты уклоняющіеся отъ его взгляда, спросилъ:

— Ну, въ чемъ дло?

Теперь этого сдлать было нельзя.

Онъ вздохнулъ, побарабанилъ пальцами по столу и нажалъ кнопку звонка.

— Вотъ что, голубчикъ,— ласково сказалъ онъ явившемуся Сен,— приготовь-ка ты мн сюртукъ, скажи Ган, чтобъ достала чистую рубашку и какой-нибудь темный галстухъ… Барыню не безпокой, а прямо Ган скажи… Мн надо къ губернатору хать, опять вызываетъ, надо отъдаться. Да постой-ка, вотъ что, голубчикъ… Принеси-ка ты все это мн сюда, я здсь и переоднусь!

Сеня ушелъ и не прошло минуты, какъ въ коридор послышалось мягкое и торопливое топанье. Блозеровъ зналъ, кто это идетъ въ мягкихъ татарскихъ сапожкахъ, которые онъ привозилъ изъ Петербурга, покупая ихъ въ восточномъ магазин, и улыбнулся.

Дверь скрипнула и на порог остановился Пикусь.

Онъ былъ великъ для своихъ четырехъ лтъ, хорошо упитанъ и отъ темно-синяго костюма съ большимъ блымъ воротникомъ, круглое, забавное тмъ, что волоса были подстрижены надъ самыми бровями, лицо его казалось серьезнымъ.

Мальчикъ постоялъ мгновеніе въ дверяхъ, очевидно, соображая — можно мшать отцу или нельзя, и понявъ, что можно, кинулся къ Блозерову.

Тотъ подхватилъ его на лету и, когда еще держалъ въ воздух, Пикусь привычнымъ движеніемъ подкорчилъ ноги въ разноцвтныхъ мягкихъ сапожкахъ и слъ на колни, какъ садился всегда: сидя самъ на своихъ ногахъ и оборотясь лицомъ къ лицу отца.

— Пикуси мои, маленькіе мальчики!— встряхивая его на колняхъ, говорилъ Блозеровъ — гд же мы бывали, что же мы видали?

— Мы видали червячка, мы топтали паучка,— подхватилъ Пикусь шутливое стихотвореніе, сочиненное какъ-то мамой на дач и оставшееся въ вид ритуальной псенки, обязательной при встрч отца съ сыномъ, причемъ первую половину долженъ былъ говорить одинъ, а конецъ подхватывать другой.

— Что же ты длалъ сегодня? На улиц былъ?

— Былъ, мы гуляли съ няней… У мамы голова болитъ и мы ходили одни. На улиц тепло — и съ крышъ капаетъ… Мы пошли перемнить мам книжку въ библіотек и няня заходила въ церковь, — тамъ няня ставила свчечки — маленькія, маленькія свчечки, такія тоненькія-тоненькія, такія смшныя…

Блозеровъ былъ хорошо знакомъ съ этимъ дтскимъ опредленіемъ всего интереснаго. Онъ хотлъ еще что-то спросить ребенка, но пришелъ Сеня и принесъ сюртукъ.

— Ну, иди, сынокъ, папа переодваться будетъ, ему хать надо!..

Мальчикъ послушно всталъ и пошелъ къ двери.

— А ты скоро?— спросилъ онъ, уже взявшись заручку двери и оглядываясь просящимъ, грустнымъ взглядомъ.

— Скоро, милый, только къ губернатору съзжу…

— Это который надъ всми городовыми городовой?

— Къ тому самому,— не слушая сына, отвтилъ Блозеровъ и сталъ переодваться.

Онъ не усплъ еще надть сюртука, какъ опять вошелъ Сеня и доложилъ:

— Тамъ пришли къ вамъ… Господинъ Гвоздовъ, который по подрядамъ…

Сеня былъ въ курс редакціонныхъ длъ, такъ же, какъ и частныхъ отношеній Георгія Владимировича, и по тому, какъ онъ доложилъ. Блозеровъ понялъ, что надо принять.

Гвоздовъ былъ богатый купецъ, подрядчикъ строительныхъ работъ. Благодаря связямъ въ городской дум, гд онъ состоялъ гласнымъ, вс городскія постройки производилъ онъ, бралъ подрядъ на проведеніе трамвая, на доставку каменнаго матеріала для строившагося недавно моста и пр. Газета вела противъ него безпощадную войну, въ значительной степени подогрваемую самимъ Купономъ, съ того времени, какъ Гвоздовъ занялся льнянымъ дломъ, почувствовавшимъ въ немъ серьезнаго врага.

Гвоздовъ былъ крупный подрядчикъ, нажившійся главнымъ образомъ во время войны, его считали въ сотняхъ тысячъ, но, вроятно, уменьшали, онъ длалъ огромныя дла въ обихъ столицахъ, имлъ сношенія съ Берлиномъ и ему пророчили будущность. И совсмъ недавно, еще многіе помнили, какъ этотъ самый Денька Гвоздовъ былъ молодцомъ у Кумачевыхъ, здилъ по деревнямъ скупать ленъ и, когда попадался въ воровств, старикъ Кумачевъ жестоко билъ его по зубамъ и онъ выбгалъ изъ кумачевской калитки съ окровавленнымъ лицомъ и кричалъ на всю улицу: Кара-у-у-лъ, ратуйте, православные, убили, какъ есть искровянили человка!!!…

Потомъ отсиживался гд-нибудь день или два и снова являлся къ старику, здилъ по деревнямъ, торговался, клялся, грозилъ лопнуть на этомъ самомъ мст, хлопалъ мужиковъ по плечамъ и тыкалъ въ носъ грязный, пахнущій кислымъ ленъ.

Теперь онъ ходилъ въ черномъ длинномъ сюртук, въ крахмальной рубашк съ низенькимъ воротничкомъ, вокругъ котораго, всегда нсколько сбившись на бокъ, болтался узкій галстукъ, и, когда онъ вошелъ въ кабинетъ, то въ рукахъ держалъ коричневый котелокъ, въ которомъ ходилъ лтомъ и зимою.

— Ужь простите меня, Егоръ Владимірычъ,— быстро и громко заговорилъ онъ, нсколько заминаясь у кресла и не зная, подать руку или нтъ,— докладалъ мн молодецъ-то вашъ, что хать собираетесь, я на самую малость… Сей секундъ уйду — пару словъ!…

Блозеровъ попросилъ его ссть и прислъ самъ.

— Чмъ могу служить?— сухо спросилъ онъ.

— Помилуйте, Егоръ Владимірычъ,— откинулся къ спинк кресла Гвоздовъ — за что такая немилость? Вдь это разъ да два, да еще сподрядъ — что такое, силовъ нтъ!.. За что такъ — нешто мысленно?

— Въ чемъ дло? Я не совсмъ понимаю васъ.

— Чего тутъ понимать — дло ясное, что стеклушко — кажній номеръ какъ выйдетъ, такъ просто хоть волкомъ вой: тутъ и нерадніе къ казеннымъ интересамъ, и думскіе кумовья да сватья, и прочія непріятности… За что такое — я человкъ смирный, въ пот лица можно сказать!.. Я не какъ тамъ другіе прочіе — своимъ горбомъ, можно сказать — мы люди маленькіе, насъ обидть недолго…

— Если газета васъ обижаетъ — пожалуйтесь или пишите опроверженіе… Мы съ удовольствіемъ напечатаемъ…

— Да я рази что? Я рази съ тмъ? Чего тамъ жаловаться: жаловаться — свару заводить, а въ свар что хорошаго? Единственно можно сказать какъ къ благородному человку, какъ наслышаны мы — хорошихъ родителевъ, который не то что, скажемъ, какой купецъ живоглотъ, только знаетъ по зубамъ тамъ либо какъ… Который человкъ понятіе иметъ!..

— Я не совсмъ понимаю, о чемъ вы говорите, къ тому же мн некогда, извините меня,— проговорилъ Блозеровъ, вставая, — если вы находите, что газета по отношенію къ вамъ несправедлива или допустила неточности — подайте въ судъ или опровергайте…

— Ахъ, какой вы, Егоръ Алексичъ, вотъ ужь именно сказать порохъ пороховичъ!.. Я разв что? Я вдь по хорошему, какъ мы достаточно извстны и господину начальнику губерніи, и его преосвященству, и благотворительная часть насъ тоже касаема — давенъ вонъ на домъ трудолюбія жертву сдлали — чего тамъ судъ, проверженіе?.. Я чтобы какъ лучше…

— Ну, въ такомъ случа ничмъ не могу вамъ служить… Простите, мн пора…

— Ахъ Боже мой, ахъ Боже мой!..— вздыхалъ Гвоздовъ, идя впередъ къ выходу, — и что такое, ума не приложу?.. Напасть — истинное слово напасть!

Блозеровъ невольно усмхнулся этому сокрушенію.

— А вы подумайте, можетъ поймете, отчего,— сказалъ онъ, надвая поданную Сеней шубу.

— Чего тамъ думать, чать не дураки, отлично-хорошо понимаемъ,— вздыхалъ подрядчикъ — кому служишь, тому псенку поешь, такое дло!.. На теб, милая душа, двугривенничекъ, что хоть тулупишка мой покараулилъ…

У крыльца онъ еще разъ раскланялся и услся въ просторныя сани, запряженныя большимъ срымъ жеребцомъ, какими мужики побогаче хвастаются на ярмаркахъ.

— Охъ, Господи, дла, все дла,— вздохнулъ еще разъ онъ — ступай ужотка Ермилъ къ вокзалу, въ полкъ, охо-хо!..

— ‘Почему это у кучеровъ всегда такія имена,— думалъ Блозеровъ, неторопливо идя по тротуару и, поглядывая по сторонамъ,— Никаноръ, Ермилъ… Какъ будто нарочно ихъ выбираютъ!’

Былъ часъ дня — время, когда въ провинціальномъ город, въ теплый зимній день, на улицахъ гуляютъ дти съ няньками и боннами, барыни ходятъ по магазинамъ и учащіеся младшихъ классовъ толпами высыпаютъ изъ гимназій и училищъ.

Съ рынка длинной вереницей въ дровняхъ хали мужики, сильно выпившіе и перекликавшіеся веселыми громкими голосами. Какъ часто въ оттепель, воздухъ былъ густой и мягкій, и каждый звукъ въ немъ падалъ кругло и коротко, съ особенной законченностью. Въ саду у кадетскаго корпуса кричали вороны и крикъ ихъ былъ уже по-весеннему громкій и хриплый, воробьи стаями носились, усыпая сренькими маленькими комочками голыя втви деревьевъ и вдругъ неожиданно срывались съ пискомъ и гамомъ и уносились куда-то.

Небо висло срое, облачное, низкое, но и въ немъ было уже предчувствіе недалекой весны — и отъ этого на душ становилось мягко и прозрачно и все тяжелое, непріятное начинало казаться мелкимъ и неважнымъ.

Уже поворачивая въ ту улицу, гд стоялъ губернаторскій домъ, Блозеровъ встртилъ Ветлугину. Она была въ большой шляп съ перьями, въ синемъ костюм и съ большой муфтой.

— Мой Богъ, кого я вижу?!.— длая большіе глаза и подымая правильно нарисованныя брови, вскрикнула она, — я васъ сто лтъ не видла!.. Но послушайте, Георгій Владиміровичъ, какая прелесть ваша жена, Боже мой!.. Я очарована ею — такъ молода, изящна… Мой Богъ — я передъ ней кажусь старухой!.. Я прямо влюблена въ нее, клянусь вамъ — и что вы ее держите никому не показываете? Это преступленіе, я знаю васъ, вы сатрапъ…

— Почему именно сатрапъ?— улыбнулся Блозеровъ,— я ее не держу, она сама сидитъ дома… А вы по прежнему блистаете? Такъ, такъ,— продолжалъ онъ, осматривая ее немного смлымъ взглядомъ,— одобряю и хвалю…

— Оставьте глупости, у васъ такая жена, что мн стыдно передъ нею…

— Это не мшаетъ мн видть прекрасное… Куда вы такъ стремитесь?

— Не мшаетъ? Скажите…— протянула Ветлугина, щуря глаза и слегка выпячивая впередъ губы, — это новость… Я иду къ Саганевымъ, повидать эту прелестную Женичку… Ахъ, что за восторгъ, еслибы знали… Вы мужчины просто глупы, что не замчаете такой прелести!.. Хороша, какъ ангельчикъ, и притомъ наив-но-ость, Богъ мой, просто умилительно! Сегодня будете на концерт? И Людмила Федоровна? Ну, тащите же ее, что она сидитъ дома?.. Нтъ, это вы ее не пускаете, ревнивецъ, я знаю, знаю, пожалуйста, не оправдывайтесь!.. Потомъ къ Мятлецовымъ, значитъ, встртимся. Положимъ, для васъ это не интересно — я для васъ не существую…

— Совершенно напрасно, именно за вами я сегодня и буду ухаживать.

— Скажите… Какъ это говорится — откуда сіе, или что-то въ этомъ род.

— Я повторяю, что не могу оставаться равнодушнымъ къ… къ…

— Да-а? О, Богъ мой, это становится любопытнымъ!.. Посмотримъ, посмотримъ — ‘у васъ есть что предъявить’…— болтала она и вдругъ сдлала видъ, что спохватилась.

— А-гм, гм…— значительно, намекая на что-то, чего не понимали ни онъ, ни она, покрутилъ блокурый усъ Блозеровъ,— сегодняшній день будетъ днемъ славнаго турнира

— Значить, увидимся, отлично, вы меня заинтересовали, это любопытно, любопытно… А вы сюда — Богъ мой, на правежъ? Кажется, такъ это называлось встарь?

— Да, что подлаешь? На томъ стоимъ!..— какъ недавно подрядчикъ, вздохнулъ Блозеровъ.

— Мн жаль васъ, бдненькій!.. Нате вамъ руку на счастье, цлуйте…

Они разошлись и Блозеровъ нкоторое время еще смотрлъ ей вслдъ съ забытой улыбкой на губахъ. Потомъ вздохнулъ, какъ ученикъ, которому снова приходится приниматься за надовшій урокъ, и пошелъ къ губернаторскому дому.

У губернатора Блозеровъ пробылъ недолго. Высокій красивый князь, котораго Блозеровъ, еще будучи правовдомъ, не разъ встрчалъ на большихъ вечерахъ своей покойной бабки, о чемъ — Блозеровъ въ этомъ не сомнвался — князь прекрасно помнилъ, принялъ его, стоя въ пустомъ и холодномъ пріемномъ зал съ пыльными занавсками и разставленными вдоль стнъ блыми, полупившимся стульями.

Губернаторъ много говорилъ о значеніи печати, о томъ, что въ настоящее время наблюдается колебаніе умовъ не только въ масс, но и въ привилегированныхъ классахъ, призванныхъ самыхъ рожденіемъ въ извстной сред быть у кормила страны, — и въ этомъ намек было скрытое оскорбленіе.

Губернаторъ могъ однимъ словомъ закрыть газету, причинить кучу непріятностей, лично Блозерову доставить много досадныхъ хлопотъ, начиная съ обвиненій въ нетактичности, которыя посыпятся на него посл закрытія, и кончая полнымъ крахомъ его матеріальнаго равновсія. Говоря съ нимъ, приходилось молча глотать дерзости, которыя князь высказывалъ каждый разъ. И каждый разъ, возвращаясь изъ губернаторскаго дома, Блозеровъ съ особой остротой чувствовалъ ту перемну положенія, которая произошла съ нимъ и укрпилась, какъ признанный всми фактъ, посл женитьбы.

— Н-да, плохо, плохо,— бормоталъ онъ, возвращаясь, подавленный злымъ и нехорошимъ стыдомъ за все то, что ему пришлось выслушать молча, въ то время, какъ надо было оборвать князя, сказать ему дерзость, выйти вонъ, можетъ быть, оскорбить еще сильне,— очень плохо!..

На улиц по прежнему кричали вороны, звенли капли, и на тротуарахъ стояли большія лужи, неожиданно бившія въ глаза отраженіемъ солнца. Снгъ тамъ, гд была большая зда, потемнлъ и мстами образовались глубокіе ухабы, въ которыхъ сани со стукомъ ныряли, а сдоки быстро, какъ куклы, наклонялись впередъ и откидывались назадъ, и дамы вскрикивали, прижимали муфты къ груди и шляпки ихъ мотались изъ стороны въ сторону.

Уже возл дома встртилась похоронная процессія, торжественная и пышная, впереди шелъ архіерейскій хоръ въ синихъ камзолахъ съ отороченными золотымъ позументомъ длинными рукавами и, когда онъ не плъ, слышно было, какъ гремятъ пустымъ желзнымъ звукомъ металлическіе внки, качавшіеся вверху катафалка.

Человкъ въ ватномъ пальто съ поднятымъ бархатнымъ воротникомъ и съ синими, давно не бритыми щеками, поворачивался лицомъ къ хору, нкоторое время шелъ задомъ’ оступаясь въ ухабы, и совтовался тоненькимъ голосомъ:

— До-ля-фа-а-а!..

И вдругъ мягко, съ наростающимъ подъемомъ, такъ чисто и жутко, что по спин шли мурашки, покрывая вс звуки улицы, колеблющейся волной разливался стройный аккордъ голосовъ, понижался, опять усиливался и взывалъ о вчной памяти къ низкому, срому небу, къ снимавшимъ шапки встрчнымъ людямъ, къ далекой, прекрасной весн…

За гробомъ, разливаясь на тротуары, растягиваясь и сжимаясь во время остановокъ, шла черная толпа, оглядывала встрчныхъ, переговаривалась, съ любопытствомъ заглядывала въ окна домовъ, мимо которыхъ двигалась процессія.

Блозеровъ спросилъ: кого хоронятъ? И высокій господинъ въ сдой бобровой шапк съ такимъ же воротникомъ на просторной шуб, серьезно отвтилъ:

— Вдову коммерціи совтника Анну Ефремовну Сняткину на мсто вчнаго упокоенія провожаютъ…

Блозеровъ пропустилъ мимо толпу, кивнулъ мелькнувшему въ ней Вас Блому, очевидно, вышагивающему замтку въ пятнадцать строкъ, и пошелъ домой.

VI.

Савельичъ не кончилъ семинаріи, исключенный за бунтъ изъ-за малаго количества и сквернаго качества гречневой каши, подававшейся воспитанникамъ.

Посл этого онъ служилъ псаломщикомъ и однажды ему случилось написать маленькую замтку о положеніи низшихъ чиновъ клира. Съ тхъ поръ Савельичъ бросилъ мсто псаломщика и сначала работалъ какъ репортеръ, потомъ завдывалъ хроникой, потомъ Блозеровъ взялъ его секретаремъ.

Это былъ странный человкъ, съ такимъ сумбуромъ въ голов, что трудно было понять, какъ онъ не сошелъ съ ума.

Движеніе, предшествовавшее девятьсотъ пятому году, такъ же, какъ самый подъемъ его, внесли въ жизнь этого человка рзкій переломъ.

То, къ чему многіе двигались сложной подготовкой мысли и тщательной книжной провркой, встало передъ нимъ неожиданно, когда другіе проходили многіе этапы, сомнваясь и вруя, вглядываясь въ жизнь и вынося изъ нея опытъ,— Савельичъ сдлалъ прыжокъ, съ огромнымъ усиліемъ, отъ котораго не спалъ по ночамъ, и въ жизни его образовался провалъ, вносившій въ понятія невообразимую путаницу. Онъ иногда восторгался, развивая идеи, извстныя гимназисту третьяго класса, надодая всмъ своими открытіями, смясь радостнымъ, задыхающимся смхомъ, и въ то же время поражалъ детальнымъ знакомствомъ съ какимъ-нибудь вопросомъ, извстнымъ только спеціалисту.

Когда Блозеровъ всталъ отъ послобденнаго сна и, шаркая туфлями, расправляя смявшіеся усы, вошелъ въ редакціонную, Савельичъ поднялъ голову отъ стола, положилъ перо, которымъ выправлялъ присланную корреспонденцію, и сказалъ:

— Нынче хоронили вдову коммерціи совтника Сняткину. Плъ архіерейскій хоръ и протоіерей Цвтаевъ сказалъ прочувствованное слово. Годы долгаго труда и полезной дятельности…

— Въ чемъ же полезная дятельность этой купчихи изъ Островскаго?— звая, спросилъ Блозеровъ и хрустнулъ пальцами,— въ томъ, что она по субботамъ ходила въ баню по воскресеньямъ ла пироги съ осетриной и все время посл мужа жила съ собственнымъ кучеромъ?

Онъ слъ къ столу, повертлъ въ рукахъ конвертъ съ бланкомъ представительства пишущихъ машинъ и отложилъ его въ сторону.

— О покойныхъ такъ нельзя говорить, это грхъ,— отвтилъ Савельичъ.— А хоронили ее хорошо, дай Богъ каждому! Это результатъ полезной дятельности ея мужа. Онъ много длалъ добра, жертвовалъ на благотворительность и по смерти отказалъ большой капиталъ на украшеніе родного города. А былъ пастухомъ, когда пришелъ туда.

— Савельичъ, не говорите глупостей!— поморщился Блозеровъ и опять звнулъ широко и тоскливо.

У него сегодня вышла непріятность съ женой изъ-за концерта музыкальнаго общества и болтовня Савельича его раздражала.

— Это не глупости,— возразилъ Савельичъ — человка, сдлавшаго столько добра своему городу, надо уважать.

— Вотъ если бы онъ построилъ гимназію, которой въ его город до сихъ поръ нтъ, и родители должны помщать дтей въ дрянные пансіоны, или провелъ хоть водокачку, чтобъ зимою бабы не валялись съ ведрами съ обледенвшей, горы — другое дло…

Савельичъ подумалъ, взялся за перо и сказалъ,

— Съ вами нельзя разговаривать, вы постоянно противорчите…

— А вы хотли бы, чтобъ я соглашался со всякими глупостями, которыя вы выдумываете?.. А-а-а-хах-хха-а-а!!..

У Блозерова съ женой произошло то, что обычно принято называть сценами.

Когда сегодня онъ просилъ ее пойти въ концертъ и потомъ къ Мятлецовымъ на вечеръ, Людмила Федоровна долго отказывалась, онъ разсердился и, хмуря выпуклые свтлые глаза, сказалъ, что не можетъ понять ея упрямства.

Это слово, такъ же, какъ непониманіе истинныхъ причинъ ея отказа, было ей больно и она насмшливо-горькимъ голосомъ отвтила:

— Я не знаю, зачмъ я нужна теб и всмъ имъ? Я не пою, не декламирую, никакими талантами не обладаю, тамъ, гд ты бываешь, нтъ даже порядочнаго отношенія къ женщин. Если не желаешь быть любовницей одного или всхъ поочередно, теб нтъ мста среди общаго веселья… Еслибъ я была артисткой, играла на роял, что ли — а то вдь кром флирта ничего не остается!..

— Я не разъ предлагалъ теб заняться своимъ голосомъ, ты очень мило пла когда-то… Или или на драматическіе курсы, что ли — въ теб могутъ быть данныя…

— По одному тому, какимъ тономъ ты говоришь, я вижу, какъ ты относяшься къ этому…

— Мое отношеніе не играетъ роли…

Въ концертъ Блозеровъ пошелъ одинъ. Передъ его уходомъ въ переднюю вышла Людмила Федоровна и остановилась въ дверяхъ. У нея разболлась голова, она перевязала ее полотенцемъ и отъ этого у нея былъ видъ больной.

— Гога, прости, я, можетъ быть, виновата передъ тобой,— проговорила она слабымъ голосомъ — не сердись на меня!.. Мн такъ тяжело, такъ тяжело…

— Дтка, кто же сердится на тебя,— помилуй!..

Онъ обнялъ ее и ему стало жаль, что онъ будетъ на концерт, а она одна сидть съ головной болью въ пустынной, замершей въ тишин комнат.

Она что-то прошептала и онъ наклонился къ ней:

— Что такое?

— Только ты не ходи больше никуда… Приходи домой, я буду ждать… Не пойдешь?

— Ну, куда я пойду… сразу и домой!.. Милая моя…

— Я думала, ты къ Мятлецовымъ собираешься… Смотри, не ходи! Мн такъ тяжело…

Она не сказала, что тяжело,— что онъ пойдетъ къ Мятлецовымъ или что она останется одна — и онъ не спросилъ ее.

— Оставь, пожалуйста, ну что въ самомъ дл, — говорилъ онъ, цлуя холодную еще, чуть-чуть влажную отъ недавнихъ слезъ щеку:— ложась пораньше, теб надо заснуть!..

Концерты музыкальнаго общества устраивались въ зал Дворянскаго собранія.

Т, что называли себя мстной интеллигенціей, составили любительскій оркестръ, гд первыми скрипками были учитель нмецкаго языка и наиболе полезный для оркестра зубной врачъ еврей, къ которому вс относились снисходительно и терпли его только потому, что онъ дйствительно былъ необходимъ. Аптекарь, нотаріусъ и акцизный чиновникъ съ такими длинными усами, что они мшали ему играть, вторили, въ каждомъ концерт можно было видть молодого, жизнерадостнаго офицера, въ мундир, подпоясанномъ блымъ кушакомъ, сидвшаго на самомъ краю съ лвой стороны и пользовавшагося этимъ, чтобы во время паузъ улыбаться знакомымъ барышнямъ. Онъ игралъ на пиколо-флейт и этотъ инструментъ выступалъ рдко, но смотрть на него, когда онъ игралъ, было наслажденіемъ. Онъ такъ изгибался въ своемъ коротенькомъ мундирчик, такъ непринужденно отставлялъ въ сторону руки съ маленькой флейточкой и такъ оглушительно свистлъ, успвая въ то же время улыбаться и подмигивать глазами любующимся имъ барышнямъ, что Блозеровъ, не смотря на скверное настроеніе, развеселился.

Какъ знаютъ другъ про друга все въ провинціи — онъ зналъ, что у этого молоденькаго офицерика пять человкъ дтей, вся семья существуетъ на скромное жалованіе армейскаго поручика, такъ же, какъ зналъ, что когда его спрашивали — какъ онъ можетъ существовать, и выражали удивленіе его храбрости — имть такую семью въ то время, когда мясо дорожаетъ чуть не каждымъ днемъ, къ квартирамъ не подступиться, яйца уже по 35 коп. десятокъ, а масло доходитъ до 50 — онъ съ неизмнявшеи ему никогда веселостью отвчалъ:

— Ничего, у моей матери было девять человкъ такихъ болвановъ и грошевая пенсія, а ничего, вс выросли!..

И любезно шаркалъ лакированными сапогами, какъ будто въ этомъ движеніи черпалъ свою безумную смлость.

Сидя въ послднемъ ряду большого зала и поджидая запоздавшую Ветлугину, Блозеровъ разсматривалъ любителей-музыкантовъ и едва удерживался отъ улыбки. Ему необычайно нравился господинъ, игравшій на контрабас. Это былъ величественный старикъ, съ лицомъ императора австрійскаго Франца-Іосифа, какъ его изображаютъ обыкновенно на портретахъ, дергавшій своимъ короткимъ, толстымъ какъ кнутъ смычкомъ небрежно и съ достоинствомъ. Контрабасъ, на которомъ онъ игралъ, былъ какой-то особенный — каждый разъ, какъ похожій на Франца-Іосифа господинъ касался его смычкомъ, онъ вдругъ рявкалъ такъ неожиданно громко, что капельмейстеръ, извстный въ город подъ чуть-чуть ироническимъ званіемъ маэстро, робко косился въ его сторону, очевидно, боясь какъ самого контрабаса, такъ и играющаго на немъ короткимъ кнутомъ старичка.

Играли вещи громогласныя, отъ которыхъ у присутствующихъ гудло въ голов, глаза длались круглыми и посл окончанія каждой вещи всмъ хотлось съ изумленіемъ покачать головой и сказать:

— Однако!..

Во второмъ отдленіи обычно выступали пвцы. Всегда Мятлецова, ‘душа’ музыкальнаго общества, очень полная, необычайно подвижная и суетливая дама, и кто-нибудь изъ выписанныхъ ею пвцовъ изъ Петербурга, въ большинств случаевъ учениковъ профессора, у котораго Мятлецова лтъ двадцать тому назадъ училась.

Въ антракт между отдленіями, чопорная, разряженная, пахнущая духами, потомъ, пудрой и еще чмъ-то, всегда сопутствующимъ большой толп, публика вставала съ мстъ, жужжала, моталась по полуосвщеннымъ коридорамъ, сплетничала, причемъ дамы осторожно цловались при встрч, оглядывали одна другую, хвастались костюмами и замчали передланныя платья, выкрашенныя блузки, домашняго производства прически, какую-нибудь новую появившуюся вещицу врод браслета или брошки и шопотомъ передавали другъ другу происхожденіе ихъ.

Ветлугина пришла, когда второе отдленіе уже началось и оркестръ, потрясая стны и заставляя слушавшихъ жмуриться, игралъ какую-то фантазію.

Блозеровъ сидлъ въ послднемъ ряду и вдругъ рядомъ съ собой услышалъ свистъ шелка, смутное движеніе — и, оглянувшись, увидлъ Ветлугину въ голубомъ плать, съ открытой шеей и съ сверкающими возбужденными глазами.

Онъ окинулъ ее взглядомъ, замтилъ костюмъ, подчеркивающій ея черные волосы и синіе глаза, увидлъ коралловую змйку, охватывающую голую шею такимъ образомъ, что сверкающая рубиновыми глазками головка змйки лежала въ ямк у ключицъ, и одобрительно хмыкнулъ.

— Послушайте, милйшій редакторъ, — шептала между тмъ Ветлугина, вертясь на мст и оглядываясь во вс стороны,— что это вы забрались чортъ знаетъ куда — какъ нашъ чудесный Саганевъ говоритъ — къ самымъ чертямъ собачьимъ? Можно было бы ссть поближе!

Она оправила платье, кому-то улыбнулась, слегка приложивъ лорнетъ къ глазамъ, кому-то кивнула и была похожа на яркую, веселую птицу, кокетливо усвшуюся на втк, одновременно и оправляющую свои перья, и оглядывающуюся кругомъ, и чиликающую.

— Вы ничего не понимаете, а еще писательша,— такъ же шопотомъ отвчалъ Блозеровъ — вдь это самый лучшій тонъ. Самые настоящіе любители музыки — посмотрите вонъ аристократія — весь крестьянскій банкъ въ полномъ состав своихъ двунадесяти членовъ съ женами и любовницами сидитъ въ послднихъ рядахъ… Это даетъ право потомъ длать снисходительное лицо и говорить съ видомъ знатока: мы, знаете, подальше сли, мдные инструменты такъ рзко звучатъ, притомъ скрипки пвуче именно отсюда, а деревянные боле сливаются въ ансамбль…

— Не знаю, но вы, кажется, чепуху говорите: ансамбль, кажется, бываетъ на сцен, а не въ оркестр, — перебила его Ветлугина и вдругъ сморщилась и вскрикнула подавленнымъ голосомъ:— Боже мой, это что же такое?!.

— А это контрабасъ — вонъ старичокъ, похожій на Франца-Іосифа,— успокоилъ ее Блозеровъ,— серьезно играетъ!..

Оркестръ кончалъ пьесу и Францъ-Іосифъ энергично дернулъ своимъ кнутомъ, должно быть, навралъ, потому что маэстро скорчился за пультомъ и палочка его чуть не выпала изъ рукъ, но старичокъ не смутился, рявкнулъ еще разъ и побдоносно оглянулся.

— Н-да, дйствительно!..— шептала Ветлугина,— но этого я не ожидала… Я думала, что съумю опоздать, и не угадала… Это ужь благодарю васъ,— продолжала она въ то время, какъ на эстраду, затянутую краснымъ, блымъ и синимъ ситцемъ, вышла Мятлецова, — это ужь называется не везетъ…

Мятлецова вышла въ розовомъ открытомъ плать, сильно стянутая корсетомъ, отчего ея жирная, колыхающаяся грудь выпирала подъ самый подбородокъ (Ветлугина увряла, что она даже сдвинулась на сторону). Семнадцать лтъ тому назадъ она пла на частной сцен. Съ тхъ поръ она родила пятерыхъ дтей, сильно пополнла, пережила много тяжелаго и больного, но все еще продолжала пть, выступая на концертахъ, которые сама устраивала, и угощая своимъ пніемъ гостей у себя на журфиксахъ.

У нея былъ сопрано, настолько сильный, что она называла его чисто сценическимъ, но это было лтъ десять тому назадъ. Теперь же у нея если что-либо и осталось, то нкоторое умніе владть голосомъ и низкія, не требующія напряженія ноты, но пла она, какъ нарочно, всегда вещи съ такими подъемами голоса, что, когда брала ноту, у слушающаго въ ушахъ что-то щелкало, какъ въ приложенной къ уху слишкомъ близко телефонной трубк и, морщась отъ боли, онъ слышалъ безконечное щелканье:

— Покъ-покъ-покъ-покъ!!!…

Она была дочь крупнаго государственнаго дятеля, но вышла замужъ за акцизнаго чиновника и губернскій beaumonds относился къ ней двойственно — не признавая ее, но и не отталкивая.

Вице-губернаторъ, управляющій государственнымъ банкомъ, предводитель дворянства — иногда бывали у нея на журфиксахъ, но къ себ не звали и это доставляло ей не мало огорченій.

Чтобы показать, что она дама изъ общества, она всегда въ свой репертуаръ включала какую-то пьеску съ французскими словами, щеголяя произношеніемъ, нечистымъ р и выразительностью.

Теперь она тоже запла ее, но можно было разобрать только первое слово, все же остальное тонуло въ высокомъ, щелкающемъ по барабанной перепонк, напряженномъ звук.

— L’amour — покъ, покъ, покъ!.. L’amou-ou-ou-r — неслось по зал, и всмъ было неловко и почему-то совстно, можетъ быть оттого, что полная, съ подпирающимъ подбородокъ бюстомъ, немолодая женщина то наклонялась впередъ всмъ тломъ и стремилась въ высь, и ротъ у нея напоминалъ почему-то уточку, то вдругъ отступала и, закатывая глаза, такъ что видны были одни блки, длала движеніе, похожее на реверансъ…

— Нтъ, это меня судьба преслдуетъ,— болтала между тмъ Ветлугина, охорашиваясь и подбираясь, — только что съ мужемъ поругалась, теперь опоздать не угадала!.. Вдь она будетъ часъ цлый пть, а эти дураки хлопать, чтобы показать, что они тоже цнятъ произношеніе, хотя девять десятыхъ по-французски знаетъ только пардонъ и мерси…

Она обычно говорила немного вульгарнымъ языкомъ, не выбирая выраженій, и свои словечки произносила съ такимъ же видомъ, какъ только что научившійся курить гимназистъ бранится. Мужчинамъ это нравилось и порою они.нарочно вызывали на такой разговоръ, гд она давала волю своему языку.

— Терпть не могу этой бабищи,— говорила она, когда Мятлецова вышла на апплодисменты. и опять запла,— вы, кажется, хороши съ ней?

— Я состою въ пріятеляхъ съ ея мужемъ…

— Ахъ, съ этимъ лукавымъ Талейраномъ!.. Изумительный человкъ, хотя забавный… Настоящій мужъ знаменитости! Вчно тонко похваливаетъ, льститъ и улыбается, какъ котъ, только что съвшій кусокъ сала. Но ужинъ у нихъ всегда хорошій…

Въ заключеніе концерта пли дуэтъ. Прізжій басъ, глухой и раскатистый, какъ будто онъ плъ въ трубу колодца, тощій и высокій, съ выпирающимъ кадыкомъ, глушилъ своимъ голосомъ, какъ огромной дубинкой, а Мятлецова заливалась высочайшими нотами и похоже было, что она хочетъ этими нотами устроить всмъ прободеніе барабанной перепонки. И чмъ страшне потрясалъ воздухъ басъ, шевеля своимъ огромнымъ кадыкомъ, такъ что на него страшно было смотрть, тмъ изступленне надсдалась она, вонзаясь острыми, пронзительными нотами, какъ какимъ-то штопоромъ въ уши любителей музыки.

— Фу-у, слава теб Господи, кончилась эта грязная исторія!..— облегченно вздыхала Ветлугина, спускаясь по лстниц въ прихожую,— можно сказать, доставили удовольствіе публик, люби ихъ. Богъ!..

Они пріхали къ Мятлецовымъ, когда хозяевъ еще не было, но гости уже начали собираться. Помогая Ветлугиной раздться, Блозеровъ вспомнилъ, что общалъ жен не зазжать никуда, и болзненно поморщился.

‘— Ну, ничего,— успокоилъ онъ себя — я посижу немного, потомъ незамтно исчезну… Ужинать не останусь’.

Въ гостиной сидли и ходили собиравшіеся на журфиксъ гости — почти исключительно дамы, такъ какъ мужчины курили въ кабинет. Шестнадцатилтняя дочь хозяевъ, недавно надвшая длинное платье, въ которомъ она чувствовала себя не совсмъ ловко, пыталась занимать гостей, переходя отъ одной дамы къ другой.

У нея былъ унылый длинный носъ, выпуклые бараньи глаза и, когда она говорила, то голову держала низко потуплённой и смотрла исподлобья съ такимъ выраженіемъ, какъ будто ее разъ и навсегда кто-то обидлъ. Она еще училась въ патріотическомъ институт и по привычк шарила рукой во время разговора тамъ, гд долженъ быть, передникъ, краснла, конфузилась и вспоминала все, чему учила ее мать.

Ей запрещалось говорить скучно, вмсто ‘скуплю’, слдили затмъ, чтобы слова ‘роскошный’, ‘ароматъ’, ‘рояль’ и проч.— она выговаривала чисто, напирая на о и ни въ какомъ случа не произнося его какъ а, и она все время боялась какъ-нибудь ошибиться и вспыхивала.

— Ну что же ты, милочка, по прежнему дома?— говорила Ветлугина, здороваясь съ ней, — отчего же не въ институт?

— У насъ тамъ скарлатина, занятій нтъ, я осталась дома… Къ тому же я беру уроки на рояли…— чуть-чуть присдая, отвчала Дора,— ее звали въ память бабушки Дарьей, и такъ сокращали имя,— ахъ, что это у васъ?— указала она на змйку на ше Ветлугиной,— какъ красиво…

— Это изъ Италіи мн сестра прислала, милая вещица… Здсь есть надпись по-итальянски, только ты не поймешь…

— Ахъ, я такъ давно хочу учиться по-итальянски…— воскликнула Дора, твердо памятуя приказанія матери,— это такой гармоничный языкъ…

Самъ Мятлецовъ пріхалъ раньше жены и спокойно, скромно улыбаясь, обошелъ всхъ гостей и всмъ сказалъ какую-нибудь любезность.

Онъ былъ очень любезенъ, любилъ длать пріятные сюрпризы. И, прізжая изъ Петербурга, куда часто здилъ, привозилъ дтямъ игрушки, жен какую-нибудь сумку или бездлушку, знакомымъ разные пустяки врод бензиновой зажигательницы, или эмалевыхъ запонокъ, или брелока. И преподносилъ эти сюрпризы онъ по-особенному мило, то незамтно оставляя ихъ въ дом знакомаго, то присылая огромный конвертъ, въ которомъ былъ заключенъ еще конвертъ, потомъ еще — меньшаго размра, и еще, и еще, пока, наконецъ, въ крохотномъ конвертик, какіе употребляются для дамскихъ визитныхъ карточекъ, не оказывалась похожая на папироску зажигательница. И при встрч, если ему напоминали и говорили объ этомъ, онъ улыбался замкнутой улыбкой и старался сдлать удивленные глаза:

— Позвольте, но при чемъ здсь я? Я ничего не посылалъ, что вы!..

Онъ ухаживалъ за своей женой, какъ будто все время извиняясь въ томъ, что она, дочь государственнаго человка, вышла за него замужъ, боялся, чтобъ кто-нибудь не обидлъ ее, что ему самому не мшало измнять ей и это создавало въ ихъ жизни безконечныя драмы, чтобы ей не брякнули объ ея пніи что-нибудь непріятное, онъ время отъ времени заговаривалъ о немъ со всми и, любезно улыбаясь, говорилъ:

— Не правда ли, какіе успхи сдлала Евгенія Николаевна? У ней появилась такая экспрессія, столько чувства…

И, наклоняясь такъ, чтобы другіе не могли! слышать, добавлялъ:

— Между нами говоря — въ этомъ участвовалъ немного и я!.. Она при мн три раза пропла эту вещицу и я сдлалъ ей нкоторыя указанія…

Пока Дора занимала дамъ и показывала всмъ поочередно какой-то конвертъ съ красной печатью, Блозеровъ прислъ на низенькомъ пуф сзади Ветлугиной.

— Ну-съ, милйшій редакторъ, вы что же за мной не ухаживаете, какъ общались?— заговорила Ветлугина,— я-то мечтала…

— Я собираюсь… Но я боюсь, что у меня не хватитъ для этого времени — я думаю убжать отсюда скоро…

— Ну объ этомъ вы не смйте говорить, я васъ не отпущу — что жь, я даромъ одвалась, причесывалась?

— Если это все для меня, то я очень польщенъ…

— Вамъ нравится?— она посмотрла на него черезъ плечо, играя лорнетомъ на длинной золотой цпи.

— Очень. И эта змйка, спрятавшая свою голову такъ уютно… Ей можно позавидовать…

— Скажите… Вотъ отъ васъ не ожидала… Впрочемъ, въ тихомъ омут…

— Разв я такъ тихъ и глубокъ?..

Подошла Дора и какъ-то сбоку, изъ-подъ полы, какъ продавцы краденаго свои вещи, показала Ветлугиной конвертъ съ красной печатью.

— Какъ странно, — говорила она, глядя исподлобья обиженными глазами,— мы получили сегодня отъ кузена Бориса письмо… Онъ студентъ, такой лвый, участвовалъ въ движеніи и вмст съ тмъ смотрите — на печати гербъ… Это нашъ родовой гербъ, Мотоловыхъ…

— Вашъ родовой гербъ Мятлецовскій,— сказалъ Блозеровъ.

— Ахъ, я говорю про маминъ… Рука въ рыцарскомъ облаченіи съ мечемъ и голова козла…

Пріхала сама Мятлецова и сразу наполнила всю комнату своимъ суетливымъ движеніемъ, громкимъ голосомъ, вопросами, на которые не дожидалась отвта.

— Ужасно устала, столько хлопотъ и потомъ пть!.. Я убдилась, что лто мн пошло на пользу, я занималась два мсяца и теперь голосъ звучитъ, какъ семь лтъ тому назадъ…

— Какъ разстроенная балалайка,— шепнула Ветлугина — мн не хочется уходить отсюда, между тмъ вс дамы собрались тамъ, въ будуар,— она подчеркнула въ будуар, потому что это была маленькая комнатка, въ которой въ обычное время едва помщались дв кровати, теперь унесенныя куда-то.

— А вы плюньте и не ходите,— впадая въ ея обычный тонъ, отвчалъ Блозеровъ.

— Рада бы, да не позволятъ…

Часть дамъ собралась въ будуар. Здсь былъ цвтъ журъ-фикса, жена акцизнаго ревизора, жена воинскаго начальника, жена отставного генерала, и еще дв дамы съ сухими желтыми лицами. Говорила жена ревизора, очевидно, руководившая бесдой, а жена воинскаго начальника соглашалась и поддакивала.

Вошла хозяйка и, едва умщаясь въ маленькомъ кресл, сла въ середин.

— Какъ странно! сейчасъ говорила съ нашимъ милымъ маэстро… Онъ обожаетъ цыганское пніе и говоритъ, что въ немъ что-то есть… Я не могу слушать такого завыванія, для этого надо быть просто музыкально невоспитанной… Это точно такъ же, какъ эта модная знаменитость,— она назвала имя популярной пвицы русскихъ псенъ,— какая-то кухня — нтъ ни пріема, ни школы… Когда она прізжала, я не пошла на концертъ, былъ весь городъ, а я сказала, что я не пойду, и не пошла… Имла я право сдлать это?— обратилась она къ молчаливо сидвшей дам.

Та издала неопредленный звукъ и закашлялась.

— Какой голосъ! ахъ, какой голосъ!..— подымая глаза, какъ во время пнія, говорила хозяйка,— божественный голосъ…

Она говорила про выступавшаго нынче пвца, но вс не сразу поняли это.

— Такіе голоса могутъ быть только у Кренделева… Онъ занимается только съ исключительно талантливыми… Когда я у него училась…

Прізжій пвецъ былъ тоже на журъ-фикс. За нимъ ухаживали поперемнно хозяинъ и чиновникъ особыхъ порученій при губернатор, извстный всему городу подъ названіемъ старшаго Аякса, такъ какъ ихъ было два брата-близнеца, поразительно похожихъ. Они были дтьми священника, учились въ семинаріи, бгали босыми по улицамъ и ловили силками воробьевъ на огородахъ. Но теперь оба одвались съ щеголеватостью приказчиковъ изъ парфюмерной лавки, ходили всегда въ перчаткахъ и старшій побывалъ заграницей. Изъ этого путешествія онъ вынесъ только два впечатлнія: то, что французы при встрчахъ съ дамой говорятъ не ‘bon jour, madame’, а только произносятъ, нсколько растягивая первый слогъ, ‘ma-adame’, и то, что онъ въ Париж лъ лягушекъ. Съ этимъ послднимъ событіемъ онъ приставалъ по десяти разъ ршительно ко всмъ, и, когда кто-нибудь упоминалъ фамилію Аяксовъ, всегда спрашивали:

— Это который — тотъ, что, лягушекъ лъ?

Теперь онъ стоялъ передъ басомъ и говорилъ о томъ же.

— Парижъ…— онъ прикрывалъ немного глаза — удивительный городъ!.. Представьте, я тамъ лъ настоящихъ лягушекъ… Да, да, увряю васъ, очень вкусно…

— Да? Акхм…— крякалъ басъ и такъ громко, что вс оглядывались на него.

Вошла Мятлецова, остановилась у піанино и, оправляя платье, ждала, когда жена воинскаго начальника сядетъ къ клавіатур.

Она запла опять французскую псенку и опять слышно было только первое слово, а потомъ въ ушахъ щелкало назойливо и до боли громко.

Ей хлопали, просили еще спть и она пла. Потомъ плъ басъ, потомъ они пли дуэтомъ, а черезъ дв комнаты спавшія дти просыпались, испуганно плакали и нянька ничего не могла подлать съ ними.

— Охъ, чуетъ мое сердце, что и до меня доберутся…— шептала Ветлугина — страсть боюсь!..

— Я первый буду провоцировать, — отвтилъ Блозеровъ.

Посл дуэта вс дйствительно стали просить ее декламировать. Она отказывалась, говорила, что нтъ нотъ, но поты нашлись, и нехотя, какъ бы раздумывая, она подошла къ жен воинскаго начальника.

Вс затихли и молчаніе было долгимъ. Потомъ Ветлугина чуть замтно кивнула головой въ сторону піанино и торжественные, печальные аккорды вступленія разнеслись по комнат.

Изъ кабинета потянулись мужчины, остановились въ дверяхъ и стали слушать, пряча недокуренныя папироски за спину.

Ветлугина подняла голову, широко раскрыла голубые, широкіе отъ черныхъ рсницъ глаза и лицо ея стало скорбнымъ и проникновеннымъ.

… Погасло дневное свтило,

На море синее вечерній палъ туманъ —

Шуми, шуми, послушное втрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океанъ…—

медленно, звучно и сильно говорила она и голосъ странно сплетался съ аккомпаниментомъ, отдлялся отъ него, возвращался снова и тосковалъ.

Блозеровъ закрылъ глаза и вдругъ вспомнилъ, что у него много непріятностей, что положеніе его невозможно, что выхода изъ него почти нтъ и острая, трепещущая боль сжала его сердце.

— Какъ хорошо!— прошепталъ онъ, вслушиваясь въ строгія, кованныя слова,— Боже мой, какъ хорошо!..

… И чувствую — въ очахъ родились слезы вновь,

Душа кипитъ и замираетъ.

Мечта знакомая вокругъ меня летаетъ,

Я вспомнилъ прежнихъ лтъ безумную любовь,

И все, чмъ я страдалъ, и все, что сердцу мило…

— Какъ хорошо!…— шепталъ онъ, чувствуя на глазахъ слезы,— удивительно…

И вс, кажется, почувствовали то же. Вяніе великой тни прошло по комнат, и обыденная пошлость, жизненная мелочность, вся грязь ничтожнаго существованія какъ будто отошла и стала далекой передъ большими, строгими словами поэта.

… Но прежнихъ сердца ранъ,

Глубокихъ ранъ любви ничто не излечило…

Шуми, шуми, послушное втрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океанъ…—

закончила Ветлугина и стала, въ безсиліи опустивъ руки съ потухшими глазами и поникшей головой. И всмъ показалось, что это была не всмъ знакомая Ветлугина, писавшая въ мстной газет злободневные фельетоны и подписывавшаяся ‘Жукъ’, развязная, легкомысленная дамочка, а глубокая, страдающая женщина съ свтлой тоской и неудовлетвореннымъ исканіемъ скорбнаго сердца.

Блозеровъ всталъ и, подавляя вздохъ, пошелъ къ ней. Кругомъ зашумли, заговорили, чья-то рука просунулась подъ его локоть и, оглянувшись, онъ увидлъ хозяина.

— Каковъ бабецъ, а?— шопотомъ, кивая на Ветлугину, сказалъ тотъ.

— Н-да,— не зная, что отвтить на это, отозвался Блозеровъ.

— То-то, батюшка мой!..

Мятлецовъ постоялъ еще, не выпуская руки Георгія Владиміровича. Онъ былъ довольно близокъ съ нимъ, и нельзя было понять почему: потому ли, что Блозеровъ былъ хорошей семьи, принадлежалъ когда-то къ ‘обществу’, или потому, что онъ редакторъ прогрессивной газеты и представитель новаго направленія, передъ которымъ акцизный чиновникъ какъ будто заигрывалъ.

— Что значитъ искуство!— говорилъ Мятлецовъ, видя, что Блозеровъ ничмъ не отозвался на его слова, — даже эти монстры изъ союза русскаго народа и тхъ пробрало… Чьи, бишь, это стихи?

Отъ стиховъ и отъ музыки Блозеровъ слегка разволновался и ему казалось, что онъ потерялъ въ жизни что-то очень большое и очень важное. И, когда вспомнилъ свое намреніе уйти, не дожидаясь ужина, внутренне махнулъ рукой и сказалъ себ:

— Все равно!..

За ужиномъ онъ сидлъ рядомъ съ Ветлугиной, подливалъ ей вина и самъ пилъ много и говорилъ ей о томъ, какъ она хорошо декламируетъ.

Ветлугина посматривала на него сбоку, смялась, часто чокалась съ нимъ и дразнила его:

— Разв? Я думала, что вы заснули, когда я читала!

— Не можетъ быть — скажите пожалуста! Откуда сіе?..

А, когда онъ уврялъ ее, она махала рукой и отвчала.

— Можетъ быть, и правду вы говорите, только все это совершенно ни къ чему! Разв вамъ это нужно? Оставьте пожалуйста, будемъ откровенны, я не двочка и вы не гимназистъ — васъ это ничуть не интересуетъ, а если и интересуетъ, то только какъ соусъ къ вкусному блюду!..

Пили вс много, говорили тосты, въ которыхъ безпощадно льстили другъ другу, поднимали рюмки за здоровье предсдателя музыкальнаго общества, вице-губернатора, и тогда вс шумно вставали съ мстъ и шли чокаться, потомъ за ‘душу общества, его вдохновительницу’. И, когда вставали, грохоча стульями, стуча черенкомъ ножа по тарелк, чтобы добиться вниманія, въ дальней комнат дти испуганно всбрасывались на кроватяхъ и плакали.

Потомъ долго сидли за кофе, пили неимоврное количество ликеровъ, мшая сорта и рюмки, и вице-губернаторъ говорилъ объ аристократизм искусства, а Мятлецовъ наклонялся поочередно ко всмъ гостямъ и шепталъ:

— Какой милый этотъ старикъ, не правда ли? Онъ немножко консервативенъ, но какъ искрененъ…

Укутывая Ветлугину въ широкую шубу и заглядывая въ прятавшееся подъ пной голубыхъ оборокъ театральнаго капора задорное лицо, Блозеровъ шепталъ ей такія вещи, что она боялась, что кто-нибудь услышитъ, и хлопала его по рукамъ.

Онъ много выпилъ за ужиномъ, пилъ съ тмъ же чувствомъ, съ какимъ ршилъ остаться ужинать, и теперь провожалъ Ветлугину домой. На извозчик онъ крпко обнялъ ее за талію и, продолжая болтать неприличный вздоръ, то и дло прикасался руками то къ груди, то къ ногамъ, подъ видомъ того, что она можетъ простудиться, онъ поправлялъ шубу или полость, а она хохотала, заглядывала на него изъ своихъ оборокъ и глаза ея мерцали загадочно и маняще.

Когда извозчикъ уже повернулъ къ дому и видны стали два освщенныхъ окна въ ихъ квартир, Ветлугина сказала:

— Мой образъ и подобіе еще сидитъ… Бдненькій, за женой ухаживаютъ, а онъ и не подозрваетъ!..

Блозеровъ совсмъ осмллъ и въ то время, какъ извозчикъ сворачивалъ къ крыльцу, неожиданно обнялъ Ветлугину за плечи и приникъ къ смющимся губамъ долгимъ, туманящимъ голову, поцлуемъ.

— Сумасшедшій, что вы длаете, вдь тутъ извозчикъ!.. задыхающимся шопотомъ бормотала она, вырываясь изъ его рукъ,— вотъ сумасшедшій!..

Онъ помогъ ей выйти изъ саней, дождался, когда заспанная, со спутанными волосами двчонка отворила дверь, и, поцловавъ на прощанье руку, похалъ назадъ.

Пока онъ халъ, хмель у него прошелъ и осталась только головная боль. Извозчикъ везъ тихо и онъ сердито бранилъ его, и было такое впечатлніе, что именно отъ того, что такъ тихо бжитъ лошадь, у него скверный осадокъ на душ. Когда онъ вспоминалъ концертъ, пніе Мятлецовой, ея ротъ, почему-то напоминавшій уточку, присданія, или похожаго на Франца-Іосифа контрабасиста, или разговоры за столомъ во время ужина, его почти тошнило.

— Чортъ знаетъ что такое!— ворчалъ онъ, брезгливо морщась,— пилъ я слишкомъ много, что ли, или сълъ какую-нибудь дрянь?.. Да позжай ты по-человчески, чортъ тебя побери совсмъ!— кричалъ онъ на извозчика.

Теплая сырая ночь лежала надъ городомъ. Гд-то звенли капли, что-то шуршало, сани часто проваливались въ ухабы. Длинная цпь фонарей уходила впередъ и было странно видть пустую улицу, освщенную такъ ярко. Все спало, все было темно въ закрытыхъ глухими ставнями окнахъ и мертвая печать лежала на слпыхъ домахъ. Гд-то далеко у вокзала свистлъ паровозъ — люди куда-то хали, куда-то спшили, можетъ быть, были счастливы, сидли въ веселыхъ теплыхъ вагонахъ или спокойно спали съ надеждой проснуться въ новомъ мст, увидть новыя лица, услышать новыя слова, а здсь было какъ въ могил и только унылый, длинный свистъ оставленныхъ еще на Зарчьи ночныхъ сторожей разносился въ ночи.

— О-о-о, чтобъ тебя чортъ побралъ совсмъ!..— тоскливо выругался Блозеровъ.

Дома въ подписочной сидла Таиса и что-то писала. Чтобы не идти сразу къ жен, которой надо было или врать, или доставить боль, Георгій Владиміровичъ прислъ возл стола, гд писала Таиса, и закурилъ.

— Н-да, такъ-то, личный секретарь мой, — проговорилъ онъ, пуская дымъ тоненькой струйкой,— видлъ музей раритетовъ!.. Тощища — святыхъ вонъ выноси, просто удавиться можно.

— Зачмъ же вы ходите туда?— спросила Таиса, не переставая писать.

— А куда жь вы здсь пойдете? Нельзя же сидть дома все время, не видть человческаго лица и говорить только о пеленкахъ, редакціонныхъ длахъ и слушать, какъ Савельичъ открываетъ Америки… Или въ клубъ — такъ тамъ игра, кром игры длать нечего…

Онъ докурилъ папиросу, бросилъ ее на полъ и всталъ

— Н-да, плохо, плохо,— бормоталъ онъ начиная ходитъ изъ угла въ уголъ,— скверная исторія!.. Везд темень, мертвечина… Сейчасъ халъ черезъ весь городъ — ни души… Какъ будто вымерли вс — только свистуны уныніе наводятъ… Гд-то далеко есть театръ, музыка, культурное общество, люди говорятъ по-человчески, читаютъ, обмниваются мнніями, длаютъ важное дло, волнуются, вообще живутъ.

— У васъ есть дло, серьезное и имющее общественное значеніе — газета!

— Ахъ газета, оставьте хоть вы это!.. Вдь вы же отлично знаете, что никому эта газета не нужна, что существуетъ она для того, чтобъ нашъ Купонъ могъ пролзть въ представительное собраніе… Самъ онъ, этотъ Купонъ, хамъ самой высшей марки, но онъ умный человкъ и понимаетъ, что по старин воротить нельзя, что теперь одними мшками съ деньгами ничего не сдлаешь и играетъ въ кадета, ищетъ популярности слва и садитъ безвозвратно деньги въ эту дурацкую газету… Общественное дло!

— Зачмъ же вы пошли сюда, если такъ?

— Зачмъ, зачмъ? Чортъ его знаетъ зачмъ? Мн думалось, все же хоть какая-нибудь, да есть тутъ жизнь…

— Ахъ, Таиса Андреевна, еслибъ вы знали, какъ мн тяжело,— вскрикнулъ онъ и хрустнулъ суставами,— еслибъ только знали…

Таиса сняла очки, въ которыхъ она всегда работала, и посмотрла на него серьезно и съ участіемъ.

Блозеровъ говорилъ еще долго и по мр того, какъ говорилъ, ему становилось какъ будто легче. Когда Таиса поднялась, чтобы уходить, онъ посмотрлъ на часы — было уже четыре…

— Какъ поздно!— вскрикнулъ онъ — что же это я такое?..

Онъ провелъ Таису, помогъ ей одться и хотлъ предложить проводить, но было лнь. Выпитое вино клонило ко сну, къ тому же его, вроятно, ждала жена.

‘— Опять начнется объясненіе, — думалъ онъ, закрывъ дверь за Воротовой,— и къ чему вс эти объясненія, слезы? все равно вдь…’

Людмила едоровна, дйствительно, не спала, но, противъ ожиданія, объясненій никакихъ не было.

Она сказала только, что очень поздно, и спросила, кто былъ. И когда спрашивала, голосъ у нея былъ спокойный и безстрастный, а глаза щурились отъ свта и нельзя было понять — сердится ли она или нтъ?

— Былъ вицъ, басъ прізжій, Коневскіе, воинскій начальникъ…— устало перечислялъ Блозеровъ — отчего ты не пошла?

— Что же я длала бы тамъ? слушала бы, какъ Мятлецова поетъ или жена воинскаго начальника поддакиваетъ?

— А что же дома такъ сидть, какъ ты сидишь? Интересне?

— По крайней мр, нтъ этой пошлости…

— Пошлости везд много… Мы осуждаемъ другихъ, но, быть можетъ, въ нашей жизни ничуть не меньше ея…

Онъ раздлся, потушилъ свчу и отвернулся къ стн.

— Я удивляюсь теб,— говорилъ онъ, сдерживая звоту,— ты изображаешь изъ себя какую-то особенно интеллигентную, тонкую натуру… Къ чему это?

— Гога, какъ ты можешь…— она не договорила и заплакала — какъ теб не стыдно?

— Чего же стыдно?— не оборачиваясь, отвтилъ онъ,— ты же сама настаивала, чтобъ я взялъ эту редактуру… И сама теперь жалуешься…

— Гога!..— почти вскрикнула Людмила Федоровна — вспомни, вдь мы были въ ужасномъ положеніи, безъ средствъ, работы у тебя не было, это являлось спасеніемъ! Зачмъ ты такъ несправедливъ ко мн, Гога? И потомъ вспомни, какъ мы радовались, когда ршили хать въ провинцію, какъ ты хотлъ заняться серьезной дятельностью, какъ мы обсуждали все — помнишь? Гога, ты вспомни только, какъ веселы мы были и вся жизнь намъ казалась яркой, интересной, полной содержанія — и какъ хорошо намъ было втроемъ съ Пикусемъ!.. И ты самъ радовался — помнишь? Мы вмст мечтали, Гога, милый…

Она говорила еще и еще, перебирая въ памяти счастливое время. Онъ лежалъ молча, по прежнему лицомъ къ стн, въ квартир было тихо, только за окномъ звучно щелкали о желзный подоконникъ тяжелыя весеннія капли, лампадка чуть-чуть потрескивала и откуда-то доносился легкій осторожный свистъ, должно быть, въ Зарчьи ходили сторожа.

Опершись рукой на подушку, она вспомнила безоблачные дни, маленькую квартирку на Петербургской сторон, маленькаго тогда еще Пикуся — и теплыя слезы ползли по ея щекамъ.

Свистъ сталъ громче и она съ изумленіемъ подняла голову. Нкоторое время она не понимала, откуда онъ идетъ, и спросила:

— Гога, ты слышишь? Кто-то свищетъ…

Но мужъ не отвтилъ. Она окликнула еще разъ и вдругъ. покраснла мучительно и тяжело, такъ что разомъ стало жарко всему тлу. Это посвистывалъ Гога… Обернувшись къ стн, онъ спалъ спокойнымъ тихимъ сномъ, тонко посвистывая носомъ, и не слышалъ ничего, что говорила она.

Она легла, тихонько укрылась и лежала такъ, слушая этотъ свистъ и глядя вверхъ широко открытыми, безсонными глазами.

VII.

— Вы говорите о народ такъ, какъ будто знаете его изъ разсказовъ о добрыхъ мужичкахъ для дтей средняго возраста. Вдь вы же сами иногда хватаетесь за голову и разсказываете о такой жестокости, о такомъ свинств, о такомъ паденіи моральнаго чувства, полномъ отсутствіи, съ позволенія сказать, какого-либо присутствія честности, справедливости, чего-либо, кром зоологическаго стремленія урвать — какими способами все равно, хоть выбросить на голодную смерть старуху мать, хоть обобрать дтей, хоть путемъ смерти собственнаго брата!.. Ваша практика приводитъ этому тысячи примровъ, а вы толкуете, будто сидите не въ Россіи, въ провинціальномъ город, постоянно сталкиваясь со всмъ этимъ, а въ уютномъ кабинет, черпая свднія о мужик изъ Златовратскаго, Левитова или кого тамъ еще…

— И Златовратскій, и Левитовъ сдлали очень много, чтобъ мы могли имть понятіе о томъ, что длается въ народ, и бранить ихъ не слдуетъ. Вы упомянули о моей практик, но въ томъ-то и дло, что судья, адвокатъ, докторъ, не могутъ судить правильно о какомъ-либо явленіи уже по одному тому, что къ нимъ стекаются ежедневно и именно въ силу ихъ профессій только болзненные случаи, случаи нужды въ судь, доктор или адвокат…— Здоровое къ нимъ не идетъ, а сидитъ себ дома. Мн кажется, что доктора иногда убждены, что весь свтъ боленъ, потому что они видятъ только больныхъ. Такъ же судья можетъ быть убжденъ, что кругомъ живутъ только подлецы, которые насильничаютъ, воруютъ, убиваютъ и прочее…

Саганевъ всталъ, откинулъ мшающую думать прядь волосъ и прошелся по кабинету. Арсеній Семеновичъ Кумачевъ, пріхавшій къ Саганеву, какъ онъ говорилъ, поболтать и провтрить мозги, а на самомъ дл, чтобъ посовтоваться съ нимъ о газет, аккуратно и внимательно рисовалъ на розовомъ лист кляксъ-папира, закрывающемъ столъ, чей-то профиль.

Саганевъ отбросилъ надодавшую ему прядь еще разъ и продолжалъ:

— За пятьдесятъ лтъ русскій народъ сдлалъ такой прыжокъ, пережилъ такую эволюцію, которой никакой другой народъ не могъ сдлать по своимъ историческимъ условіямъ. Пятьдесятъ лтъ тому назадъ рабъ, твердо врившій въ то, что земля стоитъ на трехъ китахъ, этотъ народъ теперь свободно разбирается не только въ вопросахъ, касающихся его жизни, но и общихъ, онъ понимаетъ свое соціальное положеніе, онъ привыкъ думать.

Кумачевъ пририсовалъ головк усы, поправилъ нарисованный en-face глазъ и намтилъ длинныя, похожія на палки рсницы. Обычно онъ былъ замкнутъ, какъ будто его мысль и чувство всегда были застегнуты на вс пуговицы, и говорилъ, отдлываясь шутками, теперь же видно было, что онъ думалъ и говорилъ искренно, съ желаніемъ подумать и поговорить.

— Да, онъ понимаетъ свое положеніе, но… смыслъ его существованія,— сказалъ онъ, стараясь надъ своей головкой,— могу васъ обрадовать — не казистъ, онъ уже намчается у хуторянъ, ушедшихъ изъ деревни,— такое узкое себялюбіе, такой эгоизмъ и такое презрительно жестокое отношеніе ко всему, что не они,— что можно слабонервному человку придти въ ужасъ. То, что я вижу въ деревн — это зоологія. Между нами говоря, и вы молчите объ этомъ, но я нашего ‘святого богоносца’, русскій народъ не почитаю еще пока что за настоящихъ людей… Это такъ, переходная стадія пока что — отъ зоологіи къ человку. Существо, еще не умющее абстрактно мыслить — ставить отвлеченный идеалъ, служить не тмъ пятидесяти или семидесяти годамъ собственной жизни, а будущему, выходящему за раму картины его жизни — еще не человкъ.

Онъ пересталъ рисовать, откинулся на спинку кресла и оживился.

— Я говорилъ вамъ о жестокости — совершенно врно. Но я говорилъ о человческой жестокости, той, которая велитъ умалишеннаго заключить въ сумасшедшій домъ,чтобы онъ не поджегъ храма, больного сифилисомъ или чумой или проказой изолировать, хотя бы ему было и очень скучно, и тяжело. У насъ нтъ примитивной жестокости самосохраненія, того, что иметъ кротъ или мышь.

— Я не скрываю, по крайней мр, передъ вами,— говорилъ онъ, улыбаясь странной улыбкой,— по существу я человкъ жестокій и врю въ жестокость. Мн кажется, что изъ этого можетъ быть истинная культура, твердая, крпкая, не расползающаяся во вс стороны, какъ наша… Съ народомъ сейчасъ у насъ какія-то штопанныя отношенія — и получается ерунда. Если ты работаешь, то я думаю за тебя, изобртаю теб суперфосфатъ, безъ котораго ты сдохнешь съ голоду, и ты гони меня только тогда, когда самъ сможешь изобрсти какой-нибудь томасовый шлакъ… А до тхъ поръ я не желаю считать тебя своимъ вчнымъ кредиторомъ. И такъ какъ я хочу съ тобой откровенности, то говорю: мы два міра, притомъ враждующихъ. Наши отношенія должны быть отношеніями уважающихъ другъ друга враговъ, а не сантиментальное штопанье дырокъ, которыя тотчасъ же опять разлзаются при первой жизненной встряск, какъ это было недавно, когда стали дуть дубиной, безъ разбора… На твою дубину — говорилъ онъ уже не Саганеву, а себ — у меня есть револьверъ и чтобы дуть меня — изобрти сначала порохъ, мой милый пейзанъ!..

Вошелъ Вася Блый и положилъ на столъ переписанныя бумаги. Кумачевъ посмотрлъ на него и вспомнилъ, что ему надо хать.

— Да, такъ-то вотъ, милйшій Сергй Филипповичъ,— заговорилъ онъ обычнымъ полушутливымъ тономъ — все вотъ вы браните насъ, все браните!.. Значитъ, восьмое поколніе кавалеристовъ оставляемъ? А?

— Чего вы на него взълись такъ, не понимаю?— отвтилъ Саганевъ — то все хорошъ былъ, то вдругъ нате вамъ… не годится!..

— Да вдь въ сущности же онъ ни черта не длаетъ, шляется по клубамъ и ничего намъ даже не устраиваетъ… Такъ, пенсіонеръ какъ будто!.. Раздаетъ кому-то авансы, о которыхъ никто не знаетъ, неаккуратенъ въ записяхъ! Третьяго дня прислалъ за новой суммой для авансовъ, просилъ 300, я далъ сто семьдесятъ пять…

— Оставьте, пожалуйста, работаетъ онъ ничуть не меньше прежняго, а что не устраиваетъ вамъ съ губернаторами, то и отлично — меньше гадости!..

— Глупо идти съ дубиной противъ пулемета… Но все равно — пусть пока что!— Кумачевъ всталъ и съ тми же внезапно ставшими пустыми и замкнутыми глазами, какъ отвчалъ на вопросъ о томъ, почему ему не нравится Блозеровъ, сталъ прощаться.

— Все вы насъ ругаете, все ругаете!..— бормоталъ онъ, проходя въ переднюю.— И за что? Что мы вамъ сдлали такого?..

Саганевъ проводилъ его и пошелъ назадъ. Въ гостиной онъ остановился, подумалъ и пошелъ къ сестр.

Въ послднее время онъ рдко видлъ ее и, когда заходилъ, то сидлъ недолго. Она всегда собиралась куда-нибудь и часто онъ заставалъ ее или примряющей передъ большимъ зеркаломъ какой-нибудь воротничокъ, причемъ, придерживая концы воротничка руками, она прохаживалась передъ, зеркаломъ, стараясь видть себя сбоку и ступая качающимся шагомъ на носки туфель, или за изобртеніемъ новой прически, съ двумя зеркалами въ рукахъ, передъ третьимъ стннымъ, въ которыя силилась увидть себя съ трехъ сторонъ. Почему-то ему это не нравилось, такъ же, какъ разставленныя везд ея фотографіи въ испанскихъ и цыганскихъ костюмахъ, но онъ мало зналъ женщинъ, еще меньше двушекъ и думалъ, что такъ, должно быть, нужно. Къ тому же онъ все еще смотрлъ на нее, какъ на двочку, и придавалъ этому значеніе дтской шалости.

Теперь, противъ обыкновенія, онъ засталъ женю сидящей за столомъ съ протянутыми передъ собой руками, какъ всегда обнаженными до локтя, и со слдами недавнихъ слезъ на лиц. Искусственные локоны и два неизмнныхъ зеркала, въ которыя она всегда время отъ времени смотрлась, мняя при этомъ лицо и придавая ему то строгое, то любезное, то задорное выраженіе, лежали тутъ же.

— Что такое — мы плачемъ? Почему? что случилось?— спросилъ онъ, съ тревогой глядя на нее и садясь возл стола,— что тебя такъ огорчило?

Она отвернулась отъ него и заплакала. Плакала она беззвучно, какъ-очень огорченныя дти, такъ что слезы катились крупными каплями по щекамъ, по носу, и она вытирала ихъ маленькимъ мокрымъ платкомъ.

Саганевъ долженъ былъ употребить много усилій, чтобы узнать, въ чемъ дло. Не переставая плакать и безъ своей обычной манеры, тоже непріятной ему — прищелкивать какъ то губами, выставляя нсколько впередъ нижнюю губу и производя странный звукъ, похожій на короткое: пт…. что она считала очень кокетливымъ,— Женя разсказала ему, что за ней давно ухаживалъ студентъ Ярошко и говорилъ ей много, и она врила ему, а онъ оказался совсмъ, совсмъ не такой…

— Какой не такой? въ чемъ дло? я не понимаю тебя,— допытывался Саганевъ.— Скажи толкомъ, что же тебя огорчаетъ такъ, чего ты плачешь?

— Я не думала, что онъ такой!.. Я думала, что совсмъ не такой… И потомъ я же лучше ея, онъ поэтъ, онъ долженъ видть… Странно, какъ это онъ!..

— Кого лучше, и опять — что это: такой — не такой?

— Онъ живетъ съ этой Ветлугиной или жилъ — и самъ мн сказалъ… она старуха… Странное дло — я же лучше ея, какъ онъ можетъ!.. Такая бабища…

— Ахъ, вотъ въ чемъ дло — ревность!— догадался Саганевъ — мы стали уже ревновать…

— Я не знаю, можетъ быть, теперь онъ и не живетъ, но только какъ онъ не понимаетъ, какъ не понимаетъ!..

Саганевъ постарался успокоить сестру. Онъ обнялъ ее и утшалъ, какъ ребенка, въ то же время чувствуя неясную вину передъ нею. Онъ привыкъ смотрть на нее, какъ на ребенка, мало обращалъ вниманія, она уже двушка и давно выросла изъ короткихъ платьевъ.

У нея уже появились такъ называемые въ провинціи романы, она можетъ увлечься, не имя поддержки близкаго человка, Богъ знаетъ что надлать и пережить не такое, а серьезное страданіе. И это будетъ его вина, такъ какъ онъ мало посвящалъ ей времени и смотрлъ, какъ на двочку… А она не двочка, не смотря на эти слезы, на смшныя прически и на эту дтскую привычку щелкать губами.

Онъ успокоилъ ее и пошелъ къ себ, полный серьезныхъ мыслей о сестр, о ея развитіи, духовной жизни.

‘Я даже не знаю, что она читаетъ, — движеніемъ головы стараясь отбросить падающую прядь, которую онъ каждый день собирался обстричь, думалъ онъ, шагая по кабинету, — непростительная халатность!.. А все работа, дла, газета эта’…

Этотъ день былъ днемъ неожиданностей. Въ передней звякнулъ звонокъ и, чтобы не заставлять пришедшаго долго ждать, пошелъ отворить Вася Блый. Звонилъ фельетонистъ, взволнованный, со съхавшей на сторону шляпой, въ которой онъ ходилъ всю зиму, и въ разстегнутомъ пальто, не смотря на то, что каракулевый воротникъ былъ поднятъ.

— Мн Сергя Филипповича. Дома?— отрывисто спросилъ онъ, не здороваясь съ Васей.

— Здравствуйте! Какая муха васъ укусила?— удивился Блый — Сергй Филипповичъ дома, хотя, кажется, куда-то собирается, и не слдовало бы его задерживать особенно долго…

Фельетонистъ стремительно прошелъ въ переднюю, бросилъ пальто на стулъ, а шляпу на полъ и почти пробжалъ въ кабинетъ. Вася въ недоумніи послдовалъ за нимъ.

— А-а, Гринбаумъ!..— встртилъ его Саганевъ — вотъ неожиданность — васъ что-то не видно въ послднее время…

Не смотря на то, что жену его, подписывавшуюся ‘Жукомъ’, вс знали подъ фамиліей Ветлугина, псевдонимомъ ея мужа, самого фельетониста почему-то иначе не звали, какъ Гринбаумомъ.

— Я къ вамъ пришелъ по важному длу,— срывающимся голосомъ началъ фельетонистъ, мотаясь по кабинету отъ печки къ книжному шкафу, потомъ къ дивану и снова къ печк,— по очень важному длу…

— Радъ служить! Въ чемъ же это дло? И потомъ — почему вы такъ взволнованы?

— Мн нужны деньги!.. Надо пятьдесятъ рублей, и я пришелъ къ вамъ… Вы не думайте, пожалуйста,— тотчасъ же продолжалъ онъ, не давая Саганеву сказать слова, — мн надо очень, чрезвычайно надо…

Саганевъ всегда смущался, когда у него просили въ долгъ. Онъ зарабатывалъ не такъ много, къ тому же не умлъ съ деньгами обращаться, он у него плыли неизвстно куда и часто бывало такъ, что въ дом не оказывалось трехъ рублей. Когда кто-нибудь обращался съ просьбой выручить, лицо его принимало растерянное выраженіе, онъ начиналъ суетливо шарить по карманамъ, напряженно морщиться и придумывать способы, какъ и у кого можно занять для того, чтобы дать просившему? Обычно въ такихъ случаяхъ жертвой оказывался Кумачевъ, къ которому Вася Блый летлъ на извозчик съ письмомъ Саганева.

— Я не знаю, у меня такихъ денегъ… Вотъ что мы сдлаемъ, Михаилъ Наумовичъ… Я сейчасъ напишу, а вы посидите пока!.. Вася…

— Я не прошу у васъ въ долгъ, я прошу только вашего содйствія, безъ котораго, къ сожалнію, не могу обойтись…— не переставая метаться по комнат, отчеканилъ фельетонистъ, когда онъ былъ взволнованъ, разстроенъ или ревновалъ свою жену, вс люди ему казались врагами, и съ ними онъ говорилъ въ офиціальныхъ холодныхъ выраженіяхъ, не вязавшихся съ его стремительно мечущейся фигурой,

— Чмъ же я могу вамъ помочь?

— Мн надо авансъ… Мн обязательно надо авансъ… У меня къ тому же почти нтъ аванса — какихъ-то сорокъ или пятьдесятъ рублей… Авансъ необходимъ!

— Въ чемъ же дло? Георгій Владиміровичъ вамъ съ удовольствіемъ выдастъ его, тмъ боле пятьдесятъ рублей такая сумма… И притомъ вы старый сотрудникъ…

Гринбаумъ остановился прямо противъ него, заложилъ руки въ карманы и сказалъ съ величественнымъ презрніемъ:

— Я у такого мерзавца просить не стану!

Стоявшій въ дверяхъ Вася Блый, молча наблюдавшій всю сцену, фыркнулъ и убжалъ въ канцелярію.

— Михаилъ Ивановичъ, что съ вами?— удивленно посмотрлъ на него Саганевъ — вы въ своемъ ум?

— Я сказалъ, что у такого мерзавца просить ничего не намренъ!.. Ахъ, вы не знаете — это ужасный человкъ!..— воскликнулъ онъ, вдругъ взмахивая руками и начиная опять носиться такъ, что гипсовый бюстъ Толстого на книжномъ шкафу закачался,— онъ развратенъ, онъ пользуется своимъ положеніемъ и обманываетъ женщинъ, это ужасный человкъ — это змя, которую я отогрлъ на своей груди — приглашалъ къ себ, длился кускомъ хлба, скромнымъ кускомъ бднаго труженика печати!..

Онъ вдругъ вцпился себ въ волосы и, потрясая выставленными впередъ локтями, закричалъ истерическимъ голосомъ:

— И эта святая женщина, этотъ нжный ребенокъ, невинный и радостный, она стала жертвой такого негодяя, она поддалась его льстивой лжи!— О-о, какой ужасъ, какое безчеловчіе, какъ страшно жить!

Онъ въ изступленіи рвалъ на себ волосы и носился по кабинету, такъ что книжный шкафъ качался все сильне и гипсовый Толстой грозилъ рухнуть. Не смотря на его движенія, напоминавшія плохого актера провинціальной сцены,— видно было, что этому человку дйствительно больно.

Саганевъ бгалъ за нимъ, пытаясь ему что-то сказать, успокоить, и такъ они оба метались по небольшой комнат, гоняясь другъ за другомъ къ вящему веселію Васи Благо.

— Михаилъ Ивановичъ, оставьте, что вы!.. Блозеровъ семейный человкъ, вамъ показалось!..— бормоталъ Саганевъ, пытаясь поймать ускользавшаго фельетониста и мелькомъ взглядывая на угрожающій паденіемъ бюстъ,— ну, можно ли придавать значеніе…

— Семейный человкъ? О-о, что имъ значитъ священный семейный очагъ, этимъ Фалькамъ современной русской дйствительности? Они разрушаютъ во имя разрушенія и черныя розы анархизма распространяютъ свой ядовитый ароматъ.

— Ну послушайте, ну, Михаилъ Наумовичъ, ну, какой Блозеровъ анархистъ?..

Вася Блый выглянулъ въ дверяхъ канцеляріи, убжалъ назадъ и, упавъ на кушетку, закатился смхомъ.

— Охъ, Господи!.. стоналъ онъ,— вотъ умора… Святая женщина, невинный ребенокъ… Черныя розы… О, Боже мой!..

Онъ любилъ посмяться и, когда смялся, то похожъ былъ на безпечнаго, веселаго ребенка. И долго потомъ, вспоминая причину смха, онъ фыркалъ и прорывался опять, и глаза у него блестли по дтски.

Гринбаумъ, наконецъ, усталъ и поддался Саганеву. Онъ обмякъ, усы у него повисли и весь онъ напоминалъ человка, только что вытащеннаго изъ воды.

Приникнувъ къ груди Саганева, не знавшаго, что съ нимъ длать и куда посадить, онъ плачущимъ, слабымъ голосомъ жаловался на то, что онъ все время работаетъ, пишетъ по четыреста строкъ въ день, сидитъ ночами, напрягаетъ мозгъ, выдумывая свои фельетоны и чувствуетъ, что писать все трудне, и самъ видитъ, какъ плохо и плоско у него выходитъ. Онъ все принесъ въ жертву семь, дтямъ, жен, онъ пытался создать домашній очагъ, но и онъ оскорбленъ и опозоренъ вторженіемъ блестящихъ проходимцевъ, разсчитывающихъ на слабость несчастной, талантливой женщины…

Говорилъ Гринбаумъ, какъ писалъ — шаблоннымъ, прівшимся языкомъ газетныхъ фельетоновъ, часто употребляя такія выраженія, какъ ‘горлъ желаніемъ’, ‘влачить жалкое существованіе’, ‘фактъ современной срой русской дйствительности’, въ его фельетонахъ было много трафаретнаго пафоса, много пошлости, но порою въ томъ, что онъ писалъ, неожиданно сверкала острая мысль, негодующее чувство, и изъ него дйствительно, быть можетъ, вышелъ бы недурной писатель, еслибы не газета, не вчная бготня за деньгами, не кочевка изъ города въ городъ, не семья.

Саганеву удалось кое-какъ успокоить фельетониста и, размягченный, ослабвшій, онъ долго мялъ руку Сергя Филипповича и говорилъ упавшимъ голосомъ:

— Вы благородный человкъ, я васъ искренно люблю, позвольте поцловать васъ, дорогой мой!.. Въ нашей ужасающей провинціальной глуши вы являетесь счастливымъ исключеніемъ… Дайте, я еще разъ поцлую васъ!.. И пожалуйста, не забудьте на счетъ пятидесяти рублей, я швырну этому негодяю въ лицо эти деньги!

Онъ ушелъ, сдвинувъ на бокъ свою шляпу и забывъ опустить воротникъ пальто, успокоенный, въ лирическомъ настроеніи, и въ передней еще разъ поцловалъ хозяина..— О-о, Господи!— разслабленнымъ голосомъ говорилъ Вася Блый, все еще не отдышавшись отъ смха,— вдь бываетъ же такое чучело… Черныя розы, наивный ребенокъ, святая женщина… Фу, чтобъ ему скиснуть!…

— Это совсмъ не такъ смшно, Вася,— раздумчиво проговорилъ Саганевъ — если вдуматься глубже — здсь самая настоящая драма… Конечно, то, что Гринбаумъ рветъ на себ волосы, мечется по комнат или плачетъ у кого-нибудь на жилет — можетъ вызвать улыбку, но то, что онъ такъ любитъ свою жену, что онъ въ самомъ дл закопалъ талантъ для семьи, для того самаго очага, котораго ему создать никакъ не удается,— это больно…

— И даже она, — продолжалъ онъ, глядя неподвижнымъ взглядомъ въ окно, выходившее на пустынную улицу,— даже она — кто знаетъ?— можетъ быть и она страдаетъ…

— Ну, ужь мадамъ Ветлугина если и страдаетъ, то только отъ того, что нтъ достаточно богатаго любовника, чтобъ сдлать новую шляпку,— усмхнулся Вася.

— Ахъ, Вася, ну какъ вы можете говорить такъ?.. Она жила въ бдной семь, училась на мдныя деньги — надо удивляться, какъ она скоро восприняла все то, что люди воспринимаютъ годами воспитанія, образованія, общеніемъ съ равными себ по рожденію…. И, когда она получила наконецъ, возможность надть шляпку или заказать себ новое пальто — она, конечно, увлеклась этимъ!.. Къ тому же она не бездарный человкъ, какъ, же можно такъ говорить?..

— Ну дарованіе-то ея очень сомнительно… Такъ, дамское рукодлье отъ бездлья…

— Ахъ, Вася, Вася, какой вы!.. Ну, при чемъ тутъ дамское рукодлье? Есть или нтъ дарованіе, это вопросъ мннія, но мужское оно или дамское — какая чепуха!.. Дарованіе можетъ быть или не быть, но отношенія къ полу оно не иметъ.

— Ну, ужь это вы оставьте, Сергй Филипповичъ, это ужь извините!.. Женщина по самому строенію своему отличается отъ мужчины и равноправна ему ни въ какомъ случа быть не можетъ… Изслдованіями доказано, что мозгъ женщины…

— А ну васъ, Вася,— отмахнулся отъ него Саганевъ — то вы чуть не влетаете подъ разстрлъ за политическую формулу и идете на это такъ же, какъ къ себ домой обдать, то говорите такую ерунду, которую можетъ пороть только какой-нибудь Денька Гвоздовъ!.. Молчите, ну васъ!— съ шутливымъ раздраженіемъ махнулъ онъ на него рукой и пошелъ къ себ.

VIII.

Въ редакціонной передней висло срое военное пальто и стояли калоши съ мдными нашпорниками. Саганевъ посмотрлъ на нихъ, сморщился и спросилъ помогавшаго раздться Сеню:

— Изъ полка?

— Помощникъ полицмейстера… Съ полчаса сидятъ… Слышно было — громко разговаривали съ Георгіемъ Владиміровичемъ…

Саганев опять поморщился и прошелъ прямо къ Людмил Федоровн.

Въ гостиной было пусто, въ столовой тоже, хотя столъ былъ накрытъ для завтрака и никелированный кофейникъ съ стекляннымъ резервуаромъ, въ которомъ хлюпалъ и бунтовался кофе, киплъ, должно быть, уже давно. Саганевъ потушилъ спиртовую лампочку подъ нимъ и вернулся опять въ гостиную.

Онъ слъ у рояля и сталъ осторожно, чуть слышно прикасаясь пальцами къ клавишамъ, наигрывать венгерскіе танцы Брамса. Гд-то гудли голоса — и нельзя было понять — въ глубин квартиры говоритъ съ кмъ-нибудь Людмила Федоровна или это Блозеровъ воюетъ съ помощникомъ полицмейстера въ редакціи.

Прошла горничная и, увидвъ Саганева, поклонилась ему. и сказала: здравствуйте, баринъ!..

Потомъ прошла назадъ — и черезъ минуту вышла Людмила Федоровна.

Съ тхъ поръ, какъ ее видлъ Саганевъ, она нсколько измнилась — похудла и подъ глазами ея намтились большія темныя тни, отъ которыхъ все лицо стало болзненне и тоньше.

— Васъ давно не видно,— проговорила Людмила Федоровна, здороваясь,— вы совсмъ забыли меня… Хорошо, что пришли теперь — будемъ вмст завтракать.

Саганевъ внимательно посмотрлъ на нее и сказалъ:

— Вы измнились. Больны?

— Такъ, пустяки… Болитъ голова часто и нервы. Потомъ безсонница…

Въ послднее время Людмила Федоровна, дйствительно, мало спала. Мужа почти никогда не бывало дома, онъ приходилъ поздно ночью, часто раздражался и говорить съ нимъ было непріятно. Между ними все больше и больше выростала стна, о которой Людмила Федоровна старалась не думать, а Блозеровъ боялся говорить. Приходя, онъ сразу же ложился спать и спалъ до полудня, потомъ шелъ въ редакцію и часто завтракъ носили ему туда, потомъ уходилъ. Людмила Федоровна собиралась поговорить съ нимъ, но все не удавалось — или приходилъ кто-нибудь посторонній, или Гога уходилъ, не зайдя къ ней. Когда она спрашивала Сеню, или Савельича, или Васю Благо — гд Георгій Владиміровичъ?— лица у нихъ становились внезапно тупыми, и на нее смотрли пустые, ничего не выражающіе глаза, какія-то черненькія точки въ зеленоватыхъ кружкахъ, и ей отвчали обязательными голосами:

— Георгій Владиміровичъ ушелъ на засданіе городской думы, или — въ земскую управу, поговорить съ предсдателемъ о рыбопромышленномъ създ, или — въ крестьянскій банкъ получить свднія о передач одной изъ усадебъ банка сельскохозяйственной школ…

И по тому, какъ подробно и охотно ей отвчали, отмчая время, когда ушелъ Блозеровъ и когда онъ долженъ вернуться,— она видла, что ей лгутъ.

Это была стна лжи, внезапно сомкнувшаяся вокругъ нея, негласное соглашеніе всхъ окружающихъ лгать ей, и она не спала по ночамъ, глядя утомленными сухими глазами передъ собой и тяжело ворочая въ голов холодныя, каменныя мысли.

— А насъ все штрафуютъ, грозятъ закрыть, Георгій Владиміровичъ и сейчасъ воюетъ съ представителемъ власти,— сказалъ Саганевъ, усаживаясь передъ накрытымъ столомъ и развертывая салфетку,— Купонъ въ ужас, мечется, всмъ жалуется и ругаетъ правительство…

— Вамъ надо быть осторожне…— думая о своемъ, отвтила она.

Онъ посмотрлъ на нее еще разъ, внимательно и долго, сморщился и откинулъ прядь волосъ.

— Вы нездоровы, вамъ надо обратить вниманіе — такъ нельзя…

— Что вы говорите?— обернулась она къ нему.

— Я говорю, что вы нездоровы и такъ нельзя. Надо обратиться къ доктору, похать куда-нибудь… Теперь весна.

— Ахъ, что тамъ нездоровье!— брезгливо поморщилась она — я отлично себя чувствую, только немного мигрени… Ну, и нервы… Георгій Владиміровичъ постоянно занятъ, не бываетъ дома, наши друзья забываютъ насъ…

Она напряженно улыбнулась и спросила:

— Почему Гога теперь такъ занятъ? Гд онъ бываетъ? Саганевъ поймалъ на себ пытливый, острый взглядъ ея воспаленныхъ сухихъ глазъ и посмотрлъ въ сторону.

— Много работы, знаете, такое время… Теперь скоро земскіе выборы, идетъ кампанія…

Она горько усмхнулась и стала смотрть въ окно.

Садъ уже пробуждался и голыя деревья стояли настороженно въ сладкомъ и трепетномъ ожиданіи. Кое-гд уже сошелъ снгъ, и мокрая земля смотрла серьезно и тоже выжидающе. И уже носились стаи воробьевъ, хлопотливыя, кричащія, уже по ночамъ втеръ упруго и радостно толкался въ стны дома, стучалъ, чтобы разбудить и разсказать важное, и выпадали дни, когда неожиданное солнце рвало вдругъ пелену облаковъ и заливало землю, и тоже силилось разсказать о большомъ и неотвратимомъ, что двигается гд-то побдоноснымъ шагомъ и Придетъ непремнно сюда. А вечера были сумеречные, проникнутые зеленоватой дымкой, любовно кутающей старинную колокольню за садомъ, и деревья, не дождавшіяся сегодня того, чего такъ трепетно ждали, и черныя пятна земли, подергивавшейся тонкимъ, звенящимъ, какъ стекло, льдомъ.

Закаты пламенли, какъ огромные пожары,— молчаливо вздрагивавшіе, полные клубящихся облаковъ, похожихъ на дымъ, и на фон ихъ остро, какъ вырисованныя черной краской, намчались тоненькія вточки. А по ночамъ капли стучали по желзному подоконнику, смутный шорохъ стлался по пробуждавшейся земл и опять втеръ глухо и плотно стучалъ въ окна и пытался разсказать, что гд-то, еще далеко, но все приближаясь, неуклонно и неизбжно идетъ весна.

Такъ ярко вспоминалась молодость, веселый двичій смхъ, такъ страстно хотлось пойти по этимъ сырымъ дорожкамъ, слушать медленный, тягучій звонъ стариннаго колокола, можетъ быть, наивно и трепетно погрустить и такъ жаль было сдержаннаго восторга юнаго ожиданія, когда жизнь казалась вчнымъ, непреходящимъ праздникомъ…

Въ редакціонной послышались шаги, звонъ шпоръ и низкій, хрипловатый басъ сказалъ:

— Такъ, пожалуйста, многоуважаемый, а то сами понимаете — могутъ выйти непріятности — ну, что хорошаго и для насъ, и для васъ?!..

Голосъ Блозерова что-то отвтилъ, и басъ продолжалъ:

— Такъ будемъ надяться!.. До пріятнаго свиданья…

Людмила Федоровна вздохнула и повернула голову отъ окна.

Блозеровъ шелъ черезъ подписочную, когда Сеня ему сказалъ, что пришелъ Саганевъ. Онъ обрадовался этому, потому что за завтракомъ будетъ чужой человкъ и объясненіе съ женой, неизбжность котораго онъ чувствовалъ, такимъ образомъ откладывалось.

Проходя мимо дивана въ редакціонной, онъ увидлъ на немъ плюшеваго медвдя и игрушечный паровозъ.

— Что за безобразіе, никогда никто не приберетъ здсь!— разсердился онъ, — и потомъ: почему эти вещи здсь? Кажется, есть дтская, гд можетъ играть ребенокъ и разбрасывать свои игрушки! Обязательно сюда надо все тащить!..

За завтракомъ онъ былъ хмуръ и мало говорилъ и, когда еще завтракъ не былъ конченъ, ушелъ въ кабинетъ.

— Кофе мн туда пришлешь,— на ходу сказалъ онъ.

И Саганевъ и Таиса, обычно завтракавшая вмст, сдлали видъ, что ничего не замтили, и продолжали говорить. Но говорили только они одни, такъ какъ Людмила Федоровна даже не слышала, о чемъ они говорятъ, и механически длала все, что было нужно: наливала кофе, предлагала еще, слдила, какъ кормитъ нянька Пикуся.

Выпивъ кофе, Саганевъ тоже всталъ и ушелъ къ Блозерову. Нкоторое время онъ мялся, не зная, какъ начать говорить, но ршился и сказалъ:

— Да, Георгій Владиміровичъ, кстати — у меня вчера былъ Гринбаумъ, онъ хотлъ бы взять небольшой авансъ!.. Ему нужно очень — за нимъ, онъ говоритъ, немного, пустяки какіе-то — я думаю, ему можно послать?

Блозеровъ опустилъ глаза и отвтилъ не сразу.

— Да, разумется, можно будетъ ему послать… Ему скоро нужно?

— Онъ просилъ сегодня же — т. е. вчера, но вчера я не усплъ…

Блозеровъ не спросилъ, почему Гринбаумъ не обратился прямо къ нему, и продолжалъ говорить, не подымая глазъ:

— Да, да, конечно… Надо будетъ посмотрть въ книг гонораровъ — сколько тамъ?.. Хотя, конечно, пустяки, можно послать… У меня почти весь авансъ израсходованъ. Купонъ не выдавалъ еще авансовыхъ, но это можно будетъ устроить!

Саганевъ вдругъ покраснлъ и сморщился такъ, что складки на его смугломъ лиц намтились, какъ прорзанныя ножемъ. Онъ хотлъ сказать, что третьяго дня Блозеровъ взялъ сто семьдесятъ рублей въ счетъ авансовыхъ суммъ, но сконфузился еще больше и заторопился домой.

— Нтъ, нтъ, извините, никакъ не могу, — говорилъ онъ, избгая взглядомъ Блозерова, — масса дла, завтра мн выступать…

— Ну, тогда я тоже съ вами пойду, мн надо тутъ…

Они вышли вмст, но Саганевъ скоро простился и Георгій Владимировичъ пошелъ одинъ.

Онъ общалъ быть у Ветлугиной въ два часа — время, когда фельетонистъ обычно бгалъ по городу или сидлъ въ городской дум, или копался въ земской управ, гд у него были знакомые, добывая матеріалъ, было еще рано, но Блозеровъ все же отправился, выбирая улицы потише, гд мало было народу, и шелъ, поглядывая по сторонамъ и кусая, по недавно появившейся скверной привычк, усы.

То, что происходило у него дома, его мучало, но не было силы какъ-либо выяснить все боле запутывающійся клубокъ. Для этого надо, въ сущности, очень немного: придти къ жен и сказать ей, что онъ передъ нею виноватъ и что въ ея рукахъ ршить его судьбу. Если она найдетъ, что жить съ нимъ, такимъ, невозможно — надо разъхаться. Если же увидитъ, что ему самому тяжело и больно, и трудно, и войдетъ въ его положеніе — надо продолжать жить такъ, какъ жили раньше. Только безъ мученія и этой непрестанной лжи, отъ которой жизнь становится позорной.

Что касается Ветлугиной, то тутъ все было очень просто. Это небольшая и недолгая связь, которая не сегодня завтра прекратится, потому что оба они успли надость другъ другу. У Георгія Владиміровича было такое впечатлніе, что Ветлугина въ чемъ-то ошиблась, сходясь съ нимъ, и порвать съ ней легко: поговорить обстоятельно и серьезно, можетъ быть, отпраздновать взаимное освобожденіе въ Подлсь, дачной мстности, гд былъ загородный ресторанъ съ отдльными кабинетами, мсто свиданій, губернскихъ влюбленныхъ, выпить бутылку вина и мирно разойтись. Къ тому же послднее время за ней тнью ходитъ Мятлецовъ, любезно улыбается и, кажется, посылаетъ цвты ‘отъ неизвстнаго’. Драмы тутъ никакой быть не могло, все по обоюдному соглашенію, спокойно и хладнокровно, какъ и самое начало этой недолгой эпопеи. Но съ Милой, съ Милой!.. Разойтись — это не такъ просто, столько боли, муки и потомъ — въ сущности говоря, если онъ кого-нибудь и любитъ, то единственно Милу и Пикуся… Да и потомъ глупо расходиться, ломать всю жизнь и свою, и ея, и ребенка изъ-за пустого увлеченія!..

— Да, плохо, плохо,— бормоталъ онъ, обкусывая кончики усовъ и поглядывая на темную, сильно подтаявшую, гору снга у городского вала,— очень плохо!..

Потомъ денежныя дла. Они запутались до того, что выпутаться изъ нихъ было почти невозможно. Блозеровъ уже перешелъ ту границу, когда человкъ, занимая или какъ-нибудь доставая деньги, подсчитываетъ въ ум свои долги и хотя бы съ нкоторыми натяжками балансируетъ ихъ съ полученіями, можетъ быть, отдаленными, не совсмъ врными, но все же возможными. Какъ игрокъ, въ извстный моментъ мелькомъ оглядываясь на свой бумажникъ, видитъ, что проиграно больше того, что можно было проиграть, и, уже не разсуждая и не комбинируя, бросаетъ ставки съ единственной надеждой — авось какая-нибудь шальная карта вывезетъ,— такъ онъ бралъ деньги, гд только могъ, длая новый заемъ, уплачивалъ половину или четверть стараго, чтобы отдалить на время катастрофу, затыкалъ дырки путемъ неимоврныхъ усилій и рискованныхъ комбинацій, стараясь не думать о томъ, что изъ всего этого должно выйти.

На рк было грязно, потому что зимою на ледъ свозили мусоръ и сваливали его огромными кучами. Вывезенный снгъ возвышался цлыми горами и онъ былъ тоже грязный, перемшанный съ какими-то углями, битыми бутылками, накопленными за долгую зиму на грязныхъ и темныхъ городскихъ дворахъ отбросами. Все это таяло, портило воздухъ, гнило и было противно смотрть на большую широкую рку, загаженную до такой степени.

Но, не смотря на грязь, на то, что изъ сосднихъ бань бжалъ мутный ручей, курившійся противнымъ паромъ, сбгавшій въ рку выше водокачки, не смотря на вонь, стоявшую надъ грязной пеленой снга,— было все-таки хорошо отъ широкаго горизонта, отъ дальняго монастыря съ старинной колокольней, отъ того, что въ той сторон, гд было Подлсье, видны были коричневыя поля, уже наполовину голыя, правильно разграфленныя едва замтными бороздами. И видна была деревня — съ синеватыми избами, растрепанными крышами, приникшая къ земл покорно и терпливо, а дальше полоса лса.

Было скверно, грязныя кучи возбуждали отвращеніе, но придетъ весна, уже пришла, уже работаетъ незамтно, подтачиваетъ разслаивающійся синій ледъ, запачканный золою снгъ — и скоро двинетъ все это, понесетъ дальше отъ города, дунетъ теплый сухой втеръ — и все будетъ чисто, красиво и радостно, какъ въ дтств на Пасху.

— Да, хорошо бы почиститься, хорошо бы!..— тихо говорилъ Блозеровъ, съ смутной завистью глядя на битыя бутылки и черныя пятна угля на снгу,— эдакъ бросить все, ссть гд-нибудь въ деревн, въ просторномъ старинномъ дом, гд стоятъ пузатые комоды съ вырванными замками, скрипятъ половицы, на окнахъ грются завязанныя тряпочками бутыли съ крпкой, душистой наливкой… И жить бы себ да жить, създить на тягу, постоять, глядя въ темнющее небо, послушать, какъ далеко кричатъ влюбленные зайцы, стукнуть каркающаго и подцикивающаго длинноносаго подлеца, повисшаго въ неб чернымъ пятномъ, потомъ уютная столовая, лампа, самоваръ, Мила…

— Мила!..— прошепталъ онъ, чувствуя, какъ отъ втра или отъ несбыточности этой мечты глаза его туманятся,— Мила, что я сдлалъ съ тобой?!..

Ему вспомнилась слабо колеблющаяся на ходу двушка, съ большими дтскими глазами, радостно изумленная всмъ міромъ, прогулки весенними днями на старинномъ кладбищ.

Когда прошлогоднія листья шуршатъ подъ ногами и тишина сторожитъ мысль…

— Да, плохо, плохо, — подавляя вздохъ, пробормоталъ Блозеровъ и попытался поймать ртомъ конецъ уса — очень плохо!..

Надо было идти. Въ сущности, надо было повернуть сейчасъ же, придти къ жен и сказать все и, можетъ быть, упасть къ ея ногамъ и разсказать вс мученія, всю боль, потомъ, можетъ быть, ухать. Но Гринбаумъ просилъ денегъ — надо было ихъ во что бы то ни стало достать, срокъ векселя въ банк черезъ недлю, за квартиру ждутъ третій мсяцъ… И все равно — если не выручитъ какая-нибудь кривая — ничего сдлать нельзя!..

Вечеромъ того же дня Блозеровъ подъхалъ къ вокзалу. Онъ возвращался изъ загороднаго ресторана въ Подлсь, гд былъ съ Ветлугиной, довезъ ее до моста и отправилъ дальше одну, а самъ прошелъ пшкомъ по слобод, пока не встртился извозчикъ. Онъ усталъ, физическое пресыщеніе подымало чувство, похожее на тошноту, къ тому же онъ разсорился съ Ветлугиной и наговорилъ ей такихъ вещей, какихъ уважающій себя мужчина не долженъ говорить женщин.

Отъ всего этого ему было противно, какъ будто онъ нечаянно попалъ рукой въ грязь и никакъ не могъ отчиститься отъ нея..

На вокзал онъ прошелъ въ уборную и долго и тщательно мылся. Потомъ одлся передъ зеркаломъ, подкрутилъ усы, поправилъ шапку и пошелъ въ буфетъ.

Огромная зала, освщенная двумя синими электрическими шарами, была пустынна, только на самомъ дальнемъ столик кутила какая-то компанія, виднлось офицерское пальто, серебряныя ведерки съ торчащими изъ нихъ горлышками, причудливыя ликерныя бутылки и горли дв свчи. Тамъ говорили пьяными голосами, громко стучали ножомъ по тарелк и кричали:

— Человкъ!

Блозеровъ прошелъ мимо, стараясь не глядть въ ту сторону, и сталъ внимательно выбирать закуску на стойк. Но сть не хотлось, представленіе о пищ возбуждало такое же чувство, какъ воспоминаніе объ обладаніи розовымъ, влажнымъ женскимъ тломъ, и, брезгливо поморщившись, онъ выпилъ коньяку.

Когда онъ ставилъ рюмку, кто-то тронулъ его за плечо. Онъ оглянулся — передъ нимъ стоялъ въ своемъ коричневомъ котелк, сверкая твердыми, крпкими щеками, узенькими глазками и заискивающей улыбкой, Гвоздовъ.

— Не изволите узнавать, Егоръ Владиміровичъ, загордли, помилуйте, какъ же такъ?!.. Мы вс глядимъ — будто какъ вы идете, а только что не смотрите…

Онъ былъ пьянъ, но пьянъ толково, скоре прикидываясь выпившимъ, чтобы объяснить свою смлость.

Блозеровъ поздоровался и холодно отвтилъ, но подрядчикъ не смутился и продолжалъ о чемъ-то усиленно просить.

—…ужь такъ рады бы были — и вс наши тоже, можно сказать, меня врод какъ бы послали: не погнушайтесь!..

— Въ чемъ дло, что вы такое бормочете?

— Говорю, что покорнйше просимъ — бокалъ вина, либо тамъ рюмочку ликера — не погнушаться — и очень вс просятъ!

— Да кто вс-то?— спрашивалъ Блозеровъ и оглянулся. А, когда оглянулся, нельзя было не подойти поздороваться: за столомъ сидлъ сегодняшній помощникъ полицмейстера, членъ городской управы, два гласныхъ думы и какой-то офицеръ съ блой саблей.

Съ членомъ управы и гласными онъ былъ знакомъ, полицмейстеръ его встртилъ, какъ стараго пріятеля, а офицеръ всталъ и звякнулъ шпорами.

Его усадили и, подчиняясь какому-то сложному чувству, похожему на инстинктъ самосохраненія, Блозеровъ слъ, нсколько преувеличивая впечатлніе выпитаго коньяку, чуть-чуть зашумвшаго въ голов.

— Компанія не велика, но почетна,— именно вслдствіе этой утрировки опьяненія не стсняясь, сказалъ онъ,— что же за кутежъ такой — чья это шкура длится?

Онъ наполовину вытащилъ изъ ведра бутылку и посмотрлъ на марку вина.

— Ого, кордонъ-веръ, это серьезно…

Бутылка стукнула объ дно ведра и какъ будто возбужденный этимъ Гвоздовъ закричалъ:

— Человкъ! Еще три бутылки этого самаго, живй!.. И чистый фужеръ господину редактору…

‘Какое свинство!..— мелькнуло въ голов Блозерова въ то время, какъ холодное вино стукнуло ему въ голову,— вдь въ сущности это…’

Онъ не докончилъ свою мысль, потому что ротмистръ обратился къ нему на прекрасномъ французскомъ язык, говоря что-то по поводу газеты. Блозеровъ отвтилъ ему, и они заговорили, какъ добрые, учтивые знакомые, осторожно избгая подводныхъ камней, могущихъ привести къ неловкости, въ то время, какъ Гвоздовъ, зажмурившись и, очевидно, совершенно искренно наслаждаясь, вслушивался въ незнакомые для него звуки чужого языка и причмокивалъ губами.

Порою онъ внезапно оживлялся, взмахивалъ рукою, какъ кучеръ, собирающійся пойти въ присядку, сдвигалъ свой котелокъ на затылокъ и кричалъ:

— Лю-блю!.. Вотъ это люб-лю!.. Человкъ, еще парочку!..

Пили шампанское, потомъ ликеры, потомъ опять шампанское. Случилось какъ-то такъ, что Гвоздовъ сидлъ уже рядомъ съ Блозеровымъ, тихо говорилъ ему что-то, а Георгій Владиміровичъ, въ разстегнутой шуб и сдвинутой на бокъ шапк, поддакивалъ ему и отвчалъ.

Порою гд-то въ самой темной глубин мозга вспыхивала короткая мысль о томъ, что все это въ сущности гадость и надо поскорй уйти, но, внутренне махнувъ рукой и сказавъ — все равно!.. онъ оставался и опять пилъ, и слышалъ вкрадчивый голосъ Деньки Гвоздова:

— Господи, что жь такое — чать людъ торговый, что стоитъ! Плюнуть, истинное слово плюнуть! Все какъ слдуетъ, бланкъ поставимъ, трехмсячный учетъ!.. тысяча рублей — чего тамъ!..

Блозеровъ почувствовалъ себя обязаннымъ отвтить всей компаніи и потребовалъ вина. Но вина ршили не пить и заказали пуншъ. Посл пунша вс опьянли и даже корректный ротмистръ пытался пть британскія матросскія псенки, въ которыхъ говорилось о какой-то Дэзи, и сбивался.

При разсчет, когда вс поднялись, чтобы хать куда-то, оказалось, что все уплочено, и Блозеровъ долго препирался. Но его вытащили, усадили на извозчика и куда-то повезли.

Лужи талой воды шаркали подъ полозьями, сани ныряли въ ухабы и Блозеровъ безсильно тыкался носомъ въ мокрую спину извозчичьяго халата.

И, не слушая того, что говорилъ ему оказавшійся рядомъ помощникъ полицмейстера, онъ съ глубокимъ и грустнымъ равнодушіемъ говорилъ себ:

— Теперь конецъ, теперь все, возврата нтъ, я погибъ…

На шоссе, когда сани внезапно повернули, онъ остановилъ извозчика и сказалъ совершенно трезвымъ и печальнымъ голосомъ:

— Простите меня, я нехорошо себя чувствую, я поду домой…

Полицейскій посмотрлъ на него и отвтилъ:

— Я тоже поду съ вами, мн по положенію не годится по такимъ мстамъ здить. Богъ съ ними! Пошелъ въ городъ, извозчикъ!..

Они похали и Блозеровъ все съ тмъ же скорбнымъ, мучительнымъ равнодушіемъ твердилъ себ:

— Конецъ!.. Я потерялъ уваженіе къ себ — это значитъ конецъ!..

IX.

Посл самыхъ бурныхъ сценъ, посл слезъ, посл того какъ фельетонистъ носился по городу и поочередно плакалъ у всхъ своихъ друзей на груди, посл истерикъ, слдствіемъ которыхъ оказывалось, что Ветлугина не только не виновата, но что, наоборотъ,— виноваты условія, мужчины, современная срая русская дйствительность, въ дом Гринбаума наступало тихое и лирически бодрое настроеніе.

Смутно припоминая монологъ какой-то пьесы, фельетонистъ бралъ жену за руку, собиралъ вокругъ себя всхъ дтей и, поднявъ голову вверхъ, говорилъ прочувствованнымъ, вздрагивающимъ голосомъ:

— Мы это переживемъ, не падай духомъ, дорогая, мы это переживемъ!.. Мы устроимъ маленькую, маленькую жизнь, мы будемъ трудиться и шагъ за шагомъ пойдемъ тяжелой, тернистой дорогой жизни!.. Мы будемъ работать, пусть сдина серебритъ наши волосы, пусть кровавыя раны покроютъ наши спины, мы будемъ работать и медленно, шагъ за шагомъ, пойдемъ впередъ, туда, гд свтитъ вчное солнце, гд злоба не осквернитъ нашъ скромный трудъ, гд вчное небо улыбнется намъ тихой улыбкой… Мы будемъ работать!..

Потомъ садился къ накрытому для обда столу, выпивалъ дв рюмки водки и съ особеннымъ хозяйственнымъ видомъ, какъ это длаетъ, вроятно, честный рабочій въ своей скромной трапез посл честнаго труда, закусывалъ вынутымъ изъ супа кускомъ мяса.

Въ такіе дни дти длались веселе, Ветлугина больше сидла дома и, когда ее звали куда-нибудь, она прижимала палецъ къ губамъ и говорила:

— У насъ пересталъ дымить семейный очагъ… Мы подбросили новыхъ дровъ и я не могу, извините… Лирическое настроеніе!..

Посл того, какъ онъ возвратилъ долгъ Блозерову деньгами, полученными отъ него же въ вид аванса, Гринбаумъ сталъ жить съ тмъ особеннымъ лирическимъ подъемомъ, который слдовалъ всегда за исторіями.

Онъ часто бралъ за руку Ветлугину, говорилъ ей о тяжкой обязанности жить, о томъ, что люди злы и коварны и что для борьбы съ ними нужна не женская сила. И прибавлялъ какъ всегда:

— Мы переживемъ, мы это переживемъ, дорогая!.. Мы увидимъ солнце, мы отогремъ усталые члены въ его благостныхъ лучахъ и будемъ идти медленно, шагъ за шагомъ, тяжкой стезей жизни…

Ветлугиной скоро надоло все это, а къ тому же за ней всюду, гд бы она ни появилась, неуклонно слдовалъ Мятлецовъ. Съ обычной замкнутой улыбкой, всегда съ какимъ-нибудь сюрпризомъ въ рукахъ, онъ провожалъ ее по магазинамъ, возилъ на извозчик въ Подлсье, говорилъ любезности, пока все это не разразилось новой исторіей.

Какъ-то за обдомъ, когда Гринбаумъ выпилъ свою водку и только что началъ монологъ, въ кухн стукнула дверь и послышалось препирательство двчонки съ кмъ-то.

— Мы увидимъ небо, которое согретъ медленно, шагъ за шагомъ, наше солнце,— бормоталъ фельетонистъ, прислушиваясь къ голосамъ въ кухн,— и наши раны…

Но онъ не кончилъ. Дверь стремительно распахнулась, стукнулась объ этажерку и на землю со звономъ посыпались фарфоровые зайцы, и слоны. Вошла Мятлецова въ шляп съ колыхающимся перомъ и въ длинной, волочащейся по полу ротонд и не успла Ветлугина сказать ей слова, какъ она заговорила громкимъ, взволнованнымъ голосомъ, обращаясь исключительно къ Гринбауму:

— Я пришла къ вамъ, Михаилъ Наумовичъ, потому что я не могу видть того, что продлываетъ ваша жена!.. Это невозможно!.. Если она путается съ редакторами для того, чтобъ т принимали ея паршивые стишонки, или желая увеличить на пятачокъ какіе-то тамъ гонорары — мн это все равно, это не мое дло, но когда… но когда… но когда она…

Мятлецова задохнулась и по ея лицу пошли багровыя пятна.

— Евгенія Николаевна, позвольте, что такое? Я ничего не понимаю!..— вскочилъ фельетонистъ, путаясь въ салфетк,— я ничего не знаю, и вдругъ вы…

Мятлецова справилась съ собой и, не садясь, распахнувъ свою ротонду, уже кричала на всю квартиру:

— Я говопю что мн все равно, съ кмъ таскается ваша жена, но когда дло касается моего мужа, моей семьи, когда здсь заинтересованы дти — у меня дочь двушка — я не могу такъ!.. Я поду къ губернатору и буду просить его — онъ мой знакомый, ее выселятъ изъ города, это гадость!..

Мятлецову возмущалъ взглядъ, поза, самый видъ Ветлугиной. Она сидла, откинувшись на спинку стула, крпко упершись руками въ сиднье и какъ будто весело ждала: что изъ этого всего выйдетъ?

— Евгенія Николаевна…— метался Гринбаумъ, хватаясь за голову,— вотъ видишь, Соничка, ты по наивности позволяешь ухаживать за собой, а видишь, что выходитъ?!.. Ахъ, Боже мой, послушайте, Евгенія Николаевна…

— Да, да,— твердила Мятлецова, — если вы живете съ разными Блозеровыми и принимаете отъ него подарки, то я не позволю длать это съ моимъ мужемъ!.. Я поду къ губернатору, къ министру внутреннихъ длъ, онъ знакомъ мн, и васъ выселятъ за развратное поведеніе!.. А вы, вы, милостивый государь, вы извольте принять мры къ обузданію этой твари!.. Я этого такъ не оставлю…

Она стукнула кулакомъ по столу, такъ что двчонка, стоявшая въ дверяхъ, метнулась въ сторону, а дти заплакали, и, путаясь въ своей длинной ротонд, уже сама плача и не вытирая слезъ, выбжала изъ комнаты.

Фельетонистъ воздлъ красныя, въ короткихъ рукавахъ руки къ небу, захлебываясь, потрясъ ими и вдругъ рванулся въ переднюю, захватилъ пальто и, держа шляпу въ рукахъ, выскочилъ на улицу.

Онъ выбжалъ, когда еще вдали мелькало-качающееся перо и черный воротникъ ротонды, что-то закричалъ, но тамъ не слышали. Извозчикъ стегалъ лошадь и сани повернули.

— Нтъ, я этого такъ не оставлю, это невозможно, я съ такими людьми работать не могу!.. Я не оставлю…— бормоталъ фельетонистъ, скользя по мокрому тротуару и задыхаясь отъ бга, — намъ нельзя работать въ одномъ общественномъ дл, я не оставлю…

Гринбаумъ обдалъ въ пять часовъ, жилъ онъ на Зарчья и до Кумачевскаго дома бжалъ пшкомъ, не догадываясь взять извозчика. Когда онъ входилъ въ раскрытыя ворота стариннаго дома, уже начало темнть и на двор тяжелой живой грудой стояли заложенныя въ просторныя сани лошади.

Нсколько опасаясь ихъ, фельетонистъ далеко обошелъ сани и позвонилъ.

Выскочилъ молодецъ въ рубах, узналъ, что пришли къ Арсенію Семеновичу, и пустилъ.

Раздваясь въ передней, Гринбаумъ слышалъ, какъ гд-то далеко, за прикрытыми дверьми, за пустыми комнатами поютъ. Торжественно и строго вздыхалъ хоръ, потомъ гудлъ густой, придавленный низкими потолками голосъ, потомъ опять слышался аккордъ хора.

Это у старика служили обычную по субботамъ всенощную и погребальный, сладкій запахъ ладана стоялъ во всхъ комнатахъ,.

Кумачевъ что-то писалъ, пристроившись къ маленькому столику на рзной колонн, и вокругъ, на ковр, на диван гд онъ сидлъ, подложивъ подъ себя одну ногу, блли разбросанныя четвертушки бумаги.

Гринбаумъ, не здороваясь, остановился посреди комнаты и, протянувъ руку впередъ, сказалъ:

— Я больше не могу работать въ газет!

Кумачевъ посмотрлъ на него, положилъ перо и всталъ.

— Прежде всего здравствуйте, Михаилъ Наумовичъ,— сказалъ онъ, пряча руки въ карманы и останавливаясь шага на два отъ фельетониста,— въ чемъ дло?

Онъ стоялъ, низко опустивъ голову и глядя исподлобья острымъ, не упускающимъ ни одного движенія гостя, взглядомъ и похожъ былъ въ это время на упрямаго и злого быка.

У него была короткая шея, низко остриженные волосы, стоявшіе ежомъ, и широкій, раздавленный у переносицы носъ. Отъ этого сходство съ быкомъ было еще больше.

— Такъ въ чемъ же дло, Михаилъ Наумовичъ?— повторилъ онъ.

Гринбаумъ схватился за волосы и метнулся въ уголъ.

— Я не могу больше работать съ такими мерзавцами, которые позорятъ честныхъ женщинъ!— закричалъ онъ неистово и голосъ его звонко выдлился на доносившемся изъ дальнихъ комнатъ торжественномъ пніи,— это безобразіе, я не могу этого такъ оставить, у меня разрушаютъ семейный очагъ! Все, чему я пожертвовалъ свою жизнь!..

Онъ бгалъ по кабинету, натыкаясь на столики и стулья, роняя что-то на полъ, воздвая руки къ потолку и снова хватаясь за волосы.

Кумачевъ внимательно слдилъ за нимъ и, когда онъ приближался, глаза его суживались и на лиц выступало прицливающееся звриное выраженіе.

— Что жь — дуэль?— коротко спросилъ онъ.

— Я не могу подвергать свою жизнь риску, у меня дти!.. Несчастные младенцы, невинные и чистые, для которыхъ священная память матери покрыта навки позоромъ!.. Я не могу выбросить ихъ своей смертью на улицу, я долженъ терпливо нести свою страдальческую долю, во имя ихъ…

— Тогда въ чемъ же дло?

— Или онъ, или я!.. Мы не можемъ вмст работать!.. Я требую отъ васъ сдлать выборъ — онъ или я!.. Если онъ вамъ кажется боле полезнымъ для газеты, — вышвырните меня на дорогу, и я пойду, оскорбленный и униженный, и молча, въ гордомъ терпніи понесу свой крестъ…

— У васъ креста нтъ, вы еврей!..— жестко сказалъ Кумачевъ, вынимая руки изъ кармановъ и подходя къ столу.

— Я все же не понимаю, — продолжалъ онъ какъ будто облегченнымъ голосомъ,— кто васъ и чмъ такъ обидлъ?

— Ахъ, вы ничего, ничего не знаете!.. Эта святая женщина, этотъ невинный ребенокъ!— вскрикнулъ фельетонистъ и отрывочно, безсвязно, такъ что Кумачевъ едва могъ понять его, разсказалъ, что Блозеровъ опозорилъ передъ всмъ городомъ его жену, этого наивнаго ребенка, воспользовался ея веселостью, увлеченіемъ и навки предалъ поруганію ея святое имя.

— Послушайте, Михаилъ Наумовичъ,— перебилъ его Кумачевъ, беря его подъ руку и сажая на забросанный исписанными бумажками диванъ, — давайте, поговоримъ откровенно. Успокойтесь, выпейте воды, я сейчасъ дамъ вамъ… Не вставайте, сидите!.. Давайте обсудимъ все, нельзя же такъ сразу…

Онъ чувствовалъ, что его миновала какая-то опасность, и отъ этого ему хотлось быть добрымъ и внимательнымъ.

— Что вы такъ волнуетесь? Ну, скажите — почему васъ это такъ огорчаетъ? Вы любите Софью Павловну? Ну, это конечно, вполн понятно, но только… подождите, дайте мн сказать!.. Вдь вы писатель, талантливый, умный, въ провинціальной пресс очень популярный. Смотрите — столичныя газеты если цитируютъ, то въ большинств случаевъ васъ, я вамъ могу показать вырзки… Вы добрый, искренній человкъ, одаренный, умный — что вы такъ волнуетесь?..

— Я не могу переносить этого вчнаго издвательства, этой травли!..

— Послушайте, будемте откровенны,— слегка обнимая его, перебилъ Кумачевъ — я не стану говорить о причинахъ, ну, конечно, молодость, увлеченіе, темпераментъ и такъ дале, и такъ дале, но послушайте,— разв ужь Софья Павловна такъ безгршна? Молчите, молчите, дайте мн кончить, не волнуйтесь, дорогой мой, вы потомъ скажете!.. Вдь посмотрите сами, — Софья Павловна, — какъ это?— ну, нсколько легкомысленна, что ли, она, конечно, не придаетъ значенія всмъ этимъ провинціальнымъ сплетнямъ, но посмотрите сами, вдь вы же писатель, вы обладаете мткимъ, проникающимъ боле, чмъ обычно, глазомъ, — вдь нельзя же сказать, что здсь дымъ безъ огня!…

— Но позвольте, вы говорите вещи, на которыя…

— Да не волнуйтесь вы, Михаилъ Наумовичъ, ради Бога не волнуйтесь!.. Давайте хоть разъ поговоримъ искренне, какъ люди, которыхъ не можетъ сразить никакой толчокъ!.. Вдь подумайте сами…

Онъ говорилъ еще долго, удерживая фельетониста въ объятіяхъ, стараясь втолковать ему, что его жена врядъ-ли заслуживаетъ уваженія и любви такого талантливаго и умнаго человка, какъ онъ, что, въ сущности,— говорятъ, правду, что, вроятно, это онъ самъ знаетъ и что самое лучшее было бы имъ разойтись,— ему взять дтей и продолжать свою славную и трудную дорогу общественнаго дятеля съ острымъ, какъ мечъ, перомъ въ рук, ей — предоставить жить какъ она хочетъ, не мучая его и себя вчнымъ раскаяніемъ вчными сценами…

Онъ говорилъ, что, успокоившись, безъ тревожныхъ переживаній, онъ сдлается знаменитымъ писателемъ и воспитаетъ дтей безъ этого, какъ хотите, а все же не совсмъ полезнаго вліянія…

— Разумется, я говорю о сценахъ, о томъ, что, напримръ, произошло у васъ сегодня!..— добавилъ онъ.

Но, какъ это ни казалось страннымъ, какъ ни было похоже на фарсъ,— фельетонистъ совершенно отказывался врить въ виновность своей жены. Все, что она длала и съ кмъ сходилась, отъ кого принимала подарки, съ кмъ пропадала цлыми ночами въ Подлсь — зналъ чуть ли не весь городъ, объ этомъ говорили, сплетничали, разсказывали, какъ веселый анекдотъ, и только одинъ мужъ, какъ въ водевиляхъ, не только не подозрвалъ сотой доли всего, но окончательно отказывался врить во что-либо подобное. Кумачевъ бился съ нимъ часа полтора, доказывалъ ему, приводилъ факты, но Гринбаумъ только воздвалъ руки къ потолку и взывалъ къ кому-то, кого онъ видлъ тамъ:

— И эту святую женщину, этого невиннаго ребенка могли такъ оклеветать!

Кумачевъ, наконецъ, разсердился. Его разозлила эта овечья любовь, преклоненіе съ закрытыми глазами, къ тому же его раздражалъ запахъ ладана, доносившійся изъ комнатъ отца, и заунывное, напоминающее похороны пніе.

Онъ всталъ, прошелъ по кабинету и оперся задомъ на столъ.

— Послушайте, вы ребенокъ!— проговорилъ онъ, опять глядя исподлобья и выставляя впередъ свою твердую, коротко остриженную голову,— если ужь такъ говорить, то я долженъ сказать вамъ, что съ Софьей Павловной многіе были въ связи, не одинъ Блозеровъ жилъ съ ней…

— Что? Съ этой идеальной женщиной были въ связи? Съ ней жили?!— подымаясь съ дивана, протянулъ Гринбаумъ,— и вы смете это говорить? Вы толкуете о какихъ-то фактахъ, объ уликахъ?..

— Ахъ, какіе тамъ факты!— нетерпливо поморщившись, бросилъ Кумачевъ и лицо его снова стало упрямымъ и жесткимъ, — если вы такъ ужь хотите, такъ… я жилъ съ вашей женой!..

Фельетонистъ хотлъ взяться за волосы, но отъ неожиданности остановился, не донеся рукъ до головы.

— Ну да, жилъ съ ней два года, съ того времени, какъ вы пріхали сюда,— спокойно и холодно говорилъ Кумачевъ, слегка покачиваясь, отчего длинный привязанный къ стоячей пружин карандашъ на стол закачался, — жилъ все время, или состоялъ въ незаконной связи, если это вамъ боле понятно, покупалъ ей шляпки, боа, бездлушки, что тамъ еще?.. Но позвольте, Михаилъ Наумовичъ, постойте!..

Но фельетонистъ уже не слушалъ. Онъ прислъ, оглянулся вокругъ и, разбрасывая локти въ стороны, пошелъ изъ комнаты. Кумачевъ бросился было за нимъ, но онъ взглянулъ на него, какъ на чудовище,— и тотъ остановился.

— Никандра, проводи господина!..— крикнулъ онъ выглянувшему на шаги молодцу и, махнувъ рукой, пошелъ къ себ въ кабинетъ.

Молодецъ, удивленно посматривая на господина, помогъ ему одться, всунулъ никакъ не попадавшую въ рукавъ пальто руку, бережно нахлобучилъ шляпу, которую фельетонистъ забылъ надть, и распахнулъ дверь. Пніе на половин старика уже прекратилось, священники ухали, и только приторный запахъ ладана еще стоялъ въ комнатахъ и туманилъ голову.

Медленно, качаясь, какъ пьяный, механически подставляя подъ падающее тло то одну, то другую ногу, фельетонистъ пошелъ со двора, не разбирая дороги, шлепая по лужамъ и не замчая удивленнаго взгляда старика дворника.

— Какая гадость, какая мерзость!.. Такое циничное отношеніе можетъ быть только у развратнаго, хвастающагося своимъ развратомъ мужчины!.. И передъ кмъ хвастается — передъ рмъ же обманутымъ мужемъ… Фи, какъ это гадко!..

Таиса сморщила губы въ брезгливую гримасу и дернула. плечомъ, какъ длала всегда, когда бьніа чмъ-нибудь возмущена.

— Можетъ быть, вамъ неврно передавали, здсь такъ любятъ сплетничать, — замтила Людмила Федоровна — я привыкла врить только наполовину всмъ этимъ слухамъ…

— Ахъ, что вы говорите, мн самъ Гринбаумъ со слезами на глазахъ разсказывалъ,— онъ такъ ему и брякнулъ:, да, я жилъ съ вашей женой!.. И еще съ улыбочкой такой, знаете… Какой цинизмъ, фи!..

У Людмилы Федоровны съ утра болла голова и она лежала въ своей комнат на диванчик, гд обыкновенно читала по вечерамъ. И теперь книга лежала возл, открытая въ середин, но такъ она лежала уже третій день.

— Но, можетъ быть, онъ не такъ виноватъ, — пробовала защитить Кумачева Людмила Федоровна — эта женщина…

— Ахъ, не говорите,— женщина, женщина!.. Всегда виновата женщина,— а того не примутъ во вниманіе, что сами мужчины готовы Богъ знаетъ что сдлать, чтобъ столкнуть въ грязь женщину. Около этой Ветлугиной, несчастной, глупой, мало развитой, ходили и этотъ самый Кумачевъ, и Мятлецовъ, и Георгій Влад…

Она спохватилась, быстро взглянула на Людмилу Федоровну и замолчала. И это внезапное молчаніе, разомъ наступившее въ комнат, показалось ей страшнымъ.

Людмила Федоровна вдругъ поникла головой, какъ будто надъ ней занесли топоръ, и было похоже, что она ждетъ удара. И эта придавленная, рабская поза обычно спокойной, сильной женщины была тоже страшна.

‘— Ахъ какъ это я, Боже мой!..— растерянно думала Таиса,— Господи, какъ же это такъ вышло?..’

Она попробовала заговорить о другомъ, сдлать видъ, что не придаетъ значенія случившемуся, но голосъ ея звучалъ неувренно — и она сама чувствовала это. И опять у нея мелькнула трусливая мысль:

‘— Пожалуй, теперь Блозеровъ разсердится и откажетъ отъ мста’…

Она побыла еще немного въ комнат и, видя, что Людмила Федоровна не отвчаетъ, даже, вроятно, не слышитъ ея, тихонько вышла вонъ.

— Ахъ, зачмъ, зачмъ это такъ вышло?— шептала она сухими, узкими губами и хмурилась, отчего ея лицо длалось суровымъ и непріятнымъ.

Блозеровъ пришелъ домой передъ обдомъ и прошелъ прямо въ кабинетъ. Такъ какъ это былъ не редакціонный и не послднедакціонныи день, то входная дверь была-зайерта и его звонокъ услышалъ изъ своей комнаты Пикусь. Онъ вырвался отъ няньки и помчался къ отцу, котораго въ послднее время рдко видлъ, и Блозеровъ еще издали услышалъ мягкое топанье татарскихъ сапожковъ по корридору.

Пикусь появился въ дверяхъ, какъ всегда, вопросительно глядя на отца. По одному ему извстнымъ признакамъ онъ ршилъ, что отцу мшать можно и кинулся къ нему. Блозеровъ подхватилъ его, при чемъ тотъ на воздух уже подкормилъ ноги, и посадилъ на колни лицомъ къ себ.

Онъ былъ въ тяжеломъ и томительномъ настроеніи, думалъ о томъ, что раньше, чтобы вывернуться, ему нужна была тысяча рублей, а теперь, когда досталъ эту тысячу, оказывалось, что нужна уже не тысяча, а дв — одна для того, чтобы заткнуть дыры, и другая, чтобъ какъ можно скоре уплатить этотъ ужасный долгъ подрядчику.

Но, не смотря на то, что онъ былъ не въ дух, отказать ребенку въ ласк онъ не могъ и теперь молча, съ грустнымъ лицомъ, щекоталъ его длинными усами по розовой покрытой едва замтнымъ блымъ пухомъ щек.

Пикусь удивленно посмотрлъ на отца, откинулся назадъ и вопросительно сказалъ:

— Гд же мы бывали, что же мы видали?

Думая о своемъ, Блозеровъ машинально отвтилъ:

— Мы видали червячка, мы топтали паучка… Да-а. Охо-о!..

— Папа боленъ?— пытливо уставился на него Пикусь,— у папы тоже голова болитъ? Мама лежитъ на диван и голова у нея завязана полотенцемъ. Няня мн сказала, что у мамы головка болитъ и я играю тихонечко-тихонечко!

Блозеровъ спустилъ его съ колнъ и заходилъ по кабинету.

— Иди къ себ, мальчикъ, займись игрушками, попроси няню прочесть теб новую сказку, которую привезъ дядя Саганевъ…

Пикусь послушно пошелъ къ дверямъ и, отворяя ихъ, оглянулся на отца. Онъ не врилъ тому, что отецъ сейчасъ занятъ, потому что своимъ дтскимъ чутьемъ понялъ другое. Онъ не зналъ, что произошло или должно произойти, но видлъ мать, молчаливо лежащую съ завязанной головой, отца, часто вздыхавшаго, и длалъ свои выводы.

Оставшись одинъ, Блозеровъ долго ходилъ по комнат потягивался и трещалъ суставами, кусалъ усы и, остановившись противъ окна, говорилъ:

— Надо пойти, узнать, что съ ней… Надо пойти!..

И не шелъ.

Прямо противъ окна, на тои сторон улицы, помщалась фотографія. Гимназисты, барышни, офицеры, двушки въ платочкахъ — вс, проходя мимо, задерживались около большихъ витринъ со снимками и разглядывали знакомыя лица, улыбались, увидвъ свою карточку, и шли дальше. И такъ непрерывной цпью шли люди — веселые, улыбающіеся, съ наслажденіемъ вдыхающіе весенній воздухъ, спокойные и радостные. Блозеровъ смотрлъ на нихъ, многихъ узнавалъ и безумная, жгучая зависть къ этимъ погрязшимъ въ пошлости, самодовольномъ спокойствіи, ничтожнымъ, какъ ему всегда казалось, обывателямъ охватила его.

Онъ чуть не взвылъ отъ этого ощущенія, какъ изголодавшаяся цпная собака при вид горы мяса, на которую не обращаютъ вниманія другія, сытыя собаки, равнодушно проходя мимо.

— Надо пойти, надо пойти!..— бормоталъ онъ, кусая усы и не находя въ себ ршимости пойти къ жен, — надо пойти…

Когда онъ вошелъ къ жен, она лежала неподвижно на диван, слегка прикрывъ глаза рукой. Въ послднее время, можетъ быть, оттого, что во время головной боли она туго перетягивала голову полотенцемъ, у нея болли глаза и она не могла смотрть на свтъ.

Блозеровъ мелькомъ взглянулъ на нее и такой она показалась ему слабой, такъ болзненной отъ перетягивавшаго лобъ полотенца, и отъ этой, съ усиліемъ приподнятой къ глазамъ руки, что сердце у него сжалось и въ горл запершило.

Съ чувствомъ человка, который медленно и обдуманно подходитъ къ доврчиво глядящему въ глаза другому человку, чтобъ, неожиданно выхвативъ приготовленный за пазухой камень, разомъ оглушить его — Блозеровъ подошелъ къ дивану и слъ въ ногахъ жены. Онъ ждалъ, что она отниметъ руку отъ глазъ и заплачетъ, можетъ быть, будетъ истерика, и заране, сжавъ зубы, приготовился къ этому, но она молчала и лежала по прежнему неподвижно, избгая свта.

Такъ прошло нсколько минутъ — и он казались безконечными. Въ сосдней комнат игралъ Пикусь и говорилъ, мняя голоса, то, чему его научила нянька:

— Маменька, а маменька!— старался онъ выговаривать просительно и нжно,— разбуди меня завтра раненько…

— А теб зачмъ, дитятко?— спрашивала изображавшая маменьку нянька.

— А я встану, умоюсь, Богу помолюся и буду въ игрушечки играть…

— Умница, дитятко!..

— ‘Какой чепух его учатъ!..’ — подумалъ Блозеровъ и хотлъ закурить, но сдержался, какъ будто здсь нельзя было курить, такъ же, какъ въ дом, гд лежитъ покойникъ.

— Мамка, а мамка!.. — продолжалъ Пикусь, поддлываясь подъ грубый, низкій голосъ мужицкаго мальчишки и хрипя отъ натуги говорить басомъ,— разбуди меня завтра ранко!..

— Зачмъ т, оглашенный?— также грубо спрашивала нянька.

— А я встану и буду хлбъ исть!..

Не смотря на холодный камень, стоявшій у него въ груди, Блозеровъ улыбнулся и тотчасъ же согналъ улыбку съ лица.

— Что же, Гога?— вдругъ неожиданно, такъ что онъ вздрогнулъ, спросила Людмила Федоровна.

Онъ слабо развелъ руками — и не зналъ,— видла она его движеніе или нтъ.

Людмил Федоровн казалось, что она должна много сказать мужу, и, когда она лежала одна, въ ум ея вставали цлыя фразы, съ какими она обратится къ нему. Ей хотлось спросить его — значитъ, для него дйствительно не важно все то, что составляло смыслъ ея жизни, значитъ, и она, и сынъ въ его жизни играютъ второстепенную роль, нчто врод удобства или роскоши, а важно для него тло какой-нибудь Ветлугиной, ея заманчивыя, свободныя ласки, всегда новыя и желанныя? Она открыла ему новую жизнь, новую душу и весь онъ въ ней. Жена и ребенокъ остались только укоромъ, напоминаніемъ объ ошибк, въ которой теперь приходится раскаиваться. Можетъ быть, для него настоящая жизнь дйствительно въ постоянной смн — жизнь вдь движеніе — и гршно останавливать ее… За это жизнь караетъ!..

Все это она передумала, лежа одна на диван, мучаясь головной болью, усиливавшеюся отъ такихъ мыслей, но, когда пришелъ онъ, когда слъ рядомъ съ нею и безпомощно развелъ руками — она не находила словъ, и говорить какъ будто было не о чемъ: все понятно, все ясно и жить дальше вмст нельзя.

— Гога, Гога!.. какъ же ты могъ…— начала она, цпляясь за уходящее, но слезы внезапно и обильно полились изъ глазъ, и она не могла говорить. А потомъ взяла себя въ руки, вспомнила, что говорить не о чемъ теперь, и тихо, чуть слышно добавила:

— Намъ надо разъхаться!.. Такъ будетъ лучше и для тебя, и для меня…

Онъ двинулся и хотлъ сказать — что для него уже все кончено, что онъ можетъ думать только о ней теперь, о ней и о сын, но не могъ сказать. Она приняла его молчаніе за согласіе и обида за то, что онъ такъ легко соглашается на разводъ, даже не пытаясь удержать ее, не объясняя своей ошибки, обрадовавшись этому выходу, сжала голову мучительной болью.

Она застонала и отвернулась, а онъ понялъ, что она не хочетъ говорить съ нимъ и самый видъ его противенъ, тихонько всталъ и пошелъ къ двери.

Въ кабинет онъ легъ на диванъ и лежалъ безъ мысли съ одной гнетущей тяжестью во всемъ тл, отъ которой трудно было дышать.

У него было слегка утомленное сердце и, когда онъ нервничалъ, оно давало себя знать. Въ легкихъ не хватало воздуха, все время хотлось сдлать вздохъ какъ можно глубже и онъ отдувался, шумно выпуская воздухъ и постоянно перемняя положеніе: когда лежалъ, казалось, что легче сидть, а, сидя, думалось, что лучше лежать.

Пришелъ Савельичъ и защелкалъ на машинк, но часто останавливался, вроятно, разбирая почеркъ, и тогда слышно было, какъ далеко въ комнатахъ громко смется Пикусь.

Блозеровъ думалъ о томъ, что такъ, же слышитъ этотъ смхъ женщина, лежащая съ завязанной головой на диван.

Пустота. Быть можетъ, потомъ она привыкнетъ, человкъ ко всему привыкаетъ, но пустота останется навсегда. Когда-нибудь, глядя на какое-нибудь швейцарское озеро, на круглыя, какъ будто насыпанныя человческими руками, срыя вершины, она почувствуетъ эту пустоту съ особенной остротой и вся жизнь покажется ей конченной, не самодовлющей, а катящейся по уклону, потому что главное, для чего была пожертвована молодость, лучшіе годы — въ прошломъ.

Онъ садился, упершись руками въ холодную кожу дивана, и вздыхалъ:

— Фу-у-у!..

Птица за стной опять стрекотала и стучала желзнымъ носомъ хлопотливо и озабоченно, умолкала, и слышенъ былъ голосъ Пикуся, очевидно кричавшій вышедшей изъ комнаты няньк:

— Няяя-ааа! А ня-ня-ааа? Почему мухи никогда не поворачиваютъ шеи? Ня-ня-а-а?

— Фу-у-у!..— произносилъ Блозеровъ и опять ложился.

И, когда птица за стной особенно защелкала, словно злобно обрадовалась чему-то и заполнила весь домъ своимъ сухимъ стрекотаньемъ — дверь беззвучно отворилась и въ ней показалась Людмила Федоровна — слабая, едва стоящая на ногахъ, съ свтлыми отъ наполнявшихъ ихъ слезъ глазами…

Она не была красавицей, но, когда лицо ея было оживлено, когда она двигалась увренно и сильно, въ ней поражала гармонія лица съ красивой, высокой фигурой и порою она казалась своей вншностью значительне и привлекательне подлинной красавицы. Когда же у нея болла голова, глаза были заплаканы и отъ усилій сдержать слезы подбородокъ дрожалъ и на немъ проступали твердыя, напряженныя складки — она была необычайно жалка и смотрть на нее было больно.

Такой она стояла теперь въ дверяхъ и смотрла на мужа покорнымъ, просящимъ взглядомъ.

Онъ приподнялся, перевелъ дыханіе и хотлъ встать, но она уже подошла и вдругъ склонилась къ его рукамъ, стала на колни и, когда онъ хотлъ вскочить поднять ее, она удержала.

— Гога, милый, Гога!..— чуть слышно шептала она — не гони меня, насъ съ сыночкомъ, Гога!.. Ну, ты ошибся, ты виноватъ, но ты не будешь больше, ты вдь любишь насъ, Гога, не гони насъ!.. вдь это ошибка, да, ошибка?!— спрашивала она и, не давая отвтить, опять шептала, пряча лицо въ его рукахъ:— я знаю, что ты любишь, ты всегда любилъ насъ, былъ такой внимательный, ласковый, это такъ, случайно, это не отъ тебя!.. Гога, не гони насъ…

Онъ схватилъ ее, крпко до боли прижалъ къ себ и задыхаясь, содрогаясь отъ потрясавшихъ все тло рыданій, чувствуя нестерпимую боль въ сердц, хотлъ сказать ей что-то, но бормоталъ сдавленнымъ, прерывающимся шопотомъ:

— Еслибъ ты знала, еслибы ты могла все, все знать! еслибъ могла понять!..

Они приникли другъ къ другу, ища опоры одинъ въ другомъ противъ всего, что такъ страшно давило ихъ жизнь, и въ то время, какъ онъ силился и не могъ сказать ей всего, она шептала извиняющимся голосомъ.

— Но мы удемъ на время — я съ Пикусемъ — я не сержусь, я все простила, я. знаю, это случайность, это, какъ говоритъ Саганевъ — карнизъ, упавшій на голову, но мн тяжело, я еще не привыкла, я буду мучать тебя и сама страдать! Мы удемъ на время къ сестр, пробудемъ тамъ недли дв и я свыкнусь съ мыслью, я успокоюсь!.. Только не гони насъ, я не могу безъ тебя жить — я попробовала вообразить — и, такой ужасъ, такая пустота, я не могу, не могу, не могу…

Она попробовала теперь вообразить, что пережила, лежа на диван въ своей комнат, и опять, заплакала, пряча лицо въ его рукахъ.

— Мы такъ много вмст пережили, было такъ много хорошаго, такъ сжились, что не могу, не могу!.. И потомъ ты такой добрый, ты любишь насъ, ты увлекся, ошибся, но ты любишь, я знаю — и такъ много мы вмст…

Она опять плакала. А онъ хотлъ — и не могъ сказать ей всего, что мучало его, и сжималъ рукой замирающее сердце, и дышалъ, какъ будто входилъ на страшно высокую гору:

— Фу-у-у… еслибъ ты только знала… Фу-у, какъ больно!..

XI.

Когда гд-то на корабл, въ трюм, не замчаемый никмъ, начиная отъ командира и кончая послднимъ юнгой, начинается пожаръ, — первыми,— проявляютъ безпокойство крысы. Он вылзаютъ изъ подполья, ползутъ изъ-за обшивки, лзутъ на людей, не боясь ихъ и не убгая отъ нихъ, длаются нахальными, выбираются на палубу, попутно крадутъ что могутъ, начинаютъ грызть и тотчасъ же бросаютъ, снуютъ подъ ногами и смлютъ до того, что ходятъ по лежащимъ въ койкахъ матросамъ.

Такими крысами въ дом Блозерова была прислуга.

Людмила Федоровна узжала на дв недли къ сестр, длала распоряженія на время своего отсутствія, вс видли, что она детъ на время, и вс знали, что черезъ дв недли она опять будетъ здсь, но нянька вдругъ занемогла и хать ей оказалось невозможнымъ, горничная показывала письмо, въ которомъ говорилось, что мать ея умираетъ, а кухарка, уходя на рынокъ, стала пропадать, обдъ запаздывалъ и ей приходилось отказывать. И вс он тащили, что только можно было тащить, обманывали на каждомъ шагу и даже старая няня, служившая у Блозеровыхъ съ тхъ поръ, какъ ее взяли къ Пикусю вмсто кормилицы,— и та, охая и поминая Владычицу матерь Божію Казанскую, прятала въ свой сундучекъ старую блузку Людмилы Федоровны или кухонное полотенце, или еще какую-нибудь никому не нужную ветошь.

Когда Людмила Федоровна ухала — въ дом стало тихо и пусто и угрюмый молчаливый духъ, что обычно живетъ въ брошенныхъ старыхъ домахъ, запущенныхъ усадьбахъ, старыхъ церквахъ, гд случайные шаги отдаются звонко и по ночамъ осторожно шуршатъ мыши, поселился въ пустыхъ комнатахъ.

Обдать Блозеровъ ходилъ въ ресторанъ, самоваръ ему ставилъ Сеня, а жить онъ переселился въ кабинетъ. Для того, чтобы картины не пылились и въ комнатахъ не нужно было убирать каждый день, Сеня завсилъ все газетами, чехлами, и отъ этого квартира стала похожей на брошенную.

Вечеромъ, сидя въ кабинет, гд Сеня на диван стлалъ ему постель, Блозеровъ слышалъ, какъ въ комнатахъ потрескиваетъ полъ, что-то шуршитъ, и ему становилось жутко. Онъ одвался и уходилъ изъ дому, сидлъ у кого-нибудь изъ знакомыхъ или въ ресторан и, когда надо было возвращаться домой, у него сосало подъ ложечкой и онъ оттягивалъ время, переходя изъ улицы въ улицу. И если, входя въ переднюю, видлъ въ подписочной свтъ и склонившуюся фигуру Таисы — ему было легче.

Работалъ онъ мало, кое-какъ, только необходимое. Но однажды ему надо было написать статью о коммерческомъ училищ. закрытомъ потому, что тамъ учились преимущественно евреи, а министерство строго примнило процентную норму, евреевъ исключили и съ оставшимися учениками училище существовать не могло. Онъ началъ вяло, принуждая себя нанизывать скучныя фразы на длинную тягучую нить того, что всмъ было извстно, о чемъ было такъ же стыдно говорить, какъ о томъ, что людямъ надо сть, чтобы жить, и что воровать нехорошо, но вдругъ подумалъ о своемъ безвыходномъ положеніи, о длинной, безконечной тоск, сдавившей его жизнь, о тяжести существованія въ глухомъ город, гд какой-нибудь великолпный князь можетъ вызвать его и читать ему нотаціи, какъ мальчишк,— и острая злоба вспыхнула въ немъ. Онъ писалъ о закрытіи коммерческаго училища, но, отчеканивая проникнутыя негодованіемъ слова, онъ громилъ злую, темную жизнь, охватившую его желзнымъ кольцомъ, бросалъ проклятія глухому времени, опустошившему жизнь до потери какой-либо цнности, и статья вышла яркая, свжая и неожиданно убдительная.

Онъ перечелъ ее, кое-что выправилъ и показалъ Саганеву. Тотъ долго читалъ, потомъ посмотрлъ на него и сказалъ, глядя куда-то выше его головы, затуманеннымъ взглядомъ:

— Да, опустошеніе… Это вы врно!.. Прекрасная статья,— оживился онъ, отбрасывая налзающую прядь, — только не надо Купону показывать — испугается!.. А если этого не печатать, то какихъ же чертей собачьихъ и печатать тогда?— прибавилъ онъ, понижая голосъ.

Статья была напечатана, а на слдующій день остатки разошедшагося номера были конфискованы и на газету наложенъ штрафъ въ пятьсотъ рублей.

Губернаторъ вызвалъ Блозерова и опять въ высокомъ холодномъ зал долго и громко говорилъ объ измн славнымъ традиціямъ, о непониманіи низшими, классами глубокаго направленія государственной политики и кивкомъ головы отпустилъ редактора, заявивъ, что штрафъ долженъ быть внесенъ не поздне трехъ недль.

Въ тотъ вечеръ въ редакціи висло длинное облако синяго дыма, Савельичъ звонилъ по телефону и ругался въ трубку, Вася Блый строчилъ замтку о разрушенныхъ ледоходомъ баняхъ, и торопливая, безтолковая машина выпуска номера, скрипя и ковыляя, двигалась впередъ.

Вс нервничали, можетъ быть, оттого, что за окнами стояла прозрачная тишина весенняго вечера, неожиданное тепло звало на воздухъ и узкій серебряный мсяцъ сталъ на неб далекимъ и призывнымъ и говорилъ о томъ, что давно утрачено и не вернется.

Въ одиннадцатомъ часу у входа запыхтлъ автомобиль, громко и грустно прогудла сирена, и вс поняли, что подъхалъ Купонъ.

Въ день конфискаціи номера онъ былъ въ Петербург, откуда вернулся только сегодня, и теперь прилетлъ въ редакцію возмущенный и негодующій. Быстро поздоровавшись со всми, онъ прошелъ съ Блозеровымъ въ кабинетъ и тамъ, шагая изъ угла въ уголъ, наговорилъ ему много непріятныхъ вещей.

— Такъ нельзя, милостивый государь, такъ нельзя!..— повторялъ онъ черезъ каждыя пять словъ,— это чортъ знаетъ что такое!.. Съ позволенія сказать… Ну, скажите пожалуйста — кому нужно ваше благородное негодованіе изъ-за какихъ-то жиденятъ?! А? Вы хотите перемнить существующій строй, измнить условія даннаго момента? А? Ну, скажите пожалуйста — кому нужно?!..

— Если вамъ не нужно то, что я пишу, — заговорилъ Блозеровъ дрожащимъ голосомъ — то я могу уйти и предоставить вамъ вести газету, какъ угодно…

Кумачевъ засунулъ руки глубоко въ карманы и остановился противъ него, наклонивъ голову и глядя исподлобья.

— Уйти?!— неприлично передразнилъ онъ,— уйти? Нтъ-съ, милостивый государь, такъ даже приказчики не уходятъ… То-есть ихъ не отпускаютъ,— поправился онъ,— они должны сначала дождаться замстителя, сдать товаръ, отдать денежный отчетъ, а тогда имъ позволяютъ уйти… На вс четыре стороны, куда угодно!..— И, рзко повернувшись, вышелъ изъ кабинета.

Не поступало фельетона — и Савельичъ, прижавъ локти къ таліи и выставивъ впередъ растопыренные пальцы, съ ужасомъ спрашивалъ:

— Что же мы будемъ длать, что длать? Вдь это ужасно — нтъ маленькаго фельетона, нтъ воскреснаго? Что же будемъ длать?!.. Кумачевъ хмурился, ходилъ по комнат и бормоталъ, какъ раздраженный медвдь:

— А, мн… н…— ну напишите что-нибудь, вы же писатели!..

Подъ окнами бсился автомобиль, наполняя улицу трескомъ не замкнутаго мотора и яркимъ свтомъ блыхъ фонарей, и Кумачевъ то и дло смотрлъ на часы, торопясь куда-то, но не халъ.

— Потомъ надо еще этого Гвоздова опять прохватить,— ворчалъ онъ, останавливаясь противъ Блозерова,— совсмъ обнагллъ мужикъ!.. Вы напишите… Онъ открываетъ газету — націоналистическую, я это наврное знаю…

Блозеровъ покраснлъ и неувренно отвтилъ:

— Я не знаю — стоитъ ли? мы такъ много посвящали ему… Я думаю, это уже всмъ надоло!..

Подошелъ Саганевъ, послушалъ, склонивъ голову на бокъ, и горячо сталъ своимъ едва слышнымъ волнующимся голосомъ на сторону Купона:

— Нтъ, это обязательно надо… это безобразіе! Онъ хочетъ подкупить этимъ буржуазію — за это надо его высчь… Вс эти черти собачьи въ земств, въ администраціи — просто лоботрясы, трясущіеся передъ кнутомъ,— они вс уцпятся за эту газету… Надо, обязательно надо!..

— Господа, вдь это же скучно — сегодня Гвоздовъ, завтра Гвоздовъ — такъ до безконечности… Вдь мы распугаемъ всхъ читателей…

Блозеровъ говорилъ какъ будто равнодушнымъ, скучающимъ голосомъ, но лобъ у него вспотлъ и ладони рукъ покрылись противной испариной… И было такое чувство, какъ будто сейчасъ къ нему подойдетъ Купонъ, или Саганевъ, или еще кто-нибудь и плюнетъ въ лицо или ударитъ по щек.

— Одно и то же — Гвоздовъ, Гвоздовъ, Гвоздовъ!..— мямлилъ онъ, глядя въ полъ и угадывая вокругъ себя внезапно образовавшуюся пустоту,— все Гвоздовъ….

Саганевъ смотрлъ на него удивленно, стараясь понять что-то, Кумачевъ покачивался на короткихъ толстыхъ ногахъ и улыбался съ презрительной откровенностью. И стало понятно, что вс знаютъ и всмъ ясно, и всмъ какъ будто противно — и совершенно уничтоженный, обезсиленный, онъ слъ за письменный столъ.

‘— Все равно, все равно…— равнодушно било въ мозгу,— все равно!’

Онъ сталъ писать — вяло, напрягая память, чтобъ припомнить слова, которыя надо нанести на бумагу, подолгу сидя въ тупомъ молчаніи и, когда къ нему въ кабинетъ постучалъ Савельичъ, онъ съ удивленіемъ увидлъ, что сидитъ за столомъ уже цлый часъ. А написана была узенькая полоска бумаги, насмшливо блвшая на зеленомъ сукн стола.

Когда онъ вынесъ свою статью и бросилъ ее на столъ Кумачевъ склонился надъ ней вмст, съ Саганевымъ. Ойи читали долго, о чемъ-то тихо переговаривались, потомъ Кумачевъ выпрямился и заложилъ руки въ карманы:

— Но, вдь, это же мм-мм… это…— вдругъ негромко и какъ будто передразнивая Саганева, выговорилъ онъ непечатное слово.

Блозеровъ дрогнулъ, а Вася Блый, молчаливо писавшій свою замтку, фыркнулъ и ткнулся носомъ въ бумагу.

‘— Подойти сейчасъ же и ударить по лицу…’ — мелькнуло въ голов Блозерова, но вмсто этого онъ почувствовалъ на губахъ напряженную, неестественную улыбку, насильно выдавившуюся изъ-подъ негодованія и стыда.

Кругомъ что-то говорили, обсуждали, что именно надо написать, но Блозеровъ слышалъ только прыгающія, лишенныя смысла слова и свой голосъ, тоже чужой и незнакомый, говорившій равнодушно и вяло:

— Ну, все равно, я напишу снова… Можно и такъ!..

И опять тихимъ холодкомъ прошло ощущеніе пустоты вокругъ, какъ будто вс люди отодвинулись дальше и боялись къ нему прикоснуться. Въ кабинет онъ наклонился надъ столомъ и шепталъ, едва шевеля тугими, плохо слушающимися губами:

— Все равно, все равно!.. Теперь все равно — я потерялъ уваженіе всхъ, все равно…

Купонъ все время торопился, смотрлъ на часы и какъ будто ждалъ времени, когда ему нужно будетъ ухать, но кончилъ тмъ, что забралъ всхъ на свой автомобиль, самъ слъ рядомъ съ шоферомъ и повезъ на вокзалъ ужинать. Блозеровъ отказался, отговариваясь тмъ, что ему надо написать письмо, и остался дома.

Комнаты опустли и стали молчаливыми. Сеня открылъ форточки и съ улицы доносился смутный и мягкій шумъ весенней ночи. Время отъ времени въ монастыр звонили часы, отбивая каждую четверть, и звонъ этотъ былъ тоже мягкій и грустный, говорившій о томъ, что въ вчность ушло еще пятнадцать минутъ прекрасной, никогда не возвращающейся жизни.

Блозеровъ сидлъ на диван, гд Сеня уже приготовилъ ему постель, и медленно, методично курилъ, тушилъ одну папиросу и тотчасъ же закуривалъ, другую, кончалъ эту и начиналъ третью. Не смотря на открытую форточку, дымъ вислъ низкимъ неподвижнымъ облакомъ и отъ него щипало глаза и было горько во рту.

Дверь кабинета отворилась и вошла Таиса.

— Я думала, васъ нтъ, извините,— проговорила она, кладя на столъ уже пошедшій въ газету матеріалъ, — я думала, вы похали съ ними…

— Нтъ, я остался…— вяло отвтилъ Блозеровъ, притушивая папиросу,— а вы что же?

— Я подбирала использованный матеріалъ… Какъ вы накурили здсь!

Она обвела кругомъ глазами и отъ дыма, отъ разбросанныхъ бумагъ такъ же, какъ отъ смятыхъ простынь на диван, комната показалась ей неуютной и грязной.

— Какъ вы можете жить здсь?..— пробормотала она.— такъ тихо, пусто…

Онъ промолчалъ.

— И совсмъ одни во всемъ дом…

Она не знала — сказала ему Людмила Федоровна, что именно она проговорилась относительно его связи съ Ветлугиной, или нтъ? Онъ мало говорилъ съ ней и было такъ, какъ будто онъ совсмъ не замчаетъ ея, и она боялась,— не сегодня-завтра онъ подойдетъ и скажетъ, что ея услуги редакціи больше не нужны.

— Да, одинъ,— очнувшись, отвтилъ Блозеровъ на вопросъ, о которомъ она уже забыла,— что же вы стоите? сядьте… Посидите немного… Я совсмъ одинъ.

Она подошла ближе и сла на кресло возл дивана, косясь на простыни.

— Я совсмъ одинъ,— заговорилъ онъ глухо и равнодушно — Людмилы Федоровны нтъ, сына нтъ, никого нтъ… Я одинъ… И это очень тяжело!

Она посмотрла на него своими продолговатыми, срыми глазами, холодными и замкнутыми, и слегка двинулась.

— Да, одинъ, одинъ…— бормоталъ Блозеровъ, разсматривая ее, — только разв вы вотъ… Когда я прихожу домой и вижу васъ за столомъ, въ вашихъ строгихъ очкахъ, склоненную надъ какой-нибудь корректурой, — мн легче. Серьезно, увряю васъ!.. Я тогда прохожу къ себ и прислушиваюсь — не ушли ли вы?.. Мн такъ тяжело…— закончилъ онъ, отвчая себ.

— Людмила Федоровна надолго ухала?— негромко спросила Таиса.

— Не знаю. У меня такое впечатлніе, какъ будто она ухала навсегда. Я вообще ничего не знаю. Зачмъ я здсь сижу въ этой пустой квартир, зачмъ я попалъ въ этотъ нелпый, злой и пошлый городъ, зачмъ пишу какія-то глупыя гадости?— Ничего не знаю…

Онъ оперся локтями на свои колни и опустилъ голову. Она слегка поежилась плечами, какъ будто ей стало холодно, и тихо, чуть слышно уронила:

— Мн жалко васъ…

Блозеровъ посмотрлъ на нее, усиливаясь понять, что она сказала, и самъ вдругъ съ неожиданной остротой пожаллъ себя.

— Только вамъ, кажется, и жалко!..— горько усмхаясь, проговорилъ онъ.— Вдь посмотрите — я молодъ, мн тридцать одинъ годъ, я здоровъ, силенъ, не глупъ, получилъ образованіе, хорошей семьи — и смотрите, что изъ этого вышло? Боль и одиночество, полное одиночество, заставляющее сидть въ пустой квартир…

Онъ оживился и заговорилъ — горячо и страстно, жалуясь ей на жизнь, на судьбу, разсказывая о своемъ прошломъ, съ внутренними слезами вспоминая свою мать, имнье, гд онъ провелъ дтство, широкую, немного лнивую жизнь стараго барства, комичныхъ слугъ, какъ будто выскочившихъ изъ романовъ Писемскаго или Тургенева, обстановку жизни, родныхъ — то жестокихъ, то смшныхъ, то трогательныхъ…

Потомъ вышло какъ-то такъ, что она сидла рядомъ съ нимъ на диван и смотрла съ любопытствомъ своими длинно прорзанными глазами, а онъ говорилъ, уже развеселясь отъ этихъ воспоминаній, смялся и она смялась и въ пустой квартир смхъ этотъ звучалъ странно и пугающе. Въ оживленіи онъ бралъ ея руку, придвигался ближе, — и она не протестовала и однажды онъ ее обнялъ. Онъ слегка подалась отъ него, но не вырвалась, и только опустила голову, боясь посмотрть ему въ лицо.

— Хорошій вы человкъ, милый вы человкъ!— говорилъ онъ, чувствуя, что голосъ его прерывается и волненіе охватываетъ тло,— сидлъ я одинъ, усталый, измученный, а вы подошли, посидли со мной…

Вошелъ Сеня и, мелькомъ посмотрвъ на нихъ, разомъ отодвинувшихся другъ отъ друга, сталъ закрывать форточки.

— Ужинать пойдете куда-нибудь или дома приготовить?— спросилъ онъ, не подымая глазъ, — масло есть, яйца, хлбъ…

— Нтъ, не буду, ступай…— коротко сказалъ Блозеровъ и всталъ.

Потомъ онъ провожалъ Таису, и они шли по весеннимъ, замершимъ въ сумрак улицамъ, мимо рки, широко разлившейся, мимо спящихъ домовъ, освщенныхъ мертвымъ свтомъ молчаливыхъ фонарей.

XII.

Съ Саганевымъ это бывало раза три въ годъ. Когда работы накоплялось особенно много, когда нервы напрягались и весь онъ дрожалъ этимъ напряженіемъ, какъ натянутая слишкомъ туго струна, когда жизнь теряла свой смыслъ и казалась тяжелой и нудной необходимостью и мысль о завтрашнемъ дн будила отвращеніе, тогда онъ тихонько одвался, выходилъ чернымъ ходомъ на улицу, сворачивалъ въ глухіе переулки, шелъ слободами, посадами и вздыхалъ облегченно, когда доходилъ до высокаго желзнодорожнаго моста на окраин города.

Онъ переходилъ его, шелъ по полотну, потомъ сворачивалъ, увязалъ въ непролазной грязи проселка, опять сворачивалъ, скользилъ по высокимъ заборамъ около пашни, на которой блдно и вяло подымалась мятая озимь, и такъ бродилъ нсколько часовъ, присаживаясь на камн, на бугорк высохшей земли и слушая негромкую, долевую жизнь.

Солнце побдоноснымъ шаромъ катилось надъ проснувшейся землею, внимательно и молчаливо заглядывало въ мокрые овраги, на дн которыхъ бжали говорливые ручьи, плело кружевную стку голубоватыхъ тней въ голыхъ еще кустахъ лозы и ольхи по склонамъ, припекало на укрытыхъ отъ втра мстахъ и все отвчало ему недоврчи: вой лаской, робкой улыбкой, большой и тихой радостью.

На вербахъ уже блли пушистыя точки, блдная, едва пробивающаяся трава лзла изъ земли, а сама земля лежала, какъ разметавшаяся женщина, и ждала смянъ, чтобы взростить ихъ.

И попадавшіяся по дорог деревни, отдыхающія отъ безконечной зимы, улыбались старческой улыбкой, блестли подслповатыми окнами и въ это время казалось, что жизнь въ черныхъ, съ растрепанными крышами избахъ идетъ мирная, тихая и беззлобная.

Саганевъ ходилъ по дорогамъ, по широкимъ полямъ, стараясь движеніемъ заглушить смутную боль, заставлявшую его напряженно морщиться, вступалъ въ разговоры съ встрчными крестьянами, по преимуществу старухами бабами, и негодованіе, тоска и раздраженіе смнялись тихой, сожалющей грустью.

Обернувшись къ городу, вглядываясь въ струящійся въ нагртомъ воздух подернутый голубой дымкой призракъ его, онъ думалъ о людяхъ, заключенныхъ въ тсный кругъ личныхъ интересовъ, о душныхъ комнатахъ, въ которыхъ проходитъ изо дня въ день жизнь, о вчной борьб за кусокъ хлба, о мелкомъ тщеславіи, мелкой лжи, мелкомъ обман и качалъ головой.

Въ город было около шестидесяти тысячъ жителей, много учебныхъ заведеній, гимназія, реальное училище, корпусъ, семинарія, былъ судъ, всякія присутствія и правленія, было много хорошихъ, добрыхъ и неглупыхъ людей, искреннихъ, любящихъ женщинъ, прекрасныхъ, смющихся дтей, а жизнь была узкая, пошлая, глупая, замкнутая стнами своей квартиры, злая ко всему, что могло потревожить ея покой, сытость, послобденный сонъ…

Саганевъ вспоминалъ сплетни, царившія во всхъ кругахъ, начиная отъ губернатора и кончая какимъ-нибудь столяромъ въ посад, думалъ о холодной злоб старавшихся ‘утопить другъ друга въ ложк воды’ людей, ‘подставлявшихъ ножку’ на служб, ‘вступавшихъ въ контры’ по ничтожному поводу, перебиралъ въ ум случаи разврата, пьянства, ослабленія воли, маханія рукой на чистое и свтлое, чмъ совсмъ недавно горлъ человкъ — и все это отъ тоски, отъ скуки, отъ того, что некуда было дться и некуда уйти накопляющейся энергіи, передъ нимъ вставали знакомые образы — и все было гадко, все ненужно, все возбуждало брезгливую жалость…

И это было тмъ удивительне, что совсмъ недавно этотъ самый городъ киплъ и волновался, источникъ подлинной живой жизни билъ нетерпливо и требовательно и самое существованіе его имло цль и значеніе необходимой ячейки огромнаго улья.

Глядя на синюю дымку, кутавшую дальній городъ, на вспыхивавшія точки сверкавшихъ крестовъ, на длинныя трубы канатнаго завода — Саганевъ морщился, склонялъ голову къ одному плечу и ему хотлось спросить тихимъ, убдительнымъ голосомъ:

— Послушайте… Отчего вы такъ плохо живете?!..

И ему казалось, что послдніе годы прошли надъ страной страшнымъ опустошеніемъ, какого не могло бы принести ни татарское нашествіе, ни моровая язва, ни война…

Потомъ онъ шелъ домой. Проходя мимо редакціи, смотрлъ въ пустыя окна и вспоминалъ женщину съ мягкими чертами лица, маленькаго мальчика и ему казалось, что онъ не увидитъ ихъ никогда.

Такъ, вернувшись съ прогулки, успокоенный и печальный, полный большихъ и строгихъ мыслей, онъ, еще раздваясь въ передней, услышалъ голосъ сестры и еще чей-то. Вася Блый, отворившій ему дверь, ушелъ въ канцелярію и Саганевъ удивленно прислушался.

Сестра чему-то смялась негромкимъ, искусственнымъ смхомъ и это напомнило ему что-то.

Усиливаясь припомнить, онъ прошелъ въ гостиную и увидлъ Блозерова и Ветлугину, говорившихъ съ сестрой. Саганевъ вспомнилъ, что смялась Женя сейчасъ точно такъ же, какъ обычно смется Ветлугина, и поморщился.

Онъ посидлъ немного съ ними, разсянно отвчая на вопросы и не слушая, что они говорятъ, потомъ быстро всталъ и прошелъ въ кабинетъ. Черезъ нсколько минутъ туда пришелъ Блозеровъ, слъ на диванъ и по обычаю вздохнулъ:

— Да, плохо, плохо!.. А вы спасались?

— Я гулялъ… Въ пол теперь хорошо.

— Такъ, такъ… Чортъ знаетъ что такое,— потянулся Блозеровъ и хрустнулъ суставами, — какъ все это опротивло, еслибъ вы знали!.. Надо быть стоикомъ или идіотомъ, чтобы жить въ такой трущоб, какъ нашъ богоспасаемый городъ… Еслибы сюда посадили Діогена вмст съ его бочкой, то и онъ въ заключеніе или сталъ бы пить водку или сошелся бы съ горничной изъ ближайшаго дома… Эта провинціальная тина обладаетъ удивительными свойствами засасывать каждаго вольно и невольно попавшаго сюда…

Саганевъ отмахнулся головой, посмотрлъ нкоторое время на свои сапоги и отвтилъ:

— Мн кажется, на самомъ дл это не такъ… Или не совсмъ такъ… Именно здсь, въ провинціи, гд-то глубоко подъ почвой бьютъ живые источники.

— Ахъ, какіе тамъ источники!— досадливо сказалъ Блозеровъ,— источники, революція, какая чепуха!..

— Мн кажется, вы неправы, когда браните такъ провинцію… Вы не замчаете, что настоящая жизнь, т. е. то, что надо считать жизнью, именно здсь. Это настоящая жизнь, та самая, о которой пишутъ въ газетахъ, къ которой прислушиваются тамъ, въ центр…

— Нтъ, ужь благодарю за эту настоящую жизнь — насмшливо возразилъ Блозеровъ…— У насъ вообще жизнь никуда не годится — все лзетъ по швамъ, все рвется и все уже давно обветшало! У насъ устарло воспитаніе, нтъ систематическаго спеціальнаго образованія, какъ за границей,— заговорилъ онъ, внезапно вспыхивая, — если надо научиться привинчивать электрическіе штепсели, такъ для этого, видите ли, надо знать на память Менделевскія таблицы и еще чортъ знаетъ какую чепуху… Бракъ выродился и устарлъ и состоятъ въ брак у насъ милліоны паръ, но нтъ ни одной счастливой семьи — это же абсурдъ!.. Тутъ нечего говорить о томъ, кто виноватъ — мужчина или женщина или оба вмст.— надо принять другъ друга такими, какіе есть, а не стараться исправлять вложенное сотнями поколній, или требовать, чтобъ вс люди ли одинаковое количество мяса, когда одинъ поднимаетъ десять пудовъ, а другой едва въ состояніи поднять свое бренное тло!.. Формы брака устарли, это вс видятъ, и никто ни на минуту не подумаетъ, отношенія половъ запутались до того, что хоть стрляйся, но это, видите ли, все ерунда, чепуха, а важны какіе-то тамъ источники…

Онъ разсердился, всталъ и прошелся раза два по кабинету.

— Мн, кажется, что мы сами въ значительной степени опустошили свою жизнь, — робко вставилъ Саганевъ, онъ боялся какимъ-нибудь неосторожнымъ словомъ доставить боль этому, очевидно, запутавшемуся, огорченному и озлобленному человку: — мы перестали относиться къ себ строго, перестали предъявлять требованія къ своему я и стали жить, спустя рукава… Когда на улиц кричатъ караулъ, мы затыкаемъ уши и говоримъ: ‘моя хата съ краю’, до тхъ поръ, пока не разслышимъ голосъ собственнаго сына или брата, но и тогда только мечемся растерянно, просимъ, но предпринять ничего не умемъ…

Въ волненіи онъ догонялъ по комнат Блозерова, прижалъ его къ шкафу и, близко наклоняясь, обжигая своими черными напряженными глазами, заговорилъ едва слыш,нымъ, проникновеннымъ голосомъ, какъ будто сообщая величайшую тайну:

— Мы сами сдлали изъ своей жизни яму, въ которой теперь путаемся! Смотрите кругомъ — мы негодуемъ, но показываемъ кулакъ въ карман, мы любимъ, но тоскуемъ отъ того, что не умемъ цнить какъ слдуетъ наше чувство и изъ страха, изъ халатности, изъ навалившейся на насъ лжи предаемъ нашу любовь и распинаемъ ее и изъ жизни уходитъ вся радость, вся красота, все украшеніе, нея цнность!.. И то, чмъ мы хотимъ сдлать ее богаче, освтить тусклое бытіе провинціи новыми переживаніями — обращается на насъ же, и не замчая этого — мы теряемъ дйствительно цнное!.. Мы размякли — изъ насъ ушла твердость, мы поддаемся компромиссамъ — и жизнь наша не жизнь, а сплошное мученіе!..

— Но позвольте, Сергй Филипповичъ, кто далъ вамъ право…— стараясь освободиться отъ жгучихъ, охватывающихъ глазъ, бормоталъ Блозеровъ,— вы говорите такъ, что…

— Ахъ, право, право!— вдругъ вскрикнулъ Саганевъ и завертлся по комнат,— какія ненужныя, глупыя, жестокія слова… Право!

— Вы говорите такимъ образомъ, что я могу подумать, будто вы говорите, намекая на меня…

— Ахъ, намекая на васъ!..— сдавливая голову руками, опять повторилъ Саганевъ,— ну, зачмъ, зачмъ вы это говорите?!

Онъ слъ на диванъ, какъ давеча Блозеровъ, опершись локтями въ колни, и закрылъ глаза. И то самое, отъ чего онъ убгалъ въ весеннія, улыбающіяся поля, о чемъ настойчиво и тихо спрашивалъ дальній призракъ города, охватило его съ новой силой и ему хотлось застонать отъ безсилія, тоски, боли, затопившихъ его жизнь.

Когда онъ поднялъ голову, Блозерова уже не было. Гд-то въ передней говорили и слышался смхъ Ветлугиной.

— А вы все одни?— спрашивала она, должно быть, Блозерова, — это хорошо иногда… Говорятъ, семейное счастье — какъ енотовую шубу — нужно время отъ времени провтривать!

Потомъ хлопнула выходная дверь и сестра прошла черезъ гостиную мимо кабинета, напвая и, должно быть, по привычк оглядывая себя въ зеркала.

…Ночныя развлеченья

Приносятъ наслажденья,.

Парижъ, Парижъ, Парижъ,—

Ты всхъ къ себ манишь!..

— напвала Женя, и Саганевъ сморщился, какъ отъ зубной боли, отъ этого вульгарнаго мотива, нелпыхъ словъ, отъ которыхъ весло воздухомъ сквернаго кафе-шантана, пропитаннымъ запахомъ пудры, дешевыхъ духовъ, пота и вина. Онъ вскочилъ, опять сдавилъ голову и прошепталъ:

— Боже мой, Боже мой, откуда это? И она, Женя, милая двочка, которую онъ такъ недавно видлъ въ короткихъ платьяхъ, нжной и чистой?..

Когда онъ вошелъ къ ней, Женя стояла спиной къ зеркалу и, закинувъ голову назадъ, старалась разсмотрть черезъ плечо складки благо накинутаго на шею шарфа. Она еще не перестала пть и, садясь на свое обычное мсто у заставленнаго ненужными вещами стола, онъ слышалъ:

На счетъ смазливой рожи,

Всегда одно и тоже…

— пла Женя, не обращая вниманія на брата и примряя свой шарфъ.

— Послушай, Женя, откуда у тебя этотъ репертуаръ?— спросилъ онъ, внимательно, какъ будто въ первый разъ видлъ ее, разглядывая сестру.

— А это Ветлугина поетъ… хорошенькій мотивъ!..— отвтила Женя, накидывая шарфъ на голову и стараясь спустить его ниже на лицо, чтобъ глаза изъ-подъ него казались таинственными и загадочными, — дальше я словъ не знаю…

— Охота теб водиться съ ней!..

— Она очень веселая… Притомъ такая изящная!.. За ней много ухаживаютъ…

— Разв только въ томъ дло, чтобы ухаживали?— спрашивалъ онъ, съ недоумніемъ разглядывая эту двушку съ мелкими, чмъ-то напоминавшими красивую и глупую птицу чертами лица, неизвстно почему жившую съ нимъ подъ одной крышей, тратившую его деньги, которую онъ считалъ своей сестрой.

— Пт… Скажите пожалуйста — въ чемъ же еще? Такъ весело, интересно… За мной тоже много ухаживаютъ… Вонъ Васька Блый влюбленъ, да и Ярошко тоже… И Савельичъ… Ужасный дуракъ этотъ Савельичъ,— такая семинарщина!..

— По-твоимъ словамъ выходитъ, что вс въ тебя влюблены…

— А что же — я хорошенькая… Вонъ этотъ вашъ, восьмое поколніе кавалеристовъ, онъ тоже не прочь поволочиться!.. Онъ красивый мужчина…

— Женя, что ты говоришь?..

— А что же — я знаю и говорю… Пт…— щелкнула она, вытянувъ нижнюю губу.— Вонъ Ветлугина говоритъ: очень имъ нужно все — чтеніе тамъ или разговоры!..

Саганевъ хотлъ встать, взять ее за плечи, встряхнуть и попросить одуматься, но вспомнилъ, что онъ почти не знаетъ ея, что онъ никогда не видлъ ее съ книжкой, что интересуется она исключительно шляпками и шарфами, и ему стало холодно.

— Какое опустошеніе, какое опустошеніе!..— бормоталъ онъ, въ ужас покачивая головой уже у себя въ кабинет, гд Марьюшка, бранясь на сырыя дрова, растапливала печку,— какая пустота!..

Онъ попробовалъ вообразить сестру всю, какой она была — съ ея шансонетными напвами, съ шляпками, съ этимъ откровеннымъ цинизмомъ рчи — и опять потеръ руки отъ холода.

Совершенно неизвстно, чмъ могла быть наполнена жизнь этого человка съ птичьими чертами лица? Такая двушка не задумается надъ книжкой, не погруститъ тихимъ вечеромъ сладкой молодой грустью, она не придетъ съ нжной печалью въ комнату любимаго человка перебирать оставленныя недочитанными книги, на которыхъ рзко отмтила строку далекая теперь рука, не постоитъ въ тихой задумчивости передъ его столомъ, гд онъ горлъ мыслью, чувствомъ, невысказаннымъ словомъ любви… Все было просто, ясно, голо, опредленно, какъ въ сухомъ чертеж, и жизнь уходила впередъ прямой и ясной дорогой къ завтной цли — замужеству. Съ кмъ?— все равно.

— Боже мой, Боже мой,— шепталъ въ растерянности немолодой уже, наивный человкъ, что-то проглядвшій въ жизни, чего-то не замчавшій и теперь холодвшій отъ неожиданности,— что же это такое, Боже мой?

Онъ припоминалъ свою жизнь въ этомъ город, встрчи съ извстными знакомыми людьми, про которыхъ онъ зналъ, что они дятъ и когда ложатся спать,— и ему казалось, что онъ попалъ на неизвстный островъ, населенный совершенно неизвстнымъ народомъ, о которомъ не упоминается ни въ одной географіи…

— Что же это такое?..

XIII.

Гринбаумъ разъ пять звонилъ по телефону въ редакцію, выбирая время, когда Блозерова не было дома, и спрашивалъ Сеню, когда прідетъ Людмила Федоровна. Раза два онъ заходилъ самъ и давалъ на чай — сначала рубль, потомъ еще рубль. И, когда Людмила Федоровна пріхала, Сеня бросился къ телефону и позвонилъ по данному фельетонистомъ номеру.

Людмила Федоровна пріхала вечеромъ, когда уже темнло, не предупредивъ телеграммой, которую все собиралась дать и не успла. Дни въ это время стояли холодные, цвла черемуха, и, какъ всегда въ это время, дули рзкіе, холодные втры, солнце перестало грть и свтило по зимнему.

Войдя въ переднюю и втаскивая какую-то коробку, Людмила Федоровна у самыхъ дверей увидла бородатаго человка въ коричневомъ котелк, сердито говорившаго съ Сеней.

— Что такое — все дома нтъ, да дома нтъ!— кричалъ человкъ въ котелк, а Сеня равнодушно слушалъ его,— кой разъ захожу — все дома нтъ!.. Мн что, самому что-ль въ банкъ платить, мн вонъ увдомленіе ужь прислали… Дома нтъ…

Онъ увидлъ Людмилу Федоровну, узналъ ее и, шевеля короткими красными пальцами, обратился къ ней:

— Извольте видть, сударыня — все дома нтъ! Разъ семь, алибо восемь заходилъ — все дома нтъ, изволите видть!.. Мн банкъ увдомленіе прислалъ, срокъ черезъ два дня — а ихъ все нтъ… Нешто такъ можно?

— Я не знаю, о чемъ вы говорите…— попятилась отъ него Людмила Федоровна.

— Все о томъ же, сударыня, все о томъ же!.. Что же это такое — тыща рублей, чать, на улиц не валяется, я, можно сказать, какъ благородному человку, вы намъ, мы вамъ, а намстъ того еще крпче!.. Раньше хуть просто руготня, а тутъ ужь прямо къ прокурору на врод какъ доносъ… И на счетъ шпалъ, и вагоны трамвайные, и какъ тюрьму о прошломъ год строили — все какъ есть!… Какъ же такъ-то?

Не слушая его, Людмила Федоровна передала коробку Сен, вышла опять и сняла съ извозчика Пикуся. Сеня внесъ вещи и все время, пока они ходили вверхъ и внизъ по лстниц, человкъ въ рыжемъ котелк бранился и высчитывалъ свои обиды. Въ заключеніе Сеня подошелъ къ нему и сказалъ негромко:

— Шли бы отсюда!.. видите — не до васъ теперь…

Человкъ ушелъ.

Въ комнатахъ было нетоплено, доступъ электрической энергіи сегодня какъ разъ прекратили, такъ какъ за три мсяца не было заплачено, и Сеня принесъ изъ кухни маленькую лампочку безъ абажура съ тоненькимъ закопченнымъ стекломъ. При этомъ свт комнаты выглядли угрюмо и мрачно и отъ закрытыхъ бумагой и полотномъ картинъ и зеркалъ казались нежилыми.

— Какъ здсь у васъ… непріютно!— проговорила Людмила Федоровна, со страхомъ оглядывая знакомыя и такъ измнившіяся вещи.— Георгій Владиміровичъ скоро придетъ, не знаете?

— Неизвстно… Онъ съ утра ушедши,— отвтилъ Сеня, помолчалъ и добавилъ: — Можетъ быть, самоваръ поставить?

— Да, поставьте… Пикусю надо пость… У него разстроился за дорогу желудокъ, ему надо дать чего-нибудь, онъ совсмъ не лъ. У васъ есть яйца, масло?

Она говорила много и подробно, какъ будто боялась, что Сеня уйдетъ, и она. останется вдвоемъ съ ребенкомъ въ этихъ унылыхъ комнатахъ.

— Яицъ нтъ, масла тоже нтъ,— равнодушно отвтилъ Сеня,— сегодня воскресенье, купить нельзя…

— Какъ, же быть, Сеня, а?— спросила Людмила Федоровна, останавливаясь передъ нимъ.

Сеня молчалъ. Потомъ, когда она отвернулась, ушелъ въ кухню и тамъ долго гремлъ самоваромъ.

Пикусь оглядывался, какъ будто пріхалъ въ чужое мсто. Подъ конецъ дороги онъ разоспался на рукахъ у матери, она едва его разбудила, и теперь онъ хотлъ плакать. Она говорила ему, что они прідутъ, увидятъ папу, будутъ пить чай, Пикусь състъ яичекъ, потомъ ляжетъ спать въ своей кроватк. Но ничего не было — и неизвстно, когда придетъ отецъ и какъ устроиться съ ужиномъ для сына.

Угрюмый ворчливый духъ, обжившійся въ пустыхъ комнатахъ за время отсутствія хозяйки, смотрлъ изъ черной пустоты гостиной, шуршалъ чмъ-то по полу, чуть-чуть дребезжалъ стеклами двойныхъ рамъ. Лампа горла тускло и отъ нея пахло керосиномъ. Не было абажура и смотрть на длинный кружекъ огня было больно. А когда кто-нибудь — Людмила Федоровна или Пикусь, двигался — по комнат взмахивали длинныя, жуткія тни.

Вошелъ Сеня и предложилъ сходить въ ресторанъ купить чего-нибудь.

Людмила Федоровна издержалась и, когда расплатилась съ извозчикомъ, у нея остался рубль съ мелочью. Она дала его Сен, и онъ отправился за ужиномъ.

— Какъ странно, какъ странно!— повторяла Людмила Федоровна, сжимая у груди холодные, озябшіе пальцы,— какъ все это странно!..

Пикусь серьезно смотрлъ на нее и силился снять пальто, котораго мать не сняла, опасаясь простуды. Домъ ему казался чужимъ, онъ боялся чернаго квадрата двери въ гостиную и чуть видимаго тамъ незнакомаго въ клеенчатомъ чехл рояля, заплакать тоже было страшно.

— Какъ странно, какъ странно!— бормотала Людмила Федоровна, прохаживаясь взадъ и впередъ по комнат и стараясь согрть руки,— совсмъ, совсмъ не то!

Кто-то хлопнулъ дверью въ передней и шелъ быстрыми, торопливыми шагами — должно быть. Сеня вернулся изъ ресторана. Въ гостиной онъ задлъ за стулъ, загремлъ и выбранился незнакомымъ голосомъ:

— Чортъ его, какая темнота!..

— Кто тамъ?— крикнула Людмила Федоровна, боясь войти въ темную комнату.— Это вы, Сеня?

Но вошелъ не Сеня, а Гринбаумъ.

Какъ всегда, шляпа у него съхала на бокъ, пальто было разстегнуто и галстухъ развязался. Увидвъ Людмилу Федоровну, онъ снялъ шляпу, поклонился по-театральному низко и заговорилъ тономъ благороднаго отца:

— Простите меня, что я безпокою васъ, едва вы успли пріхать… Но я измучался, усталъ, ожидая васъ… О еслибъ вы знали!..

Онъ поднялъ руки вмст со шляпой надъ головой и нсколько времени подержалъ ихъ такъ.

— Я такъ измученъ, такъ изстрадался, еслибъ вы только знали!..

— Въ чемъ дло, Михаилъ Наумовичъ?

— О, эта святая женщина, моя жена, этотъ невинный ребенокъ, павшій жертвой развратнаго человка!.. Людмила Федоровна, вы жена, вы мать, строго блюдущая чистоту семейнаго очага, къ вамъ, вашей чистот, вашему глубокому нжному материнскому сердцу взываетъ несчастный отецъ и мужъ!..— вскрикнулъ Гринбаумъ и похоже было что онъ упадетъ на колни.

— Въ чемъ дло? я не понимаю васъ!..— отодвигаясь назадъ, пробормотала Людмила Федоровна. Пикусь подумалъ, что маму хотятъ обидть, и собрался заплакать, это у него выражалось тмъ, что нижняя губа высовывалась впередъ все дальше и дальше.

— О, чистая мать, любящая жена, еслибъ вы могли знать!.. Я несчастный, униженный и оскорбленный, ищу въ васъ помощи и поддержки — поймите, поймите мои страданія, мои безсонныя ночи, мою нечеловческую тоску!.. Внушите, внушите вашему мужу, вы такъ благотворно вліяете на него, внушите ему оставить эту святую женщину, этого невиннаго ребенка!.. Она слаба, она женщина,— и потомъ здсь не городъ, а вертепъ, и онъ влечетъ ее въ подозрительныя мста, устраиваетъ свиданія у разныхъ Саганевыхъ, и несчастный наивный ребенокъ гибнетъ, а съ нимъ гибнутъ несчастныя дти…

Людмила Федоровна взялась за виски руками и наморщила брови.

— Послушайте, Михаилъ Наумовичъ, зачмъ вы все это говорите?.. Я только что пріхала, не успла развязать вещи, не успла оглядться, я не спала дв ночи и вдругъ вы здсь…

— Я ждалъ, я горлъ отъ нетерпнія, я не спалъ ночи, ожидая васъ!.. Моя жена, мой единственный любимый человкъ… О-о-о, еслибъ вы знали этого человка!

— Я не знаю, что я могу сдлать для васъ, — уже съ раздраженіемъ отвтила Людмила Федоровна — я не мшаюсь ни въ дла, ни въ жизнь моего мужа… Притомъ, притомъ — продолжала она, чувствуя какую-то необходимость встать на защиту того самаго очага, о которомъ говорилъ фельетонистъ,— притомъ я не знаю, кто кого и куда влечетъ… Если вы хотите знать мое мнніе, то ваша жена увлекла не только моего мужа, но и Кумачева, и Ярошко, и многихъ другихъ, кажется… Я не знаю, что вы хотите отъ меня и зачмъ вы пришли… Если сплетничать, то…

— Что-о? Моя жена?! Эта святая женщина, этотъ невинный ангелъ? О-о-о, какъ велика людская злоба! О, Боже, ужели Ты можешь спокойно смотрть на это? И вы, вы, жена человка, для котораго не существуетъ ничего святого, который презираетъ святость семьи, закона, который собственную свою семью позоритъ со всякими подписочными Таисами, едва успетъ жена отвернуться изъ города на недлю и вы…

Людмила Федоровна отвернулась, какъ отъ удара, еще крпче сжала виски и едва могла сказать:

— Уйдите… Сейчасъ идите вонъ!.. Я не хочу васъ слушать! Уйдите вонъ!..

Она хотла сама выйти изъ комнаты, но полъ неожиданно близко придвинулся къ глазамъ, опять ушелъ внизъ, качнулся и она упала бы, еслибы не подвернулся стулъ возл двери.

— Людмила Федоровна, что съ вами, вамъ нехорошо? бросился къ ней Гринбаумъ, отшвырнувъ въ сторону свою шляпу,— Людмила Федоровна…

Онъ хотлъ дать ей воды, но не было ни графина, ни стакана и онъ заметался по комнат, размахивая, какъ птица крыльями, фалдами разстегнутаго пальто.

— Уйдите, уйдите, идите вонъ…— слабо, но настойчиво говорила Людмила Федоровна,— сейчасъ же идите вонъ!..

Онъ остановился, подобралъ свою шляпу и попятился къ дверямъ. Потомъ ушелъ.

Она не могла сказать — сколько времени она просидла на стул возл двери, подошелъ Пикусь и съ той же длинной нижней губой просилъ чего-то.

Шатаясь, съ такимъ чувствомъ, какъ будто она только что поднялась посл продолжительной тяжкой болзни, она встала и повела мальчика въ дтскую.

— Ложись, дтка! спи, мама посидитъ съ тобой…— говорила она, едва разбирая, что говоритъ,— ложись, милый… Это ничего, у мамы голова болитъ!..

Маленькая кухонная лампа, принесенная Сеней, плохо освщала большія комнаты и въ углахъ, подъ диванами и столами толпились тни. Он недовольно убгали туда, едва въ комнату входили, и выжидали тамъ угрюмо и злобно, когда пройдутъ дальше.

Кровати не были покрыты простынями и одялами и безстыдно и нагло выглядли полосатые матрацы, какъ будто здсь, въ знакомомъ и когда-то съ такой любовью и вниманіемъ обставляемомъ мст, прошло страшное опустошеніе.

Пикусь долго не могъ заснуть и согрться — вынутыя изъ чемодана простыни были холодныя и сырыя, она его накрыла сверхъ одяла своей шубкой. И сама сидла около, заставивъ лампу валявшейся на стол книгой.

— Спи, моя дточка, спи…— не думая, по привычк приговаривала она,— спи, мальчикъ!..

Пикусь задремывалъ и вдругъ просыпался и съ ужасомъ оглядывался вокругъ на гулкую, чужую комнату. И опять задремывалъ чутко и легко.

‘— Нельзя, нельзя…— думала она, съ мучительнымъ ощущеніемъ пустоты въ груди,— я завтра уду… Я скажу ему, что любить перестать я не могу, но я потеряла уваженіе къ нему!.. Мы не нужны ему, я это знала, только боялась признаться себ…’

Пришелъ Сеня и принесъ холоднаго рябчика. Онъ нашелъ огарокъ свчи и накрылъ на столъ. Когда Людмила Федоровна узжала — въ дом было много стакановъ, чашекъ, а теперь на столъ нечего было подать, кром старой, потрескавшейся тарелки, стакана и чашки на двухъ разнокалиберныхъ блюдцахъ.

— Гд же сервизъ, я оставляла цлый сервизъ, онъ дорогой, мы его привезли изъ Петербурга?!— старой привычкой хозяйки разсердилась Людмила Федоровна, но вспомнила, что она уже не нужна здсь, и замолчала.

— Я не знаю…— какъ всегда равнодушно отвтилъ Сеня,— это, можетъ быть, Акулина или Ганя… У насъ ничего нтъ теперь.

— Я ему скажу,— говорила Людмила Федоровна, оставшись одна въ комнат, закутываясь въ пледъ,— я ему скажу, что такъ лучше и для него, и для насъ… Онъ не можетъ, онъ такъ созданъ или воспитанъ, онъ такой есть… Но я тоже не могу, я не могу постоянно ждать, что вотъ отворится дверь и войдетъ опять такая мука, такое оскорбленіе, такая боль!..

Пищалъ Пикусь и звалъ настойчиво и со страхомъ:

— Ма-ма… Ма-ма же!

Она садилась около него, держала холодныя маленькія ручки и успокаивала.

— Я не могу, не могу!.. Я завтра же должна ухать, спи, моя дтка, спи!.. Боже мой, Боже мой, а какъ я мечтала, какъ хала сюда…

Она вспомнила, какъ ждала его писемъ въ деревн у сестры, какъ ходила сама на станцію за четыре версты по весенней распутиц, увязая въ грязи и теряя на проселк калоши, какъ радостно смялась, когда получала отъ него нсколько строкъ и какъ весело бывало тогда промочить ноги въ холодной, какъ ледъ, вод или, поскользнувшись, упасть на руку и выпачкать перчатку въ липкой земл, какъ хала она сюда, возбужденная радостью, ожиданіемъ новой жизни, въ которой нтъ ничего стараго, все забыто, все новое и яркое, какъ разсказывала Пикусю о пап, о томъ, какъ онъ встртитъ ихъ, какъ они будутъ гулять вмст, какъ папа возьметъ ихъ съ собою на охоту, когда подетъ на вальдшнеповъ, и какъ они будутъ тихонечко, тихонечко стоять, а папа прицлится въ птичку, выстрлить и принесетъ ее намъ… Пикусь спорилъ — не убьетъ, птичка полетитъ домой, въ гнздышко и ляжетъ спать — и она соглашалась — хорошо, не убьетъ, папа промахнется и птичка ляжетъ спать у себя въ гнздышк. А потомъ они будутъ вечеромъ возвращаться домой и повезетъ ихъ папинъ ямщикъ Петръ на пар лошадей въ линейк, и будетъ свтить мсяцъ, и подутъ лсомъ, и будетъ страшно — и не страшно, потому, что здсь папа и у папы ружье…

Она низко склонилась и заплакала.

Рзкій, долгій звонокъ затрещалъ въ кухн — разъ и еще разъ. Это пришелъ онъ. Людмила Федоровна вытерла глаза, оправилась и закуталась плотне въ пледъ.

Сеня шопотомъ сообщилъ Блозерову, что пріхала барыня, но не сказалъ о посщеніи Гринбаума. Проходя по темнымъ комнатамъ и бранясь на электрическую станцію, прекратившую токъ. Блозеровъ въ тоже время съ тревогой спрашивалъ себя:

— Знаетъ или не знаетъ? Знаетъ или не знаетъ?

Онъ вошелъ, сдлалъ обрадованное лицо и устремился къ жен, но по одному ея взгляду, по тому, что она сидла, сжавшись, закутанная широкимъ швейцарскимъ пледомъ, понялъ, что она знаетъ. Онъ поцловалъ у нея руку и хотлъ поцловать губы, но она отстранилась и тихо сказала:

— Не надо, Гога…

— Что такое? въ чемъ дло? чего ты такая?— спрашивалъ онъ красня отъ своей лжи и чувствуя полную безполезность ея,— я не понимаю — въ чемъ дло?

— Оставь, Гога, я все знаю… Не надо, Гога!..

— Что ты знаешь, въ чемъ дло, я тебя спрашиваю? Теб опять наболтали что-нибудь?

— Опять!..— горько усмхнулась она,— оставь Гога, не надо лгать. Я завтра уду, все равно… Намъ нельзя жить вмст. Для тебя это скучно и тяжело, а мн больно… Ты дашь мн денегъ… Шестьсотъ… нтъ, пятьсотъ рублей и я уду съ Пикусемъ въ Швейцарію…

Этотъ подробный, выработанный планъ, такъ же, какъ опредленная цифра денегъ, объяснили ему ненужность разговора.

— Перестать любить тебя я не могу, это не въ моихъ силахъ, но уважать тебя я тоже не могу,— твердила она,— и вмст намъ нельзя жить!..

Эта ночь была похожа на кошмаръ. Какъ нарочно разыгрался втеръ, гудлъ въ трубахъ и упруго толкался въ окны, напоминая что-то, уже бывшее однажды. На чердак стучало, перекатывалось и завывало, и можно было думать, что тамъ стонетъ кто-то большой и угрюмый, и ему изъ темной гостиной, изъ пустой столовой отвчаетъ молчаливый духъ брошеннаго дома.

Блозеровъ сидлъ на диван въ кабинет безъ пиджака, съ распущеннымъ галстухомъ и, прислушиваясь къ этимъ ночнымъ тревожнымъ шумамъ, вздыхалъ тяжело:

— Фу-у!..

Сеня принесъ ему огарокъ свчи, и пламя нервно горело и отъ этого было еще тоскливе. Часто вскрикивалъ и начиналъ плакать Пикусь и слышно было, какъ встаетъ съ дивана, на которомъ она легла, не раздваясь, Людмила Федоровна и успокаиваетъ его. Потомъ черезъ нкоторое время слышался ея голосъ:

— Гога, приди сюда, мн страшно!..

Блозеровъ входилъ, садился у двери на стулъ и говорилъ:

— Чего страшно?— никого нтъ. Мы одни. Это втеръ. Она лежала на диван крохотнымъ комочкомъ и лица ея не было видно. Закрытая книгой лампа чадила и надо было прибавить огня, но онъ боялся шевельнуться. Когда она засыпала короткимъ нервнымъ, полнымъ странныхъ сновидній сномъ — онъ уходилъ.

Онъ тоже засыпалъ, но не надолго. Едва только осторожная дремота начинала переходить въ сонъ, какъ страшная тяжесть наваливалась на него, давила грудь, сердце, сжимала желзнымъ обручемъ голову. Очнувшись онъ спрашивалъ себя.

— Что такое?

И вспоминалъ:

— Ахъ, да, она удетъ!..

Онъ не нуженъ ей. Когда мужъ вмсто опоры длается угнетеніемъ — ему надо уйти. Уйти, уйти во что бы то ни стало, куда угодно, только скоре, сейчасъ же уйти. Но уйти было нельзя.

— Уйти!..— шепталъ онъ, задремывая. Огромная тяжесть медленно спускалась на сердце, оно начинало метаться, потомъ останавливалось. И съ крикомъ своимъ или заслышавъ чужой крикъ — онъ пробуждался.

— Гога, мн страшно, приди сюда!..

Ночь тянулась безумно долго и, казалось, ей никогда не будетъ конца. Порой Блозерову чудилось, что онъ сидитъ на стул возл двери годы. И сидть будетъ, вчно.

— Уйти!..

И онъ шелъ въ кабинетъ, потиралъ то мсто, гд медленно и вяло билось сердце, и вздыхалъ:

— Фу-у-у…

Что у него впереди? Въ это было лучше не заглядывать. Опись имущества, позоръ на весь городъ, лишеніе мста, можетъ быть, арестантскія роты за растрату. Можетъ быть, револьверная пуля въ заключеніе. Это послдній его шагъ, его благородный жестъ.

Онъ задремалъ, а окна уже свтлли и молочная дымка утра растекалась по пустой улиц.

XIV.

Утромъ Людмила Федоровна позвонила по телефону Саганеву. Это былъ единственный человкъ, котораго она могла и хотла видть. Онъ пришелъ тотчасъ же и по ея лицу понялъ все безъ разспросовъ. За ночь она похудла, щеки ея опустились внизъ, глаза посвтлли и подъ ними образовались мшки. И вся она имла такой видъ, какъ въ то время, когда у ней болла голова и она ходила, шатаясь по комнатамъ съ перетянутымъ полотенцемъ лбомъ.

Они сидли вдвоемъ въ столовой, такъ какъ Блозеровъ ушелъ. Онъ былъ радъ уйти, такъ мучало его все дома, онъ старался не смотрть ни на жену, ни на сына, избгалъ ихъ взглядовъ и ему казалось, что, если онъ посмотритъ на нихъ, случится что-то ужасное. Онъ ушелъ, чтобы достать денегъ.

Поздъ уходилъ въ часъ, но Людмила Федоровна волновалась, безпокоилась и заторопилась на вокзалъ въ половин двнадцатаго. Саганевъ понялъ, что тамъ, на людяхъ, ей будетъ легче, и не отговаривалъ.

Послали за извозчикомъ, потомъ долго укладывались и Людмила Федоровна еще разъ обошла вс комнаты. Она пошла одна и въ каждой комнат останавливалась, сжимала сцпленные пальцы у груди и задыхалась, какъ мужъ:

— Фу-у, фу-у-у…

Эти комнаты… Эти знакомыя вещи!.. Рояль, за которымъ она такъ часто сидла… И садъ, видный въ окно… О, сколько боли, сколько мукъ, сколько нжной радости, мягкой мечты оставалось здсь… эти комнаты!..

Она почти выбжала на крыльцо, едва сдерживая внезапно хлынувшія слезы, и отвернулась отъ Саганева и сына.

Сеня въ послдній разъ поправилъ осиновую желтую коробку въ ногахъ у извозчика и равнодушно сказалъ:

— Трогай, что ль… Прощайте, барыня!..

И, когда они отъхали, звнулъ и посмотрлъ въ небо. Потомъ вспомнилъ, что надо убрать самоваръ и чайникъ, изъ котораго никто не пилъ, и пошелъ въ домъ.

На вокзал Людмила Федоровна по прежнему волновалась, ненужно суетилась и зачмъ-то потребовала завтракъ, хотя сть совсмъ не хотла. Саганевъ пробовалъ говорить, но что скажешь человку, у котораго лицо приговореннаго къ смерти?

Онъ начиналъ говорить и умолкалъ, не кончивъ, а ему казалось, что онъ сказалъ очень много. Чтобы хоть немного перебить ея нервное настроеніе, онъ спросилъ вина. Знавшій хорошо Блозерова татаринъ-лакей почтительно изогнулся и захотлъ узнать — какого вина?

Саганевъ растерянно оглянулся своими жуткими глазами и нершительно произнесъ:

— Я не знаю… Вообще вина, ну, благо, что ли!..

Лакей посмотрлъ на него, принялъ въ соображеніе даму и принесъ сладкаго до тошноты икема.

Людмила Федоровна сдлала глотокъ и машинально подумала:

‘— А вотъ Гога сумлъ бы выбрать!..’

И вдругъ она вспомнила, что она больше никогда, никогда не увидитъ мужа, что будетъ жить одна, не говоря съ нимъ, не спрашивая его, не ожидая его иногда ночью съ книгой, или съ стыдливымъ и радостнымъ чувствомъ прислушиваясь, какъ онъ совершаетъ свой ночной туалетъ въ сосдней ванной, чтобы придти къ ней властнымъ, снисходительнымъ, любящимъ, полнымъ очарованія, которому такъ сладко отдаться…

— Ахъ, ахъ, ахъ!..— коротко вздыхала она, силясь взять себя въ руки,— ахъ…

Саганевъ бубнилъ что-то, по обязанности прихлебывая приторное вино, и она слышала только отдльныя слова: опустошеніе, разгромъ, частное, общее, женщина…

А Гога не халъ. Она смотрла на часы — Боже, какъ медленно тянулось время!.. Можно было подумать, что они сидятъ здсь цлый день, а прошло только полчаса…

Пикусь смутно догадывался, что совершается большое и безповоротное… Несчастный ребенокъ, какъ онъ будетъ рости? Но такъ лучше, лучше,— чмъ меньше лжи онъ увидитъ и пойметъ, тмъ лучше!.. Онъ будетъ уважать отца, хотя, можетъ быть, обвинитъ ее… Такъ лучше…

Блозоровъ пріхалъ, когда носильщикъ уже снесъ вещи въ подошедшій поздъ, и вс вышли на перронъ. Онъ далъ жен деньги, которыми надо было вносить штрафъ за статью, и, когда передавалъ конвертъ жен, подумалъ:

‘— Еслибы она знала, что изъ-за этихъ денегъ я, можетъ быть, буду завтра въ арестантскихъ ротахъ, она ихъ не взяла бы…’

Но она не знала и спрятала конвертъ на груди.

По прежнему опасаясь смотрть ей въ лицо и избгая взглядомъ тянувшагося къ нему сына, онъ поцловалъ ихъ холоднымъ, мертвымъ поцлуемъ и, когда поздъ тронулся, приподнялъ шляпу. А когда послдній вагонъ — длинный и наполовину стеклянный вагонъ-ресторанъ — простучалъ непонятно и торопливо ему въ мозгъ, онъ надлъ шляпу, забралъ правый усъ въ ротъ и коротко, холодно и опредленно подумалъ:

— Теперь конецъ.

Онъ не зналъ — будетъ ли это пуля изъ зловщаго дула револьвера, или грубая куртка арестанта, или просто смерть подъ заборомъ отъ голода, вчерашняго похмлья, отъ тоски и ненужности жизни, но что конецъ будетъ непосредственно за этимъ мелькнувшимъ праздничнымъ вагономъ, онъ зналъ наврное.

Онъ смотрлъ въ небо — и ему казалось, что онъ чувствуетъ, какъ волосы его сдютъ. И одиночество, и новая жизнь, и оттягивавшій карманъ неудобный черный револьверъ — все было хорошо и заманчиво и одинаково на все не было силы. Жизни не было — все было пусто, холодно, безразлично и только гд-то въ опустошенной душ билось робкое, слабое сожалніе — маленькая искорка въ сплошномъ, наплывающемъ мрак…

В. Муйжель.

‘Русское Богатство’, NoNo 10—12, 1913

ОПУСТОШЕНІЕ.

IX.

Читайте также: