Вячеслав Шишков.
‘Опись моего происшествия’
Вячеслав Шишков.
‘Опись моего происшествия’
* * *
Опись моего происшествия, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1919
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Мой собеседник — юный, лет двадцати, рабочий, с простодушным, милым лицом и веселыми глазами. Мы сидели с ним в кронштадтском трактире ‘Орел’ и после митинга на Якорной площади баловались чайком. Беседа сначала шла на политические темы, а потом перебросилась в гущу мужицкой жизни. Он говорил оживленно, удачно копировал женские и мужские голоса, жестикулировал. Образная речь его отличалась витиеватостью, сбивалась на книжный лад и пестрела необычными словами, схваченными простоватым ухом на митингах. Наши ближайшие соседи по столику бросили свои разговоры и со вниманием вслушивались, выражая свое одобрение громким смехом.
Рассказчик положил в стакан кислейшего варенья и, польщенный вниманием, начал:
— Раз вы заявляете полное требование на мужиков, извольте… В таком разе я сделаю опись моего происшествия… то есть как я орудовал в деревне, на родине своей, под Бежецком.
Прибыл я, значит, туда из нашего Кронштату. Страшную давку пришлось выдержать, на крыше вагона едва уцепился, и все такое, ну, прямо как в песне, знаете:
Скорым поездом по шпалам
Тихо ехал — ноги стер.
Ну, сами вполне понимаете, что наша сторона, конечно, глухая, в лесу живем, пню молимся, левой ногой сморкаемся.
Ввиду соображения, что от станции до нашей деревни Грибковой вез меня мужик глухонемой, я остался безо всяких освещениев событий. А когда вошел в родительскую избу, тут все подтвердилось, что и как. Я вошел в избу и сказал:
— Здравствуйте, батюшка-матушка, свободные граждане великой Российской республики.
Ну, мать, по слабости женского, конечно, положения, в слезы да на меня:
— И чего вы там, окаянные, наделали? И куда такое нашего царя-батюшку распродевали!.. — да ну в голос выть.
Я, знаешь, улыбнулся этак да к отцу.
— А где Матрена? — это сестра моя, солдатка. Отец на печке лежал, голова тряпкой обмотана, видно, хворь накатилась.
— А все, говорит, с царем возятся, никак расстаться не хотят. И сестра твоя там.
— То есть в каких смыслах? Царь Николай Второй и последний в заключении значится, в Царском Селе под стражу заключен.
— А это, говорит, они в волостном правлении патрет евоный ублажают. Сегодня, говорит, страшный разбой вышел. Всех мужиков, говорит, бабы раскатали. Меня и то, говорит, чуть за ноги с печи не сдернули. Даже, говорит, попу, отцу Андрону, все стекла выщелкнули камёньем. Во как у нас.
Я выпучил глаза от подобного получения известий. Оказывается, бабы с самого изначала сделали полный отпор нашей всероссийской революции. Не хотим, да и не хотим. Дале-боле, дале-боле, и дошли до сегодняшнего дня. А день был праздничный, воскресный, и поп, по всем признакам, служил обедню. Да-a… Вот так сидим, как с вами, пьем с родителем чай, и родитель все чередом мне обсказывает.
— Баб, — говорит родитель, — собралось в божью церковь очень даже много, с других дальних сел которые прибыли, а праздник пустяковый, по такому плевому празднику вовсе и не надо бы народу в храме быть.
Когда отец Андрон вышел с чашей после херувимской, бабы подняли страшенный крик: ‘Мы тебе, кричат, всю бороду раскуделим, ежели батюшку-царя по-старому вспоминать не станешь!’ Священник сробел, кой-как благословил богомолок чашей и вышел проповедь произносить к порядку дня. Ну тут вся бабья часть повернулась, говорит, к нему задним положением да на улицу.
И, откуда ни возьмись, средь них патрет царя. Они сделали гвалт и пошли вдоль села комитет разбивать и тому подобное. По пути шествия красные флаги срывать зачали, стекла бить, одним словом, как в настоящем городе, по всем статьям. Ну, тут на них старики и насели: ‘Вы что, сучки, надумали?’ Бабы им отпор. Старики на них. Бабы их подмяли под себя. Тут еще, говорит, набежали старики на подмогу, и начался рукопашный мордобой. Как ужи, говорит, клубком по снегу катались и патрет бросили, такой рев подняли, аж собаки во всех закоулках взвыли. В окончание всего стариков бабы покорили и всех, говорит, сволокли в чижовку.
Я сейчас же спросил своего родителя:
— В каком месте находится этот елемент?
Он сказал:
— Где-нибудь с патретом.
Я кончил чай, выкушал прием спирту и пошел наводить следствие.
Слышу, из одного дома вылетает пение женских голосов. Я тихим манером к окну и различаю явственные слова песни: ‘Умрем за батюшку-царя’. Меня это взорвало, я влетел в дом и крикнул:
— Товарищи! Что вы делаете, долговолосые дуры?..
А они нуль внимания, сидят крутом патрета, плачут…
Патрет в цветочках убран, в ленточках, стоит под образами. Какая-то кривоглазая как завизжит истошно, а как все подхватят, аж стекла зазвенели:
Эх, не к морозу наливалась
Кровью алая заря…
Умрем за матушку-Рассею,
Умрем за батюшку-царя!
Я, не долго думая, выхватил револьверт да как цопну патрету в нос… Батюшки мои светы, что тут произошло! Многие с перепугу на карачки пали, страшный вопль пошел, стоны, ругань, кто в дверь, кто из окошек скачет… А какая-то, извините, стерва как хватит чем-то тяжелым мне в башку… Потом обнаруживаю — кринка. Так поверите ли, в мелкие черепки…
— Башка али кринка? — спросил сосед с ближнего стола.
— Без сомнения, кринка! — строго оборвал его рассказчик. — А голова с тех самых пор гудет и гудет… Особливо к дождю. Вот как ахнула… Ну, я посмотрел на ее личность: рожа незнакомая, а красивая, черт, чернявая, нос с горбинкой… Ну, что ж, думаю… Сделать в нее выстрел? Не стоит: хоть и баба, а не курица, убьешь — все-таки неловко… Плюнул и отправился в сборню… Иду, а сам нет-нет, да в воздух — бах! — ради опасности: а то, думаю, их много, я — один… Пришел на сборню, сейчас каморщика за бока, который каталагу окарауливает.
— А где сельский революционный комитет?
— Весь, говорит, комитет с перепугу в лес выбежал, по случаю гвалта… А которые, говорит, члены — по овинам схоронились.
— Так, прекрасное дело… А где у тебя старики?
— В чижовку приделили всех…
— Сколько?
— Пятнадцать, говорит, хозяев…
— Отпирай…
— А как же бабы-то? Бабы, говорит, из меня лучины нащепают, я, говорит, человек старый. Грыжа меня мучает…
Старик мой охать-охать, однако ключ из-за иконы достал. отпер.
— Товарищи! — закричал я всем заключенным землякам. — Именем всероссийского пролетариата вы свободны! Пожалуйте на митинг… Призовем туда всех баб, и я буду держать речь, чтобы как след разобраться в происходящих событиях, потому вокруг вас густая политическая тьма… Бабы не в сознании своих средств… Они верят в старый режим и чтут провергнутого тирана… Я таких контрреволюций допустить не могу. Долой насилие личности!
Тут подходит ко мне крестный, старик Никита:
— Мишка, говорит, крестничек! Да ить они заклюют нас, бабы-то… Эвона они каки кобылы, одна другой глаже, — а мы что? Все старье да хворые…
— Я, говорю, словами пришибу их, крестный… Что же, говорю, они такое делают? Это измена всех понятий. Везде пущен новый строй, а вы, говорю, с бабьем не можете совладать…
При этих оборотах речи мой крестный вздохнул и прослезился соленой слезой. Я тогда обнаружил у него красные синяки под одним и другим глазом. Жаль мне стало его, ей-богу, право.
— Эх, говорю, папаша крестный!.. Фонари — это тебе награда. Кто за свободу пострадавши, на манер георгиевских крестов.
— Благодарим покорно, говорит, за эти кресты… От таких, говорит, крестов свету я не взвидел. Вот сколь хороша эта самая награда… Тьфу!
— Эх, крестный, говорю, темный ты человек, — и кратко разъяснил происшествие фактов, что к чему.
Вот ладно. Я направился домой выпить пива, — ужасно хорошее пиво у нас варят. День был очень даже замечательно прекрасный: со всех сторон льются солнечные лучи.
Гляжу, кто это идет, вроде как Асман-паша? Штаны широченные, цыганские, на манер двух бабьих юбок, ситцевые, в огромаднейших огурцах, отродясь не видывал такого материалу, а ноги босиком… При всем том солдатская куртка. Ага! нижний чин, солдат… Как только повстречались, сейчас же произвели краткий разговор и пошли пить пиво.
— Тебя, говорю, товарищ, я издали за турку признал.
— Какой, говорит, я турка. Самый русский. Я сознательный питерский солдат…
— Вот говорю, прекрасное дело… А я кронштадтский пролетарий, сапожный цех. Тоже очень сознательный. Ты, товарищ, против наступления, конечно?
— Против всяких, говорит, наступлений. Потому, говорит, это один обман, это, говорит, буржуям надо, ну и пускай сами наступают, а мне и здесь хорошо…
Я тогда сейчас же сообразил, что он есть забеглый дезертир, но никакого примечания ему не сделал. Вот хорошо. За кружкой пива мы решили произвести благовест в церковный колокол, чтоб созвать сход и открыть митинг. Когда сделан был удар, вдруг к колокольне подходит священник, машет шляпой и кричит нам в грубой форме:
— Это что за новые архиереи объявились? Марш с колокольни!..
Я спустился да к нему:
— Это, говорю, производится в интересах пролетариата. А ежели вы, отец Андрон, не в согласии, то мы с товарищем солдатом не только вас, а всю кислую кутью можем арестовать под видом контрреволюционеров…
Мой поп туда-сюда. А я ну его настращивать:
— Ежели вы хотите знать — мой товарищ солдат, который на колокольне, в полном боевом походном порядке, с оружием в руках… В случае ваших поступков может открыть стрельбу пачками по продольности всего села.
При этих устрашительных словах духовная особа подобрала полы подрясника и скрылась с моих глаз в калитку. Я во все горло захохотал, потому что не допустил бы репрессий, а просто маленько постращал в видах пива.
Дальнейшая опись моего происшествия с товарищем солдатом, в коротких словах, такая.
На митинг пришла в большинстве случаев одна женская часть, а старичье понюхало колокольню да по домам: испугались. А молодежь — кто на войне, кто ушедши.
Когда мы вошли в помещение училища, я сел на председательское место и открыл митинг, колокольчик же отвязали от дуги для восстановления порядка. Я очень весело стал себя чувствовать, высморкался в красный платок, шелкового образца, и начал таким способом:
— Товарищи гражданки! Мы стоим на рубеже двух событий в мире… Старый режим свергнут прочь, всюду объявлен восставшим пролетариатом социализм с переходом к демократическому строю республики… — ну, одним словом, в этом роде… Забыл теперь…
В это самое время товарищ солдат ткнул меня в бок и зашептал:
— Ты напрасно, говорит, в оборот отпущаешь умственные слова: баба, говорит, здешняя — полная тетеря…
Я принял поправку к сведению и сейчас же перевел речь на общедоступный человеческий язык в женском духе:
— Тиран Николай Романов свергнут всем православным людом. Отречение подписали, не говоря о солдатах с рабочими, а даже все порядочные митрополиты. А вы, пустопорожние ваши головы, этого акта не хотите признать… Значит, насупротив кого вы прете? Насупротив всего Святейшего Правительствующего Синода. В полном составе.
— Врешь ты все! Врешь! Ботало коровье, — раздался на мои слова женский крик. Кричали не особенно сердито, другие даже улыбались, и все смотрели на мою внешнюю наружность, потому как я был очень чисто одет. А громче всех кричала чернявая, интересная такая солдаточка, которая сделала рикошет кринкой в темя моей головы.
Я схватился за колокольчик и водворил порядок. А дай-ка, думаю я, ущипну их за самое живое место.
— Таперича, говорю, как исправники, так урядники и стражники — все полетели ко всем чертям. А новое правительство очень милостивое до простого люда. Во-первых, будет сильно увеличен паек солдаткам… Во-вторых, будет дано сколько хочешь земли… В-третьих— очень дешево будут ситцы, сукна и прочие припасы…
— Ой ли! А сахар? Мы конфеток хочем…
— Ежели не будете перебивать оратора, получите сахар даже в большой мере…
— А самогонку можно выгонять?
Я означенный вопрос замял и сам спросил их:
— Вы сколько раньше получали поденную плату?
— Девяносто пять копеек… Рупь…
— Три целковых! — крикнул я. — Постановлено не меньше трех. А со временем до пяти рублей.
— Да ты не выпивши ли? — весело завизжали бабы. — Ха-ха!.. Так тебе и дали три целковых… держи карман…
Я встал с места своего сиденья и объявил:
— А вот для этого самого я вечером всех вас организую.
Тут молодые солдатки захихикали, заверезжали:
— Ишь ты ловкий!.. Не всякая-то еще поддастся… Много вас…
Я им в ответ:
— Вы не так понимаете девиз… Как старым, так и молодым женщинам будет допущено одно политическое удовольствие, а не что иное-этакое… Понятно?
А они, знай, хохочут. Я тоже не мог обойтись без улыбки.
— Врешь ты все!.. Шутки шутишь! — кричат.
— Ни в каком разе… Я имею от товарищей мандат…
Тут все солдатки опять прыснули, схватились друг за дружку и пуще заржали, а чернявая сказала нараспев:
— Вот ты веселый… а зачем же ты стрелял патрету в нос?
Я вторично замял подобное обращение и начал наводить звонком полный порядок… Когда навел, то вынес резолюцию:
— Таким образом, говорю, вы очень наглядно убедились, что без царя в десять разов лучше во всех смыслах. И вот вам очевидные причины, — при этом возгласе я вытащил бумажник, хлопнул им об ладонь и достал две сотенных. — Вот, говорю, при царе у меня не только денег, а и кошелька-то не было, сам голодранцем ходил, рожа черная, чуть не зачах… А теперича полная свобода, живу как господин, обещаю еще лучше жить…
У бабешек глазенки разгорелись, слюнки потекли.
— Давай в карты играть! — кричат. — Угости конфетками!..
— В карты, говорю, не играю, а угощенье выставить нам все одно, что раз плюнуть… Отрекаетесь ли от царя?..
— Да уже отречемся!.. Только послаще угости…
— Эй, солдат! — крикнул я товарищу солдату. — Орудуй! Живой рукой… А завтра мы всерьез разовьем всю программу, — и выдал ему субсидию средств.