И. В. Селиванов
Опекунское управление
Рассказ
I
Чиновники опеки
II
Старое время
III
Опекун
Опекунское управление, Селиванов Илья Васильевич, Год: 1857
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Селиванов И. В., Славутинский С. Т. Из провинциальной жизни
М., ‘Современник’, 1985. — (Из наследия).
— Что ж, когда вы нам доставите ответ? Ведь скоро три года будет! — говорил длинный, с великими претензиями на изящество манер и наряда и высочайшими воротничками, подпиравшими уши, протоколист Мыльниковской дворянской опеки1, обращаясь к секретарю уездного суда, сидевшему с ним вместе в присутственной каморе того суда.
— Да что вы ко мне пристаете с вашим ответом? — отвечал секретарь, золотое шитье которого на затылке было совершенно засалено, а нос был багровее сукна, покрывавшего стол, за которым сидел он.— Обратитесь к присутствующим. Велят — так подам доклад, не велят — так ждите.
— До которых пор ждать-то? Вы сами рассудите, Онисим Емельяныч,— три года. Ведь, право, неловко сидеть в одной комнате и жаловаться друг на друга губернскому правлению2. Неблаговидно, сами согласитесь. А потом, как еще посудят. Нехорошо, право, нехорошо.
— Я вам удивляюсь, Онуфрий Степаныч,— отвечал секретарь,— вам-то что? Добро бы ваше собственное дело было — ну!.. Сердце бы и болело. Своего, конечно, кому не жалко?.. А то чужое, совсем чужое… Я даже не знаю, знакомы ли вы еще с опекунами-то…
— Знаком-то я, положим, знаком, они были у меня… Ну, просили кой о чем… Да я, знаете, того…— он почесал затылок.— Сухая ложка рот дерет, сами понимаете, Оннсим Емельяныч.
— Оно бесспорно, Онуфрий Степаныч, поэтому-то и не понятно, отчего вы так хлопочете об нашем ответе? Уж коли присутствующие молчат3 — вам-то бы, кажется, что?
— Присутствующие!.. Они совсем другое дело. Им тянуть выгодно, а мне, сами подумайте, какой мне интерес? Только ответственность, да дурака наживешь. Они-то в стороне будут, деньгами откупятся, а на нашем брате и оборвется. Уж и так, кажется, три раза губернскому правлению на вас жаловались… Вы посмотрели бы, какие указы палата4 пишет,— страсть берет…
— Эх, Онуфрий Степаныч, молоды вы, по всему видно, что молоды… Зелено, знаете. Не умеете заставить замолчать палату… Попробуйте вложить рапорт столоначальнику5, как рукой снимет.
— Хорошо вам говорить, Онисим Емельяныч, да делать-то каково? Вложить три рублика — не штука, всякого на это станет, да из каких доходов вложить-то? Что мне за интерес? От этой опеки мне каков есть медный грош не достался, и не предвидится даже…
— Так из чего ж вы и пристаете?
— А пристаю из того, что дело нерешенным числится третий год и что предводитель6, как начнешь подавать ведомости о нерешенных, и почнет тебя пилить: ‘Да отчего? Да как? Да почему?’ — инда слушать-то, так уши вянут… Надоел пуще горькой редьки… А к этому еще указы губернского правления…
— Предводитель?.. Понимает, что ли, он в делах-то? Наговори ему с три короба — всему поверит.
— То-то что нет! Как начнет допекать, так только держись: дела не знает — а вот вынь ему да положь, сами знаете, с незнающим хуже, чем с знающим. Тот по крайней мере резон какой-нибудь примет, а этому хоть кол на голове теши! Затвердит что-нибудь да и долбит себе целый день. Послужили бы с ним, узнали б, как сладко…
— Ах, Онуфрий Степаныч, не вы бы говорили, не я бы слушал. Не с такими, батюшка, и то управляемся!.. Уж на что Лихопудов был зелье! Накричит, накричит, бывало, так, что на двух возах не увезти… А ты себе тихохонько да терпехонько — и подсунул ему подписать… Подпишет как чем не бывало, а после сам удивляется: ‘Как это я такого маху дал’. Пожалуй, насмех скажешь еще ему, что сам приказал,— развесит уши да только разводит руками.
— Хотите посмотреть последний указ губернского правления? Полюбуйтесь-ка… Как получили его, так мой предводитель инда вскочил, как будто на него огнем пахнуло…
С этим словом протоколист начал перебирать бумаги и через минуту подал секретарю четвертушку бумаги, на которой избитым шрифтом напечатано было: ‘Малиновской губернии губернское правление Мылышковской дворянской опеке’, а затем следовали какие-то неудобочитаемые каракульки с закорючкой, то есть подпись исправлявшего должность советника в губернском правлении.
Для тех, которые удивляются, почему присутствующие подписывают так свои фамилии, что их не только посторонний, но даже и сами подписавшие не разберут через четверть часа после подписи, надобно сказать, что, например, советник губернского правления должен иногда подписать шестьсот, семьсот и даже восемьсот раз свою фамилию в утро. Это занятие продолжается иногда полтора часа сряду, и подписывающий лишается наконец сознания того, что делает.
Секретарь взял грязную четвертушку и начал читать:
‘Мыльниковской дворянской опеке. Малиновское губернское правление, слушав рапорт оной опеки, от 20 ноября сего 18… года, за No 5631, с жалобою на Мылышковский уездный суд, касательно недоставления за всеми настояниями опеки и понуждениями сего правления в продолжение трех лет сведения к отчетам за 1819—1826 годы, приказали: так как из рапорта дворянской опеки видно, что уездный суд, невзирая на неоднократные понуждения оной опеки и даже губернского правления, в продолжение трех с лишком лет не доставляет нужных той опеке и весьма незначительных сведений, на каковое его действо опека уже много раз и весьма понудительно жаловалась и даже просила начальнического распоряжения о предании членов опеки суду за ослушание, вынуждаемая к тому указами гражданской палаты и между тем имея в виду, что члены уездного суда есть те же самые лица, какие заседают в присутствии дворянской опеки и что потому жалоба их и просьба предания суду устремлена противу них самих, определяет сделать членам опеки строжайший выговор и велеть исполнить требование Малиновской гражданской палаты немедленно, под опасением присылки нарочного. Ноября 20 дня 18… года. Советник Нахлобучин. Секретарь Эмпедоклов. Столоначальник Фавороэлсонский’.
— Экая шельма, подумаешь! — сказал секретарь с расстановкою.— Кто писал это!.. И ведь дернул же его черт заметить, что члены опеки те же, что и члены уездного суда, и что, жалуясь три года на неисполнение судом требований опеки, она жалуется на себя самого… ну уж бестия! Даже ума не приложу, кто бы этакую штуку сварганил? Секретарь? Этот молод еще, не придумает… Столоначальник? Ну, от этого, пожалуй, что и станется, собаку съел, подлец. Должно быть, давно приложений но было.
— Давно-то давно — да и не из чего, Онисим Емельяныч, сами рассудите, не из своих же денег давать. А какие у нас доходы, сами знаете?
— Вы полноте, Онуфрий Степаныч, прикидываться да на бобах-то разводить: из копеечки в копеечку знаем, не беспокойтесь! Недаром Уткинский завод у вас в опеке пятнадцать лет сряду состоит, недаром все из кожи вон лезут, как бы в судьи да и в предводители попасть… Должно быть, сладко.
— Да уж если правду говорить, Онисим Емельяныч, так и в уездном суде от уткинских поживишки не меньше. Ваш судья-то мало разве набил карманы около Уткинского завода? Что ни понадобится — все оттуда да оттуда. Намедни вздумал конюшню с погребами ставить, нанимал, что ли, он плотников? Гаркнул только на заводе: прислать, дескать, тридцать топоров и тридцать человек. Явилось назавтра же. А из чьего леса строит? Все из уткинского… Нет, батюшка, Онисим Емельяныч, Уткинский завод — это такая доходная деревенька для служащих, что, кажется, из конца в конец Россию изойдешь — не найдешь такой.
— Что правда, то правда. Однако же хорошо же вас жигануло губернское правление, пожалуй, чего доброго, и до нас доберутся и такой же указец пришлют, надобно будет подобрать маленько вожжи. Я, правду сказать, с советником виделся недавно и бестию этого столоначальника Фавороэлеонского ублаготворил как следует, так, уж, кажется, ему бы стыдно было… а, впрочем, собака ведь! Хапнет нынче, норовит хапнуть еще и завтра, как будто в самом деле и невесть какие у нас доходы. ‘У вас,— говорит,— Уткинский завод, вам, говорит, стыдно клянчить-то!.. С вас не взять, так с кого же?’ Просто бестия. Собаки вместе живут, так друг с другом не грызутся, а этот, прости господи, готов, кажется, с тебя последнюю рубашку снять. Брал бы с просителей, уж это дело известное, кто идет просить, так деньги дает, а мы просители, что ли? Такие же чиновники, как он: трудовой копейкой живем, стыдно бы, кажется! Да ведь какой ненасытный, подумаешь. Намедни красили на присутственных местах крышу, и работа-то вся на грош, да как на смех велели работу освидетельствовать судье. Как бы вы думали, пропустил, что ли? Не успел указ об этом прийти, смотрю, в другом указе записочка ко мне вложена: дескать, так и так, Онисим Емельяныч, судье вашему поручили работы освидетельствовать, так напомните ему, что и мы тоже хлеб едим и что мы люди нужные. Нечего делать, доложил об этом судье, господи боже мой, посмотрели бы вы, какой гам-то поднял. И мошенники-то они, и подлецы, и взяточники. Уж причитал, причитал, так что гадко слушать стало. Добро бы сам чист был, ну, сердце бы не болело, а то запакощен, запакощен, кажется, чего хуже быть не может.
— А что, Онисим Емельяныч, у него ведь денег много? — спросил простодушно протоколист.
— Большие тысячи, доложу вам, Онуфрий Степаныч. Ведь никому ничего не дает, все норовит один взять, только того и глядит. Одна привычка моя к Мыльникову, а то хоть не служи вовсе. Нет просителя, чтоб так оставил, хоть чего-нибудь да не сорвал. Придет ежели кто в суд — известное дело, к секретарю прежде всего, только что сладишься с ним, глядишь — нагрянет и пошел: ‘Кто это? Зачем? По какому делу? Почему у меня не был?’ Собьет тебе просителя с толку, так что тот на нашего брата после и смотреть не хочет. Только и отдыху, что как правит предводительскую должность да уедет на Уткинский завод, так вздохнешь посвободнее. Только тут и поживишка какая-нибудь есть.
— Да, Онисим Емельяныч, зато как он правит предводительскую должность, так тошно мне приходит. Вот уж черт-то, прости господи. Крут предводитель, а этот куда круче его, во сто тысяч раз. Тот по крайней мере накричит, да хоть толком скажет: дескать, я хочу! делай так в мою голову, убирайся со своими законами!.. А этот все норовит втихомолку, как бы самому только в стороне быть и взвалить все на тебя. Барахтайся, дескать, один, как знаешь! Особенно в исходящих любит умничать. Подписывает-то их заседатель7, так ему и с пола-горя, что бы там написано ни было. А тут заикнешься, что исходящая не против резолюции, так и осерчает, да и норовит еще какую-нибудь пакость тебе сделать. Право. К этому еще подозрительный какой!
— Да оттого и подозрительный, что все боится, как бы копейка какая помимо его кармана в чужой карман не попала. Рад, кажется, у нищего суму снять, чтобы только нажить лишний грош.
— Уж бог бы с ним, пусть бы брал, Онисим Емельяныч, да не куражился больно, а то, пожалуй, пропадешь с ним так, ни за нюх табаку. Недавно правил он должность предводителя, шлет ко мне: на завод, дескать, ехать надо! Я только что успел вицмундиришко натянуть, бегу к нему сломя голову. ‘Что вы меня себя дожидаться заставляете?’ — закричал он. ‘Я,— говорю,— Арнольд Осипыч, как только получил от вас приказание, сейчас и пошел’.— ‘Не сейчас,— говорит,— коли полчаса прошло! Едемте!’ Сели мы в тарантас да и на завод. Там, видите, нашли мертвое тело или, лучше сказать, остов человеческий, заложен в каменной стене… и на нем цепи,— так в народе пошел слух, что…
В это время в канцелярии суда послышался шум, задвигали стулья, затопали ногами, и через минуту вошел в камору судья… Арнольд Осипыч Морили, больше называемый Марилин. Секретарь и протоколист нагнули головы чуть не до красного сукна, Арнольд Осипыч отвечал им покровительственным и едва заметным наклонением головы. Надет на нем был пехотный армейский сюртук с красным воротником. Лицо у него было смуглое с горбатым носом, волосы густые, черные, глубоко впадшие черные глаза, которые светились каким-то особенным и, надо прибавить, недобрым светом, и тонкие, едва заметные губы, придававшие ему выражение неприятное и враждебное. Он был невелик ростом и имел развязные манеры
Он тотчас сел, потребовал вчерашний журнал, подписал его молча, посмотрел на часы и сказал:
— Хотя господ заседателей и нет, но я открываю присутствие, господин секретарь, извольте докладывать дела, а вас, г. протоколист дворянской опеки, прошу выйти, я хочу слушать доклад…
Протоколист исчез, а секретарь вскочил, как будто его кто-нибудь ткнул булавкой, подбежал к присутственному столу, наскоро схватил лежавшую на нем кипу бумаг и начал:
— Дел, собственно, к решению нет. Есть только бумаги.
— Докладывайте бумаги! — отвечал тихо судья.
— Отношение Картолюбского уездного суда, который просит уведомить, что сделано по отношению его от 15 марта сего года.
— А что сделано?
— Ничего не сделано, потому что дело в палате, справки забрать неоткуда, и отношение до присылки дела принято к сведению.
— Так и отвечать.
— Не лучше ли будет, Арнольд Осипыч, донести об этом палате и бумагу препроводить в оную для приобщения к делу?
— Я не спрашиваю вашего мнения, господин секретарь, я хочу исполнения,— отвечает судья медленно и методически.
Секретарь вспыхнул, что было очень заметно, несмотря на то, что его лицо постоянно горело, промолчал и продолжал:
— Прошение помещика Толстикова, которым просит совершить купчую крепость на семью людей, покупаемых у Однодворкова.
— Как вы думаете — можно? — спросил судья у секретаря, смотря ему пытливо в глаза.
— Нельзя, Арнольд Осипыч,— отвечал секретарь решительно. — Семья большая, пять мужских душ по сту двадцати рублей каждая составит шестьсот рублей: вдвое больше того, что законом дозволено совершать в уездных судах.
— Так, по-вашему, нельзя?
— Нельзя-с, Арнольд Осипыч.
— А я говорю, что можно! — отвечал судья тихо и медленно, ударяя на каждое слово.— Разделите семью на трое, в каждой будет две души, на две души и совершите крепость, и это делайте три дня сряду. Слышите?
— Помилуйте, Арнольд Осипыч, это противу закона-с, раздроблять семейство нельзя.
— Я вам повторяю, г. секретарь, что я пришел сюда не затем, чтоб просить ваших советов, а затем, чтоб видеть, как исполняются мои приказания.
— Мы эдак все под суд попадем, Арнольд Осипыч.
— Ежели вы боитесь попасть под суд, так советую вам искать другого места. Впрочем, я не беру этого на одного себя. К вам нынче же явится поверенный Толстикова и изложит причины, почему это возможно. Понимаете?
Секретарь поклонился молча.
— Продолжайте!..
— Прошение купца Лихвинского, которым просит совершить купчую на дом в городе Мыльникове.
— Как ценен дом?
— Дом благоприобретенный8, следовательно, купчую пишут в меньшей сумме, чем действительно стоит, поелику нет выкупа9. Хотят совершить купчую в триста рублей, а он стоит по крайней мере тысяч пять.
— А городская оценка?
— В уездных городах еще не введены, слава богу,— иначе бы нам не пришлось совершать почти ни одной купчей.
— К совершению этой купчей нет препятствий?
— Есть-с, и очень серьезные. На доме существует несколько запрещений.
— Гм! да! это дурно. А Лихвинский очень просит о совершении купчей?
— Очень, Арнольд Осипыч, ему до зарезу нужно. Ежели этот дом не продастся на днях, его у него опишут по казенному начету10, за время служения бургомистром11.
— Да, нужно торопиться. Как же вы думаете?
— Я не знаю-с, Арнольд Осипыч, как прикажете-с.
— Ну, а ежели я спрашиваю вашего мнения?
— Можно бы-с. Только опасно несколько-с.
— Разумеется, подвергать себя опасности даром не стоит. Говорили вы с Лихвинским?
— Без вашего позволения как же бы я смел это сделать?..
На тонких губах судьи показалось что-то похожее на насмешливую улыбку.
— Ежели не говорили, то я поручаю вам повидаться с ним и отобрать от него, какое пожертвование хочет он сделать для совершения этой купчей.
— Он на всякое пожертвование будет готов, Арнольд Осипыч, мне это говорил его шурин-с.
— А ежели так, то надобно, чтоб он доставил мне триста рублей, слышите. Все, что больше, предоставляю вам, понимаете?
— Понимаю-с, Арнольд Осипыч. Я много чувствую ваши милости.
При этих словах толстое туловище секретаря изогнулось в три погибели, так что темляк12 его шпажонки зацепился за стул.
Судья презрительно улыбнулся и после нескольких минут молчания спросил:
— Как же вы думаете совершить эту купчую, ежели Лихвинский соблюдает в отношении ко мне должную вежливость и доставит то, что я назначил?
— Я полагал бы сделать так: так как запрещения все наложены в нынешнем году, то, совершив купчую, донести губернскому правлению, что в том нумере запретительных ведомостей, где эти запрещения припечатаны, не оказалось одного листа, и просить губернское правление о немедленном его доставлении. Можно недостаток этого листа в запрещениях, для большего обеспечения себя, огласить журнальным постановлением13.
— Да! это хорошо,— отвечал судья, подумавши, и даже довольно весело.— Я благодарю вас, Оиисим… Онисим…
— Емельянов! — подсказал секретарь.
— Онисим Емельяныч! будьте уверены, что не премину засвидетельствовать перед начальством о вашей усердной службе.
Секретарь низко и вежливо поклонился. В первый еще раз в продолжение трех лет его секретарства удалось ему услышать подобную похвалу.
— Теперь довольно! — сказал судья, когда секретарь хотел продолжать доклад.— Я с нынешнего дня правлю должность предводителя и имею надобность заняться делами по опеке. Позовите сюда протоколиста.
Секретарь хотел выйти, но судья остановил его вопросом
— А что наши заседатели?
— Вы изволили разрешить им не ходить в суд, так они больше месяца не являются, ни тот, ни другой. Телинковский даже в деревню уехал.
— И бог с ними. Только бы журналы были подписаны… слышите?
— Журналы все подписываются своевременно, Арнольд Осипыч! Я строго наблюдаю за этим. Исходящие подписывает сельский заседатель.
— Да ведь, кажется, сельские заседатели у нас оба неграмотные?
— Так точно-с, неграмотные, но Клюев отдал свою печать регистратору, и этот клеймит все, что нужно. Остановки у нас нет, будьте спокойны.
— Полагаюсь на вашу ревность, господин секретарь. Повторяю вам — вы не будете забыты при первом представлении…— Потом, подумавши, прибавил: — Немудрено, что по должности предводителя мне надо будет отлучиться на завод господ Балтановых, и тогда вам надобно будет распорядиться, чтоб один заседатель присутствовал… слышите?
— Слушаю-с, будет исполнено-с.
— Теперь пошлите протоколиста.
Протоколист вошел с толстою тетрадью и положил ее перед судьею.
— Что это такое? — спросил тот.
— Журналы опеки по имению Балтановых и заключение ее по отчетам их касательно горнозаводского и помещичьего их имения за 18… год.
— В каком смысле написано заключение опеки?
— Что имение управлялось с выгодою для наследников.
— А кто были в то время опекунами и не было ли впоследствии жалоб на их управление?
— Опекунами были Хлопский, Маляров, Темницкий и Загиба. Донос был за время их опекунства от горного чиновника, живущего на заводе, что за проход дудок14 они прибавили платы почти на пять копеек противу прежних цен, хотя глубина дудок сравнительно меньше.
— Что же было сделано по этому доносу?
— Горное правление прислало его в опеку для соображения. Опека затребовала сведений от заводской конторы, а контора отвечала, что эта прибавка сделана по случаю увеличившихся цен на припасы. Опека приняла это к сведению, тем дело и кончилось.
— Прекрасно! Пусть горный чиновник лучше не суется в то, что до него не касается. Знал бы свою горную часть, а в хозяйственные распоряжения не мешался. Поделом ему, хотелось прижать опекунов, да с них сорвать что-нибудь… знаем мы это… да не на тех напал. Пока я член опеки, волос с головы опекунов не спадет даром! В этом ручаюсь моей совестью. Советую вам под рукою довести это до сведения господина горного чиновника в первый раз, как будете на Уткинском заводе.
— Слушаю-с.
— Знают ли Хлопский, Маляров, Темницкий и Загиба, что отчеты за время их опекунства рассматриваются в опеке?
— Не могу вам сказать этого-с,— отвечал протоколист, покраснев и смешавшись.
— Пошлите им сказать, что до тех пор, пока они не побывают у меня, постановления опеки по отчетам за время их управления сделано не будет! — сказал судья, делая вид, что не замечает смущения протоколиста.— И что ежели они хотят, чтоб отчеты прошли благополучно, так чтоб поторопились.
— Слушаю-с.
— Так как я не сомневаюсь, что они у меня будут и соблюдут должную вежливость, то и поручаю вам при отсылке отчетов этих в палату приложить к ним рублей триста ассигнациями и написать, что желательно, чтоб они были обревизованы немедленно. Деньги получите от меня.
— Слушаю-с.
— В каком положении дело об отчетах за прежние годы?
— По приказанию вашему холста было куплено пятьсот аршин и тюки с отчетами почти все зашиты. Тюков этих оказалось двести пятьдесят. Так как их в канцелярии положить негде, ибо они заняли бы целую комнату, то я и распорядился свалить их под навесом, где стоят пожарные инструменты, с согласия господина городничего. На несчастие, в почтовой конторе получено подтверждение, чтоб не принимать на почту за один раз больше одного тюка, в котором свыше пуда весу. У нас тяжелая почта в губернию ходит один раз, то мы и вынуждены будем продолжать эту отсылку почти пять лет сряду.
Судья рассмеялся и сказал:
— Пусть наследники читают их по пятницам: это отобьет у них охоту проверять отчеты по горнозаводскому имению. Я вам строго запрещаю подавать на почту более одного тюка, если б даже в отсылаемом оказалось и менее пуда. Теперь довольно! Журналы опеки доставьте ко мне на дом, а через полчаса извольте явиться ко мне сами, мы едем на завод.
— Слушаю-с,— отвечал протоколист и вышел.
Заседание суда и опеки было окончено, несмотря на то, что в журналах обоих мест было написано: ‘Гг. присутствующие прибыли пополуночи в восемь часов, а вышли пополудни в два часа’.
Уткинский завод, служивший, по выражению протоколиста, такой доходной деревенькой для служащих, что и в целой России такой не найдешь, принадлежит наследникам Балтанова и находится в опеке, потому что наследники, которых сначала было трое, а потом вдруг явилось пятеро, не могли разделить в законный срок имения, им доставшегося. Имение это, состоявшее из нескольких тысяч душ, приписанных к нескольким заводам, было нажито, по рассказам стариков, с грехом пополам, как это мы увидим впоследствии, и досталось беспутным братьям и детям покойного, которые люди грубые, нетрезвые, необразованные и к тому же еще сутяги. Они наследство свое, оспариваемое взаимно друг у друга, считали завоеванною землею, истощали и грабили его без всякого милосердия. Нескончаемые тяжбы между ними завалили местные уездные суды и гражданские палаты и служили доходными деревнями чиновникам, начиная от канцеляриста до советника и даже председателя включительно. Эти чиновники наконец так привыкли считать дела по Уткинскому заводу источниками своих доходов, что оскорбились бы не на шутку, если б кто задумал о прекращении этих дел миром. Конечно, наследники об этом не хлопотали.
А если наследники были таковы, каковы же должны были быть опекуны при таком имении? Опекуном определяли того, кто вносил членам опеки известную плату, такие опекуны сменялись и назначались почти каждогодно, по мере взноса, и тот, кто давал больше, мог быть уверен, что сменит предшественника и будет властвовать до нового конкурента. Следствием этого было то, что каждый из опекунов, не будучи уверен, останется ли он еще назавтра, воровал и грабил сколько мог и сколько у него было сил, чтоб вознаградить себя хоть сколько-нибудь за то пожертвование, которое было им сделано, чтобы попасть в опекуны. К этому хаосу высшие места прибавляли еще новую путаницу, утверждая в правах наследства жен покойного, как будто выраставших из земли, которые величали друг друга взаимно наложницами, доказывали это на бумагах, перед судом опровергали права одна другой и тем порождали новые тяжбы и новую путаницу. Таких жен, из которых каждая имела наследника от покойника, накопилось три или четыре, и высшие суды, разбирая их, до того спутались, что утвердили в правах двух, бывших женами в одно и то же время. Нельзя ручаться, чтобы этого не было так в действительности при том беспорядке, какой существовал в половине прошлого столетия во всех родах управления, особенно в таких имениях и у таких лиц, которые могли тратить сотни тысяч для удовлетворения своих прихотей.
Уткинский завод составлял центр этого имения, достойного быть резиденцией любого влиятельного князя. Завод походил на город гораздо больше, чем сам Мыльников, в уезде которого он находился. Заводской большой пруд, или, вернее, озеро, было закрыто с одной стороны вековым непроходимым лесом, и это место было полно преданий и рассказов с таинственными ужасами. Все, в чем заключалась роскошь тогдашнего времени, все было соединено в каменных палатах уткинского помещика, в которых теперь жил опекун, грязный мелкопоместный владелец, купивший у опеки право распоряжаться здесь… Эта странная, размашистая роскошь не походила на мелочную современную роскошь, ограничивающуюся дорогими мебелями и экипажами. То была роскошь, которую ни потомки, ни опекуны, ни приказная челядь не могли размотать. Пруд в Уткинском был вымощен чугунными плитами, чтоб трава не росла на дне его. В саду фонтан бил выше крыши большого каменного дома, и вода для него проведена была за несколько десятков верст. Каррарский мрамор нарочно был выписан из Италии для широких лестниц, площадок и крылец. Художественные изваяния из чугуна и мрамора выглядывали из тенистых аллей сада с вековыми деревьями. И все это совершилось и создалось в какие-нибудь двадцать, тридцать лет прихотью одного человека, не останавливавшегося ни перед чем, не знавшего никаких затруднений и препятствий для удовлетворения своей дикой, необузданной воли.
И теперь это имение, о котором ходили баснословные и преувеличенные толки по всей России, предавалось грабежу и воровству грязных и грубых мелких помещиков и приказных, бесстыдство которых дошло впоследствии до крайнего своего предела. Опека делилась с палатой, опекуны делились с опекой. Опекуны воровали явно, всюду, где только могли, конторщики, управляющие цехами помогали им, чтоб, в свою очередь, воровать безнаказанно. Вековые леса, составляющие славу и украшение заводов, гибли сотнями десятин, отданные под сидку смолы для того, чтоб в карман опекуна или членов опеки принести какую-нибудь лишнюю сотню рублей. Оранжереи, на которые потрачены были сотни тысяч, уничтожались и гибли от несмотрения, от морозов, несмотря на то, что около завода были десятки тысяч десятин строевого леса, не говоря уже о дровяном. С истреблением лесов оскудевала вода в заводском пруде.
Машины, с такими огромными пожертвованиями выписанные из-за границы, портились, заводские строения начали обваливаться. Всюду показались следы разрушения и упадка, несмотря на то, что центр управления был в самом имении и не было недостатка ни в материалах, ни в рабочих.
В руках двух опекунов и горного чиновника находилось в настоящее время управление имением и заводами наследников Балтановых. На них лежала ответственность перед наследниками, перед совестью сохранения имения в том виде, как оно было оставлено стариком, но ни о совести, ни о долге не имели они ясных понятий.
Лишь только тарантас судьи показался на проспекте, ведущем к большому дому, на мраморное, высокое крыльцо его высыпало несколько человек в разнохарактерных костюмах, имеющих название поддевок, сибирок, сюртуков, пальто и пальто-сак.
Впереди этого сонма бородатых и безбородых служителей опекунского кармана стоит сам опекун, узнавший тарантас судьи. Это был пошленький, грязненький человечек, проведший молодость в волокитствах и пирушках, вообще тупой, но необыкновенно сметливый в тех случаях, когда дело шло о приобретении. На нем было широчайшее пальто цвета масака {Темно-красный цвет. (Примеч. сост.).}, волосы его, довольно редкие, спускались на засаленный воротник, лицо у него было одутловатое, и трехэтажный подбородок дрожал, поддерживаемый галстуком. Когда тарантас подъехал к крыльцу, опекун чуть не бросился сам высаживать судью, но остановился только потому, что десятки рук предупредили его, и судья, тщедушный и маленький, был почти вынесен на руках. Поклонам и приветствиям не было конца. Судья принимал их как должную дань, был постоянно важен и величав и отвечал хотя учтиво, но холодно. Опекун бросился с чувством к протоколисту, а протоколист, видя, что в нем надобности нет, а между тем испытывая страшную неловкость в присутствии судьи, юркнул в боковую комнату, где конторщики, бухгалтеры и кассиры приняли его чуть не с распростертыми объятиями, на что и он сам отвечал не с меньшею горячностию.
Хотя переезд от Мыльникова до Уткинского завода и невелик, судья пожелал, однако, удалиться для приведения в порядок своего туалета в комнату, которую он называл по привычке своею, ибо в продолжение двух лет, за небытием предводителя исправляя его должность, он только что не жил на заводе.
Опекун был человек семейный, имел взрослых дочерей, а судья, человек щекотливый в деле приличия, счел бы за величайшую невежливость явиться перед дамами не в полном блеске.
Дамы тоже в свою очередь бросились наряжаться. Судья был вдовец.
Оставим судью заниматься туалетом и последуем за протоколистом.
Зная по опыту, что в первый день судья не начнет никакого дела, протоколист вполне предался удовольствию общества, принявшего его с распростертыми объятиями. День был праздничный на заводе, будничный для присутственных мест,— один из тех мелких праздников, какими так богат русский месяцеслов. На заводской улице толпились пестрые девки, слышались звуки гармоники, раздавались возгласы пьяных. Заводские девки вообще не строги, протоколист был здоров и молод и катался между ними как сыр в масле. К вечеру, когда уже все довольно поустали и все блага жизни поизведали, толпа молодежи и протоколист с ними собрались на вагранке15. Началось болтовней, потом посыпались анекдоты. Время было уже позднее, надвигалась ночь, мрачная и зловещая в это время года. Анекдоты сменились рассказами о волках и медведях, разбойниках и колдунах и наконец перешли к чертям и привидениям. Заговорили о человеческом остове с цепями, который был найден в каменной стене оранжереи, когда ее ломали.
Рассказчик был старый дворецкий покойного Балтанова, отставленный еще при жизни от должности ‘за пьянство и дебоширство’ и, вследствие этого, находившийся в оппозиции к памяти покойного. Большой балагур, не останавливавшийся ни перед чем для красного словца, он был, несмотря на свои восемьдесят лет, душою всех заводских собраний.
Протоколист, которому не были еще вполне известны предания об этом остове в цепях, поджигал дворецкого рассказать, что он знает об этом.
— Ты, Антипыч,— говорил приказный,—скажи нам, как ты думаешь об этом? Ты человек бывалый, при покойном Иване Дмитриевиче еще служил: тебе должно быть все известно.
— Известно, конечно, известно! — заметил дворецкий.— Хотя тому времени прошло с лишком полвека, да не все то говори, что знаешь. Вот что, батюшка. Всякой Еремей про себя разумей, ешь пирог с грибами, держи язык за зубами,— говорит пословица,— сболтнешь лишнее, будет пышное. Антипычу, батюшка, не знать нельзя: Антипыч родился и вырос в барском доме, Антипыч видел то, чего другие видом не видали, слыхом не слыхали, Антипыч бархат носил да шелки всякие, рубашки голландские, чулки шамаханские…
— Да ты полно, Антипыч, прибирать-то да околесицу городить, ты скажи нам просто, что ты знаешь об этом остове.
— Много я знаю, чего знать вам не придется, батюшка: знай сверчок свой шесток, много будешь знать, скоро состаришься, а что в цепи заковали, так вольно ж ему. Противу рожна пройти нельзя, нейдет. Вот и угодил в стену.
— Да кто ж он такой был?
— Человек, как мы с вами, с руками и с ногами. Только без головы, должно быть, потому что угодил в стену, вместо могилки. Видите ли что, господа честные, подружки младые, барин-то мой покойный, дай бог ему царство немецкое, был так себе, человек божий, обшит кожей. Поперечки не любил. Бывало, скажет: ‘Ах, никак, угорел я!’ — и все угорят, и голова у всех болит, а иначе, батюшка, в тюрьму посадят да судить велят за ослушание барской воли, а там, пожалуй, обошьют в медвежью кожу да велят собаками травить. Это ихняя любимая забава была. Самодур был покойник, похвалить нечего: что вздумается — вынь да положь… ‘Нельзя’ — лучше и не говори ему, живого в землю зароет. Исправник16 вздумал с ним поспорить да за горничными девками примахнуть — он махнул по-своему… и след исправника простыл…
— Врешь, должно быть, ты, Антипыч, неужели никто об исправнике так-таки и не спохватился?
— Как не спохватился, спохватились, да что сделаешь-то? Заводские ребята — народ ловкий. Выкатит им десять бочек вина, да как выйдет, как закричит своим зычным голосом, молодецким посвистом: ‘Хотите служить мне, ребята?’ — так все в один голос так и заревут: ‘Готовы, батюшка Иван Дмитрич! На ножи с тобою готовы!’ — кто с дуру кричит, а кто со страху. Никто, бывало, подступиться не смеет из уезда. Заседателишки, что ли, какие, так эти и носу-то показать к нему не смели. А исправник был приезжий — фордыбачить вздумал, эдакий из себя ловкий был. Приехал на тройке с бубенчиками, с колокольчиками и прямо на большой двор. Иван Дмитрич не любил, коли кто спервоначала фордыбачить начнет. Обойдется человек — пожалуй, и того, а спервоначала — будь тише воды, ниже травы. Оно прошло бы, может, и так, да, на горе, исправнику Машка приглянулась. И то сказать, девка была ражая, кровь с молоком, белая такая, что видно было, как мозжачок из косточки в косточку переливается, ей-богу! И вздумал он заводить с ней разные шуры-муры. Иван Дмитрич не любили этого пуще огня. Сам был человек уж не молодой, да и притом она у него была кредитная, ну а не мог, сударь ты мой, видеть, коли без его спросу кто к горничным девкам приласкаться вздумает,— раскуражится так, что не приведи бог, а в иной час не только что позволит — девку-то сам к тебе пришлет: забавляйся, дескать, млад юноша! А не спросясь — ни-ни! Мы уж, холопы, знали барский-то нрав, шепнули и исправнику: вы, дескать, ваше благородие. Ивану Дмитричу не поперечьте — беда будет! А он только ухмыльнулся да усики этак, знаете, поправил, да и говорит: ‘Черта с два он мне сделает. Я начальник в уезде! Много грехов за вашим Иваном Дмитричем водится, поразыскать, так как бы ему еще не пришлось самому по Владимирке без прогонов проехать. А пришла мне Машка по праву, так такие пружины подведу, что сам руками мне отдаст, да еще с поклоном’.
Нашлись, видно, окаянные, перевели эти речи Ивану Дмитричу. Был у нас в дворне конюх, Тимофеем звали, мужичинища страшенный, у Пугача служил: человека ему погубить — все равно что блоху раздавить. Сила была страшнеющая: подковы разгибал, кочерги в дугу гнул, тройку лошадей на бегу останавливал, пятаки ломал пополам. Уж ежели с вечера Тимофея призывал Иван Дмитрич, мы, дворовые, это знали, так до десятого часу утра носу из флигелей и изб показывать не смели… и хоть бы весь завод погорел, никто на улицу ни за что не вышел бы. Вот, сударь, после таких исправниковых неразумных речей и слышим, что Иван Дмитрич велели Тимофея позвать. Переглянулись мы, только никто ни гугу. А на другое утро, слышь, прослышь, исправника рано поутру и след простыл, а уж доехал ли до городу или нет, бог его знает, только через месяц новый исправник в Мыльников приехал. Нарядили было следствие о том, что исправник пропал без вести, да кому следствие производить-то? Всякий боялся к нам на завод не только за следствием, а и так-то носу показать.
Должно быть, губернатор сам вздумал посмотреть на Ивана Дмитрича, что это за штука такая: невелика птичка, да ноготок востер. Вот сидит наш-то на балконе, за чаем прохлаждается, а шутов и шутих около него тьма-тьмущая. А я, сударь, с серебряным подносом, в чулках, в башмаках, напудренный, во французском бархатном кафтане стою этак у притолоки с подносом и вижу: по прошпекту карета дорожная скачет цугом, а впереди на тройке с колокольцами исправник, Иван Дмитрич как гаркнет: ‘Гайдука верхом!’ — так гайдук словно из земли вырос. У нас, бывало, и день и ночь четыре лошади оседланные стоят, неравно послать, куда вздумается. Иван Дмитрич вскричали благим матом, бросились к себе в кабинет, вынесли оттуда запечатанный пакет и говорят гайдуку: ‘Видишь эту карету? Это, должно быть, губернатор едет! Скажи ему, что я не хочу, чтоб он сюда приезжал, и отдай ему этот пакет’.
Гайдук был парень ловкий. Сел на коня, гаркнул, свистнул, аки стрела понесся… Приспел к карете, батюшка, как она была еще за плотиной, переговорил там, что следует, только смотрим: карета остановилась, а потом вспять завернула, да и была такова.
— Так и уехала?
— Так и уехала.
— Кто ж это был в карете-то?
— Губернатор, я ведь сказывал вам.
— Так неужто губернатор уехал потому только, что ваш какой-нибудь Иван Дмитрич не захотел этого?
— Нет, не оттого, что не захотели Иван Дмитрич, а потому, что он ему послал пятьдесят тысяч за то, чтоб он не ездил. Вот что!
— И дело об исправнике тем и кончилось?
— Тем и кончилось. Написали, что он пропал без вести, да и концы в воду. Тимофей, конюх, года через два или три после этого, как-то под пьяную руку и проболтайся, дворня и приступи к нему! Он было отнекивался, потом поводил рукой около шеи, чтоб показать, что навязали камень на шею, потом сделал знак, как будто шьют, да и указал на пруд. Словами-то сказать не посмел. А другие при этом вспомнили, что и лодка в тот день, как исправник пропал, найдена была не на своем месте, немножко подальше.
— Хорош же гусь был ваш Иван Дмитрич,— заметил протоколист.
— Да, нравный был господин,— заметил Антипыч,— как что затемяшит в голову, так хоть кол на голове теши — сам черт не уломает. Вот хоть бы и этот барин, что в стене закладенного нашли, ведь добрый человек был — да вздумал поспорить с Иваном Дмитричем. А Иван Дмитрич, не тем будь помянут, скажет: ‘Моя!’ — так все говори, что его: сотни тысяч не пожалеет, а уж поставит на своем.
— А кто ж был этот барин?
— Кто был? Помещик был, сусед его. Вы смотрите, не болтайте зря, что я говорю: шутя в беду попадешь. Хоть и давно этому дело было, да еще при родителе моем, а я еще маленький был. Если и будут спрашивать, говорите все: не знаю и не слыхал.
— Да ведь нам-то можно сказать, Антипыч!
— Вам-то можно, только, чур, язык за зубами держать. Видите что: версты четыре, а может и пяток, вот в эту сторону, за лесом, была деревушка душ этак двадцать, и жил в ней помещик бедненький, Николай Силантьич Горюнов назывался. Только и именьишка у него было что эта деревушка, так жил, значит, бедно. Собой барин бравый был, служил в полку, да как умерла старуха-мать, так вышел в отставку и приехал к себе в деревушку, как бишь название-то ей было, дай бог памяти… Курилово, Окурково — что-то вот так. Ну и пришла ему, на беду, охота жениться. Собой-то молодец был, деревушка какая ни есть — все вотчинка, да и дворянкой быть лестно, знаете: вот он и нашел себе какую-то, уж не знаю, какого рода, из духовного звания али из приказного, только раскрасавица. Женился он, ну и так как к нашему-то вхож был, так и привез жену свою к нам знакомиться. Тут-то я ее и увидал в первый раз: белая, румяная, зубы как жемчуг, да и ходит ловко таково, словно пава, а как взглянет — рублем подарит. И приглянись она, на грех, Ивану Дмитричу-то, начал он ласкать их всячески: праздники, да банкеты, да подарки тысячные. Хотел, видно, этим прельстить, а та, видно, баба-то и сама не промах: езжала сюда часто и подарки его принимала, а как дошло до дела, так и хвост ему показала. Его и взяло зло. Он ей и сделай предложение: так и так, говорит, Лизавета Ивановна, вы то есть с мужем-то, говорит, разведитесь, а я вас за себя замуж возьму. А Лизавета-то Ивановна сдуру — да и плюнь ему в рожу, а на другой день шлет все его подарки назад: не нужно, дескать, мне ничего от тебя, старый хрыч, коли ты предложения мне такие делаешь.
Он бы, может быть, промолчал, да муж-то ее как-то повстречал нашего в поле, как он ездил за зайцами, да и вздумал посмеяться над ним: ‘Хорош,— говорит,— виноград, Иван Дмитрич, да зелен, далеко,— говорит,— кулику до Петрова дня!’ Это уж нашего и взорвало. Приехал домой, рвет и мечет, никому подступу нет, что он в этот день народу перепятнал, просто ужасть! Рассерчал больно. Долго он думать не любил. Позвал Тимофея, да Конона доезжачего, да Ваньку Комардина: без этого никакое дело не делалось… Позвал, сударь ты мой, их да и говорит: так и так, ежели сделаете по-моему, каждому по пригоршне золота, а не сделаете — насмерть запорю, и быть вам в пруде. Народ теплый, знаете, был, да и то сказать, кому хочется лютой смертью умирать… Выбрали человек с полсотни молодцов, таких, что, знаете, голос в голос, волос в волос, кто из охотников, кто из псарей, а кто из заводских ребят: ну, уж такие, что просто сорви головы,— да и шасть с ними в Куриловку. Как и что там у них происходило, признаться, не знаю, только наутро Тимошка и Конон разгуливают, шапки набекрень и золотом в кармане погромыхивают. Да на верхнем этаже, где никто не жил, огонь по вечерам появился, и стали Иван Дмитриевич частенько туда похаживать. Так как дворовым с горничными девками говорить было не приказано, так наверное узнать-то и не от кого было, что это за огонь такой, да и не сказали бы, сучьи дочери, а проговаривали после в людской, что уж это не куриловская ли барыня там живет. Муж-то ее пропал в эту ночь без вести. Думали, уж не убит ли, да после узнали, что наш-то в тюрьме его держит и все приступает, чтоб он с женою развелся. А как увидал, что тот упрям, так и велел его в стену закласть. Его, милого дружка, и запрятали в ранжерейную стену — она благо в то время перекладывалась,— да ведь так скоро скомандовали, что дворня узнала обо всем этом долго уж опосля.
— Да где ж эта деревенька-то… Куриловка, что ли?
— Как скрозь землю провалилась. С тех пор об ней помину даже нет, а на том месте, где она стояла, на другой же день земля была вспахана и овсом засеяна…
— Да неужели после, ну, так хоть через пять, шесть лет, не было никогда об этом разговору, чтоб подробнее узнать, как же все это происходило,— заметил протоколист.
— Эх, батюшка, разве тогда такое время было, что нонче? Об такой штуке пикнуть никто не смел. Заикнись только, так смотришь, тебя вечером же и затащут вон туда: видите там, направо во дворе, строение стоит, а оттуда выйдешь ли, бывало, живой или нет, это еще бабушка надвое сказала, и ходить-то мимо этого строения было запрещено. Видите, оно без окон, только дверь одна, и всегда на заперти. Когда туда ходили, уж один бог знает, только кто там побывал, уж на заводе не оставался. Видим, человек ходит день, другой едва жив, а потом вдруг и пропадет,— да глядишь, лет через пять и пойдут слухи, что очутился он в Саратовской губернии. Там у нашего-то вотчина была, так он туда спроваживал… ну, и боялись, так боялись, что вот в мелкие куски, кажется, изрежь, так не скажешь, что видел али слышал…
В эту минуту хохот и песни раздались под окном: целая толпа девок пробежала на завод. Молодежь вскочила и бросилась за ними.
Протоколист, боясь, как бы не взыскался его судья, направился к дому, а Антипыч, наказав ему еще раз не болтать зря, поплелся допивать остатки браги к какому то Кудимычу.
Пока в вагранке происходили все эти рассказы, судья рисовался перед дочерьми опекуна, выставив против обыкновения воротнички из-за галстука. Опекун по обыкновению гнулся перед ним изо всех сил и по его предложению послал за другим опекуном, тоже помещиком, жившим верстах в восьми или девяти, просить его пожаловать завтра к девяти часам для совещания по очень нужному делу. Горный чиновник, по случаю доноса о прибавке платы за проходку дудок, был в разладе с опекуном и в день приезда судьи в дом не явился, но через жену свою, которую послал поздравить судью с приездом, тоже получил повестку пожаловать завтра к исправляющему должность предводителя для ‘нужных к пользе опекаемого имения совещаний’.
Первый день был посвящен отдыху и забавам, зато на другой день без четверти в девять часов судья явился в большой зале в дворянском вицмундире и был встречен опекуном в таковом же с длинной владимирской лентой, на которой болталась медаль 1812 года. Вместе с ним встретил судью другой опекун, маленький, лысенький старичок с глазами изумрудного цвета, которые были постоянно устремлены в пол или на костяной набалдашник его камышовой палки, и если иногда поднимались, то бегали и прыгали, как глаза рыси. Горный чиновник явился вскоре после опекунов.
Он был лет тридцати, имел волосы курчавые, черные, казался на вид довольно смелым и одет был в форменном сюртуке своего ведомства. Он был некогда в военной службе и делал турецкую кампанию.
Когда все собрались, судья попросил опекуна, хозяина, принять меры, чтоб никто из посторонних не мог слышать их разговор, потом пригласил всех сесть и открыл заседание следующей речью, произнесенной стоя и с медленной торжественностью, которая была отличительной его чертою.
‘Милостивые государи!
Я просил вас сюда для того, чтоб сообщить вам мои мысли касательно лучшего устройства дел в имении, вверенном нашему попечению. Как исправляющий должность председателя опеки и как старший ее член, я не мог не заметить, что при настоящем положении дел и медленной распродаже изделий опекунское управление затрудняется удовлетворением мастеровых задельною платою17 и еще более их содержанием. Дожидаться Макарьевской ярмарки для распродажи наличного товара долго, денег в конторе нет, и я с ужасом вижу, что через какой-нибудь месяц контора вынуждена будет прекратить платежи свои. На все представления опеки, последовавшие вследствие донесения гг. опекунов, подлежащее высшее место отвечало одним: предписать дворянской опеке изыскать средства к прокормлению мастеровых и удовлетворению их задельною платою. У нас на руках, милостивые государи, около семи тысяч душ, им надо немало. Я просил вас сюда, собственно, для того, чтобы во исполнение указов подлежащего высшего места изыскать те средства, о которых оно упоминает. Жду вашего мнения и совета. Вас, г. горный чиновник, прошу говорить как младшего прежде всех’.
Затем судья торжественно сел и полным величия движением дал знать горному чиновнику, что он может говорить.
Горный чиновник встал и сказал: ‘Судя по вашей речи, Арнольд Осипыч, можно подумать, что положение заводов отчаянное. Я не нахожу этого. Заводы перерабатывают в день до пятидесяти пудов чугуна, амбары наши наполнены изделиями, и весь спрос состоит в том, чтобы превратить их в деньги. Конечно, сделать это превращение разом трудно, но предстоит ли в этом надобность? Мне кажется, нет, и вот почему: на месяц провианта у нас хватит, выделка недельная покрывает расходы на задельную плату, в январе мы должны получить по заторжке18 прошлого года довольно значительную сумму, следственно, трудно нам будет только один месяц или два’.
Речь эта своею простотою, видимо, не понравилась судье.
Он почти перебил ее с неудовольствием:
— Вы забываете, милостивый государь, что количество изделий уменьшается каждомесячно и что с наступлением зимы легко может случиться, что вместо работы на пять кричных молотов19 надобно будет работать только на три.
— Ежели будут продолжать рубить лес так, как его рубили до сих пор,— возразил горный чиновник,— я не отвечаю, что года через два или через три три молота будут работать не то что одну зиму, но даже и круглый год.
— Вы, милостивый государь, уклоняетесь от вопроса. Мы спрашиваем, где взять денег, а вы отвечаете, зачем рубят лес. В том, что вы говорите, нет смысла.
— Есть, и очень большой,— отвечал твердо горный чиновник,— если б вы не отдали рубить лес — вода в заводском пруде не уменьшилась бы до того, что нам надобно беспрестанно опускать вешняки20, если б вы не отдали ближнюю рубку леса, как это сделано теперь, нам за возку дров не надобно было бы платить так дорого, как мы платим теперь…
— Я полагаю, что возбуждать теперь подобный вопрос о лесе не только бесполезно, но даже вредно,— сказал судья.— Господа опекуны находили, что завод был в таких стеснительных обстоятельствах, что надобно было отдать сидку смолы во что бы то ни стало. Опека нашла, что это справедливо, и предложение это утверждено теми, которые выше нас с вами и вашим начальством преимущественно, следственно, говорить теперь об этом было бы излишне. Если не имеете ничего отвечать более на предложенный мною вопрос, то я перейду к другим членам управления. Господин младший опекун, извольте изложить ваше мнение.
Старичок, смотревший в землю, откашлянулся, сморкнулся, почмокал губами и сказал:
— По-моему, если денег нет, так занять надо.
— У кого занять и сколько занять?
— У купцов занять, пожалуй, под залог изделий, а сколько занять?.. Ну, столько, сколько нужно.
Горный чиновник пожал плечами и сказал:
— А платить чем после?
— Да ведь будете продавать изделия? Ну этим и заплатить.
— Хорошо-с, но продавши изделия, надо приготовить провианту, надобно заплатить за доставку руды, флюса21, угля, песку. Извольте перевести это в цифры, и тогда увидите, что…
Старичок что-то промычал, еще почмокал губами и замолчал.
Судья не изменил своей олимпийской важности во все время этого разговора. Видя, что старичок замолк, он обратился к опекуну-хозяину и произнес:
— Господин старший опекун, потрудитесь сказать теперь ваше мнение.
— Я полагал бы,— отвечал опекун,— продать часть изделий.
— Где продать и кому продать?
— Охотники найдутся, и, ежели вы поручите мне эту операцию, я надеюсь ее устроить к общему удовольствию всех,— отвечал опекун.
— Так же точно,— возразил горный чиновник,— как устроили это прошлого года. Взять семь гривен за рубль собственной стоимости. Хорошо устройство, нечего сказать!
— Это сделано с согласия опеки, государь мой! — возразил опекун, видимо оскорбленный.
— Я не знаю, с чьего согласия это сделано, но знаю только то, что работать в убыток глупо.
Опекун вскочил с своего места.
— Арнольд Осипыч,— закричал он,— изволите слышать оскорбления господина горного чиновника? Я не могу их слышать и должен оставить заседание.
Судья почти незаметно улыбнулся и, не изменив важности своей, сказал:
— Господин горный чиновник, вы недостаточно взвешиваете смысл произносимых вами слов. Оскорблений я допустить в моем присутствии не могу.
— Я знаю, что я говорю, господин исправляющий должность предводителя,— перебил горный чиновник.— Прошлый год продали изделия дешевле, нежели чего они стоили заводу, и я не подписал журнала на эту продажу, прошлый год отдали лес под сидку смолы — и я не подписал этого журнала, прошлый год купили провиант двадцатью пятью процентами дороже, нежели он был на базарах,— и я не подписал этого журнала.
— Вы забываете, милостивый государь, что все это было сделано с разрешения опеки.
— Вы мне все об опеке толкуете, как будто бы это и бог знает что такое. Из кого состоит опека? Предводителя прошлый год не было, вы изволили исправлять его должность, заседатели не то что в опеке, они и в суде-то у вас никогда не бывают.
Судья вспыхнул.
— Кажется, вы и против меня устремляете ваши оскорбления. Вы изволите забывать, какое лицо я здесь представляю. Для чести моего звания и занимаемого мною места я не могу дозволить подобных оскорблений!
— Как вам угодное,— отвечал горный чиновник,— я повторяю: ни продавать изделий, ни занимать денег не надо, завод может просуществовать собственными средствами, только надо уменьшить расходы.
— А как вы изволите уменьшить их?
— Заторжка на поставку муки и крупы, угля и руд — в убыток заводу, надобно понизить ей цену. Хорошо еще, что это сделано только на один год.
— Именно это-то и дурно. От этого-то заводы находятся в таком бедственном положении,— отвечал судья поспешно.
— Заводы находятся в таком бедственном положении оттого, что делают высокие заподряды22 и низкие заторжки. Что вы там ни изволите говорить — плата за добычу руд есть вещь вопиющая. Заплатить пять копеек там, где надо заплатить полторы копейки,— возмутительно! Угодно вам это слушать или нет, но я не перестану говорить, что гг. опекуны, допустившие такую прибавку платы, поступили во вред заводу.
— Дело было сделано с торгов.
— Пожалуйста, не говорите этого, я знаю, что значат ваши торги.
— Милостивый государь, я повторяю вам, что вы забываетесь. Торги были сделаны публично. О них земская полиция публиковала не только в своем, но даже в соседних уездах.
— Знаю и эту публикацию: на торги явились только те кого было нужно.
— Вы, наконец, забываете, с кем говорите! — закричал судья, выведенный из терпения.— Торги были сделаны законно и с разрешения опеки, я как член опеки и в настоящее время ее председатель не могу дозволить, чтобы смели сомневаться в законности ее действий. Я требую, чтоб вы изволили переменить ваш тон или оставили заседание, иначе я его закрою.
— Переменить тон — значит подписать журнал, согласиться на такую меру, которую я считаю вредною. Конечно, мне лучше всего оставить заседание, где заботятся не о выгодах имения, но о выгодах подрядчиков и о…
Последние слова горный чиновник договорил уже в передней, хотя их и можно было слышать, но придраться к ним было нельзя.
— Беспокойный человек! — заметил судья сердито, сдерживая свой гнев, выражавшийся в неестественно быстрых движениях.
— Беспокойный и безнравственный,— прибавил первый опекун.
— Чего хотят от пьяницы и дебошира? — прибавил старик, глядевший в пол.
— Господин протоколист,— сказал судья, как будто пораженный новой мыслью,— извольте написать постановление, что в присутствии исправляющего должность предводителя г. горный чиновник позволил себе разные оскорбительные выражения на счет господ опекунов и даже членов опеки и, невзирая на вежливое напоминание о неприличии подобных поступков, с азартом и дерзостью вышел из комнаты. Не так ли, господа?..
— Точно так-с! — отвечали оба опекуна, вставши и поклонившись.
— Написав это, вы подадите к нашему подписанию. Теперь, господа,— продолжал он, обращаясь к опекунам,— выслушав ваши мнения и приняв их к должному соображению, я хочу иметь честь предложить вам одну меру, которую высказать помешал мне поступок этого невежи и которая, по мнению моему, одна может вывести имение наследников Балтановых из его затруднительного положения. Ежели вам угодно будет выслушать, я готов изложить ее вам, если позволите, сейчас же.
Опекуны встали и молча поклонились в другой раз.
— Вам известно, милостивые государи,— начал судья чрезвычайно торжественно,— что заводы гг. Балтановых находятся в бедственном состоянии. Денег в конторе нет, изделия, по несмотрению и невнимательности г. горного чиновника, дурного качества, заводские строения пришли в ветхость, наследники никак не могут согласиться в разделе, и даже один из них простер свою дерзость до того, что позволяет себе воровать изделия из собственного имущества, ночью и вооруженною рукою, горная недоимка накопилась в значительном количестве, а у нас нет ни денег, ни провианту для рабочих. Нельзя подумать без страха о том, что будет с нами через месяц или полтора, когда заторжка с Калюпановым окончится и у нас останутся изделия в большом количестве, которых сбыть некуда, а между тем нет никакой возможности ни удовлетворить рабочих за заработки, ни отпускать им провиант, поставка которого по заподряду должна в скором времени тоже окончиться. Отдача леса под сидку смолы, вопреки ожиданию, не принесла предполагаемых выгод. Смолосиды вместо шести горшков гонят только четыре, и так как плата с них назначена не с горшка, с количества употребленного леса, то и понятно, что они, изведя лесу то же количество, нам не принесут никакой выгоды. Я хотел обратить на это внимание ваше, милостивые государи, но по зрелом размышлении нашел, что контракт, на этот предмет сделанный, так точен и определителен, что изменить его или нарушить — нечего и думать. Нельзя не сознаться, что мы с вами в этом случае поступили не совсем осмотрительно. Лесу истреблено гибель, но это не улучшило положения дел денежных.
— Вы этого тогда так настоятельно желали, Арнольд Осипыч, что мы не смели вам противоречить,— заметил опекун, довольно, впрочем, робко.
— Это было сделано с общего согласия, г. старший опекун,— отвечал судья, недовольный замечанием,— и удостоверено вашею подписью. От этого вы отпереться не можете. Впрочем, вам, как опекунам, должно быть лучше известно положение заводских дел, выгоды и невыгоды их, же тут, как человек посторонний, хотя и принимаю иногда участие в ваших хозяйственных предприятиях, но делаю это скорее из участия к вам или выгодам находящегося у вас под опекою имения, чем по обязанности службы. Мое дело состоит в том, чтоб рассмотреть отчеты и удостовериться, к выгоде или невыгоде управлялось имение и надежны ли определенные опекуны. Дальше мои обязанности не простираются. Ежели вы, гг. опекуны, находите, что я преступаю обязанность свою, я готов отказаться от моих советов, для меня отяготительных, и предоставить вам полную свободу действий, поверять которые я буду уже в опеке, при рассмотрении отчетов.
Опекуны побледнели, их как-то передернуло, они переглянулись, смотревший в землю откашлянулся, как будто хотел что-то сказать, но промолчал. Опекун-хозяин встал и неловко, нерешительно, видимо путаясь в словах, начал:
— Вы не так изволили понять слова мои, Арнольд Осипыч. Ваши просвещенные советы принимаются и будут приниматься нами всегда как приказания. Мы уверены я в их пользе, и в их…— он замялся, остановился и не знал, что продолжать.
— Ежели так, то довольно,— отвечал судья снисходительно.— Не будем говорить более об этом. Что сделано, то сделано, притом же какая-нибудь сотня, другая десятин в имении, где до тридцати тысяч десятин лесу, не такая важность, чтоб об этом стоило хлопотать. Только один горный чиновник может поднять шум из такого вздора. В вас, господа, я уверен. Думаю, что и вы тоже имеете ко мне полную доверенность…
Опекуны торопливо встали и поклонились.
— Ежели это так,— продолжал судья,— то не станем подымать прошедшего. Кто старое помянет, тому глаз вон! Будем лучше говорить о будущем и о том, как выйти из нашего неловкого положения.
Он замолчал, как будто ожидая ответа, но ответа этого не воспоследовало, и старичок упорно смотрел в землю, а хозяин-опекун хлопал глазами, даже как будто несколько испуганный. Судья продолжал.
— Я сказал уже, что причина того, что в конторе нет денег, а скоро не будет и провианту, есть короткие заторжки. Ежели б заторжки были на долгие сроки, то есть на шесть пли на семь лет, тогда бы нам заботиться было не о чем: изделия, по мере выработки, поступали бы в руки купца, и мы получали бы деньги в назначенные сроки. Таким образом, ежели б и случилась надобность в каком-нибудь необыкновенном расходе, мы знали бы, что можно покрыть его деньгами, количество и срок которых уже определены. Выработанные изделия у нас не залеживались бы, и нам не нужно было бы ожидать ярманки для их сбыта. Точно так же заподряд провианта на долгий срок избавил бы нас от заботы думать о продовольствии мастеровых. Можно бы даже было, для большего удобства, соединить заторжку и заподряд в одних руках. Тогда за провиант мы платили бы изделиями, и это еще более облегчило бы наши действия. По моему мнению, это есть единственное и самое надежное средство выйти из настоящего стесненного положения и упрочить на будущее время благосостояние заводов, а с тем вместе облегчить и надзор за их управлением. Я уверен, что вы, милостивые государи, проникнуты вместе со мною искренним желанием добра и пользы опекаемому имению и согласитесь, что предлагаемая мною мера одна может помочь нам.
Опекун-хозяин почесал в затылке, выслушав эту речь, другой опекун даже поднял голову и посмотрел на судью. Судья не изменил ни на минуту своей торжественности и, заметя движения их обоих, только сказал:
— Я ожидаю, милостивые государи, вашего ответа…
Ответа не было долго. Старший опекун мял что-то в губах, видно было, что ему хотелось что-то сказать, но не смел, старичок, глядевший всегда в землю, как-то странно двигался на своем месте и искоса посматривал на своего товарища, как бы прося его об ответе.
Во время этого торжественного безмолвия протоколист, стоявший молча позади стула, сделал какое-то неловкое движение, отчего стул сдвинулся с места и зашумел. Этого было довольно для судьи, ожидавшего предлога на ком-нибудь выместить гнев свой на опекунов, понявших, вопреки его желанию, какую яму он готовит им и их карману. Судья строго прикрикнул на протоколиста и выслал его из комнаты.
— Господа,— сказал он опекунам решительно, изменив совершенно тон,— я должен вам сказать, что я хочу и заторжки и заподряда на долгий срок. Выбирайте что-нибудь из двух: или оставайтесь со мною в ладу, или вы завтра будете уволены от должности. Вы знаете, что мне это сделать ничего не стоит. Здесь теперь никого нет, мы можем говорить откровенно: заторжка на несколько лет есть дело миллионное. Если после этой заторжки я и выйду в отставку и вы откажетесь от опекунства — раскаиваться вам будет не в чем. Понимаете?
Хозяин-опекун снова почесал затылок и сказал робко:
— Понимать-то мы понимаем, Арнольд Осипович,— да не знаем, как и что? Вам известно, какие большие расходы мы сделали для того, чтобы попасть в опекуны. Пополнить этих расходов было еще не из чего: рубка лесу кончилась вздором, какими-нибудь сотнями рублей. Теперь согласиться на эту меру для какой-нибудь безделицы, вы сами посудите, не стоит, да и страшно. Кто знает? Разделятся наследники, приступят к рассмотрению отчетов и вдруг найдут, что заторжка сделана в убыток… что мы тогда ответим?..