ОПАЛЬНАЯ МОГИЛА
ОПАЛЬНАЯ МОГИЛА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Опальная могила, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 5. Концы и начала. Хроника 1880-1910 годов. Восьмидесятники: Роман. Книга первая. Разрушенные воли. Русские были
М: НПК ‘Интелвак’, 2002.
По сообщению газеты ‘Речь’, отказано старообрядцам в просьбе поставить крест над могилою протопопа Аввакума, сожженного в Пустозерске 1 или 14 апреля 1681 года. Отказ мотивирован тем, что Аввакум непочтительно отзывался о высших властях.
В этом известии много непонятного.
Если старообрядцы обращались с такою просьбою, то — надо ли было обращаться? Не просили ли они в данном случае о праве, которое принадлежит им без всяких просьб? Если так, то не была ли их просьба результатом не поисков своего права, а, так сказать, лишь заглядкою вперед с целью предупредить какое-либо грубое нарушение своего права, одно из тех злоупотреблений административною силою, к которым слишком и слишком приучены люди старой веры? И, если опять так, то отказом не совершено ли нового такого злоупотребления и насилия над правами православных древнего обряда?
Нет никакого сомнения, что дело обстоит именно так. И старообрядцы напрасно просили, и отказано им без всякого права и резона.
Напрасно — конечно, лишь de jure, a не de facto. Напрасно в праве, а не в осуществлении права. Ибо в русском счастливом государстве, седьмой год освещенном законом о свободе совести, сия последняя, как известно, заключается в том, что между свободою и совестью просунут здоровенный полицейский кулак, который, по чем скажут, по тому и бьет: хошь — по свободе, а не хошь — по совести.
Итак, просьба старообрядцев есть именно лишь просьба о неподвижности полицейского кулака, покуда они осуществят свое несомненное и законное право.
Ибо нет такого закона, ни правила, ни отеческого предания, которые препятствовали бы христианам поставить крест над могилою христианина, кто бы он ни был и о ком бы как бы ни отзывался. Это, во-первых.
Во-вторых: над ‘могилою’ Аввакума искони был уже крест. ‘В Пустозерске за лесом есть площадка: там крест стоит и зовется Аввакумовым’ (П.И. Мельников). ‘В память будущего дня своей кончины Аввакум еще при жизни заготовил собственными руками крест и приказал поставить на известном месте’ (Храмцов. ‘Церковный вестник’ 1880 г., No 35). Правда, А.К. Бороздин, автор интересного исследования о протопопе Аввакуме, отрицает подлинность креста: ‘Как видно из надписи на этом кресте, он сооружен каким-то купцом Протопоповым, фамилия которого, может быть, и послужила основанием связать происхождение креста с знаменитым протопопом’.
В настоящем столкновении желаний старообрядчества с неожиданным запретом совершенно неважно, был ли этот Аввакумов крест подлинный или ошибочный, поставлен ли он в память протопопа Аввакума или купца Протопопова, важно то, что был крест, который население знало и почитало Аввакумовым, и стоял этот Аввакумов крест невозбранно, и никто на него не ополчался за такую его репутацию, хотя и Мельников, и Храмцов, и Бороздин, свидетельствующие об Аввакумовом кресте, писали о нем во времена, еще не осчастливленные законом о свободе вероисповедания.
Итак, один из замечательнейших людей русской истории, ‘протопоп-богатырь’, как удачно прозвал его С.М. Соловьев, наиболее яркий и сильный светоч русской религиозной мысли XVII века, характер высочайшего этического качества, выброшен, 230 лет спустя после своей мученической смерти, за порог христианства, объявлен недостойным христианской памяти и христианского символа над могилою.
Когда я прочитал это известие, странно вспомнились мне… Максим Максимыч, русский, православный капитан, хотевший поставить крест над магометанкою Бэлою, и мусульманский памятник над Мариею Потоцкою в Бахчисарае, на котором — ‘крестом осенена магометанская луна’… Там, где люди любят друг друга, чувство стремится к объединению не инославных только, а даже иноверных символов. Разлуки, отчуждения и запрещения врываются лишь в те отношения, откуца любовь изгнана решительно и безнадежно, и место ее заняли острая ненависть, сухая, злая, мелочная вражда.
Протопоп Аввакум — большая историческая любовь русского народа. Не только староверческой массы. В ней-то он действительно народный герой, святой, прекрасный муж прекраснейшей легенды. В православной массе народной он, естественно, забыт, к чему приняты были усердные церковно-административные меры. Но я был бы очень удивлен, если бы мне указали русского историка, поэта, романиста, публициста, наконец, просто исторически образованного и начитанного человека, хотя бы православнейшего из православных и монархиста из монархистов, который, изучив эпоху Аввакума, отнесся бы к ‘протопопу-богатырю’ иначе, как с глубоким уважением, не почтил бы в нем великого пламени веры, хрустально-чистой души, бестрепетной стойкости убеждений. Достаточно назвать имена Соловьева, Костомарова, Ключевского, Щапова, Мельникова, Суворина, Мордовцева, Мережковского, чтобы понять, какой широкий круг разнообразнейших мнений объединяло и объединяет это уважение. На что уж гнусна казенно-историческая условная наука в русских средних учебных заведениях, однако даже и в гимназиях,— по крайней мере, в наше старое (и очень лютое, толстовское) время,— Аввакума не позорили и не сквернили, хотя, например, у нас, в VI московской гимназии, учитель истории был такой богомольный, что даже постригся впоследствии в монахи.
За что же выбрасывают Аввакума из христианства? За ‘ересь’? Это бы еще имело хоть какой-нибудь смысл (конечно, только не здравый), хоть кривую, да логику. В еретических заблуждениях Аввакума не одна господствующая церковь обвиняла, но и свои же, из последователей известного Диакона Феодора. Как относился Аввакум к своему ‘еретичеству’, лучше всего будет характеризовать словом одного из его же посланий от 1678 года, за три года до смерти на пустозерском костре. ‘Не по Писанию верующие еретицы суть, такоже и прелагатаи Писания еретицы суть… А я, грешный, кроме писаного не хощу собою затевать: как писано — так и верую, идеже что святые написали — мне так и добро. Иное же уже, окаянный, рассмеюся: как-то, реку, уже сатана надо мною не возится! Никониане еретиком зовут, дети духовные еретиком же зовут! Да тем, реку, ты меня, бес, не отлучишь от любви той Христовой… Время им лаять, а мне время терпеть за имя Господне, не умерше, мучиться. Пускай мучат душу мою и тело… Мнози волны и люто потопление, но не боюся погрязновения, на камени бо стою. Аще и приражаются каменю волны, но в пены претворяются, камени же вредити не могут. Камень же Христос. И я за него держусь, никого не боюсь,— ни царя, ни князя, ни богата, ни сильна, ни диавола самого, но наступаю на змею, и на скорпию, и на всю силу вражию’.
Однако вот, выждав почти два с половиною века, возобновляются попытки снять верующего Аввакума с камня, на котором он утвердился, и отлучить от любви, на которую он надеется… За что?
По обвинению даже не религиозного, а светского характера: за то, что Аввакум непочтительно отзывался о высших властях.
Строгие судьи упустили из виду, что если бы непочтительные отзывы о высших властях карались извержением из христианства, то пришлось бы поснять кресты с могил и гробов знаменитейших и надежнейших иерархов господствующей церкви, начиная хотя бы Филаретом Московским и уходя в века, до Филиппа-митрополита. Последний оказал более чем непочтение высшей власти, в лице Ивана Васильевича Грозного, однако покоится мощами в Успенском соборе всего через площадку от собора Архангельского, где лежит прах Грозного. А творец Синода, Феофан Прокопович, сочинявший эпиграммы на Анну Иоанновну, которая де
‘Курляндцу-собаке
Веселие
Велие?’
Два с половиною века спустя, выставляется против креста на могиле Аввакума тот же резон, на основании которого сжег его на костре личный враг, патриарх Иоаким: ‘За великие на царский дом хулы’. Таким образом, судьи-потомки берут на себя странно запоздалую роль исторических мстителей за… царя Алексея Михайловича! Уж именно, что лучше поздно, чем никогда!
Но, прежде чем мстить Аввакуму за царя Алексея Михайловича, не лучше ли было рассмотреть, как сам-то Алексей Михайлович относился к этому своему обидчику Аввакуму? Считал ли царь протопопа таким лютым врагом своим и ненавистником, таким еретиком и отверженцем, с которым не может быть у него ни общей части, ни примирения?
Каждый, кто изучал эпоху, решительно скажет:
— Нет.
Аввакум пал жертвою духовенства, пытавшегося создать клерикальное государство, жертвою ‘никонианства’,— не в нынешнем широком смысле слова, утвердившемся в старообрядчестве, а в точном и узком: попытки XVII века вырастить, на почве церковной реформы, русский папизм. История этой попытки наполняет весь XVII век. Общество русское, слабо интересующееся своим прошлым, до сих пор мало ее знает и ценит, так как она потонула в потопе Петровской реформы. А между тем затем и самому Петру-то понадобилось сломать патриаршество и учредить коллегиальный Синод, чтобы раз навсегда покончить с угрозами государственного двоевластия, дважды в течение одного века господствовавшего в государстве: покончить с патриархом ‘великим государем’ и нарождавшеюся духовною аристократией, готовой выработать ‘князей церкви’, подобных тем, которых вырастил католицизм на феодальной почве Запада. Народный инстинкт выдвинул против никонианского папизма то глубокое демократическое течение, которого могучим представителем был Аввакум, ненавистный и Никону, и его преемникам. Уничтоженный царским именем, Аввакум погиб не от царя, а именно от князей церкви, которые держали царя в руках и которым Аввакум был, как терн в глазу. Это хорошо понимал и в своих писаниях всегда оттенял и сам Аввакум. Алексей Михайлович занял очень много места в его автобиографии, и в ней никогда ни он лично враждебен Аввакуму, ни этот последний — ему, вопреки всем ссылкам, тюрьмам и невзгодам, наполняющим Аввакумово подвижническое житие. Во всех суровых мерах против Аввакума царь Алексей Михайлович участвует против воли, как политик, исполняющий неприятнейшую практическую необходимость, которая принципиально претит его человеческой совести.
Когда Никон разгромил кружок благовещенского протопопа Стефана Вонифатьева, сослал Ивана Неронова, расстриг Логгина Муромского и т.д., он хотел так же распорядиться и с Аввакумом, но государь не допустил. Когда Аввакума привели ‘остричь’ в соборную церковь, царь сошел с своего места и просил за него патриарха. Никон смилостивился. Аввакума не стригли, а лишь отправили в сибирскую ссылку. Жутко пришлась она протопопу, но не сломила несломного, а только закалила его к новой будущей борьбе.
Возвратясь в Москву после падения Никона, Аввакум был принят царем с почетом, как страдалец за правую веру. ‘Царь призвал его, допустил к руке своей и милостиво его расспрашивал: ‘Здорово ли живешь, протопоп? Вот еще Бог велел видаться’. Аввакум отвечал: ‘Жив Господь, жива душа моя, царь-государь, а впредь, что изволит Бог!’ — ‘Он же, миленькой,— рассказывает Аввакум,— вздохнул, да и пошел куцы надобе ему. И иное кое-что было, да что много говорить!’ После этого свиданья царь приказал поселить Аввакума в Кремле, на подворье Новодевичьего монастыря. Отношения царя к протопопу были самые милостивые: ‘В походы мимо двора моего ходя, кланялся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: ‘Благослови де меня и помолися о мне!’ И шапку в ину пору, мурманку, снимаючи с головы, уронил едучи верхом! А из кареты высунется бывало ко мне’. За царем и все бояре ласкали Аввакума, предлагали ему место, какое захочет, звали даже, по его словам, в царские духовники (Бороздин).
Когда затем Аввакум подал царю Алексею Михайловичу свою знаменитую челобитную о восстановлении старого благочестия (‘Государь наш свет что ти возглаголю, яко от гроба восстав из дальнего заключения, от радости великия обливаяся многими слезами,— свое ли смертоносное житие возвещу тебе, свету, или о церковном раздоре реку тебе, свету?’ и пр.), Алексей Михайлович прислал к нему боярина Родиона Стрешнева с увещанием, чтобы он не агитировал. ‘И я,— рассказывает Аввакум,— потешил его: царь то есть от Бога учинен, а се добренек до мене,— чаял либо помаленьку исправится’. Несмотря на то, что в своей челобитной Аввакум вполне откровенно высказал все, что у него накипело на сердце (‘не прогневайся, государь-свет, на меня, что много глаголю: не тогда мне говорить, как издохну!’), царь сохраняет с ним наилучшие отношения, обещает ему должность справщика (редактора) на Печатном дворе, прислал ему десять рублей в подарок и т.д. В таких условиях Аввакум, ‘промолчав с полгода, паки заворчал’ и новою челобитною, поданною чрез Федора-юродивого, рассердил царя. Неудовольствием Алексея Михайловича воспользовались высшие духовные власти, которые в это время на удачи Аввакума ‘яко козлы пырскать стали’, и выхлопотали царский указ о высылке протопопа в Пустозерск. В Пустозерск он не доехал, а прожил 1 1/2 года в Холмогорах и Мезени. За это время Иван Неронов подает в защиту его две челобитные, писанные по личному желанию государя. Если они оказались безуспешными, то исключительно по влиянию ‘пырскающих козлов’. Одному из них, царскому духовнику, протопопу Лукьяну, дьякон Федор тоже ‘подавал челобитную об Аввакуме, о свободе, и он в глаза бросил с яростию великою’. Как лично к царю относится сам Аввакум в это время, показываеттон его челобитной, присланной из Холмогор: ‘Свет государь, православный царь! Умилися к странству моему, помилуй изнемогшего в напастях и всячески уже сокрушена: болезнь бо чад моих на всяк час слез душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь государь, смилуйся!’
В марте 1666 года Аввакума привезли из Мезени на Москву судить, а 13 мая, после напрасных увещаний,— ‘стригли и проклинали меня, а я сопротивно их, врагов Божиих, проклинал,— мятежно сильно, в обедню то было’. И что же? Когда, после мятежной обедни, расстриженного и анафематствованного протопопа повели в тюрьму, к нему приближается посол от государя Дементий Башмаков: ‘Протопоп, велел тебе государь сказать: не бойся ты никого, надейся на меня’. Раздраженный Аввакум отказался от царской помощи, заявив, что ‘надежа моя Христос!’ И все-таки опять царь не держит зла на Аввакума, а скорее смущен всем, что с ним делают церковники. Тем более что несчастия Аввакума вызвали к нему симпатию не только в народе, но и во дворце. На сторону Аввакума стала царица Марья Ильинишна и даже поссорилась с мужем (было ‘нестроение’), зачем он попустил церковникам надругаться над Аввакумом. А когда боярин Ртищев во дворце позволил себе неодобрительно отозваться об Аввакуме, то был жестоко оборван знаменитою боярынею Феодосьею Морозовой: ‘Не тако, дядюшка, не тако, несть право твое слово: сладкое горьким называвши. Аввакум истинный ученик Христов, понеже страждет ныне от вас за закон Владыки Своего, и сего ради хотящим Богу довлеет учения Его послушати’.
Эти слова, произнесенные героинею старой веры, столь знакомою каждому москвичу по великолепному суриковскому полотну в Третьяковской галерее, достаточно характеризуют настроение во дворце. Под давлением его царь, видимо, чувствовал себя очень тяжело, с раздвоенною, колеблющеюся совестью. Покуда Аввакум сидел в тюрьме при Николо-Угрешском монастыре, ‘тамо и царь приходил, и посмотря около полатки вздыхая, а ко мне не вошел, и дорогу было приготовили, насыпали песку, да подумал-подумал, да и не вошел, полуголову взял, и с ним кое-што говоря про меня, да и поехал домой. Кажется, и жаль ему меня, да видит Богу уш-то надобно так’. По всей вероятности, уводя узника подальше от этой робкой совести жалостливого царя, и перебрасывали Аввакума так часто враги его из тюрьмы в тюрьму, покуда настало для него время окончательного расчета пред соборным судом.
17 июля 1667 года Аввакум осужден пред лицом вселенских патриархов (Макария Антиохийского и Паисия Александрийского) и предан собором анафеме. Казалось бы, чего уж больше? Конченый человек! Известно благоговение, которое питал Алексей Михайлович к патриаршему авторитету. Однако нет: даже и эта соборная анафема принимается царем до такой степени условно и несерьезно, что 22 августа он присылает стрелецкого голову Юрия Лутохина в Чудов монастырь просить у находящегося там Аввакума себе благословения. Еще раньше приходили к Аввакуму от царя Башмаков и Артемон Матвеев и ‘говорили царевым глаголом: ‘Протопоп, ведаю де твое чистое, и непорочное, и благоподражательное житие, прошу де твоего благословения и с царицею, и с чады,— помолися о нас’. Кланяючись, посланник говорит. И я по нем всегда плачу, жаль мне сильно его. И паки он же: ‘Пожалуй де, послушай меня, соединись со вселенскими теми хотя небольшим чем!’ И я говорю: ‘Аще и умрети ми Бог изволит, со отступниками не соединюсь! Ты,— реку,— мой царь, а им до меня какое дело. Своего,— реку,— царя потеряли, да и тебя проглотить сюда приволоклися! Я,— реку,— не сведу рук с высоты небесные, дондеже Бог тебя отдаст мне’. Артемон Матвеев, по царскому повелению, несколько раз посетил Аввакума, убеждая его умягчиться, причем от имени царя говорил ‘со слезами’. Все это было перед второю ссылкою в Пустозерск, которая завершилась для Аввакума, уже при царе Феодоре Алексеевиче, мученическим костром. Так что на этих присылках, можно сказать, кончились непосредственно-личные сношения между царем и протопопом, причем,— мы видели,— злобы не было ни с той, ни с другой стороны. Более того: при жизни Алексея Михайловича вряд ли возможно было запылать и костру Аввакумову. Известно, что при нем не был казнен смертью ни один первостепенный представитель старинной партии,— их, с Аввакумом во главе, подвергли только заточению и ссылкам. Это, по условиям тогдашних крутых времен, было свидетельством преднамеренной мягкости, тем более что по Уложению царя Алексея Михайловича Аввакум с товарищами подлежали именно смертной казни.
Можно проследить по ‘Житию’ Аввакумову, что царь не только не обижался и не гневался на пылкого протопопа, но, напротив, был его заступником. Протопопу всегда начинало быть тяжко и худо, как только ссылка отстраняла его от царя и из придворного влияния бросала в лапы какого-нибуць даурского безобразника Пашкова или дальнего архиерея-самодура, которые, пользуясь захолустною глушью своих медвежьих углов, чувствовали себя в них почти бесконтрольными царьками. Жаловаться на них в Москву было долго и далеко: пока челобитная дойдет и резолюция по ней выйдет, местный тиран успеет выпить из жертвы своей остальную кровь. Да и то, если верить Аввакуму (Бороздин считает этот факт выдуманным), одного из таких обидчиков, именно Пашкова, царь выдал протопопу головой, и протопоп его ‘постриг и посхимил’.
Из всего этого ясно, что, мстя 230 лет мертвому Аввакуму за его стародавние обиды, 235 лет мертвому царю Алексею Михайловичу, XX век принимает их гораздо злобнее и острее два с половиною столетия спустя, чем сам Алексей Михайлович принимал непосредственно и живой от живого. Что касается царя Феодора Алексеевича, при котором патриарху Иоакиму удалось спалить Аввакума, то к этому царю Аввакум не обращал никаких укоризненных речей, а, напротив, видел в нем, хотя и ошибочно, надежду для возрождения и укрепления старой веры.
Я нисколько не стремлюсь ‘защищать’ Аввакума,— отрицать, что Аввакум в своей полемике против новогосударственной церкви и ее высоких покровителей бывал очень резок и сыпал подчас словечками, которые вряд ли найдешь теперь и в академическом словаре. Но тут надо же вспомнить дух, язык и нравы времени. Аввакум говорил и писал, как с ним говорили и как ему писали. Ненавистный Аввакуму враг, патриарх Никон был необузданно груб на слово и дерзок на руку. Сам ‘тишайший’ царь Алексей Михайлович,— человек необычайной душевной доброты, расплывчатый, ласковый, мягкотелый, но очень вспыльчивый,— когда гневался, то не говорил и не писал, а ‘выражался’, не стесняясь ни временем, ни местом. Однажды, на торжественной заутрене, в присутствии патриарха антиохийского Макария, ‘чтец начал чтение из жития святого обычным возгласом: ‘Благослови, отче’. Царь вскочил с кресла и закричал: ‘Что ты говоришь, мужик,… сын: ‘Благослови, отче?’ Тут патриарх, говори: ‘Благослови, владыко!’ А вот образец его письма к некоторому набуянившему спьяна иноку Савво-Сторожевского монастыря: ‘От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси врагу Божию, и благоненавистцу, и христопродавцу, и разорителю чудотворцева дому, и единомысленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и злому пронырливому злодею казначею Миките’. С сынов ли XVII века спрашивать хорошего тона и деликатного обращения? Спорили люди, твердо убежденные, что — ‘вся бо Богови грубо: не подобает бо своего языка уничижать, а странными языки украшати речь’. ‘Приклад, како пишутся куплименты’ издан только в 1712 году, а раньше руководство к хорошему тону черпалось из Селиверстова ‘Домостроя’, да и того не очень-то слушались, как жалуются современники-иностранцы, даже и во дворце.
Затем: наиболее резкое, чего когда-либо сказано Аввакумом по адресу царя Алексея,— ‘Послание к некоему Иоанну’ — не установлено в смысле принадлежности Аввакуму: проф. Н.И. Ивановский, например, отрицал эту возможность. В огромном же большинстве несомненных речей, обращенных непосредственно к царю Алексею, Аввакум не только добродушен, но прямо-таки скорбно-нежен, как хороший человек, видящий другого хорошего и очень им любимого человека в цепях опасной для него ошибки. Царь для него — попросту ‘Михайлович’, милый человек, зря сошедший под дурным влиянием с того пути, который протопоп Аввакум убежденно считает единым правым. Даже в позднейшей ‘Беседе о наятых деятелях’, которую Аввакум писал уже по смерти царя Алексея Михайловича, и очень озлобленный своею долгою ссылкою и тяжкими гонениями, обрушенными на старую веру,— даже и там вот как говорит он о царе Алексее: ‘Хотя много надосадит никониянин, да как с лестью бывало: ‘Ведаю твое чистое, и непорочное, и богоподражательное житье, помолись обо мне, и о жене, и о детях, и благослови нас!’ — так мне жаль станет, плачу пред Богом о нем. Да и ныне его жаль,— не знаю што. Завел его… Никон-то за мыс: а то он добрый человек был. Знаю я ево’. Главною ненавистью Аввакума было никонианское духовенство: Павел Крутицкий, Иона Ростовский, Илларион Рязанский и др., а во главе всех их, конечно, Никон да его придворная агентша — богомольная ‘сваха Анна Ртищева со дьяволом’. Царь Алексей для Аввакума — человек погубленный, зачарованный Никоном, которого протопоп, не шутя, считал колдуном: ‘Ум отнял у милова, как близ его был’. В этом убеждении он даже сочинил особую молитву, просящую Бога, чтобы ‘пременил от прелести царя Алексея бедного от нового… Никона с дьяволом и дал бы ему очищение, и освящение, и душевное прозрение’. При таком настроении Аввакума, естественно, что резкости, направленные против царя Алексея, проясняются, по преимуществу, лишь по расшифровке комментаторами метафор и аналогий. В них Аввакум отводил душу, не желая нападать прямо на человека, которого он любил и вопросом о котором искренно мучился. ‘Елико ты нас оскорблявши больше, и мучишь, и томишь: толико мы тебя больше любим, царя, и Бога молим до смерти твоей и своей о тебе и всех клянущих нас: ‘Спаси, Господи, и обрати по истине Своей!’
Так враждовали, любя, два хороших честных человека, из лучших русских людей XVII века. Умерли они оба без ненависти друг к другу. Да если бы даже и с ненавистью? Два с половиною века — достаточный срок, чтобы история разобралась в давно угасших страстях и извлекла из-под их пепла ту правду, что их воспламеняла, и была она, конечно, как в каждом искреннем принципиальном разладе, не односторонняя, а двусторонняя. Но и это-то предположение лишнее. Мы видели и еще раз повторяю: ненависти не было, была любовь. Неуклюжая, грубоватая, но настоящая, от жарких сердец любовь. И тот, не столько христианский, сколько египетский суд над мертвым, который вздумали теперь учинить, вносит злобу ненужного отмщения туда, где нет голоса, вопиющего об отмщении. И Аввакум, и его ‘Михайлович’ одинаково утонули и расплылись в вечности. Ну и оставьте их считаться в вечности между собою,— вы, которые веруете жизни в вечности и требуете веры в нее от других. Сколько бы и кто бы ни пытался изменить прошлое,— это невозможно, напротив, чем дальше течет время, тем прозрачнее становится его струя, тем решительнее оседает вокруг старых фактов, скрывавшая их муть боевой современности, тем ярче и рельефнее определяются они в своей первобытной простой правде. Вот почему из всех видов мести едва ли не самый безнадежный — отмщение на чьей-либо исторической памяти, а из всех способов мести бесспорно уж самый нелепый — судить и карать эту память, стоя на тех же узкопартийных точках зрения, стоя на которых, засудили и замучили человека 230 лет тому назад его личные и церковно-политические враги. Мертвецы не могут изменяться, но времена меняются, и, когда люди не меняются в них,— это и стыдно, и страшно видеть. Недавно Репин, возражая против мечниковских надежд увеличить долголетие человеческой жизни, сказал сильный и образный пример:
— Вы представьте себе ужас: идете вы по улице, и вдруг мимо нас несут трехсотлетнего Ивана Грозного.
Нечто вроде этого впечатления испытываешь и читая известие о суде над 230-летним покойником. Подумаешь, не живые люди судили, а патриарх Иоаким из гроба встал.
Бедный Аввакум! Когда-то, погибая со своею протопопицею на Байкале, выслушал он от нее мучительный вопрос:
— Долго ли муки сея, протопоп, будет?
‘И я говорю:
— Марковна, до самыя смерти!
Она же, вздохня, отвещала:
— Добро, Петрович, ино еще побредем!’
Ошибся прозорливый Аввакум! Ненависть, гнавшая его в муки, не угасла со смертью, и до сих пор бредет он сквозь нее со своею верною Марковною, и, если дух века потушил для него возможность пустозерского костра, то — мы видим: далеко не уничтожил чувств и мнений, во имя и по силе которых все подобные костры зажигались. ‘Вот тебе царствие небесное дома родилось: Бог благословит, мучься за сложение перст, не рассуждай много!’ (Аввакум).
Запретили поставить крест на могиле Аввакума. Но убедят ли этим хоть кого-нибудь, что протопоп Аввакум не был христианином и не достоин этого имени в потомстве? Не думаю и не верю. Больше того: не думаю и не верю, чтобы в числе самих отказавших были в 1911 году такие, которые бы подобно думали и верили. Совершен, значит, акт не религиозный, не акт убеждения, а опять-таки акт церковно-политической рутины, безнужный акт не XX века, а XVII,— акт, которым прошлое не исправляется, настоящее омрачается еще одним напрасным оскорблением, брошенным в лицо огромной части русского народа, чтущей Аввакума своим святым, а в будущее сеются новые и новые семена вражды и разделения! И это в то самое время, когда сладкими голосами воспеваются мечтательные гимны о соединении родственных церквей, и архиереи лобызаются с англиканскими епископами… Вот уж подлинно левая рука не знает, что делает правая. И — куда как все это нужно, искренно и умно!.. Смотришь на все это холодными, сторонними глазами, вчуже наблюдателя, по историческому только интересу,— и то, в недоумении, диву даешься. А каково же это должно зажигать и мучить тех, для кого оно дело не случайное, не стороннее, а свое, кровное, вековое? И — увы! как ни поверни этот странный запрет, нельзя не сознаться, что историческая фигура Аввакума выходит из этого нового гонения только в ореоле новой силы, как бы смытая и подбодренная новою живою водою. Ибо — с мертвыми и бессильными врагами так беспощадно не воюют. Ибо — должно быть правду говорил о себе старик Аввакум-то: ‘Пускай мучат душу мою и тело… Мнози волны и люто потопление, но не боюся погрязновения, на камени бо стою. Аще и приражаются каменю волны, но в пены претворяются, камни же вредити не могут’.
1911
Печ. по изд.: Амфитеатров А.В. Собр. соч. Т. 23. Русские были. СПб.: Просвещение, <1914>.
С. 488. Аввакум Петрович (1620 или 1621-1682) — протопоп Юрьевца Поволжского, идеолог старообрядчества, один из вождей раскола, выступивший против церковной реформы патриарха Никона. В 1653 г. был сослан в Сибирь, а в 1667 г.— в Пустозерский острог. После многолетнего заключения в земляной яме-тюрьме неусмиренный страдалец за старую веру 14 апреля 1681 г. был сожжен в срубе вместе с тремя единомышленниками — попом Лазарем, диаконом Феодором, иноком Епифанием. Аввакум — автор многих сочинений (их около 60), в том числе знаменитого ‘Жития’.
С. 489. Мельников (Мельников-Печерский) Павел Иванович (1818-1883) — прозаик, историк. В 1852-1853 гг. возглавлял экспедицию министерства внутренних дел по изучению раскола (‘язвы государственной’, по его мнению). Автор ‘Исторических очерков поповщины’ (1864) и прославившей его имя дилогии ‘В лесах’ (1871-1874), ‘На горах'(1875-1881).
С. 490. Бороздин Александр Корнилиевич (1863-1918) — историк литературы, профессор Петербургского университета. Автор трудов: ‘Протопоп Аввакум’ (1898), ‘Очерки религиозного разномыслия’ (1905), ‘Учебная книга по истории русской литературы’ (1914).
Соловьев С.М.— см. указатель (т. 6).
Максим Максимыч, Бэла — персонажи романа ‘Герой нашего времени’ (1840) М.Ю. Лермонтова.
С. 491. Костомаров Н. И.— см. указатель (т.6).
Ключевский Василий Осипович (1841-1911) — историк, публицист, педагог. Автор знаменитого ‘Курса русской истории’ (1904-1910).
С. 491. Щапов Афанасий Прокофьевич (1831-1876) — историк, автор трудов по истории раскола (‘О причинах происхождения и распространения раскола’, 1857), старообрядчества, земских соборов XVII в., общины, Сибири.
Суворин А.С.— см. указатель (т. 6).
Мордовцев Д.Л.— см. указатель (т. 6).
Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865-1941) — прозаик, поэт, драматург, критик, публицист, переводчик, общественный деятель. Автор исторических трилогий ‘Христос и Антихрист’ (1895-1905) и ‘Зверь из бездны’ (1908-1921), дилогии ‘Рождение богов’ (1924-1926), исследований ‘Л. Толстой и Достоевский’ (1900), ‘Иисус Неизвестный’ (1932-1934), ‘Данте’ (1939) и др.
…наше старое (и очень лютое, толстовское) время…— Имеется в виду время, когда у власти находился граф Дмитрий Андреевич Толстой (1823-1 889): в 1865-1880 гг.— обер-прокурор Святейшего Правительствующего Синода и одновременно министр народного просвещения, в 1882-1889 гг.— министр внутренних дел и шеф жандармов.
Феодор (Иванов) — диакон московского Благовещенского собора, тайно придерживавшийся старообрядчества. Был разоблачен, лишен языка и сослан в Пустозерск, где в 1681 г. был сожжен вместе с Аввакумом. Сочинения Феодора напечатаны в т. 6 ‘Материалов для истории русского раскола’ (1875-1890, т. 1-9).
‘Не по Писанию верующие еретицы…’ — Из послания Аввакума (1678).
С. 492. Филарет — см. указатель (т. 6).
Филипп (в миру Федор Степанович Колычев, 1507-1569) — митрополит Московский и всея Руси. Пытался в тайных беседах с Иваном Грозным остановить казни и беззакония, затем стал вселюдно обличать царя и разгул его опричнины. Мученически погиб, задушенный Малютой Скуратовым.
Феофан Прокопович (1681-1736) — украинский и русский государственный и церковный деятель, поэт, публицист, проповедник. Сподвижник Петра I в делах духовного управления, первенствующий член Святейшего Синода (с 1729 г.).
Анна Иоанновна — см. указатель (т. 6).
С. 493. …сжег его на костре личный враг, патриарх Иоаким…— Иоаким (Савелов, 1620-1690) — девятый и предпоследний патриарх всероссийский (с 1674 г.), безуспешно пытавшийся сломить Аввакума и уничтожить старообрядческое движение.
С. 493. Алексей Михайлович (1629-1676) — царь (с 1645 г.), в правление которого произошел раскол русской церкви.
Никонианство — движение последователей церковной реформы, предложенной в 1653 г. патриархом московским Никоном. Все инакомыслящие священнослужители были лишены сана и сосланы в дальние монастыри. Начались жестокие преследования старообрядцев. В 1666 г. Никон был отстранен от патриаршества.
С. 494. Стефан Вонифатьев — протопоп Благовещенского собора, духовник царя, основатель кружка ревнителей веры, в который до 1653 г. входили и будущий патриарх Никон, и его будущий смертный враг Аввакум. Члены кружка были первыми исправителями церковных книг и, значит, зачинателями раскола.
Иван (Иоанн) Неронов (в монашестве Григорий, 1591-1670) — ключарь Успенского, затем протопоп Казанского, дьякон Благовещенского соборов. Член кружка Стефана Вонифатьева. Стал противником реформ Никона (вождь протеста до Аввакума). Был пламенным народолюбцем, кормильцем голодающих, заступником обиженных. Его проповеди собирали множество слушателей, посещал их и царь со своим семейством и боярами. В 1656 г. собор отлучил его от церкви.
С. 495. Стрешнев Родион Матвеевич — боярин и окольничий (второй дворцовый чин после боярского).
С. 496. Ртищев Федор Михайлович — боярин и окольничий, один из самых близких к царскому двору, по его инициативе и настоянию в богослужениях было отменено ‘многогласие’, введено ‘единогласное’ пение и чтение проповедей.
Морозова (Соковнина) Феодосия Прокопиевна (1632-1675) — боярыня, раскольница, состоявшая в переписке с протопопом Аввакумом и оказывавшая помощь его семье. Пытки не сломили ее преданность старой вере. В 1671 г. вместе с сестрой была заточена в подземелье в г. Боровске иуморена голодом. Ей посвящена известная картина Василия Ивановича Сурикова (1848-1916) ‘Боярыня Морозова’ (1887).
С. 497. Макарий Антиохийский <в миру священник Иоанн Заим) -- патриарх антиохийский с 1648 г. На поместном Московском соборе в 1656 г. поддержал Никона в его мерах против
раскольников. Весной 1666 г. Макарий вместе с Паисием Александрийским прибыли в Москву и стали свидетелями лишения Никона патриаршества. Новым патриархом (1667-1672) стал Иосаф II, архимандрит Троице-Сергиева монастыря.
С. 497. Паисий Александрийский — константинопольский патриарх, одобривший реформаторскую деятельность Никона.
Чудов монастырь (Михайловский, Архангело-Михайловский) — мужской кафедральный монастырь, основанный в 1365 г. митрополитом Алексеем в московском кремле, многие годы был местом заключения неугодных церковных иерархов. С конца XIV в.— центр книгописания. В 1930-е гг. здания монастыря уничтожены.
С. 498. Феодор Алексеевич (1661-1682) — царь с 1676 г. При нем правили различные группы бояр.
...в лапы… даурского безобразника Пашкова...— В 1653 г. сосланного в Тобольск Аввакума назначили в экспедицию Афанасия Пашкова в Даурию, сопряженную с огромными трудностями. ‘Озорник’-воевода Пашков издевательски относился к Аввакуму, а однажды избил его до потери сознания. В 1663 г. по ходатайству друзей Аввакум был возвращен в Москву, где был милостиво принят боярами и даже царем Алексеем Михайловичем, поселившим его в Кремле и пытавшимся усмирить ‘огнеопального’ протопопа. Милости творились недолго — до августа 1664 г. Аввакум снова оказывается в ссылке за противониконовскую пропаганду (см. также примеч. к с. 488).
С. 499. ...патриарху Иоакиму удалось спалить Аввакума…— Иоаким (Савелов, 1620-1690) — девятый и предпоследний патриарх Всероссийский (с 1674 г.), борец с расколом, жестоко расправлявшийся с приверженцами Аввакума.
Савво-Сторожевский монастырь — мужской монастырь около Звенигорода с Рождественским собором и дворцами царя и царицы. Основан в 1398-1399 гг. Юрием Дмитриевичем и учеником Сергия Радонежского монахом Саввой. Разрушен в 1918 г.
С. 500. ...черпалось из Селиверстова ‘Домостроя’…— ‘Домострой’ — памятник русской литературы XVI в., свод патриархальных житейских правил и наставлений. Предполагаемый автор одной из редакций памятника — священник московского Благовещенского собора Сильвестр (?- ок. 1566), духовный наставник юного Ивана Грозного.
С. 500. Ивановский Николай Иванович (1840-1913) — историк, профессор Казанской духовной академии. Автор трудов об Аввакуме, старообрядчестве, в том числе ‘Руководства по истории и обличению старообрядческого раскола’ (1886-1888).
С. 502. Мечников Илья Ильич (1845-1916) — биолог, патолог, бактериолог, автор трудов по старению организма. Лауреат Нобелевской премии (1908).