Она будет счастлива, Панаев Иван Иванович, Год: 1834

Повесть
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Скачать в PDF

И. И. Панаевъ

Она будетъ счастлива.

(Эпизодъ изъ воспоминаній петербургской жизни.)

Собраніе сочиненій Ив. Ив. Панаева.

Томъ первый.

Повсти и разсказы

1834—1840.

Изданіе В. М. Саблина.

Москва.— 1912.

…’tis in ourselves, that we are thus or thus…
Shakspeare.

I.

Есть дв вещи безвкусне и холодне льда: юноша мудрствующій и старикъ молодящійся.
Персидская пословіща.

У одного изъ самыхъ модныхъ рестораторовъ Петербурга, а это было, кажется, въ феврал 183*, пировала въ особенной комнат толпа молодежи. За столомъ, тянувшимся во всю длину небольшой, ярко освщенной комнаты, сидло двнадцать человкъ. Столъ былъ уставленъ опорожненными и полуопорожненными бутылками, красовался стаканами, раскрашенными виномъ, которое мшались съ причудливыми рюмками рейнвейна. Видно было, что обдъ перешелъ за половину, потому что лица застольниковъ одушевлялись румянцемъ, глаза ихъ сверкали огнемъ и движенія становились вольнй и вольнй. Уже послдовательность рчи смнялась вспышкой фразъ, разсказъ прерывался восклицаніями. Но во всемъ этомъ еще былъ какой-то порядокъ, еще выдавалясь минуты тишины, можетъ быть, предвстники бури.
Между этой разгульной гурьбой, между этими нерасчетливыми, дерзкими новичками жизни, безразсудно посмивавшимися надъ жизнью, былъ замшанъ одинъ человкъ: ему смло можно было дать сорокъ лтъ, его черные волосы слишкомъ посеребрились годами, его лицо слишкомъ было изрзано штрихами минувшихъ страстей, его глаза, мутные, меленькіе, странно свтились изъ-подъ нависшихъ бровей: въ его улыбк, которая придавала ироническій очеркъ лицу его, было горькое разочарованіе, равнодушная безнадежность и еще какое-то ядовитое чувство. Въ петлиц темнаго фрака его, сшитаго со всею тонкостью модной взыскательности, пестрлъ разноцвтный, небрежный узелокъ орденскихъ лентъ.
— Шампанскаго!— вскричалъ онъ стоявшему сзади лакею, опрокинувшись на задокъ стула. И его возгласъ повторился двнадцать разъ эхомъ.
Бутылку поставили передъ нимъ, онъ отвернулъ рукава и, съ искусствомъ опытнаго знатока, сталъ обрзывать ножомъ проволоку.
— Я никому никогда не даю откупоривать шампанскаго,— говорилъ онъ, обращаясъ къ молодому человку, сидвшему противъ него.— Теперь для меня осталось только одно это наслажденіе!
— О, гг.,— прибавилъ онъ черезъ минуту со вздохомъ, обращаясь ко всмъ,— я долженъ бы смотрть на васъ съ завистью, но вмсто того, признаться ли, я сожалю объ васъ. Скажите, какъ проводите вы свое время въ ваши лта, съ вашими средствами! Вы являетесь въ залахъ съ нахмуренными бровями, съ важнымъ видомъ занятыхъ людей, съ мудрыми фразами на устахъ. Вы отыскивасте истнну въ книгахъ и забываете великое изреченіе, что истина въ вин. In vino veritas!
— Она здсь, гг.,— продолжалъ онъ, напнивая бокалы, напрасно вы будете искать ее въ книгахъ. Она смется надъ вашими усиліями. Она играетъ и звздится въ этой влаг, ловите ее здсь.
— Браво, браво! In vino veritas!— раздалось хоромъ, и бокалы мигомъ были осушены.
Одинъ бокалъ оставался только непочатый. Этотъ бокалъ стоялъ противъ молодого человка, который, облокотясь одною рукою на столъ, казалось, былъ въ какомъ-то раздумь. Его длннные темные волосы, красиво завитые природой, закрывали половину широкаго лба, его черные большіе глаза выражали раннее утомленіе, его осунувшееся лицо было безцвтно, но въ очерк этого лица, но въ этой тонкости глазъ было такъ много привлекательнаго, еще онъ едва достигъ двадцати трехъ лтъ, а казался пятью или шестью годами старе. Въ модномъ покро его одежды было что-то собственно прннадлежавшее ему: эта умышленная небрежность, эта невыразимая ловкость, которая скрашиваетъ моду и тотчасъ характеризуетъ человка, принадлежащаго къ избранному обществу.
— Ты и не начиналъ своего бокала, Горинъ? это худой знакъ!— говорилъ, обращаясь къ нему, сосдъ его. — Ты, видно, влюбленъ или безъ денегъ. И то, и другое дурно, но теперь не время думать ни о томъ, ни о другомъ. Въ весель должно быть единодушіе, вдь ты знаешь:
…одной слезы довольно,
Чтобъ отравить бокалъ!
— Разумется! Мы собрались сюда не для того, чтобы мечтать! — Кто заговорилъ о слезахъ?— Къ чорту сантиментальность!— Горинъ, допивай свой бокалъ!— кричали каждый отдльно и вс вмст. И въ этомъ хаос словъ громче всего раздавалось пнье одного изъ застольниковъ:
Будемъ пить и любить,
Припваючи жить,
Жизнь на мигъ намъ дана,
Подавайте вина!
Безъ вина — Божій міръ
Не утха для глазъ,
Онъ постылъ и унылъ.
Расшатайся жъ, нашъ пиръ,
Чтобы каждый изъ насъ,
До утраты всхъ силъ,
Припваючи жилъ!
Онъ выпилъ свой бокалъ, и вино снова замахровило верхушки осушенныхъ бокаловъ.
Когда громъ псенъ и восклицаній смолкъ, пожилой человкъ, улыбаясь, обратился къ Горину.
— Знаете ли,— началъ онъ, глядя на него пристально и поддерживая рукою свой подбородокъ,— знаете ли, что въ васъ я вижу представителя ныншней молодежи: вы человкъ, въ высшей степени заключающій въ себ вс ея достоинства и вс недостатки. Я всегда любуюсь вами и часто негодую на васъ: съ такимъ внутреннимъ образованіемъ, съ такими наружными средствами, съ такою свтскою ловкостью вы часто хандрите, вы всегда бездйствуете въ обществ. Это непростительно! И между тмъ, повторяю, это общій порокъ ныншней молодежи. Эхъ, гг., не забудьте: вы призваны кружиться въ гостиныхъ, побждать, покорять, торжествовать побды, а вы лишаете общество души, тогда какъ должны быть душою его, вы безжалостно оставляете дамъ въ жертву тоски и одиночества: он жаждутъ взглядовъ страсти, словъ любви, и что же находятъ вмсто всего этого? Недли дв тому назадъ я нечаянно слышалъ, какъ одинъ молодой человкъ, и, замтьте, чрезвычайно образованыый и умныій человкъ, въ продолженіе трехчасовой мазугрки очень серьезно разглагольствовалъ съ своей дамой о погод, о скользкости паркета, объ удобств освщенія улицъ газомъ…
Хохотъ прервалъ разсказчика.
— Кто этотъ любезникъ?— вскрикнуло вдругъ нсколько голосовъ.— Кто была эта дама?— Гд это было?— И между тмъ оттычки шампанскаго вторили крикамъ.
— Поневол станешь хвалить свое время,— началъ снова ораторъ, уловивъ минуту тишины.— Я имю не слпое пристрастіе къ прошедшему, не это безотчетное и смшное стариковское: ‘а вотъ какъ при насъ-то бывало!’ Нтъ, мы въ самомъ дл жили не по-вашему въ ваши лта, мы бгали за удовольствіями, мы ловили ихъ на лету, мы отыскивали ихъ на дн морскомъ, и ужъ зато намъ некогда было считать времени. Правда, мы иногда ставили послдній занятой грошъ ребромъ, но въ насъ кипла молодость. Мы извдали ее со всми безумствами, со всми бурями, со всею нгою.
— Ваша правда, Свтлицкій,— перебилъ одинъ изъ собесдниковъ, разваливаясь на стул и заложивъ палецъ руки за жилетъ.— Да! поколніе нашей молодежи жалкое, но разв мы виноваты въ томъ, что судьб угодно было выбросить насъ не прежде и не посл, а именно теперь? Мы составляемь собою переходъ отъ невжества къ истинному просвщенію, отъ животности къ высокому познанію самихъ себя, отъ тьмы къ свту. Вы жили въ період младенчества, мы живемъ въ період дтства: вотъ разница между вами и нами! Въ насъ уже проявилось сознаніе, въ насъ уже есть порывы къ ученію, жажда къ познанію — конечно, это уже шагъ впередъ, но мы, дти, воображаемъ о себ гораздо боле и желаніе смшиваемъ съ исполненіемъ. Вотъ откуда должно вывесть тысячи неизбжно смшныхъ сторонъ нашихъ. Мы между бездльемъ и дломъ, въ вчномъ колебаніи между тмъ и другимъ. Я стою за крайности, гг., разумется, крайности лучше, но отъ насъ ли зависитъ выборъ?
— Я не доискиваюсь причинъ вашей нелюбезности, гг.,— продолжалъ Свтлицкій,— но говорю только, что есть, что вижу, что мн кажется, говорю потому, что принимаю во всхъ васъ участіе. Вы черезъ себя теряете все въ обществ, вы выпускаете изъ рукъ собственное счастіе. Я знаю одну прелестную женщину, одну изъ тхъ женщинъ, при появленіи которыхъ слышится въ гостиныхъ говоръ восторга и шипніе зависти, женщину съ ангельскою душою и съ огненнымъ сердцемъ, которая очень неравнодушна къ одному изъ сидящихъ здсь съ нами за столомъ.
Свтлицкій обозрлъ всхъ и улыбнулся.
Любопытство выразилось на всхъ лицахъ. Лица юношей обратились къ пожилому человку съ вопросительными взглядами. Каждый принималъ слова его на свой счетъ, каждый былъ въ ту минуту и горде, и самодоволыіе. Фантазіи каждаго стали прихотливе разыгрываться, воспаляемыя виномъ. Вино заставляло врить и доврять, вино сорвало цпи съ воображенія и пустило его рыскать по вол.
— Кто этотъ счастливецъ? — Скажите, кто изъ насъ? пусть ея имя будетъ тайной! — Закладую сто противъ одного, что это или я или графъ Врскій!— За здоровье счастливйшаго изъ насъ!— За здоровье прекрасной незнакомки!
Наконецъ крики слились въ одинъ нестройный гулъ…
— О! въ эту минуту я отдамъ жизнь!— воскликнулъ Горинъ,— цлую жизнь съ безконечною цпью наслажденій за одинъ поцлуй любви, за одно пожатіе страсти! Скажите мн. что есть женщина, которая любитъ меня, и я окачу васъ шампанскимъ!
Этотъ возгласъ потерялся въ шум раздвигавшихся стульевъ.
Нкоторые встали изъ-за стола и разлеглись на диваны, которые тянулись вдоль стнъ. Табачный дымъ, разстилаясь по комнат, задергивалъ туманомъ эту картину.
Тогда пожилой человкъ незамтно подкрался къ Горину и съ видомъ участья схватилъ его руку. Вино не произвело на него замтнаго дйствія, онъ былъ свже всхъ…
— Хотите ли знать имя счастливца? — сказалъ онъ молодому человку, наклонясь къ его уху,— но молчаніе, ради Бога — мертвое молчаніе! Я вамъ ввряю тайну женщины.
Онъ съ демонскою проницательностью посмотрлъ ему въ глаза.
— Можете ли вы сомнваться?..
— Это вы, вы счастливйшій изъ людей! Знаете ли, что въ васъ безъ памяти влюблена Зинаида П*.
Какое-то неизъяснимо-сладкое ощущеніе пробжало по тлу молодого человка. Онъ не думалъ допрашивать Свтлицкаго, какъ и почему извстна ему тайна этой женщины. Онъ врилъ ему въ ту минуту вполн, онъ крпко сжалъ его руку. Восторгъ задушалъ его. Онъ недавно узналъ эту женщину, но уже отличалъ ее между другими, въ послдное время даже замтилъ въ ней что-то необыкновенное въ отношеніи къ себ, и вдругъ въ одинъ мигъ передъ нимъ все разгадано, все открыто, и въ какой мигъ? когда воображеніе разливалось по немъ струями огня, когда сердце его било тревогу, когда передъ очами его рисовался идеалъ пламенной женщины… Онъ хотлъ что-то сказать неожиданному встнику своего счастья, но слова не сходили съ языка его, и мысли кружились. Онъ снова только сжалъ его руку.
— Шампанскаго! — закричалъ тотъ.
— Скорй шампанскаго!— повторилъ Горинъ, и глаза его засвтились полнымъ, невынужденнымъ весельемъ.
— Ай да молодецъ! — кричали ему со всхъ сторонъ. — Давно бы такъ! Славно! Мы всегда видли въ теб зачатки прекраснаго! Ты понимаешь стихіи разгула!
Снова начались выстрлы откупориваемыхъ бутылокъ, въ гром несвязныхъ словъ, безтолковаго крика, буйныхъ оргическихъ псенъ… Голоса смшивались, крикъ заглушался крикомъ, но въ этомъ хаос голосовъ громче и звучнй всхъ раздавался голосъ Горина:
— Она будетъ моею! она моя!
Наконецъ все смолкло, и звонъ бутылокъ, и крикъ, и неистовыя псни. Табачный туманъ еще ходилъ по комнат, и въ этомъ туман тускло, печально блистали нагорлыя свчи. Въ ихъ мерцающемъ блеск виднлись безобразные остатки вакханаліи, жалкія развалины страстей человческихъ. Пожилой человкъ осторожно пробрался между столомъ и ногами, которыя торчали съ дивановъ. Онъ взглянулх на столъ, загроможденный пустыми бутылками и грудами битаго стекла, потомъ на помертвлыя лица молодыхъ людей, лежавшихъ на диванахъ… и губы его искривились улыбкою…
Она моя,— бормоталъ полусонныій Горинъ,— моя!..
Это бормотанье дошло до слуха Свтлицкаго. Онъ протеръ глмза и, пошатываясь, вышелъ изъ комнаты.
Въ эту минуту стнные часы пробили десятъ…

II.

Et l’ange que le ciel commit voire garde

N’a jamais rougir, quand, rveur, il regarde

Ce qui se passe en vous.

V. Hugo.

Она въ самомъ дл очаровательна!.. Вы заглядлись бы на ея темные, роскошные волосы, иногда упадающіе прихотливыми локонами на мраморъ груди, иногда лежащіе на лбу гладкими, шелковистыми тесьмами, на ея брови, будто проведенныя тонкою, изящною кистью художника, на ея губы тонкія, розовыя, въ которыя бы такъ роскошно впился поцлуй, на ея черные глаза… Но эти глааа, кажется, преслдовали бы васъ, какъ ваша собственная тнь, какъ судьба ваша, если бы вы хоть одинъ разъ взглянули въ нихъ. Они выражали ту неизъяснимую прелесть дтскаго простодушія, которую всегда такъ отрадно, но такъ рдко встрчаешь въ женщин, и между тмъ томились огнемъ страсти, завряли въ существованіи земного блаженства…
Она въ самомъ дл была очаровательна. хотя блдностъ, можетъ быть, слишкомъ рзко покрывала лицо ея, хотя въ ея пріемахъ не было этой аристократической, величавой недоступности, которая такъ нравится многимъ. Правда, она и не принадлежала къ аристократическимъ гостинымъ Петербурга, для ея личика, нжнаго, идеальнаго, былъ бы тяжелъ сіятельный внецъ. Ея красота не нуждалась въ мишурномъ блеск, который слпитъ толпу, она не бросалась въ глаза, но говорила душ…
Она была очаровательна и въ простомъ утреннемъ пеньюар, когда ея длинную шелковую косу едва придерживала небольшая гребенка, когда ея дивный, роскошный станъ и лебединая грудь скрывались подъ длинною шалью, когда ея маленькая ножка не сжималась башмакомъ, а покойно лежала въ бархатныхъ туфляхъ…
Она была еще очаровательнй въ зал, когда летала подъ ладъ музыки, едва касаясь паркета, и блый эшарпъ, будто сотканный изъ воздуха, обвиваясь около ея шеи, разввался тнью облака вокругъ нея.
Многіе называли ее кокеткой, но эти люди не понимали различія между заученнымъ кокетствомъ и простодушною игривостью характера. Она не умла быть притворною, она никогда не была подъ маской, она не скрывала ни грусти, ни веселья, изъ приличія, изъ познаній свтскости. Она покорядась вполн состоянію души: или веселилась съ дтскимъ самозабвеніемъ, или открыто скучала… Вотъ почему нкоторыя женщины изъ общества, къ которому принадлежала она, собираясь иногда въ длинные зимніе вечера за круглымъ столомъ и, отъ нечего длать, критически перебирая своихъ знакомыхъ, завистливо повторяли объ ней: ‘она такая простенькая!’ Вотъ почему дамы высшаго круга, или, какъ говорятъ теперь, ‘высшаго полета, которыя тогда видали ее въ гостиныхъ, спускаясь изъ милости съ своей недоступной высоты одною ступенью пониже, тономъ отличающаго ихъ равнодушія, смшаннаго съ жалостью, говорили: ‘она была бы не дурна, но въ ея манерахъ такая мщанская откровенность!’
Она принадлежала къ одному изъ самыхъ скучныхъ и напыщенныхъ обществъ въ Петербург, къ одному изъ тхъ обществъ, въ которыхъ, какъ я сказалъ уже, появляются иногда дамы высшаго круга, изъ милости, на минуту, сопровождаемыя толпою своихъ поклонниковъ — для того, чтобы открыто показать, что он хотли сдлать честь своимъ посщеніемъ, чтобы блеснуть и исчезнуть, чтобы потомъ отъ души посмяться надъ тономъ этого общества, надъ добродушіемъ хозяйки дома и надъ несносными вжливостями, которыя она расточала имъ. И согласитесь, что все это очень смшно! Женщина, которая готова сдлать всевозможныя пожертвованія для того, чтобы видть на своемъ вечер даму высшаго тона, которая непремнно хочетъ, не разбирая средствъ, сама попасть въ аристократическія гостиныя, тянуться во всемъ наравн съ аристократками, вымривать ихъ движенія, подмчать ихъ взгляды, подслушивать ихъ разговоры и потомъ передразнивать ихъ при случа, женщина, которая съ выраженіемъ необыкновеннаго тщеславія и невыразимаго самодовольствія говоритъ своей пріятельниц: ‘у меня была княгиня С**, ко мн назвалась графиня Ф*, на моемъ завтрашнемъ вечер будетъ баронесеа Л*’ — не правда ли, такая женщина неоцненное лицо для комедіи современныхъ нравовъ? Не правда ли, что такое лицо будетъ занимательно и необыкновенно ново на сцен?.. А отыскать такихъ лицъ въ Петербург вамъ не будетъ стоить многаго труда, если вы попадете въ общество, о которомъ идетъ здсь рчь….
И посл всего этого не мудрено, что молодая И* не могла быть любима женщинами ея круга. Ей вмняли въ непростительный порокъ простодушіе и самобытность: то, что она, нехотя, рельефомъ выдавалась изъ этого общества, тогда какъ другія, при всемъ старань выказаться, едва скользили по его поверхности. Между толпою разряженныхъ куколъ, между расцвченныни автоматами, она одна сверкала жизнью, заворожала сердечностью, разливала окрестъ себя одушевленіе.
И все это несомннно было слдствіемъ воспитанія. Воспитаніе развило въ ней чувства, образовало сердце, вложило въ нее душу… А внутреннее образованіе надлило ее наружною прелестью. Вотъ отчего каждое слово этой женщины шло отъ сердца и къ сердцу, каждая рчь заставляла задумываться, каждый взглядъ говорилъ душ, каждое движеніе дивило непринужденностью. Здсь заключалась тайна ея очарованія. Въ восемнадцать лтъ, по приказанію отца, она должна была выйти замужъ за гвардейскаго полковника И*, потому что полковникъ имлъ въ виду большія связи. Вы врно знаете, что значитъ имть большія связи, и кто же не знаетъ этого? Двушка, которая выходитъ замужъ за человка съ связями — длаетъ хорошую партію: такъ говорятъ въ свт. Но полковникъ имлъ такія связи только въ виду, а на этомъ брак отецъ основывалъ свое будущее и упивался восторгомъ при мысли, какъ ярко будетъ рисоваться звзда на его черномъ фрак, съ какою жадностью будетъ искать его дружбы какой-нибудь директоръ департамонта, а иногда, при случа, благосклонно пожимать ему руку даже генералъ-адъютантъ.
Дочь исчезала для него въ блеск звзды и въ сіяніи генералъ-адъютантскихъ эполетъ.
Зять его принадлежалъ къ тому разряду офицеровъ, которые щегольски носятъ мундиръ, опрыскиваются съ ногъ до головы духами, носятъ на вечерахъ лайковыя перчатки, ловко танцуютъ, здятъ на рысакахъ, безжалостно расточаютъ слова и не могутъ связать въ голов ни одной мысли. Замчательно, что эти люди, большею частью, слывутъ въ обществ любезными, потому что много говорятъ, и славными товарищами потому что много пьютъ. Ко всему этому, полковникъ, какъ говорятъ, былъ человкъ хорошаго тона, по своей важной осанк и по едва замтному киванью головы, когда ему кланялся человкъ, непринадлежавшій къ обществу, въ которомъ заблагоразсудила поставить его природа. Не знаю, гд и какъ, года за два до того времени, съ котораго начинается мой разсказъ, полковникъ встртилъ Зинаиду К*. Влюбиться было для него дломъ одного мгновенія. Чрезъ нсколько дней посл того онъ съ самодовольной гримасой погладилъ усы, поправилъ хохолъ передъ зеркаломъ, надушился боле обыкновеннаго и съ дерзкою самоувренностью отправился въ домъ К* съ ршителышмъ предложеніемъ. Тамъ онъ встртилъ отца, который едва не принялъ его съ распростертыми объятіями, но, несмотря на это, желаніе полковника исполнилось не такъ легко и не такъ скоро, какъ онъ думалъ. Зинаида имла мать, которая любила ее со всмъ самоотверженіемъ, со всею нжностью и пылкостью!
Напрасно здсь я старался бы передать борьбу отого высокаго, святого чувства съ бездушностью, съ ядовитымъ эгоизмомъ. Что за польза поднимать закулисныя тайны семействъ, для того, чтобы безвременно отнимать у людей, еще не замченныхъ рокомъ, еще счастливыхъ невдніемъ, ихъ теплыя врованія, ихъ свтлыя надежды? Для чего говорить имъ, что иногда тамъ, гд они видятъ образцы домашняго счастья, кажется, ничмъ ненарушаемаго, всегда такъ отраднаго сердцу — тамъ подъ пріятною улыбкою скрываются кровавыя слезы и въ мертвой тишин ночей разыгрываются драмы, отъ которыхъ при одномъ разсказ леденетъ кровь и которымъ, право, порой, позавидовала бы современная французская литература.
Какъ бы то ни было. Зинаида К* сдлалась женой полковника. Она повиновалась вол отца безъ всякаго сопротивленія: она была въ такихъ лтахъ, въ которыхъ живутъ только настоящею минутою и увлекаются обольстительной радугой свтскихъ игрушекъ. Къ полковнику она не имла отвращенія, и этого было довольно. Сердце ея еще не умло биться, она еще не восчувствовала самой себя, она была цвткомъ, только еще пророчившимъ роскошное развитіе. И все прекрасное, посянное въ ней воспитаніемъ, и все высокое, дарованное ей свыше, должно было развиться тогда, когда уже заботливость людей опутала ее неразрываемыми цпями. Углубясь впервые въ самое себя, она ужаснулась: свобода ея далеко отлетла въ свою родину — небо… и она даже не видала отлета ея!..
По желанію мужа Зинаида должна была явиться въ общество. Этотъ скелетъ, обвшанный мишурою и побрякушками, прннялъ ее въ свои ледяныя объятія. Здсь готовился ей второй ударъ: розовые листки ея воображенія сжимались отъ холода, блекли и постепенно облетали. На двадцатомъ году она успла испытать многое. Но прелесть жизни еще не такъ скоро оставляетъ насъ: ея черную сторону мы начинаемъ видть вполн гораздо позже. Сначала грустныя, тяжкія минуты идутъ рука объ руку съ минутами отраднаго забвенія, чистой радости. Въ двадцатыхъ годахъ еще для насъ большая часть сторонъ жизни неразгаданныхъ, темныхъ, а потому привлекательныхъ, еще много развлеченій, еще много надеждъ. Опытъ не вдругъ, а постепенно, съ истинно злодйскимъ наслажденіемъ вырываетъ эти надежды одна за другою.
Женщина въ эти лта, несмотря на испытанія, несмотря на душевную боль, еще легка и воздушна какъ Пери, еще радужна какъ бабочка. Она часто порхаетъ въ залахъ съ беззаботною радостью, забывая о тягот своего положенія. Такова была двадцатилтняя Зинаида. Люди, толпами окружая ее и любуясь ею, думали: ‘о, какъ она счастлива!’ Они не знали, эти люди, что сторожило ее за дверьми бала. Толпа привыкла смотрть на одну только наружность… такова всегда и везд толпа!
Къ числу этой толпы принадлежалъ и молодой Горинъ, хотя онъ имлъ все право выйти изъ толпы и по своему уму, и по своому образованію, и по своей наружности. Правда, онъ и выходилъ изъ толпы, какъ человпъ свтскій, но упорно вертлся въ кругу ея, какъ человкъ… Несмотря на это, тотъ, кто слдилъ людей и общество наблюдательными глазами, врно подмтилъ бы въ Горин что-то такое, много говорившее въ его пользу. Въ его рчахъ, покрытыхъ блестящимъ лакомъ свтскости, порой проявлялась природная энергія, блестки души. Въ его глазахъ изрдка блестла поэтическая молнія, страстное одушевленіе. Да! онъ понималъ прекрасное, въ немъ тллась искра божественности, того, что отличаетъ человка отъ тысячи людей, но эту искру надобно было отрыть въ пепл ничтожности. Вмсто того, чтобы съ высокимъ самоотверженіемъ посвятить жизнь свою человчеству, онъ безжалостно истрачивалъ ее въ гостнныхъ. Онъ чувствовалъ пустоту своего положенія, хотлъ управлять самъ собою и между тмъ преклонялся предъ волею другихъ. Сегодня ршался онъ выхать изъ Петербурга, удалиться отъ развлеченій, уединиться въ самого себя, продолжать образованіе, начатое съ успхомъ, а завтра уже забывалъ объ этой мысли, примрялъ новыій фракъ, вертлся передъ зеркаломъ, перемнялъ прическу, безпечно насвистывалъ аріи изъ ‘Донъ-Жуана’.
Рожденный быть чмъ-нибудь, онъ добровольно длался ничмъ, незамчаемо запутывался въ общественныхъ мелочахъ и даже иногда доходилъ до того, что гордился своимъ фракомъ, выписаннымъ изъ Парижа, и своимъ короткимъ знакомствомъ съ молодежью высшаго петербургскаго круга.
День уходилъ за днемъ, здоровье и состояніе Горина разстраивались. Театры, балы, раздольные обды, оргическіе ужины — это была цпь его жизни. Въ двадцать три года онъ уже скучалъ, сквозь дремоту мечталъ о любви въ обществ, потомъ смялся надъ самимъ собою и говорилъ, что въ наше время любовь можетъ существовать въ однихъ только романахъ. Но это не была обдуманная мысль, а такъ — фраза, слова, произнесенныя отъ нечего длать, за трубкой табаку, въ эластическихъ креслахъ… Порой палящая мысль о труд и наук еще пробгала по немъ, и онъ вздрагивалъ: но эта мыслъ была мимолетне зарницы въ черную августовскую ночь.
Было уже около полугода, какъ онъ сошелся съ полковникомъ и сталъ посщать его домъ. Въ Зинаид нравилисъ ему, какъ онъ признавался самъ: миловидное личико и манеры хорошаго тона. Но онъ готовъ былъ раздлять мнніе княгини М* и замчаніе графини Б*, что Зинаида слишкомъ натуральна, слишкомъ наивна и что эта наивность часто переходитъ въ простоту. Вотъ до чего Горинъ увлекался свтскостью! Онъ готовъ былъ соглашаться съ самымъ нелпымъ мнніемъ, лишь бы оно было произнесено словами аристократки.
Можетъ быть, все это покажется очень страннымъ нкоторымъ изъ моихъ читателей, но тотъ, кто живалъ въ Петербург, видалъ и наблюдалъ общество, тотъ не станотъ сомнваться въ существованіи Гориныхъ.
Такія лица, къ сожалнію, не рдко встрчаются въ петербургскихъ гостиныхъ… И кто знаетъ, сколько блестящихъ надеждъ погубили эти гостиныя?..
Зннанда въ первое время знакомства съ Горинымъ причисляла его къ разряду этихъ существъ, которыя отличаютчія только важною дипломатическою осанкою въ двадцать лгь, желтыми лайковыми перчатками. богатыми тросточками въ рукахъ, круглыми бакенбардами и вычурными рчами, которыя стыдятся знакомствъ съ людьми не ихъ тона, хоть будь эти люди надлены всеобъемлющимъ умомъ Гёте, которыя, самодовольно прогуливаясь подъ руку съ какимъ-нибудь княземъ, краснютъ до ушей, если имъ попадется навстрчу и поклонится человкъ, не посщающій высшихъ обществъ…
Зинаида подмтила этихъ безхарактерныхъ, жалкихъ куколъ общества и, какъ женщина, проникнутая высокими, благородными чувствованіями, презирала ихъ. Она съ холодною вжливостью обращалась съ Горинымъ и избгала случаевъ сближаться съ нимъ. Зато полковникъ былъ отъ него безъ ума, возымлъ къ нему безпредльную довренность, ставилъ его въ образецъ всмъ молодымъ людямъ и разиня ротъ выслушивалъ каждое его слово. Скоро Горинъ сдлался необходимою вещью для полковника, какъ щегольскіе матовые эполеты для его мундира, какъ зыбкій, роскошный, блый султанъ для его трехугольной шляпы.
Однажды, въ начал длиннаго декабрьскаго вечера, полковникъ привелъ Горина въ будуаръ жены своей. Она сидла на низенькомъ эластическомъ диван, работы Гамбса, облокотясь одною рукою о столъ, между ея нжными блыми пальчиками струились и ниспадали длинныя, томные локоны. На стол передъ диваномъ стоялъ небольшой броизовыйиподсвчникъ, и въ безпорядк лежали гравюры къ изданію Байрона, снятыя съ прелестныхъ картинъ братьевъ Жоанно. Видно было, что Зинаида, только за минуту передъ тмъ, разсматривала эти гравюры и погасила свчу. Напротивъ дивана на мраморной доск камина стояла алебастровая ваза съ томившимся свтомъ внутри.
Этотъ свтъ слабо, но привлекательно разливался по комнат, будто поэтическій свтъ луны. Онъ тонко посеребрялъ тысячи изящныхъ бездлокъ и вмст съ тмъ необходимыхъ принадлежностей будуара. Онъ бросалъ свои блдные лучи на очаровательное лицо Зинаиды.
Она обратилась къ вошедшему мужу и легкимъ наклоненіемъ головы отвчала на поклонъ Горина…
Полковникъ началъ разсказывать, чрозвычайно важнымъ тономъ, о какомъ-то пустомъ происшествіи, случившемся въ то время въ город, и безпрестанно посматривалъ на своего пріятеля, будто желая получить отъ него одобреніе за искусство разсказа.
Зинаида старалась казаться вниательною, но мысли ея были далеко… И могли ли занимать эту женщину пошлые разсказы, анекдоты, дурно сплетенные отъ праздности, которые ежеминутно бгаютъ по городу, безпрестанно обновляются и служатъ пищею толп?
Горинъ стоялъ, прислонясь къ доск камина.
Утромъ этого дня онъ получилъ одно непріятное извстіе, которое было очень близко къ нему. Это извстіе заставило его притти въ себя, задуматься, даже вздохнуть о ничтожности своей жизни. Такъ справедливо то, что только въ горькія минуты человкъ вполн сознаетъ самого себя, съ стсненнымъ сердцемъ развертываегь передъ собою свитокъ своего прошедшаго и длается собственнымъ, иногда неумолимымъ судьею. Въ эти только минуты онъ возносится надъ вседневными мелочами, окружающими его, и чувствуетъ свое высокое назначеніе.
О, какъ великъ, какъ гордъ, какъ прекрасенъ человкь въ эти минуты! Будто орелъ, онъ величаво возносится духомъ, онъ смло говоритъ:
Туда бъ, въ заоблачную келью,
Въ сосдство Бога скрыться мн!
Смотрите на человка и любуйтесь имъ въ эти минуты… Он мимолетны… Вдохновеніе вспыхиваетъ какъ молнія, исчезаетъ какъ падающая звзда…
Зинаида, выслушавъ длинный разсказъ мужа и разсянно перебирая листки гравюръ, спросила его о чемъ-то. Это былъ одинъ изъ тхъ вопросовъ, которые часто предлагаютъ жеищины для того, чтобы замстить нсколькими словами проможутокъ молчанья, вовсе не заботясь объ отвт. Потомъ, можетъ быть, удивленная тмъ, что Горинъ, всегда разсыпавшійся въ рчахъ, еще не произнесъ ни слова, она обернулась къ камину, у котораго стоялъ молодой человкъ: блдне обыкновеннаго казался онъ въ полусвт комнаты: грусть придавала невыразимую привлекательность лицу его, въ его глазахъ выражалась душа, въ его положеніи не было этой вынужденной картинности фата, онъ весь былъ проникнутъ мыслію, весь озаренъ чувствомъ.
Зинаида не врила глазамъ своимъ: она не хотла вдругъ, безотчетно поддаться ихъ обману и пристальнй стала вглядываться въ Горина. Но чмъ боле смотрла она на него, тмъ боле открывала въ немъ привлекательности. Боже мой! думала она, неужели это тотъ Горинъ, который безпрестанно вертится какъ флюгеръ по движенію втра, который съ тономъ педантства и безчувственности разлагаетъ теоретически вс чувства на длину мазурки или французской кадрили, неужели это тотъ ходячій адресъ-календарь князей и графовъ, камергеровъ и камеръ-юнкеровъ?
— Ты сегодня въ самомъ несносномъ расположеніи духа, Валеріанъ!— воскликнулъ полковникъ, подходя къ Горину и ударивъ его по плечу.— Что съ тобой? Куда двалась твоя обычная любезность? Вотъ ужъ полчаса, какъ ты въ будуар женщины, и еще не вымолвилъ слова.
— Для чего же мн было перебивать тебя? я слушалъ! — равнодушно отвчалъ тотъ.
Полковникъ пріятно улыбнулся.
— Нтъ, это что-нибудь да значитъ,— продолжалъ онъ… — Какая-нибудь тайна! Я тебя оставлю одного съ Зинаидой… Мн надо кой-куда създить. Надюсь, что ты будешь любезне и не дашь ей почувствовать моего отсутствія.
— Ты, кажется, никуда не хотлъ вызжатъ сегодня?— замтила Зинаида, глядя на мужа съ такимъ выраженіемь, будто просила его остаться.
— Я тотчасъ ворочусь,— произнесъ онъ, пожавъ ей руку и выходя изъ комнаты.
Здсь, можетъ быть, кстати будетъ замтить, что уже боле года прошло, какъ полковникъ былъ женатъ на Зинаид: его любовь продолжалась недолго, онъ сталъ смотрть на жену, какъ на необходимую принадлежность своей квартиры.
И гд же ему было оцнить эту женщину? Надобно имть сердце, чтобы понять другое сердце, надобно чувствовать въ себ душу, чтобы почувствовать ее въ другомъ существ. Для человка, понимающаго любовь, для человка, вполн любящаго, цлый міръ заключается въ очахъ избранной имъ женщины, потому что въ этихъ очахъ отражается душа ея, потому что эти очи — языкъ сердца.
Полковникъ зналъ, что люди могутъ влюбляться, потому что онъ самъ былъ влюбленъ. Въ этихъ двухъ словахъ: ‘любить женщину’ для него заключался особенный смыслъ. Часто слыхали, какъ полковникъ, съ важностью человка ученаго, говаривалъ, что онъ матеріалистъ.
Самое любимое препровожденіе времени его были карты. Въ картахъ онъ былъ истиннымъ артистомъ. Во время игры онъ забывалъ всхъ и все. Въ картахъ заключалась его жизнь, его надежды, его настоящее и будущее. На картахъ разыгрывались его фантазіи, развивались мысли. Небольшое вліяніе, которое имла Зинаида на мужа въ первое время посл брака, съ каждымъ днемъ уменьшалось. Полковникъ скучалъ оставаться наедин съ нею, хотя еще старался скрывать это отъ другихъ. Городская молодежь говорила, будто онъ мало измнилъ привычкамъ своей холостой жизни. Но на слухи, распускаемые молодежью, не всегда можно положиться…
Вотъ почему онъ такъ равнодушно оставлялъ ее наедин съ молодымъ человкомъ, раздушеннымъ и ловкимъ, любезнымъ и образованнымъ.
Когда полковникъ вышелъ изъ комнаты, Зинаида, проводивъ его глазами, съ лицомъ свтлымъ улыбкою, или, врне съ лицомъ, выражавшимъ желаніе улыбнуться, обратилась къ Горину.
— Въ самомъ дл,— произнесла она,— я замчаю въ васъ необыкновеннуіо перемну…
— Вы угадали,— отвчалъ онъ, не двигаясь съ мста и будто говоря съ самимъ собою.
Она посмотрла на него значительно.
— Мн наскучило общество,— продолжалъ онъ голосомъ, заврявшимъ въ истин словъ его, — я думалъ найти въ обществ жизнь, облеченную въ мысль и чувство, вмсго того я увидлъ, что оно трупъ, только разукрашенный нарядными тряпками.
Зинаид странно было слышать такое горькое замчаніе объ обществ изъ устъ человка, для котораго, казалось, все заключалось въ одномъ обществ. Могла ли она въ нарядномъ попуга, какимъ до сихъ поръ считала Горина, подозрвать мысль и наблюдательность? Замчаніе это глубоко заронилось въ душу ея, потому что въ голос его была раздражительность чувства, потому что въ выраженіи лица его была убдительность истины. Къ тому же, она хорошо поняла слова молодого человка, потому что эти слова были выжжены и на ея сердц. Она впервые узнала, что такое сочувствіе, она догадалась, чего недоставало ей въ жизни, она нашла то, чего такъ давно и напрасно искала. Это была одна изъ счастливыхъ минутъ ея. Лицо Зинаиды загорлось румянцемъ, она была плнительне и ненаглядне, чмъ когда-нибудь.
— Неужели вы въ самомъ дл такъ думаете объ обществ?— спросила она посл нсколькихъ минутъ молчанія, глядя на Горина, съ этимъ невиннымъ любопытствомъ ребенка, которое не можетъ не нравиться.
— Я бы желалъ думать иначе,— отвчалъ онъ,— но для этого надобно сбросить пять лтъ опытности, пять лтъ ежедневныхъ наблюденій, которыя, право, не легко доставались мн.
— А теперь, когда опытъ и наблюденія съ вами, когда вы извдали ничтожность, пустоту общества, для чего же вы все еще въ кругу его и, кажется, съ такимъ самодовольствіемъ?
Онъ улыбнулся.
— Потому что человку дана здсь одна отрада, безъ которой существованіе его было бы тяжко, эта отрада — надежда. Кто знаетъ, можетъ быть, я встрчу въ обществ существо, которое пойметъ, отличитъ меня отъ толпы?.. Вдь мы вс живемъ будущимъ…
— И разв до сихъ поръ я напрасно былъ въ обществ, когда въ немъ встртилъ васъ?
Произнеся на втеръ эту одну изъ тысячи свтскихъ любезностей, такъ нещадно расточающихся въ гостиныхъ, Горинъ бросилъ на Зинанду проницательный взглядъ…
Она сидла съ поникнутою головкой и одной рукой прихотливо дергала бахрому голубого платочка, который былъ небрежно накинутъ на ея блую мраморную грудь, другая рука ея, опираясь о диванъ, рисовалась на темной шелковой ткани.
Нсколько минутъ въ комнат слышался однозвучный стукъ маятника огромныхъ бронзовыхъ часовъ, стоявшихъ на пьедестал.
Когда Горинъ выходилъ изъ будуара, было за половину двнадцатаго. Ни онъ, ни она не замтили, какъ пролетло время… Онъ былъ плненъ ея свтлою, ангельскою наружностью, довріемъ ея младенческаго сердца, она, удивленная, была въ восторг отъ его образованнаго ума, отъ его поэтической души.
Она давно составила въ мысляхъ своихъ идеалъ мужчины. И вотъ теперь этотъ идеалъ такъ неожиданно явился передъ нею изъ-за отуманенныхъ очерковъ фантазіи, онъ, казалось, переходилъ въ образъ вещественный, изъ мечты въ жизнь…
Съ этого вечера Горинъ замтилъ, можетъ быть, слишкомъ рзкую перемну въ обращеніи съ нимъ Зинаиды. Свтлицкій открылъ ему ея задушевную тайну, которую она боялась открыть даже самой себ, но которую тщетно старалась скрыть отъ людей.
И участь этой женщины, и участь этого ангела ршалась съ такою дерзостью въ чаду вина, въ безумств опьяннія, въ грязныхъ развалинахъ оргіи!..

III.

…’I am not what I am.’… I.

Shakespears.

На другой день посл этого буйнаго обда, который я только очеркнулъ вначал, избавляя читателей отъ слишкомъ рзкихъ и ненужныхъ подробностей, часовъ въ одиннадцать утра, Горинъ лежалъ въ огромныхъ эластическихъ креслахъ, игравшихъ самую важную роль въ его затйливомъ кабинет. Такія кресла — необходимая вещь для свтскаго человка: взлелянный нгою, въ нихъ покоится онъ, утомясь мятежною игроіо страстей, уставъ отъ неизбжныхъ своихъ обязанностей. Съ картинною небрежностью прислонивъ свою голову къ подушк этихъ креселъ, такъ удобно падающихъ назадъ, онъ лниво развортываетъ въ памяти своей прошедшій день, собираетъ свои отборныя фразы, разбросанныя въ продолженіе этого дгія, взвшиваетъ эффектъ, произведенный ими, самодоволыю улыбается, прихотливо пускаетъ изъ своей длннной трубки огромные клубы дыма. Въ этихъ креслахъ истинно свтскій человкъ — эгоистъ боле чмъ когда нибудь. Разнживая только свою физическую жизнь, окружая только свое тло роскошью удобствъ, онъ невольно грубетъ, онъ, не замчая, притупляетъ свои чувствованія, уничтожаетъ высокую часть самого себя. Въ самомъ дл, человкъ, соблазнительно, покойно развалишнійся въ такихъ креслахъ, съ ногами, свсившимися на богатый коверъ, съ огромнымъ янтаремъ у рта, вдыхающій въ себя чары ароматическихъ испареній, человкъ, въ воображеніи котораго мелькаютъ разноцвтныя, плнительныя гирлянды женщинъ, огромныя мраморныя залы, освщенныя тысячами огней, ложи перваго яруса во французскомъ спектакл, заказные обды у Дюме — не счастливйшій ли это человкъ въ мір? Скажите, когда, и кстати ли, или низко ли ему думать о людяхъ, лишенныхъ всего этого, можетъ быть, со слезами вырабатывающихъ себ кусокъ хлба?
Знаетъ ли онъ о существованіи такихъ людей? Можетъ ли онъ имть въ нихъ участіе? Понимаетъ ли онъ, что такое значитъ на язык человческомъ горе? О, это слово, врно, съ трудомъ отыщешь въ аристократическомъ словар!..
Къ счастію, Горинъ не былъ вполн свтскимъ человкомъ, онъ только принуждалъ себя быть имъ. Не аристократъ по рожденію, не имвшій милліоновъ въ виду, онъ держался въ этомъ раззолоченномъ кругу своимъ рзкимъ умомъ и замчательнымъ образованіемъ. Онъ могъ сочувствовать несчастію, потому что могъ самъ легко испытать несчастіе, онъ зналъ людей съ ихъ нуждами, съ ихъ горемъ, и понималъ ихъ страданія. Аристократъ только по одной наружности, онъ былъ гражданинъ по сердцу. Онъ хотлъ казаться опытнымъ и равнодушнымъ ко всему и не былъ ни тмъ, ни другимъ на самомъ дл.
Пять лтъ свтской жизни не доставили ему ни одного отраднаго воспоминанія, ни одной счастливой минуты. Онъ только ловилъ на лету плнительные взоры этихъ роскошныхъ женщинъ, которыя достаются только или именамъ или выгодамъ, которыя, какъ мотыльки, летятъ на огонь, на блескъ, на золото.
Сердце Горина требовало любви, и какое сердце не тробуетъ ея въ двадцатыхъ годахъ? Со всмъ жаромъ юноши онъ представлялъ себ счастіе быть любимымъ.
Вотъ почему на другой день посл извстнаго читатолямъ обда, лежа въ эластическихъ креслахъ, какъ я сказалъ уже, одушевленный словами Свтлицкаго, Горинъ не чувствовалъ своего нездоровья. Онъ былъ любимъ: эта неразлучная съ нимъ мысль, эта поэтическая греза его осуществлялась теперь!— Боже мой! Неужели то не обманъ, не сонъ, не призракъ услужливаго воображенія?.. И тысячи этихъ придирчивыхъ ‘неужели’ толпились въ отуманенной голов Горина.
Невозможно передать ощущеній юноши въ ту минуту, когда онъ въ первый разъ начинаетъ увряться въ томъ, что любимъ. Не два раза въ жизни бываеть такая минута! Уловимы ли т чудныя, пламенныя картины, которыя развиваются тогда передъ глазами его, т яркіе, лазурные, очаровательные цвта, которыми разрисовывается для него весь міръ? О, въ эту минуту онъ легче мечты, быстре времени! Онъ переходитъ изъ веществованія въ жизнь, изъ дйствительности въ миъ…
Горинъ испытывалъ все это. Зинаида была передъ нимъ, увнчанная чистыми вымыслами поэзіи: то ослпительная какъ сольще, то томная, упоительная какъ луна. Въ одно время — недоступная святыня христіанскаго и чувсгвенная героиня миологическаго міра…
Посл такой минуты безотчетнаго восторга, цвтныхъ видній распаленнаго воображенія, въ голов его черною тнью пробжала досадная мысль, что Зинаида не принадлежитъ къ дамамъ высшаго круга, что имя ея не внесено въ бархатную книгу аристократическихъ гостиныхъ. И потомъ, когда онъ, можетъ быть, устыдился этой мыели, въ немъ зародилось сомнніе. Точно ли я любимъ ею? спрашивалъ онъ самого себя и старался припоминать выраженіе рчей ея, силу взглядовъ. Можно ли положиться на слова Свтлицкаго? думалъ онъ: и какимъ образомъ этотъ человкъ могъ проникнуть тайну женщины?
Но Свтлицкій былъ одимъ изъ тхъ таинственныхъ людей, образцы которыхъ вы врно иногда встрчаете въ Петербург, и не можете дать себ отчета, къ какому разряду причислить ихъ. Являющійся то на именинномъ вечер въ низенькихъ и душныхъ комнатахъ чиновника, то на затйливомъ бал помщика, пріхавшаго для взрослыхъ своихь дочекъ пожить въ столиц, то въ пышныхъ палатахъ аристократа, играющій въ вистъ отъ пяти до двухсотъ рублей роберъ, одинаково равнодушный въ выигрыш и проигрыш, всегда неумолчный говорунъ, движущееся собраніе анекдотовъ въ разныхъ родахъ, родословная книжка и сводъ формулярныхъ списковъ всхъ жителей Петербурга: Свтлицкій представлялъ собою одушевленную шараду, которую разгадать было не такъ легко… Путешествуя по чужимъ краямъ, онъ собралъ поверхностныя свднія обо всемъ, могъ три часа сряду говорить непрерываемо о чемъ угодно и бросать пыль въ глаза многимъ, которые, дивясь его всеобъемлющимъ знаніямъ, слушали его, разиня рты. Такимъ образомъ, онъ слылъ въ город за человка необыкновенно умнаго и даже ученаго. Никто не зналъ и не заботился узнать, служитъ онъ или нтъ, по крайней мр, было достоврно то, что онъ служилъ прежде, это доказывали орденскія ленточки въ его фрак. Говорили, что онъ не иметъ никакого состоянія, но этотъ говоръ врядъ ли былъ основателенъ, потому что карманъ Свтлицкаго былъ всегда набитъ деньгами, потому что на рук его былъ перстень съ огромнымъ сверкающимъ брилліантомъ, потому что онъ одвался съ изысканностью, былъ безпрестанно въ театрахъ и концертахъ, велъ большую игру и здилъ въ славномъ наемномъ экипаж. Онъ былъ коротко знакомъ со всею петербургскою молодежью, которая, Богъ знаетъ почему, имла къ нему довренность и для которой онъ былъ чрезвычайпо занимательнымъ и почти необходимымъ лицомъ. Носились темные слухи, будто Свтлицкій… Но для чего говорить о слухахъ, которые не подтверждались ничмъ?
И Горинъ успокоился немного… Зачмъ, кажется, выдумать Свтлицкому на Зинаиду, и именно на нее? Къ тому же, разв мудрено, что этотъ человкъ проникнулъ ея тайну, любовь невольно выскажется сама въ одномъ движеніи, въ одномъ взгляд… надобно только умть подмтить это движеніе, этотъ взглядъ. А онъ проникалъ и не въ одн любовныя тайны. Молодой человкъ улыбнулся, онъ пріискивалъ въ голов всевозможныя доказательства для подтвержденія отрадной для него мысли. Онъ не могь вдругъ обнять своего счастія, и грустное сомнніе щемило его сердце.
Когда Горинъ дернулъ за ленту звонка и взглянулъ на лежавшіе возл него часы, было уже половина третьяго.
Неохотно приподнялся онъ съ креселъ, и только приподнявшись, почувствовалъ головную боль, слдствіе вчерашняго пира.
Черезъ день посл того онъ гд-то встртилъ полковника и назвался къ нему обдать. Съ этихъ поръ онъ чаще обыкновеныаго сталъ посщать домъ его. А полковникъ былъ въ восторг: онъ всмъ и каждому разсказывалъ о своей дружб съ Горинымъ и прибавлялъ къ этому свое длинное разсужденіе о эгоизм людей и о томъ, какъ трудно сдлать выборъ друга.
Между тхмъ Горинъ совершенно измнился. Онъ оставилъ эти разгульныя и разрушительныя игры юности, онъ пересталъ здить въ общества, какъ прежде, отъ нечего длать, для того, чтобы убить время. Жизнь его уже имла цль, имла мысль. Посл каждаго свиданія съ Зинаидою онъ открывалъ въ ней какую-нибудь новую обворожительную сторону, которой не подмчалъ прежде. Съ каждымъ днемъ она становилась для него привлекательне, и съ каждымъ мигомъ жажда любви росла въ немъ, распаляемая воображеніемъ, но онъ еще не былъ вполн увренъ, точно ли она любитъ его. Ему нужны были уже не одни слабые признаки, а полная увренность. Это была первая эпоха любви — самая счастливая, самая усладительная! Передъ нимъ лежалъ внокъ, составленный изъ душистыхъ цвтовъ мечты и надежды.
Зинаида сначала незамтно увлекалась пламенными рчами Горина, его роскошнымъ даромъ выраженія, часто этою заносчивостью юнаго чувства, потомъ она стала любоваться его сверкающими очами, привлекательнымъ очеркомъ лица его… Ей хотлось вглядться въ него пристальнй, чтобы короче ознакомиться съ нимъ. Онъ заманилъ ея любопытство. То обыкновенный паркетный любезникъ, то человкъ глубокомыслящій, то досадно равнодушный ко всему, то проникнутый чувствомъ, въ одно время восхищающійся посредственною игрою французской актрисы и благоговющій передъ дивнымъ величіемъ Наполеона и Байрона: онъ былъ, въ самомъ дл, занимательно страненъ.
Но стараться попнть его, но разсматривать его вблизи не было ли опасно для женщины, окруженной обстоятельствами Зинаиды? Ея любопытство въ этомъ случа не походило ли на любопытство дитяти, которое невинно протягиваетъ свою ручонку къ огню и потомъ вскрикиваетъ отъ боли, обжигаясь?
Однажды, когда въ будуар Зинаиды сомнительное мерцаніе сумерокъ смшивалось съ красноватымъ фантастическимъ свтомъ огня, разгоравшагося въ камин, она раздумчиво сидла противъ этого огня, и мысли ея, съ легкостью плнителъной бабочки, перелетая въ очарованный кругъ прошедшаго, порхали съ цвтка на цвтокъ, съ воспоминанія на воспоминаніе, когда она забывалась въ этомъ мір, имвшемъ для нея уже всю поэтическую прелесть отдаленности, когда передъ очами ея возставали свтлые, святые образы ея дтства, когда грудь ея хотла облегчиться долгимъ вздохомъ, когда глаза ея начинали туманиться слезами и эти слезы засверкали на длинныхъ томныхъ рсницахъ… дверь будуара скрипнула.
Она вздрогнула, сердце ея сильью забилось, она съ судорожнымъ движеніемъ поднесла платокъ къ глазамъ и, тотчасъ отдернувъ его, оборотилась къ двери.
У этой двери стоялъ Горинъ, казалось, не смя сдлать шагъ впередъ и будто выжидая ея привта.
Лицо Зинаиды примтно измнилось.
— Ахъ, это вы!— произнесла она слабымъ, едва слышнымъ голосомъ.
— Простите меня,— произнесъ онъ, бросая на нее испытующій взглядъ,— можетъ быть, я не кстати прервалъ ваше уединеніе…
— О, нтъ, нтъ… ничего…— возразила она, но голосомъ замтно робкимъ… — Вы видли Вольдемара?
— Кажется, его нтъ дома,— хладнокровно отвчалъ онъ.
— Въ самомъ дл, вы правы, его нтъ съ самаго утра… Что жъ вы не сядете?
— Скажите откровенно: я помшалъ вамъ…
— Отчего вы такъ думаете?— торопливо прервала она.— Право, нтъ! Знаете ли, передъ вашимъ приходомъ я замечталась. Со мной это часто случается.— Она улыбнулась.— Сегодня утромъ я получила письмо изъ деревни отъ матушки, и мои мысли невольно обратились къ прошедшему. Мн такъ бы хотлось въ эту минуту видть ее, быть съ нею… Но правда ли, это простительная прихоть?— прибавила она посл минутнаго молчанія.
— Теперь я еще больше, еще сильне вижу мою неловкость. Но я, право, нехотя разрушилъ ваши мечты, и, несмотря на то, я безпощадно заслуживаю наказанія…. Неправда ли, я теперь похожъ на тхъ злодевъ, которые часто своими докучливыми посщеніями, вовсе не подозрвая того, вырываютъ лучшія минуты у поэта, минуты его вдохновенія? О, это безбожно! А мечтающая женщина — разв это не поэтъ? Она еще выше поэта. Она сама вдохновляется и вдохновляегъ другихъ…
Зинаида потупила очи, пригладила рукою гладкія шелковистыя тесьмы волосъ — и отодвинулась отъ камина, потому-что лицо ея пылало…
Горинъ смотрлъ на нее и чувствовалъ, какъ могучими кольцами, будто змя, страсть обвивала его… и сильнй и крпче давила въ своихъ кольцахъ и впускала въ него свое ядовитое жало… Тутъ онъ впервые понималъ вполн, что мужчина можетъ сдлаться рабомъ женщины.
Когда Зинаида подняла очи и украдкою, боязливо, взглянула на него, въ этомъ взгляд блеснулъ для него небесный лучъ, радужный лучъ надежды — и сердце его затрепетало, отозвалось на этотъ взглядъ…
— Отчего вы такъ задумчивы?..— снросила Зинаида Горина, который, опустивъ свою голову на руку, смотрлъ на тнь ея пожекъ, соблазнительно лежавшихъ на богатомъ ковр.
— Я думалъ,— отвчалъ онъ,— о томъ, что я скоро долженъ или совершенно помириться съ жизнью, или разссориться съ нею навсегда…
— Зачмъ же разссориться? — возразила она.
— Потому что съ нкотораго времеии… я не принадлежу самому себ…
Онъ остановился, онъ хотлъ договорить ей страстнымъ пламеннымъ языкомъ очей то, чего не смлъ произнести словами, чего не могъ выразить бдными условными звуками.
Легкая дрожь пробжала по ея тлу.
Дрова почти догорли въ камин, и только легкій огонекъ, разноцвтно и прихотливо перебгая, потухалъ, оставляя на черномъ пепл яркія звздочки, будто на флер, обсыпанномъ блестками… Въ будуар было темно…
Зинаида пришла въ себя… Она теперь только замтила, что будуаръ не былъ освщенъ, что она сидла наедин съ нимъ, и торопливо схватила лежавшій на стол колокольчикъ…
— Поскорй освтить комнаты!— сказала она вошедшей горничной.
Черезъ четверть часа Горинъ, лежа въ коляск, мчался домой…
— Эта женщина несравненна… но она, кажется, недоступна,— мыслилъ онъ.
Кровь кипла въ юнош, и мысли его бродили въ какомъ-то туман, и образъ ея роскошно обнималъ его воображеніе. Въ это время онъ былъ готовъ на все — за одинъ любовный взглядъ ея…
Такъ прошелъ мсяцъ. Горинъ сдлался уже необходимымъ лицомъ въ дом полковника. Онъ былъ, какъ говорятъ, другъ дома. Можетъ быть, онъ не сомнвался боле въ любви Зинаиды, но эта любовь не подвинулась ни на шагъ противъ прежняго. Она съ тяжкою болью таила въ своемъ сердц престугное чувство, она силилась побороть себя и желала отдалить Горина. А эта борьба распаляла его еще боле…
Разъ какъ-то между довольно длиннымъ разговоромъ, который могъ служить прекраснымъ образомъ энциклопедической болтовни гостиныхъ, Свтлицкій намекнулъ Горину, что въ обществахъ стали замчать его отсутствіе. Горинъ молчалъ. Черезъ нсколько минутъ Свтлицкій подвелъ разговоръ къ тому же.
— Въ самомъ дл, съ нкотораго времени,— говорилъ онъ,— васъ почти не встрчаютъ ни въ театрахъ, ни въ залахъ. Это добрый знакъ… Видно вамъ наскучило безъ пользы расточать любезность передъ всми. Вы сосредоточились, вы посвятили себя одному предмету. Такъ и должно. Нельзя же вдругъ гоняться за нсколькими бабочками… Не такъ ли?
Онъ засмялся и взялъ Горина за руку.
Брови Горина примтно надвинулись на глаза… Онъ кусалъ нижнюю губу.
Слова Свтлицкаго, равнодушныя, заостренныя холодной ироніей, прикрашенныя натянутымъ смхомъ, взбсили его, и онъ не могъ скрыть этого.
— А правда,— продолжалъ Свтлицкій, будто не замчая измненія лица молодого человка,— правда, я васъ-таки встрчалъ въ гостиныхъ… Гд-бишь это? Да, кажется, у И*. Полковникъ очень милъ, согласитесь? Боже мой! И онъ, онъ иметъ такую жену! врьте посл этого въ вышнее правосудіе…
Голосъ и лицо Свтлицкаго приняли какую-то торжественность…
— Послушайте меня, Горинъ, вы мн всегда нравились, я говорю это не всмъ и каждому, поврьте мн. Вы человкъ благородный, я не сомнваюсь въ томъ. Мои лта и опытъ не обманутъ меня. Ради Бога, не подавайте всякому безперому птенцу руки для дружбы. Это не мой совтъ, я не смлъ бы совтовать вамъ. Такъ говорилъ старикъ Шекспиръ, а онъ, право, зналъ, что говорилъ… Не ввряйте вашихъ чувствъ никому, я сорокъ лтъ трусь съ людьми, я знаю, что такое люди… Но всего боле бойтесь молодежи. Она разнесетъ вашу тайну на своихъ втреныхъ крыльяхъ… и тогда…
— Я, право, не понимаю васъ, разв я имю какія-нибудьтайны?
— Полноте скрываться… Вы знаете, что мн извстны ея чувства къ вамъ. Не удивляйтесь, но спрашивайте меня, почему я знаю?.. Я вамъ не могу дать другого отвта, кром того, что я живу сорокъ лтъ. Она любитъ васъ, это врне всхъ аксіомъ въ мір. Подобной женщины вы не встртите въ обществ, я ручаюсь вамъ… Ея мужъ самое глупое животное. Къ тому же, онъ день ото дня равнодушнй къ ней…
Свтлицкій осмотрлся кругомъ, наклонился къ уху молодого человка и едва слышно произнесъ:
— Она будетъ ваша!.. Вы вдь также любите ее?..
Горинъ видлъ, что скрываться ему отъ этого человка напрасно. Онъ даже былъ тронутъ его участіемъ и дружески пожалъ ему руку…
— Да, я люблю ее!— произнесъ онъ сквозь зубы.
И вогъ одна минута ршила все. Свтлицкій сдлался его повреннымъ, онъ отдалъ себя въ его руки.
— Прекрасно! все покровительствуетъ вамъ. Мужъ съ утра до ночи вн дома, съ ночи до утра за картами… О, вы должны развернуть передъ нею новый міръ, заставить узнать ее, что такое счастіе, окружить ее, эту бдную женщпну, душистыми розами любви, задернуть для нея прошедшее и…
— Свтлицкій! вы забываетесь!— прервалъ его молодой человкъ съ жаромъ.— Она не принадлежитъ къ числу тхъ женщинъ, которыхъ встрчаете дюжииами повсюду: ее не ослпишь грудою брилліантовъ, ее не расплавишь огнемъ очей. Ея нервы не раздражены ароматическими испареніями, какъ у княгини С*, она не распустится, какъ княгиня, розовой водой отъ одного прикосновенія страсти… Нтъ! вы знаете, что Зинаида вооружена религіей, надлена высокими чувствованіями чистой души.
Свтлицкій наклонился, будто поправляя запонку рубашки: онъ улыбнулся.
— Гм! вы правы,— возразилъ онъ. Чистая душа, религія, все это такъ, но вдь съ такими женщинами надобно и дйствовать иначе… На одной половин всовь небо, на другой земля… О, врьте мн, земля тяжеле, земля всегда перетянетъ… Можетъ быть, лишній мсяцъ колебанія, боренія, а страсть всегда возьмегъ свое… Ну, да это дло ршеное. Гд вы сегодня обдаете, Горинъ?..
— А который часъ?
— Уже половина пятаго.
— Подемте къ Дюме.
— Меня, было, звалъ сегодня обдать баронъ М*.
— О, нтъ, нтъ! я не пущу васъ… Мы вмст.
И вотъ Свтлицкій, почти всякій день, пировалъ такимъ образомъ на счетъ неопытности и дтскаго доврія ближнихъ.
И посл этого не справедливо ли пользовался онъ громкимъ титуломъ умнаго человка?
Слово ‘умнаго’ на язык свтскомъ иметь особенное значеніе. Да и впрочемъ много ли словъ, которыя принимаются на этомъ язык въ прямомъ ихъ смыел? Свтскій языкъ совершенно условный, и надобно быть посвящену въ таинства этихъ условій, чтобы совершенно понимать его.
Кто не позавидуетъ тмъ, для которыхъ закрыта книга свта, для которыхъ непонятны и чужды условія общества? Пріятно глядть на Божій міръ свтлыми очами юности, видть во вехъ высокій идеалъ человка, возстающій такъ гордо и привлекательно въ двственномъ воображеніи юноши, обнимать людей отъ полноты сердца, носить въ груди святое желаніе принести себя въ жертву человчеству, не знать другой поэзіи кром поэзіи Шиллера!
Почему же называютъ несчастіемъ рановременную кончину?… Если вы когда-нибудь нечаянно зайдете на кладбище, если, утомленные, уснете на могил, и сонъ вашъ будегъ легокъ и безмятеженъ, какъ майское утро, и слухъ вашъ освятится гармоническимъ пніемъ ангеловъ въ воздушномъ пространств: врьте мн, вы были на могил семнадцатилтняго юноши!.
Но небо только удлъ избранныхъ, остальные должны страдать и переносить страданія. Опытъ развернетъ передъ ними картину, отъ которой, можетъ быть, сердце ихъ обольется кровью, опытъ сорветъ маски съ людей, которые окружаютъ ихъ, и, вмсто сладкаго радушія и увреній въ горячей привязанности, они увидятъ ледяной эгоизмъ и невыносимую бездушность, вмсто восторженнаго поцлуя друга — ядовитый поцлуй Іуды. Опытъ покажетъ имъ на черныя, закулисныя дянія этихъ людей, которыхъ вс считаютъ героями правды, чистыми и непогршимыми, на людей, съ такимъ энтузіазмомъ проповдующихъ о добродтели и нравственности. Опытъ шепнетъ имъ на ухо, что люди, въ теплот души которыхъ они никогда не посмли бы сомнваться, эти чинные, тихіе, опрятные люди, которые ужасаются торжества порока въ романахъ и неизмняемо носятъ птушій хохолокъ на голов, оскорбляясь всми нововведеніями, которые всегда сидятъ за книгой и говорятъ безпрестанно о книгахъ — непонятно равнодушны и къ людямъ, и къ книгамъ, и ко всему въ мір, исключая собственной пользы. И въ заключеніе всего этого, разрушительный, мрачный геній Байрона стною наляжетъ на грудь ихъ!
Надежды и очарованія юности зальются отравой познанія, увянугъ въ удушливомъ чаду общества. Юноша сдлается мужемъ.
Горинъ принадлежалъ къ числу тхъ счастливыхъ характеровъ, по которымъ впечатлнія могутъ долго скользить, не нарзывая морщины на чел. Къ тому же жизнь такъ соблазнительно улыбалась передъ нимъ, и онъ съ самозабвеніемъ кружился въ толп, а невдомое грядущее зрло для него въ лон таинственныхъ судебъ.
‘Свтлицкій — человкъ чудесный!’ думалъ онъ, стоя передъ зеркаломъ и поправляя булавку, которая зашпиливала длинные концы его галстука: ‘совты его дышатъ мудростью, каждое его слово извлекается изъ опыта. Такіе люди, какъ онъ, чрезвычайно полезны!’
— Эй, велите подавать коляску!
И онъ, вооруженный совтами Свтлицкаго, несся, по обыкновенію, къ И*, и, по обыкновенію, просиживалъ съ Зинаидой цлый вечеръ. Если его не было до восьми часовъ въ ея будуар, она всегда, съ примтнымъ безпокойствомъ, начинала поглядывать на часовую стрлку и прислушиваться къ стуку экипажа на улиц. Она такъ привыкла къ нему, онъ былъ такъ необходимъ для нея, потому что ему одному она повряла съ младенческою довренностью свои мысли и замчанія. Онъ такъ хорошо понималъ ее. Она мечтала видть въ немъ — друга!
Иногда увлеченная пылкостью спора, съ сверкающими очами, съ разгорвшимися щечками, она — вдохновенная и преіфаеная — незамтно схватывала своей блой, нжной ручкой его руку… По немъ пробгалъ трепетъ отъ этого прикосновенія.
Равнодушный къ обязанностямъ религіи, какъ большая часть молодыхъ людей въ этомъ вихр общественныхъ отношеній, Горинъ, казалось, вдругъ измнился. Конечно, то не было раскаяніе, сознаніе прежнихъ заблужденій, желаніе искупить грхи прошедшаго, а можетъ быть новый и боле тяжкій грхъ. Церковь, домъ молитвы и покаянія, сдлалась для него средствомъ видть Зинаиду, которую онъ слдилъ повеюду. Но прислонясь къ колонн храма, незамченный ею, Горинъ, не спуская очей, смотрлъ на нее, смиренную и молющуюея, и познавалъ, что такое святыня.
Женщина, съ лицомъ ангела, на колняхъ передъ Божіимъ алтаремъ, въ прозрачномъ облак куренія, съ слезами раскаянія или умиленія на очахъ, съ устами, лепечущими сердечную молитву, внимающая торжественное, звучное пніе, хвалебные гимны человка Богу, улетученные вщими звуками и возносящіеся къ престолу Его — женщина, въ эти минуты, полная священнаго трепета, вся — покорность, вся — любовь, вся — вра: вотъ когда она несравнима, величественна!
Такова была Зинаида во храм
— Знаете ли,— сказала она однажды Горину,— я не могла бы существовать безъ религіи, мои дни были бы тяжки и грустны безъ молитвы. Но теперь я часто забываю обязанности къ Богу, а теперь-то боле чмъ когда-нибудь мн нужна Его помощь.
Она вся вспыхнула, будто испугавшись, что молодой человкъ проникнетъ таинственный смыслъ ея словъ, и тотчасъ перемнила разговоръ.
Горинъ не слыхалъ ничего боле: эти слова и это смятеніе завряли его въ настоящемъ счастіи и, можетъ быть, предзнаменовали будущее блаженство.
Въ это самое время полковникъ, заманенный большимъ выигрышемъ въ одномъ изъ такихъ домовъ, гд собирались вс знаменитости картежнаго петербургскаго міра, лица прославленныя и ославленныя картами, предался игр еще съ большимъ энтузіазмомъ. Онъ составлялъ въ голов своей блистателыіую для себя будущность, ему всюду мерещились груды золота. И полковникъ былъ правъ. Одно только золото могло поддерживать его въ свт, одна надежда на выигрышъ. Состояніе его не было такъ велико, чтобы могло поддерживать жизнь, какую онъ привыкъ вести, а обстоятельства успли измниться — и связи и высшая протекція, за которыя отецъ Зинаиды отдалъ ее полковнику, уже не могли боле лелять ихъ воображеніе. Бдный отецъ поздно увидлъ и почувствовалъ свою ошибку. Онъ поневол сдержалъ свои честолюбивыя фантазіи и сталъ заботиться только о вещественномъ и настоящемъ, т.-е. объ удержаніи за собой подоле губернаторскаго мста, которое онъ получилъ вскор посл замужества своей дочери.
Въ конц мая окна квартиры полковника были заблены мломъ, потому что онъ и жена его перехали на дачу.
Старинный деревянный домъ этой дачи, выстроенный со всми затями роскоши золотыхъ временъ Екатерины Великой, возвышался на гор или, врне выражаясь, на искусственной насыпи. Окруженный сзади втвистою рощею березъ, онъ былъ совершенно открытъ съ лицевой стороны, мимо которой тянулась большая Петергофская дорога. Противъ самаго дома, на скат пригорка, пестрли разноцвтныя клумбы — блдное богатство сверной флоры, а по другую сторону дороги исчезала вдали къ морю аллся, сжато обсаженная разросшимися ивами.
Ввутренность дома гармонировала вполн съ его наружнымъ видомъ: большія, мрачныя комнаты, обтянутыя полинялыми отъ времени штофомъ и обоями, и паркетъ, составленный изъ разноцвтныхъ расщелявшихся кусочковъ.
Въ зал, которой окна выходили на сторону дороги и изъ которой дверь въ середин фасада вела на массивную галлерею передъ домомъ — въ этой зал прямо бросался въ глаза огромный каминъ изъ каррарскаго мрамора, изукрашенный самыми вычурными барельефами.
Зинаида изо всхъ этихъ огромныхъ комнатъ выбрала для своего будуара одну, которая располагалась чрезвычайно уютно надъ залой, въ широкомъ мезонин дома. Изъ окна этой комнаты виднлась сизая, взволнованная полоса моря, утопавшаго въ туман.
Ея взоръ часто, разская воздушное пространство, останавливался на этой полос моря и, убаюканный его колебаніемъ, сливался съ неопредленностью. И долго, долго потомъ, пригорюнясь, съ очами, устремленными въ мутную даль, безъ мечты, безъ мысли, безъ думы, въ состояніи совершенно безотчетномъ, но глубоко поэтическомъ, она сидла у окна будуара.
Она любила море: его болзненный стонъ, его прихотливые всплески, его благородную гордость, все это было близко съ порывами ея души. И какъ не любить моря? И какъ не плняться порой дикою поэзіей свера?.. Взгляните на эту темную рощу елей у самаго поморья, такъ рзко отдляющуюся отъ сраго неба. То кажется грозный отрядъ великановъ, то отважная ватага черныхъ латниковъ, жаждущая бурь, посмивающаяся надъ вьюгами и морозами, и остановившаяся впервые, въ какомъ-то благоговйномъ раздумь передъ величіемъ и необъятностью моря, и угрюмо помавающая ему своими щетинистыми главами.
Выдаются минуты и въ жизни человческой, когда сердце требуетъ только впечатлній грустныхъ, когда глаза ищутъ величія и дикости, а въ такія минуты идите къ морю. Оно своимъ стономъ заглушитъ стонъ вашего сердца, оно будетъ взрывать передъ вашими глазами страшныя, черныя бездыы и подымать горы, ограняя серебромъ ихъ вершины…
О, въ такія минуты изучайте красоту русской природы и прислушивайтесь къ звучнымъ напвамъ заунывныхъ псенъ русскаго народа!
Сроднитесь съ этой поэзіей, она прекрасна, потому что истинна, потому что невольно щемитъ сердце, потому что невольно извлекаетъ слезу… И посл улыбнитесь на эти жалкія усилія людей, которые во время оно величались у насъ поэтами и съ такими забавными гримасами натягивались страдать и плакать!
Зинаида часто стояла у берега моря, часто, сидя за фортепіано и отдаваясь вся гармоніи своенравныхъ звуковъ, не докончивъ пнія, смолкала, и слезы, одна за другой, будто свтлыя жемчужины, падали на клавиши, потому что она отыскивала какой-нибудь звукъ, на который сердце ея отвчало другимъ отзывнымъ звукомъ…
Горинъ не могъ уже такъ часто бывать у Зинаиды, но его пугало не разстояніе, потому что для любви нтъ разстоянія, но вроятно мысль, что онъ подастъ поводъ къ этимъ невиннымъ и простодушнымъ замчаніямъ и разсказамъ, которые можетъ быть довели до гроба не одну женщину.
Общество всегда иметъ своихъ ‘Княженъ Мими’: и какъ избжать ихъ позора? и какъ спастись отъ нихъ?..
Въ одинъ изъ его пріздовъ на дачу И* — (это было, кажется, въ іюл, въ то время, когда полковникъ расточалъ свою храбрость на манёврахъ) — часовъ въ восемь прекраснаго вечера, онъ и она сидли на галлере, обставленной цвтами, которые картинно спускались по ступенямъ этой галлереи къ красной дорожк сада.
Мимо ихъ, по большой дорог, изрдка прозжала огромная четверомстная карета, запряженная чахоточною ямскою тройкою, или мчалась четвернею коляска, исчезая въ облак пыли, или тянулась пустая телга со скрипомъ и протяжною пснью крестьянина…
Въ воздух, растворенномъ ароматомъ цвтовъ, была совершенная тишь, только порой кой-гд на дерев шевелился листочекъ отъ дуновенія. Природа начинала нжиться въ тонкой прохлад, едва избавясь отъ удушающаго жара, но еще на лиц ея горлъ яркій румянецъ заката.
— Знаете ли, какое самое счастливое время въ жизни?— говорилъ Горинъ задумчиво, ощипывая листки цвтка, который онъ вертлъ въ рук…— Это переходъ изъ дтскаго въ юношескій возрастъ, это первый шагъ изъ школы въ гостиную, когда воображеніе представляетъ передъ нимъ чудныя картины будущаго, когда вс предметы, кажется, разрисовываются передъ нами радужными красками, когда сердце ваше бьется ожиданіемъ и надеждою… И я былъ счастливъ, потому что испыталъ все это…
— А разв теперь вы несчастливы? —возразила она шутя.— О чемъ вы грустите, на что вы вчно жалуетесь, будто русская элегія? Разв ваше настоящее такъ черно, разв для васъ нтъ будущаго?
— И вы меня спрашиваете объ этомъ?
Она съ удивленіемъ посмотрла на него.
— Да, я думаю, что для меня нтъ счастія ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ, потому что оно давно въ рукахъ другого… а этотъ другой…
Если бы вы могли въ ту минуту видть бдную Зинаиду… Блдная, помертвлая, она внимала его рчамъ, каждое его слово падало раскаленнымъ углемъ на ея сердце, она безпрестанно вздрагивала, она хотла скрыть волненіе — и не могла. Она хотла не понимать смысла словъ его — и такъ хорошо понимала этотъ смыслъ. Идеалъ друга исчезалъ передъ ея глазами: передъ ней стоялъ любовникъ. Она чувствовала себя на краю бездны, она смотрла въ глубину ея — и ея дыханіе захватывалось невольно, и голова ея начинала кружиться.
— Какъ здсь сыро, какъ воздухъ становится холоденъ!— произнесла она безотчетно, безцльно, не зная сама, что говоритъ…
Но она боялась одного слова въ устахъ его, она желала отдалить отъ себя его признаніе. Она искала вокругъ себя опоры, защиты, и видла себя оставленною, одинокою.
‘Матушка! матушка! зачмъ ея нтъ здсь?.. О, ояа спасла бы меня’, думала Зинаида… ‘Я разлилась бы въ слезахъ на груди ея, и мн стало бы легче!..’
Горинъ не видлъ измненія ея лица, не видлъ, какъ очертилась на немъ мучительная боль, подстрекаемый совтами Свтлицкаго, воспламеняемый собственною страстію, уже увренный въ любви къ нему Зинаиды, онъ ршился, не отлагая, открыть ей состояніе своей души и вымучить отъ нея доказательствъ любви боле земныхъ, боле вещественныхъ.
Хотя онъ думалъ, что уже довольно знакомъ съ обществомъ, но, въ самомъ дл, это знакомство было слишкомъ поверхностно, потому что онъ зналъ его только наружно, изучалъ его только въ обрядахъ и формахъ. Онъ зналъ женщину по романамъ Бальзака или по драмамъ А. Дюма, сказать ли все? онъ отыскивалъ въ петербургскихъ обществахъ Аделей Дерве, графинь де-Босеанъ… но, разумется, стыдился признаваться въ этомъ. Правда, все это было очень смшно, но и естественно: Горинъ имлъ двадцать три года и раздражительную мысль о любви. Онъ смотрлъ съ грустнымъ негодованіемъ на людей и на жизнь, но то не было желзное, страшное разочарованіе опыта, о которомъ я уже намекнулъ здсь, а скоре воздушная мечта о разочарованіи, схваченная изъ нравоописаній современнаго парижскаго общества и странно приспособленная къ собственной жизни.
Онъ никогда не углублялся внутрь, не проникалъ въ душу того общества, въ которомъ самъ начиналъ быть дйствователемъ. Онъ не зналъ, что для этого нужно прежде задуматься надъ самимъ собою, разложить самого себя. Если въ Петербург онъ бывалъ въ будуарахъ, одинаково меблированныхъ съ партжскими будуарами Бальзака, изъ этого не слдовало, чтобы т, которымъ принадлежали эти будуары, непремнно походили на героинь временъ реставраціи. А онъ почти соединялъ одно съ другимъ.
Какъ же ему было знать русскую женщину, ея отношеніе къ обществу? Какъ открыть въ ней тысячи незамтныхъ сторонъ, которыя развиваются изъ своенародной жизни?
Всо это я замтилъ здсь мимоходомъ, говоря о Горин и желая показать, что онъ не понималъ и не оцнялъ вполн души женщины, которую любилъ, и не заботился измрить силу своей любви къ ней.
Увлекаясь горячкою страсти, онъ слпо покорился ея разрушительному влеченію, какъ большая часть молодыхъ людей, пренебрегая послдствіями, забывая о будущемъ… Какъ дитя, онъ держалъ въ рукахъ найденную имъ игрушку и, любуясь ею, можетъ быть, готовъ былъ безъ жалости разломать ее по минутному влеченію прихоти.
Но и дитя, когда игрушка выпадаетъ изъ рукъ его и распадается на части, стоитъ надъ обломками съ упрекомъ себ, съ горькимъ сознаніемъ своей шалости — и по розовымъ щечкамъ его катится слеза за слезой… Горинъ, прислонясь къ столбу галлереи, возл стула Зинаиды, влюбленный и прихотливый, приступилъ къ ршительному открытію всего, что таилось такъ долго на душ его — и читатели видли, съ какимъ страхомъ она выслушивала его.
Когда до слуха молодого человка дошли слова ея, странно прервавшія его пламенную рчь, вмсто отвта, который выжидалъ онъ съ трепетомъ, слова, выхваченныя изъ вседневнаго обихода: ‘здсь сыро, воздухъ становится холоденъ!’ — кровь бросилась въ голову молодого человка.
Подойдя къ двери, которая вела въ залу, отворивъ эту дверь и оборотясь къ Зинаид, съ выраженіемъ рзко ироническимъ, онъ произнесъ:
— Въ самомъ дл, вы можете простудиться, такъ долго оставаясь на галлере, и еще наедин съ человкомъ, разговоромъ котораго вы такъ скучаете… Не угодное ли вамъ войти въ комнату?..
Она бросила на него быстрый и значительный взглядъ и, не произнеся ни слова, вошла въ залу.
Горинъ вошелъ вслдъ за нею и притворилъ дверь.
Она сла или, врне сказать, бросилась въ широкія кресла и устремила безцльный взглядъ на огромную картину въ старинной, уже почернвшей золотой рам, висвшую на противоположной стн.
Онъ взялъ со стола свою шляпу и сдлалъ шагъ, чтобы подойти къ Зинаид съ прощальнымъ поклономъ.
Она замтила это движеніе и оборотилась къ нему.
— Какъ! Неужели вы сбираетесь хать? —спросила она слабымъ голосомъ.— Разв вы не хотите остаться здсь, по крайней мр, до чаю?
— Мн кажется, я и безъ того обезпокоилъ васъ… Я не привыкъ быть въ тягость другимъ… А длить посщеніе можно только тогда, когда оно доставляетъ удовольствіе.
Она тяжело вздохнула.
Этотъ вздохъ противъ воли вырвался изъ стсненной грули ея, можетъ быть обнаруживъ всю тягость положенія беззащитной женщины.
Богъ знаетъ, былъ ли понятъ и почувствованъ молодымъ человкомъ этотъ болзненный вздохъ?
Но онъ отбросилъ свою шляпу на диванъ и съ быстрымъ движеніемъ придвинулъ кресла къ ея кресламъ.
— Если вы позволите, я остаюсь,— произнесъ онъ голосомъ, который отражалъ сильное душевное волненіе,— и остаюсь для того, чтобы объяснить вамъ причину моего грустнаго, элегическаго состоянія, какъ вамъ угодно было выразиться…
Она вздрогнула.
— Четверть часа терпнія — не боле! Я не утомлю васъ моимъ разсказомъ, я знаю, что женщины скучаютъ выслушивать длинныя объясненія, точно такъ же, какъ читать длинные романы…
И онъ очеркнулъ передъ Зинаидой картину своей жизни смлыми и рзкими штрихами, выразительно, но безъ подробностей, понятно, но быстро. То была заглавная виньетка къ современному роману, плнительная виньетка Тони Жоанно. Онъ передалъ ей эти заповдныя тайны души, которыя передаются только испытанному другу или любящей женщин.
Когда онъ кончилъ, минута молчанія длилась долго — и Зинаида сидла все съ потупленными очами, только густой румянецъ, покрывавшій ея щеки, обличалъ въ ней волненіе сильне прежняго — и Горинъ, смотря на нее, думалъ проникнуть: что значигь это волненіе?
— Теперь вы видите,— продолжалъ онъ,— что такое я, и возьмете на себя трудъ объяснить мои странности въ отношеніи къ вамъ… Да, я только страненъ здсь, въ этой комнат, съ вами… О, рано или поздно, я долженъ былъ говорить съ вами откровенно… теперь, сію минуту, я чувствую боле смлости, чмъ когда-нибудь… Тысячу разъ, сидя наедин съ вами, я хотлъ произнести — и не смлъ… Выслушайте же меня теперь: вы видите, я очень несчастливъ… Я люблю васъ!..
Онъ взялъ ея руку и поцловалъ ее. Она сидла на шевелясь, холодна и безчувственна, какъ могильный мраморъ, только эта рука, которую цловалъ онъ, дрожала подъ страстнымъ поцлуемъ юноши.
Вдругъ слезы вырвались, долго удерживаемыя слабою волею женщины, она встала съ креселъ съ быстрымъ движеніемъ, но это движеніе, эта быстрота были благородно плнительны.
Поправивъ локонъ волосъ, упадавшій на глазъ и смоченный слезами, она подняла голову съ какою-то невыразимою величавостью.
— Г. Горинъ,— проговорила она довольно твердымъ голосомъ,— я никогда не перестану упрекать себя за опрометчивость: я поступила очень безразсудно, ища вашей дружбы. Я, можетъ быть, подала вамъ поводъ думать, что не считаю ни во что свои обязанности. И вотъ почему вы считаете себя въ прав говорить мн то, чего я не должна была слушать… Г. Горинъ, я имю мужа и могу быть матерью сомейства.
Молодой человкъ, окаменлый, стоялъ середи комнаты. Видно было, что онъ вовсе не ждалъ такой развязки.
Потомъ онъ обернулся вокругъ себя: въ комнат уже никого не было…

IV.

Не можешь ли язвить ты такъ издалека,

Какъ злой языкъ клеветника,

Отъ коего нельзя спастись ни за горами,

Ни за морями?

И. А. Крыловъ.

Мелкій, осенній дождь разстилался густымъ туманомъ.
Фонари едва виднлись въ опустлыхъ улицахъ Петербурга.
Въ одной изъ улицъ, обитатели которой врно наслаждались уже полнымъ спокойствіемъ сна, среди темныхъ оконъ тускло свтился огонекъ въ одномъ только окн. То былъ огонекъ блдный, слабый, мерцающій, огонекъ, наводящій грусть, а не бросающійея въ глаза вдругъ, весело, когда вы окружены удушливой тьмой.
У кого и зачмъ мерцалъ этогъ огонекъ?
Не была ли то лампада, затепленная усердіемъ передъ огромнымъ образомъ простодушнаго, бородатаго и богобоязливаго купца?
Не былъ ли то сальный огарокъ, мутно освщавшій чахоточную, судорожную фигуру человка, дрожавшаго надъ грудами золота?
Не была ли то прозрачная, тонкая восковая свча въ изящномъ бронзовомъ подсвчник, въ раздушенной спальн очаровательной женщины, которая, пользуясь тишиною и тайною ночи, съ робостью зажгла эту свчу, безпрестанно озираясь кругомъ себя, чтобы перечитать въ десятый разъ записку своего любовника?
Правда, то былъ сомнительный свтъ ночной лампады въ спальн, у постели женщины, но женщины чистой и святой, у изголовья, безмолвно, безропотно омочавшагося горькими слезами… въ спальн Зинаиды!
Блдная, облокотившаяся ма столъ, въ бломъ легкомъ ночномъ пеньюар, съ длинными волосами, опускавшимися на обнажепную грудь, она съ необыкновеннымъ одушевленіемъ пробгала строки какого-то письма, лежавшаго на стол передъ нею. Глаза ея впивались въ это письмо, сверкали радостью и наслажденіемъ… Потомъ она задумывалась, отрывала взоры отъ письма, подымала головку, протирала глаза, снова принималась читать — и, казалось, все еще ме совсмъ врила прочитанному.
Радость, одушевлявшая Зинаиду въ эту минуту, была свтла и ярка, какъ солнечный день, къ этой радости не примшивалось чувства боязни, на нее не набрасывала своей мрачной тни тайна.
То была боязливая радость дитяти, радость, которая хочегь непремнно высказаться, ищетъ участниковъ, безгршно-безукорная радость!
И она заключалась въ одной строчк письма, которое лежало передъ нею…
Это было письмо матери. Эта строчка содержала въ себ слдующія слова:
‘Черезъ полтора меяца, а можетъ быть и ране, я обниму тебя, другъ мой’.
Матушка будетъ здсь, опять со мною, она будетъ ласкать меня попрежнему, я крпко прижму ее къ моему сердцу: вотъ что наполняло ее, вотъ почему она не могла разстаться съ письмомъ, вотъ почему она въ двадцатый разъ перечитывала его — и все еще сомнвалась въ своемъ счастъи, и задумывалась, и спрашивала себя: неужели это въ самомъ дл? неужели она точно будетъ возл меня, со мною?..
Ей хотлось спать, она не думала о сн, ей досадно было, что такъ скоро наступила ночь… поскоре бы утро, поскоре бы забрежжилъ свтъ…
Въ ближней комнат часы однозвучно пробили три четверти перваго.
Какъ долго идетъ время! Еще сколько часовъ до разсвта!
Вдругъ колокольчикъ у подъзда зазвенлъ, дернутый сильною, нетерпливою рукой… Она вздрогнула — и лицо ея въ минуту вспыхнуло, и какая-то темная дума сморщила брови.
— Это онъ! — прошептала она.
Въ дом послышался стукъ. Полуспящіе лакеи неловко, спотыкаясь, забгали по лстниц. Раздался громкій, сердитый голосъ, глухо отозвались въ пустыхъ комнатахъ безпокойные шаги человка и звонъ шпоръ. Ближе и ближе, слышнй и слышнй…
Она еще разъ вздрогнула и еще разъ прошептала:
— Это онъ!
Черезъ минуту дверь спальни отворилась, и передъ Зинаидой стоялъ мужъ ея.
Его лицо было блдно, его волосы въ безпорядк, его мундиръ разстегнутъ…
Она взглянула на него, она прочла на лиц его гнвъ и досаду, она поняла съ замираніемъ сердца, что значитъ этотъ гнвъ и досада.
— Отчего вы не легли спать до сихъ поръ? — спросилъ онъ грубо.
— Я дожидалась тебя, я хотла…
— Дожидаться меня?— Ну, а если бы я не могъ быть домой до утра? Вы все дожидались бы меня?
Онъ засмялся.
— Я хотла сообщить теб мою радость, Вольдемаръ: знаешь ли что? Я получила письмо отъ матушки…
И она устремила на него свой ангельскій взоръ, и она слдила, какое впечатлніе произведутъ эти слова на лиц его.
Онъ нахмурилъ брови, отвернулся и сталъ ходить поперекъ комнаты.
— Какъ, она будетъ сейчасъ, теперь, скоро? — говорилъ онъ прерывисто…— Зачмъ? что ей угодно здсь?
Слезы выступили на глазахъ бдной женщины, но она скрыла ихъ.
— Еи угодно видть меня, видть дочь свою, которую она не видала вотъ уже скоро два года.
— Два года! Вдь она получаетъ постоянно каждую недлю ваши письма, вдь она знаетъ, что вы здоровы. Чего же больше?
— Другъ мой! Ты сегодня очень разстроенъ… Боже мой! Вольдемаръ, неужели ты хотлъ бы лишить меня одного наслажденія, одного, которое остается мн въ жизни — видть матушку?
— Все это очень хорошо, только не теперь, не сію мипуту, мои дла и безъ того разстроены, каждая копейка для меня составляетъ счетъ…
— О, не безпокойся, не безпокойся… я не заставлю тебя, я не захочу, чтобы ты издерживалъ свои деньги на этотъ расходъ… Нтъ, никогда!.. Она будетъ врно не надолго сюда, ея пребываніе здсь не будетъ стоить дорого… Къ тому же у меня естъ брилліанты, которые я получила въ приданое… Я продамъ мой фермуаръ и…
— Твои брилліанты! а! Послушай, Зинаида…
И онъ отвелъ ее въ сторону, къ окну…
— Мн сію минуту нужны, необходимо нужны твои брилліанты… крайность… я теб отдамъ ихъ черезъ мсяцъ, можетъ быть прежде… Я проигралъ большую сумму… Мн нужны теперь деньги… иначе я потеряю кредитъ, ты понимаешь меня?
И онъ крпко сжалъ ея руку.
— Я радъ за тебя, что твоя матушка будетъ сюда… Послушай, Зинаида, мн нужны деньги, я не надолго заложу твои брилліанты…
— Если теб угодно, но, другъ мой…
— Да, да! и сейчасъ, потому что я долженъ выхать завтра рано утромь, очень рано…
Черезъ минуту она молча поставила передъ нимъ на столъ три красныя сафьянныя коробки.
Онъ съ жадностью бросился къ этимъ коробкамъ и открылъ ихъ…
— Тутъ нтъ твоего большого креста! —нетерпливо произнесъ полковникъ…— Гд же онъ?
— Этотъ крестъ подаренъ мн матушкою… я берегу его… онъ мн дороже всхъ вещей… я никогда не разставалась съ нимъ…
— Я возвращу его теб черезъ мсяцъ…
— Вольдемаръ! другъ мой! Я теб отдамъ все, все, что ты хочешь, все, что ты прикажешь ьш, но ты оставишь у меня этотъ крестъ? Не правда ли?
И она посмотрла на него такъ убдительно, съ такою мольбой.
Онъ снова нахмурился.
— Мн нуженъ и этотъ крестъ! Слышишь ли ты? и этотъ крестъ! Чего мн боле отъ тебя требовать? Здсь все мое, все… Разв ты забыла, что я взялъ тебя только съ однми этими тряпками, которыя навшиваютъ на себя женщины?
Она схватилась за ручку табуретки.
— Что жъ — вамъ не угодно исполнить мою просьбу? Вы хотите, чтобы я васъ еще упрашивалъ?
— Сейчасъ, сейчасъ… — произнесла она слабымъ голосомъ и едва могла дойти до комода.
Ноги ей измняли.
— Вотъ крестъ.
Она протянула руку съ коробкой, и рука ея дрожала. Онъ взялъ вс эти коробки и положилъ въ боковой карманъ мундира…
Часы пробили половину второго.
— Теб, я думаю, пора спать, уже такъ поздно…
Онъ вышелъ изъ комнаты, дверь захлопнулась.
Она упала безъ чувствъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это была тайная сцена изъ домашней жизни Зинаиды: одна только сцена, выхваченная наудачу изъ тысячи сцемъ, отъ которыхъ бы вы отвернулись съ негодованіемъ, а изъ этихъ сценъ сцплена была жизнь ея. Это темная сторона брака, это только одинъ примръ брака изъ выгодъ, изъ расчетовъ, гд нтъ другой идеи, кром звздъ, или имени, или золота, или надеждъ и на то, и на другое, и на третье, одинъ только изъ тысячи подобныхъ браковъ!..
Какъ разсказать, какъ передать все, что терпла бдная Зинаида? Въ продолженіе двухъ лтъ ни одного взора участія, ни одного сердечнаго слова, ни одного отвта на мысль души. И ко всему этому преступное чуветво любви къ другому, странная борьба любви съ святынею долга, и желаніе затаить и затушить въ себ эту любовь… Вотъ исторія этой женщины, вотъ драма, которую бы можно было развернуть съ ужасающею послдовательностью, драма, которая, врно, не требовала бы притянутыхъ эффектовъ, драма поразительной истины, передъ которую должно бы привести отцовъ и матерей, заставить ихъ содрогнуться и потомъ указать имъ на громовый судъ Бога!
И что, если бы въ этомъ состояніи, безнадежномъ и мучительномъ, кто-нибудь еще шепнулъ ей на ухо, что ея участью, съ хладнокровнымъ расчетомъ, люди располагали заране, что эти люди равнодушно придумывали средства къ ея паденію, что они, можетъ быть, разсказывали другъ другу за тайну объ ея связи съ другимъ, что эта тайна росла, росла и наконецъ сдлалась общимъ достояніемъ, и пустой разсказъ, ни на чемъ не основанный, сплетенный такъ, по догадкамъ, вылился во вс формы истины.
Что, если бы она узнала объ эгомъ?
Свтлицкій, въ самомъ дл, собирая около себя кружокъ молодежи, съ важностью заложивъ руки въ карманы, говорилъ съ таинственнымъ видомъ:
— Господа, посмотрите-ка на Горина: право, онъ молодецъ! Онъ пользустся жизнью, онъ въ связи съ одною изъ лучшихъ женщинъ Петербурга… Знаете ли, кто эта женщина?
И онъ произносилъ имя Зинаиды, и не хотлъ думать о томъ, что пятнаетъ чистое, святое имя. Что ему было до этого? Онъ сообщалъ новость.
А эту новость разносила повсюду молодежь, выслушивавшая его и врившая ему.
И вотъ однажды въ богатой гостиной княгини С*, освщенной тысячами свчъ, горвшей огнями и золотомъ, у малахитоваго стола, уставленнаго бронзою, отражавшеюся въ огромномъ зеркал, стояли дв женщины въ бальныхъ платьяхъ, каждая съ букетомъ цвтовъ въ рук, раздушенныя и прекрасныя.
— Знаешь ли, Lise, отчего такъ давно нигд не было видно Горина?— говорила одна изъ нихъ съ улыбкой ироніи, которая смшивалась съ какою-то надменностью.— Знаешь ли, отчего? Онъ влюбленъ. И въ кого? Въ эту И* —ты видала ее? Женщина такого страннаго тона! — Она, разумется, бросилась къ нему на шею — и онъ въ восторг! — А несчастный полковникъ, мужъ ея — весь проигрался…
— Браво!— перебила другая:— и эти женщины разыгрываютъ романы la Balzac! только эти романы врно отзываются русской передлкой и пахнуіъ не парижскими духами, а l’eau de Cologne съ гостиннаго двора.
Въ этой же самой гостиной, только въ другомъ конц ея, стояли двое пожилыхъ мужчинъ во фракахъ. Одинъ изъ нихъ былъ Свтлицкій.
Они продолжали вроятно давно начатый разговоръ.
Свтлицкій говорилъ:
— Да, счастье, неимоврное счастье! Почти во всю игру съ нимъ у меня король навскрыш! Я бросилъ карты, я говорилъ ему, что я не хочу пользоваться наврное его деньгами, что при такомъ счастьи… Но вы знаете? Этотъ И* горячъ въ картахъ до безумія. Доходило до ста тысячъ, онъ рвалъ на себ волосы — и я далъ ему огыграться…
— А сколько отыгралъ онъ?
— Тридцать три тысячи.
— Гм!— такъ вы взяли у него шестьдесятъ семь? Это хорошо. Экарте и тинтере — игры чрезвычайно азартныя.
— Нтъ, вообще въ играхъ надо благоразуміе, наполеоновскій расчетъ и ледяное хладнокровіе…— А! Горинъ! j’ai deux mots vous dire!— И Свтлицкій взялъ за руку молодого человка и увлекъ его въ залу.
Когда они проходили но зал, Горинъ замтилъ, что нкоторыя изъ дамъ смотрли на него съ коварной улыбкой, и одна сказала ему мимоходомъ:
— Какъ вы перемнились, monsieur Горинъ! Вы пополнли: видно приморскій воздухъ полезенъ вамъ. Вдь вы, кажется, жили по Петергофской дорог? Я васъ часто встрчала тамъ.
— Вы ошибаетесь,— отвчалъ онъ ей холодно…— Я не жилъ по Петергофской дорог и не имлъ удовольствія встртить васъ тамъ ни разу.
— Чего хотятъ отъ меня эти женщины? — продолжалъ онъ, оборачиваясь къ Свтлицкому.— И что значатъ эти намеки?
Онъ пристально посмотрілъ на него.
— Будто вы не догадываетесь?— возразилъ Свтлицкій.— Он завидуютъ счастью другой женщины, съ которой никогда не могутъ сравниться.
— Завидуютъ счастью другой женщины? Я не понимаю, что вы хотите сказать мн…
— Ну, да: завидуютъ женщин, которую вы любите. Это такъ натурально. Это въ ихъ характер… зависть…
— А какъ знаютъ он, что я люблю кого-нибудь?
И онъ еще разъ посмотрлъ на Свтлицкаго.
— Вы сегодня все такъ горячо принимаете. Что съ вами? Мы живемъ въ Петербург, и вы хотите скрыть вашу любовь отъ общества, къ которому принадлежите? Это ужъ слишкомъ. Здсь все знаютъ, все подмчаютъ, все подозрваютъ, обо всемъ догадываются. Надобно прожить, сколько прожилъ я, чтобы узнать механизмъ, проникнуть въ закулисныя дйствія этихъ обществъ.
— Вы правы, но, если эти люди осмлятся чернить имя той, которая чиста какъ ангелъ, если эти люди, живущіе сплетнями…
— Ради Бога, тише! не забудьте, что мы окружены со всхъ сторонъ взглядами и наблюденіями. Вотъ именно ваша теперешняя горячность можетъ подать поводъ къ пустымъ и непріятнымъ для васъ подозрніямъ. Подозрнія часто имютъ всъ истины въ глазахъ общества. Противъ этого говорить нечего, хоть это очень горько.
— О, это ужасно!
— А сколько разъ вы сами повторяли шутя, такъ, безъ всякой злобы, людской говоръ: этотъ человкъ въ связи съ такою-то женщиною, эта женщина длаетъ то-то… Вы не имли другихъ основаній, какъ слухи? Все это изстари ведется между людьми.
— Теперь, боле чмъ когда-нибудь, я понимаю, что это ужасно! Имя женщныы доллгно быть неприкосновенно и свято. Ничего нтъ трудне, какъ узнать женщину, и вы, Свтлицкій, съ вашимъ опытомъ и знаніемъ людей, и вы можете иногда ошибиться, иногда можете поставить существо чистое и высокое заурядъ съ этими женщинами…
И молодой человкъ указалъ головой на цвтную гирлянду дамъ, собравшихся въ зал.
— И вы ошиблись,— продолжалъ онъ съ значительной улыбкой, увлекая Свтлицкаго въ амбразуру окна,— да, согласитесь сами? Знаете ли, я никогда не прощу себ, никогда, что я прежде осмлился смшивать ее со всми, что я не понималъ, какъ любитъ она, что такое ея любовь, что я оскорблялъ эту женщину моими безумными выходками! Помните ли то утро, когда я прибжалъ къ вамъ, три мсяца назадъ тому: я проклиналъ ее въ то утро, а теперь, теперь…
Свтлицкій грызъ ноготь пальца, губы его хотли искривиться усмшкой…
Горинъ не замчалъ этого, его пылкая душа требовала участія, сочувствія: и онъ забывалъ, кому и для чего говоритъ, и онъ не зналъ, что человкъ, вмсто участія, вмсто сочувствія, обольетъ слова души его ядомъ насмшки и выставитъ ихъ на позоръ первому, кто попадется ему навстрчу.
— Помните, посл этой сцены на дач, я не хотлъ было здить къ И*, ея поступокъ со мной казался мн оскорбительнымъ. Я думалъ никогда боле не видать ее, и увидлъ черезъ дв недли посл того въ церкви.
Горинъ схватилъ за руку Свтлицкаго.
— Она стояла на колняхъ и молилась съ глубокимъ чувствомъ. Крупныя слезы катились по блдному лицу ея. Это была истинная молитва врующей, это были жгучія слезы страданія. О, за каждую слезу ея потребуется тяжкій отчетъ, если естъ правосудіе тамъ!.. Вы удивляетесь словамъ моимъ, не правда ли? Я не похожъ въ эту минуту на прежняго Горина? Да, я перемнился, очень перемнился, рано или поздно мн надобно было сдлаться человкомъ, и она меня призвала къ новой жизни, ей я обязанъ всмъ… Если бы я могъ передать вамъ впечатлніе, которое производитъ на меня теперь эта праздничная зала и эти бездушныя лица… Но послушайте: я смотрлъ на нее долго, долго, она не видала меня… я и прежде часто смотрлъ на нее молящуюся, а никогда не чувствовалъ того, что почувствовалъ въ ту минуту… Надобно было имть каменное сердце или быть вовсе безъ сердца, чтобы въ ту минуту не простить ей всего, всего — даже смертельной обиды, чтобы не тронуться величіемъ этой женщины!.. Посл обдни я долго не ршался подойти къ ней, но когда я уже стоялъ передъ лицомъ ея, она меня встртила своей радушной улыбкой. Это была ея прежняя улыбка… Я ожилъ… Она заговорила со мной тмъ же голосомъ, проникавшимъ до сердца, будто между нами ничего не было… ‘Вы насъ совсмъ забыли. А я и мужъ мой всегда такъ рады васъ видть’… Мужъ мой! Я весь вспыхнулъ. Она, кажется, замтила это и сказала мн: ‘я буду васъ ждать’. И врите ли, Свтлицкій, я всего въ продолженіе трехъ мсяцевъ былъ у нихъ только четыре раза, потому что я не могу видть ее рядомъ съ этимъ полковникомъ. Я не знаю, что будетъ со мной, но если онъ…
— Вы поэтъ, Горинъ! Вы имете чудный даръ живописать! Вы сильно чувствуете! — воскликнулъ Свтлицкій и пожалъ руку молодому человку.
‘Какъ несносны эти влюбленные!— думалъ онъ.— Вотъ человкъ, мучилъ меня цлый часъ, разсказывая всякій вздоръ, какъ будто для меня занимательна его интрига!‘
— Простите, я долженъ оставить васъ. Я далъ слово на вистъ барону М*… Онъ, я думаю, давно ждетъ меня.
Горинъ остался на томъ же мст. Свтлицкій проскользнулъ въ т комнаты, гд были открыты зеленые столы.
Когда онъ садился играть, мимо его проходилъ камеръ-юнкеръ *.
— Ахъ, знаете ли что, графъ? Умора! Вообразите, я едва только вырвался отъ Горина. Злодй, замучилъ меня. Цлый часъ уврялъ, что онъ питаетъ самую идеальную и чистйшую любовь къ И*. Насъ съ вами трудно уврить въ этомъ. Мы, признаться, что-то давно не вримъ въ идеализмъ! А?..
И онъ засмялся.

V.

Savez-vous ce que c’est que d’avoir une mre? en avez-vous eu une, vous? savez-vous ce que c’est que d’tre eu Tant, pauvre enfant, faible …. seul au monde… et de sentir que vous avez auprs de vous, autour de vous, au-dessus de vous, marchant quand vous marchez, s’arrtant quand vous vous arrtez, souriant quand vous pleurez, uue femme…..— non, on ne sait pas encore que c’est une femme—un ange qui est l, qui vous regarde, qui vous apprend parler, qui vous apprend rire, qui vous apprend aimer!

V. Hugo.

Въ горячихъ и тсныхъ объятіяхъ материнской любви лежала почти бездыханная Зинаида. Это было ровно черезъ полтора мсяца посл страшной для нея ночи. Старушка хотла одушевить ее своими поцлуями и вызвать румянецъ жизни на ея мертвыя, блдныя щеки, тотъ румянецъ беззаботности и счастія, который нкогда украшалъ ея двственность. Она съ ужасомъ смотрла на лицо дочери, которое такъ измнилось отъ горя, и жгучія слезы старушки одаа за другой падали на это лицо. Она читала на немъ всю исторію жизни несчастной, съ перваго дня разлуки съ нею, и ничто не ускользало отъ проницательнаго взора матери!
Когда Зинаида открыла глаза, когда чувства постепенно стали возвращаться къ ней, она еще крпче прижимала къ своей груди старушку.
— Это вы, матушка! вы! О, вдь это не сонъ? Не правда ли? Пощупайте, какъ бьется мое сердце… Это вы, вы! опять со мною! Вы ужъ боле не оставите меня, не правда ли?
И она несвязно лепетала ей эти перерывистыя слова, которыя невозможно передать, эти слова, вырывающіяся изъ души и ложащіяся прямо на душу, эти отрывки раздраженныхъ чувствъ, эти звуки, проникающіе весь составъ вашъ, которые нельзя опредлить и которыхъ невозможно не почувствовать, на которые нтъ отвта, но есть поцлуи.
И старушка цловала ее и, разглаживая ея шелковые волосы, смотрла ей прямо въ глаза.
— Мы такъ давно не видались съ тобой, такъ давно! дай мн насмотрться на тебя. Безъ тебя мн было очень грустно.
— И мн также очень грустно, матушка!
Когда эти первыя минуты душевныхъ изліяній прошли, старушка посмотрла кругомъ себя. То былъ будуаръ Зинаиды, только ужъ не въ такомъ вид, какъ прежде. Все измнилось! Комната сохранила только свое названіе, но въ ней не было ни ковра, ни бронзы, ни картинъ, ни мрамора, ни этихъ дорогихъ и прекрасныхъ бездлокъ, которыя обыкновенно разбрасываются съ такою умышленной и привлекательной небрежностью. Лишь остатки дорогой мебели, не гармонировавшіе съ голыми стнами и вообще съ какою-то непріятною пустотою, были тяжелыми свидтелями прежняго великолпія.
Сердце бдной матери при этомъ вид сжалось невыразимою тоскою…
Время шло, и слишкомъ быстро, для обихъ: дочь отдыхала на груди матери, у нея теперь было родное сердце, отвчавшее на біеніе ея сердца, душа, сочувствовавшая ея душ. Мать съ мучительнымъ чувствомъ видла, какъ тайная болзнь, или тайное горе, съ разрушительною постепенностью дйствовали на Зинаиду, какъ потухалъ лучъ за лучомъ ея свтлыхъ очей, какъ исчезала свжесть съ лица ея. Об он дорожили каждой минутой и боялись разставаться другъ съ другомъ, будто имъ дано было свидться на краткій срокъ. Об он были грустны, и одна отъ другой скрывали грусть.
— Ты нездорова, другъ мой?— говорила ей однажды старушка:— не послать ли за докторомъ? Сегодня ты что-то блдне обыкновеннаго, твои глаза какъ-то мутны. Какъ ты себя чувствуешь?
— Ничего, матушка, я здорова. Вамъ это такъ кажется. Ради Бога, успокойтесь… Ничего…
Она скрывала болзнь, которая уже давно таилась въ ней и начинала быстро развиваться.
Посл минуты молчанія она сла на диванъ возл старушки и, придерживая одною рукой свою отяжелвшую голову, пристально посмотрла на нее. Лицо Зинаиды пылало румянцемъ. Она сжала руку матери въ своей рук…
— Матушка!— произнесла она робкимъ, боязливымъ голосомъ.— Матушка! У меня давно лежитъ на душ такая-то тягость. Я до сихъ поръ не открыла вамъ… Выслушайте меня, но безъ гнва, ради Бога, безъ гнва, потому что я не буду въ силахъ перенести его…. О, я чувствую мое преступленіе, но что же мн длать?
И она закрыла руками лицо свое, чтобы удержать потоки слезъ.
— Что съ тобою, дитя мое, другъ мой? Зачмъ ты клеплешь на себя? Ты не можешь быть преступница! Нтъ! посмотри, глаза твои сохранили то же простодушіе, какое они выражали въ твоемъ дтств. Я гляжу на тебя, какъ бывало, когда ты сидла на рукахъ моихъ, я держала твою головку, всю въ кудряхъ, волосы твои тогда были свтле, я любовалась тобой и цловала тебя, и говорила: ‘О, Господь долженъ услышать молитву мою: она будетъ счастлива!’
Послднія слова старушка произнесла едва слышно, потому что горесть задушала ее.
Зинаида положила свою голову на плечо къ ней и цловала ея руки.
— Матушка!— говорила она прерывающимся голосомъ:— я всегда свято сохраняла мою обязанность… Богъ видитъ, я всегда свято сохраняю ее! Но я никогда не могла любить… моего мужа… Матушка! я люблю другого.
Она бросилась къ ногамъ матери, и голова страдалицы упала на колни. Она рыдала.
— Не правда ли, это преступленіе? Но что я могла сдлать? Я сама не знала, какъ это гршное чувство разливалось по мн… я поздно увидла мое бдствіе… можотъ бытъ я какъ-нибудь нечаянно высказала ему то, что должна бы была скрывать какъ ужасную тайну… И онъ любитъ меня — и я допустила его сказать мн это… Слышала, какъ онъ произносилъ слово ‘люблю’… Но я никогда не признавалась ему въ любви моей. Клянусь вамъ, матушка! О, вы сжалитесь надъ вашею бдною дочерью! Вы взглянете на меня ласково. Вамъ первой открыла я мое сердце… и мн теперь легче, гораздо легче…
Матъ и дочь лежали въ объятіяхъ другъ друга, и ихъ слезы смшались…

——

Въ одинъ изъ длинныхъ зимнихъ вечеровъ Горинъ сидлъ у письменнаго стола въ своемъ кабинет. Блдное освщеніе разливалось въ комнат отъ зеленаго стекла лампы, на стол, между грудами книгъ, стояла восковая свча, трескомъ своимъ изрдка прерывавшая тишину. Онъ былъ углубленъ въ чтеніе. Передъ нимъ былъ развернутъ Шекспиръ на половин третьяго дйствія ‘Ромео и Юліи’.
Онъ остановплся на этой любовной, очаровательной картин, когда Ромео въ комнат Юліи съ грустью смотритъ въ окно и прислушивается къ пнію жаворонка, извщающаго разсвтъ, когда она, полная непорочности и нги, съ такимъ простодушіемъ упрашиваетъ его еще не покидать ее и говоритъ ему своимъ сердечнымъ, убдительнымъ голосомъ: ‘До утра еще далеко! Ты ошибся, супругъ мой, теб слышится голосъ соловья. Поврь мн, это соловей…’
Горинъ оставилъ книгу и въ волненіи сталъ прохаживаться по комнат.
Тысячи высокихъ мыслей затснились въ голов его, и сердце загорлось отъ полноты чувствъ…
Въ это самое время дся петербургская молодежь высшаго круга вертлась передъ огромными зеркалами, съ улыбкой самодовольствія и гордости собираясь на огромный балъ ** посланника. На стол Горина лежала пригласительная записка на этогь балъ, о которомъ за три недли до того кричали во всхъ гостиныхъ, котораго съ такимъ нетерпніемъ выжидали вс графини и княгини, для котораго были загружены заказами магазины Ксавье и Сихлеръ, но онъ забылъ объ этомъ бал и объ этой пригласительной записочк…
Если бы балъ посланника былъ годъ назадъ тому, врно онъ сталъ бы разъзжать по всмъ своимъ знакомымъ, для того, чтобы съ недоступнымъ тономъ аристократа проговорить каждому изъ нихъ: завтра балъ у ** посланника, тамъ будетъ весь дворъ, я сегодня получилъ приглашеніе.
Этотъ балъ заставилъ бы его, по крайней мр, цлую недлю ходить по Невскому проспекту съ головою вздернутою вверхъ, съ дерзкимъ и напыщеннымъ видомъ человка, который воображаетъ, что все встрчающееся ему, толпящееся передъ его глазами, все ниже его.
Кто, сколько-нибудь наблюдающій, не встрчалъ такія лица на Невскомъ проспект въ морозные и солнечные дни отъ второго до четвертаго часа?
Невскій проспекгь — широкое поприще наблюденій, средоточіе петербургской жизни! Въ самомъ дл, на пространств отъ Аничкина моста до Адмиралтейства, вы познакомитесь со всмъ Петербургомъ — отъ лачужки бднаго, вросшей въ землю, до громадныхъ палатъ аристократа.
Горинъ очень измнился! Онъ не показывалъ никому своего пригласительнаго билета на балъ, онъ не ходилъ вздернувъ голову по Невскому проспекту, онъ не похалъ на балъ, который горлъ, ослпляя глаза, и щедро раскидывалъ брилліанты лучей своихъ на гордыхъ и ледяныхъ петербургскихъ красавицъ.
Онъ почувствовалъ, что Зинаида открыла передъ нимъ новую жизнь, новыій міръ духа и мысли, который видлся ему нкогда будто сквозь сонъ. Образъ этой женщины, распростертой передъ алтаремъ Бога, дышащій молитвою, поразилъ его. Этотъ образъ началъ слдить его повсюду. Онъ углубился въ самого себя и разогналъ туманъ, застилавшій его зрніе. Съ тхъ поръ онъ ясне понялъ ничтожность общества, окружавшаго его, мелочную, недостойную человка суету своей прежней жизни, безуміе надеждъ своихъ, высокое назначеніе женщины и святость ея имеии!..
Но еще черная сторона общества была закрыта передъ нимъ, онъ еще готовъ былъ довриться Свтлицкому и, порой, гримасу насмшки принять за улыбку радушія.
Дней черезъ десять посл великолпнаго бала посланника, вечеромъ, Горинъ сндлъ у И*. Полковника не было дома. Въ этотъ день собирались вс извстные петербургскіе игроки въ дом *, къ тому же онъ и безъ того рдко бывалъ въ своемъ семейств.
На большомъ стол противъ дивана, въ полукруглой комнат, стояла свча, закрытая съ одной стороны транспарантомъ… На диван сидла больная Зинаида, возл нея старушка ея мать. Зинаида казалась необыкновенно слабою, ея лицо было то поразительно блдно, то вспыхивало яркимъ и страннымъ румянцемъ.
— У меня есть до васъ просьба, Валеріанъ Петровичъ,— сказала Зинаида едва слышно,— если васъ только не обезпокоитъ она. Прочтите намъ что-нибудь: вы такъ хорошо читаете.
Старушка встала съ дивана и подошла къ Горину.
— Ради Бога,— шептала она ому,— ,выберите что-нибудь веселенькое, чтобы былъ хорошій конецъ… У нея здоровье такъ разстроено. Не надобно давать ей повода къ слезамъ. Она у меня такая чувствительная!
Онъ выбралъ что-то изъ огромнаго собранія имировизацій Скриба. Когда онъ кончилъ чтеніе, Зинаида казалась утомленною. Она поддерживала рукой голову, упадавшую на грудь.
Старушка приложила свою ладонь къ голов дочери.
— У тебя что-то очень горячая голова. Не чувствуешь ли ты себя хуже? Не устала ли ты?
— Ничего, мн очень легко, матушка!
И она поцловала старушку.
— Ахъ, я забыла спросить васъ,— продолжала она, обращаясь къ Горину,— о бал ** посланника? Говорятъ, это лучшій изъ баловъ ныншней зимы?
— Право, я ничего не могу сказать вамъ. Я не былъ тамъ.
— Отчего же?..
Этотъ вопросъ потерялся. Отвта не было. Горинъ стоялъ задумчивый со шляпою въ рук. Онъ раскланялся.
— Навщайте насъ почаще, Валеріанъ Петровичъ,— говорила мать Зинаиды, провожая его,— мы такъ рады васъ видть. Если вамъ нечего будетъ длать, зазжайте въ четвергъ вечеромъ. Вы такъ добры. Будемте вмст развлекать больную, она у меня очень грустигъ, бдная… Сегодня понедльникъ… вторникъ… среда…— и она считала по пальцамъ.— Ну да, въ четвергъ. Зазжайте пожалуйста на часокъ или на два. Мы доле не будемъ держать васъ…
Зинаида, опираясь на ручку дивана, слдила за движеніями уходящаго… Дверь затворилась…
Она тяжело вздохнула…
Когда Горинъ воротился домой, не раздваясь онъ упалъ въ кресла и неподвижно просидлъ въ этихъ креслахъ.
Потомъ онъ машинально взялъ со стола какую-то книгу, отвернулъ переплетъ, остановился на заглавномъ лист и наконецъ далеко отбросилъ отъ себя книгу.
— Она страдаетъ,— думалъ онъ:— и этотъ человкъ виною ея страданій! Онъ сталъ между ею и мною, между моимъ и ея счастіемъ… Я долженъ на что-нибудь ршиться, я избавлю ее отъ муки, или…
Мысль, которая недавно затаилась въ немъ, сначала возставала передъ нимъ въ туман и отдаленіи, теперь она стала прибижаться къ нему и принимать очерки безобразные, явственные, осязательные.
Онъ содрогнулся.
Сонъ его въ эту ночь былъ тяжелъ и смущенъ, онъ безпрестанно вздрагивалъ: ему видлась кровь, у ногъ его лежалъ трупъ человка…

——

J’irai, Seigneur, ou tu m’envoies….

Наступилъ вечеръ четверга. Семь часовъ прозвонило на стнныхъ часахъ въ комнат Горина. Онъ вышелъ изъ своой квартиры и, завернувшись въ шубу, тихими шагами шелъ по Литейной. Отъ его квартиры до дома полковника было не боле четверти часа ходьбы…
Полозья саней скрипли по алмазному снгу. Морозъ былъ необыкновенно силенъ. Онъ прибавилъ шагу, скоро остановился у подъзда и дернулъ за ручку колокольчика.
Ключъ повернулся въ замк, дверь отворилась, онъ взбжалъ по лстниц.
— У насъ, сударь…— началъ старый слуга, снимая съ него шинель.
Онъ не усплъ кончить… Горинъ отворилъ и — окаменлый остался въ дверяхъ.
Зала была обита чернымъ сукномъ, посредин возвышался катафалкъ, на катафалк стоялъ небольшой гробъ, обитый малиновымъ бархатомъ, блестящими галунами, увшанный золочеными кистями и покрытый длиннымъ парчевымъ покровомъ, который спускался до пола. Облако ладона вилось надъ гробомъ, въ этомъ облак тускло мерцали три огромныя свчи, и въ тишин раздавался однозвучный, мрныій голосъ читальщика.
Горинъ безотчетно подвинулся впередъ и съ выраженіемъ какого-то страннаго любопытства, безъ мысли и безъ участья, безъ желанія знать, кто лежитъ въ этомъ гроб, взошелъ на ступеньки катафалка.
Тутъ онъ почувствовалъ, что силы оставляютъ его. Онъ схватился одной рукой за край гроба. Онъ узналъ ее! Она нисколько не измнилась. Смерть не обезобразила ее, не коснулась до нея разрушеніемъ, а, казалось, только повяла на нее небеснымъ воздухомъ. Она заснула, утомленная земною тягостью, и на ея ангельскомъ лиц замерла улыбка — предчувствіе будущей жизни. Видно было, что она встртила смерть радостно, какъ давно жданную, милую гостью. За два дня до того онъ видлъ на лиц ея страдальческое выраженіе жизни, теперь на этомъ лиц было величественное, вчное спокойствіе — внецъ благодати Господней! Никогда смерть не являлась въ образ боле привлекательномъ.
— Она счастлива!— произнесъ молодой человкъ невольно вполголоса.— О, она счастлива!— И слезы брызнули изъ глазъ его.
Онъ поцловалъ горячимъ поцлуемъ святой любви холодныя уста умершей.
Онъ первый разъ коснулся устъ ея!
Память возвратилась къ нему. Онъ сошелъ съ возвышенія, быстро отеръ слезы и остановился внизу у изголовья гроба.
Тогда ему представился этотъ безумный пиръ, на которомъ Свтлицкій объявилъ ему впервые о любви къ нему Зинаиды, онъ, казалось, видлъ передъ собою этого человка, коварно улыбающагося и говорящаго: ‘Она будетъ ваша!’ Онъ вспомнилъ свои прежнія надежды, мечты — и холодный потъ выступилъ на его тл.
Жизнь на минуту явилась передъ нимъ въ отвратительномъ вид, и онъ понялъ, что смерть можетъ быть высшею наградою, истиннымъ счастіемъ!
Это былъ великій урокъ, такъ нечаянно почерпнутый изъ дйствительности, изъ общества, урокъ, глубоко нарзавшійся на сердц юноши и имвшій вліяніе на всю остальную жизнь его.
Онъ впервые съ благоговніемъ палъ на колни передъ неисповдимою волею Бога!
Вдругъ, въ эту самую минуту раскаянія и благоговнія, онъ почувствовалъ чью-то руку на плеч своемъ и оборотился.
Передъ иимъ стоялъ полковникъ.
Кровь бросилась въ голову Горина.
— Я зналъ, что ты примешь къ сердцу мое несчастіе,— говорилъ полковникъ,— зналъ, что ты не забудешь обо мн въ такія минуты. Она была несравненная женщина! Моя потеря невыразима! Я употребилъ все, чтобы съ приличною честью и даже съ нкоторымъ великолпіемъ похоронить ея тло. Я былъ обязанъ это сдлать.
Горинъ молчалъ.
Полковникъ отошелъ и сталъ по другую сторону гроба, противъ него.
Негодованіе задушило молодого человка, онъ готовъ былъ растоптать полковника подъ своими ногами, но когда первое волненіе стихло въ немъ, онъ снова задумался.
Составить счастіе женщины, продолжительное, ничмъ ненарушаемое счастіе! Много ли найдется людей, которые въ состояніи этого выполнить?— спросилъ онъ самого себя…
Двери сосдней комнаты отворились.
Горинъ обернулся на скрипъ этихъ дверей.
Дв двушки съ усиліемъ поддерживали старушку, которая едва передвигала ноги. Сдые волосы ея торчали въ безпорядк изъ-подъ дымковаго чепца, ослабвшая голова скатилась къ груди.
Когда она увидла гробъ, послдній остатокъ силъ оставилъ ее. Она застонала страшнымъ, раздирающимъ голосомъ:
— Зинаида! Дочь моя! Дочь моя!
И рухнулась на полъ къ ступеньк катафалка.

——

Черезъ день посл этого Свтлицкій, небрежно вертя въ рукахъ тросточку, говорилъ съ толстымъ княземъ П*, счастливымъ супругомъ очаровательной княгини Алины..
— Я сегодня былъ на похоронахъ у И—ой. Жаль, что она мало вызжала въ свтъ: это была премилая женщина! Знаете ли что, князь? Нашъ полковникъ, кажется, не въ большомъ гор, а есть другой человкъ, который за него въ совершенномъ отчаяніи. Право, жаль мн бднаго Горина: осиротлъ онъ теперь!
И Свтлицкій засмялся.
— Да, да, осиротлъ.
Князь тоже засмялся. Въ его смх была странная смсь аристократической важности съ мщанскимъ простодушіемъ.
Панаев Иван Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Онагр, Панаев Иван Иванович, Год: 1841
  2. Прекрасный человек, Панаев Иван Иванович, Год: 1840
  3. Сегодня и завтра, Панаев Иван Иванович, Год: 1834
  4. Актеон, Панаев Иван Иванович, Год: 1860
  5. Белая горячка, Панаев Иван Иванович, Год: 1844
  6. Родственники, Панаев Иван Иванович, Год: 1847
  7. Барышня, Панаев Иван Иванович, Год: 1844
  8. Дочь чиновного человека, Панаев Иван Иванович, Год: 1839
Электронная библиотека