ОНА.
(Изъ заброшенныхъ тетрадей).
ОНА.
(Изъ заброшенныхъ тетрадей).
Она съ неумолимою жаждою добивалась
того, чтобы на нее указывали пальцами
и говорили: вотъ она!
У. Э. Гладстонъ.
I.
——
II.
Она, Анненкова-Бернар Нина Павловна, Год: 1897
Время на прочтение: 38 минут(ы)
…Мн нездоровится, работа валится изъ рукъ, читать лнь… Погода стоитъ отвратительная: втеръ неистово завываетъ въ трубахъ и осеннее, мрачное, безъ проблеска свта, небо способно хоть кого привести въ уныніе.
Не знаю, почему вдругъ я вспомнилъ о ней и мн непремнно захотлось разсказать объ этой странной женщин,— симпатичной или нтъ, судить не мн, но во всякомъ случа… странной.
Я сталкивался съ нею три раза въ жизни, въ четвертый разъ… Но въ чему забгать впередъ,— начну съ перваго.
Мн было двадцать лтъ. Студентъ второго курса, довольно миловидный юноша, я упорно боролся съ присущими моему возрасту жизнерадостностью и оптимизмомъ, старался быть скептикомъ, зачитывался Дарвиномъ и, желая блеснуть своею начитанностью, кстати и некстати, цитировалъ безъ разбора то Спенсера, то Льюиса, то Дрепера, увлекаясь скоре количествомъ прочитанныхъ серьезныхъ книгъ, чмъ постигая на самомъ дл ихъ сущность. Однако молодость брала свое. Недавнее производство во взрослые давало себя знать. Мн иногда хотлось попросту болтать съ хорошенькими барышнями, хохотать до упаду, дурить безсмысленно и беззаботно. Я забывалъ тогда свою важность студента второго курса, бросалъ въ сторону всякіе анализы и, не мудрствуя лукаво, предавался радостямъ жизни. Въ одну изъ подобныхъ минутъ вспомнился мн домъ нкоего профессора, гд по воскресеньямъ собиралось много нашего брата-молодежи, вечера обыкновенно оканчивались танцами. Я не былъ тамъ уже съ годъ. Дочери хозяина дома — гимназистки, изъ которыхъ одной было шестнадцать, другой всего четырнадцать лтъ, казались мн и слишкомъ юными для моего двадцатилтняго возраста, и недостаточно развитыми. ‘Двчонки’… дразнилъ я обыкновенно своего брата, тоже еще гимназиста 8 класса, сильно увлеченнаго старшей изъ сестеръ. Какъ бы то ни было, но въ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ потянуло меня похать туда къ величайшей радости моего брата.
Когда мы вошли въ задъ, онъ былъ уже полонъ народомъ. Шумли, хохотали. Хозяйка дома привтливо поднялась намъ навстрчу.
— Откуда вы? Вотъ хорошо сдлали, что наконецъ явились!— весело щебетали об ея дочери, увлекая насъ въ уголъ комнаты, гд вокругъ большого круглаго стола засдала молодежь.
— Сейчасъ же примемся за дло: мы играемъ въ petits jeux.
Меня помстили возл худощавой двочки лтъ шестнадцати съ вьющимися рыжыми волосами.
— Вотъ противная-то,— подумалъ я, разсматривая цлый каскадъ кудрей, разсыпавшихся по плечамъ и ореоломъ окружавшихъ маленькое блдное личико. Но вдругъ мое впечатлніе измнилось въ пользу моей сосдки, на меня взглянули ея глаза. Темно-срые, съ острымъ металлическимъ блескомъ, то были удивительные глаза, глаза живого сфинкса, какіе-то проникновенные, и грустные, и насмшливые, и нжные въ одно и то же время.
За столомъ писали билетики, на которыхъ каждый выражалъ свое желаніе. Задача одного изъ играющихъ, ушедшаго въ другую комнату, заключалась въ томъ, чтобъ угадать чье-нибудь желаніе. Очередь пала и на меня. Шагая, по прилегающей въ залу небольшой гостиной, я длалъ тысячу предположеній о томъ, что именно можетъ написать ‘рыжая русалка’, какъ окрестилъ я мысленно свою сосдку.
Меня позвали въ залъ. Одна изъ юныхъ хозяекъ, плутовски улыбаясь, подала мн блюдце со свернутыми въ трубочки билетиками. Я началъ развертывать квадратныя бумажки, исписанныя самыми разнообразными почерками. ‘Быть розой’… читалъ я наивную, чтобы не сказать больше, фразу, а мысль моя подсказывала мн: нтъ, нтъ — это не то!… ‘Богатства’… ‘Жить въ Австраліи’… ‘Попасть на Марсъ’… ‘Найти кладъ’… ‘Быть Геростратомъ’.
Точно что подтолкнуло меня и, весь вспыхнувъ, я протянулъ ей билетикъ. Она вспыхнула тоже.
За этой игрой послдовала другая, за той опять новая, и все завершилось, наконецъ, танцами, въ самый разгаръ которыхъ насъ позвали ужинать.
Во время ужина я постарался занять мсто возл ‘рыжей русалки’ Я ломалъ себ голову, пріискивая тему для разговора, при томъ такую, чтобъ я могъ блеснуть умомъ и солидностью передъ своей дамой.
— Вы въ которомъ класс?— не нашелъ я ничего лучшаго спросить, придавъ, впрочемъ, особую важность своему голосу.
— Въ послднемъ.
— Занимаетесь много?
— Не особенно.
— Ну, а читаете много?… Самостоятельно работаете надъ собственнымъ саморазвитіемъ, надъ выработкой въ себ общественныхъ идеаловъ и характера?
Она окинула меня удивленнымъ взглядомъ, скорчивъ презрительную гримаску..
— Вы, кажется, поучать меня собираетесь? Это напрасно, учителя мн и въ гимназіи надоли!…— она засмялась зло и задорно.
Когда подали мороженое я, язвительно подчеркнувъ, спросилъ:
— Прикажете вамъ положить побольше для охлажденія юношескаго задора?
На это она бойко отвтила:
— А вамъ не совтую: старикамъ мороженое вредно!
Кокетничая, медленно слизывала она мороженое съ ложечки, искоса на меня поглядывала и прищуривала глаза. Я длалъ видъ, будто не замчаю всхъ ея кошачьихъ пріемовъ, которые однако меня чрезвычайно смущали, и конфузясь давился мороженымъ, стараясь какъ можно поскоре отдлаться отъ своей порціи.
— Вотъ вы хотли меня поразить своими фразами, заговорили тономъ ментора,— сказала она иронически.— А это смшно: вдь, я уже взрослая. Вы знаете, кого я читаю теперь? Шопенгауэра!
— И напрасно длаете.
— Думаете не пойму? Все отлично понимаю! Вотъ видите, какъ забочусь о собственномъ саморазвитіи, передразнила она меня. А когда мы стали прощаться, сказала слегка зардвшись:
— Если я завтра получу единицу,— вы будете виноваты, да!
— Вы позволите васъ проводить?— спросилъ я робко.
— Зачмъ? Я съ мамой,— она указала на темноволосую блдную худую даму, съ печальными, точно выцвтшими глазами.
— Все равно, позвольте проводить до извозчика.
Она, весело кивнувъ головой въ знакъ согласія, побжала прощаться съ хозяевами, а въ это время проходившій мимо меня братъ бросилъ мн шепотомъ:
— И охота теб съ этой занозой возиться,— вдь, это заноза извстная!
— Много ты понимаешь, гимназистъ!— огрызнулся я ему вслдъ.
Въ передней, среди переполненныхъ одеждою вшалокъ, я едва могъ разыскать верхнее платье своей дамы. Я старался быть расторопнымъ, бросился надвать ей калоши. Она смялась, болтала ножками, и посл безуспшныхъ усилій я долженъ былъ отказаться отъ роли cavalier servant, а она одлась безъ моей помощи, предоставивъ моимъ заботамъ свою мать.
Была ранняя весна — петербургская, похожая на безвременно увядшую красавицу, унылая и хмурая, а намъ было весело, какъ бываетъ только въ первую пору жизни, когда даже мрачныя впечатлнія, рефлектируясь въ мозгу, получаютъ особый смягчающій ихъ отпечатокъ. Намъ было весело, и милы казались намъ и пронизывающій сырой воздухъ, и блдная ночь, и мокрыя скользкія плиты тротуаровъ, и дремлющіе на своихъ козлахъ извозчики, а главное — мы сами, молодые, бодрые, смло вступающіе въ жизнь, длинной лентой развернувшуюся передъ нами.
Мы все шли и шли не останавливаясь. Насъ отрезвилъ, наконецъ, чей-то громкій голосъ: ея мать, уже сидя въ нанятой пролетк, подъхавъ къ намъ, сердито и отчаянно окликала дочь, а та, слегка сконфузясь и быстро пожавъ мн руку, шепнула:
— Вспоминайте иногда о моемъ Герострат, когда вамъ будетъ скучно,— и со словами:— Сейчасъ мамочка сейчасъ!— вскочила тоже въ пролетку.
Когда тронулся съ мста извозчикъ, она обернулась и ласково кивнула мн еще разъ головой. Я стоялъ какъ очарованный, провожая глазами исчезающую въ туман улицы мою рыжую русалку.
Въ конц улицы меня догналъ братъ.
— А заноза-то тебя кажется не шутя занозила!
— Убирайся ты къ чорту, болванъ!— сорвалъ я на немъ свое нервное состояніе.
…Ея я не видлъ больше. Попавъ въ свою нормальную колею, я подвергъ строжайшему анализу проведенный у профессора вечеръ,— нашелъ свои чувства блажью, а ее двченкой, особенно рьяно сталъ посщать лекціи, зачитываться любимыми авторами и забылъ о мимолетной интересной встрч.
Постивъ нсколько позже профессора, я узналъ, что она окончила гимназію и ухала съ матерью изъ Петербурга.
Прошло двнадцать лтъ. По дламъ службы пришлось мн попасть въ одинъ изъ большихъ южныхъ центровъ Россіи, Я вспомнилъ о своемъ пріятел, занимающемъ въ этомъ город довольно значительный постъ, Иван Сергевич Дядлов, и, приведя себя въ порядокъ посл дороги, немедленно отправился на розыски.
Иванъ Сергевичъ оказывался все еще такимъ же холостякомъ, какъ и я, имлъ великолпную квартиру и жилъ съ большимъ комфортомъ. Попенявъ на меня за то, что я не далъ ему знать о своемъ прізд и не остановился прямо у него, онъ веллъ подать бутылку отличнаго бургонскаго, распивъ которую мы отправились въ театръ.
— Тутъ у насъ, братъ, есть преинтересная особа, артистка,— заявилъ онъ мн дорогою,— весь городъ съ ума свела.
— Красивая?
— Н-н-тъ, пожалуй красивой нельзя назвать, но… оригинальна… въ глазахъ что-то особенное, такъ и тянетъ къ себ… и умна шельма!
Театръ былъ почти полонъ. Намъ едва удалось достать два билета въ первомъ ряду.
Шумная, разношерстная толпа усаживалась по мстамъ. Городъ былъ университетскій, и на верхахъ преобладали студенческіе сюртуки. Стоялъ неясный гулъ въ зал и предчувствовалась духота, хотя театръ, какъ сообщилъ мн Иванъ Сергевичъ, строился соотвтственно всмъ послднимъ требованіямъ архитектуры, однако сквознякъ и плохая вентиляція, очевидно, присутствовали и здсь. Мы услись. Оркестръ сыгралъ увертюру, и занавсъ съ обряженіемъ мраморной лстницы, по ступенькамъ которой спуалась какая-то маркиза въ розовомъ плать, взвился.
Сцена была убрана съ претензіей на роскошь. На картонныхъ дверяхъ красовались пестрыя драпри, въ тни бутафорскихъ пальмъ были разставлены легкіе раззолоченные стулья и на авансцен красная шелковая мебель. Двое актеровъ разговаривали передъ суфлерской будкой.— ‘Кто-то идетъ’,— произнесъ одинъ изъ нихъ, и они оба отошли въ сторону. Въ среднихъ дверяхъ показалась высокая молодая женщина съ вьющимися рыжими волосами, закутанная въ облака благо газа и кружевъ. Въ зал раздались аплодисменты. Она раскланивалась ласково, небрежно, съ видомъ избалованной успхомъ, увренной въ себ актрисы.
— Она!— шепнулъ мн пріятель.
Чмъ-то знакомымъ повяло вдругъ на меня отъ этихъ рыжеватыхъ кудрей, отъ оригинальнаго лица и большихъ загадочныхъ глазъ. Она начала говорить. Я вслушивался въ звуки ея красиваго голоса и все больше и больше утверждался въ своихъ догадкахъ:
Да, это она — мой старый знакомецъ Геростратъ.
— Послушай, вдь, я ее знаю,— сказалъ я пріятелю. Правда, я видлся съ нею всего одинъ разъ и то очень давно.
— Хочешь, пойдемъ за кулисы — возобновишь знакомство?
— Непремнно.
Я едва могъ дождаться антракта,— такъ хотлось мн поближе увидть прежняго худенькаго миніатюрнаго Герострата въ образ пышно расцвтшей женщины.
Занавсъ наконецъ опустился. Опять раздались аплодисменты. Мы стали пробираться къ выходу и посл долгихъ переходовъ попали на сцену. Вызовы еще продолжались. Она выходила на сцену, возвращалась за кулисы, снова выходила. Наконецъ, выбравъ удобную минуту, я подошелъ въ ней.
— Вы меня не узнаете?
Она смотрла на меня съ любопытствомъ, видимо, пытаясь что-то воскресить въ памяти.
— Я пришелъ вамъ напомнить о Герострат.
Она вся точно встрепенулась.
— Ахъ!… Но какъ вы перемнились, никогда бы не узнала! Пойдемте во мн,— я не переодваюсь… Иванъ Сергевичъ, и вы здсь?— протянула она привтливо руку Дядлову,— пойдемте вс вмст.
Она пошла впереди насъ, неся въ рук шлейфъ своего воздушнаго благо платья. Мы вошли въ очень уютную, всю обитую голубымъ кретономъ уборную.
— Ну, вотъ и моя келья, располагайтесь,— указала она намъ на мягкія кресла и сама бросилась на кушетку.— Киска, фруктовъ!
Скромно одтая барышня съ добродушнымъ русскимъ лицомъ и, гладко зачесанными назадъ, пепельными волосами, подала ей небольшую хрустальную вазочку съ фруктами.
Она выбрала самый большой апельсинъ и какъ мячикъ бросила его на колни къ Ивану Сергевичу.
— Очистите… мн лнь!… Киска, вина!
Барышня налила изъ откупоренной бутылки шампанскаго въ граненый цвтной бокалъ.
Она съ жадностью отпила нсколько глотковъ
— Спасибо, Киска! Ну, теперь я отошла,— могу разговаривать. Даша, уйдите вонъ, не торчите у меня передъ глазами,— приказала она находившейся тутъ же пожилой женщин, должно быть, горничной.— Терпть не могу, когда вы стоите разиня ротъ!… Ахъ, какъ я рада васъ видть, вы не можете себ представить,— заговорила она со мною оживленно и весело.— Но я вдь забыла вашу фамилію… Еще бы столько лтъ!
— Позвольте въ такомъ случа вамъ его представить,— вступилъ въ разговоръ Иванъ Сергевичъ и назвалъ мою фамилію.
— А разв вы знакомы?
— Пріятели, еще съ университета.
— Ахъ, вотъ какъ!
Она стала меня забрасывать вопросами, не давая мн возможности отвтить хотя бы на одинъ.
— Вы здсь не живете, конечно, иначе мы встртились бы раньше. Давно вы пріхали? Надолго? Меня, я думаю, трудно узнать,— я измнилась?… Вы очень были удивлены, не правда ли?
— Пожалуйте начинать,— пробасилъ подъ дверями голосъ, должно быть, режиссера.
Она не обратила ни малйшаго вниманія на это приглашеніе и съ наслажденіемъ уничтожала сочный апельсинъ.
— Однако мы задерживать не будемъ,— поднялся съ мста Иванъ Сергевичъ. Я послдовалъ его примру.
— Какой вы несносный! Подождите же, я и двухъ словъ не сказала съ вами,— она протянула мн руку,— ужасно рада васъ видть, такъ и пахнуло прошлымъ, далекимъ и невозвратнымъ…
На ея глазахъ неожиданно для меня заискрились слезы. Она вдругъ порывисто встала и подойдя къ туалетному столу, не стсняясь нашимъ присутствіемъ, распустивъ волосы, стала перечесываться.
— Киска, Дашу! Отчего у васъ не зажжены свчи передъ зеркаломъ?— сердито спросила она вошедшую горничную.
— Вы были на сцен, потомъ меня отослали вонъ, я не успла.
— Идіотка!
— Пожалуйте начинать,— пробасилъ снова все тотъ же голосъ и стукнули три раза въ дверь.
Она крикнула нетерпливо:
— Отстаньте!— Съ нервной торопливостью спшила она докончить свою прическу, отдавая отрывисто приказанія горничной:— Шпильку!… Пушокъ!… Румяна!… Приколите сзади… не тутъ… Ай!— взвизгнула она, уколотая булавкой, и рзко толкнула локтемъ горничную, угодивъ ей прямо въ щеку. Та вспыхнула и, отеревъ навернувшіеся слезы, отошла въ глубь уборной. Киска взглянула на горничную недовольнымъ взглядомъ, точно безмолвно обвиняя ее въ неловкости, бросилась сама прикалывать и расправлять платье.Къ моему удивленію, Иванъ Сергевичъ, стоя около туалетнаго стола, тоже подавалъ какія-то шпильки или булавки.
Чувствуя себя крайне неловко посл происшедшей сцены, и хотлъ исчезнуть какъ-нибудь незамтно. Моя попытка однако не удалась.
— Стойте, стойте, стойте!— остановила она меня.— Такъ нельзя, я васъ арестую посл спектакля. Вы прідете ко мн, слышите? Иванъ Сергевичъ привезетъ васъ.
— Ну, какъ она теб показалась?— спросилъ меня Иванъ Сергевичъ, когда мы снова очутились въ коридор, ведущемъ въ партеръ.
— Да не знаю право… интересно будетъ ее посмотрть au naturel, безъ грима… Но только характерецъ!… Бсноватая какая-то.
— Ну, братецъ, побылъ бы ты на ея мст,— съ нсколько излишней горячностью заступился Иванъ Сергевичъ.— Репетиціи, роли, спектакли, вся эта безтолковая жизнь хоть кого измучаетъ.
— А кто эта симпатичная ‘Киска?’
— Ахъ, это Катюша! Привязана къ ней какъ собака. Двушка съ большими средствами, бросила родителей, ушла изъ дому и вотъ уже третій годъ неразлучна съ нею, молится на нее, не надышится.
— Ну, а какъ, въ случа продолженія нервнаго состоянія, намъ не грозитъ сегодня участь злополучной горничной? Или такія сцены происходятъ только въ стнахъ театра?— спросилъ я шутя Ивана Сергевича.
Онъ разозлился.
— Да ты влюбленъ въ нее, что ли?
Онъ ничего не отвтилъ, только поторопился поскоре войти въ партеръ.
На сцен играли какое-то скучнйшее произведеніе одного изъ современныхъ драматурговъ. Она изображала обольстительную женщину, разрушающую чужое семейное счастье. Играла она съ большимъ апломбомъ, видимо кому-то подражая, граціозно перегибалась, опиралась на столы и стулья, закидывала руки за голову, безъ всякой нужды становилась спиной къ зрителямъ, глядла въ полуоборотъ, продлывала веромъ различныя эквилибристическія штуки… Все это было, пожалуй, красиво, но Божьей искры, того, что называютъ французы ‘feu sacr’, я не нашелъ въ ея исполненіи. Я наполовину не слушалъ того, что говорилось на сцен, я наблюдалъ только за движущейся передъ моими глазами гибкой фигурой эффектной актрисы и старался воскресить въ своей памяти тоненькую стройную двочку съ золотистыми кудрями и глазами сфинкса. Они остались все т же, эти удивительные глаза, но только въ нихъ горлъ теперь какой-то властный сухой огонь и притаилось что-то горькое, даже озлобленное… Мн стало ее, не знаю почему, невыразимо жаль. Подъ этимъ блестящимъ самодовольнымъ обликомъ я почуялъ нчто больное и надорванное.
— Она замужемъ?— спросилъ я Ивана Сергевича.
— Да, не живетъ съ мужемъ.
— Давно?
— Года четыре.
— Романъ какой-нибудь?
— Нтъ, такъ, натура безпокойная…
Подошедшій къ намъ въ антракт капельдинеръ о чемъ-то сообщилъ Ивану Сергевичу, посл чего мой пріятель немедленно исчезъ. Онъ, впрочемъ, вернулся очень скоро, объявивъ мн, что она желаетъ прокатиться посл спектакля, и ему нужно отправиться за лошадьми. Къ послднему акту онъ былъ уже опять въ театр.
На сцен стрляли… кто-то умиралъ… кто-то говорилъ по этому поводу патетическій монологъ и кто-то плакалъ. Ея на сцен не было,— она кончила свою роль въ середин акта. Мы поторопились въ выходу, чтобы захватить заране верхнее платье, и уже одтые отправились за кулисы. Она вышла изъ своей уборной, закутанная въ роскошную бархатную фіолетовую ротонду, съ блымъ пуховымъ платкомъ на голов. Она совсмъ спрятала свое лицо въ пушистомъ воротник чернобурой лисицы, были видны одни утомленные, слегка подрисованные глаза.
— Вы на меня не сердитесь за обманъ?— спросила она меня,— я васъ пригласила, но право я сегодня была бы самая негостепріимная хозяйка и то, что я выбрала — будетъ веселе для всхъ.
Ночь была отличная. Небольшой морозецъ пріятно пощипывалъ кожу, звзды яркими огнями сверкали на темномъ свод неба, великолпныя лошади мчали наши сани быстро, быстро…
Я сидлъ рядомъ съ нею, Иванъ Сергевичъ напротивъ. Мы вс трое молчали. И было что-то пріятно-раздражающее нервы въ этомъ безмолвномъ, безостановочномъ движеніи впередъ, въ холодномъ свт глядящаго съ неба мсяца, въ прозрачномъ морозномъ воздух. Мы выхали за городъ. Кругомъ потянулись поля.
— Назадъ!— крикнула она кучеру,— въ Европейскую!
Когда мы очутились въ отдльномъ кабинет ресторана, она опять спросила: не сержусь ли я, и объявила, что любитъ иногда подышать специфической ‘ресторанной пылью’. Она не перемнила своего ярко-желтаго платья, надтаго на ней въ послднемъ акт. Смлое сочетаніе рыжихъ волосъ съ этимъ цвтомъ, остатокъ грима, не совсмъ стертаго на лиц, производили странное и вмст пикантное впечатлніе. Завязался одинъ изъ тхъ безсодержательныхъ, не особенно скучныхъ разговоровъ, посл которыхъ не можешь даже припомнить, о чемъ собственно была рчь.
— А каково ваше теперешнее отношеніе къ Герострату?— спросилъ я ее, круто перемнивъ разговоръ.
— Ахъ, вы вспомнили!— Она вспыхнула.— А знаете, все то-же! Да, да, да! Вамъ это можетъ быть смшно, но все то-же. Не можешь сдлать хорошаго,— сдлай дурное, но прославься. По-моему такъ! Вдь вотъ вы теперь знаете, что онъ существовалъ этотъ смлый безумецъ и былъ отважный человкъ! Ахъ, какъ ужасно жить, страдать, мыслить, жаждать и… исчезнуть безслдно!… Кусокъ земли — и только. И даже нтъ воспоминанія и имя позабыто… Ай, нтъ… Я не могу!…
Она вздрогнула всмъ тломъ. Возникъ споръ. Я указалъ на лежащій въ основ стремленія къ слав эгоизмъ, на то, что истинный геній и истинно прекрасное находятъ всегда въ самихъ себ награду.
— Нтъ,— отвергла она,— это величайшее лицемріе. Въ мір нтъ безкорыстія и олицетвореніе добродтели солжетъ если скажетъ, что ему не надо платы. А онъ, мой безумный смльчакъ, онъ великъ не совершеннымъ имъ фактомъ, а смлостью поразительной! Найти въ себ силы ‘преступить’ — вотъ въ чемъ подвигъ. Вы помните, какъ преслдовала эта мысль Раскольникова. Только громадная нравственная сила осмлится преступить черезъ порогъ усвоеннаго, внушеннаго съ колыбели! Что такое боязнь общественнаго мннія? Что-нибудь благородное, вы думаете? Отнюдь нтъ. Жалкая трусость. Вы не уважаете это общество, вы сметесь надъ его предразсудками и все же у васъ не хватаетъ храбрости ‘преступить’… А онъ, онъ преступилъ — и этимъ онъ для меня великъ.
Во время нашего спора Иванъ Сергевичъ заказывалъ ужинъ.
— Ахъ, какъ хорошо, что вы пріхали!— вдругъ воскликнула она,— и мн только жаль одного, что мн уже не 16 лтъ, какъ было въ то счастливое время… Впрочемъ…— недоговоривъ, она засмялась.— А знаете, въ той нашей встрч есть что-то необычайно милое, поэтическое и… знаменательное вмст… Вамъ этого не кажется?… Скажите: вы очень любите жизнь?…
Я не нашелся отвтить на эти оба вопроса, такъ странно слдовавшіе одинъ за другимъ. И вдругъ я почувствовалъ, что между мною и этой едва мн знакомой женщиной точно сразу установилась какая-то особая неуловимая близость. Воспоминаніе ли насъ сблизило о чемъ-то далекомъ и миломъ въ связи съ представленіемъ о юности, или просто такъ вліяла ресторанная атмосфера, въ которой человкъ чувствуетъ себя какъ бы нсколько распоясаннымъ — не знаю. Но было что-то такое, что насъ невидимо связывало и обоюдно влекло другъ въ другу. Я это читалъ въ ея глазахъ, подолгу на мн останавливающихся, я слышалъ это въ звукахъ ея мягкаго, ласкающаго голоса. Какъ будто насъ не раздляли ни годы, ни событія. Я былъ, казалось, все тотъ же 20-тилтній студентъ, якобы скептикъ, она — полувзрослый ребенокъ, вызывающій жизнь на бой. Мы продолжали болтать непринужденно и весело, все ощущая эту пріятную, захватывающую насъ близость.
Ужинъ былъ поданъ. Она, окинувъ быстрымъ взглядомъ принесенное, отказалась и сть и пить, къ великому огорченію Ивана Сергевича.
— Но почему же? Вдь все самое любимое,— жалобно упрашивалъ онъ.
Она пожала плечами.
— Не хочу.
— Ну, а вина?— чуть не съ отчаніемъ приставалъ Иванъ Сергевичъ.
— Не хочу.
— Но вдь и мы тогда не будемъ.
Она засмялась.
— Тмъ лучше для хозяина: онъ подастъ кому-нибудь другому и получитъ двойную плату… Нтъ, это вздоръ! Садитесь и кушайте и не обращайте на меня вниманія,— я вдь пріхала только дышать пылью. Ну, и оставьте меня на свобод.
Разрзавъ на куски поданное, она стала по очереди кормитъ то меня, то Ивана Сергевича. Пріятель мой развеселился и всякій разъ, когда къ его рту приближался кусокъ, громко чмокалъ ея блую надушенную руку.
— Мы должны видться съ вами каждый день, до вашего отъзда, слышите?— сказала она мн на обратномъ пути, когда мы подъхали къ ея дому.— Вы сколько времени пробудете здсь?
— Недли дв.
— Ну и отлично! Я арестую васъ на эти дв недли. Завтра вечеромъ мы соберемся у меня.
Вернувшись къ себ, я долго не могъ сомкнуть глазъ. Мысли о ней дразнили мое воображеніе. Сердито ворочаясь на постели, я, наконецъ, кое-какъ уснулъ, но и во сн преслдовалъ меня неотступно все тотъ же странный, заманчивый образъ.
Уже поздно, часу въ двнадцатомъ ночи, позвонили мы, на другой день, съ Иваномъ Сергевичемъ у каменнаго особняка, который она занимала. Намъ отворила знакомая намъ Даша, съ угрюмымъ лицомъ и опять-таки заплаканными глазами.
— Дома?
— Ожидаютъ.
Мы вошли въ квадратную переднюю, оклеенную тмными обоями.
— Ну, наконецъ-то!— раздался откуда-то сбоку ея мелодическій голосъ и сама она показалась въ дверяхъ. На ней былъ черный атласный капотъ, съ разрзными рукавами, искусно и странно задрапированный и вышитый весь пестрыми драконами. Немного открытая шея и обнаженныя руки сверкали своей близной, по плечамъ разсыпались пышнымъ каскадомъ распущенные волосы.
Мы перешли въ странную, полуфантастическую комнату, всю убранную шалями и похожую на шатеръ. Съ потолка вислъ огромный блдно-зеленый фонарь, посреди комнаты стояла подъ пестрымъ балдахиномъ кушетка, покрытая темнымъ мхомъ, а около нея были небрежно разбросаны низенькіе мягкіе табуреты и помщался турецкій столъ съ кофейнымъ приборомъ.
— Иванъ Сергевичъ — обратилась она къ Дядлову — позжайте привезите устрицъ, шампанское у меня есть дома.
Мы остались съ нею вдвоемъ. Она сла на кушетку и, усадивъ меня на одинъ изъ табуретовъ, стала съ видимымъ наслажденіемъ пить изъ маленькой чашки дымящійся черный кофе. Я не зналъ, о чемъ заговорить, и чувствовалъ себя немного тревожно и жутко въ ея присутствіи. Она первая нарушила молчаніе.
— Съ тхъ поръ, какъ мы съ вами видлись, сколько лтъ прошло?
— Двнадцать.
— Двнадцать. Это ужасно!— задумчиво проговорила она,— ужасно много. И сколько событій съ тхъ поръ: я вышла замужъ, собиралась сдлаться художницей, изучала скульптуру, мечтала быть пвицей, разошлась съ мужемъ и вотъ я на сцен. Вы помните мою мать?
— Какъ же.
— Ея мечта была видть меня ученою. Не вышло. Я поступила на курсы, влюбилась въ свтило профессора, или врне свтило обратило на меня свое благосклонное вниманіе, у меня закружилась отъ тщеславія голова, и я вышла за него замужъ.
Она говорила небрежно, съ оттнкомъ легкой ироніи.
— И бракъ васъ, конечно, не удовлетворилъ?— спросилъ я ее въ томъ же тон.
Она точно испугалась моего вопроса.
— О, нтъ! Не думайте, что я не уважаю его или виню… Нтъ, нтъ! Я и теперь минутами съ ума о немъ схожу, хочу его видть, излить свою душу… Это моя святыня, мой лучшій другъ. Вы видите: вотъ его бюстъ. Мой богъ въ восточной пагод!— нсколько театрально произнесла она, указывая на блый гипсовый, довольно грубо сдланный бюстъ, передъ которымъ теплилась маленькая курительница, распространяя вокругъ себя ароматичный, слегка одуряющій запахъ.
— Вотъ иногда иміамъ ему курю, какъ сегодня… Видите? А временами просто ненавижу!… Тогда для него у меня особый нарядъ.
Она встала и принесла изъ другой комнаты свертокъ, оказавшійся чернымъ коленкоровымъ чехломъ, съ нашитыми на немъ блыми крестами.
— Вотъ такъ!— надла она чехолъ на бюстъ.— Крестъ — значитъ конецъ, ненавижу!
Мн стало за нее стыдно. Я нашелъ эту выходку даже комичной.
— Пожалуйста снимите,— попросилъ я,— ради Бога снимите!
Она засмялась, сдернула чехолъ, поправила курительницу, опять улеглась на кушетку и принялась за новую чашку кофе.
— Однако вы злоупотребляете,— попробовалъ я ее остановить.
— Почему? Одинъ разъ только жить, а наркозъ — наслажденіе жизни: сердце бьется такъ сильно и кажется, что разорветъ грудь. Я люблю это!… Дайте мн вашу руку,— она взяла мою руку и крпко пожала ее: вотъ, вдь, какъ странно все въ жизни: я васъ едва знаю, а эта встрча задваетъ во мн такія струны, переноситъ такъ далеко, что вы являетесь для меня., ну, какъ бы роднымъ и… близкимъ. Мн хочется говорить съ вами, обмниваться мыслями, пить вино…
— Зачмъ же непремнно пить?
— Наркозъ услаждаетъ сердце и окрыляетъ мозгъ… А вы можетъ быть не пьющій, членъ общества трезвости и моралистъ по прописямъ?
Меня задла ея насмшка.
— Нтъ, я пью, но только просто, безъ театральной обстановки, и нахожу, что вино скоре притупляетъ, чмъ окрыляетъ мозгъ!— отвтилъ я ей рзко.
— Нтъ, нтъ, постойте! Не сердитесь…за что же сердиться?— сказала она совсмъ по-дтски, кротко и безпомощно.
Сконфуженный за свою рзвость, я прошепталъ: ‘простите’,
— Ну, помиримтесь,— протянула она мн ласково руку,— и вернемтесь къ старому разговору. Меня тревожитъ, что вы меня не такъ поняли. Но слушайте: разв вамъ не случалось наблюдать, вдь это такъ часто бываетъ — никто не виноватъ, а вмст жить нельзя. Такъ было и со мной. Сначала даже очень хорошо и что-то похожее на счастье, а потомъ день за днемъ одно и то же… надоло. Но я себя не оправдываю,— у меня скверный характеръ: все хочется куда-то дальше… дальше… отсюда — разладъ: ему обида, мн — скука и неудовлетвореніе… А вы думаете, я себя не упрекаю, не упрекаю?— истерически воскликнула она.— За дочь, напримръ?… Вотъ и теперь стоитъ точно живая и глядитъ на меня съ укоромъ — вотъ посмотрите!— кивнула она по направленію къ портрету масляными красками, изображающему двочку-ребенка съ такими же рыжими кудрями, какъ у матери.— Но что же мн длать, если мы идемъ разнымъ темпомъ въ жизни: я искала въ немъ генія, а онъ, онъ — просто кабинетный ученый, у него на все норма, везд логика, даже въ любви, а я не могу! Ну, поймите же вы меня!…— голосъ ея оборвался, и она точно умоляя протянула руки впередъ.
Мн стало опять ее невыразимо жаль, какъ вчера въ театр. Но при этомъ еще другое, новое, точно злобное чувство примшивалось въ этой жалости. Приторный запахъ отъ курильницы дурманилъ мн голову. Видъ этой женщины, внушающей мн жалость, раздражалъ мои нервы. Я почувствовалъ головокруженіе, мн захотлось бжать отъ этихъ блыхъ протянутыхъ рукъ, отъ рыжихъ кудрей, отъ загадочныхъ, влекущихъ къ себ глазъ, Я всталъ съ мста и прошелся по комнат. Она лежала на кушетк, точно обезсилвъ, съ закрытыми глазами.
— Портретъ вашей работы?— спросилъ и только для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
Она съ живостью вскочила.
— Да, да, да!… И это… и это… и это!…— породила она меня въ небольшимъ картинкамъ, пріютившимся среди мягкихъ складокъ восточныхъ шалей. Картинки отличались разнообразіемъ,— чего тутъ не было: и пейзажи русской деревни, и улицы Каира, и рисунки nature morte, и этюды восточныхъ дтскихъ головокъ. Все это дышало смлостью кисти, хотя была замтна неопытная рука.
— Это копіи?
— Нтъ, съ какой стати — натура!— воскликнула она почти обидясь.— Я обожаю востокъ. Мы здили туда каждое лто. Мужъ цнилъ мой талантъ, я брала уроки у лучшихъ художниковъ, мн сулили большую будущность.
— Зачмъ же вы это бросили?— не могъ удержаться я отъ досадливаго возгласа.
— Скучно!… Похвальное трудолюбіе… черная кропотливая работа, упорная… многіе годы… Нтъ! Я хочу вдругъ, какъ метеоръ, промчаться, прогремть, все поглотить, пока жива и… въ Лету!… Я выбрала сцену, тутъ все непосредственно: я бросаю мой крикъ въ толпу и мн отвчаютъ сейчасъ же или восторгомъ, или неудовольствіемъ! А тамъ, день за день, добивайся, терпи, жди… нтъ, это скучно!
— И вы теперь довольны? Вы счастливы, по крайней мр?
Вдругъ ея лицо омрачилось:
— Ахъ, еслибъ вы знали, въ какую минуту мы съ вами встртились и что вы во мн задли вашимъ вопросомъ!
Закинувъ за голову свои блыя руки, она стала быстро ходить по комнат.
— Не то!… опять не то!… Угаръ новизны прошелъ, нервы больше не слушаются,— я представляю, а не живу. Понимаете вы то мученіе, понимаете?…
Она подошла ко мн совсмъ близко, прекрасная, негодующая, съ ярко-пылающими щеками и мрачнымъ огнемъ въ глазахъ.
— Эта бутафорская слава въ коленкоровой мантіи и съ лавки изъ бумаги мн смшна! Мн жалко тратить на нее жизнь.
— Чего же вы хотите?— воскликнулъ я невольно, увлекаемый потокомъ ея нервной силы, изнывающей и больной.
Усмхнувшись злобной усмшкой, она точно проронила:
— Нирваны!… Ой, нтъ!
И ставъ посреди комнаты, она продекламировала страстно, но нсколько приподнято:
‘Чего хочу?… Чего?… О, такъ желаній много,
Такъ въ выходу ихъ сил нуженъ путь,
Что кажется порой ихъ внутренней тревогой
Сожжется мозгъ и… разорвется грудь!…
— Вы помните Огаревскіе Монологи,— помните?..’
А дальше:
‘Всего, со всею полнотою
Я жажду знать, я подвиговъ хочу,
Еще хочу любить безумною тоскою,
Весь трепетъ жизни чувствовать хочу!…’
— Вы только вслушайтесь: ‘трепетъ жизни’, какая мощь!… Трепетъ!… Трепетъ!… Это что-то вчно жаждущее, тревожное… Въ немъ и счастье, и неудовлетвореніе… Онъ не даетъ заснуть душ, онъ двигаетъ все впередъ и впередъ!… Но главное могущество жизни — мысль. Это давно уже смутно живетъ въ моей душ и теперь длается для меня все ясне и ясне… Быть родоначальницей нравственнаго ученія… сказать новое слово… женщина-философъ, вожакъ, дйствующая не минутнымъ возбужденіемъ, не на одни только нервы, а владющая сознательной умственной жизнью толпы…— вотъ гд счастье! Вотъ гд памятникъ нерукотворный!… О, еслибъ я была моложе! Я похала бы за границу, я стала бы слушать лучшихъ профессоровъ, я изучила бы исторію философіи, я… я не могу теперь ясно выразить, но я чувствую — во мн живетъ какое-то откровеніе и рано или поздно оно должно воплотиться въ мысль!…
Она говорила съ нервной торопливостью, какъ бы искусственно себя разжигая, но лицо ея странно, осунулось, въ глазахъ свтилась такая безысходная тоска, что, несмотря на роскошь туалета и весь свой блестящій вншній обликъ, она показалась мн, въ эту минуту, совсмъ-совсмъ маленькой, жалкой, бьющейся въ силкахъ и обречонной къ гибели.
Въ передней позвонили, и черезъ минуту, къ моей величайшей досад, появился Иванъ Сергевичъ.
— Ну, наконецъ-то!…— весело крикнула она, вдругъ вся преобразившись.— Привезли? Вотъ молодецъ! Даша, скорй шампанскаго похолодне! Вино, какое есть, закуски — все поставьте!
— Ужъ все поставлено,— отозвалась полусонная Даша.
Обстановка столовой оказалась, въ противоположность гостиной, простой, даже убогой по сравненію. Обыкновенные буковые стулья, сренькая пеньковая оттоманка и раздвижной столъ по средин, обильно уставленный бутылками и закусками.
— Не красна изба углами,— сказала она, какъ бы извиняясь.— У меня мебель, вдь, не своя, а на прокатъ ничего нельзя было найти лучше для столовой… Позвольте васъ познакомить съ моимъ другомъ Катюшей,— подвела она меня въ сидящей за столомъ и о чемъ-то уже весело разговаривающей съ Иваномъ Сергевичемъ, симпатичной Киск.
— Разочаруйте ее во мн — слишкомъ много любви и самоотверженія. Я говорю ей: брось меня, Катюша, я — исчадіе ада… а она упорствуетъ: нтъ — святая и богиня.
Катюша вся зардлась и съ нмымъ упрекомъ посмотрла на нее своими большими, дтски-откровенныии глазами. Привезенныя устрицы были великолпны. Иванъ Сергевичъ приступилъ къ иммъ съ видомъ истаго знатока. Она тоже набросилась на нихъ, глотая не разжевывая и запивая шампанскимъ. Но, проглотивъ всего нсколько штукъ, она оттолкнула тарелку.
— Довольно, кушайте одни,— и пересла на оттоманку.— Иванъ Сергевичъ, очистите мн грушу и дайте сюда шампанскаго.
Когда требуемое было подано, она, поднеся къ губамъ Дядлова свою руку, посмотрла на него особенно ласково и плутовато.
— шьте ваши устрицы и присаживайтесь сюда.
Но едва успвалъ бдняга Иванъ Сергевичъ, большой любитель покушать, приступить къ излюбленному блюду, какъ его отрывали снова: то нужно было отрзать рокфору, не очень толсто и не очень тонко, то налить вина, то выбрать изъ любимыхъ конфетъ самую наилюбимйшую. Онъ съ видимымъ удовольствіемъ исполнялъ вс эти маленькія порученія. Она точно не замчала меня, разговаривая только съ Дядловымъ на своемъ, имъ однимъ понятномъ, язык — полунамеками, полузагадками, не договаривая фразъ. Меня все это начинало ужасно злить. Завистливое чувство, что-то похожее на ревность, глухо зашевелилось въ груди.
— Однако, вы мучаете моего бднаго друга, дайте же ему пость, наконецъ,— замтилъ я не безъ злобы.
Она засмялась.
— Да разв это мученье?… Впрочемъ, онъ самъ меня такъ пріучилъ, самъ и виноватъ, никто другой!
— Конечно, конечно,— смущенно пробормоталъ Иванъ Сергевичъ.— Не суйся ты, братъ, въ чужой монастырь со своимъ уставомъ.
Его отвтъ разозлилъ меня еще больше. И захотлось мн вдругъ отстоять какое-то будто бы мое неотъемлемое право. Съ задоромъ глупаго мальчишки бросился я къ ней, выхватилъ изъ рукъ недоумвающаго Ивана Сергевича вазу съ конфетами, запнулся за стулъ, ваза грохнулась объ полъ и разбилась.
Она громко хохотала. Я былъ уничтоженъ совсмъ. Иванъ Сергевичъ явился на выручку.
— Ничего, не смущайся, это, говорятъ, добрый знакъ.
— Къ счастью!— откликнулась она.— Во всякомъ случа это знакъ, чтобы мы ушли отсюда,— надо убрать. Пойдемте опять на старое пепелище.
Гостиная со своимъ зеленоватымъ свтомъ отъ фонаря и блымъ бюстомъ профессора на общемъ темномъ фон показалась мн на этотъ разъ необыкновенно уютной и располагающей къ нг, а чувство, похожее на ревность, не переставало точить сердце.
Я подошелъ къ круглому столу, на которомъ лежали альбомы, тутъ же было брошено нсколько книгъ, и среди нихъ, въ великолпномъ переплет съ вытсненнымъ золотыми буквами заглавіемъ ‘Дневникъ Башкирцевой’ на французскомъ язык.
— А вы эту барыню въ почет держите?— замтилъ я, разсматривая приложенный къ изданію портретъ.
— Это мое евангеліе,— строго проговорила она.
— Вотъ какъ!… Впрочемъ, кто-то въ свое время посовтовалъ даже всмъ женщинамъ запастись этимъ евангеліемъ.
— Это вовсе не потому,— возразила она съ запальчивостью.— Мн никто не указъ… Я нахожу въ этой книг отголосокъ моей собственной души, протестующей противъ всего будничнаго. Въ этой книг женщина съ поражающей смлостью раскрываетъ передъ цлымъ міромъ язвы своего больного, измученнаго ума и сердца, даетъ такую психологію, какую не могутъ дать легіоны авторовъ романистовъ.
Она говорила такъ, какъ актрисы произносятъ на сцен обличительные монологи, наблюдая за собой и сама себя заслушиваясь. Духъ противорчія упрямо заработалъ въ моемъ мозгу. Мн захотлось подразнить ее.
— Все это прекрасно, я съ вами, пожалуй, согласенъ: ‘язвы больного ума и сердца’… Но, какъ мн кажется, задача всякой настольной книги должна быть нсколько иная. Подобная книга должна успокоивать, а не раздражать нервы, трезво направлять умъ и поучать.
— А разв эта васъ не учитъ?
— Чему?
— Какъ чему? Открываетъ самые завтные тайники женской души, даетъ вру въ женскій умъ, въ силу подняться высоко надъ зауряднымъ общимъ уровнемъ… Она, эта измученная, неудовлетворенная жизнью жертва, заставила содрогнуться міръ, повдавъ ему о своей внутренней жизни!… Лучшіе умы задумались надъ психологіей этой души и имя автора прогремло изъ края въ край. Это почему же, почему?
Иванъ Сергевичъ глядлъ на нее съ нескрываемымъ восторгомъ, всмъ своимъ видомъ какъ бы безмолвно соглашаясь съ нею.
— Почему?— Знаменіе времени, увлеченіе аномаліями, разнузданность и повсемстный наркозъ,— не поскупился я на краски для опредленія своей мысли.
— А если знаменіе времени, такъ о чемъ же и говорить,— вмшался въ разговоръ Иванъ Сергевичъ.— Вдь отрицать то, что создало время, нельзя.
— Я вовсе и не отрицаю, а только не сочувствую. Я нахожу это явленіе уродливымъ и предпочитаю видть женщину совсмъ иною.
— Вы не сочувствуете Башкирцевой,— ну, хорошо!— обратилась она во мн съ вызывающимъ видомъ,— хорошо.— Я вамъ назову другую женщину того же типа, но уже съ положительнымъ результатомъ своихъ заслугъ,— Ковалевская!
— Я нахожу подобное сопоставленіе невозможнымъ.
— Почему?
— Да ничего похожаго. Во-первыхъ, Ковалевская родилась нсколько раньше, ее коснулось еще вяніе нашихъ лучшихъ дней — эпохи шестидесятыхъ годовъ, а это очень важно… Ну-съ, это — одно, затмъ другое: здсь передъ нами женщина дйствительно неудовлетворенная въ своей личной жизни, женщина безуспшно жаждавшая всю жизнь личнаго счастья, что не мшало ей, однако, всецло посвятить себя иде серьезно и самоотверженно. А тамъ — влюбленная въ себя эгоистка съ развинченными нервами, страдающая маніей величія… Какое же тутъ сходство?
Она смотрла на меня, широко раскрывъ глаза, взглядомъ противника, вызывающаго на бой. Ноздри ея раздувались, щеки то вспыхивали, то блднли.