ОНЪ И МЫ.
ОНЪ И МЫ.
(Силуэты изъ міра современныхъ типовъ).
——
——
——
——
Г. (Г. Мачтетъ).
‘Русская Мысль’, кн. XII, 1885
Он и мы, Мачтет Григорий Александрович, Год: 1885
Время на прочтение: 24 минут(ы)
— Баба!
Иначе мы его никогда и не звали. Справляться объ его имени, отчеств и фамиліи никому, я думаю, ни разу не приходило въ голову. Можно было думать, что ихъ у него совсмъ и не было.
— Баба!— такъ окрестила его школа.
Трудно, право, ршить, въ чемъ собственно коренилась причина этого, правду сказать, не совсмъ лестнаго эпитета, котораго обладатель его, можетъ быть, и не заслуживалъ вовсе, гд былъ его корень? Онъ не былъ плаксой, не былъ и трусомъ. Онъ великолпно парировалъ удары и квасилъ носы не хуже любаго изъ насъ въ часы рекреаціонныхъ досуговъ. Онъ умлъ отлично метать мячикомъ, а блеялъ козломъ такъ великолпно, что какъ только его голосъ сливался съ общимъ хоромъ всего класса, учитель чистописанія затыкалъ уши и бжалъ за инспекторомъ. Вообще онъ былъ отличный товарищъ.
И тмъ не мене, онъ остался ‘бабой’. Его срые глаза, срое, длинное лицо, срые волосы, длинная срая фигурка, все длинное и срое, съ виду апатичное и вялое, безохотное, индифферентное,— все это вмст точно намекало на бабу. Къ тому же, онъ никогда не протестовалъ, какъ и не высовывался съ своимъ мнніемъ въ случаяхъ товарищескихъ ршеній, а шелъ за классомъ до того, что имъ помыкали. Когда нужны были руки, чтобы безропотно выполнить придуманную сообща шалость, на которую не многіе бы ршились, всегда какъ-то случалось такъ, что идти на нее приходилось баб. И баба шелъ и длалъ, не протестуя, не колеблясь, не труся и даже не плача, когда ‘подвигъ’ натыкался на ‘возмездіе’.
У насъ уже былъ ‘затычка’, мы сдлали его ‘бабой’.
Впрочемъ, была и еще причина, о которой умолчать нельзя, такъ какъ она-то и служила основаніемъ того отношенія, не то снисходительнаго, не то свысока, которое сложилось къ нему у всхъ и такъ рельефно вылилось въ эпитет ‘баба’. Онъ былъ какъ-то бабьи привязчивъ и отзывчивъ, бабьи жалостливъ и наивенъ. Его можно было надуть всегда и самымъ безцеремоннымъ образомъ, къ тому же, онъ совсмъ не умлъ мстить и таить злобу, такъ что злйшій врагъ могъ всегда разсчитывать у него на полное прощеніе. Вынимая въ рекреаціонныя минуты изъ кармана сочную, длинную колбасу, онъ всегда только лъ крохи ея, такъ какъ никогда не умлъ отстоять ее отъ просившихъ ‘кусочка’.
Любили ли его? Да, если хотите, но я не хотлъ бы такой любви. Это была, въ сущности, не любовь, а какая-то жалость, смшанная съ ироніей. Его жалли, насмхаясь, и, жаля, конечно, обижали. Вдь, онъ все могъ простить. Онъ совсмъ не отстаивалъ своего ‘я’, своего добра, своихъ правъ и всмъ могъ поступиться. Однимъ словомъ, онъ былъ ‘баба’.
И его обижали.
А онъ все прощалъ и прощалъ и, поднадутый кмъ-нибудь до смшнаго, вновь глупо врилъ надувателю. Такихъ типовъ не любитъ школа, смлый, задорный, дтскій или, врне, школьный эгоизмъ, способный увлекаться только силой, смлостью и иниціативой. Прощать, не давать сдачи казалось несомнннымъ бабствомъ, а бабства школа совсмъ не терпитъ.
Не будь ‘баба’ хорошій товарищъ, его сжили бы со свта. Но и такъ онъ постоянно платился за свою наивность, доврчивость и положительное неумнье отстаивать собственнымъ кулакомъ свое право на признаніе за нимъ его ‘я’.
Разъ, когда у него еще не было имени, кучка сорванцевъ-товарищей, наскучивъ болтать ногами и всовывать бумажные хвосты мухамъ въ часы досуга, вздумала учить его ‘счету’. Ему влпили двадцать горячихъ ‘задачъ’, но онъ, блдный, съ искрящимися глазами, съ сжатыми кулаками, простилъ все, когда сорванцы, убгая отъ его здороваго кулака, закричали ему:
— Прости, ну, прости!
Руки его безсильно повисли, поблднвшія губы задрожали, изъ глазъ показались слезы и онъ услся плача на парту.
— Голубчикъ! Ну, да укажи же, кто?— любовно допрашивалъ его ‘ехида’, нашъ инспекторъ, предвкушая, конечно, массу сладостныхъ возмездій, какъ только ‘вышпіонилъ’ происшествіе,— ну же!
Но тотъ только хныкалъ и хныкалъ.
— Ну же?!..
Тотъ мычалъ.
— У-у-у, баба!
Классъ разразился хохотомъ, настоящее слово было найдено! De jure онъ остался равенъ всмъ, de facto онъ сталъ бабой.
Его губы, казалось, всегда свтились доброю, ласковою улыбкой, подслповатые срые глаза мигали, только мигали. О, эти глаза! Они смшили насъ, точно надляли насъ смлостью творить ему всякія пакости въ полной увренности на безнаказанность. Узкіе, съ красными голыми вками, какъ у кролика, безбровные, вчно мигавшіе, они свтились такимъ добродушіемъ, такою безграничною наивностью, что невольно какъ-то ‘подмывали’, подзадоривали. Глумленіе казалось дломъ настолько естественнымъ, что мы прощали его даже злйшему врагу ‘ехид’, разражаясь всегда громкимъ хохотомъ на его совты ‘баб’ ‘пришпилить свои вки’. Даже учитель нмецкаго языка, которому мы каждый классъ втыкали въ стулъ булавку, рисовали на доск мломъ свинью и подписывали: Францъ Антоновичъ, котораго мы не ставили и въ грошъ, не слушали, не боялись, презирали,— даже онъ, трепетавшій насъ, курносыхъ сорванцовъ, какъ огня, безнаказанно, при общемъ хохот глумился надъ ‘бабой’.
— Каспадинъ ‘папа’, — говорилъ онъ, какъ-то тупо улыбаясь и поворачивая къ классу съ подмигиваньемъ, разсчитаннымъ на поддержку, свои ‘нмецкія бльмы’,— каспадинъ ‘папа’, што ви все микаете, ничего не внимаете, ваше дэло не знаете?
‘Баба’ усиленно мигалъ въ отвтъ и краснлъ, какъ піонъ, а мы разражались хохотомъ. Никому и въ голову не приходило обидться и вступиться за ‘бабу’.
Но мы его не презирали, нтъ. Онъ былъ намъ дорогъ по своему, можетъ быть, въ глубин души даже и нравился. Такая, повидимому, аномалія, какъ то, что мы безнаказанно позволяли глумиться ‘врагамъ’ надъ товарищемъ, объясняется очень просто. Въ этомъ глумленіи мы прозрвали нкоторое признаніе нашего авторитета, нкоторое заигрыванье съ нами, что, понятно, пріятно щкотало наши души. Но ‘бабу’ мы, все-таки, любили, можетъ быть, по своему, это особая статьи, но, все-таки, любили. Насъ что-то влекло къ нему, тянуло, привязывало, несмотря на все,— но что именно, мы не могли бы датъ себ отчета. Бывали случаи, когда мы даже гордились имъ. Я думаю, тутъ были дв причины: во-первыхъ, онъ былъ отличный товарищъ, во-вторыхъ… во-вторыхъ, бывали моменты, когда онъ становился не ‘бабой’.
Странное дло! Когда ему приходилось защищать или отстаивать другихъ, что-нибудь близкое, дорогое, его длинная, срая фигура, полная съ виду апатіи, неуклюжая, смшная и добродушная, преображалась моментально. Онъ становился вдругъ строенъ и ловокъ. Вялыя, длинныя руки. энергично сжимались въ кулаки, вчно улыбавшіяся губы сурово сдвигались, блднли и дрожали гнвомъ, красные, вчно мигавшіе глаза не мигали. Да, они не мигали, они вдругъ загорались какимъ-то холоднымъ, неподвижнымъ, стальнымъ блескомъ.
Его первая любовь были мы, его товарищи-сверстники, и его хромоногій голубь. За насъ онъ всегда готовъ былъ вынести безропотно вс ‘возмездія’, начиная съ лишенія обда до ‘ложись, каналья!’ включительно, за своего голубя онъ способенъ былъ подраться съ нами. Какъ и гд досталъ онъ его себ, осталось тайной, но онъ привязался къ нему, какъ старая два къ моськ. Онъ кралъ для него въ кухн хлбъ, а карманы его были вчно набиты горохомъ. Не разъ разсыпался этотъ горохъ въ класс, вызывая неудержимый хохотъ, за которымъ, конечно, ‘бабу’ ждало ‘возмездіе’, но онъ стоически выдерживалъ все, стоически шелъ въ карцеръ, стараясь лишь о томъ, чтобы подхватить по пути какъ можно больше разсыпанныхъ горошинъ. Въ часы отдыха, когда вс играли въ мячъ или чехарду, онъ задиралъ къ крыш свои красные глаза и кричалъ неизмнное ‘улю-лю!’ Боже, какъ смшило насъ это ‘улю-лю’, какъ весело хохотали мы надъ нимъ, надъ ‘бабой’, надъ его страстью, надъ его неуклюжими ласками слетавшему къ нему глупому, хромоногому голубю! Понятно, эта страсть, какъ всякая слабость, стала предметомъ нашей общей травли и насмшекъ, подчасъ остроумныхъ, но всегда, надо признаться, довольно злыхъ. То, что ‘баба’ относился къ нимъ обычно добродушно, не переставая улыбаться своею длинною улыбкой, только дразнило насъ, только подливало въ огонь масла. Въ конц-концовъ, разъ какъ-то, совсмъ невзначай, мы пригрозили въ униссонъ, что свернемъ его голубю шею.
Мы видли, что ‘баба’ поблднлъ, и этого было достаточно, чтобы подзадорить насъ на все. Мы бросились къ нему и, сначала шутя, а потомъ все больше увлекаясь, въ серьезъ стали нападать на его сокровище. Голубь сидлъ у него на лвой рук и ‘баба’ прижалъ его въ груди, весь блдный, взволнованный, съ широко вытаращенными глазами. Правою рукой онъ парировалъ нашу аттаку и, не обращая никакого вниманія на сыпавшіеся удары, весьма удачно квасилъ наши носы направо и налво. Такое неожиданное, необычное явленіе само по себ привело насъ въ бшенство. Мы набросились на него, уже не помня себя.
Моментъ, и голубь былъ бы нашъ, но тутъ ‘баба’ весь преобразился. Онъ вытянулся, выпрямился, сталъ ловокъ, строенъ, совсмъ не узнаваемъ. Ловкимъ прыжкомъ онъ выскочилъ съ голубемъ у груди изъ нашей кучи и такъ же быстро поднялъ своею дюжею, необычайно сильною рукой громадный камень. Онъ поднялъ его надъ головой и, какъ-статуя, какъ изваянье, спокойно, неподвижно ожидалъ аттаки.
Я былъ уже возл него и моя рука почти касалась голубя. Камень меня не смущалъ, въ рукахъ ‘бабы’ онъ казался не страшнымъ. Я забылъ о немъ даже, я, какъ и вс, былъ увлеченъ этою страстною охотой. Еще моментъ, и я бы истерзалъ, измялъ несчастную птицу. Но тутъ я, на счастье, поднялъ глаза. ‘Баба’ не мигалъ, онъ смотрлъ на меня какимъ-то тупымъ, неподвижнымъ, стальнымъ взглядомъ, холоднымъ, какъ ледъ.
Мы отступили, съежились вс,— вс до одного. Мы видли вс этотъ страшный, неподвижный взглядъ. Я дрожалъ, я понималъ, что еще моментъ, одинъ только моментъ, и камень спокойно размозжилъ бы мн черепъ.
Мы продолжали, понятно, звать его ‘бабой’, но его голубя мы оставили въ поко.
Я помню другой случай, смшной, комичный, если хотите, но, во всякомъ случа, довольно рельефно рисующій ‘бабу’. Мы были уже въ старшихъ классахъ, уже читали, спорили и длились на кружки, понятно, враждовавшіе другъ съ другомъ. ‘Идеалисты’ враждовали съ ‘реалистами’, хотя сливались съ ними въ общей ненависти къ ‘зубриламъ’. Взаимныя пикировки на почв юношескаго задора и нетерпимости, насмшки, взаимные счеты и прочее, и прочее, хорошо извстное каждому, помнящему моментъ перваго духовнаго пробужденія, пестрили нашу школьную, замкнутую жизнь, усиливая взаимное раздраженіе. Оно расло и каждый день выливалось въ какомъ-нибудь остромъ столкновеніи, смшномъ, но всегда честномъ и искреннемъ.
‘Баба’ былъ, конечно, ‘идеалистъ’. Онъ очень любилъ стихи, цвты и никакъ не могъ примириться съ мыслью о необходимости постояннаго потрошенія лягушекъ. Но и тутъ, какъ прежде, онъ былъ всегда вн всякихъ столкновеній, ссоръ и счетовъ, прощая ‘реалистамъ’ или, врне, встрчая своею длинною, доброю улыбкой ихъ насмшки, оскорбленія и открытое глумленіе, приводившее въ ярость его единомышленниковъ. А эта ярость все расла и расла и ждала, кажется, только предлога, чтобы довести дло до генеральнаго сраженія.
Предлогъ, конечно, нашелся. Фреда, голубоглазая, хорошенькая Фреда, наша звзда, наше солнце, нашъ идеалъ, Фреда, для которой даже ‘реалисты’ подбирали римы, а ‘идеалисты’ слагали аршинныя оды, — эта Фреда въ одно свтлое, радостное утро рвала сирень для букета своему ‘пап’, учителю французскаго языка. Понятно, къ ней на помощь устремились, какъ къ фокусу, вс лучи идеализма и реализма и, пыхтя и сопя отъ восторга, толкая другъ друга, на перебой щипали сирень, конечно, не забывая ‘принциповъ’. И т, и другіе, понятно, наперерывъ старались освтить ея хорошенькую, кудрявую головку своимъ ‘свтомъ’. Но Фреда, жестокая Фреда только смялась, только заливалась своимъ серебрянымъ смхомъ, какъ строгій математическій перпендикуляръ, не склоняясь ни въ одну сторону. Очевидно, нужно было убжденіе посильне, какое-нибудь неопровержимое доказательство, безусловно неопровержимое. И оно нашлось, оно, конечно, нашлось. Его нашелъ и выпалилъ самый убжденный ‘реалистъ’.
— Идеалисты ослы!
Нить порвалась. Какъ!? ослами предъ Фредой!? Предъ Фредой? Нтъ! Это была капля, переполнившая чашу!… Дуэль!!
Да, дуэль. Но на чемъ? О, на чемъ угодно, разв могъ имть значеніе такой пустой вопросъ предъ такимъ страшнымъ, такимъ невыразимымъ оскорбленіемъ?! Пистолеты? Но одинъ, всего одинъ старый, заржавленный кремневый пистолетъ сторожа Потапа, которымъ мы за пятакъ потихоньку отъ ‘ехиды’ пугали воробьевъ, очевидно, не годился. Дуэль съ однимъ пистолетомъ абсурдъ, да, къ тому же, пистолеты длаютъ много шума. Сабель не было, о шпагахъ мы не имли даже понятія. Что же? Циркуль! Да, острыя ножки стальнаго циркуля, крпко привязанныя бичевками къ класснымъ палкамъ для географическихъ картъ, должны были служитъ оружіемъ, способнымъ вполн смыть такое страшное оскорбленіе.
Съ одной стороны стоялъ убжденный реалистъ, здоровый, сильный, ловкій, съ другой… съ другой — пока никого еще не было. Идеалисты кипятились, кричали: ‘дуэль, дуэль!’ вс вмст, но никто самъ не вызывался къ барьеру. Одинъ ‘баба’ не кипятился, не волновался, не кричалъ: ‘дуэль!’ а только мигалъ и улыбался своею длинною, все прощавшею улыбкой, но на него смотрли въ упоръ вс, вс до одного. Вс кипятились, кричали, клялись, что дуэль необходима, что это чортъ знаетъ что, если ея не будетъ, что это будетъ позоръ для всхъ, что сама Фреда, наконецъ… и смотрли на него. Онъ чувствовалъ этотъ взглядъ, онъ видлъ его, онъ не могъ не видть и краснлъ, все краснлъ и мигалъ.
— Кому же идти? кому? Вдь, нужно же, господа, идти кому-нибудь! Вдь, такъ?… Баба, ты что же молчишь, ты какъ думаешь? А? Вдь, прощать нельзя… Неужели же, не найдется товарища?
И пошелъ ‘баба’. Это было такъ естественно, такъ согласовалось съ общимъ мнніемъ, что именно ему нужно встать на защиту партіи и ея принциповъ.
Тнистый уголъ задняго двора былъ оцпленъ нами плотнымъ кругомъ. Мы не дышали, мы напряженно ждали начала и внутри насъ разливался какой-то особенный жаръ нетерпнія и страха. Было какъ-то и жутко, и хорошо. Секунданты, важные, какъ сенаторы древняго Рима, приготовляли оружіе, сдвинувъ брови и кидая изподлобья мрачные взгляды. Они, какъ и мы, вс были убждены, что на насъ смотритъ Исторія и чинитъ свой неизгладимый карандашъ. Реалистъ нервно крутилъ едва пробивавшійся усъ и краснлъ, ‘баба’ стоялъ спокойно, невозмутимо и мигалъ глазами. Наши сердца тревожно бились: скорй, скорй, скорй!
Я помню, какъ ‘баба’ вдругъ выпрямился и пересталъ улыбаться. Глаза не мигали, они смотрли неподвижно на тонкое стальное остріе… Было что-то новое въ этой длинной, неуклюжей фигур, какая-то скрытая красота вдругъ, точно проснувшись, разлилась по этимъ длиннымъ членамъ. Разъ, два, три… еще и еще… и въ ужас мы бросились бжать.
Мы бжали, какъ вспугнутое овечье стадо, гуртомъ, тсно сжатою толпой, безсмысленною отъ паническаго страха. Впереди всхъ летлъ блдный реалистъ, нечаянно-нежданно проткнувшій бабину руку, за нимъ секунданты, за секундантами мы вс. Эта темная, темная и, вмст съ тмъ, алая струйка, оросившая длинную блую руку, гнала насъ и, казалось, гналась по пятамъ. Кровь! Боже мой, кровь! Это былъ животный ужасъ, тотъ дикій, неописуемый ужасъ, отъ котораго дрожитъ, какъ листъ, здоровый буйволъ, наткнувшійся на бренные останки собрата.
Когда мы, наконецъ, опомнившись, со страхомъ, смшаннымъ съ жгучимъ любопытствомъ, вернулись къ раненому, онъ сидлъ на земл и спокойно старался удержать пальцами здоровой руки бившую ключемъ кровь. На земл, тутъ же стояла алая, смшанная съ пылью лужа и валялось оружіе. Мы хотли сказать ему много, но уста наши, наши блдныя уста повторяли одно: ‘баба, баба!’ Онъ улыбался намъ, онъ замигалъ глазами.
— Больно теб, ‘баба’, больно?— чуть не плача, спросили мы, наконецъ, хоромъ,— больно?
— Да, но ничего. Я могу еще этою рукой!
Здоровою рукой ‘баба’ поднялъ свое оружіе, а мигавшими глазами искалъ противника.
Въ университет онъ былъ тою же ‘бабой’, что и въ школ, длинной, срой, доброй, всегда готовой на всякую жертву для товарищей, всегда любящій и робкій. Его любили, но, какъ и въ школ, жалли больше, чмъ любили. Почему именно жалли, Богъ его знаетъ,— на свт ужь бываютъ такіе типы, которые ничего, кром жалости, не вызываютъ. Черезъ-чуръ просто какъ-то у нихъ все выходитъ, черезъ-чуръ естественно, искренно до донкихотства, не чувствуется ни тни тщеславія, эгоизма, самоувренности, всего того, что необходимо сопровождаетъ сильные характеры, сильные типы. То, что всякому другому дало бы ореолъ величія, принесло бы уваженіе, если не поклоненіе, у ‘бабы’ выходило всегда такъ дтски-просто, такъ наивно, что лишало его малйшей тни подобія герою, вызывало не уваженіе, а какое-то насмшливое полуудивленіе, полу поощреніе: ай да ‘баба!’ ‘Паспарту’, который только фабрилъ усы и искалъ богатыхъ невстъ, поощрительно хлопалъ его по плечу, ‘лизунъ’, только лизавшійся къ профессорамъ и напускавшій на себя мракъ учености, пожималъ плечами при одномъ взгляд на него, ‘юристъ’ находилъ, что онъ ‘невмняемый’,— словомъ, вс мы находили въ немъ что-то такое, что длало насъ выше его, что позволяло намъ смотрть на него какъ-то свысока, какъ-то поощрительно и покровительственно хлопать его по плечамъ.
Но мы его любили, хотя онъ и расходился съ нами во взглядахъ. Весь нашъ кружокъ все свое міровозрніе строилъ на одномъ ‘желудк’, на его правахъ, игнорируя все остальное, все, что не касалось ‘желудка’. Все придетъ съ ‘сытымъ желудкомъ’,— говорили мы, но будетъ ли возможность желудку быть сытымъ при отсутствіи какихъ-нибудь другихъ факторовъ міровыхъ отношеній, объ этомъ мы не думали вовсе. Все, что не касалось непосредственно ‘желудка’, улучшенія матеріальнаго быта людей,— все это являлось намъ пустыми звуками, толченьемъ воды. Это было естественное увлеченіе только что пробивавшимися новыми экономическими теоріями и вс мы увлекались ими по своему, кто искренно, кто такъ себ, а кто изъ моды, изъ желанія быть на виду.
Одинъ ‘баба’ былъ противъ и стоялъ за свои сантименты, за поэзію, науку, искусство, культуру и въ томъ числ только экономическія теоріи. Его положительно приводило въ страхъ увреніе, что масса можетъ обойтись и безъ картинъ, и безъ статуй, и безъ поэзіи, и даже безъ науки, что, слдовательно, он не нужны и излишни.
Онъ совсмъ не понималъ, когда ему кричали прямо въ ухо, даже въ оба сразу, что важне всего экономическій бытъ, что все остальное ерунда и придетъ съ новыми отношеніями быта, онъ ревлъ въ отвтъ свое неизмнное: наука, этика, человческое достоинство! Все, все вмст, а не одно что-нибудь впереди. Все!
Онъ готовъ былъ собственнымъ тломъ прикрыть свое все, и науку, и искусство, и этику, и культуру, когда мы въ пылу споровъ кричали: долой все! Это была ересь, но ‘баб’ мы могли простить ее.
Онъ былъ слишкомъ наивенъ, слишкомъ похожъ на взрослаго ребенка, чтобы не прощать ему все то, что не простилось бы другому. Въ немъ всецло сидло его дтство, весь онъ прежній, доврчивый и наивный до смшнаго. Его надували, надъ нимъ смялись, ему говорили съ сожалніемъ: эхъ, баба, баба! А онъ все не мнялся, все оставался самимъ собою, все прощалъ и вновь позволялъ надувать себя, забывая прошлое. У него выманивали подъ разными предлогами деньги, къ которымъ, правду сказать, онъ всегда относился какъ-то чисто по-дтски, хозяйка оставляла его безъ обдовъ, держала часто въ нетопленой комнат и т. д., и т. д., а онъ все сносилъ, все терплъ, все прощалъ, когда въ глаза ему приводилась самая нахальная ложь въ вид оправданія, въ особенности если со слезами на глазахъ, и врилъ ей безусловно.
— Нельзя, вдь, господа, иначе, она, вдь, сама бдная, какъ рыба бьется!— защищалъ онъ, помню, свою хозяйку, которая три дня подрядъ продержала его безъ обда,— нужно быть человчне!
— Да она надуваетъ тебя, она пользуется твоею безобидностью!— возражали мы, чмъ приводили его въ негодованіе.
— Послушать васъ, такъ на свт только мошенники!… Я не могу такъ относиться къ людямъ!
Что намъ было длать? Мы разсмялись и нашъ смхъ перешелъ даже въ хохотъ, когда ‘юристъ’ махнулъ безнадежно рукой:
— Эхъ, ты, неприспособленный!— вырвалось у него съ неподдльною горечью.
Дйствительно, онъ былъ какой-то ‘неприспособленный’. Это было самое настоящее слово.
И, все-таки, онъ сыгралъ ‘въ романъ’, хотя врне, что на немъ сыграли. Рядомъ съ нимъ въ номерахъ жила прехорошенькая егоза съ темнымъ прошлымъ и не совсмъ опредленнымъ настоящимъ, мадемуазель Шольцъ. Она состояла гд-то закройщицей или модисткой, но, какъ гласили слухи, еще недавно предпочитала иголк офицеровъ и адвокатовъ. Въ послднемъ не было ничего невозможнаго при ея хорошенькихъ глазкахъ и шелковыхъ кудряхъ, силу которыхъ она несомннно знала. Вчная пвунья и хохотунья, она съ нкоторыхъ поръ стала мрачна и ясно приналегла на ‘бабу’, какъ на самый удобный матеріалъ для амурныхъ демонстрацій. ‘Баба’ бгалъ женщинъ, краснлъ при каждомъ взгляд пары хорошенькихъ глазокъ, жилъ осифомъ, былъ доврчивъ и несомннно представлялъ собою подходящій зкземиляръ для всякой ловкой интригантки, такъ или иначе добивающейся ‘законныхъ узъ’. Она начала съ ‘книжекъ’, съ длинныхъ разговоровъ, чему ‘баба’ подавался и что насъ пугало за него, и, въ конц-концовъ, кончала тмъ, что попросила у него денегъ. Онъ, понятно, самъ почти босой, оборванный, полуголодный, отдалъ ей весь свой заработокъ за уроки.
— Да ты рехнулся!— набросились мы вс на него.
— Нтъ,— отвчалъ сконфуженный ‘баба’,— она говорила: до зарзу… ну…
— Ну… и баба!… Вотъ что! Она изъ тебя жилы вытяветь!
Точно сговорившись, мы разомъ двинулись въ Шольцъ, потащивъ съ собой и ‘бабу’. Нужно было вывести все на свжую воду, спасти слюняваго рыцаря изъ розовыхъ когтей хорошенькой сильфиды. Мы вошли, возбужденные, красные отъ волненья, и застали ее за грудой тюля и блондъ сконфуженной и растерянной. Какъ только приступили мы въ перебой выговаривать ей ея наглость, она, понятно, разрыдалась.
— Я… я…— всхлипывала она, — простите… я!…
Въ понятномъ волненіи мы продолжали свое, жестко упрекали ея кокетство и вымогательство, а ‘баб’ совтовали не быть бабой. Въ пылу увлеченія мы и не замтили, что онъ пересталъ вдругъ мигать, выпрямился и глядлъ на насъ безъ улыбки своимъ жесткимъ, стальнымъ взглядомъ.
— Довольно!— крикнулъ онъ рзко и грлосъ его дрожалъ отъ волненія,— будетъ этой наглой, подлой комедіи! Не ваше дло!… Простите, мадемуазель, и имъ, и мн!— обратился отъ къ рыдавшей.
— Идіотъ!— вырвалось у насъ хоромъ и застыло тотчасъ же: такъ поразила насъ послдующая сцена. Рыдавшая сильфида вдругъ бросилась въ ‘баб’ на шею и, рыдая, всхлипывая и глотая слезы, стала просить у него прощенія. ‘Баба’, весьма естественно, стоялъ дуракомъ и хлопалъ глазами.
— Вы добрый, вы святой,— говорила ему рыдавшая стрекоза,— да, да… святой! А вы жесткіе, скверные, злые… фи!— посылала она по нашему адресу, топая хорошенькою ножкой,— у-у, какіе злые! Я его люблю… люблю!… Вотъ вамъ!— и она крпко поцловала стоявшаго багровымъ истуканомъ ‘бабу’.
Мы, понятно, расхохотались.
— Ай да ‘баба’!… Л-л-л-овко!
— Что ловко, что?— повернула она къ намъ свое заплаканное лицо.— У-у… гадкіе!.. Онъ святой… Вы понимаете, святой!… Нтъ, вы понять не можете… вы его не знаете!… Вы злые, злые, скверные… фи!… А его я люблю!.. Да!… Слышите?— повермулась она къ ‘баб’ — Я васъ люблю, люблю, люблю!… Мн ничего на нужно… нтъ! Я только такъ, для пробы попробила, испытать, посмотрть, отдаетъ ли онъ!— говорила она уже намъ,— мн ничего!… Я все отдамъ… и свое отдамъ… все отдамъ!… Вотъ!.. вотъ!.. вотъ!.. берите!— кричала она, быстро бросившись къ коммоду и лихорадочно кидая намъ на столъ и деньги, и браслетъ, и серьги, и всякую другую мелочь,— вотъ… берите!..
Но ‘бабы’ уже не было, его и слдъ простылъ. Онъ выбжалъ, какъ сумасшедшій.
Эта глупая сцена съ романическимъ букетомъ имла, конечно, свои послдствія. Мадемуазель Шольцъ стала преслдовать ‘бабу’ своею страстью, которой онъ бгалъ, красня, какъ двчонка. Все это морило насъ со смха, тмъ не мене, зная характеръ ‘бабы’, его слюнявость и привязчивость, мы стали сильно побаиваться за исходъ этой уморительной комедіи. ‘Баба’, съ его слюнявостью и цломудріемъ весталки, влюбись онъ только хоть немножко, конечно, не задумался бы жениться на самой незавидной репутаціи. Понятно, мы ршили спасти его во что бы то ни стало.
Запасшись предварительно цлымъ рядомъ неопровержимыхъ доказательствъ, что въ прошломъ за сильфидой, которуіо мы возненавидли отъ всей души, значился и штабъ-офицеръ, и адвокатъ, мы ршились обличить ее, вывести все на свжую воду и открыть, такимъ образомъ, глаза доврчивому ‘баб’, который никогда никакимъ слухамъ не придавалъ значенія. ‘Фактовъ! фактовъ!’ — кричалъ онъ всегда и мы ршили дать ему эти факты, тутъ же, на глазахъ его сильфиды. Не говоря ему, конечно, ни слова и все время ведя съ Шольцъ тонкую политику, мы, когда все было подготовлено, позвали и ‘бабу’, и ее на вечеринку.
Вечеринка шла какъ нельзя лучше и все, повидимому, предвщало полный успхъ нашему предпріятію. ‘Баб’ мы насильно влили въ горло изрядную дозу ‘блондиночки’, отчего онъ, понятно, немного охмллъ и сталъ комично развязенъ, мадемуазель тоже ‘приложилась’ и особенно живо сверкала глазками, мы были ‘на второмъ взвод’ уже и незамтно, тихо, дипломатично подошли къ самому ‘пункту’.
— А говорятъ, мадемуазель, вы не особенно того… чтобы строги!— началъ ‘Паспарту’, больше другихъ находившійся подъ вліяніемъ выпитой ‘блондинки’.
Мадемуазель заерзала. Ея лица вспыхнуло, затмъ поблднла.
— Не строга?… Какъ не строга?.. Что вы хотите сказать?
— Да просто… проститутка-съ!— выпалилъ расхрабрившійся ‘юристъ’, пріучившій себя съ IV курса къ сильнымъ терминамъ, столь необходимымъ въ юридической практик.
— Проститутка?!
Двушка стала блдна, какъ полотно. Она вскочила, потомъ сла, потомъ снова вскочила. Взглядъ ея перебгалъ съ ‘бабы’ на насъ и обратно. ‘Баба’ сидлъ весь красный, мигалъ и пыхтлъ.
— Прости-тут-ка?!
Она провела рукой по лбу и зарыдала.
— Такъ в-о-тъ зачмъ вы меня позвали!— сказала она вдругъ сквозь слезы, остановивъ на насъ точно съ укоромъ свои глаза,— в-о-тъ! Ахъ!… О, какіе вы злые… ахъ!. Прости-тут-ка?! Ну, да, ну, да… да… да… да!— кричала она съ отчаяніемъ,— я была проститутка… я продавалась… да!… Ахъ! Ну, да… ахъ! Но зачмъ же меня покупали, меня, голодную… безпріютную… вс… вс… зачмъ?— какъ-то тихо, какъ-то страшно тихо спросила она.
Наступило неловкое молчаніе. ‘Баба’ соплъ, а она рыдала и рыдала.
— Проститутка!— бросилась она снова, — а вы… вы вс, покупатели, вы нтъ?… Ха-ха-ха!— захохотала она вдругъ истерически, — ха-ха!… Нтъ, вы нтъ! О, вы честные!… Я проститутка… ну, да! Я продавалась… за хлбъ, понимаете? за хлбъ!… Кто мн далъ что-нибудь такъ… безъ.. безъ?… Я дитя была, безпріютное, брошенное на улицу… Офицеръ накормилъ, пріютилъ и… и… за это… за это… Ну, да, проститутка! Ахъ, ахъ, ахъ!— хваталась она за голову.
— Мелодрама!— прошиплъ неунывавшій ‘Паспарту’.
Она отняла руки и посмотрла въ его сторону. Лицо ея было блдно и холодно, слезы застыли и стояли каплями на щекахъ. Она тихо, тихо покачала головой.
— Ахъ, вы, честные, честные! Мелодрама! Зачмъ же вы покупаете голодныхъ дтей, безпріютныхъ женщинъ?! Честные!— вдругъ злобно захохотала она,— честные! Гадкіе вы вс… вотъ что, гадкіе! Я проституткой была и вы! Я хлбъ теперь зарабатываю, а вы… вы… ну?— подбоченилась она вдругъ съ нахальнымъ, вызывающимъ взоромъ,— ну, кто изъ васъ отказался бы купить меня, ну? Да вы бы подралисъ изъ-за меня! Проститутка!… Ну, я продалась…. слышите?! Ну, кто дастъ больше?… Покупайте!— почти выкрикивала она все съ тмъ же вызывающимъ, нахальнымъ видомъ, топнувъ ножкой.
Признаться, она была дивно хороша въ эту минуту съ своими блестящими глазами, разбившимися волосами и ярко вспыхнувшимъ на щекахъ румянцемъ.
— Сколько же?— невозмутимо спросилъ задтый этимъ вызовомъ ‘Паспарту’, не сводя съ нея своего единственнаго, подернувшагося масломъ глаза.
Она вдругъ насупилась и румянецъ исчезъ съ ея щекъ мгновенно.
— Подлецъ!— выпалила она прямо въ упоръ,— подлецъ! вы, вы, вс. Вотъ!— задыхалась она,— меня укоряли, что я проститутка, а сами покупаете, подлецъ! Зачмъ вы укоряли? Зачмъ позвали сюда? Зачмъ?
Нашъ угаръ прошелъ, мы вс вскочили.
— Оставьте его!— указали мы на ‘бабу’,— вы его поймать хотите! Дудки, сударыня, мы понимаемъ ваши козни!
Она посмотрла недоумвающимъ взглядомъ.
— Козни? Его поймать? А… а… а?— протянула она, только теперь догадавшись.— Вотъ что! Вы его отъ меня спасти хотите. Вы думаете, я ему зло сдлаю, Я… я… я?! Я ему зло? Да я его люблю, понимаете?! Мн…
— Законныхъ узъ хочется!— подхватилъ ‘юристъ’.
— Законныхъ узъ?! Да разв я бы пошла за него? Да разв я стою его?! Что вы? Женою его стать! Его женою!… да я бы зарзалась скорй! Любовницей его, и то счастье!
— Лучше моей!— подхватилъ сильно охмлвшій ‘Паспарту’, но предъ нимъ стоялъ весь блдный, весь дрожащій ‘баба’. Онъ тяжело дышалъ, улыбка исчезла, глаза не мигали, они стояли неподвижно.
— На колна!— зарычалъ онъ вдругъ,— становись на колна!
Мы вс остолбенли. ‘Паспарту’ вынулъ изъ кармана правую руку.
— Слышишь? На колна! Проси прощенія!— ‘баба’ шиплъ, а не говорилъ.
— Ты съ ума сошелъ? Ты пьянъ, ‘баба’?
Быстре молніи схватилъ ‘баба’ большой ножъ, которымъ мы рши только что колбасу, и поднесъ его къ самому носу ‘Паспарту’.
— Я те-бя за-р-жу!— отчетливо шиплъ онъ, задыхаясь.— Слышишь? Я те-бя за-ржу, если ты не…
‘Паспарту’ сталъ на колна передъ рыдавшей Шольцъ. Онъ, какъ и вс мы, видлъ этотъ неподвижный, стальной взглядъ, съ которымъ ‘баба’ когда-то чуть не размозжилъ мою голову за своего голубя.
Хмль нашъ прошелъ совсмъ. Эта дикая сцена способна была отрезвить самаго пьянаго. ‘Баба’ выронилъ ножъ и бросился къ двушк. Онъ поднялъ ее съ кресла, ласкалъ и успокоивалъ, точь въ точь какъ когда-то хромаго голубя. Длинныя руки опять начали длаться длинными, глаза опять замигали,— только улыбки еще не было, да грудь дышала неровно. Басъ уже начало смшить все это и душить какое-то больное, обидное чувство за этотъ страхъ, пораженіе передъ ‘бабой’. Въ особенности сердился ‘Паспарту’. Онъ даже дрожалъ отъ негодованія я все ворчалъ, что только спьяна послушался ‘этой слюнявой бабы’. ‘Баба’ опять сталъ для насъ только бабой.
— Ишь, баба… расходился!
Но онъ насъ не видлъ, не слышалъ. Онъ прижималъ бившуюся въ рыданіяхъ двушку и успокоивалъ ее по своему. Его губы дрожали.
— Я не стою такой любви, нтъ, нтъ!— скороговоркой, точно желая скоре выговориться, лепеталъ онъ,— и не могу на нее отвтить. Я васъ такъ,— онъ все подчеркивалъ это ‘такъ’,— я васъ такъ не люблю. Я бы сейчасъ женился на васъ, если бы любилъ васъ такъ. Но я люблю васъ, какъ, да, какъ хорошую, дорогую сестру. Любовница… это подло! Я братъ вамъ. Я люблю васъ, какъ сестру!
Шольцъ положила об руки на его сухія плечи, прислонилась къ нему головой, а онъ повернулся къ намъ.
— Она сестра мн, братцы, слышите? Сестра!… Вы оскорбили ее спьяна, но она вамъ прощаетъ. Правда?
Двушка кивнула головой.
— Въ глубин души они честные, это несомннно!… И такъ, она сестра мн, отнын сестра!…
И онъ, дйствительно, сталъ ей братомъ. Холилъ, лелялъ, заботился, читалъ книги, училъ и, высунувъ языкъ, рыскалъ, отыскивая ей работу. Это была бы, конечно, не дурная идиллія, еслибъ мы не побаивались сквернаго финала, такъ какъ все еще считали Шольцъ интриганкой, но, къ счастью, финала такого не случилось. Въ одно прекрасное утро она исчезла, оставивъ ‘баб’ только небольшой клочекъ бумаги, на которомъ довольно нетвердымъ почеркомъ было нацарапано:
‘Прощай, мой братъ! Я очень, слишкомъ люблю тебя, чтобы быть теб сестрой! Я не могу. Я уду, но всегда останусь честной, клянусь теб. Я буду работать’.
Куда она исчезла, Богъ ее знаетъ. ‘Баба’ чуть съ ума не сошелъ.
Была въ университет съ нимъ еще одна исторія, которую только и могъ продлать ‘баба’, и только ему одному она могла сойти даромъ: до того была всецло въ его нравахъ. Грустной памяти одинъ студентъ выкинулъ рдкую, крупную подлость по отношенію къ своимъ товарищамъ, приведшую въ естественное, невыразимое негодованіе всхъ. Вс волновались и чуть ли не больше всхъ волновался ‘баба’, требовалъ суда, кипятился, возбуждалъ боле хладнокровныхъ. Можно было думать, что онъ сотретъ его съ лица земли, испепелитъ, искрошитъ, можно было ждать чортъ знаетъ чего. Когда толпа застигла виновника въ пустой аудиторіи и приступила къ нему съ ужаснымъ обвиненіемъ, на ‘баб’ лица не было, онъ дрожалъ весь, какъ листъ. Припертый къ стн, юноша съ тупымъ, безхарактернымъ лицомъ испуганно поводилъ только глазами и даже не пытался оправдываться, точно не слыхалъ этихъ страшныхъ, несмываемыхъ обвиненій, этихъ неизгладимыхъ эпитетовъ, которые вся толпа бросала ему прямо въ лицо. Ужасъ, неописуемый ужасъ стоялъ только въ его широко раскрытыхъ глазахъ, физическій, животный страхъ, безсмысленный и дикій. Онъ кричалъ только: пустите, пустите! и старался вырваться изъ плотно сжатаго круга плечъ, головъ, рукъ, но старался какъ-то безсознательно, рефлективно, все больше блдня, все больше охватываясь ужасомъ.
Отдльные крики слились уже въ одинъ общій гулъ негодованія. У боле нервныхъ раздувались уже ноздри и туманились глаза. Чья-то рука налегла уже на плечо негодяя и трясла его, причемъ онъ сталъ плакать. Еще моментъ, и сотни рукъ поднялись въ воздух, съ однимъ общимъ крикомъ: ‘бей, бей, бей мерзавца!’
Тотъ прислъ, какъ заяцъ, когда его настигаютъ въ пол, когда нтъ силъ ему ловкимъ прыжкомъ обскочить въ сторону, черезъ секунду его бы не стало, вмсто дряблаго, гадкаго лица, осталась бы только истерзанная, безформенная масса. Но къ этотъ-то именно моментъ чьи-то дв длинныя, дюжія руки подняли его, какъ мячикъ, на воздухъ и, несмотря на проклятія, угрозы, толчки и сыпавшіеся, какъ горохъ, удары, съ страшною силой раздвигая плечи, вынесли его изъ толпы за дверь.
Это былъ, конечно, ‘баба’.
Онъ вошелъ къ намъ опять, блдный, еле дышащій, съ крупными каплями пота на лбу. Мы бросились къ нему съ тою же злобой, съ тмъ же негодованіемъ, которыя волновали наши сердца, но онъ стоялъ спокойно, скрестивъ свои длинныя руки, и смотрлъ на насъ ровнымъ, спокойнымъ взглядомъ. Повинуясь какому-то необъяснимому инстинкту, мы замолчали, точно съ тмъ, чтобы дать сказать ему слово.
— Сто противъ одного!… Нтъ!…— говорили его блдныя губы, еле выговаривая слова, нтъ!… Это… это… Разв вы не понимаете, что каждый ударъ вашъ ему искупленіе?…
Что успокоило насъ, не знаю, но мы крикнули ему всего на всего: баба!
Въ жизнь онъ вышелъ тмъ же ‘бабой’, тмъ же ‘неприспособленнымъ’ добрымъ малымъ. Когда я пріхалъ въ N., гд встртился со многими изъ нашего школьнаго кружка, то засталъ уже всхъ пристроившимися, у ‘длъ’, въ хорошей обстановк, кром, конечно, ‘бабы’. ‘Юристъ’, въ ожиданіи товарища прокурора, велъ выгодные процессы, упражняясь за приличное вознагражденіе ‘во взысканіяхъ’, и владлъ, благодаря своему умнью вертть развязно пенсне и удивительно сшитымъ брюкамъ, прекрасными сердцами бомонда, ‘Паспарту’ слопалъ уже двухъ молодыхъ двушекъ, захвативъ себ, вроятно, на память, ихъ десять тысячъ, и теперь побдоносно сражался съ культурой на страницахъ неоффиціальнаго отдла мстныхъ Губернскихъ Вдомостей, получая, понятно, поощренія, какъ ‘надежный писатель’. Вс, словомъ, пристроились, какъ кто могъ или умлъ, одинъ только ‘баба’ шлялся ‘безъ якоря’, возясь только съ своими книгами, статьями въ какомъ-то невозможно ученомъ журнал, который не могъ платить ему даже гонорара, и перебивался, точно студентъ, а не кандидатъ, то уроками, то перепиской, то корректурой ‘паспартусскихъ’ статей. Правда, у него было дв съ половиной тысячи, доставшіяся ему нежданно-негаданно отъ какой-то тетки, которыя онъ положилъ въ банкъ я съ которыми не зналъ что длать, по собственному наивному признанію. Эти дв съ половиной тысячи казались ему чмъ-то врод ротшильдова богатства.
Мы, понятно, старались навести его на путь истины, увщевали, доказывали, предлагали даже услуги и протекціи, чтобы пристроить его, но ничто не брало. Наши увренія, что теоріи одна вещь, а практика жизни — другая, что, пока теоріи летаютъ журавлемъ подъ небесами, нужно хоть для себя ловить синичку, оставались гласомъ вопіющаго въ пустын. Съ необычайнымъ упрямствомъ онъ оставался все тою же неприспособленною ‘бабой’ и доказалъ это самымъ неопровержимымъ образомъ.
‘Юристъ’ велъ какое-то дло противъ одного сельскаго общества, пропустившаго какіе-то сроки и которому поэтому приходилось или внести значительную сумму денегъ истцу, или разстаться съ своею землей и лсомъ. Понятно, ‘юристу’ было тяжело, какъ порядочному человку, вести такое дло, ему было жаль безграмотныхъ ротозевъ, не умвшихъ выиграть свою тяжбу, несомннную и чистую, но что же онъ могъ подлать? Не онъ, такъ велъ бы дло другой юристъ, а, отказываясь отъ практики изъ-за разныхъ принциповъ, можно было бы легко положить собственные зубы на полку. Такъ смотрлъ весь городъ, вс порядочные люди, кром, конечно, ‘бабы’. Тотъ положительно не могъ простить ‘юристу’ этого дла.
— Да пойми, миленькій, пойми, что не я, такъ другой бы повелъ дло!— убждалъ его ‘юристъ’.
— Ну, и пусть бы велъ другой!— съ упрямствомъ возражалъ ‘баба’.
— Да, вдь, съ такою теоріей, красавчикъ, нашему брату зубы пришлось бы проглотить!
— Ну, и проглоти, или займись другимъ дломъ!
— Эхъ, ты баба, баба!
Что, въ самомъ дл, другаго можно было бы сказать на это близорукое упрямство?
Но разъ, когда ‘юристъ’ добился, наконецъ, исполнительнаго листа отъ суда и nolens-volens принужденъ былъ приступить ко взысканію силой, такъ какъ не понимавшее ничего въ законахъ и судебныхъ формахъ сельское общество грубо противилось описи, подобный діалогъ ихъ кончился иначе.
— Ты самъ внеси эти деньги!— выпалилъ раздраженный споромъ ‘баба’.
— Я… я… внести эти деньги?… Внести дв тысячи триста пять руб. сорокъ копекъ?… Да ты съ ума сошелъ!
— Нтъ, не сошелъ!— крикнулъ ‘баба’.— Ты долженъ внести… ты самъ жалешь этихъ бдняковъ!…
— Во-первыхъ, это не резонъ, котикъ мой,— возразилъ спокойно ‘юристъ’.— Такихъ длъ и бдняковъ много на свт. Не ногу же я вносить за всякаго, согласись!
— Не можешь… Врно! Но за этихъ можешь!— горячился ‘баба’.
— Но гд же тутъ логика, розанчикъ мой, гд логика?— живо возразилъ ‘юристъ’.— Почему именно, почему долженъ я внести за этихъ, а не за другихъ?… Объясни!… Почему за Петра, а не за Ивана, когда положеніе Ивана можетъ быть во сто кратъ хуже?
Баба не возразилъ. Онъ смотрлъ только на говорившаго холоднымъ, неподвижнымъ взглядомъ.
— Это, во-первыхъ, дитя мое родное,— продолжалъ тотъ,— это, во-первыхъ, а во вторыхъ-съ, вотъ что!… Я настолько развитой человкъ, что, понятно, не уважаю филантропію. Филантропія, какъ и ты знаешь, только развращаетъ! ‘Help your self’,— это великій принципъ… Д-да-съ! Частыми примочками-съ не поправишь общаго воспаленія-съ… Палліативы безполезны!
— Такъ ты не внесешь?— ровно, спокойно спросилъ его ‘баба’, когда онъ кончилъ.
— Ни за что-съ!
‘Баба’ хлопнулъ дверью. Въ этотъ же день онъ взялъ свое ротшильдово богатство изъ банка и внесъ сполна всю сумму судебному приставу за крестьянъ.
Мы, понятно, могли только пожалть его и сказать ему обычное: эхъ, баба!
Онъ женился.
Эта женитьба была, конечно, курьезна, какъ и все то, что онъ длалъ. Женитьба безъ малйшей доли любви, привязанности, какая-то донкихотская женитьба въ интересахъ только другаго лица, молодой, неопытной двушки, немножко нервной, немножко экзальтированной, съ которой неосторожно пошутилъ неугомонный ‘Паспарту’. Вчно увлекающійся каждою юбкой, ‘Паспарту’, не провривъ, непроанализировавъ своихъ отношеній къ влюбленной въ него двушк, не сообразивъ, что съ его стороны это была одна ‘вспышка молодости’, появолилъ себ перейти извстныя границы, а когда его молодой угаръ прошелъ, дло оказалось дрянь: налицо были неумолимые законы природы. Понятно, что, какъ искренній и прямой человкъ, онъ прямо объяснилъ, что все это была одна пустая вспышка страсти, что онъ искренно раскаивается, хотя естественно виноватъ не онъ одинъ, а оба, но поправить дло женитьбой не можетъ, такъ какъ понимаетъ семью только на началахъ истинной любви, а фиктивные браки считаетъ мерзостью. У двушки родители были строгіе, она возмутилась, сдлали ‘Паспарту’ вполн заслуженную, правда, скандальную сцену, на которую нечаянно наткнулся ‘баба’. Несмотря на то, что двушка частенько вторила шуткамъ надъ нимъ ‘Паспарту’ и относилась къ нему, какъ и мы, немного свысока, онъ вскиплъ, обозвалъ ‘Паспарту’ подлецомъ, а изумленной, не врившей себ двушк предложилъ свою ‘руку и имя’.
— Я васъ не люблю… зачмъ… зачмъ?— шептала она поблвшими губами.— Вдь, я васъ не люблю…
— Любите, какъ брата, какъ брата любите!— отвчалъ онъ, весь сконфуженный и красный, беря ея хорошенькую ручку.
— Вы посл пожалете… Я не перенесу этой жертвы!— колебалась она, конфузясь и какъ бы робя,— зачмъ, зачмъ? О, какой вы честный!
Но она, конечно, согласилась.
Мы были на этой курьезной свадьб. И женихъ, и невста были блдны, трудно сказать даже, кто изъ нихъ былъ блдне. Она выглядла, къ тому же, какъ-то растерянно и неловко, но ‘баба’ шелъ смло и гордо, точно велъ дйствительную невсту. Онъ взглянулъ на насъ мелькомъ, но, признаться, этотъ чортовски холодный взглядъ, быстрый, неуловимый, какъ-то моментально заставилъ насъ спрятать свои улыбки.
Но что всего курьезне, эта фикція перешла въ дйствительность. Въ двственномъ сердц ‘бабы’ вспыхнула неугасимая страсть къ супруг, отразившаяся, вроятно, рефлективно и въ ея сердц. Они зажили счастливыми супругами, по крайней мр, ‘баба’, который дйствительно полюбилъ всецло безумною первою любовью. Была ли счастлива она?— не думаю. ‘Баба’ былъ слишкомъ ученъ дня нея, слишкомъ абстрактенъ, невыносимъ съ своею вчною задумчивостью, теоріями, витаніями въ пространств. Такіе типы могутъ любить сильно, но любить собственно не умютъ. Выраженія ихъ любви скучны, медленны, вялы и грубоваты до того, что могутъ посять сомнніе въ дйствительномъ чувств. Ну, могъ ли, въ самомъ дл, быть страстнымъ любовникомъ длинный, робкій, скромный ‘баба’ съ его длинными, длинными руками?
По крайней мр, она ему пристроила рога.
Это случилось уже много времени спустя посл свадьбы. Они жили далеко, въ глухомъ захолустномъ город, гд ‘баба’ пристроился при управленіи желзной дороги. Нежданно-негаданно его жен выпало въ N. небольшое наслдство, а ‘баба’ волей-неволей, страшно тоскуя за домомъ, не додая, не досыпая ночей, прикатилъ къ намъ устраивать женины дла по наслдству. Дло затягивалось разными формальностями, ‘баба’ стоналъ подъ игомъ разлуки, порывался домой, мучился, какъ вдругъ нежданно получилъ отъ жены письмо съ извщеніемъ, что его права занялъ другъ его дома. Письмо было грубо, жестко, оно обвинило во всемъ ‘бабу’ за его неумнье любить, холодность, угрюмость, холодныя письма и т. д., но въ немъ, все-такы, сквозило что-то врод любви или, скоре, сожалнія къ несчастному мужу.
‘Баба’ былъ блденъ, какъ смерть, когда читалъ,— это было при мн,— а когда кончилъ, схватился за сердце. Судорога свела его лицо, зубы застучали, какъ въ лихорадк. Страшное, невыразимое горе сквозило въ его чертахъ и, рыдая, онъ упалъ на диванъ лицомъ ницъ. Я испугался и бросился къ нему съ водой.
— Что съ тобой? Что случилось?
— На, прочти,— сказалъ онъ,— ты другъ, ты товарищъ!… Прочти громко и скажи, что думаешь… Я не могу, не могу думать, не могу сообразить!
Весь волнуясь, весь дрожа отъ негодованія, я прочелъ это письмо. ‘Баба’ сидлъ неподвижно, повернувъ ко мн свое каменное, неподвижное лицо.
— Ну?
— Плюнь! Она не стоитъ тебя, не понимаетъ! Это жестокость, это холодная жестокость!— еле выговаривалъ я отъ негодованія. ‘Баба’ покачалъ головой.
— Нтъ! Это ошибка больной, втреной натуры… Это вспышка, это минутное болзненное увлеченіе!… Она раскается, ты ее не знаешь, она и теперь раскаивается!
— Такъ что жь?— закричалъ я вн себя на эту слюнявость,— такъ что-жь? Неужели это можно простить?… Неужели?…
— Можно!— былъ отвтъ.
— Ну, это чортъ знаетъ что!… Теб, братъ, и на роду написано быть рогоносцемъ, видно!
‘Баба’ не смутился.
— Это вспышка, это болзненная вспышка! Она любитъ меня и раскается!… Я это знаю… Разв ты не чувствуешь это изъ тона?
— Ну, такъ что-жь? Чортъ въ немъ, въ этомъ тон!— вспылилъ я, наконецъ.
— Ты не любилъ, — отвтилъ онъ съ удареніемъ, — ты не любилъ и не любишь!
И онъ простилъ. Онъ послалъ при мн телеграмму всего въ два слова:
‘Люблю и прощаю’.
— Баба ты, вчная баба!— могъ я только крикнуть ему, искренно его жаля.
Въ письм дйствительно стояло: ‘Я сдлала это подъ страшнымъ сознаніемъ, что ты не любишь меня, что я теб чужая, подъ тяжелымъ воспоминаніемъ о твоей угрюмости и вчной холодности… Я думала и думаю, что ты будешь счастливе безъ меня, что другая женщина, которая полюбитъ и оцнитъ тебя, сдлаетъ тебя счастливе’. И многое другое въ этомъ же род, но разв это мняло сущность?
Я потерялъ ‘бабу’ изъ вида на цлые годы. Слышалъ, что жена его умерла, что судьба кидала его во вс стороны, закинула даже куда-то на далекій сверъ, въ какую-то мерзйшую тундру. Что онъ длалъ, какъ жилъ, гд мыкался — я не зналъ и не знаю. Какіе-то обрывки неясныхъ слуховъ долетали до меня, но я не придавалъ имъ значенія. Врные, точные, несомннные факты принесло мн только письмо знакомаго врача съ поля сербско-турецкой войны, которое я и привожу.
‘Тороплюсь писать вамъ по порученію одного стараго вашего друга, товарища и соотечественника по фамиліи (приведена фамилія), смертельно раненаго вчера шальною пулей при геройской защит важнаго стратегическаго пункта. Онъ говорилъ, впрочемъ, что вы его знаете больше подъ кличкой ‘баба’. Каковы же должны быть мужчины, если такъ могутъ умирать ‘бабы’? Онъ умиралъ у меня на рукахъ въ полуразстрлянной старой избушк спокойно, хладнокровно, безъ стоновъ и жалобъ, несмотря на ужасныя страданія. Я, врачъ, видавшій много смертей, такой еще не видлъ. Случайно, изъ разговора узнавъ о нашемъ знакомств, онъ поручилъ мн передать вамъ его послдній привтъ. Онъ умеръ въ полномъ сознаніи. Передъ смертью онъ сказалъ, что не жалетъ о жизни, потому что такъ умереть хорошо’.