С. Елпатьевскій
XV. Олёна Никифоровна.
XV. Олёна Никифоровна.
Олёна Никифоровна, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 8 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Была у о. Никифора дочь, — Олёна Никифоровна. Красавица была, — сильная, блолицая, румяная, съ длинной русой косой, съ ясными глазами и звонкимъ смхомъ. И во всей родн дивились, когда она, такая красивая и веселая, и самая богатая невста въ округ, по двадцатому году въ монастырь ушла. И отецъ Никифоръ не только не неволилъ, а всми мрами противился, не пускалъ въ монастырь и, несмотря на свою скупость, богатое приданое давалъ, — а она все-таки ушла.
Долго спустя, она разсказывала мн:
— Знаешь, Степа, погостъ-то нашъ? Домъ-то нашъ? Жизнь-то нашу? Маменьку мою ты не помнишь,— всю-то жизнь въ слезахъ провела… Восемнадцать насъ было, а двое осталось,— мы съ братомъ… Родила да хоронила… Да что говорить,— самъ знаешь! И отшибло меня. Такъ и ршила съ младыхъ лтъ: послужу Господу Богу… А еще и 17-ти не было, — женихи стали свататься. Заикнулась разъ я тятеньк:— отпустите, говорю, въ монастырь, претитъ мн супружеская жизнь,— а онъ разсердился, закричалъ на меня, и еще больше жениховъ стало здить. Ухитрялась я, гршница, — разузнаешь на сторон,— въ семинаріи попивалъ, озорники въ роду, либо болзнь какая… Одного, гршница я, и паренекъ смирный былъ, и роду хорошаго, стала угощать ласково, онъ и подпилъ, а я посл говорю: вотъ, батюшка, на смотрины пріхалъ и то выпилъ. А больше насчетъ денегъ… Скупенькій былъ покойный родитель, запримтишь — интересантъ женихъ, и скажешь:
— Вотъ, тятенька, къ деньгамъ онъ къ вашимъ ластится, а не ко мн… И самое это для него было непереносное, сейчасъ разсердитъ себя чмъ-нибудь и откажетъ.
— И былъ, Степа, — увлекалась своими воспоминаніями Олёна Никифоровна, — одинъ случай: совсмъ трудно пришлось мн. Привезъ родитель изъ губерніи жениха. Ужъ дйствительно выбралъ, и иичего сказать нельзя было. И роду хорошаго: по матери троюроднымъ племянникомъ митрополиту московскому приходился, и изъ себя миловидный, смирный, непьющій и по первому разряду кончилъ. Сказывалъ тятенька, — въ академію могъ бы, да мать упросила не покидать: одинъ онъ у нея. Я его и такъ, и этакъ,— вижу нту мн никакого выхода. И другіе — повернется разъ-другой, видитъ — не клеится и въ сторону, а онъ назжать сталъ, будто къ роднымъ на перепутьи. Сидитъ и разговоры разговариваетъ, разъ пріхалъ съ матерью да съ дядей старикомъ,— вижу, дло кончать и ужъ насчетъ росписи приданаго разговаривать собирается, потому что отецъ говоритъ намъ:
— Погуляйте,— говоритъ,— по уличк.
Господи, Боже мой, что, думаю, мн длать! Говорю я жениху:
— Не хотите ли, я вамъ садъ нашъ покажу?
И пошли. Онъ говорить сталъ, какъ жить будемъ, а я ему отвчаю:
— Откажитесь вы отъ меня, Павелъ Николаевичъ! Не хочу я замужъ,— хорошій вы человкъ, а и за васъ не хочу.
— Я, говоритъ, отъ васъ, Олёна Никифоровна, отказаться не могу, потому что, говоритъ, лучше васъ на свт нтъ. Я, говоритъ, сколько невстъ смотрлъ, а такой не встртилъ, сердце мое лежитъ къ вамъ. Потомъ, говоритъ, полюбите. Жалть васъ буду, въ глаза смотрть…
Стала я тутъ врать ему на себя: придумываю: что бы такое похуже на себя наговорить, и вдругъ и при-думала.
— Чернонемочная, говорю, я: на новый мсяцъ схватываетъ.
Вижу перемнился въ себ, замолчалъ. А потомъ и говоритъ:
— Я и такой васъ любить буду, Олёна Никифоровна… Господу Богу вмст молиться будемъ, пожалетъ Онъ насъ.
Тутъ ужъ я вс хитрости бросила, плачу въ три ручья, говорю ему:
— Павелъ Николаевичъ! Христомъ Богомъ молю, откажитесь вы отъ меня! Не могу я въ супружество идти,— Господу Богу обрекла себя. Въ ножки, говорю, поклонюсь, на колнки стану, не губите вы меня.
Бьюсь вся, реву, за руку его схватила, не отпускаю. На скамеечк мы сидли въ малин. Испугался онъ тутъ, видитъ — не въ себ я, сталъ меня уговаривать ласково такъ, и самъ плачетъ. Не найти, говоритъ, мн больше невсту по сердцу, не видать мн счастья на свт. И его-то мн жалко, а себя-то еще жалче.
— Павелъ Николаевичъ, говорю ему, Господа Бога молить буду,— пошлетъ вамъ счастье.
Ну, а все-таки сжалобился надъ душой моей горькой,— отказался. Воротились мы въ горницу, такъ сразу и говоритъ:
— Простите, говоритъ, вы меня, маменька, и вы, отецъ Никифоръ, раздумалъ я на приходъ поступать, буду, говоритъ, въ академію готовиться.
А потомъ воззрился на меня, блдный, лица на немъ нтъ, и говоритъ:
— Слова своего не беру, будетъ ждать Олёна Никифоровна, опять приду. Такъ, говоритъ, съ Олёной Никифоровной мы уговорились. И глазъ съ меня не спускаетъ.
Послдній былъ. Больше отецъ не уговаривалъ, очень разсердился.
— Иди, говоритъ, куда хочешь, ежели не умла такого жениха удержать.
Я и ушла.
Такъ говорила мн монахиня-послушница женскаго монастыря въ нашемъ уздномъ город, красивая въ своемъ черномъ клобук, вся свтлая и радостная, говорила ласковымъ и бархатнымъ голосомъ и смотрла на меня ясными срыми глазами. Ей было уже около тридцати лтъ, а она все выглядла двадцатилтней двушкой. Она уже боле десяти лтъ жила въ монастыр, но, казалось, только что ушла оттуда, откуда такъ страстно рвалась уйти и полна была радостью и весельемъ освобожденія отъ того темнаго и тяжкаго, отъ чего ушла.
У ней была свтлая келійка, и окна выходили на широкій монастырскій дворъ и храмы Божіи. Не было ни пылинки, ни пятнышка въ свтлой горенк, блая кроватка уютная стояла у стны, блестли, какъ зеркало, крашеные полы и настланы были блыя, какъ снгъ, дорожки, большой украшенный кіотъ стоялъ въ углу и старинныя иконы въ старинныхъ серебряныхъ ризахъ, отцовское приданое. И пахло въ свтлой горенк просфорами и восковыми свчами и геранью…
Потомъ я часто бывалъ у нея, привозилъ ей новости со всей округи, какъ привозятъ люди духовнаго званія, — кто померъ, кто родился, кто замужъ выходитъ, какія приключились въ роду горя и радости, — чаще горя, чмъ радости. Она слушала меня и смотрла на свою уютную келійку, на лампадки передъ иконами, на бленькія тамбурныя занавсочки, на цвточки герани въ окнахъ, на всю чистоту и уютъ своей келійки, и говорила низкимъ бархатнымъ голосомъ:
— Холодно на міру-то, Степа! Вспомню я жизнь нашу женскую въ духовенств и нту хуже на свт. Придетъ человкъ не знамо какой и поведетъ тебя къ внцу, и идешь, какъ овца… И не уйдешь никуда,— цпью скованы — не раскуешь… Хорошій мужъ попадется — и то горюшка хлебнешь, а дурной случится, лучше и не говорить…
На мгновенье лицо Олёны Никифоровны становится суровымъ и ложится на него тнь того темнаго, что лежало на лиц о. Никифора.
— Только все деньги, деньги… Дрожатъ люди… И о душ-то подумать некогда.
Она смотритъ въ окно на широкій монастырскій дворъ и свтлые золотые кресты Божьихъ храмовъ, лицо снова становится свтлымъ и радостнымъ.
— А у насъ-то! Тишина, служба Господня, молитва Божія. Вотъ я и ушла, Степа.
И она ушла отъ тяжкаго бремени жизни, отъ горькой доли женской, ужаснулась міра холоднаго и ушла въ свтлую келійку, въ тихую пристань, на молитву Господню…
Въ то время она была пвчая и регентша монастырскаго хора, и городскіе любители церковнаго пнія нарочно ходили въ монастырскую церковь, чтобы послушать низкій бархатный контральто Олёны Никифо-ровны. И въ монастыр она уже была замтнымъ человкомъ, а въ роду почитали ее, и матушки, когда прізжали въ городъ за покупками, неизмнно заходили къ ней и, скованныя тяжелыми цпями, изстрадавшіяся надъ дтьми, надъ своей горькой тсной жизнью, матери подолгу засиживались въ тихой свтлой келійк Олёны Никифоровны, и вздыхали, и любовались, и завидовали ея жизыи, и уносили въ свои тсныя деревенскія избы воспоминанія о другой жизни, чинной, богоугодной, безъ брани, безъ криковъ и слезъ, безъ нужды и печали…
И стали матушки возить къ Олён Никифоровн своихъ дочекъ, чтобы научились он хорошей жизни, хорошему обращенію, и образовался у нея въ род какъ институтъ для благородныхъ двицъ духовнаго званія.
Въ т времена не было женскихъ епархіальныхъ училищъ, не было земства и школъ и не было еще тхъ псаломщиковъ, которыхъ потомъ посылали по окончаніи семинаріи въ села до выслуги въ священники, а были только дьячки стараго уклада, которые еще на моей памяти писали съ титлами и не твердо разбирали гражданскую печать, я не помню до воли ни одной школы въ нашей округ, я зналъ матушекъ, у которыхъ сыновья были профессора семинаріи и протоіереи и которыя не умли ни читать, ни писать. Въ мое время это было уже исключеніе, а правило было такое, что письмо двкамъ ни къ чему, а читать умть надо, случится молитвы — надъ покойникомъ умть почитать, а станутъ матерями — письмо отъ сына, чтобы разобрать можно. Иотомъ жили поповны и работали, какъ крестьянскія двки, такъ какъ въ нашей округ главный источникъ жизни духовенства была земля и не выходили изъ ихъ рукъ заступъ, коромысло, серпъ и цпъ. И общество было все тоже крестьянское: т же хороводы, т же посидлки.
А жизнь и тогда, въ предреформенное время, стучалась въ двери поповскихъ домовъ и требовала образованности. Люди иносословные появлялись въ поповскихъ домахъ, все положеніе духовнаго лица требовало не мужицкаго поведенія, наконецъ женихи-семинаристы, какъ ни скудно было ихъ свтское образованіе, тмъ не мене помимо воли присматривались въ губернскомъ город къ культурнымъ формамъ общежитія и скудно, но предъявляли соотвтствующія требованія къ невстамъ и не очень охотно брали тхъ, которыя назывались у насъ ‘обломами’, которыя ‘ступить не умли’.
Изстари такъ велось, и въ мое время все то же было,— священники и дьяконы отвозили своихъ дочерей въ монастырь для образованія, отвозили подростковъ въ томъ возраст, когда он переставали быть дтьми и не длались еще нужны въ семь, какъ рабочія силы, обыкновенно на зиму, отъ осени до весны. Въ т времена почти у всхъ находилась какая-нибудь, хотя дальняя, родственница въ монастыр, мои же сестры, и вообще поповны изъ нашего рода, здили, конечно, къ Олён Никифоровн. И когда я бывалъ у нея, я всегда видлъ въ ея келіи двухъ трехъ двочекъ-подростковъ, поповенъ. Блокуренькія и черненькія головки сидли цлые дни, наклонившись надъ пяльцами, и вышивали по канв шелками, шерстью и бисеромъ, а потомъ шли въ церковь, слушали вечерню и повечеріе, утреню и литургію, слушали, какъ поетъ и управляетъ хоромъ Олёна Никифоровна, и снова возвращались въ келію. Учились он въ монастыр всякому рукодлію и грамот, чтенію и письму, пли древнія кантаты монастырскія и читали книжки божественныя, поучительныя. И не одн божественныя, а и романы, какъ тогда выговаривалось, и съ моими сестрами случилась большая непріятность въ Крутыхъ Горахъ, когда привезли он изъ монастыря ‘Черную женщину’ и ‘Послдняго Новика’. И свтское обращеніе и моды шли оттуда же, изъ монастыря. Тамъ жили не только духовныя и крестьянки, а и купеческія дочки, случалось, милліонщицы. И такая Аглаида Никитична рядомъ съ Олёной Никифоровной въ кель жила. Былъ тогда обычай,— кое-гд и сейчасъ онъ соблюдается: умрутъ родители, братья, чтобы капитала не длить, приданаго не давать, уговорятъ сестру въ монастырь поступить,— и взносъ въ монастырь сдлаютъ, и келью построятъ. Посл плачетъ двушка, убивается, а ужъ изъ монастыря не уйдешь. Связи съ городомъ постоянно поддерживались, и въ церковь прізжали, и въ кельи, случалось, заходили барыни въ шляпкахъ, и къ себ подходящихъ монашекъ приглашали, такъ и присматривались поповны къ другому міру, къ другому обращенью.
А главное, какъ и въ теперешнихъ институтахъ, учились он ‘приличію’, обращенію, хорошимъ манерамъ, низкимъ пояснымъ поклонамъ, тихому мягкому говору, улыбкамъ ласковымъ, почтительнымъ. Понемножку привыкли он къ чистот и уюту монастырской кельи, отмывались покрытыя мозолями отъ серповъ и граблей двичьи руки и буйные деревенскіе волосы привыкали къ гребню и прятались въ стки. И увозили поповны изъ монастырей чтеніе, письмо и рукодліе, и кантаты духовныя, и манеры хорошія, и вточки герани, которыя расходились потомъ по избамъ сельскаго духовенства. Тамъ ихъ снова встрчали грабли и серпы, цпы и заступы, но ‘приличіе’ и манеры оставаллсь, и когда бабушка, хранительница древнихъ устоевъ, наблюдала ласковую рчь и низкіе поклоны и прибранные по порядку волосы, она одобрительно качала головой и говорила на своемъ древнемъ крутогорскомъ язык:
— Очестливая!
Въ т давнія и недавнія времена дореформенной Россіи вс женскіе монастыри въ нашей округ были такими институтами, и оттуда шли приличія, манеры и моды, маленькая культура, маленькая доза грамотности.
Только мать не любила монастырскаго образованія и, какъ только умерла бабушка, перестала посылать дочерей къ Олён Никифоровн:— не любила она всего уклада монастырскаго, поклоновъ низкихъ, голоса сладкаго, хотя вслухъ не осуждала, но говаривала: — порожнемъ живетъ Олёна Никифоровна.
Потомъ я не видлъ Олны Никифоровны больше двадцати лтъ, и когда снова увидлъ ее, она была уже мать Евлалія и игуменья того же монастыря. И словно пыль легла на веселое цвтущее лицо и какъ туманъ застлалъ ясные глаза. Она не почитала за грхъ веселіе и смхъ, и шутила со мной, и смялась, вспоминая старыя времена, но когда пришла послушница и стала о чемъ-то ей докладывать, темныя брови строго сдвинулись, и поблекшее обострившееся лицо стало суровое и непреклонное и сразу напомнило мн о. Никифора. Вышла она собирательница и домостроительница, проснулась въ ней жадность, и возгорлась она великой ревностью къ монастырю своему. Не узналъ я стараго заброшеннаго монастыря: жаромъ горли недавно вызолоченные кресты монастырскихъ храмовъ, весело глядли блыя стны келій, и новый большой каменный домъ высился тамъ, гд былъ раньше заброшенный огородъ, и чувствовался строгій порядокъ и чинъ во всемъ монастыр. На всю губернію была извстна мать Евлалія, и изъ Москвы благочестивые люди пожертвованія присылали. А въ нашемъ город первымъ человкомъ сдлалась, и самые почтенные люди въ город за честь почитали получить приглашеніе на чашку чаю посл обдни къ матушк Евлаліи. Въ строгихъ купеческихъ домахъ была она совтчицей и указчицей, и когда знаменитая купчиха, вдовая Андрюсова, которая много лтъ сама вела милліонное фабричное дло и женатыхъ сыновей, какъ ребятъ, въ рукахъ держала, помирать стала — за ней послала, за матушкой Евлаліей, и съ ней совтовалась, какъ капиталъ между дтьми раздлить, что для души спасенія отписать, и куда и на какія дла.
Дв рыженькія двочки сидли за пяльцами въ комнатахъ игуменьи, и былъ между родными разговоръ, что разыскала она своего брата, списывалась съ нимъ, деньгами ему помогала и посл смерти его выписала двухъ двочекъ, которыхъ онъ прижилъ гд-то на юг.