Время на прочтение: 115 минут(ы)
Джон Рёскин.
Оливковый венок
John Ruskin. The Crown of Wild Olive
[*] — В предыдущих изданиях оно называлось предисловием, но одна из моих дурных привычек состоит в том, что я половину книги часто помещаю в предисловии. Относительно же настоящей книги я могу предварительно заметить, что большую часть всего заключающегося в ней материала я полнее развил в различных других сочинениях, здесь же я излагаю это в более популярной форме, присоединяя, во-первых, введение, очень тщательно написанное для читателей, а ее для слушателей и, во-вторых, последнюю лекцию о будущности Англии, которая — вместе с замечаниями к ней — стоила мне особенных усилий.
1. Двадцать лет тому назад береговая полоса источников Ванделя — включая низину Аддингтона и деревни Беддингтон и Каршальтон с их прудами и речками — представляла самый отрадный уголок Южной Англии, и кажется, во всем мире едва ли можно было найти другое местечко, где бы проще и трогательнее сказывались все прелестные стороны характера и жизни человека.
Едва ли где-нибудь вечно журчащие потоки, соединенные десницей, ниспосылающей дождь с неба, казались более чистыми и божественными, луга весной покрывались более яркими цветами, и уютные жилища радовали сердца прохожего большей отрадой мирного счастья, полускрываемого, но ярко бросающегося в глаза. Это местечко и теперь (в 1870 году) остается в общих чертах почти неизменившимся, но, говоря беспристрастно, я никогда ни в мареммах
Пизы, ни среди гробниц Кампании, ни на песчаных отмелях Торселаны не встречал ничего столь ужасного по своему внутреннему трагическому значению, как то беспечное, наглое и чисто животное презрение к дивным прелестям природы, которое в этом уголке Англии сказывается решительно во всем. Насколько я обладаю чуткостью и пониманием, никакие кощунства, никакие святотатства, никакие неистовые проклятия или безбожные мысли не кажутся мне более возмутительными, чем это осквернение людскими толпами источников тех вод, которые служат им для питья.
Жалкие местные обитатели все свои уличные и домашние нечистоты — груды пыли и грязи, старые обломки и обрезки ржавого железа и клочья гнилых одежд — валят туда, где поток беспорочно чистой воды, журчащий и прозрачный, врывается, словно сноп солнечных лучей, в Каршальтонское озеро, проделывая себе блестящее ложе вплоть до песчаного дна и разрисовывая шелковистую, волнистую траву глубокими светлыми прожилками, которые кажутся халцедоном в агатовом мхе, испещренном звездочками белого лютика.
Не обладая ни достаточной энергией, чтоб удалить эту грязь, ни достаточным приличием, чтоб зарывать ее в землю, местные жители, повторяю, валят ее в поток, заставляя его разносить отраву этих нечистот по самым отдаленным уголкам, куда воды эти, по воле Бога, должны были доставлять здоровье и отраду. Несколько далее, среди деревни, позади домов, в небольшом пруду, из которого вытекает другой ручей, под беспорядочными грудами извести, шлака и остатков каменных работ лежат разбросанные и заваленные обломки фонтана и маленького размытого канала, некогда построенного и проведенного более благородными руками.
Чистые воды стремятся омыть и смыть эти груды, но бессильны пробиться до мертвой подпочвы, и потому стоячий край пруда, заваленный и запруженный разлагающимися отбросами, врезывается в слой черной тины, накопившейся здесь годами, благодаря беспечности жителей. Человек шесть, проработав всего один день, очистили бы эти пруды, и тогда берега их украсились бы пышными цветами, дыхание летнего воздуха над ними наполнилось бы освежающим благоуханием, и каждая переливающаяся волна стала бы целебной, как бы возмущаемая ангелом и вытекая из купальни Вифезды. Но люди не решились потратить этого дневного труда на очистку прудов, и я не думаю, что мы дождемся этого, дождемся, что сердца людей станут трепетать от радости у этих источников рек Англии.
2. В последнее мое посещение этих мест, я, не торопясь, шел по задней улице Кройдона, направляясь от старой кирки к госпиталю, и вот, влево, немного не доходя до ее перекрестка с верхней улицей, я увидал новую харчевню. Лицевая сторона ее была так остроумно построена, что между окнами и мостовой оставалось пространство всего в один аршин, которое немыслимо было употребить как-нибудь с пользой, если б даже, как в былое время, устроить здесь скамейку, то каждый проходящий спотыкался бы об ноги сидящего на ней. Но чтобы это пространство более соответствовало достоинству заведения для продажи крепких напитков, его отгородили от мостовой внушительной железной решеткой в шесть футов вышины, с множеством заостренных шпицев. Решетка эта, по-видимому, заключает в себе столько железа и работы, сколько мыслимо вместить на таком незначительном пространстве, и последнее, благодаря такому хитроумному приспособлению, превратилось в защищенное вместилище всяких отбросов: окурков сигар, устричных раковин и тому подобных вещей, обыкновенно выбрасываемых тороватой английской уличной толпой. Все эти отбросы, за невозможностью выгрести их, так и валяются там. Железная решетка, бесполезно (или даже в значительной степени хуже, чем бесполезно) отгораживающая этот клок земли и обращающая его в вонючую клоаку, вмещает в себе количество труда втрое большее, чем его необходимо для очисти Каршальтонских прудов. Труд, потраченный на изготовление ее, был отчасти опасен и вреден, поскольку производился в рудниках, отчасти тяжел и ужасен у плавильных печей и, наконец, бессмыслен при составлении дурных чертежей и рисунков недоучками художниками, т. е. весь этот труд с начала до конца, со всеми его подразделениями и разветвлениями, является вредным, смертоносным и жалким [Страшное несчастье случилось несколько дней тому назад у Волферхамтопа. На работе у доменной печи в Динфильде находились: Том Снеп девятнадцати лет, Джон Гарднер восемнадцати лет и Иосиф Свифт тридцати семи лет. Печь заключала в себе четыре тонны раскаленного железа с таким же количеством шлака, и сплав должно было слить в 7 ч. 30 м. Но Снеп и его помощники, увлекшись разговорами и выпивкой, позабыли о своей обязанности, и тем временем железо поднялось в печи до трубы, в которой заключалась вода. Как раз когда вышеупомянутые рабочие опомнились и собирались отвернуть кран, вода в трубочке, превратившись в пар, выкинула расплавленный металл, который мгновенно залил Гарднера. Снен, получив страшные ожоги и обезумев от боли, бросился в канал и затем побежал домой, где на пороге и умер. Свифт доставлен был в больницу, где тоже скончался].
3. Теперь возникает вопрос: как и в силу чего произведена эта работа, а не та? Почему сила и жизнь английских рабочих потрачена на загрязнение, а не на очистку почвы, на производство вполне (в данном случае) бесполезной металлической вещи, которая не служит ни для питания, ни для дыхания, тогда как взамен ее можно было получить целебно свежий воздух и чистую воду?
4. Объяснить это можно только тем, что капиталист мог нажить выгодный процент в одном случае и не мог этого достигнуть в другом. Если я, имея в своем распоряжении известный фонд для производства работ, употреблю его на то, чтоб привести в порядок мой участок земли, то деньги мои будут потрачены тут разом, но если я употреблю его на добывание железа из моей земли, на литье и выковку его и затем продам полученное изделие, то могу получить ренту за землю, доход с производства и с продажи, так что капитал принесет мне втрое больший барыш. Капитал в настоящее время приносит большею частью наибольшую выгоду в операциях подобного рода, при которых публика склоняется покупать вещи, ей совершенно бесполезные, но от производства или продажи которых капиталист может получить выгодный процент, и при этом публика остается все время в полной уверенности, что процент, полученный таким способом, представляет действительный прирост национального богатства, а не есть просто выуживание денег из более легких карманов в более тяжелые.
5. Кройдонский трактирщик покупает, таким образом, железную решетку, желая выдвинуться в глазах любителей выпивки. Чтоб не отстать от него, содержатель кабака, помещающегося на другой стороне улицы, покупает другую решетку. Оба они в деле привлечения публики ничего не выиграли, но лишились стоимости решеток, которую они должны или выплатить из своего кармана, или заставить заплатить своих посетителей, пленяющихся этими решетками, возвышая цену на пиво, или прибавляя к нему разные подмеси. Или трактирщики или их посетители станут таким образом беднее именно на ту сумму, какую приобретет капиталист, а нация ничего не выиграет от такой промышленности, так как решетки, в данном случае, окажутся вполне бесполезными.
6. Этот способ обложения богатыми бедных я рассматриваю дальше, в ї 34, сравнивая современную власть капитала в деле приобретения с властью копья и сабли, единственная разница между ними состоит в том, что в былое время мародеры собирали дань силой, а теперь обманом. Прежний мародер или грабитель открыто обирал трактирщика, являясь к нему погулять на ночь, современный же облекает свое копье в форму железных шпицев и убеждает хозяина купить их. Один является как явный грабитель, другой как обманывающий продавец, результат же для кармана в том и в другом случае совершенно одинаков. Бесспорно, что многие полезные производства примешиваются к бесполезным и служат им оправданием, и в деле возбуждения энергии, вызываемой борьбой, это не лишено некоторой прямой пользы. Конечно, лучше потратить сорок тысяч на пушку и взорвать ее, чем проводить всю жизнь в праздности. Только не называйте этот процесс политико-экономическим.
7. В уме очень многих лиц существует ложное понятие о том, что скопление собственности бедняков в руках богача не представляет, в сущности, ничего вредного, так как она, в конце концов, должна же быть израсходована и таким образом, по их мнению, вернуться к беднякам. Ложность этого взгляда часто выяснялась, но, даже допустив, что это рассуждение верно, мы должны, однако, заметить, что им оправдывается и мародерство и любая форма грабежа. Может случиться (хотя в действительной жизни этого никогда не бывает), что для нации безразлично, кто потратит деньги: грабитель или ограбленный собственник, — но все же это не оправдывает грабежа. Если б я устроил заставу в воротах, где дорога пересекает мои владения, и старался взимать по полтиннику с каждого прохожего, публика не замедляла бы уничтожить мои ворота и не стала бы выслушивать мои доводы, что ей, в конце концов, безразлично, я ли потрачу ее полтинники или она сама. Но если б вместо того, чтоб нагло обирать ее при помощи заставы, я убедил бы ее покупать у меня камни, старое железо или другие столь же бесполезные вещи, то мог бы отлично грабить ее и к тому же пользоваться репутацией общественного благодетеля, содействующего процветанию промышленности. И этот важный вопрос, имеющий существенное значение для бедняков не только Англии, но и всех стран, упускается из виду во всех обычных трактатах о богатстве. Даже сами рабочие рассматривают влияние капитала только по его воздействию на их непосредственные интересы, а не в его еще более грозной власти в деле определения рода и предмета труда. В действительности же, сравнительно ничтожное значение имеет плата, получаемая рабочим за работу, но громадное значение имеет на что направлена эта работа. Если она производит пищу, свежий воздух и свежую воду, то не беда, если плата низка: явятся пища, свежий воздух и свежая вода, и рабочий будет наконец иметь возможность пользоваться ими. Если же ему платят за то, чтоб он уничтожал пищу, свежий воздух или производил взамен этого железные решетки, то не будет ни пищи, ни воздуха, и он не получит их к своему великому и крайнему неудобству.
8. Я, как это и подобает всем исследователям, давно уже привык, что люди осмеивают мои положения в течение многих лет, прежде чем начнут относиться к ним с вниманием и доверием. Вообще, я довольно спокойно выжидаю, когда публика изменит свои отношения к ним. Но тем не менее меня довольно неприятно удивляет, что я, при моих повторениях и пояснениях, не в состоянии до сих пор убедить моих читателей в той простой истине, что богатства, как народов, так и отдельных людей, заключаются не в цифрах и что истинное достоинство любой работы и торговли зависит от существенного достоинства производимой или приобретаемой вещи [Сравни предисловие в ‘Munera Pulveris’]. По-видимому, эти положения вполне ясны и бесспорны, но английская публика до того отуманена современным учением политикоэкономов (гласящим, что всякое производство хорошо, безразлично, приносит ли оно пользу или вред, и что купля и продажа всегда благотворны, каково бы ни было внутреннее достоинство покупаемого и продаваемого), что нет почти никакой возможности обратить ее внимание на исследование существенных результатов нашего усиленного современного производства.
9. Я никогда не был так стеснен вышеуказанной невозможностью, как при распределении глав предлагаемых лекций, имеющих общую связь, хотя мне и приходилось читать их в различное время и в разных местах. Их связь выступила бы гораздо яснее, если б не было другого препятствия, которое я считаю всегда существенным затруднением при обращении к моей аудитории. Я всегда, главным образом, желаю задать моим слушателям — рабочим, предпринимателям, воинам — вопрос относительно конечного значения их занятия и узнать от них, что они ожидают или желают от производства, торговли и войн. Это мне кажется всегда первым вопросом, не определив который я едва ли в состоянии принести им пользу или воздействовать на них своими беседами. Вы, люди, занимающиеся ремеслами, торговлей и войнами, ясно скажите мне, что вам нужно, и если я могу, то помогу вам, если же нет, то постараюсь выяснить причину моей неспособности сказать вам что-либо полезное.
10. Но при этом необходимо всегда иметь в виду — что представляет для меня в настоящее время непреодолимое затруднение, — обращаешься ли к аудитории верующей или не верующей в иной мир. Если вы обратитесь к современной публике, как к верующей в вечную жизнь, и постараетесь вывести заключения из этой предполагаемой веры по отношению к ее деятельности в этой жизни, то вам тотчас же возразят: ‘Все, что вы говорите, прекрасно, но не практично’. Если же, наоборот, вы открыто обратитесь к ней как к неверующей в вечную жизнь и попытаетесь вывести заключения из этого неверия, она немедленно признает вас подлежащим проклятию и отрясет прах от ног своих.
11. И чем больше я вдумывался в то, что мне предстояло сказать, тем менее я находил возможности высказаться вне зависимости от этого неуловимого, но неизбежного вопроса. При рассмотрении принципа войны, вся разница состояла в том, признают ли люди, что артиллерийский залп просто, как камнем, устилает поле некогда живой глиной, или же считают, что в этой груде глины из каждой частицы, носившей христианское имя, выделяется в воздух, пропитанный дымом битв и запахом трупов, удивленная душа, насильственно разлученная с телом. Говоря о возможной роли торговли, вся разница состояла в том, признавал ли слушатель, что все сделки ограничиваются только видимой собственностью, или допускал, что есть и собственность невидимая, но тем не менее реальная и приобретаемая иной ценой. Обращаясь к группе людей, занятых суровой работой и искавших исхода из своего тяжелого положения, вся разница состояла в том, можно ли было с уверенностью сказать им: ‘Друзья мои, вам остается только умереть, и все будет отлично’, или же при этом невольно чувствовалось, что такой совет более уместен по отношению к тому, кто его давал, чем к тому, кто его получал.
12. Поэтому проницательный читатель заметит во всех прилагаемых лекциях некоторые колебания относительно главной сущности вопросов и отрывистые заключения, которые я едва ли допустил бы, если б, повторяю, у меня не было сомнения относительно мировоззрения и настроения моих слушателей. Так, предполагается, что большинство англичан имеют книгу, которая непосредственно, устами Бога, вещает им все, что они должны знать и что им необходимо делать. Я читал эту книгу так же внимательно, как и большинство из них, в течение почти сорока лет — и очень рад, что могу людям, верящим в нее, выяснять ее веления. Я всегда безусловно старался содействовать тому, чтоб их вера в нее была глубже, чтоб они верили не только излюбленным стихам, но и всей книге в общем, верили не как фетишу или талисману, от ежедневного повторения слов которого они приобретут спасение, но как велению руководителя, повиноваться которому они должны, если не хотят погибнуть. Меня всегда приободряло предположение, что слушатели мои разделяют такую веру. От них, если не от кого другого, я некогда надеялся встретить одобрение моей речи о том, что гордость преступна, а скупость презренна, от них, если не от кого другого, я рассчитывал встретить признание справедливости политико-экономического учения, утверждающего, что жизнь больше пищи и тело — одежды, от них, мне казалось, я мог требовать, не будучи обвинен в фанатизме, чтоб они не только на словах, но по влечению сокровищницы сердца своего, отделились от толпы, о которой сказано: ‘Отряхнув одежды свои от нее, он отныне пошел к язычникам’.
13. Однако в настоящее время едва ли возможно с некоторой вероятностью утверждать, чтоб большинство обычной аудитории, а не только вся она, состояла из религиозных людей. Значительная часть слушателей всегда состоит из людей, не разделяющих такой веры или, по крайней мере, совершенно равнодушных к призывам, основанным на Библии. Если с так называемыми христианами я желал отстаивать честное провозглашение и последовательное выполнение их веры в жизнь, то с так называемыми неверующими я желал настаивать на честном провозглашении и выполнении ими их веры в смерть. Неизбежно одно из двух. Человек должен верить, что после смерти его или ожидает иная жизнь, или нет, можно смело смотреть в лицо судьбе и правильно устраивать свою жизнь при той или другой вере, но это немыслимо, если мы колеблемся между верой и боязнью. Мы обыкновенно верим в бессмертие, чтоб избежать приготовления к смерти, и в отсутствие бессмертия, чтоб избежать приготовления к жизни после смерти. Тогда как мудрый человек будет, по крайней мере, готов встретить то или другое, из которых одно, во всяком случае, неизбежно, и подготовить все или к вечному успокоению или к пробуждению.
14. Но мы не имеем никакого нрава называть неблагородным убеждение, в силу которого мы приводим все в порядок как бы для вечной смерти. Твердая вера в загробную жизнь действительно представляет завидное духовное состояние, но, насколько я мог заметить, довольно редкое. Я знаю очень немногих христиан, настолько уверенных в величие обителей в доме Отца их, чтоб чувствовать большее счастье, когда их друзья призываются в эти обители, чем они испытали бы, если б королева пригласила их друзей жить при ее дворе, и пламенное желание церкви ‘разрешиться и быть со Христом’ никогда не избавляла ее от обычая оплакивать и налагать траур по каждом человеке, отошедшем в иной мир. И наоборот, смелая вера в то, что со смертью все кончается, разделялась бесспорно многими благородными личностями, и признаком крайней испорченности церкви служило бы ее утверждение, что такая вера не совместима ни с чистотой характера, ни с энергией к добру. Краткость жизни не служит в глазах разумной личности достаточно уважительным поводом к тому, чтоб бессмысленно тратить ту небольшую часть ее, которая ей уделена, и предвкушение вечной смерти завтра никому, кроме пьяниц, не может внушить мысли об уместности напиться сегодня. Вера в то, что за гробом ничто нас не ожидает, может, правда, больше примирить человека, ведущего бессмысленную жизнь, с этой бездельностью его существования, но человека разумного она заставит еще серьезнее отнестись к жизни. И едва ли жизнь верующего в то, что все зло жизни может быть мгновенно прощено, и весь причиненный вред мгновенно искуплен, что вздох раскаяния, смыв все грехи, вознесет душу в обитель вечного блаженства, с забвением всех мучений, будет во всех случаях чище, чем при более суровой уверенности, свойственной многим, более серьезным умам, что посеянное человеком пожинает и он сам, пожинают и другие, даже когда он, живое семя тления, будет уже не бродить во мраке, а покоиться в нем.
15. Но к людям, которым эта мучительная вера единственно возможна или по их недальновидности, или вследствие горечи их души, или же, наконец, в силу того, что они видят, как оскорбительна жизнь людей, претендующих на более возвышенную надежду, к ним, говорю я, можно взывать с большей уверенностью, чем к более счастливым верующим. Проповедник мог бы, например, с безотрадной, но искренней ревностью обратиться к ним с жалких высот могильного холма — этого Марсова холма с ямой Эвменид сбоку — и сказать им: Послушайте меня, вы, умирающие, которые скоро будете глухи навеки. Людям, справа и слева от вас взирающим в даль бесконечной жизни, где все заблуждения будут исправлены и все ошибки прощены, им загрязненным и омраченным дымом битвы смертной этой жизни, которым стоит только погрузиться на мгновение в купель смерти, чтоб возродиться в новом блеске, подобно серебристому голубю с золотистыми перьями, — им, говорю я, пожалуй, простительно бессмысленно тратить краткие мгновения этой жизни, так как они верят в бесконечную будущность, им, в их немощи, может быть, и извинительно снисходить к греху, так как в конце концов плодом всего будет царство правды, им простительно пользоваться несправедливостью, которая будет заглажена и забыта навсегда. У них не признаком черствости сердца может являться их пренебрежение к бедным, о которых они знают, что заботится Господь, и их равнодушное отношение к временной гибели тех, которые не могут погибнуть навеки. Но для вас нет такой надежды, и потому нет и этого оправдания. Судьба, подготовляемая вами для несчастных, есть, как вы думаете и верите, единственное их наследие. Вы можете раздавить их хуже всякой моли, и они никогда не восстанут, чтоб даже упрекнуть вас, их дыхание, истощенное недостатком пищи, уже никогда не вернется, чтоб прошептать слова обвинения против вас, они, как вы верите, обратятся вместе с вами в прах и станут добычей червей, и для них не будет никакого утешения и для вас никакого мщения, кроме разве следующих немногих слов, которые прошепчут над вашими могилами: ‘Кто воздаст за все сделанное ими?’ Легче ли поэтому вам в сердце вашем причинять горе, которое невозможно исправить? Станете ли вы беспечно лишать ваших несчастных братьев того краткого мгновения, которое для них все, и единственную их мимолетную жизнь превращать в мучительно долгие страдания? Станете ли вы более равнодушны к несправедливости, которая никогда не может быть исправлена и более скупы на милосердие, которое вы можете оказать только раз, здесь на земле, и, отказав в котором, вы откажете навеки?
16. Я лучшего мнения о самых себялюбивых из вас и не допускаю, чтоб вы решились так поступать, если б ясно понимали все значение ваших поступков. И для вас самих, мне кажется, вопрос, так ограниченный, становится более серьезным. Если б ваша жизнь была бы простым горячечным припадком — безумием одной ночи, все зло которой забывается с рассветом, — то было бы довольно безразлично, как вы провели эти болезненные часы, за какие игрушки вы хватались и какие отбрасывали, и какие грезы вы упорно преследовали взорами, обольщенными бессонным бредом. Если эта земля не более как лазарет и счастье и спасение только в будущем, то играйте на гумнах больничных вертепов, если вы хотите только играть. Плетите из соломы какие угодно венки, собирайте мякину, как сокровище, и умирайте с этим богатством, ловя цепенеющими руками мрачные призраки — и все-таки это может быть для вас лучше. Но если эта жизнь не сон и мир не лазарет, а ваш наследственный дворец, если весь мир и вся мощь и радость, которыми вы когда-либо можете наслаждаться, должны быть изведаны вами теперь и все плоды победы собраны здесь или нигде, то неужели вы и эту мимолетную вашу жизнь проведете, мучаясь и сгорая пламенем тщеславия? Разве для вас нет места отдохновения, которым вы могли бы насладиться? Разве трава на земле зеленеет только для того, чтоб служить вам покровом, а не ложем? Разве вы не можете на ней отдыхать, а должны только находить вечное под ней успокоение? Язычники даже в самые мрачные дни думали иначе. Они знали, что жизнь полна борьбы, но они ожидали от нее и венца победы! Правда, не гордого венца, не бриллиантовой диадемы, пламенеющей до небес с высот незаслуженного престола, а простого венка из нескольких листков дикого лавра, освежающего и успокаивающего усталое чело. Он мог бы быть и из золота, думали они, но Юпитер был беден, и лучше этого он не мог ничего им даровать. В поисках за лучшим они справедливо нашли, что все остальное — горькая насмешка. Они узнали, что в добром, плодотворном и свободном мире, а не в войне, не в богатстве и не в тирании они обретут счастье. Венок, заметьте, из дикого лавра, из ветвей дерева, растущего без всякаого ухода, украшая скалы не яркими цветами и не пышной зеленью, а белоснежным пушком и маленьким плодом, сливающимся с сероватой листвой и с колючим стволом. И венок из его листьев отличается довольно грубыми вырезками. Но каков бы он ни был, вы можете приобрести его при жизни как эмблему скромных почестей и сладостного покоя. Да, чистота сердца, нежность, ничем не нарушаемое доверие, взаимная любовь, наслаждение миром других и сострадание к их горю, синее небо над вами, тихие волны и дивные цветы у ваших ног, бездна всевозможных тайн и зрелище бесчисленных живых существ — все это без всяких мук и волнений, а как обильный источник радостей может быть вашим божественным достоянием в этой жизни и даже не без надежды на будущую.
(Читана в Камбервельском институте для рабочих)
17. Друзья мои, я сегодня явился сюда не прочесть вам занимательную лекцию, а сообщить несколько простых фактов и задать несколько столь же простых вопросов. Я слишком хорошо знаю ту борьбу за существование, которую приходится вести нашему рабочему люду, чтобы, при каких бы то ни было обстоятельствах, не смущаясь, приглашать его заниматься предметами моей специальности, тем более сегодня, когда я впервые вижу пред собой членов рабочего института, устроенного в местности, где я провел большую часть моей жизни, я желаю, чтобы мы сразу поняли друг друга по весьма серьезным вопросам. Я бы охотно высказал вам те чувства и надежды, с какими смотрю на этот институт, как на один из многих, учреждаемых, к счастью, в разных местностях Англии и других странах и имеющих целью подготовить путь к великой перемене во всех условиях промышленной жизни, но успех их вполне зависит от ясного понимания нами условий и, главным образом — границ этой перемены. Никакой учитель не может надлежащим образом установить дело воспитания, пока он не знает той жизни, к которой это воспитание должно подготовить его учеников. И тот факт, что ему приходится обращаться к вам, как к членам ‘рабочего класса’, должен побудить его, если он человек серьезный и вдумчивый, задать себе, прежде всего, вопрос: на чем, по вашему мнению, основано это классовое различие в прошлом и на чем должно быть основано в будущем? И занимать, и поучать вас каждый из нас может лишь узнав от вас самих, считаете ли вы, что различие между рабочими и остальными классами основано правильно? Принимаете ли вы его так, как оно установлено? Желаете ли вы изменить его? Или же думаете, что предмет воспитания состоит в том, чтоб уничтожить это различие и помочь нам навсегда забыть его?
18. Позвольте мне уяснить вам мою мысль. И вы, и я называем это учреждение ‘Институтом для рабочих’, а коллегию, существующую в Лондоне, ‘Коллегией для рабочих’. Теперь скажите, в чем, по вашему мнению, эти учреждения отличаются или должны отличаться от институтов и коллегий для нерабочих, т. е. ‘для праздных людей’? Или, каким другим словом должен я назвать тех, которых более счастливые и мудрые рабочие называют ‘высшими классами’? Неизбежны ли и необходимы ли эти высшие классы? Необходимы ли низшие? Поскольку первые должны всегда быть возвышаемы, а вторые принижаемы? Тех из моих слушателей, которые, благодаря случайным обстоятельствам, находятся в настоящее время в более привилегированном положении, я прошу заранее простить мне все то обидное, что может встретиться в моих последующих словах. Не я высказываю это, а более горькие голоса, голос борющихся, голос голодающих всего мира должен же быть когда-нибудь услышан! К тому же, как вы хорошо знаете, я отнюдь не обращаюсь лично к вам. Я уверен, что большинство присутствующих знают обязанности, предписываемые им добротой, и исполняют их, может быть, лучше меня. Но я говорю вам, как представителям целого класса, который, я знаю, грешит, главным образом, от недостатка вдумчивости, что, однако, не менее ужасно. Добровольное заблуждение зависит от воли, но как исправить заблуждения невольные и бессознательные?
19. Позвольте мне поэтому предварительно обратиться к рабочим людям и спросить их, каковы, по их мнению, эти высшие классы и каковы должны быть их взаимные отношения? Вы, присутствующие здесь рабочие, ответьте мне так же откровенно, как в беседе между собою, и скажите, как бы вы желали, чтоб я называл ваших предпринимателей? Должен ли я называть их ленивыми классами? Мне кажется, что вы почувствовали бы себя несколько неловко и сочли бы, что я не честно отношусь к своему предмету, говорю не от чистого сердца, если б я в своей лекции признавал всех богатых людей за ленивых. Вы были бы и несправедливы, и неразумны, если б позволили мне так отзываться о них. Были бы также несправедливы, как и те богатые, которые говорят, будто все бедняки до того ленивы, что при первой возможности перестали бы работать или, во всяком случае, работали бы возможно меньше [Заметьте эту главу. Я сильно поражен недостатком самой элементарной любви, вследствие чего множество людей ослеплены до того, что не понимают тех простых истин, которые высказаны в ней].
20. В действительности существуют и ленивые бедняки и ленивые богачи и, наоборот, очень прилежные бедняки и богачи. Не мало есть нищих до того ленивых, что можно подумать, будто они получают по сто тысяч годового дохода, и много найдется очень богатых людей, гораздо более занятых, чем их рассыльные мальчики, и никогда не позволяющих себе остановиться на улице, чтоб поиграть в шары. Таким образом, с более широкой точки зрения, различие между работящими и ленивыми, как между мошенниками и честными, зависит от внутреннего свойства, глубоко таящегося в сердцах людей всех классов и положений. Существуют трудящиеся люди, мощные и счастливые, как среди богатых, так и бедных, и ленивые, слабые, злобные, несчастные и между богатыми и бедными. И худшее недоразумение, возникающее между теми и другими, происходит от того несчастного обстоятельства, что мудрые люди одного класса (правда, в этом далеко не проявляется их мудрость) обыкновенно исключительно обращают свое внимание на безумных людей другого класса. Если б прилежные богачи замечали и порицали ленивых богачей, все шло бы между ними как следует, а если б прилежные бедняки замечали и порицали ленивых бедняков, все было бы у них правильно. Но нет, каждый смотрит только на ошибки и недостатки противников. Трудолюбивый богач особенно оскорбляется зрелищем ленивого нищего, а порядочный, но бедный рабочий нетерпим к беспутной роскоши богачей. И строгое осуждение обоих классов превращается в злобную ненависть у несправедливых. Только одни разнузданные бедняки смотрят на богачей, как на своих естественных врагов, и желают разграбить их дома и разделить богатства. Только развращенные богачи отзываются оскорбительно о пороках и безумствах бедняков.
21. Итак, нет классового различия между ленивыми и прилежными. Сегодня я буду говорить только о последних, ленивых же мы постараемся забыть, они, просто, составляют язву, об исцелении которой мы побеседуем как-нибудь в другой раз. Но существует классовое различие между самими прилежными, — страшное различие, возрастающее и спускающееся до любого градуса бесконечного термометра человеческой скорби и мощи, — различие повышений и понижений, приобретений и потерь всей силы человеческой души и тела.
22. Эти-то различия мы и будем изучать, равно как и их законы, в среде людей исключительно энергичных, влагающих все свои силы в труд или в забаву, людей в полном смысле слова деятельных в том или другом отношении, ради известной цели или даже без всякой цели. Таких различий существует четыре:
1. Различие между людьми работающими и забавляющимися.
2. Между людьми, производящими средства к существованию, и потребляющими их.
3. Между людьми, работающими головой, и работающими руками.
4. Между людьми, работающими умно, и работающими неразумно.
Или для краткости скажем, что мы в своей лекции противопоставим:
1. Труд — забаве.
2. Производство — потреблению.
3. Голову — рукам.
4. Осмысленность — бессмыслию.
23. Итак, скажем вначале о различии между классами работающими и классами забавляющимися.
Конечно, прежде чем идти дальше, мы должны согласиться относительно значения терминов.
Не пускаясь в тщательные исследования, мы можем вообще сказать, что забава есть упражнение тела или ума, доставляющее только удовольствие без всякой определенной цели, а работа есть труд, выполняемый с известной определенной целью. Вы забавляетесь, например, игрой в крикет. Это такая же трудная вещь, как и любая работа, но вы только забавляетесь, и единственный ваш результат — забава. Если б игра в крикет была для вас строго определенной формой упражнения, с целью улучшения вашего здоровья, то она непосредственно стала бы работой. Точно так же и все, что мы делаем ради удовольствия, а не с какой-нибудь определенной целью, — есть ‘забава’, забавная, а не полезная вещь. Забава может быть полезна в известном смысле (и в этом смысле нет ничего необходимее и полезнее ее). Но, вообще, — главное ее свойство — бездельность.
24. Посмотрим же, чем наполняют свою жизнь забавляющиеся классы Англии.
Первейшей из всех забав в Англии является погоня за деньгами. Это — забава всепоглощающая, и мы чаще сваливаем друг друга с ног, играя в деньги, чем играя в мяч или потешаясь каким-нибудь другим грубым спортом — притом она не имеет абсолютно никакой цели — никто из числа людей, всей душой отдающихся этой забаве, никогда не знает, зачем он это делает. Спросите у наживающегося капиталиста, зачем ему эти деньги, — он никогда этого не знает. Он наживает деньги ради денег. ‘На что думаете вы употребить ваши деньги?’- ‘На то, чтоб нажить еще’, — ответит вам такой человек. Точно так же, как при игре в крикет: вы играете ради игры. Какой толк в том, что вы лишний раз попадете? Никакого, но в этом вся игра. И никакого толка нет для капиталиста в том, чтоб иметь больше денег, но в этом вся забава. Таков и весь этот гнилой Лондон — он грохочет, ревет, испускает дым и вонь, является ужасным скопищем гнойных кирпичных зданий и фабрик с ядовитыми испарениями, подымающимися из всех его нор, — и вы думаете, что это город труда? Ничуть не бывало. Это великий город забавы, отвратительной и очень тяжелой, но все-таки забавы. Это обширное, голое поле лордов для игры в крикет, громаднейший бильярд без сукна, но с лузами, глубокими как бездонная яма.
25. Итак, первая великая забава англичан есть игра в деньги. Она отличается от остальных тем, что, по-видимому, всегда доставляет деньги, тогда как на остальные забавы их приходится тратить. Но не всегда и эта забава дает деньги. К тому же не одно и то же добывать деньги и производить их, как не одно и то же очищать чужие карманы ради своего или наполнять чужие и свои.
26. Следующая английская забава — это охота и стрельба, она обходится очень дорого. Я не стану здесь высчитывать, сколько мы тратим на нее ежегодно и что стоит бесполезное запущение земель, содержание лошадей, смотрителей, охранение законов об охоте и проистекающая от этой забавы деморализация нас самих, наших детей и наших слуг, но попрошу вас заметить, что она не только бесполезна, но даже наносит смерть всему, что с ней сопряжено [Подробнее об этом в ‘Forsclavigera’, март 1873 г.].
27. Очень близко к охоте — этой мужской забаве — стоит забава женщин нарядами, она далеко не самая дешевая, и я очень бы желал иметь возможность сообщить вам, во что обходится эта забава ежегодно Англии, Франции и России. Но это красивая забава, и, при известных условиях, я люблю ее и нахожу только, что забава эта не так распространена, как я бы того желал. Вы, милостивые государыни, любите руководить модами, пожалуйста, руководите ими всеми способами, руководите больше, но распространяйте ваши моды на всех. Одевайтесь красиво и одевайте всех красиво. Прежде всего, озаботьтесь о модах для бедных, пусть они будут нарядны, я вы сами будете красивее в том отношении, о котором вы не имеете понятия. Мода, введенная вами у крестьян за последнее время, не особенно красива: их фуфайки слишком дырявы, и ветер чересчур бесцеремонно пронизывает сквозь них.
28. Есть и другие довольно дикие забавы, на которые я мог бы вам указать, если б у меня было достаточно времени.
Существуют забавы литературой, искусством, вполне отличающиеся от занятий литературой и искусством, но за недостатком времени я не коснусь их, а перейду к войне — этой величайшей забаве из всех джентльменских забав, которою барыни охотнее всего допускают тешиться мужчин. Она в высшей степени пленяет наше воображение, мы одеваемся для нее более изящно, чем для любого спорта, мы облекаемся не только в красные одежды, как на охоту, но в одежды всевозможных нарядных цветов, расшитых золотом. Я думаю, что лучше было бы воевать в сером и не украшать себя перьями. Но все нации согласились, что тешиться этой забавой лучше в красных одеждах. Затем, ее палки и мячи очень дороги. Вооружение французам и англичанам обходится ежегодно около полутораста миллионов, и сумма эта, как известно, оплачивается тяжелым трудом рабочих людей на полях и на фабриках. Дорогая забава — не считая ее последствий, о которых я теперь умолчу. Но я попрошу вас обратить внимание на то, что все эти забавы должны непосредственно оплачиваться ценою чьей-нибудь мучительной работы, доводящей тружеников до преждевременной могилы, как многие из вас слишком хорошо это знают. Ювелир, теряющий зрение над гранением алмазов, ткач, которого руки изнемогают за станком, кузнец, наживающий себе чахотку у плавильной печи, — о, эти люди знают, что такое труд!., ведь он всецело выпадает на их долю без всяких ‘забав’, если не принимать этого слова [Речь идет об английском слове ‘Plag’] в том смысле, в каком оно употребляется в мрачных северных странах для выражения заболевания. Интересный для филологов пример изменения значения слова, в каком оно употребляется в мрачной части Бирмингама и в красночерной части Баден-Бадена. Да, милостивые государи и государыни, считающие каждую минуту, лишенную забавы, слишком мучительной для нежных, слабых созданий, — вот какое значение получило слово ‘игра’ в самом сердце веселой Англии. У вас могут быть ваши флейты и свирели, но есть сыны печали, грустные дети на ваших рынках, которые не могут сказать вам: ‘Мы играли вам на свирели, и вы не плясали’, но вечно будут говорить: ‘Мы пели вам печальные песни, ивы не рыдали’.
29. Таково первое отличие высших классов от низших. И это отличие далеко не необходимое и должно быть уничтожено с согласия всех честных граждан. Люди поймут же, наконец, что забавляться всю жизнь, когда другим приходится для этого проливать свою кровь, может быть прилично комарам и пиявкам, но не людям, что честными нельзя назвать ни того дня, ни той жизни, в течение которых мы ничего не делали, что лучшая молитва в начале дня есть просьба о том, чтоб ни одного мгновения в течение его не пропадало даром, как и лучшая благодарственная молитва перед обедом состоит в сознании, что мы честно заработали свой хлеб. И когда мы снова обратимся к проповеди истинного христианства, то вместо вполне ясных слов ‘Сын мой, иди работай сегодня в винограднике’, не будем говорить ‘Дитя, иди забавляйся сегодня в моем винограднике’, а все станем работниками в той или другой области труда, и тогда навсегда забудется это различие между высшими и низшими классами.
30. Перехожу теперь ко второму отличию между богатыми и бедными, между богачами, одетыми в порфиру и виссон, и Лазарями, — к различию, которое теперь проявляется более резко, чем прежде, в любой христианской и языческой стране. Приняв во внимание то общее значение, какое такая газета, как ‘Morning Post’, придает роскоши, господствующей среди богачей, прочтите следующий случайный отрывок из нее:
‘Вчера вечером, в восемь часов, одна женщина, проходя мимо кучи нечистот на каменном дворе, близ недавно построенных богаделен в Шадвельском проломе, на Верхней улице, обратила внимание темзского полицейского на человека, сидевшего на куче нечистот, выражая опасение, что он умер. Ее опасения оказались справедливыми. Несчастный, по-видимому, умер уже несколько часов тому назад. Он погиб от холода и сырости, и дождь всю ночь лил на него. Покойный занимался собиранием костей. Он находился в крайней бедности, был нищенски одет и полуголоден. Полиция часто прогоняла его с этого двора домой между заходом и восходом солнца. Он избрал самый отдаленный уголок для того, чтоб умереть. В его кармане оказалось четыре копейки и несколько костей. Покойному было между пятьюдесятью — шестьюдесятью годами. Следователь Робертс поручил произвести дознание в ночлежных домах для удостоверения его личности. ‘Morning Post’, от 23 ноября 1864′.
Сравните этот факт нахождения костей в кармане покойного со следующим сообщением Telegraph а от 16 января того же года:
‘Снова таблица пищи, потребляемой взрослыми и малолетними бедняками, была составлена самыми выдающимися политикоэкономами Англии. Количество пищи оказалось очень скудное, едва достаточное для поддержания существования, в течение десяти лет со времени принятия закона о бедняках все еще слышно было о том, что они не брезгают кусками гнилого мяса и высасывают мозг из лошадиных костей, которые им приходится дробить’.
Вы видите, что я имею основание предполагать, что наши христианские Лазари пользуются некоторыми преимуществами над еврейским: последний надеялся или желал насытиться крошками, падавшими со стола богача, а наши питаются крошками, остающимися от корма собак.
31. Итак, различие между богатыми и бедными зиждется на двух основаниях: из них одно необходимо и вполне законно, другое же вполне незаконно и вечно развращает самый строй общества. Законное основание богатства состоит в том, чтоб трудящийся получал полную плату за свой труд, и если не желает истратить эту плату сегодня, то имел бы полную свободу сохранить и употребить ее на другой день. Таким образом, прилежный работник, трудясь и откладывая ежедневно, достигнет известной суммы богатства, на которую он имеет безусловное право. Ленивый же, не желающий работать, и расточительный, ничего не откладывающий, будут по истечении того же промежутка времени беднее в двух отношениях: беднее вследствие отсутствия сбережений и вследствие нравственной распущенности, — а потому естественно будут завидовать сбережениям первого. Но если б им дозволено было напасть и отобрать у человека честно добытое им богатство, то у последнего не было бы никакого побуждения для сбережения и никакой награды за доброе поведение, без чего мыслимо не общество, а разве шайка разбойников. Поэтому первое неизбежное условие общественной жизни заключается в этом общественном сознании, что закон должен обеспечивать все честно заработанное.
32. Этот закон, говорю я, составляет естественную основу различия между богатым и бедным. Но существует и ложная основа различия, состоящая в той власти, которую люди, уже владеющие благосостоянием, имеют, благодаря своей дальнейшей наживе, на людей, только что добивающихся этого благосостояния. Всегда для известной группы людей приобретение богатств служит единственной целью жизни.
Понятно, что эта группа состоит из людей необразованных, довольно низко стоящих в умственном отношении и более или менее малодушных. Так же физически невозможно для хорошо образованного, умного и мужественного человека обратить в главный предмет своих помыслов деньги, как, например, и еду. Все здоровые люди любят поесть, но еда не есть цель их жизни. Так, все здравомыслящие люди любят деньги, должны любить их и чувствовать удовольствие при их приобретении, но главная цель их жизни не деньги, а нечто лучшее. Хороший солдат, например, хочет главным образом хорошо защищать свою родину. Он, по всем вероятиям, рад своему жалованью, справедливо негодует, если вы удерживаете его лет за десять, но цель солдата — хорошо воевать, а не получать плату за победы. То же самое относится и к духовным лицам. Они любят, конечно, церковные доходы и плату за крестины, но если они честны и хорошо образованны, то не церковные доходы единственная цель их жизни, и не плата за крестины единственная цель крестин, их главная задача крестить и проповедовать, а не получать плату за проповедь. Врачи, без сомнения, любят плату, должны любить ее, и, однако, если они честны и образованны, то цель их жизни не плата, а излечение больных, и если б им предстояло лишиться платы и вылечить больного или отправить больного на тот свет и получить приличный гонорар, то я не думаю, чтобы порядочный врач хоть на минуту задумался и не предпочел первого.
Рассуждение это верно по отношению ко всем правильно воспитанным людям: труд для них — главное, а вопрос о плате, хотя и очень важный, имеет всегда второстепенное значение. Но в каждой нации, как я уже сказал, есть обширный класс плохо образованных, малодушных и, более или менее, глупых людей. И для них плата — главное, а работа — вещь второстепенная, тогда как, повторяю, для всех честных людей работа — главное. И это разница не ничтожная. Это различие между жизнью и смертью в человеке, между небом и адом для него. Вы не можете служить двум господам, а должны служить кому-нибудь одному.
Если работа для вас главное, а плата — вещь второстепенная, то вашим господином является труд и его творец — Бог. Но если работа для вас вещь второстепенная, а главное — плата, то вы рабы платы и творца ее — дьявола, и притом самого низкого и последнего из дьяволов. Так что в немногих словах мысль эту можно выразить так: если для вас важнее всего работа, то вы слуга Бога, если плата — то вы слуга дьявола. И всегда, ныне и присно и во веки веков, страшная пропасть отделяет и будет отделять слуг Того, на чьем знамени начертано ‘Царь Царей’, служа Кому вы становитесь вполне свободными, от поклонников ‘раба рабов’, служение которому есть полное рабство.
33. Но в каждом народе есть известное число этих слуг дьявола, для которых деньги — главная цель жизни. Они всегда, как я говорил, более или менее тупоумны и не могут ничего представить себе лучше денег.
Тупоумие всегда в основе сделок Иуд. Мы крайне несправедливы к Искариоту, считая его выдающимся дурным человеком. Он был обыкновенным любителем денег и, как все подобные люди, не мог понимать Христа, не мог оценить Его, не мог уяснить себе Его значения. Он никогда не думал, что Христа казнят, а когда увидел, что Иисуса осудили, ужас напал на Иуду, он бросил деньги, пошел и удавился. Много ли, думаете вы, найдется теперь таких людей из числа любителей денег, которые повесились бы из сострадания к кому бы то ни было казненному из-за них? Да, Иуда был просто человек себялюбивый, вороватый и недалекий, он всегда запускал руку в ящик для бедных, нимало не заботясь об этих бедных. Не понимая Христа, Иуда, однако, верил в Него гораздо больше, чем большинство из нас, он видел, как Христос творил чудеса, и был уверен, что Христос защитит Себя, а он, Иуда, тем временем успеет обделать свое дельце. Христос выйдет из суда невредимым, а он, Иуда, получит свои тридцать сребреников. Такова всегда, во всем мире, мысль всех людей, жадных до денег. Они не ненавидят Христа, но не могут понять Его, не радеют о Нем, не находят ничего в Нем хорошего, обделывают свои делишки при всяком удобном случае, а там пусть будет, что будет. В каждой толпе людей найдется известное количество таких поклонников платы, главная задача которых — нажива денег. И они наживают их всякими честными и нечестными путями, преимущественно силою самих денег, или, так называемой, властью капитала, т. е. той властью, которую приобретенные деньги имеют над трудом бедняка и в силу которой капиталист может все продукты труда присваивать себе, прокармливая только рабочих. Это наш современный Иудин способ иметь при себе денежный ящик и все, что туда опускают.
34. Но часто спрашивают: почему же такая прибыль не честна? Разве человек, зарабатывающий деньги, не имеет права употреблять их, как хочет? Нет. В этом отношении деньги, в настоящее время, играют точно такую же роль, какую в былое время играли горные проходы больших дорог. Бароны часто дрались из-за них, самые сильные и ловкие овладевали ими, укрепляли их и заставляли каждого проходящего и проезжающего платить за это пошлину. Капитал в настоящее время положительно играет роль средневековых застав. Люди дерутся честно (хотя вряд ли тут может быть речь о честности) из-за денег, но, приобретя их, укрепившийся миллионер может заставить каждого нуждающегося платить дань его миллиону и пристраивать новые башни к своему денежному замку. И я при этом скажу вам, что бедные страдают не меньше от этих рыцарей кошелька, чем страдали и от рыцарей замков. Замки и туго набитые кошельки одинаково влияют на лохмотья.
Мне некогда теперь подробно показать вам, насколько власть капитала несправедлива во многих отношениях, но заметьте один великий, всегда верный принцип: когда деньги являются главной целью жизни человека или нации, они дурно приобретаются, дурно тратятся и приносят вред как при приобретении, так и при трате их, но когда деньги не главная цель, то и они, и все остальное и приобретается и тратится хорошо. И вот вам мерило для каждого человека. Если человек, нажившись, остановится и говорит себе: ‘Ну, довольно, мне хватит на мою жизнь, честно нажив деньги, я постараюсь разумно их прожить и умереть таким же бедняком, каким родился’, то деньги для него не главное, но если, имея достаточно денег, чтоб прожить до конца своих дней соответственно своему характеру и положению, он желает еще больше денег, желает умереть богатым, то деньги для него главное и становятся проклятием и для него, и для тех, которые после его смерти будут их тратить. Вы знаете, что когда-нибудь да придется их истратить, и вопрос весь в том, сделает ли это человек, наживший этот капитал или кто-нибудь другой. Вообще, гораздо лучше, если они будут израсходованы человеком нажившим их, потому что этот человек лучше знает им цену и лучше их употребит. Если же он не хочет их израсходовать, то должен или копить или ссужать ими других, и последнее — самое худшее, что он может сделать, потому что занимающие почти всегда дурно тратят, и на занятые деньги совершается почти все зло и предпринимаются все несправедливые войны.
35. Обратите внимание, в чем действительная суть внешних займов. Если ваш ребенок придет и попросит у вас денег на фейерверк, то вы дважды подумаете, прежде чем дать их, и при виде взлетающих ракет, очень может быть, придете к заключению, что деньги эти даром потрачены. Но вот приходят к вам прусские и австрийские дети занимать деньги не на невинные ракеты, а на патроны и штыки, чтоб напасть на вас в Индии, задушить свободу в Италии, избить женщин и детей в Польше, и вы сразу их даете, потому что они платят вам за них проценты. Но чтоб уплатить вам эти проценты, они должны облагать податью каждого работающего крестьянина в своем государстве, и вот на этот крестьянский труд вы и живете. Таким образом, вы сразу грабите австрийского крестьянина, убиваете или изгоняете польского и живете ценою грабежа и убийства. Таков голый факт, таково практическое значение как ваших внешних, так и большинства крупных займов вообще. И после этого вы имеете еще смелость утверждать, что признаете и верите в Библию, тогда как каждый обдуманный поступок в вашей жизни есть отрицание ее первых заповедей.
36. Теперь я должен перейти к третьему различию — различию между людьми, работающими руками и работающими головой.
И здесь мы встречаем, наконец, неизбежное различие. Должна быть работа ручная, без нее никто из нас не мог бы жить, должна быть и работа мозговая, иначе жизнь наша ничего не стоила бы. Однако один и тот же человек не может делать обе работы. Есть грубая работа для грубых людей, есть нежная работа для благородных людей, и физически невозможно, чтоб один класс делал и разделял работу другого. Бесполезно пытаться прикрывать этот печальный факт красноречивыми речами и толковать рабочим о том, что ручная работа почтенна и вполне соответствует человеческому достоинству. Грубая работа, почтенна она или нет, отнимает у нас жизнь, и человек, целый день месящий глину, всю ночь служащий машинистом на экстренном поезде, направляя его на север при встречном ветре, правящий рулем во время бури или вытаскивающий железные полосы, доведенные до белого каления, из плавильной печи, к концу дня сильно отличается от человека, сидевшего все это время в покойной комнате, со всеми удобствами, занимаясь чтением книг, классификацией бабочек или рисованием картин. Если некоторым утешением для вас может служить признание, что грубая работа наиболее почтенна, то я не желал бы лишать вас этого утешения и даже, отчасти, не должен. Грубая работа есть, во всяком случае, действительная и честная, вообще, работа, хотя не всегда полезная, тогда как умственная работа часто бывает безумной, ложной и потому безвестной, но когда и та и другая работа одинаково хорошо и добросовестно исполнены, то умственная работа является благородной, а ручная неблагородной. Ко всякой ручной работе, необходимой для поддержания жизни, относятся древние слова: ‘В поте лица твоего будешь снискивать хлеб твой’, — слова, указывающие на то, что ей присуще свойство быть несчастием, а не отрадой, и что земля, проклятая ради нас, бросает некоторую тень унижения на нашу борьбу с ее терниями и чертополохом, поэтому все народы считали почетными или священными свои праздники, т. е. дни праздные от труда или дни отдыха. Точно так же обещание, которое в числе наших отдаленных надежд, по-видимому, делает смерть более всего отрадной, заключается в том, что почившие в Бозе ‘найдут успокоение от трудов своих и унаследуют их плоды’.
37. Таким образом, возникает вечный вопрос и спор о том, кто должен исполнять эту грубую работу? Чем нужно утешать, облегчать и вознаграждать ее исполнителей? Какого рода утешениями и каким покоем должны они пользоваться как в этом мире, так и в будущем? Хотя, работающие друзья мои, я не могу решению этих вопросов уделить много времени, но на них необходимо ответить. Все добрые люди и все честные мыслители заняты ими. Немало великой, умственной работы посвящено им, многое должно быть еще придумано, много сделано неудачных попыток, прежде чем можно будет дать решительный ответ. Пока же заметьте хоть те немногие частности, которые ясны и стоят вне всякого сомнения.
38. Во-первых, относительно распределения суровой работы. Все мы или громадное большинство исполняем трудную или легкую работу не потому, что считаем ее своею обязанностью, а просто потому, что случайно на нее напали и продолжаем ее делать. Но хорошо можно исполнять только то, от чего мы никак не можем отказаться, только та работа хороша, которая сделана по охоте, и никто не может вполне охотно делать своего дела, если не сознает, что делает именно то, что должен делать, и находится как раз на своем месте. По крайней мере, каждая работа должна быть сделана не беспорядочно, не безобразно, не грубо, не по-собачьи, а в полном порядке, по-человечески, законосообразно и законно. Людей, предназначенных для работы, имеющей своей целью уничтожение жизни, т. е. войну, вносят в книги, пересчитывают, обучают, кормят, одевают и восхваляют. Пусть же и тружеников, посвящающих себя работе, цель которой сохранение жизни людей, тоже вносят в списки, пусть и их пересчитывают, обучают, кормят, одевают и восхваляют. Обучайте пахать так же тщательно, как вы обучаете стрелять, и пусть полководцы армий жизни считаются такими же джентльменами, как и полководцы армий смерти, и тогда вы поступите правильно. Но никакое, вообще, дело не только не может быть правильно выполнено, но даже немыслимо вообще, если прежде всего и слуги, и господа не решатся во что бы то ни стало оказывать друг Другу справедливость.
39. Люди постоянно спорят о том, какое дело лучше, легче, приличнее или выгоднее, но, насколько я слышал эти разговоры, они никогда не задают вопроса о том, какое дело справедливее. А между тем таков закон неба, что вы не в состоянии решить, что разумно или что легко, пока не решите, что справедливо и не станете поступать по справедливости. ‘Оказывайте суд и справедливость’ — вот правило из всех правил, чаще всего повторяемое нашим Господом. Таково веление Библии, и в этом состоит ‘служение Богу’, а не в молитве и не в пении псалмов. Вам сказано, правда, чтоб вы пели псалмы, когда радуетесь, и молились, когда в чем-нибудь нуждаетесь, но вследствие извращенности наших понятий и под влиянием злого в нас духа, мы начинаем считать молитву и пение псалмов за служение Богу. Если ребенку что-нибудь нужно и он обращается к отцу, то считает ли, что служит этим отцу? Если он просит у него игрушку или кусок пирога, считает ли, что он служит этим отцу? То же самое и молитва по отношению к Богу. Бог любит молитву, Он любит, чтоб вы просили у него пирога, когда вы нуждаетесь в нем, но не называйте это ‘служением’. Выпрашивание не есть служение. Бог так же мало, как и вы, любит людей, которые только просят: Он любит честных служителей, а не попрошаек. Точно так же, когда ребенок очень сильно любит своего отца и очень счастлив, то может восхвалять его в песенках, но не станет думать, что служит этим отцу, и вы, воспевая хвалебные гимны или псалмы Богу, отнюдь этим не служите Ему. Если псалмы и имеют какое-нибудь значение, а по всем вероятиям не имеют никакого, то, во всяком случае, значение самоуслаждения, служения себе, а не Богу. И однако мы настолько наглы, что не стыдимся называть наши прошения и песнопения ‘божественной службой’, ‘богослужением’. ‘Богослужение будет совершено в таком-то часу’. Увы! если мы не исполняем божественного служения каждым сознательным делом нашей жизни, то совсем не служим Богу. Единственное божественное дело, единственная заповеданная жертва есть справедливость, а мы меньше всего склонны исполнять ее. Требуйте от нас чего угодно, только не справедливости. ‘Ведь милость’, скажете вы, ‘превозносится над судом’. Да, она больше справедливости, она его вершина, она — храм, основанием которому служит справедливость. Но вы не можете достигнуть вершины, не начав с основания. Вы можете основывать ваши дела не на милости, а только на справедливости, по той простой причине, что милости нет без справедливости. Она — последняя награда за доброе дело. Оказывайте ближнему справедливость — любя и не любя его вы можете это делать, — и вы научитесь его любить. Но если вы несправедливы к нему, потому что не любите его, то кончите тем, что возненавидите его.
40. Очень приятно думать, что можно основывать свою деятельность на милости и начинать с нее, но скоро вы найдете, что вам приходится исключительно ограничиваться вашим домом и, в сущности, любить только себя и все свое. Вы добры, например, к вашим домашним, в ближайшее воскресенье отправляетесь к ‘богослужению’ мило и прилично одетые, на ваших детях крепкие праздничные сапожки, в шляпах красивые маленькие перышки, и вы приятно и набожно думаете, как мило они выглядят, идя в церковь в своих лучших нарядах! И они действительно милы, и вы сердечно любите их и любите втыкать перышки в их шляпы. Это все отлично, это все — милость, но милость, ограничивающаяся вашим домом. Затем вы встречаете бедного маленького мальчугана, подметающего улицы тоже в его праздничной одежде, т. е. в самых ужасных лохмотьях, чтоб удобнее выпрашивать милостыню. Вы подаете ему копейку и думаете о том, как вы добры и как Господь милосерд, предпочитая ваших детей этому нищему, давая им возможность носить и шляпу с перьями и красивые сапожки и иметь, наконец, грош, чтоб подать, а не выпрашивать его. Такова милость ваша, проявляющаяся вне дома. Но что говорит справедливость, которая тут рядом и следует за вами? Христианская справедливость странным образом казалась все это время немой и слепой, а если не слепой, то немощной. Но нет, она сводит свои счета твердо и непоколебимо по ночам, сбрасывая с глаз повязку и надевая самые сильные очки — единственное из современных научных открытий, которое она признает. Вы должны поближе прильнуть к ней ухом, чтоб услышать ее голос, и затем вас поразит то, что она будет шептать вам, потому что она, прежде всего, без сомнения задаст вам вопрос: а почему бы и этому встретившемуся нищенке не иметь тоже пера и шляпы, как и вашему ребенку? Вы, конечно, удивленно спросите справедливость: неужели же она может быть так наивна, чтоб предполагать, что нищие могут мести улицы в шляпах с перьями? Затем вы умолкаете, и справедливость, по-прежнему, мрачно и странно шепчет: но почему бы вам не заставить вашего ребенка через воскресенье мести улицу, а вместо него сводить маленького нищего в церковь, надев на него шляпочку с пером? Но, Боже мой, думаете вы, какую еще чушь будет дальше городить эта совесть? И отвечаете, конечно, что вы этого не делаете, потому что каждый должен оставаться доволен тем положением, в которое поставлен Провидением. Но, друзья мои, ведь вся суть вопроса в том: вы ли или Провидение поставили нищих в их положение? Вы толкаете человека в яму и затем говорите ему, что он должен быть доволен тем положением, в которое поставило его Провидение. Таково наше современное христианство! Вы говорите: ‘Мы не толкали его’. Да, конечно, мы никогда не будем сознавать всего, что сделали и чего не сделали, пока каждое утро не будем задавать себе вопроса, как нам в течение дня делать дело не выгодное, а справедливое, пока не станем, по крайней мере, настолько христианами, чтоб признать справедливость изречения магометан, гласящего, что ‘час справедливости стоит больше семидесяти лет молитвы’.
41. Предположив, однако, что мы, более или менее, справедливо решили, кому следует выполнять ручную работу, следующий затем вопрос будет о том, как эти рабочие должны быть оплачиваемы, каким отдыхом и развлечением они должны пользоваться? Но количество развлечений зависит от количества получаемой платы, а этот вопрос важно рассмотреть относительно всех рабочих. Вообще, хорошая, полезная работа рук и головы плохо или совсем не оплачивается. Я не говорю, что так должно быть, но это факт. Люди обыкновенно платят только тем, кто их потешает или обманывает, а не тем, кто им служит. Пять тысяч в год говоруну и по шиллингу в день солдату, землекопу, мыслителю — таково общее правило. Лучшие работы в области искусства, литературы или науки никогда не оплачивалась. Сколько, думаете вы, получил Гомер за свою ‘Илиаду’ или Данте за свой ‘Рай’? Кусок горького хлеба, щепотку соли и удовольствие не раз подыматься по чужим лестницам. В области науки, человек, изобретший телескоп и первый рассмотревший небо, поплатился тюрьмой, человек, изобретший микроскоп и первый рассмотревший землю, умер с голоду, изгнанный из дому. Очевидно, что Бог хочет, чтоб всякая вполне хорошая работа была сделана даром. Я полагаю, что книжник Барух не получил и трех копеек за строку своей ‘Иеремиады’, св. Стефана за его длинную проповедь фарисеям наградили не епископским жалованьем, а только каменьями. Такова обычная плата князя мира сего.
Каждый раз, когда сыны мира, честно умом и сердцем потрудившись на благо мира, приходят затем к его князю, говоря: ‘Дай нам немного хлеба, чтоб поддержать только нашу жизнь’, он неизменно отвечает им: ‘Нет, дети, я дам вам не хлеба, а камень, и не один камень, а сколько нужно каменьев, чтоб заставить вас замолчать и передать будущим поколениям повесть о том, как вас не возлюбили ваши современники’.
42. Правда, люди, работающие руками, или так называемые чернорабочие, находятся в сравнительно лучшем положении, чем был св. Стефан. Самое худшее, если им предлагают разбивать камни, но их не побивают каменьями. Однако и для них настанет день лучшей отплаты, настанет, наверное, день, когда мы будем платить людям не столько за разговоры в парламенте и за ничегонеделание, сколько за то, чтоб они держали язык за зубами и что-нибудь делали. Будем платить побольше нашим пахарям и поменьше нашим законодателям и так далее. Но и теперь мы должны, по крайней мере, озаботиться, чтоб всякая сделанная работа вполне оплачивалась и чтобы плату получали те, которые работали, а не другие, чтоб это исполнялось в строгом порядке, при надлежащем руководстве и при наиболее выгодных и здоровых условиях, под ведением хороших капитанов и полководцев труда, чтоб рабочие имели определенное и вполне достаточное время для отдыха и чтоб отдых их проходил за здоровыми забавами, не в театральных садах с искусственными цветами, газовым освещением и девушками, танцующими по нужде, а в настоящих садах, с настоящими цветами, при блеске солнечных лучей и с детьми, танцующими от веселья, так чтобы, наконец, наши улицы, а не канавы были полны играющими детьми. Мы можем уже теперь позаботиться о том, чтобы рабочие имели, по крайней мере, такие же хорошие книги для чтения и такие же удобные сиденья у камелька, как и остальные люди. Это, думаю я, может быть уже обеспечено вам, мои трудолюбивые друзья, в ближайшем благоприятном будущем.
43. Теперь я должен перейти к нашему последнему пункту, относящемуся до всех нас в качестве работников.
Какая работа разумна и какая безумна? Какое различие между осмысленной и бессмысленной повседневной работой?
Есть три признака разумной работы: она должна быть честной, полезной и радостной.
I. Честной. Крайне удивительно, что вы признаете честность в игре, а не признаете ее в работе. В самых легких ваших играх вы всегда имеете кого-нибудь, следящего за тем, чтоб играли по чести. Ваш английский лозунг ‘игра на чистоту’, и вы ненавидите нечистую игру. Но неужели вас не поражала никогда мысль, что необходим и другой лозунг — ‘работа на чистоту’, в противоположность еще более ненавистной ‘нечистой работе’.
Боец, добывающий приз, не лишен чувства чести, как и присутствующая вокруг него публика, которая признает проигравшим того, кто нанесет нечестный удар. Но ваши купцы получают свои выигрыши не чистой торговлей, и никто этим не возмущается. Вы выгоняете игрока из игорного дома, если он смошенничает, но вы предоставляете торговцу вести его процветающую торговлю, хотя бы весы его и были не верны. А всякое нечестное дело, заметьте, то же, что неверные весы. И в самом деле, какая разница: получу ли я недовес, подмешанный товар или недобросовестный продукт? Разве лишь та, что последнее есть худшее из всех зол. Дайте мне неполное количество пищи, и я только буду голоднее от этого, но дайте мне подмешанный товар, и я благодаря этому могу умереть.
Итак, вот, рабочие и мастеровые, в чем заключается первая и главная ваша обязанность: вы должны быть верны себе и нам, желающим вам помочь. Мы без честности ничего не можем сделать для вас, да и вы для себя. Будьте честны, и все вам будет возможно. Если вы не будете честны — то и всеобщая подача голосов, и все реформы, и все меры относительно свободной торговли, и все ваши ученые общества и учреждения будут тщетны. Бесполезно объединять ваши умы, если сердца ваши не бьются заодно. Плечо к плечу, рука с рукой, соединившись вместе и никому не протягивая предательской руки, вы победите мир.
44. II. Разумная работа должна быть полезна. Никто не считает или не должен, по крайней мере, считать работу тяжелой, если она ведет к чему-нибудь полезному, но если она трудна и не ведет ни к чему, если вся наша пчелиная работа обращается в труд паука, если вместо медовых сот мы получаем паутину, которую унесет первый поднявшийся ветерок, то такая работа мучительна для работника. Но задаем ли мы себе каждый порознь и все вместе — как нация — вопрос: ведет ли к чему-нибудь наша работа? Мы не стараемся сохранять плодов нашего благородного труда, достойного того, чтоб сохраняли его другие, не стараемся, чтоб труд был полезен, а не убийствен для производителя, и чтоб жизнь его развивалась, а не тратилась даром. Из всех трат самая ужасная трата, возможная для нас, есть трата труда. Если б утром, войдя в вашу молочную, вы нашли, что ваш младший ребенок уже был там раньше вас, играл с котенком и вылил все сливки на пол, чтоб котенок мог их подлизать, вы пожурили бы ребенка и пожалели бы, что сливки пропали даром. А если вместо каменных сосудов с молоком имеются золотые сосуды с человеческой жизнью, вместо котенка играет с вами дьявол и вы сами разбиваете эти золотые сосуды в прах и топчете человеческую жизнь в грязь, предоставляя ее дьяволу, то неужели считаете это не бесполезной тратой?
45. Вы, однако, может быть, думаете, что ‘тратить труд людей не значит убивать их’? Да? В таком случае, мне хотелось бы знать, как можно еще хуже убивать их, убивать двадцать, семьдесят, сто раз? Нет ничего легче, как схватить человека за горло и задушить его. Но голод, холод и свистящие пули — эти любовные послания, которыми обмениваются нации между собой, — были уже отрадными вестниками для очень и очень многих, вестниками сладкого покоя и позволения отправиться наконец туда, где они будут всего желаннее и счастливее. В крайнем случае, если вы не извращаете, то сокращаете жизнь рабочего. Но если вы приставляете человека к унизительной работе, лишаете его радостей, угнетаете его мысль, ослепляете зрение, омрачаете надежды, уродуете его тело, убиваете душу и не оставляете ему даже настолько сознания, чтоб оценить плоды его унижения, предоставляя это себе, если вы так гоните его до самой смерти, и вам уже не остается ничего больше как только постараться еще, чтоб вечно давила его могила (хотя мне думается, что прекрасные кирпичи некоторых наших семейных склепов будут давить вас сильнее в день воскресения, чем земля на могилах бедняков), то неужели вы все-таки смеете думать, что это не бесполезная трата, что это не грех?
46. Наконец, III. Разумная работа должна быть радостна, радостна, как работа детей.
Но здесь мне бы хотелось, чтоб вы унесли с собой и запомнили одну мысль, которую я теперь выскажу.
Каждого из здесь присутствующих учили ежедневно молиться: ‘Да приидет царствие Твое’. Когда мы слышим, что на улице божится человек, мы негодуем и говорим, что он всуе призывает имя Бога. Но можно в двадцать раз хуже призывать Его имя всуе. И это именно, когда мы просим у Бога то, о чем мы нимало не заботимся и чего нам совсем не нужно.
Он не любит таких прошений. Если вам чего-нибудь не нужно, не просите об этом: такая молитва есть самое ужасное издевательство над Богом, воины, бившие Его прутьями по голове, не так издевались над Ним, как мы. Если мы не желаем пришествия Его царства, то и не должны об этом молиться. Но если желаем, то должны не только молиться, но и трудиться для этого. А чтоб трудиться, нам следует, прежде всего, знать, в чем оно состоит. Мы все много лет молились о пришествии царствия Его, не вдумываясь в значение этого прошения. Заметьте, что это царство должно прийти к нам, а не мы к нему, что это царство живых, а не мертвых, что оно не придет сразу, но тихо, незаметно, никто не знает как. ‘Не приидет царствие Божие приметным образом’, и не внешним образом, а в сердцах наших. ‘Царствие Божие внутри вас’. Как внутреннее царство, его нельзя видеть, а можно только чувствовать, и хотя с появлением его исчезают все внешние элементы зла, но оно состоит не в них: ‘Ибо царствие Божие не пища и питие, но праведность, и мир, и радость во Святом Духе’. Радость во Святом и всеисцеляющем Духе. Теперь, если мы хотим трудиться для этого царствия, желаем, чтоб оно пришло и чтоб мы в него вошли, то должны исполнить одно странное условие: нужно принять его, как дитя, без этого совсем нельзя войти в него. ‘Кто не примет царствия Божия как дитя, тот не войдет в Него’. И еще: ‘Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им: ибо таковых есть царствие Божие’ [Я в этой беседе чаще, чем когда-либо, ссылаюсь на Библию, потому что аудитория состоит из людей, признающих ее авторитет].
Заметьте слово ‘таковых’ — не самих детей, а таких, как они. Мне кажется, есть немало матерей, которые, читая эти слова, думают, что все небо и вся земля, когда она уподобится небу, наполнятся детьми. Но это не верно. ‘Долгота дней и долгая жизнь и мир’ — вот в чем благословение, а не в смерти и не в том, чтоб оставаться вечно ребенком. Мы должны заимствовать характер у детей, стать такими, как они, если не хотим погибнуть. Посмотрим же вскользь, в чем заключаются эти черты детского характера.
Первая, выдающаяся черта настоящего ребенка есть скромность. Хорошо воспитанный ребенок никогда не думает, что он может учить своих родителей или что все знает. Ему может казаться, что его мать и отец знают все, что все даже взрослые все знают, но он уверен, что он-то сам всего не знает. И он всегда спрашивает и хочет все больше знать. И таким свойством должен отличаться каждый добрый и разумный человек в своей работе: сознавать, что он знает очень немногое, что есть масса людей, знающих гораздо больше его, вечно интересоваться, желать узнать все больше, а не учить. Никто не учит хорошо, кто постоянно хочет учить, и никто не может хорошо управлять, кто хочет непременно управлять, — это старая истина, высказанная еще Платоном (хотя я не знаю, он ли первый ее высказал), но она так же мудра, как и стара.
48. Вторая отличительная черта ребенка — доверчивость. Заметив, что отец лучше его знает, что хорошо и что дурно, узнав по опыту, что каждый раз, когда он, ребенок, уклонялся от совета отца и пытался делать по-своему, отец оказывался прав, хороший ребенок наконец всецело доверяет отцу, протягивает ему свою руку и готов слепо следовать за ним, если он того пожелает. Таков истинный характер и всех добрых людей, всех покорных тружеников. Они должны доверять своим руководителям и всю жизнь выбирать только таких, к которым могут питать доверие. Затем, они не должны думать, будто все, что кажется им странным или дурным в том, что их заставляют делать, действительно странно и дурно. Они знают своего руководителя и должны следовать за ним, исполнять его приказания, и без такого доверия, без такой подчиненности и руководства, никакое великое дело, никакое великое спасение немыслимо для человека.
49. Третья характерная черта хорошего ребенка состоит в том, что он полон любви. Полюбите ребенка немного, и он ответит вам гораздо большей любовью. Он любит все окружающее, не желает ничему вредить, охотно отдает все лучшее, что у него есть, не стремится забрать все себе и больше всего радуется, помогая другим, вы ничем не можете доставить ему большего удовольствия, как давая ему возможность приносить посильную пользу.
50. И в силу этих свойств характера ребенок всегда жизнерадостен. Вверяясь отцу, он не заботится ни о чем, любя всякое божье создание, он счастлив и когда играет, и когда исполняет свои обязанности. Но таков и характер великих тружеников. Не заботясь о завтрашнем дне, они всецело отдаются своим сегодняшним обязанностям и вверяют кому-нибудь другому заботы о завтрашнем. Они знают, что такое труд, но не знают грусти и всегда готовы играть, — дивно играть. Игра любящих людей подобна игре солнца. В солнце вы имеете образец труженика. Оно всегда верно своему времени, всегда непреклонно совершает свой путь, как мужественный человек, и также радуется этому. Смотрите, как оно играет по утрам в тумане, внизу, в облаках, в вышине, блеснув здесь и там, осыпая все потоками своих лучей, блистающих всеми переливами драгоценных камней, — вот она, игра солнца, и великий человек играет также всегда разнообразно, всегда он полон света, жизни и освещающ, как утренняя роса.
51. Итак, характер ребенка выражается в смирении, доверчивости, великодушии и жизнерадостности. Вот, что вам нужно, чтоб быть как дитя, и без чего вы не войдете в царствие Божие. Вы, в настоящее время, слышите часто о том, что нужно переродиться и обратиться к Богу, причем постоянно думаете, что, переродясь, нужно стать людьми печальными, с вытянутыми лицами. Нет, друзья мои, как раз наоборот, вы должны, как в детстве, быть полны восторженной радости. Вам нельзя уже будет посещать недозволенные места, и вы услышите не мало толков об отступничестве. Это действительно отступничество! Но я скажу вам, что чем сильнее это отступничество от того пути, по которому большинство из нас идет, тем оно лучше. Возвращайтесь к люльке, если впереди вас ждет могила, назад, говорю я, от этих угрюмых, вытянутых лиц и скучных длинных одежд! Только среди детей и уподобившись им, вы найдете исцеление ваших недугов и научитесь истинной мудрости. В советах людей мира сего таится яд, их слова полны горечи. Яд аспида в устах их, но ‘младенец будет играть над норою аспида’. Смерть в их взорах, их глаза исподтишка следят, пожирая бедняка. Они подобны ехидне, убивающей своим взором, но ‘дитя протянет руку свою на гнездо змеи’. ‘Смерть на стезях их: они быстры на пролитие крови, они хватают вас как львы, алчные до добычи, и как молодые львы, прячущиеся по затаенным ущельям’. Но в том царствии ‘волк будет лежать вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком, и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их’. Смертью веет от мысли этих людей, весь мир представляется им загадкой, все более и более мрачной по мере того, как они стараются ее разгадать, но тайна этой загадки известна ребенку, и ‘славлю Тебя, Отче, Господа неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам’. Да, смерть, бездна смерти в князьях и властелинах мира сего. Так же далеко, как запад отстоит от востока, так же далеко наши грехи развеиваются вокруг нас. Даже солнце не радуется теперь, совершая свой путь и садясь на западе в пурпуровом кровавом блеске. И будет оно все более багровое. Какая бы ни была засуха, но недостатка в этом кровавом дожде не будет. Вы собираетесь с силами, вы вооружаетесь против зла, но тщетно: враг и мститель не замедлит восстать и против вас, если вы не научитесь понимать, что не из дул гладких пушек и нарезных винтовок, а из уст младенцев изойдет та сила, которая умиротворит и врага, и мстителя.
(Читана в зале городской думы в Брад форде)
52. Добрые йоркширские друзья! Вы просили меня приехать к вам сюда и среди ваших холмов побеседовать с вами о бирже, которую вы намерены строить, но извините, если ни о чем подобном я не буду говорить в настоящей моей речи. Я могу очень мало сказать вам о вашей бирже, но должен, хотя и неохотно, высказать многое о совсем других предметах. Я не заслуживал бы вашего извинения, если б на ваше приглашение побеседовать на определенную тему я — чисто по капризу — заговорил совсем о другом. Но я просто не могу говорить о том, что меня не интересует, и потому мне с самого начала приходится, к сожалению, сказать вам, что я ни мало не интересуюсь этой вашей биржей.
Если б я на ваше приглашение ответил, что не приеду, потому что мне дела нет до вашей брадфордской биржи, вы могли бы справедливо оскорбиться, не зная причины такого грубого равнодушия. Поэтому я и приехал, в надежде, что вы терпеливо позволите мне высказать вам причину того, что я, в данном, как и во многих подобных случаях, храню теперь молчание, хотя прежде охотно воспользовался бы возможностью обратиться к такому почтенному собранию.
53. Словом, я не интересуюсь этой биржей, потому что вы сами не интересуетесь ей, и она даже не в силах, как вы сами отлично знаете, вас заинтересовать. Взгляните на существенные условия данного случая, которые вы, как деловые люди, отлично понимаете, хотя, может быть, думаете, что я их не знаю. Вы собираетесь потратить 300 000 рублей, которые для всех вас ничего не составляют. Купить новый сюртук для меня значит гораздо больше, чем вам построить новую биржу. Но вы хотели бы за эти деньги построить нечто хорошее. Вы знаете, что есть множество архитектурных стилей для таких зданий, обо мне вы слышали как об одном из знатоков архитектуры, и вот вы послали пригласить меня, чтоб я высказал вам, какая архитектура более подходяща для вашей биржи и какие имеются у нас в данную минуту последние и лучшие внешние украшения зданий.
34. Но извините, если я откровенно скажу вам, что хорошая архитектура не является по совету людей, она есть выражение жизни и характера народа, преобладающего национального вкуса или страстного стремления к красоте. Я просил бы вас вдуматься в глубокое значение слова ‘вкус’, потому что ни одно из моих положений не встречало более серьезных и многочисленных возражений, чем именно то, что ‘хороший вкус есть нравственное качество’. ‘Нет, — говорят многие из моих противников, — вкус — одно, а нравственность совсем другое. Скажите нам, что красиво, и мы будем очень рады узнать это, но мы не нуждаемся в ваших проповедях, хотя бы вы и были способны произносить их, в чем мы даже сомневаемся’.
Но я все-таки позволю себе подтвердить давно высказанное мною положение. Вкус не только является частицей и указателем нравственности, но в нем сказывается вся нравственность. Первый и последний вопрос, с которым мы должны обращаться к каждому живому существу, есть вопрос о том, что он любит. Скажите мне, что вы любите, и я скажу, что вы за человек. Выйдите на улицу и спросите первого встретившегося мужчину или первую встречную женщину, каков их вкус, и если они откровенно вам скажут, вы сразу узнаете их с их телом и душой. ‘Вы, мой друг, в лохмотьях, с нетвердой походкой, что вы любите?’ — ‘Трубку и чарку водки’. — ‘Хорошо, я знаю вас. Вы, добрая женщина, с быстрой походкой и в скромном чепчике, что вы любите?’ — ‘Тщательно выметенный очаг, чистую скатерть, мужа, сидящего напротив, и ребенка у груди’. — ‘Хорошо, я знаю вас. А вы, маленькая девочка, с золотистыми кудрями и кроткими глазами, что вы любите?’ — ‘Канарейку и прогулку в рощице, где растут дикие гиацинты’. — ‘Вы, мальчуган, с грязными руками и низким лбом, что вы любите?’- ‘Швырять каменьями в воробьев и играть в лунку’. — ‘Хорошо, мы узнали всех вас, и нечего нам больше спрашивать’.
55. Но вы, может быть, скажете: ‘Нет, этих взрослых и этих детей следовало бы спросить не о том, что они любят, а что они делают. Если они творят добро, то пусть любят зло, и, наоборот, если они творят зло, то нет никакой пользы в том, что они любят добро. Дела — главное, пусть себе человек любит пить, лишь бы только он воздерживался и не пил, пусть мальчуган любит швырять каменьями в воробьев, если это не мешает ему прилежно посещать воскресную школу, как и наоборот, девочка может очень любить свою канарейку и не учить своих уроков’. Действительно, то, что вы говорите, в условном смысле справедливо относительно известного короткого периода времени. Без сомнения, если люди твердо решатся делать добро, то кончат тем, что полюбят его. Но они только тогда станут истинно нравственными, когда полюбят делать добро, а пока этой любви в них нет, они все еще остаются порочными людьми. Нельзя назвать исцелившимся того, кто постоянно думает о бутылке в шкафу, хотя бы он и мужественно боролся с искушением. И вся суть истинного воспитания состоит в том, чтоб научить людей не только делать, но и полюбить добро, не только быть трудолюбивыми, но и любить труд, не просто быть учеными, но и находить наслаждение в знании, не только оставаться чистыми, но и любить чистоту, не только оказывать справедливость, но и жаждать ее.
56. Хорошо, подумаете вы, но любовь к внешним украшениям — к картинам, статуям, к архитектуре, — неужели есть нравственное качество? Да, без сомнения, если это правильно определенная любовь. Не любовь, вообще, к картинам и статуям есть нравственное качество, а только любовь к хорошим. Но здесь нам приходится предварительно определить слово ‘хорошее’.
Я под словом ‘хорошее’ не разумею умного, искусного или трудного исполнения. Возьмите, например, картину Теньера, хотя бы его ‘Пьяниц’, ссорящихся за игрой в кости, это вполне умная картина, настолько умная, что нет ничего в этом отношении равного ей, а между тем это вполне низкая и дурная картина. Это выражение восторга при продолжительном созерцании дурной вещи, и такой восторг есть необразованное или безнравственное качество. Это дурной вкус в самом глубоком значении этого слова — вкус дьявола. Возьмите с другой стороны картину Тициана, греческую статую или пейзаж Тернера, и вы увидите в них выражение восторга при постоянном созерцании прекрасного и совершенного. Это вполне нравственное качество — это вкус ангелов. И наслаждение изящным искусством, и любовь к нему есть проявление любви к тому, что заслуживает ее, а заслуживает только то, что мы считаем приятным (в противоположность отвратительному), и потому далеко не безразлично и не произвольно пристрастие наше к тому или другому, нет, им определяется жизненное свойство всего нашего существа, определяемся мы сами и то, чем мы являемся в действительности. Развитие нашего вкуса неизбежно служит развитию нашего характера.
57. Проходя как-то по улице и обдумывая вышесказанное, я заметил на окне магазина книгу, озаглавленную: ‘О необходимости развития вкуса у различных классов общества’. Но, подумал я, когда вы, мой классифицирующий друг, разовьете вкусы, что станется с этими классовыми различиями? Человек, любящий то же, что и вы, бесспорно принадлежит к одному с вами классу. Вы можете заставить его делать то или другое дело, но в силу тех вкусов, которые вы развили в нем, он будет так же, как и вы, любить или презирать свою работу. Вы имеете мусорщиков или уличных разносчиков, единственной литературой которым служит ‘Тюремный календарь’, а любимой музыкой — худшие уличные песни. Как вы думаете, можно ли заставить их любить Данте или Бетховена? Желаю вам успеха, но если вы этого достигнете, то сделаете из них джентльменов и они не вернутся к прежнему своему ремеслу.
58. Правило это до такой степени всеобще и без исключений, что будь у меня сегодня достаточно времени, я мог бы показать вам, что нация не может быть охвачена каким-нибудь пороком или злом без того, чтоб оно ясно и навсегда не проявилось в дурном искусстве или в недостатке искусства, и нет той добродетели, крупной или мелкой, которая явно не сказалась бы во всех сферах искусства у народа, обладающего ею. Возьмите, например, великую добродетель англичан — выносливость и терпеливое мужество, и вот, вы замечаете, что в Англии теперь есть одно только искусство, имеющее серьезное значение, — это искусство обрабатывать железо. Англичане отлично знают, как лить и ковать железо. И разве на этих массах руды, образующих чугунные горы, которые вы плавите в ваших адских плавильных печах и на этих железных плитах, ваше мужество и выносливость не начертаны навсегда железными перьями на железном пергаменте? Возьмите и великий порок англичан, и не только одних англичан, а и всех европейцев, порок всего мира, порок всех остальных миров, сияющих на небе, — порок зависти с его адским дыханием. Он вносит соперничество в торговлю, обман в ваши советы, бесчестие в ваши войны, благодаря ему, ежедневная работа для поддержания существования и самое существование как вас, так и ваших соседей, возможно только при том условии, чтоб грудь была защищена кольчугой, а сабля всегда висела наготове, так что оба народа, руководящие так называемой цивилизацией на земле, осуществили наконец во всем строе жизни их масс то, что было некогда справедливо по отношению к грубым пограничным всадникам ваших Цивиотских холмов:
За столом восседали они
В железных перчатках
И красное пили вино
Сквозь шлема забрало.
И вы думаете, что этот национальный позор и это малодушие не так же ясно сказываются в каждой заклепке вашего оружия, как и сила ваших рук?
59. Друзья, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Представьте себе, что я получил бы приглашение не от вас, а от какого-нибудь джентльмена, живущего в подгородной даче. Его сад отделен от соседнего стеною фруктовых деревьев, и вот, этот господин пригласил меня, чтоб посоветоваться относительно отделки его гостиной. Я являюсь, осматриваю ее, нахожу, что стены довольно пусты, и говорю, что желательно было бы оклеить их такими-то обоями, сделать несколько фресок на потолке и повесить шелковые шторы на окнах. ‘Да, — замечает мой хозяин, — шелковые шторы! Это действительно не дурно, но я не знаю, могу ли позволить себе такую роскошь?’ — ‘Однако вы сбираете с ваших людей довольно значительный доход?’ — ‘О, да, конечно, — отвечает мой друг, — но вы не знаете, что я в настоящее время принужден тратить почти весь свой доход на стальные западни’. — ‘На стальные западни! для кого?’ — ‘Для моего соседа, мы с ним большие приятели, славные приятели, но мы принуждены расставлять западни с обеих сторон, и без них, как и без заряженных ружей, мы не могли бы оставаться в дружеских отношениях. Хуже всего в этом то, что мы оба довольно умны, и не проходит дня без того, чтоб мы ни изобрели новой ловушки, нового ружейного ствола или чего-нибудь в этом роде, каждый из нас тратит около пяти сот миллионов на эти западни, а сосчитайте-ка все это вместе, какой это страшный расход, но я никак не придумаю способа сократить его’.
В высшей степени комическое положение в жизни двух частных господ, но в жизни двух наций оно уже не комично. Бедлам был бы, может быть, смешон, если б в нем был всего один сумасшедший, как и наши рождественские балаганы потешны, когда в них один клоун, но когда все люди становятся клоунами и окрашиваются не румянами, а кровью собственного сердца, то, надеюсь, тут уже не до смеха.
60. Конечно, я знаю, что многое делается тут для забавы. Вы решительно не знаете, что делать с собой и как добыть сильных ощущений.
Охота за лисицами и игра в крикет не могут удовлетворять вас в течение всей бесконечной, долгой, смертной вашей жизни. В детстве вы любили детские ружья, а винтовки и пушки то же самое, но лишь вещи получше сделанные, беда только в том, что потеха вашего детства была далеко не игрушкой для воробьев, а теперешние ваши потехи отзываются так же печально на мелких пташках вашего государства. Относительно же мрачных коршунов вы, если я не ошибаюсь, настолько скромны, что не стреляете по ним.
61. Однако ж мне нужно вернуться назад. Повторяю, что я легко мог бы показать вам, как во все времена сказывались в искусстве добродетели или пороки наций: воинственность раннего периода Греции, чувственность позднейшей Италии, мечтательная религиозность Тоскании, блестящая энергия Венеции. Мне некогда заняться этим сегодня (к тому же я подробно говорил об этом в моих сочинениях, посвященных искусству), но я постараюсь здесь приложить этот принцип к некоторым частностям нашей жизни.
В числе зданий, воздвигнутых среди ваших, некогда диких, холмов, я вижу несколько церквей и школ рядом с фабриками, мельницами и домами, и при этом замечаю, что церкви и школы построены почти всегда в готическом стиле, а ваши дома и фабрики всегда в ином стиле. Позвольте вас спросить, что это значит. Обратите внимание, что это явление исключительно свойственно нашему времени. При появлении готического стиля, дома, как и церкви, строились в этом стиле, а когда на смену готическому явился итальянский стиль, опять-таки и дома и церкви были в итальянском стиле. Если у Антверпенского собора есть шпиц, то такой же шпиц имеется и у брюссельской Думы. Но теперь у нас для жилищ введена одна архитектура, а для храмов другая. Что это значит? Должен ли я видеть в этом признак того, что вы думаете снова вернуться к готической архитектуре и делаете пробы над вашими церквами, предполагая, что нет большой беды в ошибках архитектуры церквей? Или же вы находите готический стиль по преимуществу священным и прекрасным и считаете его, подобно ладану, только достоянием Церкви? Если таково чувство, побуждающее вас применять различные архитектурные стили, то хотя бы оно с первого взгляда и могло казаться признаком вашего благочестия, но, в сущности, означает только, что вы отделяете религию от жизни.
62. Обратите внимание на глубокое значение этого факта и заметьте, что не вы одни, а и вся Англия в настоящее время поступает точно так же.
Вы все привыкли называть церковь Божьим храмом. Я видел на многих церквах надпись: ‘Это дом Божий, это врата небесные’ [Книга Бытия, гл. 28, ст. 17]. Теперь припомните, чьи это слова и о каком доме там идет речь. Представьте себе юношу, покинувшего родительский дом и отправившегося пешком в дальний путь, чтобы посетить своего дядю, ему приходится проходить по дикой холмистой равнине. На другой или на третий день заход солнца застает его среди пустыни. Почва каменистая и болотистая, он идти дальше не в силах и остается там ночевать, потому что солнце уже зашло. И вот, он взял один из камней того места и положил его себе вместо изголовья. Местность такова, что ничего, кроме камней, достать нельзя. Расположившись таким образом, он засыпает и видит сон: вот лестница стоит на земле и верх ее касается неба, и вот ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И пробудившись от сна, он говорит: ‘Как страшно это место! Это не что иное, как дом Божий, врата небесные’.
Заметьте, ‘место’, а не церковь, не город, даже не этот камень, который служит ему изголовьем и который он ставит памятником, а просто место: эта пустыня, эта холодная холмистая местность, пересеченная потоками и покрытая снегами! Словом, любое место, где Бог спустит Свою лестницу. А как вы узнаете, где это случится? Как можете вы это определить, не будучи всегда к этому готовы? Знаете ли вы, где молния сойдет на землю? Вы, отчасти, знаете это и потому можете отвести ее, но вы не в силах руководить проявлением Духа, который подобен молнии, озаряющей весь небосклон с запада до востока.
63. Постоянное наглое искажение этого выразительного стиха для чисто церковных целей есть один из тысяч примеров того, как мы впадаем в грубое иудейство. Вы называете ваши церкви ‘храмами’, но вы отлично знаете, что они не храмы, что они никогда не были ими, не имеют ничего общего с храмами. Они — синагоги, места собрания, где вы сходитесь и, не называя их синагогами, забываете смысл другого, столь же выразительного текста Св. Писания: ‘Когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах (следовало бы перевести: в церквах) останавливаться молиться, чтоб показаться перед людьми. Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который не в алтарях и не в боковых приделах храма, а втайне’.
64. Слушая эти слова, вам кажется, что я хочу унизить в ваших глазах значение ваших церквей. Ни малейшим образом, но я желаю, наоборот, возвысить в ваших глазах значение ваших жилищ и холмов. Я не хочу сказать, что церковь не священна, а нахожу, что священна вся земля. Я хотел бы дать вам почувствовать, какой неосторожный, упорный и заразительный грех сказывается во всех наших мыслях, когда, называя церкви священными, мы тем самым как бы указываем на то, что наши сердца и дома не священные, а языческие. Мы тем только отличаемся от язычников, что выбросили всех домашних богов, вместо того чтоб признать, взамен бесчисленных и ничтожных Лар, присутствие Единого и Всемогущего Бога нашим покровителем.
65. ‘Но какое отношение имеют все эти рассуждения к нашей бирже?’ — нетерпеливо спрашиваете вы.
Да, друзья мои, они имеют некоторое значение. От этих внутренних великих вопросов зависят все внешние, мелкие. Если вы пригласили меня побеседовать с вами, то, вероятно, потому, что заинтересовались каким-нибудь из моих сочинений по архитектуре, в которых я всегда высказывал эту же мысль. В книге, озаглавленной ‘Семь светочей’, я старался показать, что известные нормальные свойства характера и нравственного чувства были тою магической силой, которая произвела всю без исключения хорошую архитектуру. В другой книге, ‘Камни Венеции’, я с начала до конца выясняю, что готическая архитектура Венеции подтверждает каждой своей главной чертой чистоту народной веры и домашней жизни, а архитектура Возрождения всеми своими мельчайшими особенностями указывает на тайное национальное лицемерие и на извращенность домашних нравов результатом чего она и является. И теперь, понимая значение этих стилей, я на ваш вопрос могу ответить вам только вопросом: думаете ли вы построить вашу биржу как христиане или как язычники? Больше того: думаете ли вы построить ее как честные христиане или как честные язычники? Ответьте прямо и откровенно. Вы не любите таких резких вопросов? Но я не могу избежать их, они гораздо важнее этого биржевого дела, и если вы определенно ответите на них, то тем самым вы разом определите и дело вашей биржи. Но прежде, чем развить эту мысль, я должен попросить у вас позволения ясно выяснить один пункт.
66. Во всех моих предыдущих сочинениях я старался показать, что хорошая архитектура существенно религиозна — как продукт народа верующего и добродетельного, а не извращенного неверием. Но при этом мне приходилось указывать, что хорошая архитектура — не церковная. Люди так склонны смотреть на религию как на дело духовенства, а не на свое собственное, что, услыхав о чем-нибудь имеющем отношение к религии, они тотчас же предполагают, что это, очевидно, касается духовенства, а не их. И мне приходилось не раз указывать на это заблуждение и бороться с ним. Хорошая архитектура есть дело хороших, верующих людей, поэтому, говорите вы — а если не вы, то очень многие, — хорошая архитектура, вероятно, была делом духовенства, а не мирян. Но нет, тысячу раз нет, хорошая архитектура, как и большинство произведений искусств, была делом общества, а не духовенства.
‘Как, — скажете вы, — эти величественные соборы- гордость Европы — разве не их строители создали готическую архитектуру?’ Нет, они только испортили ее. Готическая архитектура развилась в замках баронов и на улицах городов. Она была продуктом рук, мыслей и духовных сил работающих граждан и царей-завоевателей. Монахи употребили ее, как орудие суеверия, и когда это суеверие было прекрасным безумием и лучшие сердца тщетно мечтали и томились в монастырях или также бесплодно неистовствовали и гибли в Крестовых походах, то, в силу этих неистовств, этой извращенности веры и этих опустошительных войн, готическая архитектура дошла до самых своих прекрасных фантастических и, наконец, безумных грез и в этих грезах погибла.
67. Надеюсь, что теперь я, не рискуя вызвать недоразумение, могу перейти к сути того, что хотел высказать сегодня, а именно что каждая великая архитектура была результатом и проявлением великой национальной религии. Вы не можете кое-где иметь образцы прекрасной архитектуры, а можете иметь ее или всюду, или нигде. Она не есть монополия церковной группы, не выразительница теологического догмата, не иероглифические письмена посвященного духовенства — нет, она есть проявление народа, вдохновленного смелым и общим делом и воздающего дань решительной и общей верности постигнутым им законом Бога.
68. До сих пор существовало три различные школы европейской архитектуры. Я говорю — европейской, потому что азиатская и африканская архитектуры принадлежат совершенно другим расам и климатам, так что об них здесь не может быть речи, и я только вскользь замечу, что все хорошее или великое в Египте, Сирии или Индии велико и хорошо в силу тех же самых причин, как и в архитектуре по сю сторону Босфора. У нас, европейцев, повторяю, были три религии: греческая, состоявшая в поклонении богу Мудрости и Силы, средневековая, поклонявшаяся Богу Справедливости и Утешения, и эпохи возрождения (Ренессанса), чтившей бога Блеска и Красоты. Вот три религии прошлого, а теперь, по крайней мере, у нас, англичан, есть четвертая религия и свой бог, о котором я и хотел бы спросить вас, но прежде я должен пояснить вам значение этих трех религий.
69. Греки, повторяю, прежде чтили, главным образом, бога Мудрости, так что все несогласное с их религией — этот камень преткновения евреев — было для них безумием.
Первая идея греков о божестве была идея о Юпитере. Афина, его дочь, есть по преимуществу дочь Разума, вышедшая вооруженной из его головы. Только благодаря новейшим исследованиям мы начинаем постигать всю глубину значения символических изображений Афины, и я здесь замечу, что на лучших статуях она изображена в плаще с бахромой из змей, со щитом и с приподнятой рукой для большей защиты. И этот щит, и Горгона на нем служат выражением леденящего ужаса и тоски (обращающих людей в камни), порождаемых внешним и поверхностным знанием, — знанием, придающим горечь, черствость и грусть сердцу взрослого, в отличие от сердца ребенка. И действительно, из несовершенного знания проистекает ужас, разлад, опасения и презрение, но совершенное знание — это вполне воплотившаяся Афина — придает силу и умиротворение, в знак чего она и увенчана оливковою ветвью и держит в руке копье.
Таково греческое представление о чистейшем божестве. И все в жизни и в искусстве греков развивалось под влиянием этой жажды широкой, светлой, всепобеждающей мудрости, причем они старались, как это и подобает человеку, поступать всегда мужественно и мудро [Вполне ошибочно предполагать, что греки поклонялись красоте и жаждали преимущественно ее. Они главным образом основывали свое поклонение на правоте и мощи предведения, главное свойство греческого искусства не красота, а идея, и как дорическое поклонение Аполлону, так и афинское поклонение Палладе являются выражением их преклонения перед божественной мудростью и чистотой. Ближайшее место к этим великим божествам по их влиянию на национальный дух занимали Дионис и Церера, дарующие мощь и жизнь, а из числа героев — Геркулес. В героический период греки не чтили Венеры, музы же являлись главным образом наставницами истины и ее гармонии. (Сравни ‘Aratra Pentelici’, ї 200.)], не в силу какого-нибудь пламенного порыва или надежды на конечное вознаграждение, но с решительностью непреклонной воли, зная, что ошибки непоправимы, а грех не прощается. И греческая архитектура была в своем роде безукоризненно блестяща, ясно определена и вполне отвечала своей внутренней идее.
70. За нею в Европе следовала великая христианская религия, которая, по преимуществу, была религией утешения. Ее великое учение есть учение о прощении грехов, в силу чего очень часто, в известные периоды развития христианства, даже грехи и неудачи отчасти прославлялись, как будто тем святее было исцеление, чем больше люди нуждались в нем. Практическим результатом этого в искусстве является постоянное созерцание греха и немощи и воображаемого очищения от них. Поэтому мы имеем архитектуру, представляющую смешение грусти и вдохновения, отчасти строгую, отчасти пышную, которая соответствует всем нашим нуждам и фантазиям и является или величественной или ничтожной, соответственно тому, каковы мы сами. Из всех архитектур она будет самая ничтожная в руках ничтожных людей и самая величественная в руках благородных.
71. И теперь заметьте, что обе эти религии, и греческая, и средневековая, погибли от измены своей главной задаче. Греческая философия мудрости погибла от ложной философии — ‘от противодействия со стороны ложно называемой науки’. Средневековая религия Утешения погибла от ложного успокоения, от лживого прощения грехов.
Продажей индульгенций завершилось средневековое верование, и я скажу вам, что продажа прощения грехов, в конце концов, будет всегда обозначать ложное христианство. Истинное христианство дарует прощение грехов прекращением их, в ложном же христианстве легко покупается прощение. А есть много способов откупаться от грехов. У нас, англичан, как в господствующей, так и в других церквах, немало прекрасных спокойных путей купить прощение, и притом способов гораздо более ловких, чем торговля Тецеля индульгенциями.
72. Затем следовала религия наслаждений, при которой вся Европа предавалась роскоши, закончившейся смертью: маскированными балами во всех салонах и гильотинами на всех площадях. И все эти виды поклонения завершались постройками обширных храмов. Греки чтили мудрость и воздвигли Парфенон — храм Девственности. Средневековое почитание Утешения воздвигло храмы Непорочной заступницы. Затем, в эпоху Возрождения, поклонялись красоте известного рода и воздвигли Версаль и Ватикан. Скажите же мне теперь, чему мы поклоняемся и что мы строим?
73. Вы знаете, что я имею в виду действительное, активное постоянное наше национальное поклонение, проявляющееся в деятельности людей при их жизни, а не то, о котором они толкуют, умирая. Теперь у нас имеется номинальная религия, которой мы отдаем десятину нашего имущества и седьмую часть нашего времени, но у нас есть и практическая, действительная религия, которой мы посвящаем девять десятых нашего имущества и шесть седьмых нашего времени. И мы очень много спорим о номинальной религии, но вполне единодушны относительно практической, верховную богиню которой я, с вашего согласия, вообще могу назвать богиней ‘Прибыли’ или ‘Британией Рынка’. У афинян была ‘Афина Агорайя’ или ‘Афина Рынка’, но это был подчиненный тип их богини, тогда как наша ‘Британия Агорайя’ является главным нашим типом божества. И все наши главные архитектурные произведения без сомнения воздвигаются ей.
Давно уже миновало то время, когда вы строили великие соборы, и как бы вы посмеялись надо мной, если б я предложил вам построить собор на одном из ваших холмов, чтоб обратить его в Акрополис. Но ваши железнодорожные насыпи обширнее вавилонских стен, ваши бесчисленные железнодорожные станции обширнее Эфесского храма, ваши фабричные и заводские трубы выше и дороже любых соборных колоколен, дамбы ваших гаваней, ваши склады, биржи — разве все это не воздвигнуто в честь вашей богини ‘Прибыли’? И вот, она-то создала и будет создавать вашу архитектуру до тех пор, пока вы не перестанете ей поклоняться. Поэтому вам вполне бесполезно спрашивать, какие нужно воздвигать здания в честь ее, — вы это знаете гораздо лучше меня.
74. Действительно, при известных условиях может существовать сносная архитектура и бирж, если в делах биржи будет какое-нибудь геройство, типичными изображениями которого молено было бы украсить внешнюю сторону вашего здания. Вы знаете, что все красивые архитектурные здания украшаются скульптурой или живописью, для которой должен быть сюжет. По общепринятому же мнению всех народов мира, таким сюжетом может в действительности быть только геройство. Даже на своих горшках и фляжках греки изображали Геркулеса, убивающего льва, Аполлона, убивающего змей, Бахуса, убивающего унылых исполинов или земную грусть. На своих храмах греки изображали борьбу великих завоевателей при основании ими государств или борьбу богов с злыми духами. На своих домах и храмах христиане делали резные и лепные изображения ангелов, побеждающих дьяволов или героев — мучеников, жертвующих этим миром ради будущего, все сюжеты далеко непригодные, я думаю, для украшения вашей биржи. Учитель христиан не только не оставил своих последователей без всяких наставлений относительно скульптурных изображений на внешних стенах бирж, но даже ясно высказал свою нелюбовь к биржевым делам внутри стен этих зданий. А между тем и в этих делах могло бы быть геройство, и вся торговля могла бы стать своего рода продажей голубей, т. е. делом не беззаконным. Я сильно удивлялся и удивляюсь тому, что всегда геройством считалось не доставление пищи и одежды людям, а скорее лишение их пищи или сдирание с них одежды. Опустошение оружием считалось геройским делом во все века, но продажа одежды, старой или новой, никогда не принимала оттенка великодушия. А между тем непонятно, почему накормить голодного или одеть нагого всегда должно быть не благородным делом, даже когда предпринято в широких размерах. Ведь это можно было бы соединить с понятием о завоевании, предположим, например, что где-нибудь существует упорная раса, не желающая получить помощи и удобств в жизни, — разве нельзя было бы гордиться тем, что вы ей доставили эти удобства, заняв страну не войсками, а своими дарами? [Я говорю вполне серьезно, хотя это и может показаться шуткой] Когда же, наконец, победой будет считаться не опустошение засеянных полей, а возделывание бесплодных земель, не разрушение сел, а постройка их? Разве геройство несовместимо со всякого рода полезными делами? Вы сомневаетесь, что важнее? Но можно смело сказать, что удар заступа важнее удара сабли. Что разумнее? Но есть масса более остроумных вещей, чем обдумывание планов военных кампаний. В чем больше храбрости? Но есть множество предметов, требующих гораздо более смелой и непреклонной борьбы, чем война человека с человеком.
75. Единственный безусловно и безукоризненно геройский элемент в службе солдата состоит в том, что он получает небольшую и определенную плату, тогда как вы, торговцы и банкиры, любите получать большие барыши, и притом как дар случайности.
Меня всегда удивляло, что странствующие рыцари никогда не рассчитывают на плату за свои хлопоты, а странствующие торговцы — всегда, что люди готовы терпеть тяжелые потери из-за пустяков, но не согласны дешево продавать лент, что они охотно совершают трудные кровавые Крестовые походы для завоевания Гроба Господня, но никто не предпринимает ни малейшего похода для исполнения велений живого Христа, что люди босые готовы идти куда угодно, чтоб проповедовать свою веру, но должны быть подкупаемы обещаниями, чтоб практически применять ее в жизни, готовы даром раздавать Евангелие, но не хлеб и не работу [Пожалуйста, вдумайтесь в эту мысль, в одну из тех, высказать которые, хотя бы кратко, доставляет мне наибольшее удовольствие].
76. Если вы думаете начать биржевое дело на вышеуказанных принципах солдатской службы, вести вашу торговлю и ваше снабжение народов продовольствием за строго определенное вознаграждение и особенно заботиться о том, чтоб доставлять им наилучшую пищу и одежду, как солдаты стараются подучивать их наилучшим порохом, то я мог бы на вашем здании биржи высечь кое-что достойное внимания. Но в настоящее время я решился бы только предложить вам украсить его фасады висящими кошельками и сделать колонны широкими у основания для наклейки объявлений. А во внутренних комнатах можно поставить статую ‘Британии Рынка’ с куропаткой в виде шлема как типическое изображение ее бескорыстия и ее храбрости в борьбе за благородные идеи, вокруг шеи статуи можно было бы выгравировать золотыми буквами слова пророка Иеремии: ‘Куропатка садится на яйца, которых не несла’. Это девиз человека, приобретающего богатства неправдою: ‘Она оставит его на половине дней своих и глупцом останется при конце своем’. Вместо пики, в руку ей можно дать ткацкий челнок, а на щите ее вместо креста св. Георгия изобразить полуободранного миланского борова с городом, вроде Геннисарета, вдали, и с надписью: ‘Мы довели до этого наших свиней’, на кожаных латах, образующих против ее сердца складку в виде кошелька, необходимо сделать тридцать отделений для того, чтоб в течение месяца класть каждый день по монете. И я не сомневаюсь, что люди с восторгом будут ходить любоваться вашей биржей и ее богиней.
77. Тем не менее я желал бы указать вам некоторые, особенно странные черты вашей богини. Она отличается от греческих и средневековых божеств существенно в двух отношениях: во-первых, относительно постоянства ее мнимой власти и, во-вторых, относительно границ этой власти.
Начну с постоянства.
Греческая богиня Мудрости содействовала постоянно возрастающему увеличению мудрости, а христианский Дух-Утешитель постоянно возрастающему утешению. Тут не могло быть вопроса о том, где граница или предел этого возрастания. Но по отношению к вашей богине Рынка — это самый важный вопрос. Наживаться? Но ради чего? Сколько? Думаете ли вы вечно накоплять и никогда не тратить? В таком случае, желаю вам наслаждаться вашей богиней, но я могу отлично прожить и без всяких забот о поклонении ей. Если не вы, то кто-нибудь потратит и должен потратить все, накопленное вами. И вот, в силу этого и многих других оснований, я безбоязненно заявляю, что так называемая политическая экономия совсем не нужна, она, именно, упустила из виду изучать самый важный отдел — отдел потребления. Ибо, в конце концов, вы должны потреблять, и именно столько, сколько вы производите. Вы собираете зерновой хлеб, засыпете ли вы всю Англию грудами его или же, накопив, в конце концов съедите его? Вы накопляете золото, покроете ли вы им крыши ваших домов или вымостите им ваши улицы? Это все-таки известного рода потребление его. Но если вы будете копить его, чтоб иметь все больше и больше, то я охотно дам вам еще и еще. Я дам вам, сколько вы пожелаете, сколько вы можете вообразить, только скажите мне, что вы из него сделаете. У вас будут тысячи, миллионы груд золота, где будете вы хранить его? Воздвигнете ли вы серебряный Олимп на золотом Пелионе, чтоб затмить Оссу? Думаете ли вы, что дождь и роса, сходя потоками с таких гор, будут более благодарно орошать ваши поля, чем с гор, поросших вереском и мохом, созданных для вас Богом? Но вы хотите накоплять не золото! Так что же? Банковые билеты? Тоже нет. Цифры под рубрикой: мой капитал? Разве вы не можете писать этих цифр, сколько вам угодно? Вписывайте их по целому часу, каждое утро в толстую книгу и каждый вечер говорите себе: вот на столько-то цифр я стал теперь дороже, чем вчера. Но и это вас не удовлетворяет? Скажите же, ради самого Плутона, что вам нужно? Ни золота, ни банковых билетов, ни цифр под рубрикой ‘мое’. Мы хотим в том или другом виде иметь денежные ценности’, может быть, скажете вы? Но что же это за денежные ценности? Пусть ваша богиня Наживы откроет вам тайну наслаждаться ими.
78. Но есть еще другой вопрос. Мы здесь коснулись того, насколько могущество вашей богини неизменно, теперь посмотрим, насколько оно всеобще.
Паллада и Мадонна предполагались богинями всего мира. Они могли наставлять в мудрости и утешать всех людей. Но рассмотрите хорошенько самую природу могущества вашей богини Наживы — и вы увидите, что она богиня не всех, а только некоторых. И это различие чисто жизненное или, вернее, смертельное. Рассмотрите его в том идеальном строе национальной жизни, который ваша богиня может водворить и поддерживать. Я в последний раз спрашивал вас об этом [‘Два пути’, ї 89], но не получил от вас ответа. Теперь мне не попытаться ли ответить вам?
79. Ваш идеал состоит, я полагаю, в жизни среди приятно волнующего мира с железом и углем всюду под рукою. На каждом приятном холмике должен быть прекрасный дом с двумя флигелями, с конюшнями, сараями, с порядочным парком, с обширным садом с теплицами, с ягодными кустами и с аллеями, по которым вы можете разъезжать в изящных экипажах. В этом доме обитают избранные поклонники вашей богини — английский джентльмен с грациозной супругой и с прекрасной семьей, он всегда имеет возможность доставить своей супруге приличный будуар и массу драгоценных камней, дочерям роскошные бальные платья, сыновьям охотничьих собак и лошадей, а самому себе — удовольствие поохотиться в горах…
Внизу холма стоит фабрика или завод, длиною не менее у4 мили с двумя паровыми машинами посредине и по одной на каждом конце, тут же возвышается труба, вышиной в триста футов. На этой фабрике постоянно заняты от 100 до 1000 рабочих, которые никогда не пьют, не устраивают стачек, по воскресеньям ходят в церковь и относятся к вам крайне вежливо и почтительно.
80. Разве не такова, в общих главных чертах, картина той идеальной жизни, которую вы рисуете себе? И она, в самом деле, очень заманчива, если рассматривать ее сверху, но едва ли она привлекательна, если взглянуть на нее снизу. Потому что, заметьте, в то время, как эта ваша богиня является богиней Наживы для одной семьи, она для тысячей семей служит богиней не Наживы, а Разорения. ‘Нет, — говорите вы, — всем этим семьям она предоставляет возможность нажиться’. Да, так же, как каждый может выиграть в лотерее, где большинство все-таки проигрывает. ‘Но в лотерее не ловкость и ум имеют преимущество, а слепая случайность’. Что ж, неужели вы думаете, что древнее право захвата и пользование силой стало менее несправедливо только потому, что теперь силу кулака заменила сила ума и что, не предоставляя нам преимуществ над слабым ребенком или женщиной, она дает нам громадные преимущества над невежеством людей? ‘Но как же, скажете вы, ведь работа должна же быть исполнена, и кто-нибудь неизбежно же должен стоять во главе, а другие на противоположном конце ее’? Конечно, друзья мои, всегда работа должна быть выполнена и всегда должны быть руководители работ, и если вы знакомы с духом моих сочинений, то, конечно, знаете, что они теперь не по вкусу многим, потому что я в них всегда настаиваю на необходимости управления и не одобряю разнузданной свободы. Но я попрошу вас заметить, что руководить или управлять работами далеко не значит пользоваться их выгодами. Из того, что вы полководец, отнюдь не следует, что вы должны захватить себе все богатства завоеванной вами страны, если даже вы завоевали ее ради этих богатств. И из того, что вы правитель, не следует, чтоб вы присваивали себе плоды народного труда. Действительные, настоящие цари и познаются потому, что поступают наоборот — берут себе как можно меньше народного труда. И это самое безошибочное мерило. Если царь живет просто, без всякой пышности и тщеславия, то, вероятно, мы имеем в лице его истинного царя. Если же он украшает свои одежды драгоценными каменьями, а свой стол изысканными кушаньями, то является, по всем вероятиям, не истинным царем. Как исключение, он может быть чем-то вроде Соломона, но только в том случае, если народ вместе с ним пользуется блеском. Соломон добывал золото не только, чтобы заменить им камни своего дворца, но и камни всего Иерусалима. Однако даже и такой блеск ведет к погибели, и только труженики, законно управлявшие тружениками и ведшие суровую жизнь, и основывали истинные династии. Итак, из того, что вы властелины народа, отнюдь не следует, чтоб вы присваивали себе его богатства, и если вы властелины над частью этого народа и можете распоряжаться известной долей средств для ее существования: полем, фабрикой или копями, — то по какому праву присваиваете вы себе продукты этого источника народного существования?
81. Вы можете мне заметить, что я не должен проповедовать эти вещи, потому что не в силах их изменить. Да, друзья мои, я не могу, но вы можете, если пожелаете. А если не пожелаете, то найдутся люди, которые захотят и сделают это. Даже многое хорошее не вечно, неужели же это зло будет вечно существовать? История указывает нам на противоположное и убеждает нас, что этот порядок не из числа не изменяющихся. Он неизбежно должен измениться, но к жизни или к смерти — определить это можете вы. Неужели же Парфенон будет лежать в развалинах, Болтонский монастырь среди своих лугов, а эти ваши фабрики будут образцами земного совершенства, и их маховые колеса будут всегда вращаться, как колесо вечности? Думаете ли вы, что люди приходят и уходят, а фабрики и заводы будут продолжать существовать? Нет, на смену им явится нечто худшее или лучшее, и ваше дело выбирать то или другое.
82. Я знаю, что вы желаете добра вашим рабочим, что вы многое делаете для них и желали бы сделать еще больше, если б знали безопасный для этого путь. Я знаю, что вся эта неправда и нищета есть продукт ошибочного чувства долга, что каждый стремится сделать возможно лучшее, но, к несчастью, не знает, для кого это лучшее должно быть сделано. И все вы введены в заблуждение благовидным безбожием современной экономии, проповедующей, ‘что, делая все лучшее для себя, мы в конце концов делаем лучше и для других’. Друзья, не то говорил нам великий Учитель и не так устроен этот мир. Правда, делая все для других, мы, в сущности, достигаем наибольшего блага для себя, но ваше внимание не должно быть обращено на себя. В этом отношении нас опередили даже язычники. Послушайте, что говорит язычник по этому вопросу, послушайте последние, может быть, написанные слова Платона, были ли они действительно последними, мы не знаем когда он, стараясь увенчать и гармонически завершить все свои мысли и высказать всю их сущность в воображаемой речи Великого Духа, вдруг почувствовал, как сердце и силы его изнемогают и слова замолкают, прерванные навсегда.
83. Речь эта встречается в заключении диалога, называемого ‘Критий’, в котором он описывает, частью по реальным традициям, частью по идеальному представлению, раннее состояние Афин, в виде генезиса порядка и религии сказочного острова Атлантиды. Он тут рисует нам то же первоначальное совершенство и позднейшее вырождение человечества, о котором в Ветхом Завете сказано, что ‘Сыны Божии брали себе в жены дочерей человеческих’. И Платон первоначально предполагает, что были действительно Сыны Божии, которые извратились, так что их бесчестие стало бесчестием их детей. ‘И тут, — говорит он, — настал конец. В течение многих поколений, пока божественная природа пребывала в них во всей полноте, люди покорялись священным законам и любовно относились ко всему родственному им по божественности, их дух был честен, правдив и, во всех отношениях, велик, так со всем смирением мудрости они поступали друг с другом и бодро переносили жизненные случайности, презирая все, чуждое добродетели, они мало тревожились дневными заботами, легко переносили бремя хозяйственных и имущественных забот, ибо отлично видели, что если их взаимная любовь и добродетель будут усиливаться, то и все остальное возрастет вместе с ними, обращать же свое горячее внимание и чтить предметы материального богатства значило лишиться и последних и вместе с ними добродетели и взаимной любви. И, в силу такого рассуждения и оставшейся в них доли божественной природы, они приобрели то величие, о котором мы выше упомянули. Но когда божественная искра в них угасла, вследствие все большего смешения и влияния смертных свойств, и когда последние в конце концов превозмогли, то они стали неспособны переносить невзгоды судьбы, они впали в безбожие и в низость в глазах тех, кто ясно видел, лишились всего самого прекрасного, между тем как для сердец отуманенных, неспособных уже понимать истинной жизни, ведущей к счастью, казалось, что они теперь-то и счастливы и благородны, так как между ними царило беспорядочное неравенство имущества и власти. И Бог богов, царство Которого в вечных законах, видя, что народ, некогда справедливый, впал в несчастие и желая наложить на него такое наказание, которое заставило бы его раскаяться и перестать делать зло, созвал всех богов к престолу, с которого он взирает на весь мир, и, собрав их, сказал: ‘……….’.
84. Тут Платон умолк. Последние слова величайшего языческого мудреца относятся к этому идолу богачей, к вашему идолу, к золотому изображению, возвышающемуся высоко там, где ваши зеленые поля Англии испепелены вашими горнами и обращены в пустыни Дуры.
Этот идол, наиболее запрещенный вам нашим Господом и нашей верой, запрещен также устами всех людей, которые во все века и у всех народов способны были говорить соответственно целям Бога. Продолжайте обращать это запрещенное божество в свое главное, и вскоре искусство, наука и радость исчезнут. Настанет катастрофа, или хуже того — медленное разрушение и погружение в царство смерти. Но если вы можете избрать целью ваших стремлений идею истинно человеческой жизни, жизни хорошей для всех людей, как и для вас, если вы можете установить ясное понятие о честной, простой жизни, следуя по протоптанным радостным путям мудрости и стремясь к спокойной и покинутой нами стезе мира, тогда, обратив ваше богатство в общее достояние, дивно гармонично станут процветать ваши искусства, ваша литература, ваша повседневная работа, ваши семейные радости и ваша общественная деятельность. Тогда вы узнаете, отлично узнаете, как нужно строить. Вы будете хорошо созидать из камней, но еще лучше из собственной плоти, строить храмы не рукотворные, а живые, из бессмертного мрамора, окрапленного кровью.
(Читана в Королевской военной академии в Вулъвиче, в 1865 году)
85. Молодые воины! Я не сомневаюсь, что одни из вас пришли не охотно на это чтение, другие же просто из презрительного любопытства, желая узнать, что может писатель, специальность которого искусство, сказать вам о вашем обширном военном ремесле. Конечно, думаете вы, художник мог бы смело читать лекции молодым живописцам, но не поучать юристов относительно законов, медиков относительно лечения, а тем более вас, молодых воинов, в деле войны. И действительно, я первоначально отклонял делаемые мне приглашения прочесть вам лекцию, и делал это довольно долго, понимая, что вы не заинтересуетесь моей специальностью и подумаете, что мне не было никакой необходимости являться сюда и поучать вас. Мало того, я знал, что это действительно верно и что великие ветераны Англии во всех отношениях люди до того серьезные, благородные и добрые, что всякое другое поучение, помимо их рыцарского примера и их немногосложных серьезных советов, было бы или вполне бесполезно, или даже — говорю это без всякой ложной скромности — неуместно.
86. Но так как меня приглашали не один и не два раза, то я не решился упорно ограничиваться отказом и попытаюсь в немногих словах изложить те причины, в силу которых вы должны меня извинить и терпеливо выслушать мою лекцию. Вы, может быть, преполагаете, что ваша деятельность вполне чужда моей? О, далеко нет! Все чистые, благородные мирные искусства основаны на войне, и никогда никакое великое искусство не возникало на земле иначе как у воинственной нации. Нет искусства у пастушеских народов, пребывающих в вечном мире. Нет его и среди земледельческого народа, если он пребывает в мире. Торговля совместима с прекрасными искусствами, но не в силах вызвать их. Промышленность не только не в состоянии породить искусство, но неизменно губит все зачатки его. Для нации возможно только великое искусство, в основу которого легла борьба.
87. Теперь, хотя вы, надеюсь, любите военное дело само по себе, но будете, однако, не мало удивлены, услыхав от меня, какой благой результат порождается им. Вы, вероятно, преполагали, что ваша задача охранять ‘плоды мира, а не создавать их, и даже находили, что обычный ход войн ведет к тому, чтоб разрушать и уничтожать их. И действительно, если б я основывался только на личном опыте, то едва ли решился бы высказать вам такое положение. Выслушайте почему: я посвятил значительную часть моей жизни изучению венецианской живописи и результатом этого был особенный интерес к одному из величайших художников Венеции, а стало быть, как я думал, и всего мира. Эта уверенность (справедливая или ошибочная) в превосходстве Тинторетто сложилась во мне при изучении его картин, покрывавших стены и потолки дворца, из которых три самых благородных были превращены австрийскими пушками в лоскуты, свешивающиеся вместе с драницей потолка. Не каждый лектор, конечно, в состоянии сообщить вам, что он видел три наиболее дорогие ему картины изодранными бомбами в лоскуты. И после такого зрелища не каждый лектор решится сказать вам, что война была основой всех великих искусств.
88. И, однако, такой вывод неизбежен при тщательном сравнении положения великих народов в различные периоды их жизни. Чтоб выяснить вам мою мысль, я по возможности в немногих словах обрисую вам наиболее крупные шаги прогресса лучших искусств в мире. Заря искусства восходит в Египте и почерпает свою мощь в постоянном созерцании смерти и будущего суда. Величайшими произведениями Египта, правящими кастами которого были жрецы и воины, являются скульптурные изображения царей, отправляющихся на войну или торжественно приветствуемых побежденными войсками. И вы должны при этом помнить, что одна из главных основ величия египетского народа состояла в том, что ее жрецы не занимались исключительно теологией. Их теология была основой практического правления и закона, так что они не столько были жрецами, сколько духовными судьями. Значение Самуила у евреев как нельзя более соответствует роли жрецов у египтян.
89. Таким образом, зачатки всех искусств и всех наук были положены великими воинственными нациями, относившимися с презрением ко всем механическим ремеслам и с безумной ненавистью к мирной жизни пастухов. Из Египта искусство непосредственно переходит в Грецию, где вся поэзия и вся живопись являются описанием, прославлением и драматическим воспроизведением войн или подготовительных к ней упражнений в связи с соответствующими религиозными обрядами. Всегреческие учреждения находятся первоначально в связи с войной, и представление греков о войне как о необходимом условии человеческой и божественной жизни ясно выражено в образе их руководящих божеств. Аполлон, бог мудрости и разума, держит сперва не лиру, а лук и стрелы. Афина является богиней всего мудрого в практической жизни и чаще отличается от других богинь шлемом и щитом, чем челноком.
90. В теории политической жизни греков и египтян имелось, однако, два существенных различия. В Греции не было касты воинов, все граждане были воинами. И во-вторых, греки, презирая механические искусства не менее египтян, не впадали в их роковое заблуждение и не только не презирали земледельческую и пастушескую жизнь, но и глубоко чтили ее. Эти два доказательства их более справедливого суждения ставят их на самую возвышенную ступень, когда либо достигнутую человечеством, и все наши великие искусства и все наши великие мысли заимствованы нами непосредственно у них. Отымите у нас все, унаследованное нами от греков, и трудно даже представить себе, как низок окажется уровень современных европейцев.
91. Переходя к следующему историческому периоду, вам следует понимать, что помимо войны вам для получения искусства необходимо нечто еще более важное — необходим художественный инстинкт или народный гений, так что никакой дар рисования не сделает из вас художника, если у вас нет военного дара, и при самом сильном воинственном даре вы не станете художником, если не обладаете соответствующим талантом. Таким образом, следующая за греками великая нация воинов вполне чужда художественности. Я недостаточно исследовал ее характер, чтоб выяснить вам причину этого явления, но, как это ни кажется парадоксальным, я, тем не менее, думаю, что римляне вопреки уверению, что они родились от Марса и вскормлены волчицей, были в душе более фермерами, чем воинами. Воинские упражнения носили у них более практический, чем поэтический характер, их поэзия ограничивалась домашней жизнью. Цель же битв была ‘pads imponere morem’. И искусства, увядшие в их руках, оживают только, когда вместе с готическим рыцарством, в душе европейцев пробуждается восторженность к войне ради войны. Тогда-то вместе с романтическим рыцарством, не находившим иного благородного применения своих сил, искусство при воинствующих королях Франции, Англии и Испании и при воинствующих герцогах и гражданах Италии снова возрождается и достигает особенного развития в обширных долинах Ломбардии и Тосканы, орошаемых потоками, сбегающими с Альп и Апеннин, из которых едва ли хоть один не был когда-нибудь обагрен кровью. Наконец, искусство достигает кульминационного пункта своей славы в городе, который является в истории самым ярким типом воинственности из всех, когда-либо существовавших. Его армии велись на приступы и победы королями, и даже их слепой король все же до конца своих дней руководил ими.
92. Но начиная с этого времени, по мере того как мир водворяется и все более распространяется в Европе, искусства все больше падают. Они достигают беспримерной пышности, но лишаются жизненности, становятся предметами роскоши и бесчисленных искажений и окончательно чахнут у народов вполне мирных, оставаясь отчасти только среди таких наций, как французская и английская, сыны которых проникнуты воинственным духом, хотя и не могут вести воинственной жизни.
93. ‘Очень может быть, вы и правы, — заметит мне иной филантроп, — но если искусства могут процветать только при таких условиях, то лучше б их не существовало. Какое значение имеют все эти безделушки из камня и холста сравнительно с радостями и миром безыскусственной домашней жизни?’ И в ответ на это мы можем только сказать, что сами по себе они действительно не имеют никакого значения. Но, как выражение высшего состояния человеческого духа, их значение громадно. Как результаты, они, пожалуй, ничтожны, но как знамения — они бесценны, ведь мне кажется неоспоримой та истина, что всюду, где человеческие способности достигают полноты развития, они неизбежно должны проявляться в искусстве, и сказать, что нация ни в чем подобном не проявляется, значит, утверждать, что она опустилась ниже уровня, свойственного человеческой природе. Таким образом говоря, что война есть основа всех искусств, я под этим разумею, что она есть основа всех возвышенных добродетелей и способностей людей.
94. Мне было очень дико и страшно прийти к такому открытию, но я видел, что это бесспорный факт. Общепринятый взгляд, что мир и доблести гражданской жизни процветают совместно, оказался не выдерживающим критики. Мир и пороки гражданской жизни действительно процветают вместе. Хотя мы говорим о мире и образовании, о мире и изобилии, о мире и цивилизации, но я нашел, что муза истории не допускает сочетания таких слов, что на ее устах мир соединяется с чувственностью, с себялюбием и со смертью. Словом, я нашел, что все великие нации почерпали в войне правдивость слов и силу мысли, что они вскормлены были войной и истощены миром, научены войной и обмануты миром, что они находили поддержку в войне и измену в мире — словом, рождались войной и умирали от мира.
95. Но при этом тщательно заметьте, что все вышесказанное относится не ко всем войнам и что не всякие посеянные драконовые зубы превращаются в людей. Говоря о войнах, я, конечно, разумею не яростные набеги варварских стай волков, как при Гензерихе или Суворове, не обычные опустошения и грабежи горцев, вроде древних шотландцев, не случайную борьбу за жизнь мощного мирного народа, как в войнах Швеции с Австрией, и не состязания тщеславных наций за расширение своего могущества, каковы, напр., войны Франции при Наполеоне или последние войны Америки. Все эти формы войн порождают только могилы. Но творческой или зиждительной войной можно назвать только ту, при которой естественная неугомонность и любовь к соперничеству между людьми проявляется в дисциплинированной и дивной, хотя, быть может, и роковой игре, при которой естественное властолюбие людей дисциплинируется и обращается в наступательную борьбу с окружающим злом и при которой естественные инстинкты самозащиты освящены благородством учреждений и чистотой семей, защищаемых ими. Для такой войны рождены все люди и в такой борьбе все могут счастливо умереть, и именно из таких войн в минувшие века возникали все высшие святыни и все добродетели человечества.
Поэтому я подразделю все войны на три отдельные группы: на войны ради забавы, на войны ради расширения и утверждения своего господства и на войны ради самозащиты.
96. Начну с войны, как упражнения или забавы. Я начинаю с нее, потому что во всей прошлой истории война служила главным образом упражнением и забавой для тех классов, которые ее объявляли и благодаря которым она возникала. Конечно, война далеко не забава для рекрутов или для матросов, служащих поневоле, но ведь и не они объявляют войну. Для правителей же, решающих начать войну, для юношей, добровольно поступающих в военную службу, она всегда была великой забавой и излюбленным времяпрепровождением, главным образом потому, что им нечего было делать. И это безусловно справедливо. Ни один царь, вполне занятый развитием внутренних богатств своего государства или другими столь же серьезными вопросами, никогда не решится воевать иначе, как поневоле. Ни один юноша, серьезно занятый наукой или полезным делом, никогда не решится стать солдатом. Научите его с ранних лет серьезно заниматься земледелием, ремеслами, наукой или литературой, и он всегда будет относиться к войне как к великому бедствию. Но оставьте его праздным, и чем он храбрее, деятельнее и способнее по природе, тем больше он будет жаждать определенного поприща для своей деятельности и находить в пылу и гибели битв единственное удовлетворение своему праздному существованию.
С самых ранних периодов цивилизации человечество, как и теперь, разделялось всегда на две обширные группы или даже расы, на работающих и потешающихся: одна обрабатывала землю, выделывала продукты фабричного и заводского производства, строила и доставляла различные предметы, нужные для жизни, другая же, гордясь своей праздностью, постоянно нуждалась в развлечениях, при которых пользовалась этими производительными и трудолюбивыми классами частью как рабочим скотом, а частью — как ставками или пешками, поставляемыми в жертву смерти при игре в нее.
97. Но помните, что какова бы ни была доблесть или полезность этой игры в войну, если она правильна, в ней нет, однако, ничего хорошего, ничего, кроме зла, когда роль пешек играет толпа подневольных людей [Мне с каждым днем все более отвратителен тот декламаторский тон, в котором составлена была эта лекция, с целью произвести более сильное впечатление на слушателей, но в этих двух параграфах, в 97-м и 98-м, точность и верность нисколько от этого не пострадали, и они принадлежат к числу наиболее важных и правдивых, когда-либо написанных мною].
Если вы, джентльмены того или другого государства, предпочитаете иметь войну своей забавой и времяпрепровождением, то я желаю вам успеха, но только не заставляйте несчастных крестьян играть роль пешек и устилать своими трупами поля и леса. Если идет борьба на смерть, то складывайте свои, а не их головы. На честный бой в олимпийской пыли, хотя и пыли могил, боги будут взирать даже с участьем, но они не будут с вами, если вы восседаете в амфитеатре, ступенями которому служат горы, а ареной долины, на которых миллионы крестьян играют роль гладиаторов. И вы, нежные чувствительные женщины, для которых и по велению которых совершались и должны совершаться все истинные битвы, вы, может быть, ужаснулись бы теперь, хотя вам и не следовало бы, при мысли восседать царицами на вершинах арены, где происходит смертельная борьба, и еще больше содрогнулись бы при мысли находиться в партере театра, на сцене которого несколько осужденных рабов избивают друг друга единственно ради вашего удовольствия, а между тем почему вы спокойно продолжаете сидеть в партерах театров, где не рабы, а лучшие, храбрейшие сыны вашего бедного народа не борются как единичные гладиаторы, а избивают друг друга целыми массами? Вы, может быть, скажете, что вы не видите этого, и это правда, женщины Европы, чьи личные сердечные интересы не затронуты в смертельных боях, задергивают занавески своих окон и стараются заткнуть свои уши, так что с арены цирка, где происходят эти бойни, до них лишь по временам долетают доносимые ветром отрывочные полукрики и слабые вопли миллионов гибнущих душ. Они не дозволяют смертельным стонам тревожить их слух и вполне счастливо и беззаботно предаются остроумной болтовне. Вот буквально, чем занимаются наши дамы в их праздной жизни.
98. Нет, скажут они, мы совсем не поощряем этих войн, ради нашей забавы или по нашей беспечности, а просто мы не в силах помешать им. Как могут международные распри разрешиться не войнами?
Я не могу останавливаться здесь на вопросе о том, как политические распри могут быть разрешаемы помимо войны. Но предположим, что это совсем невозможно. Предположим, что никакой закон разума не может быть понят нациями, никакой закон справедливости не в силах подчинить их себе, что в то время, как вопросы о нескольких десятинах и о незначительных суммах мирно разрешаются по правде и справедливости, вопросы, завершающиеся гибелью или спасеньем целых царств, могут быть разрешаемы только силою сабель и штыков. Предположим даже, что все это верно, и тогда все-таки невольно возникает вопрос: неужели же необходимо, чтоб ваши распри разрешались ценою страдании бедняков, а ваши мирные трактаты писались мужицкою кровью? Вы постыдились бы делать это как частные лица и по личному праву. Почему же вы не стыдитесь поступать так в качестве общественных деятелей и по общественному праву? Если вы ссоритесь с вашим соседом и ссора ваша не может быть разрешена законом, то ни вы, ни он не пошлете ваших лакеев на Батерсейские поля разрешать этот спор дракой или битвой между собою, не станете сжигать хижин арендаторов вашего соседа и портить их поля. Вы сами улаживаете этот спор, на свой риск и страх, и не допускаете, конечно, чтоб на разрешение его материально повлияло то обстоятельство, что владения одного из вас больше владений другого, и не согласитесь, чтоб появление на поле битвы слуг и арендаторов вместе с их хозяевами придало больше бесспорной справедливости разрешению вашего спора. В крайнем случае вы или отказываетесь от дуэли, или принимаете ее по всем правилам чести, а не физической силы. А между тем справедливое или не справедливое решение вашей частной распри имеет очень мало значения, тогда как справедливое или несправедливое решение общественной распри имеет вечное значение, и однако в последнем случае вы отрываете сыновей ваших слуг от объятий их отцов и матерей и заставляете их воевать, вырываете хлеб из уст ваших рабочих на поддерживание этих войн, так что ваши пергаментные договоры о мире запечатлеваются разбитыми сердцами и опустошенными полями.
99. Мрачны и ужасны эти войны, эти распространенные общественные преступления. Послушайте, как рисует их величайший английский мыслитель Карлейль:
‘Выражаясь вполне неофициальным языком, спросим себя: каков смысл и какова цель войны? Мне картина ее представляется в таком виде. В какой-нибудь английской деревушке живут и работают, например, пятьсот душ. Наступает война с Францией, и из этой деревни как вполне естественных врагов берут, скажем, тридцать взрослых мужчин. Деревня эта сама вспоила и вскормила их, не без труда и горя вырастила их и сделала их здоровыми рабочими, так что один может плести, другой плотничать, третий столярничать, а самый неспособный таскать кирпичи. И, тем не менее, их среди обильных проклятий и слез вербуют в солдаты, одевают в красную одежду и отправляют на общественный счет за две тысячи миль или на юг Испании, где их кормят на случай надобности.
И вот к тому же местечку южной части Испании пригоняют из такой же французской деревушки тоже тридцать человек рабочих, пока наконец после бесконечных усилий обе партии не приходят в действительное столкновение и тридцать человек англичан не становятся против тридцати французов, имея каждый по ружью.
Раздается ‘пли!’, и они убивают друг друга, и вместо шестидесяти добрых веселых рабочих мир имеет шестьдесят трупов, которые ему остается хоронить и оплакивать.
Были ли эти люди в ссоре между собой? Нет, черт возьми, ни малейшим образом. Они жили довольно далеко, совсем не знали друг друга и даже в этом обширном мире бессознательно, при помощи торговли, отчасти помогали друг другу. Как же это случилось? Очень просто! Их правители поссорились и, вместо того чтобы стреляться Друг с другом, имели хитрую наглость послать этих простаков на бойню. (Sartor Resartus)’.
100. Положительно, господа, ваша военная забава не должна и не будет происходить более таким образом. Но, может быть, как-нибудь иначе? Участвовать в ней будут если не ваши слуги, то вы сами? Я думаю, что да. История и инстинкт человечества говорят за это. Все здоровые мужчины любят воевать, любят подвергаться опасности, все смелые женщины любят слушать об их битвах, любят видеть, как воины не страшатся опасности. Это установившийся инстинкт у всех не грубых народов, и я не стану отрицать, что смелый бой — самая лучшая для них забава и что турниры лучше скачек с препятствиями. Может быть, настанет время и во Франции и в Англии для всеобщих скачек с препятствиями и крикетов, но я не думаю, чтоб всеобщий крикет в силах был бы пробудить лучшие стороны благородных людей, какой бы то ни было нации. Я применяю в этих вопросах то мерило, которым пользовался при определении отношения войны к другим искусствам, и задаю себе вопрос, что я в качестве скульптора почувствовал бы, если б мне поручено было составить рисунок для памятника рыцарю, похороненному в Вестминстерском аббатстве, причем мне предложено было бы изобразить его с палкой в одной руке и с мячом — в другой. Может быть, во мне это остаток диких готических предрассудков, но я предпочел бы изобразить его с мечом и щитом. И это, заметьте, без всякого отношения к выполненному им долгу или делу, им защищаемому. Предположим, что рыцарь случайно выехал, чтоб поупражняться в борьбе с соседом, что он просто выслужился из рядовых и добывает себе хлеб и деньги своей саблей. И все-таки я считаю, что ему величественнее и достойнее добывать их, играя саблей, чем в какую бы то ни было другую игру, я предпочитаю, чтоб он храбро грабил деньги, но не выколачивал их, а тем более не добывал их мошенническим способом, чтоб он ездил на боевом коне, а не на натренированном для скачек, мало того, я вполне серьезно и обдуманно утверждаю, что я предпочел бы, чтоб он убил своего соседа, чем обманул его.
101. Но помните, что все высказанное мною может быть верно только по отношению к тем войнам, в которых полная мощь человека проявляется в его пользовании оружием. И это по трем причинам.
Во-первых, оправдание этой забавы состоит в том, что при правильной игре в нее определяется лучший человек: наиболее воспитанный, самоотверженный, бесстрашный, хладнокровный и сметливый. Вы не можете вполне проверить эти качества, если нет явной борьбы, грозящей смертью. Только при виде смерти, став с ней лицом к лицу, вполне познается человек с его телом и душой. Вы можете играть в крикет, крокет или в карты, и все рыцарское в вас может не быть пробуждено. Но если игра может моментально закончиться смертельным ударом копья, то человек, по всем вероятиям, строго обдумает, прежде чем примет в ней участие. Все дурное и злое в нем более ослабит его руку, когда она держит саблю, чем когда она ударяет кием, и в общем привычка быть добрым ежедневно в присутствии смерти всегда обладала и должна обладать могущественным значением при развитии и испытании честного человека. Но для полного испытания, заметьте, исход битвы должен строго зависеть от чистоты цели и твердости руки, а не от того, у кого из воюющих наиболее длинное ружье, кто может спрятаться за более толстым деревом, кому ветер дует в лицо, чей порох сделан более опытным химиком, чье железо закалено на лучших угольях, и кого защищает наиболее яростная толпа. Решая ваши распри, как личные, так и народные, такими чисто внешними условиями, вы только усиливаете неурядицы и присоединяете убийство к несправедливости. Но разрешая ваши распри испытанием того, чья рука более крепка, чье сердце более непоколебимо, вам придется разрешать еще много других вопросов и разрешить правильно [Сравни ‘Fors Clavigera’, письмо XIV].
102. В пользу такого способа разрешения распрей говорит и то, что он наименее разрушителен, наименее дорог и при нем война причиняет наименее физических бедствий. Не думайте пожалуйста, что, так фантастически (как вам может показаться) прославляя войну, я упустил из виду те доводы, которые говорят против меня. Я попросил бы всех не знакомых с сочинением Хельпа прочесть с величайшим вниманием его два очерка ‘О войне и правительстве’ в первом томе последней серии ‘Friendsin Council’. Все, что можно сказать против войны, изложено им там просто, обстоятельно и наглядно. И все, высказанное им, вполне справедливо. Но два главных обвинения, приводимые этим серьезным мыслителем, относятся и применимы только к современной войне. Если вы отрываете массу людей от всякого рода промышленных занятий, кормите их трудом Других людей, снабжаете их разрушительными машинами, меняющимися с каждым днем в силу соперничества народов в этих дорогих изобретениях, если вы своими нападениями опустошаете страну, портите на десятки лет ее дороги, леса, города и деревни и, в довершение всего, поставив массы людей, насчитываемые сотнями тысяч, лицом к лицу, вы расстреливаете их в клочья из нарезных ружей и пушек, оставляя бесчисленные толпы раненых вне всякой врачебной помощи умирать и сохнуть в мучительных страданиях целыми днями пыток, то какая счетная книга вместит полный отчет о цене совершенных вами злодеяний и какая книга суда оценит по достоинству совершенные вами преступления?
103. Но такая современная война — научная война, химико-механическая война — в тысячу раз более отвратительна, чем отравленные стрелы дикарей. И, однако, вы, может быть, скажете мне, что никакая другая война теперь немыслима. Положим, что прогресс наук может быть зарегистрирован только новыми легкими способами в деле разрушения, а братская любовь вашего все более широкого христианства доказана только увеличением числа убийств. Однако послушайте, чем была война у невежественных, диких язычников и какова бы она могла быть и теперь, если б мы соединили практику язычников с верой христиан. Я прочту вам несколько отрывков из книги, вероятно хорошо известной большинству из вас, а именно из книги Мюллера ‘Дорийцы’, причем соединю вместе те места, на которые хочу обратить ваше внимание.
104. ‘Главные характеристические черты спартанских воинов составляли их необыкновенное спокойствие и стойкая непоколебимость, ярость (Xvcr^oc) Аристодема и Изадаса (Isadas) заслуживала в их глазах не почета, а порицания, и вышеупомянутые качества отличали греков от северных варваров, отвага которых состояла всегда в шумливости и сумятице. По той же самой причине и спартанцы до вступлении в бой приносили жертвы музам, так как эти богини вносили порядок и правильность в битвы, на Крите же они в этих случаях приносили жертвы богу любви, охранителю стыда и взаимного уважения. Каждый человек надевал венок, когда музыканты били к атаке, все щиты были отполированы и блистали, придавая еще более пышности темно-пурпуровым плащам, задача которых состояла в том, чтоб украшать сражающихся и скрывать кровь раненых, умение хорошо и прилично пасть придавало еще более достоинства геройству. Спартанцы во время битв вели себя крайне благородно и были чужды всяких излишеств животной ярости. Преследование неприятеля прекращалось, как только победа была выиграна, и когда пробит был отбой, враждебные отношения переставали существовать. Отбирание оружия, по крайней мере во время битвы, воспрещалось, а принесение в жертву богам имущества, ограбленного у убитых неприятелей, как и вообще всякое ликование победами, считалось как бы дурным предзнаменованием’.
105. Таковы были воины у величайших вояк, молившихся языческим богам. Каковы христианские войны, проповедуемые христианскими представителями церкви, пусть скажет вам любой человек, видевший освящение знамен, слышавший священный звук труб и испытавший вдохновение божественно-правильной музыкой североамериканских полков, приготовляющихся выступить в поход. А о том, каковы были потери при языческих битвах сравнительно с христианскими, наглядное понятие может дать хоть следующий факт: спартанцы выиграли решительную битву при Коринфе, потеряв восемь человек, а нерешительная битва при Гёттисбурге стоила победителям 30 000 человек.
106. Я перехожу теперь к рассмотрению войн второго рода, самых обычных среди людей, предпринимающих их с целью господства, и позволю себе попросить присутствующих серьезно подумать о действительном значении этой жажды господства как у правителей, так и у наций.
Но при этом заметьте прежде всего, что, говоря как о правителях, так и о людях вообще, я всегда твердо убежден, что человеческая природа прекрасна и благородна, а не низка и не подла. Все грехи людей я считаю недугом, ненормальным для них безумием, которое можно избежать, а не неизбежной необходимостью. И даже при самых неблагоприятных проявлениях я всегда удивляюсь тому величию, которого может достигнуть человеческая природа. Считая ее великой, я всегда нахожу, что она выше, чем я предполагаю, тогда как люди, считающие ее низкой, находят и будут находить ее ниже, чем они думали, и это происходит вследствие ее беспредельности и ее способности как к бесконечному величию, так и к безграничному падению. По самой же сущности своей природа наша благородна, а не низка, и эту веру я желал бы, чтоб вы разделили со мной.
107. Возьмем те крайние проявления нашей природы. Поступок капитана ‘Лондона’, пожимавшего руку товарищам, говоря: ‘Да поможет вам Бог! Я же разделю участь оставшихся пассажиров’, я считаю проявлением человеческой природы. Он делал это не из-за религиозных мотивов, не из-за надежды на награду и не из страха наказания — он поступал так потому, что он человек. Но когда мать, живя среди прекрасных полей веселой Англии, заставляет своего двухлетнего ребенка задохнуться под матрацем в спальне и в ожидании этого болтает на улице, то я нахожу, что она поступала противно человеческой природе. Вот вам крайние проявления ее. И вы, мужчины и женщины, здесь присутствующие, скажите, который из поступков вы считаете человечным и который, по вашему мнению, бесчеловечен, который из двух естествен и который противоестествен? Выбирайте ваше верование разом, умоляю вас, выбирайте решительно и навсегда. Изберете ли основой ваших дел и надежд веру, что этот капитан таков или что эта женщина такова, какими создал их Господь? Кто из них отступил от естественной своей природы, настоящей, возможной для них, действительной — не той, какова она была много столетий тому назад, а какова она теперь? Кто из них изменил ей, исказил ее? Считаете ли вы, что капитан, умерший на своем посту, погиб не так, как подобает человеку, а как свойственно только сумасшедшим или безумным, а что женщина, убившая своего ребенка, выполнила только закон своего бытия? Выбирайте, говорю я, так как решение бесчисленных вопросов зависит от этого выбора. В течение целых столетий у вас были ложные пророки — хотя вас торжественно предостерегали относительно их, — твердившие вам, что люди не более как враги друг другу или волки, полуживотные, полудьяволы. Если этому поверить, то, действительно, можно опуститься до такого состояния. Но откажитесь от этого ложного учения, верьте, что Бог создал вас добрыми и, несмотря на то что вы многое изобрели для искажения своей природы, вы все же с каждым днем будете все больше становиться такими, какими Создатель хотел и хочет, чтоб вы были, даруя вам ежедневно необходимые для этого силы, станете все больше развивать ваше благородство и ваши добродетели, говоря: ‘Я твердо отстаиваю свою правоту и не отступлю от нее’.
108. Я предложил вам на выбор любое из этих двух верований. Но в действительности для вас нет выбора, так как факты неопровержимы. Вам не придется ни обдумывать, ни сомневаться, так как бесспорен тот факт, что человеческое существо самой высшей нации — а стало быть, и самое совершенное — является всегда и добрым, и правдивым, по мере же того, как нация падает, у людей появляются жестокость, лживость, а вместе с тем они сами становятся уродливыми, и это явление до такой степени правильно и постоянно, что два великие слова, первоначально означавшие только совершенствование нации, служат затем для выражения милосердия как добродетели, неразрывно связанной с более совершенной человеческой природой. Слово ‘великодушный'(generous) и слово ‘благородный’ (gentle), означавшие вначале только чистоту крови, стали затем синонимами самоотвержения и нежности, добродетелей, неразлучных с такой чистотой.
109. Признав, что такова истинная мощь, свойственная человечеству, что вся задача воспитания состоит в ее развитии, видя, на какие великие дела и на какие самоотверженные поступки способны высшие классы ради целей, пользу которых они сознают, для меня вполне непонятно, почему хорошо воспитанные правители, которые должны быть наиболее благородны и великодушны, звание которых указывает на их задачу быть правыми относительно всех, почему они, говорю я, в течение всего исторического периода так редко отстаивали дело бедных и справедливости и постоянно поддерживали только себя и свои личные выгоды, угнетая бедных и нарушая справедливость, почему, наконец, это стало так естественно, что слово ‘верность’, т. е. верность закону, употребляется обыкновенно в том смысле, будто только подданные должны быть верны своим правителям, а не правители обязаны — тем более — быть верны своему народу. Капитан корабля готов умереть с своими пассажирами и броситься последним в спасательную лодку, а правители, не всегда готовые умереть с своими подданными, а еще менее за них, считают, наоборот, что поданные обязаны всегда в неограниченном количестве умирать за них.
110. Пожалуйста, вдумайтесь в странность этого явления. Капитан корабля — не по божественному праву, а по найму компании, — человек не царского происхождения, а плебей, умеющий только управлять кораблем, человек, на которого не устремлены взоры всего мира, чье имя едва даже прозвучит среди прибоя роковых волн, от деяний которого зависит не участь целого народа, а спасение какого-нибудь ребенка в растерявшейся группе пассажиров, спокойно, однако, предпочитает лучше умереть, чем нарушить свою верность небольшой кучке людей, плывущих на его корабле. Но ваш капитан по божественному нраву, с грудью, прикрытою сотней разноцветных царственных щитов, каждый поступок которого, мужественный или низкий, запечатлеется или заклеймится навсегда в глазах людей, все мысли и дела которого являются или благотворными, или пагубными, сияющими, как блеск дня, или мрачными, как ночь, эти капитаны, судя по тому, каковыми они являются в истории, думают по большей части только о том, как обложить новою податью своих пассажиров и поспокойнее сидеть в своих каютах.
111. Если б в сердцах этих правителей было такое же понятие о труде на пользу зависящих от них народов, какое существует у добрых и мыслящих руководителей любой маленькой группы людей, то не только войны ради увеличения власти или могущества были бы немыслимы, но даже самое понятие о власти было бы совсем иное. Неужели же вы находите, что человеку недостаточно думать и действовать в интересах миллиона людей, выслушивать их жалобы, следить за их слабостями, исправлять их пороки, создавать для них законы и с каждым днем направлять их к более чистой и совершенной жизни? Если бы кто-нибудь из нас был бы владетелем области только в сто квадратных миль и твердо решился сделать для нее все лучшее, что он может: помочь ей прокармливать возможно большее количество людей, делать каждый клочок земли плодородным, каждую скалу обворожительной, каждое человеческое существо счастливым, — то неужели вы думаете у него не было бы достаточно дела?
112. Но если у правителя совсем другие стремления, если, нимало не заботясь о результатах своей власти, он жаждет только ее, если, не обращая внимания на то, хорошо, или дурно поступают его подданные, он желает только, чтоб они поступали согласно его приказаниям, если он предпочитает злополучную область в двести миль вдвое меньшей, но счастливой, то, конечно, он будет стремиться расширять свои владения, расширять их безгранично. Но усилит ли это его могущество? Назовете ли вы могущественным ребенка, имеющего возможность играть колесами и валиками какой-нибудь громадной машины и потешающегося быстрым ходом и ревом ее до тех вор, пока неосторожное его прикосновение не разрушит всей машины со всеми ее колесами и валами? Но какая машина так громадна, как работа народного ума, какое неосторожное прикосновение ребенка так опасно, как слово себялюбивого правителя?
А между тем мы с незапамятных времен позволяем историкам рассказывать нам о бедствиях, причиненных такими людьми, как о заслугах, которыми они могут гордиться, и выставлять как самых великих царей тех, которые были представителями величайших ошибок. Проследите нашу мысль — и вы увидите, что истинная власть должна быть мудра и благодетельна. Миноноска может взорвать целый флот, мертвый труп может заразить целую страну, но кто из вас, даже самый тщеславный, пожелал бы царской власти, ведущей к погибели, или отравленного скипетра, одно прикосновение которого смертельно? Истинная власть есть власть для помощи другим, истинное честолюбие состоит в жажде спасения других.
113. Далее заметьте, что эта истинная власть спасения не зависит ни от многочисленности людей, ни от размера территории. Мы постоянно предполагаем, что нация тем могущественнее, чем она многочисленнее, и это было бы верно, если б вся эта многочисленная толпа была единомыслящая, но как можете вы быть уверены, что в силах сделать так, чтоб вся эта масса людей мыслила заодно, а не вразброд, и притом мыслила правильно? Если же они единодушны во зле, то чем больше число таких людей, тем хуже для вас. Или, может быть, вы думаете, что им незачем быть единомыслящими или разномыслящими, а лучше всего быть просто немыслящими? Представьте же себе такую бессмысленную толпу, грозящую постоянно своим падением обрушиться на любую страну, подобно вагону каменьев, сошедшему с рельсов. Довольно опасная вещь для соседей, но отнюдь не могущественная.
114. Да, могущество зависит не от размера территорий и не от количества народонаселения. Возьмите, когда вернетесь домой, ваши географические карты и сравните горсточку Британских островов с громадой Южной Америки и подумайте, нужно ли нации заботиться о величине ее территории. Могущество ее в людях, в их солидарности и добродетели, а не в их числе, небольшая группа мудрых, разумных душ лучше голой равнины, наполненной безумцами, и только та нация истинно владеет своей областью, граждане которой умеют владеть собой.
115. Теперь я сделаю краткий практический вывод из всего сказанного. Помните, что всякое правительство постольку и сильно, поскольку оно милосердно и справедливо, и что могущество нации состоит не в увеличении числа ее народонаселения и не в разделении его. Наше могущество не увеличилось от того, что мы переселялись в Америку. Но даже и помимо эмиграции нация не должна гордиться тем, что размножается на собственной территории, если она размножается, как мухи или саранча, имея своим божеством владыку мух. Она увеличивает свою мощь, только разрастаясь, как одна семья, проникнутая солидарностью и братством. И, наконец, она не становится сильнее, приобретая господство над народами, которым она не может оказать никакой пользы. Австрия не усилилась, а стала слабее, захватив Ломбардию, и сколько бы наружного, кажущегося величия и богатства ни принесло нам господство над Индией, в действительности мы станем от этого приобретения сильнее или слабее, смотря по тому, насколько наше влияние на ее туземцев будет благотворно и возвышенно.
116. И хотя нация, расширяющая свое господство исключительно из желания власти, роет себе яму, но еще большая погибель грозит ей, если она отказывается предпринимать посильную наступательную войну, когда ясно уверена, что в ее власти оказать существенную помощь или защиту. Не следует прислушиваться к софистическим возражениям о том, что нельзя никогда знать, нужна ли защита народа или нет. Пусть будет ваша народная совесть чиста, и ваше национальное зрение скоро прояснится. Каждый человек, истинно готовый принять участие в благородной распре, не станет долго колебаться, какой из сторон и какому делу прийти на помощь. Я считаю своей обязанностью не касаться здесь каких либо специальных политических вопросов, но смело скажу вам, что за последние десять лет мы, англичане, потеряли всякое значение как нация рыцарей: мы ради выгоды воевали там, где не следовало, и из трусости оставались немыми зрителями там, где нам следовало принимать деятельное участие. Принцип же невмешательства, проповедуемый теперь, так же эгоистичен и жесток, как и самая сумасбродная мания побед, и отличается от последней только тем, что злоба в нем соединена с трусостью.
117. Я знаю, однако, что мой взгляд на эти вопросы слишком расходится с общепринятым, и потому, не распространяясь далее, перехожу к рассмотрению условий благородных войн третьего рода, предпринимаемых для защиты родины и для ограждения и соблюдения ее законов каждый раз, когда кто-нибудь грозит их нарушить. Мне кажется, что большинство людей, вступающих в армию, преимущественно считают это главною своею обязанностью, и я желал бы теперь обратить ваше внимание на то, каковы законы этого рода защиты и как понимается в этом отношении долг солдата. Вы торжественно посвятили себя обязанностям английского солдата для охранения Англии. Я желал бы дать вам ясно почувствовать, что значит этот ваш обет или, вернее, какое значение он постепенно приобретает для вас.
118. Вы возлагаете на себя этот обет еще сентиментальными школьниками. Вы поступаете в ваши военные монастыри или в батраки точно так же, как девушки вступают в свои монастыри, еще вполне сентиментальными девочками, ни вы, ни они не имеют ясного представления о том, что каждый из вас делает, хотя именно из таких сентиментальных детей и выходят впоследствии и лучшие солдаты, и лучшие монахини. Может быть, вы не понимаете, почему я называю вас сентиментальными школьниками, когда вы поступаете в военную службу? Потому что, в общем, вас пленяет любовь к приключениям, страсть волнений, красивых одежд, гордости и славы — все мотивы сентиментальные, побуждающие мальчика охотнее поступить в гвардию, чем в торговую контору. Вы, может быть, воображаете, что строгое чувство долга примешивается к этим павлиньим мотивам? В лучших юношах — да, но и то не как главная побудительная причина. Если б вы заботились об исполнении ваших обязанностей по отношению к вашей родине прозаическим, а не сентиментальным путем, то вы ясно поняли бы, что ваша истинная обязанность состоит в том, чтобы возделывать жатву, а не сжигать ее, воздвигать дома, а не бомбардировать их, приобретать деньги собственным трудом, чтоб помогать людям, а не чужим трудом, облагая податями, расходуемыми на убийство людей, — словом, в честной и самоотверженной жизни, больше чем в честной и самоотверженной смерти, хотя последняя в ваших юношеских глазах кажется более геройской. Итак, только в силу сентиментальности вы и можете ради своей чести и чести вашей семьи предпочитать храбрую смерть в красном мундире храброй жизни в простой черной одежде. И теперь посмотрите, к чему этот обет, даваемый под влиянием ослепления страстью, приводит вас. Несколько времени вы гарцуете, охотитесь за тиграми и дикарями, стреляете, и в вас стреляют, вы счастливы, горды, пользуетесь всегда почетом, и вас оплакивают в случае вашей смерти. Вы довольны своею жизнью и ее концом, будучи уверены, что в общем вы приносите другим больше пользы, чем вреда, а себе доставляете много удовольствия.
119. Но по мере того, как чувство долга осмысливается вашим более зрелым умом, ваш обет принимает совсем иной вид. Вы находите, что вы стали добровольным оружием вашей страны. Вы поклялись и поражать, и влагать ваш меч в ножны по первому ее приказанию, и теперь весь ваш долг состоит в том, чтобы не нарушать этой клятвы. И в этом есть и своего рода хорошая сторона, и даже величие, если вы можете вполне доверять руке и сердцу Бритомарты, привязавшей вас к себе, и если вы уверены, что, покинутые ею во мраке, вам не придется краснеть при блеске солнечного света. Но помните, что как бы хорошо и благородно ни было ваше положение, оно, во всяком случае, есть положение раба. Существуют разного рода рабства и разные господа. Одних рабов понукают работать кнутом, других — подстрекая их тщеславие и пристрастие к сильным ощущениям. Но каков бы ни был кнут, он все-таки кнут, хотя бы даже ремни для него вы вырвали из собственной вашей души, рабство состоит в том, что человек бессознательно совершает свое дело по приказанию другого. Одних рабов подкупают деньгами, других — похвалой, и тут дело не в том, чем подкуплен человек, а в том, что он подкуплен, и это-то и составляет отличительную черту рабства: оно никогда не добровольно и не сознательно, а всегда корыстно и зависимо. И это при всякой работе, какую бы ни заставляли делать: одних рабов заставляют невольно копать, других невольно маршировать, одни копают борозды, Другие — окопы, третьи — могилы. Одни выжимают сок из сахарного тростника или из винограда, другие — кровь из людей. Рабство остается рабством, к какой бы работе нас ни принуждали, хотя плоды наших трудов и могут быть различны.
120. Но прежде чем отдать себя в рабство какому бы то ни было господину, мы должны несколько обдумать и сговориться насчет той работы, которая будет возложена на нас. Вы, может быть, предполагаете, что ваш долг, как солдат, состоит в том, чтобы быть пассивными слугами, страна, оставшаяся позади вас, должна вами повелевать, а вы слепо повиноваться ей. Но уверены ли вы, что там, позади вас, осталась вся страна или, по крайней мере, лучшая часть ее? Предположите наоборот — а это вполне возможно, — что лучшая часть ее — это вы и что поэтому вы должны быть не рабами, а господами, господа же ваши должны стать рабами. Если вы принуждены исполнять веления самой благородной и задушевной части Англии, ее, так сказать, сердца, то это хорошо, но если вы сами составляете самое сердце ее, а там, за вами, полубездушная часть, то что вы скажете о своем повиновении ей? Вы были слишком горды, чтоб стать лавочниками, но можете ли вы удовлетвориться ролью слуг таких лавочников? Вы были слишком горды, чтоб быть купцами или фермерами, а что, если теперь купцы и фермеры повелевают вами? Вы не имели особенного почтения к Эксетеру Голлу, но неужели желаете иметь несколько даровитых его особ своими шефами, судьями вашей деятельности, присуждающими вам награды? Вы воображаете быть армией Англии, а что, если окажется, что, в сущности, вы составляете только полицию ее мануфактурных городов и сторожей ее маленьких диссидентских церквей?
121. Пока еще дело не совсем так, и надеюсь, что оно никогда до этого не дойдет, но я имею в виду обратить ваше внимание на то, что идеал войны не есть только храбрость и простое повиновение и что ни одна страна не может считать себя в нормальном состоянии, если она в значительной степени отделила свою гражданскую власть от военной. Все государства мира, как бы ни были они велики, разом приходят в упадок, как только начинают пользоваться наемным войском, но не менее пагубно и современное заблуждение, все вредные последствия которого мы не в силах еще вполне взвесить, в силу которого лучшая кровь и мощь народа, все, что в нем есть самого смелого душой, бескорыстного, верного, готового на лишения и страдания, — словом, вся дивная его молодежь берется, облекается в железные доспехи и превращается в простое оружие, лишенное голоса и воли, тогда как худшая часть нации — трусливая, жадная, чувственная, вероломная — издает ей приказания, становится ее повелевающим начальством, ее авторитетом, бессмысленным законом, которому все должны повиноваться.
122. Да, исполнение вашего обета — защищать Англию — должно состоять отнюдь не в том, чтоб проводить такую систему. Вы не истинные солдаты, если намереваетесь только стоять у дверей лавок и защищать лавочников, которые в них мошенничают. Обет солдата, даваемый ими своей родине, состоит в готовности умереть, защищая ее домашнюю добродетель, ее справедливые законы и ее истинную честь, но он не только не обязан защищать государство, лишенное доблестей, справедливых законов и чести, а напротив, его священный долг состоит в том, чтоб исправлять все, что он замечает в этом государстве низкого.
123. И до того непреложен этот закон природы и жизни, что нация, вполне развращенная, может быть спасена только военным деспотизмом, а не личными своими усилиями и не болтовней. И здоровье или благосостояние нации состоит просто в том, чтоб ее правители были вместе с тем и ее солдатами или, вернее, чтоб ее солдаты в силу их разумности, больше чем в силу оружия, стали ее правителями. Поскольку английская аристократия властна над сердцем Англии, постольку она и теперь всегда в передних рядах ее борцов, но это влияние недостаточно, если она вместе с тем не будет и в передних рядах ее мыслителей. И действительно, ее мысль нуждается в хороших руководителях и теперь, как всегда. Знаете ли вы, к какому заключению она наконец пришла, благодаря этому прекрасному разделению труда, при котором ее храбрые мужи сражаются, а трусливые мыслят? Вот в руке у меня газета, хорошая, честная, вполне выражающая общественное мнение современной Англии. И вот одну из своих передовых статей она посвящает нашему ‘общественному процветанию, избытку в нас жизни и политическому верховенству Великобритании [Я не привожу названия этой газеты, потому что статья не соответствует ее общему тону, но чтобы аудитория могла поверить справедливости моих слов, я положил этот номер на стол. Слова барона Либиха, служащие эпиграфом передовой статьи по тому же вопросу B ‘Daily Telegraph’ от 11 января 1866 г., вкратце содержат то же и служат образцом величайшего безумия современной мысли в этом отношении. ‘Цивилизация, — говорит барон, — состоит в экономии сил, а современную силу Англии составляет ее уголь’. Не совсем верно, почтеннейшей химик. Цивилизация состоит в развитии цивилизованных людей, в своего рода, правда, перегонке, но недоступной никаким перегонным кубам, и задача ее не в том, чтобы обращать небольшую группу благородных людей в обширную массу торговцев железными изделиями. Мощь Англии, как бы ничтожна она ни была, не в угле, а в том, что будет жить, даже когда весь мир превратится в уголь]. И как вы думаете, чем все это достигнуто? Тем ли, чему нас учили наши отцы, передавая как наследие из поколения в поколение? О, совсем нет. Честностью сердца, благоразумием ума, непреклонностью воли? Нет. Тем ли, что добыто для нас нашими мыслителями, государственными людьми, поэтами, полководцами, мучениками и терпеливым трудом многострадального народа? О нет, все это, во всяком случае, не играет главной роли. ‘Нет, — говорит газета, — более всякого иного фактора изобилие и дешевизна угля создали из нас тот народ, каким мы являемся в данную минуту’. Если это верно, то слова ‘прах и во прах превратишься’ — самая приличная для нас эпитафия, и чем скорее, тем лучше.
124. Джентльмены Англии, если вы когда-нибудь пожелаете, чтоб ваша страна снова наслаждалась чистым небесным дыханием и ее тело обладало душой, а не предавалось трупному разложению, пропитываясь угольной кислотой и вздуваясь от нее, то вы должны не только сражаться, но и мыслить и чувствовать за нее, вы должны учить ее, что истинное величие было ее уделом, когда поля ее покрывались зеленью, а щеки сынов — ярким румянцем, и что это величие еще возможно для англичан, но оно будет уже немыслимо, если вся земля ее будет изрыта угольными копьями, а все небо закопчено дымом.
125. Да, молодые солдаты, являющиеся во всех отношениях надеждой вашей родины — если только у нее есть какая-нибудь надежда, — помните, что я сурово и серьезно напоминал вам, что вы можете оправдать эти надежды в будущем, только подготовляясь к этому теперь. Ни один старый добрый солдат не был никогда беспечен или ленив в юности. Многие ветреные и беззаботные юноши стали хорошими епископами, юристами, купцами, но никогда из них не выходило хороших генералов. Найдите во всей истории повествование хоть об одном хорошем воине, который не был бы серьезен и вдумчив в молодости. И вообще, я не выношу людей, толкующих снисходительно о необдуманности юношей. Я гораздо снисходительнее могу отнестись к необдуманности в старости. Когда человек прожил свою жизнь и не может уже ничего изменить в материальных условиях своей судьбы, пусть он беспечно относится к предстоящей ему деятельности и шутит, если хочет, с судьбой, но какое оправдание можете вы найти для беспечности мысли в тот период, когда вся будущая судьба зависит от решения каждой минуты? Беспечность юноши! Когда все его счастье навсегда зависит от минутных случайностей или страстей. Беспечность юноши! Когда вся его будущая карьера зависит от благоприятной случайности каждой минуты. Беспечность юноши! Когда каждый поступок является словно факелом, освещающим путь дальнейшей его жизни, а каждая фантазия — источником жизни или смерти. Будьте беспечны и невдумчивы скорей впоследствии, но не в юности, хотя благородный человек может быть беспечен и невдумчив только на смертном одре и никогда не оставляет ничего необдуманного до смертного часа.
126. Решив, таким образом, не беспечно, а серьезно употреблять ваши юношеские годы, помните, что все обязанности сынов Англии по отношению к их родине могут кратко быть выражены в следующих двух словах: трудолюбие и честь. Я говорю прежде всего ‘трудолюбие’, потому что в этом отношении юноши-воины склонны, скорей всего, грешить. Конечно, из того, что ваша жизнь может быть менее продолжительна, чем жизнь остальных людей, совсем не следует, что вы должны беспечно тратить и ту небольшую часть ее, которая выпадает вам на долю, точно так же и обязанности вашей профессии, требующие, чтоб вы заботились о телесной вашей силе, тем самым не оправдывают слабости ваших умственных и духовных способностей. Напротив, трудности вечно деятельной солдатской жизни придают умственным силам больше точности и последовательности, и в то время как для других людей знания часто служат средством для забавы и развлечения, для солдата нет той отрасли знания, которая не могла бы когда-нибудь пригодиться как средство, несущее за собой жизнь или смерть. Можно извинить молодого математика, не торопящегося при изучении кривых, описываемых только карандашом, но не при начертании кривых, описываемых бомбами. Ваше знание полезных растений может послужить к поддержанию жизни целой армии, а ваше знакомство с неисследованным уголком на географической карте повести к успеху предпринятого похода. Поэтому не теряйте бесполезно ни минуты времени: грех праздности в тысячу раз более непростителен для вас, чем для остальных юношей, так как участь людей, которые со временем будут под вашей командой, зависит от ваших знаний, и даром потраченные мгновения отзовутся ценою даром погибших жизней, а каждая минута, потраченная вами беззаботно на игру, окупится кровью.
127. Но из всех бесполезных трат времени есть одна наиболее презренная, потому что при ней тратится не только время, но и духовный интерес и энергия. Из всех неблагородных привычек, в которые вы можете впасть, самая пошлая есть привычка держать пари или интересоваться их исходами. Тут совмещаются почти все условия безумия и порока, так как вы сосредоточиваете ваше внимание на деле слепой случайности, а не на предмете строгого знания и отстаиваете мнения без всякого основания, только в силу того, что они ваши. Вся наглость эгоизма ясно сказывается здесь, и, когда любовь к волнению осложняется надеждой выиграть деньги, вы превращаетесь в самый низкий сорт торговцев — живущих спекуляцией. Если б не было других оснований для развития в вас трудолюбия, то этого одного было бы вполне достаточно, так как трудолюбие предохраняет от искушений такого позорного порока. Работайте честно — и вы станете обладать славным и все возрастающим счастьем, а не тем, которое может быть добыто быстротой бега лошади или омрачено уклонением шара.
128. Итак, трудолюбием вы должны прежде всего выполнить ваш обет родине, но и трудолюбие и ваша серьезность будут вполне бесполезны, если они не будут освящены вашей решимостью быть во всем людьми чести — чести не в обычном, а в более возвышенном значении этого слова. Обратите внимание на силу двух главных слов в знаменитом стихе, ‘integer vitae, scelerisque purus’. Вы посвятили свою жизнь Англии, отдайте ей вполне вашу светлую, беспорочную, совершенную, рыцарскую жизнь. Хотя вам приходится воевать машинами, а не копьями, тем не менее, ввиду большего ужаса опасности, ваши рыцарские чувства должны проявляться тем сильнее. Вы можете все еще быть истинными рыцарями и истинными людьми. Итак, первое, что вам следует соблюдать, готовясь быть солдатами, это полную правдивость и справедливость. Храбрость вполне свойственна всем хорошим юношам, но правдивость и благородство далеко не так часто встречаются. Вы должны, как щитом, прикрыть ими свою грудь и начертать их на скрижалях ваших сердец. Хотя от вас не требуется обета безукоризненной правоты, но вы сами должны наложить его на себя. Ваши сердца, если не волнуются ничем, подобны гробам, в которых покоится священный прах вашего бога. Будьте крестоносцами для освобождения этих священных останков. И помните прежде всего, что главнейший закон этой рыцарской правды, есть верность женщине. Кого бы вы ни обольщали, ни оскорбляли, кого бы вы ни оставляли без помощи, но во всяком случае, вы не должны обольщать, оскорблять, или оставлять без посильной помощи ни одной женщины, безразлично к ее положению. Поверьте мне, что все высшие добродетели мужчин начинаются со скромности и правдивости перед лицом всех девушек, с правдивости, жалости и почтительности ко всем женщинам.
129. А теперь позвольте мне обратиться к вам, женщины и девушки, составляющие все для наших солдат, обратиться к матерям, посвятившим своих сыновей военному ремеслу. Позвольте мне попросить вас рассмотреть, какое участие вы должны принимать в помощи тем, кто вас любит. Если вы не выполняете ваших обязанностей, они не в силах выполнять своих, вы такие безусловные помощницы, что без вашего содействия ни один мужчина не может сделать своего дела, выполнить своих обязанностей.
Я знаю ваши сердца, знаю, что в минуты испытания, сознавая свой долг, вы не колеблясь исполните его. Но вы не знаете, когда настает час истинного испытания, и в чем он состоит. Вы думаете, что ваш долг состоит только в том, чтоб ждать и страдать, покоряться и оплакивать. Вы знаете, что вы не должны обессиливать ваших мужей и возлюбленных даже единственно возможным опасением для мужественных сердец — опасением разлуки с вами и горечи ее для вас. Мучительные годы разлуки, тревожные опасения за неизвестность ожидающей вас судьбы, вся горечь грусти, которую так легко вы могли бы превратить в радость, мучительное беспокойство, что их славная жизнь подкошена будет в самом расцвете — все эти страшные душевные страдания не в силах заставить вас изменить себе. Но ваше испытание не в этом. Быть героинями в опасности — мало, ведь вы женщины Англии. Геройски переносить испытания и превратности судьбы — ничто для вашей любви. Терпеливо переживать ужасную потерю любимых существ — тоже не все, потому что ваша любовь не ограничивается жизнью здесь, на земле, вы продолжаете любить и за гробом. Но быть героинями в счастье, смело и мужественно взирать на него при сияющем блеске утренних лучей, не забывать Бога, когда Он наиболее осыпает вас своими дарами, не изменять людям, вверившимся вам, когда они, по-видимому, наименее нуждаются в вашей помощи, — вот самое тяжелое испытание. Не в мучительной разлуке, не в пылу битв, не у одра болезни должны вы воссылать самую пламенную молитву, расточать самую нежную заботу. Молитесь, матери и девушки, за ваших молодых солдат в цвете их славы, молитесь, когда ничто не грозит им, кроме их собственной своенравной воли, молитесь и охраняйте их, когда им грозит не смерть, а искушение. Вот то испытание, за которое вы заслуживаете истинную награду. Верьте мне, что весь ход и весь характер жизни любимых вами людей в ваших руках: чем вы желаете и чем вы достойны, чтоб они были, тем они и будут, потому что они не более как зеркала, отражающие вас. Если вы пусты и легкомысленны, то они тоже, если вы не имеете ясного сознания о своих обязанностях, они забудут о своих, они слышат и могут слышать только те разъяснения их обязанностей, которые исходят из ваших уст. Велите им быть храбрыми, они будут храбры для вас, велите им быть трусливыми и подлыми, и, как бы ни были они благородны, они станут робеть и подличать ради вас, велите им быть мудрыми, и они будут мудры ради вас, надсмехайтесь над их разумными советами, и они станут безумствовать ради вас — такова безусловная ваша власть над ними. Вы, может быть, разделяете довольно распространенное мнение, что женщина должна управлять домом, а не душой своего мужа. Но нет! Справедливо обратное: истинная жена является слугой в доме мужа и царицей в сердце его. Во всем лучшем, что он замышляет, главная доля принадлежит ей, самые возвышенные его надежды внушены ею. Его душу она должна избавить от мрака и наполнить светом, когда он колеблется на пути правды, она поддерживает его и придает ему энергию, от нее получает он лучшую свою награду, в ней находит он истинное успокоение от всех треволнений и битв жизни.
130. И теперь я должен в заключение сказать одно слово. Вы, может быть, удивляетесь, что я весь вечер как бы прославлял войну. Но, говоря откровенно, я охотно первый присоединился бы к тем людям, которые стали бы перековывать мечи на орала, если б это было возможно. А в том, что это невозможно, виноваты не мы, мужчины, а вы, женщины. Да, всецело вы. Только по вашему велению или позволению и могут возникать распри между нами. Истинная, конечная причина всех бедствий, несчастий и всех ужасов европейских войн заключается в том, что вы, женщины, при всей вашей доброте, религиозности и самоотверженности по отношению к тем, кого вы любите, слишком эгоистичны и слишком мало вдумчивы, чтобы заботиться о ком-нибудь вне тесного кружка близких вам люден. Вы воображаете себе, что чувствуете сострадание к другим. Но я скажу вам, что если б обыкновенные войны вместо того, чтоб разорять дома крестьян и опустошать их поля, только уничтожали бы фарфоровые украшения на столах ваших гостиных, то и тогда ни одна война в цивилизованных странах не продолжалась бы и недели. Я скажу вам больше, что в любой момент, когда пожелаете, вы можете положить конец войне с гораздо меньшими усилиями, чем это нужно вам, чтоб приготовлять каждый день ваш обед. Вы знаете или, по крайней мере, должны знать, если вдумаетесь, что каждая война, о которой вы слышите, служит причиной того, что многие жены становятся вдовами, многие дети — сиротами. Ни у кого из нас нет достаточно сердечности, чтоб разделять их горе, как свое. Но, по крайней мере, вы могли бы вместе с ними носить траур. Пусть каждая дама, считающая себя христианкой и сознающая свои обязанности по отношению к Богу, решится, по крайней мере, наружно носить траур по убитым Его созданиям. Ваши молитвы бесполезны, ваши посещения церквей являются насмешкой над Богом, если в вас нет достаточно решимости на это. Пусть каждая женщина высших классов цивилизованной Европы даст себе обет при возникновении любой войны носить траур, т. е. глухое черное платье, без всяких бриллиантов и украшений, без всяких претензий на нарядность, и повторяю: никакая война не продлится и недели.
131. И наконец, вы, женщины Англии, подняли теперь вместе с вашим духовенством громкий крик, услыхав, будто нападают на вашу Библию. Если бы вы пожелали следовать ее заветам, вы нимало не тревожились бы всевозможными нападками на нее. Но именно потому, что вы никогда не исполняете ни одного из ясных предписаний Библии, вы так и заботитесь о ее репутации и, нимало не стараясь следовать ее духу, так тщательно оберегаете ее букву. Библия учит вас одеваться просто, а вы сходите с ума от нарядов, Библия учит вас состраданию к бедным, а вы давите их колесами своих пышных карет, Библия учит вас творить суд и правду, а вы даже не знаете и не стараетесь узнать, что Библия разумеет под этими словами. Научитесь, по крайней мере, тому, что разумеется под Божией правдой, и заставьте ваших сыновей понять, что их храбрость — только безумное хвастовство и их дела — мерзкие опустошения подстрекателей, если они не люди правды и не совершенны в страхе Божием, и тогда всякая война исчезнет, кроме той, которая есть действительная борьба, совершаемая по воле Бога и о которой сказано, что этот князь мира ‘в правоте творит свой суд и свята война Его’.
Лекция IV. О будущности Англии
(Читана в Королевской академии в Вулъвиче 14 декабря 1869 года)
132. Мне хотелось бы, но боюсь, что не сумею достаточно ясно высказать вам, как я рад и вместе с тем как мне совестно воспользоваться вашим позволением побеседовать с вами. Совестно думать, что я могу высказать вам какую-нибудь истину, которой вы ни чувствовали бы глубже, чем я, но я радуюсь при мысли, что мой меньший опыт жизни, огражденной от искушений, выпадающих на вашу долю, может быть, оставил во мне часть той детской мощи, которой я могу быть вам полезен, твердая вера, вероятно, единственная вещь, которой я в силах оказать некоторую помощь людям, делавшим слишком много, чтоб часто не испытывать разочарования при невозможности выполнить всего, чего им хотелось. И действительно, даже люди, наиболее смелые, не могут во многих отношениях не испытывать некоторого опасения, потому что все мы чувствуем, что живем накануне громадного политического если не переворота, то кризиса. Близится борьба, во-первых, между развившейся демократией и отжившим феодализмом и, во-вторых, между богатством и бедностью. Эта двойная борьба обыкновенно принимается за одну, причем предполагается, что общие интересы соединяют капиталистов с людьми благородными в их борьбе с толпой, требующей, с одной стороны, хлеба, а с другой — свободы.
133. Но между той и другой борьбой нет решительно ничего общего. Богатство не только не нужно, но даже противно благородству. До такой степени противно, что первой существенной чертой всех благородных людей, основавших великие династии, была бедность — часто бедность по обету, всегда бедность по великодушию. И о каждом истинном средневековом рыцаре история прежде всего повествует, что он не копил для себя богатств.
134. Таким образом, интересы богатых и благородных не только не общи, а, напротив, вполне противоположны. С другой стороны, не менее противоположно и дело анархии делу бедных. Правда, мы видим, как в настоящее время рука об руку и вместе возмущается гордость против авторитета и нищета против алчности. Но дело их не общее, потому что анархия всегда предшествует бедности, и всякое благосостояние начинается с повиновения. Так что теперь, по-видимому, нет возможности оказывать поддержку делу порядка без того, чтоб не отстаивать несправедливости, и немыслимо справедливо защищать дело обездоленных без того, чтоб не казаться защитником своеволия.
Позвольте же мне в немногих словах выяснить истинное значение этой распри и указать, на чьей стороне правда. Взглянем прямо в лицо истине, какова бы она ни оказалась, и решим, чью сторону мы по мере сил должны поддерживать.
135. Итак, первое. В течение одиннадцати столетий, с тех пор как Карл Великий надел на себя корону Лонгобардии, европейский народ терпеливо дозволял управлять собою королям и вообще одному какому-нибудь руководителю. Но за последние пятьдесят лет народы начали подозревать и наконец многие убедились, что, в общем, эти короли дурно или должно управляли ими, и потому все громче и яснее заявляют, что ‘отныне им ненужно больше королей и никакого вообще правительства’.
Мы, как я выше сказал, решились в этой лекции беспристрастно исследовать всю истину и обсудить, что нам делать, и потому не можем отрицать, что действительно руководители дурно управляли народом, который, наверное, во многих странах попытает новую систему ‘без всяких правителей’, систему восхитительную для всех безумцев и выгодную для всех злых, а так как этого рода люди не нуждаются ни в каком человеческом обществе, то попытка обойтись без всякого правительства, вероятно, будет предпринята в довольно широких размерах. И мир охотно претерпит множество страданий во имя этой новой надежды и сохранит свою веру в анархию, во что бы то ни стало, пока она наконец не станет ему невыносима.
136. Во-вторых. Народ обратил особенное внимание на одну форму этого ложного управления, состоявшую в том, что господа заставляли его исполнять всю работу, сами же только пользовались плодами его труда. Так называемое управление состояло в украшении себя нарядными одеждами и в привольной жизни на счет народа. И я с грустью должен признать, что в этом отношении народ совершенно прав. Если вы вникаете в сущность дела, то поймете, что таков был строй всего европейского общества в течение многовекового господства феодальной системы: все общество разделялось на крестьян, живших трудом, на духовенство, жившее милостыней, и на рыцарей, живших грабежом, и так как общественное мнение все яснее сознает значение этих фактов, то оно и не желает более терпеть продолжения такого порядка вещей. Искание иных путей, конечно, будет полно волнений, главным образом потому, что первое впечатление народа, пробуждающегося к сознанию, внушает ему ложную надежду, что как в Средние века половина народонаселения жила праздно, так в более просвещенные грядущие времена праздно жить могут все.
137. В-третьих — ив этом худшая сторона переживаемого нами кризиса, — прошедшая система ложного управления, в особенности за последние триста лет, породила своей небрежностью целый класс людей из среды низших слоев общества, которым особенно трудно управлять. Правящие классы справедливо лишились его уважения, но особенная беда не в этом, а в том, что эти низшие слои лишились привычки и даже способности вообще относиться с уважением, лишились чувства почтения, этого самого дорогого свойства человеческой души. Поскольку вы можете находить существа выше вас, на которые вы взираете с чувством глубокого почтения, постольку вы и становитесь благороднее и счастливее. Если б вы могли всегда жить среди архангелов, вы были бы счастливее, чем в обществе людей, но даже и среди дивных рыцарей и прекрасных дам вы были бы тем счастливее, чем сильнее они своим благородством и красотой вызывали бы в вас глубокое чувство почтения к себе. И наоборот, если б вас осудили жить в толпе идиотов, существ немых, безобразных, злых, вы не были бы счастливы при вечном сознании своего превосходства. Таким образом, вся действительная радость и вся сила человеческого прогресса зависит от того, что люди находят достойный предмет поклонения, а вся низость и все злополучие человечества начинаются с привычки презрения. Теперь мы ложным управлением народа создали, повторяю, в Европе обширную группу людей, а вне Европы еще большую, которая лишилась возможности и способности относиться к чему бы то ни было с почтением, которая чтит только себя и не может ничего видеть прекрасного кругом себя и ничего добродетельного выше себя. Она питает ко всему прекрасному и великому только чувства низших тварей: страх, злобу и зависть, этот класс людей пал ниже, чем вы желали, и увеличился больше, чем вы ожидали, так что теперь пленить его труднее, чем ехидну, и дисциплинировать так же мудрено, как летнюю бабочку.
Да, мы переживаем серьезный кризис, господа, и пора подумать о нем. Я в немногих словах постарался обрисовать его мрачные стороны. Теперь посмотрим, что можно найти в нем светлого.
138. На этих днях в одном журнале, являющемся ярким представителем консервативной партии и далеко не благоприятно относящемся к стачкам и тому подобным народным явлениям, была помещена передовая статья, озаглавленная ‘Что делать с палатой лордов?’. Меня она поразила, мне показалось, что мы идем гораздо быстрее, чем я думал, если такой вопрос является предметом обсуждения даже в журнале, предназначаемом главным образом для средних и высших классов. Открыто или нет, но вопрос этот уже поставлен. Что делать с лордами? И ответ на него зависит от того, будем ли мы в состоянии ответить на другой вопрос: какая от них польза? Несколько времени тому назад принято было утверждать, что они полезны как задерживающий элемент, дающий возможность вторично обсудить каждый вопрос. Но нация начинает нетерпеливо относиться к этим задерживающим элементам и, конечно, рано или поздно сочтет бесполезным содержать эти дорогие препятствия своим стремлениям. А между тем мне не приходилось ни от публики, ни от самих лордов слышать ясного определения полезности. Так что, по-видимому, необходимо, чтоб все люди повторяли им слова, некогда высказанные великим мыслителем и учителем Карлейлем, утверждавшим, что задача лордов заключается в управлении страной. Если они могут выполнить эту задачу, то страна радостно сохранит их, если же нет, то и им не миновать участи всего, что лишается способности быть полезным.
139. Итак, вот один из тех вопросов, которые при настоящем кризисе требуют разрешения как для них, так и для нас. Хотят ли они быть действительно лордами, быть руководителями, положить начало настоящему поколению господ, не запятнанных корыстолюбием и не извращенных криводушием? Неужели же они сами до того погрязли, что не верят в эту возможность? Неужели и теперь среди них не найдется людей, готовых смело выступить вперед и, открыто взглянув, сказать: поскольку это зависит от нас, мы будем управлять ‘не во имя Бога и моего Права’, но просто ‘во имя Бога и Справедливости’. Я знаю, что среди них найдутся такие люди, знаю, что среди вас, воины Англии, есть также немало людей, пригодных для этого, и на вас-то мы и возлагаем нашу надежду. Я, человек из среды народа, обращаюсь от его имени к вам, называя вас более не солдатами, но рыцарями Англии. Сколько найдется среди вас странствующих рыцарей, подвергающихся гораздо большим опасностям, чем в былое время, и переносящих гораздо более сильные испытания, но остающихся верными прежнему и вечному назначению рыцарства: укрощению злых и помощи слабым. И к ним-то, сколько бы их ни было, народ и обращается, прося помочь ему в борьбе с бедствиями, в борьбе с низостью и подлостью, провозглашающим заповедью новой религии: ‘Да делает слабый, что может, а злой — что хочет’.
140. Мне кажется, что даже самые смелые из вас говорят в сердце своем, что ‘время для этого прошло’. Но, господа, это не правда. Бремя не прошло, а настает для более великого дела. До сих пор солдаты жертвовали собою ради ложной славы и жестокого дела. Теперь же настало время им жертвовать своей жизнью ради истинной славы и ради благотворного дела, и такое дело у каждого из вас под рукой, тут, возле него, причем и все нужные средства вверены вам. Народ взывает и требует вашего руководства, а вы стоите и молчите. Вы думаете, что он не хочет, чтоб им управляли, попробуйте, определите, что ему нужно и что достойно его, покажите это ему, обещайте довести его до желанной цели, и он последует за вами через огонь и воду. ‘Руководите нами’, — взывает он единым сердцем, хотя и не единой мыслью. Да, англичанами все еще можно управлять: они все еще остались людьми, а не превратились ни в мошкару, ни в змей.
Они любят свои старые пути, своих прежних господ, свою родную страну. Им бы хотелось жить в ней всем, если вы только научите их, как им должно жить, или если не жить, то хоть, по крайней мере, умирать так, как достойно англичан.
141. ‘Жить в ней по возможности всем!’ А сколько их, думаете вы, может жить? Сколько, хотите вы, чтоб их жило? Как господа, вы должны, прежде всего, позаботиться об усилении вашего могущества, а в чем же заключается могущество страны? Хотите ли вы господства над ее камнями, облаками или сердцами? Разве вы под великой нацией не разумеете великое множество людей, верных друг другу, сильных и вполне достойных? Но число их вы можете увеличить только до определенной границы, по размеру вашего острова, — достоинство же их вы можете усилить неограниченно. Наша страна представляет из себя небольшой остров, но, как бы он ни был мал, постарайтесь наполнить его друзьями. А это вы можете сделать легко, и не только можете, но должны, и притом как можно скорее, или иначе настанет конец этой Англии со всей ее любовью и враждой.
142. Наполнить этот маленький остров истинными друзьями, людьми храбрыми, мудрыми и счастливыми! Неужели вы считаете это невозможным даже после восемнадцативекового христианства и нашего тысячелетнего существования, невозможным наполнить даже этот маленький уголок существами счастливыми и помогающими друг Другу.
Африка, Индия и Бразилия — разве не достаточно обширная арена для невежества нашей расы? Разве в них мало простора для ее страданий? Неужели мы и здесь должны оставаться дикарями, врагами друг другу, терпя лишения в пищи, в здоровых жилищах, одеваясь в лохмотья, влача жизнь во прахе и без всякой надежды на лучшее будущее, какова жизнь тысячей и десятков тысяч наших братьев теперь? Не думайте этого, господа. Мысль о том, что такой порядок неизбежен есть самая последняя измена не только Богу, но и любой твари, любому закону, созданному Им.
Неужели мы можем думать, что земля создана только для того, чтоб быть ареной мучений и что на ней не найдется ни единого уголка, где мог бы водвориться мир и воцариться справедливость? И где же людям быть счастливым, как не в Англии? Кто научит их быть справедливыми, как не вы? Разве вы не из племени наиболее сильных людей, у которых кровь не способна остывать от усталости, от труда и далее от огорчений. Разве у нас нет истории, составляющей вашу гордость. Разве мы не можем, не оскорбляя других народов, смело гордиться нашими предками гораздо больше, чем они? У наших древних королей великие преступления выступают как чудовищные исключения, а их чувство собственного достоинства, соответствующее тогдашнему их пониманию, и их благоволение к людям являются общим правилом. Войны Роз — эта страшно кровавая тень, падающая на нашу страну, представляет собою обычное явление в жизни других народов, и начиная с Гептархии вплоть до настоящего времени мы имеем во всех слоях общества примеры самых разнообразных проявлений высших добродетелей, составляющие то сокровище, которое никакая моль не может источить и ничто не в силах даже очернить, даже если мы перестанем быть верными завету прошлого.
143. И вот, таким народом мы не знаем, как управлять, и заветы такого славного прошлого должны быть нарушены переворотом именно в нашей стране, более чем в какой-либо другой, так как жизнь в ней становится невыносимо трудна для честного и бессмысленна для мудрого. И катастрофа грозит наступить как раз в то время, когда прогресс затмил все радужные ожидания прошлых веков.
Наши города переполнены не дворцами, а ткацкими колесами, а у народа нет одежды. Каждый лист нашей зелени покрыт слоем копоти, а народ умирает от холода, наши гавани представляют картину сплошного леса мачт торговых кораблей, а народ истощен от голода.
Чья же это вина? Ваша, господа, и только ваша. Вы одни можете кормить, одевать, развивать его, потому что только вы можете управлять им, т. е. воспитывать его.
144. Управлять и воспитывать — одно и то же. Воспитание народа заключается не в том, чтоб сообщать ему знания, которых у него нет, а в том, чтоб научить его жить так, как он не живет. И истинное обязательное обучение, которого народ от вас требует, состоит не в обучении его катехизисам, а в передаче ему истинных знаний. Какая польза в том, что юноши Англии ознакомятся с формами букв и с счетом чисел, если арифметика будет служить им только для мошенничеств, а их чтение — для развития в них похоти. Нет, образование должно состоять в том, чтоб научить правильному и величественному развитию всех способностей тела и души.
Это мучительная, упорная и трудная задача, выполнить которую мы можем только добротой, вниманием, предостережениями, правилами, похвалой, но главным образом собственным примером.
145. Обязательное обучение! Да, во всяком случае. ‘Пойдите на распутье и всех, кого найдете, зовите’. Обязательное и при этом даровое. Deigratia они должны быть обучены, Deigratia должны вы обучать. Я постоянно слышу странные разговоры о том, как трудно заставить народ платить за свое обучение. Да, полагаю. Но разве вы заставляете ваших детей платить вам за их воспитание, а не делаете этого даром и обязательно?
Вы, конечно, рассчитываете, что они заплатят вам тем, что станут хорошими детьми. Почему же вы хотите, чтоб рабочие платили вам за их обучение еще чем-то помимо того, что они станут хорошими людьми? Надеюсь, что эта плата была бы вполне достаточна, если б вы понимали все ее значение. Плата вполне достаточная и для них, и для нас. И тут сказывается другое наше великое заблуждение: мы всегда думаем, что образование дает средства к обеспеченной жизни. Но образование не есть выгодная денежная афера, а вещь довольно дорогая — даже лучшие успехи в ней не приносят денежной выгоды. Никогда еще ни один народ не добывал себе хлеба своими великими искусствами или великою мудростью.
Низшими искусствами, промышленностью, практическими знаниями — да, но благородное знание, благородная философия, благородное искусство всегда должны быть добываемы, как сокровище, а не продаваемы, как средства к жизни. Вы учитесь не для того, чтоб жить, вы живете, чтоб учиться. Вы должны тратить на народное образование, и не с целью добывать больше денег, а чтоб создавать лучших людей, чтоб иметь на своих Британских островах возможно большее количество добрых и мужественных англичан. Они-то и будут лучшей вам отплатой. Но откуда же взять денег?
Итак, при нашем национальном кризисе нам необходимо рассмотреть не только наши дела, но и счета, и составить себе общее понятие о том, на что мы ежегодно тратим наши деньги и что на них приобретаем. Заметьте, что я намерен коснуться не только наших общественных доходов и расходов, о чем имеются уже отчеты, но, насколько возможно, подвести итоги и нашим национальным частным расходам и узнать, сколько мы вообще тратим и на что именно.
146. Начнем с воспитания. Вероятно, все вы знаете замечательную лекцию, читанную недавно капитаном Максом (Maxse) в Сотгамптоне. Она дает ясное понятие о наших расходах в этом отношении. Оказывается, что на каждый рубль наших общественных сумм, расходуемых на образование, приходится двенадцать рублей, расходуемых на благотворительность, на тюрьмы и другие меры наказания, сто миллионов ежегодно — на бедность и преступления и восемнадцать миллионов — на образование. Затем капитан Макс прибавляет к ста миллионам общественных сумм, расходуемых на тюрьмы и бедность, около восьмидесяти миллионов на частную благотворительность.
Я нахожу последнюю цифру чисто гадательной и далеко ниже действительности, но, во всяком случае, в нее не вошла стоимость самой трудной и мрачной формы благотворительности, а именно содержания работающими членами семей своих несчастных или порочных членов, которые — при современном общественном ненормальном порядке вещей — всей тяжестью обрушиваются на них.
147. Теперь я хочу составить не скажу приблизительное, а хотя бы мало-мальски наглядное представление о всей беспорядочности и ненормальности нашей современной жизни. Прежде всего, мне нужно ясное представление о наших частных расходах на предметы роскоши. Мы не хотим, по-видимому, тратить публично больше восемнадцати миллионов в год на бесплатное образование людей. Мне нужно знать по возможности точно, сколько мы, как частные лица, тратим ежегодно на бесплатное воспитание лошадей, причем на каждую воспитываемую лошадь приходится и по наезднику. Мы тратим ежегодно восемнадцать миллионов (без сомнения, это немалая сумма денег) на то, чтоб отшлифовать грубые умы. Мне нужно знать, сколько мы ежегодно тратим на то, чтоб отшлифовывать грубые камни, т. е. каков общий ежегодный доход наших ювелиров. Столько ли стоит нам бесплатное обучение наших детей, во сколько обходится нам шлифование камней, не ценим ли мы гораздо дороже просветление угля, чем ума?
Подведем эти два итога и еще несколько других, но подведем их искренно и публично.
Мы не должны стыдиться наших трат. Если правая рука не должна знать, что творит левая, то, конечно, не потому, что она должна стыдиться ее поступков.
Итак, вот первое практическое дело, которое нам предстоит выполнить. Пусть каждый человек, желающий блага своей стране, даст предварительно отчет о главных статьях своего расхода, а если он стыдится сделать это, то пусть не вменяет беднякам их бедность в преступление и не заставляет их в виде застращивания дробить камни.
Преступно бесполезно тратить честно добытые деньги, еще более преступно тратить не честно приобретенные деньги, преступнее же всего дурно тратить деньги, приобретенные не собственным трудом. Вы, лорды Англии, часто утверждаете, что не следует увеличивать жалованье бедняков, так как они неразумно употребят его. Отдайте же им отчет в том, как вы тратите то жалованье, которое они платят вам, и покажите им на собственном примере, как до последнего гроша следует его употреблять.
148. Да, пора наглядно, собственным примером, учить рабочий люд, как нужно тратить свое жалованье. Мы волей или неволей — тем или другим путем — должны наглядно научить его этому. Мы служили примером для наших рабочих в прошлом и теперь ставим в вину, что они были слишком восприимчивы и чересчур воспользовались нашими уроками наглядного преподавания. Несколько дней тому назад я получил от жены одного деревенского священника письмо, она сильно взволнована тем, что именно рабочие, получавшие самую высокую заработную плату летом, приходят зимой нищими, без гроша денег и окончательно развращенными, так как во время получки они имели обыкновение по два дня в неделю заседать в трактирах, черпая портвейн не из чаш, а из ведер. Ну-с, господа, кто научил их так пировать? Тридцать лет тому назад, когда я, вполне неопытный новичок, явился на первый товарищеский ужин нашей коллегии, во главе стола восседал благородный человек, очень много обещавший и замечательно даровитый, но умерший затем от паралича, и тут перед нами стояли, правда, не ведра, а чаши величиной с ведро, и мы тоже черпали ложками. Так как такое начало воспитания в колледже было для всех осязательно, то я черпал полные ложки пунша вместо кларета, и не пил, а незаметно выливал их, благодаря чему я к концу пирушки был трезв и помог четырем моим товарищам, из которых один был сын директора колледжа, спуститься с лестницы и добраться до дому.
149. Такие вещи уже не повторяются теперь, но плоды их остаются и не скоро исчезнут. Работники, заседающие в трактирах, являются только верными учениками господ, заседавших в гостиницах. Господа не сочли нужным для исправления своих дурных привычек уменьшить свои доходы, и поверьте мне, что исправить нашего пьющего рабочего нужно не уменьшением жалованья, а развитием его ума и нравственности.
150. И если мы до сих пор не вполне ясно видим путь для борьбы с грехами наших бедных братьев, то очень возможно, что неясность нашего зрения имеет иные причины, от которых есть возможность отделаться. Два противоположных лозунга раздаются со стороны великих партий — либеральной и консервативной, оба вполне справедливые и заслуживающие внимания. ‘Каждому по заслугам’, — возглашает одна. ‘Каждый на соответствующем ему месте’, — провозглашает другая. Да, действительно, пусть будет каждый на своем месте и каждый вполне пригоден для него. Пусть это место он занимает по Промыслу неба, а не по произволу своей семьи. Пусть духовные служители Бога освободятся от симонии, тогда мы, миряне, позаботимся за них об еретиках, пусть временные служители Бога освободятся от непотизма, мы позаботимся о поддержании их авторитета. Вы, солдаты, издавайте для нас газету, в которой сообщайте основания, имеющиеся для повышения каждого из вас, газету, в которой при повышении каждого офицера просто и ясно передавайте нам, какова была его прежняя служба и его подвиги, кого он заместил и на каком основании. Это будет всегда большим для нас утешением и небесполезно для вас, и при этом каждый раз, когда является необходимость серьезно обсудить вопрос об уменьшении жалованья, пусть всегда это сокращение будет начинаемо с жалованья не рабочих классов, а праздных. Пусть будут почетные титулы, если народ любит их, но отмените всякие почетные доходы.
