Около господ, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1900

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 90 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.

ОКОЛО ГОСПОДЪ.

I.

Ночью пала сильная роса, а утро выдалось чудное, и старикъ Евсей торопилъ всхъ на покосъ, потому что надо было грести сно. Старуха Агаья затопила печь еще до свту, чтобы накормить мужиковъ горячимъ, а то на покос какая ужъ да. Ей помогала сноха Марья, постоянно отрывавшаяся отъ полугодового ребенка, который мучился животомъ уже вторую недлю и не давалъ матери спать по ночамъ. Отъ дневной работы на покос и безсонныхъ ночей Марья едва держалась на ногахъ, но не смла жаловаться. Семья была достаточная, могла бы на страду прихватить няньку-подростка, если бы не скупость свекрови Агаьи, у которой хранились вс деньги и безъ согласія которой никто не могъ въ дом ничего длать. Строгая была старуха и никому спуску не давала. Мужа Евсея держала она въ рукахъ, и онъ у себя дома чувствовалъ себя всегда и во всемъ виноватымъ, особенно если возвращайся со станціи пьяненькимъ. Попивать старикъ началъ только въ послдніе годы, когда семья поднялась на ноги.
Младшій, еще не женатый сынъ Адамъ закладывалъ подъ навсомъ лошадь въ телгу, когда отца кто-то вызвалъ за ворота.
— Вотъ еще моду придумали,— ворчалъ Евсей, спускаясь съ крыльца.
Старикъ былъ здоровый, но на ходу почему-то покряхтывалъ, теръ себ поясницу, шмыгалъ ногами и горбился. Адамъ кончилъ закладку и только хотлъ итти въ избу, какъ услышалъ за воротами сердитый голосъ отца и женскій плачъ. На добродушномъ, блобрысомъ лиц Адама появилось недоумвающе-сердитое выраженіе, и онъ пробормоталъ:
— Вотъ такъ фунтъ… Вдь это окаянная Дарёнка прибгла жалиться отцу.
На крылечк показалась Наталья, сестра Адама, и, улыбаясь, показала ему движеніемъ головы на ворота. Адамъ вдругъ разсердился, особенно когда выскочила на крыльцо мать и заговорила:
— Иди-ка сюда, не-осъ… а?..
— Чего теб?— съ дланой грубостью отвтилъ Адамъ, толкая въ морду лошадь безъ всякой причины.
— Иди, иди…— повторяла мать, сдерживая голосъ.
Сестра Наталья продолжала улыбаться, закрывая ротъ горстью. Очень ужъ смшно попался Адамка… Ужо задастъ ему мамынька и жару и пару. А за воротами женскій плачъ продолжался, и голосъ Евсея все поднимался.
— Ничего я не знаю!— кричалъ старикъ.— Уходи, откуда пришла. Вотъ еще выискалась птица… Да я… Говорятъ: уходи! Вотъ теб и весь сказъ…
Когда Адамъ проходилъ на крыльц мимо матери, она очень больно ударяла его по затылку и проговорила:
— Ступай, ступай…
Наталья прыснула и убжала въ сни, гд снова няньчилась со своимъ ребенкомъ.
— Охъ, Марьюшка, умора…— задыхаясь отъ смха, шептала Наталья.— Влопался Адамка-то!.. Дарёнка вотъ какъ воетъ за воротами.
Марья отнеслась ко всему совершенно безучастно, какъ, вс выбившіеся изъ силъ люди.
Старуха Агаья выскочила за ворота и накинулась съ особеннымъ азартомъ на стоявшую у двери двушку, закрывавшую заплаканное лицо заплатаннымъ передникомъ. Спутанные русые волосы вылзали у нея изъ-подъ сбившагося на бокъ платка.
— Ты… ты… потаскушка несчастная!— кричала на нее Агаья, размахивая руками.— Другая бы постыдилась добрыхъ людей срамить, а ты лзешь… Ну, чего тутъ стоишь?! Ступай, откуда пришла….
— Некуда мн итти…— отвтила плакавшая двушка, открывая лицо.— Куда я пойду такая-то?
— Ну и уходи, коли такая!…— ругалась Агаья.— Куды лзешь-то?
— Адамка… его дло…
Тутъ ужъ Агаья не стерпла и набросилась на несчастную съ кулаками, такъ что Евсей долженъ былъ ее удержать.
— Погоди, старуха… Ужо я поговорю съ ней, а ты ступай въ избу. У всхъ у васъ, у бабъ, одна вра-то…
Дарёнка имла самый жалкій видъ. Ея скуластое некрасивое лицо, распухшее отъ слезъ, не возбуждало даже сочувствія. Когда Агаья ушла, Евсей заговорилъ, подергивая плечами:
— Ты, Дарёнка, значитъ, тово… Ступай домой, однимъ словомъ. Ну, а тамъ какъ-нибудь поговоримъ… Набаловала, ну, значитъ, твой и отвтъ. Адамк-то я приспособлю… да. А чей возъ, того и конь… А ужъ я Адамку произведу!.. Я ему кудри-то расчешу…
Агаья высунула голову въ окошко и кричала:
— Да ты ее гони, поскуду… Съ этакими-то да еще разговоры разговаривать!.. А на Адамку она наговариваетъ… Какой ей Адамка дался!? Да я ее такъ расчешу… Да и матери-то тоже не похвальба… Чего мать-то смотрла?..
Напротивъ, черезъ улицу, сосди тоже собирались на покосъ и слышали все, что особенно огорчало Агаью. Слава-то какая пройдетъ по всей деревн… Глазъ показать никуда нельзя будетъ. И время нашла поскуда Дарёнка, когда прійти. Вотъ разъхались бы на покосы добрые люди, ну, тогда и приходи. А Дарёнка продолжала выть за воротами, и Агаья слышала, какъ она повторяла:
— Утоплюсь въ Ордеж, и длу конецъ… Изъ-за Адамки утоплюсь.
Агаья высунулась опять въ окно и крикнула мужу:
— Вретъ, вретъ, все вретъ!.. Не врь ей…
Евсей разсердился и цыкнулъ на жену, а когда Наталья высунула голову за ворота, онъ вытолкалъ ее съ руганью. Наталья полетла опять въ сни и, запыхавшись, сообщила Марь:
— Рожа-то красная у Дарёнки, и глазъ совсмъ не видать…
Марья посмотрла на нее и со злобой проговорила:
— А ты чему радуешься?
— Парни теперь проходу ей не дадутъ. А тятька во какъ разстервенился… Ужо задастъ Адамк.
— Такъ ему и надо. Этакъ-то вс парни будутъ смяться надъ двушками, такъ и житья не будетъ.
— А зачмъ она такая, Дарёнка-то?
— Дура она, поврила Адамк, ну, и вышла такая…
Этотъ разговоръ былъ прерванъ появившимся въ сняхъ ддушкой Андронычемъ, который пришелъ съ огорода, гд поправлялъ изгородь. Старикъ былъ еще крпкій, хотя ему уже давно было подъ восемьдесятъ. Проходя по двору, онъ слышалъ причитанья Дарёнки и ругань Евсея и понялъ, въ чемъ дло. Агаья сразу присмирла и отошла отъ окна къ своей печи. У нея еще сохранился бабій страхъ къ батюшк-свекру, который въ молодые годы не разъ учивалъ ее, таская за косы. При немъ Агаья не смла ругать мужа, и Евсей, чтобы угодить отцу, обращался съ ней сурово и даже билъ для прилику. Появленіе ддушки заставило Адама только встряхнуть волосами.
‘Ну, теперь пойдетъ потха,— подумалъ онъ, косясь на старика, продолжавшаго прикидываться ничего не понимающимъ.— Пошла Варвара на расправу…’
Ддушка Андронычъ досталъ висвшую въ углу старую сделку и принялся ее разсматривать, отыскивая изъяны. А за воротами ругань продолжалась, пока Евсей не вышелъ изъ себя. Какъ вс безхарактерные, не злые люди, онъ сразу точно вскиплъ, схватилъ больно Дарёнку за плечо, повернулъ и такъ толкнулъ въ спину, что она плашмя растянулась на дорог и завыла ужъ на всю улицу. Евсей бросился къ ней съ кулаками, но ддушка Андронычъ высунулъ свою сдую бороду въ окно и строго остановилъ:
— Оставь, Евсей!.. Нашелъ съ кмъ связываться. Ужо въ волостномъ все дло разберутъ…
Дарёнка поднялась и, поправляя сбившійся на голов платокъ, быстро побжала въ свой конецъ улицы.

II.

Извстно, что деревнскіе сосди самые неумолимые судьи. Стоявшій за воротами сосдъ Парфенъ, когда Дарёнка побжала домой, громко проговорилъ:
— Тоже простоволосить-то чужихъ двокъ не дло…
Изъ окна Парфеновой избы высунулась голова его старухи Митревны и прибавила:
— Ужъ кого колотить, такъ это Адамку… Свою двку растите такъ, чтобы кто надъ ней не посмялся, а Дарёнка-та сирота.
— А васъ кто спрашиваетъ?..— накинулся въ азарт Евсей, размахивая руками.— Да я изъ нея, изъ Дарёнки, лучины нащеплю, пусть только носъ покажетъ… Я ее вотъ какъ произведу… Я…
— А ты не очень форцъ-то показывай,— остановилъ его Парфенъ, начиная тоже сердиться.— Не великъ въ перьяхъ-то… И на тебя управа найдется. Ишь какъ расширился… На печи прозду скоро не будетъ отъ тебя.
Сосди начали переругиваться черезъ улицу, и дло чуть не дошло до драки, но ддушка Андронычъ позвалъ Евсея въ избу, чему тотъ былъ радъ — самому какъ то неловко было уходить первому. По дорог Евсей обругалъ подвернувшуюся подъ руку Наталью, которая чуть не сбила его съ ногъ на крыльц, потомъ досталось отъ него снох Марь, зачмъ изнживаетъ зря ребенка.
— Я валъ всмъ покажу-у!..
Когда Евсей вошелъ въ избу, Адамъ стоялъ у печки, заложивъ руки за спипу. Евсей выхватилъ у отца сделку и принялся хлестать сына ременной подпругой съ желзной пряжкой на конц. Адамъ поворачивался къ отцу спиной и, закрывая лицо одной рукой, кричалъ: ‘Ой!.. Ой!’. Ддушка Андронычъ отошелъ къ окну и сдлалъ такой видъ, что ничего особеннаго не случилось. Евсей съ каждымъ ударомъ разгорячался все больше и больше! и началъ уже хлестать Адама самой сделкой. Онъ былъ блденъ и повторялъ какія-то безсмысленныя слова:
— А вотъ теб еще прибавка, пакостнику!.. Не срами отца съ матерью, не озорничай!.. А вотъ еще!.. Шкуру съ тебя всю съ живого спущу!..
Удары сделкой, особенно когда приходились по спин желзными скобками, черезъ которыя пропускался черезсдельникъ, длались невыносимыми, и Адамъ стоналъ, скрежеща отъ боли зубами.
— А, не любишь, негодяй?!..— оралъ Евсей, приходя въ бшенство.— Я тебя выучу-у!.. На всю деревню осрамилъ, я тебя произведу!.. Я…
Онъ задохся отъ битья, бросилъ сделку въ уголъ и, схвативъ Адама за волосы, потащилъ его, какъ овцу, по полу.
— Тятенька… тятенька…— бормоталъ Адамъ, закрывая лицо обими руками.
— Я теб покажу тятеньку!..
Агаья, какъ и ддушка Андронычъ, тоже длала видъ, что ничего не видитъ и не слышитъ. Она управлялась около истопившейся печки, сердито двигая горшки. Когда взбшенный Евсей принялся колотить Адама кулаками прямо по лицу, она бросила ухватъ и накинулась на мужа.
— Да ты никакъ очертлъ, Евсей?! По чему бьешь-то парня?.. Этакъ и изувчить можно человка.
— Не подходи!.. Убью!— рычалъ Евсей.— Тоже выискалась заступница… Не подходи!.. Всхъ распатроню.
Схативъ ухватъ, Агаья замахнулась имъ на мужа, по Евсей уже не помнилъ себя и, выхвативъ у жены ухватъ, больно ударилъ имъ ее по спин. Раздался визгъ, и въ избу вбжала Наталья. Двушка бросилась отцу въ ноги и запричитала:
— Тятенька, ударь меня, а матушку по тронь.
Евсей оттолкнулъ ее ногой и бросился къ жен.
— Что вы со мной длаете, окаянные?!— кричалъ онъ не своимъ голосомъ, срывая съ головы жены своей повойникъ.
Ддушка Андронычъ продолжалъ смотрть въ окно, онъ былъ доволенъ, что Евсей, поддававшійся обыкновенно жен, теперь задаетъ ей настоящую выучку. Когда Агаья закричала не своимъ голосомъ, онъ обернулся и проговорилъ:
— А ты не трогай морду, Евсей… Ты ее подъ микитки. Бабы живущи.
Адамъ стоялъ у двери, вытирая окровавленное лицо рукавомъ рубахи.
Онъ зналъ, что отецъ скоро стихнетъ, и что. когда ддушка Андронычъ уйдетъ, мать изведетъ его до смерти. Марья, слышавшая изъ сней, какая битва шла въ изб, съ одной стороны была рада, что свекоръ поучилъ свекровь, а съ другой испугалась,—Агаья на ней сорветъ сердце. Адамку непутящаго пожалла, а Наталья подкинула хворостъ, ну, значитъ, на нее и накинется.
Разбушевавшійся Евсей наконецъ выбился изъ силъ, и въ изб водворилась мучительная тишина. Агаья тихонько всхлипывала, громыхая ухватами.
— Ну, надо пость, да на покосъ,— проговорилъ ддушка, отходя отъ окна.— Будетъ добрыхъ-то людей смшить… А съ тобой, Адамка, еще расправа будетъ. Дарёнкина-то мать ужо въ волостное кинется… Вашего брата, охальниковъ, вотъ какъ надо учить.
Адамка все время молчалъ, а когда вс сли за столъ, вышелъ изъ избы. У него вся спина была избита желзными скобками сделки, и онъ переминалъ плечами.
— Погодя, я теб покажу,— ворчалъ онъ, припоминая вопившую Дарёнку.— Я теб всю шкуру спущу.
Въ изб завтракъ прошелъ молча. Агаья осталась у печи и не сла за столъ вмст съ другими. Евсей исподлобья смотрлъ на нее, испытывая съ одной стороны желаніе еще разъ побить ее, а съ другой — страхъ. Пожалуй, вдь онъ совсмъ напрасно ее обидлъ. Виноватъ одинъ Адамка, и заступаться за него матери не слдовало. Ддушка правильно говоритъ, что его еще надо поучить.
Когда вс кончили завтракъ, подъ окномъ послышался стукъ. Это былъ старикъ-сторожъ съ дачи Чадова.
— Теб что?— сурово спросилъ его ддушка Апдронычъ.
— А лошадь надо барину. Въ городъ собрался.
— Своихъ-то лошадей, видно, жалете?
— Чего ихъ жалть… Одна расковалась, а другая хромаетъ. Да баринъ нашъ и не любитъ на своихъ лошадяхъ здить. Ужъ такая у него повадка.
Адамъ былъ радъ случаю уйти съ глазъ, но ддушка Андронычъ заартачился.
— Некогда намъ, надо кошенину убирать. Такъ и скажи своему барину… Въ поле, молъ, вс ухала. Вонъ у Мишуткиныхъ кони дома, у Парфена…
— Къ вамъ послалъ баринъ, а мн все одно.
Ддушка не любилъ барина Чадова, который поселился около ихъ деревни лтъ пять назадъ. Какой-то совсмъ несообразный баринъ, какъ есть шалый… Тоже, выдумалъ, когда за лошадью посылать.
— Извстно, господа, ничего не понимаютъ…— ворчалъ старикъ.— Какое время-то сейчасъ?.. Крестьяне жалованья не получаютъ, а что заработалъ горбомъ — то и твое. Лошадь ему задолжи, да пошли съ лошадью работника — дня-то и не бывало. До станціи цльныхъ десять верстъ… Пусть пшкомъ идетъ, коли надо. Пузо-то вонъ какое распустилъ.
Надежда Адама улизнуть съ бариномъ была разбита упрямствомъ старика.
Съ покоса вернулись только въ сумерки. Рабочій день прошелъ какъ-то тяжело и вяло. Ребенокъ Марьи точно понималъ, что вс сердятся, и особенно блажилъ, за что Агаья и взълась на сноху.
— Совсмъ испаточила ребенка!— ругалась она.— Съ однимъ-то не можетъ управиться, а какъ другія бабы съ цлой оравой ребятъ управляются?
— Маминька, ежели онъ животомъ мучается…— пробовала оправдываться Марья, но это еще сильне раздражило Агаью, и старуха ла ее весь день.
Евсей къ концу дня принялъ свой обычный виноватый видъ и угнетенно вздыхалъ, ожидая домашней грозы.
Когда пріхали домой и Адамъ распрягалъ лошадь, мать подошаа къ нему и спросила:
— Сколько той-то денегъ выдавалъ, песъ…
Адамъ замялся.
— Ну, ну, говори!..— настаивала Агаья.— Съ бариномъ Чадовымъ здишь, онъ на водку даетъ… Сколько стравилъ?
— Пустое, маминька… Два раза но двугривенному давалъ, потомъ рупь — только и всего.
Старуха помолчала. Деньги не велики рубль сорокъ копеекъ, ежели Адамка не вретъ.
— Сегодня изъ-за той-то барина пропустили,— разсчитывала она.— По два рубля платитъ за конецъ.

III.

Деревня Вихры залегла на высокомъ лвомъ берегу рки Ордежа, въ десяти верстахъ отъ станціи Варшавской желзной дороги, Преображенской, которая въ послдніе года стала пользоваться большою популярностью, какъ очень красивое дачное мсто. Главную красоту составляла именно рка Ордежъ, проложившая свое русло въ крутыхъ глинистыхъ берегахъ, покрытыхъ лсомъ. Большое удобство этого дачнаго пункта заключается въ томъ, что до Петербурга рукой подать, всего два съ половиной часа зды. Собственно дачникъ появился въ этихъ мстахъ давненько, но жилъ какъ-то незамтно. Селились какъ-то все нмцы, скупая за безцнокъ лучшія мста. Прідетъ такой нмецъ въ соломенной шляп, поздитъ, посмотритъ — смотришь, и поселился. Мста продавались за безцнокъ и помщиками Лужскаго узда и крестьянами, а когда она вошла въ цну — помщикамъ нечего было продавать, а для крестьянъ вышелъ законъ, воспрещавшій отчужденіе земли въ собственность. Оставалась только долгосрочная аренда крестьянскихъ земель, на что господа шли туго. Въ трудную минуту ддушка Андронычъ продалъ участокъ земли одному нмцу очень дешево и теперь ненавидлъ всхъ господъ, которые швыряютъ деньги направо и налво. Настоящій дачный баринъ пришелъ посл, когда нмецъ уже захватилъ лучшіе куски по всему Ордежу и по р. Луг.
Сама по себ деревня Вихры ничмъ не отличалась отъ другихъ русскихъ деревень. Вся стройка сбилась въ одну кучу, точно стадо овецъ. Періодически, благодаря этой скученности и соломеннымъ крышамъ, она выгорала до тла и выстраивалась опять той же кучей. Конечно, въ самой деревн не было не только садика, но ни одного деревца, кругомъ деревни лсъ былъ вырубленъ ‘сколь моги’. Бдные дачники селились въ простыхъ деревенскихъ избахъ, проклинали непролазную грязь узкихъ улицъ и дворовъ и бродили по полямъ и лугамъ, чтобы подышать свжимъ воздухомъ. Была въ конц деревни и разрушившаяся барская усадьба. Баринъ давно умеръ, и наслдники судились уже двадцать лтъ. Сейчасъ за деревней, стоявшей почему-то въ двухъ верстахъ отъ рки, начинались дачныя мста, гд жили хитрые дачные нмцы. Они жили какъ-то особнякомъ, прижимисто и крпко. Деревенскимъ мужикамъ отъ нихъ совсмъ было мало поживы. Другое дло новые дачники, настоящіе господа, которые покупали у нмцевъ участки ‘за дикую пошлину’ или арендовали землю у крестьянъ. Эти настоящіе господа находились въ вчномъ осадномъ положеніи. Съ нихъ наживали не только мужики и бабы, но и деревенская дтвора, промышлявшая цвтами, ягодами и грибами. Особенно славился баринъ Чадовъ, желзнодорожный инженеръ на поко. Отъ него не уходили съ пустыми руками, хотя баринъ и былъ ‘карактерный’.
Съ перваго своего появленія на Преображенской станціи Чадовъ пріобрлъ названіе чудного, потому что никогда не платилъ извозчикамъ полную сумму, а всегда убавлялъ нсколько копеекъ,— вмсто трехъ рублей платилъ два девяносто семь копеекъ, вмсто полтинника — сорокъ семь, вмсто двадцати — семнадцать и т. д. Сначала съ нимъ рядились и спорили, особенно въ мелкихъ суммахъ, а потомъ бросили. Кому другому, а Павлу Игнатьичу надо уступить. Пусть потшится его добрая душенька. А баринъ, дйствительно, былъ добрый и только не выносилъ, когда съ нимъ спорили. И вся фигура у него точно была приспособлена для доброты: тучный, съ близорукими глазами на выкат, остриженный всегда подъ гребенку, съ щетинистыми рдкими усами, придававшими его физіономіи тюленій видъ, съ короткими, удивительно маленькими ручками, всегда красными и всегда потными, съ развалистою гусиною походкой. Говорилъ удивительно тоненькимъ, жиденькимъ теноркомъ и постоянно улыбался. Все лто онъ ходилъ въ русскихъ шелковыхъ рубашкахъ, бархатныхъ шароварахъ и въ простомъ деревенскомъ армяк. Любилъ Павелъ Игнатьичъ покушать и выпить и побалагурить. Крестьяне скоро къ нему привыкли, какъ къ своему человку.
— Ужъ что Павелъ Игнатьичъ у насъ: душа-человкъ.
Вроятно, на этомъ основаніи Чадовъ иногда ни съ того ни съ сего начиналъ капризничать и куражиться.
— Нашъ баринъ заблажитъ, такъ точно на пень надетъ,— объясняли мужики.
Покупая мсто подъ дачу у нмца Маузера, Чадовъ чуть не разошелся съ нимъ изъ-за трехъ рублей, потому что вмсто десяти тысячъ хотлъ заплатить девять тысячъ девятьсотъ девяносто семь рублей. Нмецъ тоже былъ упрямый, и они изъ-за трехъ рублей тянули цлую зиму, пока Чадовъ не настоялъ на своемъ. Дачу онъ выстроилъ великолпную, но одна половина осталась недостроенной.
— Это безобразіе, непремнно нынче же нужно достроить,— говорилъ Чадовъ, когда прізжалъ въ гости кто-нибудь изъ знакомыхъ.— Я не выношу этой русской халатности.
Идеаломъ Чадова были англичане, какъ самый стойкій и послдовательный народъ, и, вроятно, самъ онъ на этомъ основаніи поступалъ какъ разъ наоборотъ.
Посылая за лошадью къ Евеею и получивъ отказъ, Чадовъ разсердился на старика и въ слдующіе разы ужъ посылалъ за лошадьми къ другимъ. Евсей хмурился и молчалъ, а старая Агаья послала Адама къ капризничавшему барину съ повинной.
— Это все чадовскій сторожъ напуталъ, а ты скажи, что мы, молъ, всегда съ удовольствіемъ.
Адамъ почесывалъ только въ затылк и переминался съ ноги на ногу. Ступай-ка, сама подступись къ Павлу Игнатьевичу, когда на него стихъ накатится. Еще, пожалуй, и по затылку накладетъ за милую душу,— ‘за милую душу’ была его любимая поговорка. Хорошо, ежели бы попасть къ нему въ часъ, т.-е. когда Павелъ Игнатьичъ веселый, а бываетъ это чаще всего посл обда, особенно, когда прізжаютъ городскіе гости и пьютъ заграничныя дорогія вина до самаго утра. Адамъ такъ и сдлалъ. Господскій обдъ поздній, когда на деревн добрые люди ужинаютъ. Онъ и отправился подъ вечеръ. Не хотлось ему, чтобы свои деревенскіе видли, какъ онъ къ барину пробирается. Сейчасъ сообразятъ — зачмъ, и еще на смхъ подымутъ. Поэтому Адамъ сдлалъ большой обходъ. Чадовская дача стояла въ сосновомъ лск на крутомъ берегу Ордежа, и дорога къ ней изъ Вихровъ шла все время полями, но Адамъ сдлалъ большой крюкъ — спустился сначала къ рк, обошелъ кругомъ громадный поемный лугъ и прошелъ къ дач прямо съ рки. Онъ издали прислушался и узналъ голосъ Павла Игнатьевича,— баринъ сидлъ съ гостями и былъ веселъ. Время отъ времени онъ заливался своимъ дребезжавшимъ, тоненькимъ смшкомъ, точно большой младенецъ.
— Эге, тебя-то и нужно, удалой молодецъ!— крикнулъ Чадовъ еще издали, завидвъ Адама у калитки.— Нарочно хотлъ посылать за тобой.
На террас сидли двое гостей, которыхъ Адамъ не разъ возилъ на станцію. Одинъ худой, высокій, съ большой лысой головой, котораго Чадовъ называлъ ‘адамовой головой’, а другой изъ отставныхъ военныхъ, съ владимирскимъ крестомъ въ петлиц,— его Чадовъ называлъ Хересомъ, вмсто Христофора Евгеньича.
— Ну, иди-ка сюда поближе!— кричалъ Чадовъ и что-то шепнулъ гостямъ.
Хересъ Евгеньичъ откинулъ голову назадъ и захохоталъ. ‘Адамова голова’ остался безстрастенъ и даже не взглянулъ на Адама. Юркнувшая на террасу горничная въ бломъ передник, завидвъ Адама, хихикнула въ руку. Чадовъ подозвалъ ее къ себ и что-то объяснилъ вполголоса.
— Понимаете? Чтобы все за милую душу… Одна нога здсь, другая — тамъ… Понимаете?
Горничная еще разъ хихикнула и хотла уходить, но Чадовъ остановилъ ее въ дверяхъ.
— Да смотри, егоза, барын ни слова.
Когда горничная ушла, Чадовъ обратился къ Адаму съ серьезнымъ тономъ:
— Мн съ тобой надо поговорить за милую душу, а пока ступай на кухню и тамъ подожди.
— Я насчетъ того, Палъ Игнатьичъ,— бормоталъ Адамъ, повертывая фуражку въ рукахъ.— Значитъ, была отъ васъ засылка насчетъ лошади…
— Хорошо, хорошо, поговоримъ.
Когда Адамъ отправился въ кухню, на террас раздался дружный хохотъ Чадова и Хереса Евгеньевича, а молчавшій до сихъ поръ ‘адамова голова’ издалъ какой-то гудящій звукъ, какъ гудитъ влетвшій въ комнату шмель, что ужъ совсмъ не шло къ его подвижнической фигур.

IV.

Барыня видла, какъ Адамъ пробирался въ кухню, и пришла въ страшное негодованіе. Это была худенькая, остроносая, какъ жучокъ, дама, съ ршительными движеніями и громкимъ голосомъ. Въ ней самый опытный антропологъ не заподозрлъ бы родную сестру ‘адамовой головы’. Ее звали Анной Ивановной, она получила англійское воспитаніе (почему, между прочимъ, на ней женился Чадовъ) и больше всего на свт блюла святость и неприкосновенность своего home, тмъ боле, что у нея былъ сынъ едя, котораго она почему-то называла Альфредомъ. Мальчику пошелъ восьмой годъ. Это былъ какой-то восковой ребенокъ, тихій, спокойный, разсудительный. Анна Ивановна считала, что Альфредъ вступилъ въ свой критическій возрастъ, и поэтому страшно перепугалась, когда въ ихъ кухню прошелъ Адамъ, это олицетвореніе разврата, что уже Анна Ивановна знала изъ первыхъ рукъ.
Первымъ ея движеніемъ было сейчасъ же итти на террасу и объясниться съ мужемъ, но тамъ сидлъ ея братецъ, который былъ не лучше Адама, какъ вс старые холостяки. Зачмъ Адамъ прошелъ именно въ кухню? У Анны Ивановны горла голова, и она чувствовала, какъ у нея холодютъ глаза,— врный признакъ наступающей мигрени. Павелъ Игнатьичъ, по свойственному ему легкомыслію, затялъ какое-нибудь представленіе, и вдругъ Альфредъ сдлается его свидтелемъ. Разв можно поручиться за Павла Игнатьича?
Преодолвъ нкоторую нершимость, Анна Ивановна почувствовала себя матерью Альфреда, обязанной защищать свое гнздо, и вышла на террасу съ вызывающимъ видомъ.
— Этотъ… этотъ…— повторяла она, задыхаясь отъ волненія.
— Ахъ, матушка, оставь,— шепталъ Павелъ Игнатьичъ, закатываясь своимъ тоненькимъ смхомъ.— Охъ, не до тебя!.. Братецъ-то твой… адамова голова… Нтъ, по могу!.. Убей, заржь, казни, но оставь.
Хересъ тоже заливался неудержимымъ смхомъ, поддерживая животъ. Изъ всей компаніи оставался невозмутимымъ одинъ ‘адамова голова’. Онъ преспокойно раскуривалъ новую сигару и даже не взглянулъ на сестру.
— Да вы тутъ съ ума сошли, господа!— возмущалась Анна Ивановна, накидываясь на брата.
— Нтъ, ты спроси братца,— со стономъ проговорилъ Чадовъ, вытирая слезы.
— Въ чемъ дло?— спрашивала Анна Ивановна, принимая строгій видъ.
— Ахъ, ты его спроси!— стоналъ Чадовъ, отмахиваясь обими руками.— Нтъ, лучше я теб самъ разскажу… Помнишь, у Аркадія была слпая собака Веста?
— Никакой собаки я не помню.
— Ну, все равно, была такая собака… ха-ха!.. И что бы, ты думаешь, случилось? Да, случилось… На охот… кажется, на тетеревовъ, Аркадій? Ну, да это все равно… Нтъ, Аркадій, ты разскажи лучше самъ. У тебя талантъ…
— Что же тутъ разсказывать?— вяло отозвался ‘адамова голова’, выпуская тонкую струю дыма.— Дло самое простое… Мы похали на тетеревовъ съ Сергемъ Павлычемъ… Да. Все шло отлично. А потомъ мы заспорили… Да, заспорили. Гм… Чья собака лучше? Я говорю, что моя Веста выдержитъ стойку, пока я буду куритъ папиросу до конца. Да… дйствительно, она потянула, остановилась… Да… Я закурилъ папиросу… Да… Она стоитъ. Я курю — она стоитъ. И вдругъ какъ сорветъ… Гм… Тетеревъ взлетлъ, а я съ досады весь зарядъ бекасинника въ Весту.
— Ну, ну,— поощрялъ Чадовъ, приготовляясь къ хохоту.
— Ну, ничего особеннаго… Веста покаталась въ трав, повизжала и поползла ко мн.
— Ну, ну?
— Самая обыкновенная вещь: ползетъ, а сама блдная такая.
Чадовъ прямо упалъ головой на столъ и даже задрыгалъ ногами. .
— Это и все?— возмутилась Анна Ивановна.— Удивительно, какъ смшно, стрлять живую собаку… Гадость!
— Нтъ, Анюта, ты только подумай: собака идетъ къ Аркадію блдная такая… Ха-ха!— заливался Чадовъ, хватаясь за животъ.— А возмущаешься совершенно напрасно. Съ бекасинникомъ на тетеревовъ не ходятъ, во-первыхъ, а во-вторыхъ, Аркадій все это придумалъ. Да, виноватъ, у него была еще верховая лошадь, которая улыбалась, какъ барышня… Недурно: блдная собака и улыбающаяся лошадь.
Анна Ивановна хотла возмутиться еще разъ, но въ этотъ моментъ горничная подала лампу, и она увидла въ темномъ пространств между столбиками террасы блобрысое лицо Адама.
— Опять этотъ… этотъ…— прошептала она, отступая въ ужас.
— Что такое, Анюта?— испугался Чадовъ, оглядываясь.— Ахъ, это ты, Адамъ. Вотъ и отлично. Мы сейчасъ же произведемъ настоящій Соломоновъ судъ. Анюта, я ршительно ршился сдлать доброе дло.
Анна Ивановна хотла что-то возразить, но въ другомъ пролет террасы показалось лицо Дарьи. Двушка отворачивалась отъ Адама и конфузливо прикрывала нижнюю часть лица передникомъ. Ее смущали посторонніе господа, особенно Хересъ, который такъ и уставился глазами на нее.
— Вотъ и отлично,— повторялъ Чадовъ.— Да, отлично… Ну, дти мои, если человкъ длаетъ какую-нибудь ошибку, то самъ же и долженъ ее исправить. Такъ? Да, исправить за милую душу… Но правда ли, Адамъ? Итакъ, ты женишься на Дарь, и все будетъ отлично… Дарья славная двушка, и вы будете счастливы. Свадьба на мой счетъ, и я буду посажёнымъ отцомъ… Что же ты молчишь, Адамъ?
Адамъ повертывалъ въ рукахъ свою шапку и продолжалъ упорно молчать.
— Дарья, а ты что жъ молчишь?
— Ромео и Джульетта.— шепнулъ ‘адамова голова’ Хересу, который захватилъ ротъ рукой, чтобы не расхохотаться.
— Господа, какъ вамъ не стыдно!— остановила ихъ Анна Ивановна.
Послышались тихія всхлипыванья Дарьи. Чадовъ вообще не выносилъ слезъ, а женскихъ въ особенности, и нахмурился. Упорное молчаніе Адама начинало его возмущать, и онъ заговорилъ уже строгимъ тономъ:
— Адамъ, если бы у тебя была взрослая дочь и она очутилась въ такомъ положеніи… Да… Что бы ты сдлалъ? Да говори же наконецъ… Понимаешь, совсмъ взрослая.
— Я насчетъ лошади, Палъ Игнатьичъ,— неожиданно отвтилъ Адамъ.— Значитъ, какъ вы тогда посылали сторожа Гаврилыча, ну, а мы собрались на покосъ.
— Да ты что дурака-то валяешь?— вскиплъ Чадовъ и даже стукнулъ кулакомъ но столу.— Я… я… я…
Лицо Адама вдругъ исчезло въ темнот, и только было слышно, какъ онъ бжалъ по саду къ рк, перепрыгивая черезъ куртины.
— Адамка, негодяй!— кричалъ Чадовъ, порываясь броситься вдогонку за нимъ.— Охъ, если бы не моя толщина… Сторожъ, держи его!
Но сторожъ мирно почивалъ, и Чадову отвтило только далекое эхо съ рки.
— Покушеніе на доброе дло съ негодными средствами,— замтилъ ‘адамова голова’, швыряя въ кусты окурокъ сигары.

V.

На террас наступила тяжелая пауза. Чадовъ шагалъ изъ угла въ уголъ, ероша свои волосы. Потомъ онъ остановился и, сдлавъ трагическій жестъ, проговорилъ:
— Знаете, что я сдлаю? Я изобью негодяя…
Вс позабыли о Дарь, которая продолжала стоять у террасы. Когда Чадовъ изъявилъ желаніе бить Адама, она умоляюще проговорила:
— Его ужъ дома-то отецъ вотъ какъ избилъ… Сделкой хлесталъ, хлесталъ, потомъ кулаками… за волосы таскалъ…
— Она же еще и жалетъ его!?— возмутилась Анна Ивановна, поднимаясь съ мста.
— Это въ порядк вещей, Анюта,— замтилъ ‘адамова голова’.— Припомни исторію Ромео и Джульетты… Наконецъ нашъ праотецъ Адамъ тоже подалъ не особенно похвальный примръ относительно первой дамы.
— Пожалуйста, оставь свои шуточки,— строго замтила брату Анна Ивановна.— Вдь ршительно ничего смшного въ этой исторіи нтъ… Дарья, вы можете сейчасъ уходить, а завтра утромъ придете ко мн.
Дарья исчезла безшумно, какъ тнь. Чадовъ продолжалъ шагать но террас и бормоталъ:
— Вотъ и извольте тутъ придумать что-нибудь. А я этого донъ-Жуана все-таки вздую за милую душу. Спрятался въ кусты, какъ настоящій Адамъ.
Анна Ивановна демонстративно поднялась и, не простившись ни съ кмъ, ушла въ комнаты. Проводивъ жену глазами, Чадовъ разставилъ руки и проговорилъ съ гримасой:
— Мы сердимся, у насъ мигрень… нервы… Скажите, пожалуйста, при чемъ я-то тутъ!?
Онъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь и повторилъ вопросъ. ‘Адамова голова’ и Хересъ безмолвствовали. Вытянутая фигура перваго напоминала восклицательный знакъ, какъ хозяинъ изображалъ, воздтой гор рукой, знакъ вопроса.
У Анны Ивановны, дйствительно, разыгрались нервы. Лучшимъ средствомъ было раздться и лечь въ постель. Она такъ и сдлала. Вра въ разныя соли, спирты и натиранья давно уже миновала. Вдь для каждой больной нервной клточки, для каждаго нервнаго больного волокна слдовало бы приставить въ качеств няньки какого-нибудь медицинскаго профессора, а между тмъ иногда стоило перемнить положеніе — и боль утихала. Анна Ивановна перекатывала свою голову по подушк, отыскивая то положеніе, когда нервы утихнутъ. Были моменты, когда какъ будто наступало облегченіе и она начинала забываться, но съ террасы доносился дребезжащій смхъ Павла Игнатьича, и нервы начинали мучительно ныть съ новой силой. Потомъ Анн Ивановн казалось, что въ сосдней комнат, гд спалъ Альфредъ, раздаются подозрительные храпы, какъ при летучемъ круп или дифтерит. Она преодолвала дремоту и, шлепая туфлями, шла въ дтскую. Тамъ оказывалось все въ порядк — въ кроватк тихо спалъ Альфредъ, на полу такъ же тихо спала старуха-няня Абрамовна, и Анна Ивановна ршительно не могла понять, откуда идутъ эти противные звуки больного хрипнья.
Мучась мигренью, Анна Ивановна привыкла каждый разъ перебирать свою жизнь, и ей казалось, что вся эта ея женская жизнь какой-то сонъ. Она, напримръ, часто думала, что за человкъ ея мужъ, и должна была сознаваться самой себ, что совсмъ его не знаетъ. Да, онъ добръ, онъ джентльменъ, онъ не обманетъ, онъ уменъ, но вдь это еще не то, что составляетъ человка. Она его любила, хотя онъ былъ и старше ея вдвое. А сегодня, напримръ, что это такое было? Съ одной стороны — и желаніе сдлать доброе дло, а съ другой — какое-то ненужное и неумстное шутовство. Зачмъ, наконецъ, по цлымъ днямъ торчитъ у нихъ этотъ Хересъ, человкъ совершенно безцвтный, неинтересный и скучный, а между тмъ Павелъ Игнатьичъ любилъ его и встрчалъ каждый разъ, какъ дорогого гостя. Съ мыслью объ этомъ неинтересномъ Херес Анна Ивановна и заснула тяжелымъ, больнымъ сномъ, а когда проснулась утромъ, то разсердилась на самоё себя, что могла думать о такой ничтожности. Единственное достоинство Хереса заключалось, кажется, въ томъ, что онъ могъ пить ликеры безъ конца.
Посл мигрени Анна Ивановна просыпалась въ положеніи человка, котораго наканун били. Она даже чувствовала т мста, по которымъ ее били — боль оставалась въ ше, ныло одно плечо и т. д. Еще лежа въ постели, она припомнила финалъ вчерашняго дня и снова разсердилась. Къ чему она назначила это свиданіе Дарь? Какая-то чисто-русская жалость охватила ее, когда двушка пожалла своего избитаго соблазнителя.
‘Я-то къ чему суюсь въ это дло?— раздумывала Анна Ивановна.— Мало ли такихъ двушекъ найдется въ каждой деревн?’
Англійская выдержка характера боролась въ душ Анны Ивановны съ проявленіемъ чисто-славянской сердечности. А почему вотъ эта самая Дарья не можетъ быть Джульеттой? Вдь вс люди одинаковы, и, можетъ-быть, вотъ эта самая деревенская двушка чувствуетъ гораздо больше, лучше и чище, чмъ идеализированная геніальнымъ драматургомъ Джульетта? Съ другой стороны, раскаиваясь въ своемъ душевномъ порыв, вызванномъ шуточками мужа, Анна Ивановна знала отлично, что она не отступитъ и доведетъ дло до конца. Конечно, она не будетъ бить негодяя Адама, но…
У нея передъ глазами пронесся цлый рядъ спеціально-дачныхъ картинъ, когда эта некрасивая двушка Дарья приносила ягоды, грибы и картофель и какъ-то безучастно относилась къ цн, а дачная барыня Анна Ивановна любила поторговаться. Такъ, торговалась для того, чтобъ ее не обманывали ужъ слишкомъ откровенно, и именно Дарья въ этомъ отношеніи представляла исключеніе.
— Какъ положите, барыня,— говорила она, и на ея некрасивомъ лиц появлялось какое-то овечье выраженіе.
Когда Анна Ивановна вышла на балконъ, Альфредъ, длинный, худеькій, блокурый мальчикъ, пилъ уже свою утреннюю порцію стерилизованнаго молока,— другого не полагалось, потому что наука уже доказала, что туберкулезъ получается именно черезъ молоко. А кто можетъ поручиться за вихровскихъ коровъ? Около Альфреда стояла низенькая сморщенная старушка Абрамовна, одтая, въ цляхъ гигіены, какъ сестра милосердія. Анна Ивановна гордилась этой своей русской старушкой-няней, потому что много читала о такихъ преданныхъ старушкахъ-няняхъ и потому, что даже у Пушкина была тоже старушка-няня. Въ этомъ былъ стиль, а стиль — все.
Альфредъ (отецъ называлъ его попросту едькой) даже не повернулъ головы, когда мать вошла на террасу.
— Ну, какъ ты, мой другъ, сегодня спалъ?— спрашивала Анна Ивановна, глядя на сына такими глазами, какими смотрятъ на рдкую фарфоровую чашку, доставшуюся еще отъ бабушки и готовую ежесекундно развалиться.
— Ничего, мама!— равнодушно отвтилъ Альфредъ, прожевывая какой-то патентованный сухарикъ изъ шотландской овсянки съ вымороженной кровью.
Боже мой, какъ всегда убивалъ Анну Ивановну вотъ этотъ равнодушный тонъ, какимъ говорилъ ребенокъ. Отецъ приходилъ въ неистовство и кричалъ: ‘едька! Да ты хоть разбей что-нибудь, наконецъ, разорви штаны, разбей губу… Понимаешь: будь живымъ человкомъ!’
Единственное проявленіе жизни Альфреда заключалось въ томъ, что его неудержимо тянуло въ деревню Вихры, что отравляло лучшія педагогическія намренія Анны Ивановны. Она приходила въ ужасъ при одномъ слов: деревня. Мужики — пьяницы и буяны, бабы — грязныя и забитыя, а ребята — живой разсадникъ всевозможныхъ дтскихъ болзней. Каждый деревенскій ребенокъ въ глазахъ Анны Ивановны являлся чмъ-то въ род тхъ медицинскихъ препаратовъ, въ которыхъ производится разводка всевозможныхъ зловредныхъ бактерій, кокковъ и микрококковъ. Теоретически она любила всхъ дтей, а крестьянскихъ въ особенности, но не могла же она жертвовать жизнью своего Альфреда только изъ-за того, что онъ рвался къ деревенской дтвор, т.-е. къ зараз. Альфреда нисколько не интересовала собственная дача, и мальчикъ цлые часы простаивалъ у вычурной садовой загородки, съ завистью наблюдая, какъ бгаютъ эти счастливыя, бдныя дти, босыя и грязныя, по полямъ и лугамъ, купаются день денской въ рк, дятъ все, что попало подъ руку, и не знаютъ проклятыхъ бульоновъ, шотландской овсянки и патентованныхъ американскихъ галетъ.

VI.

По недовольному лицу няни, старавшейся не глядть на барыню, Анна Ивановна догадалась, что Дарья пришла и, вроятно, ждетъ въ кухн. Выпивъ наскоро чашку кофе, Анна Ивановна отправилась туда. Дарья, дйствительно, сидла въ кухн, и по ея заплаканному лицу Анна Ивановна поняла, о чемъ она говорила съ кухаркой. Об замолчали, когда барыня вошла.
— Дарья, я хочу съ тобой договорить,— начала Анна Ивановна, подбирая слова.— Ты, конечно, понимаешь, что поступила нехорошо и сама во всемъ виновата.
Дарья стояла, опустивъ глаза, и молчала.
— Да, сама виновата!— продолжала Анна Ивановна.— А почему онъ не хочетъ жениться на теб?
— Онъ-то?.. Адамка?.. Значитъ, боится!— сбивчиво объясняла Дарья.
— Чего же онъ боится?
— А родни… Какъ же, гритъ, я на теб могу жениться, ежели, гритъ, нечестная…
— Да вдь онъ самъ виноватъ во всемъ?!— возмутилась Анна Ивановна.— Онъ, вроятно, общалъ теб жениться?
— Обнакновенно, барыня, общалъ…
— А ты, дура, и поврила!— вступилась кухарка, сердитая пожилая баба.— У нихъ у всхъ одинъ разговоръ-то! А теперь и ступай, ищи втра въ пол!
— Подожди!— остановила ее Анна Ивановна.— Чего же онъ боится родни? Разв они не понимаютъ, что онъ долженъ жениться?
— Какъ не понимаютъ!— уныло отвтила Дарья.— У самихъ дочь на возраст. Да и со снохой, значитъ, солдатка, которая за старшимъ сыномъ Николаемъ, тоже неладно… Сказываютъ, что мсяц не выходятъ… ребенокъ у ней, а мсяца-то и не выходятъ… Все они понимаютъ вотъ какъ!
Кухарка въ обыкновенное время не смла вмшиваться въ разговоръ при барын, а тутъ считала себя въ прав вступиться, потому какъ дло самое бабье.
— Постой, Дарья, ты сама-то ничего не понимаешь, а я разскажу. Надо по порядку… Видите ли, барыня, семья-то Адамки строгая, то-есть не то чтобы строгая, а карахтерная. Одна старуха Агаья чего стоитъ, значитъ, мать Адамки. Злю-ущая старуха! Настоящая вдьма! Евсей-то самъ ничего, а старуха всмъ руководствуетъ. Прежде-то все у нихъ ддушка Андронычъ верховодилъ, ну, а теперь, значитъ, Агаья силу забрала. Такъ вотъ Агаья-то и не возьметъ Дарью въ домъ, потому какъ она не оправдала себя правильной двушкой. Надо прямехонько говорить, хоть до кого доведись. Ну, Адамка и боится матери, что она, значитъ, не приметъ снохи въ домъ… У него-то все, что на себ — и весь тутъ.
— Можетъ-быть, можно уговорить старуху?— соображала Анна Ивановна.— Она сама женщина и пойметъ…
— Что вы, что вы, барыня… Ни въ жисть!.. Совсмъ вы не понимаете нашихъ деревенскихъ порядковъ… Гд же съ бабой сговоришь!
Изъ этихъ объясненій Анна Ивановна все-таки ничего не поняла и обратилась къ Дарь:
— Что же ты думаешь теперь длать?
Дарья посмотрла ей прямо въ глаза и какъ-то по-дтски отвтила:
— Не знаю.
Въ выраженіи лица Дарьи, въ тон ея голоса, въ безпомощной поз было столько неизносимаго бабьяго горя, что Анн Ивановн сдлалось совстно, зачмъ она копается именно въ этомъ гор, когда весь вопросъ только въ томъ, чтобъ уничтожить его. Она окончательно была удивлена, когда Дарья заговорила, сбиваясь въ словахъ, что Адамка совсмъ добрый, и даже разсказала, какъ онъ ей два раза давалъ по двугривенному, а потомъ далъ цлый рубль.
— Вотъ такъ сумма!— прыснула со смха кухарка.— Значитъ, носи, не потеряй!
Анн Ивановн необыкновенно живо представилась картина, какой взрывъ веселья произвело бы это финансовое открытіе вчера на террас. Ромео заплатилъ Джульетт рубль сорокъ копеекъ! Павелъ Игнатьичъ хохоталъ бы до слезъ, и Хересъ, и братъ Аркадій…
— Хорошо! Ты иди домой, Дарья,— проговорила она серьезно.— А я подумаю…
Въ голос Анны Ивановны слышались уже ршительныя ноты. О, она знала, что нужно сдлать… Да, господа, смется послдній. Такъ нельзя. У Анны Ивановны явился свой планъ дйствія. Она дала себ слово ничего не говорить мужу, потому что это — такой человкъ, на котораго невозможно было положиться. Мало того, еще начнутъ вышучивать, какъ вышучиваютъ все на свт.
Русская деревня для Анны Ивановны являлась своего рода сфинксомъ, котораго она и не понимала и боялась. Съ деревянной башенки, гд былъ устроенъ уютный балконъ, она подолгу смотрла на далекія крестьянскія постройки, и ей начинало казаться, что тамъ живутъ существа какой-то другой породы, хотя и имющія человческій обликъ. Да, эти существа родились, плодились, умирали, какъ люди, а жили невидимой, загадочной для нея жизнью. Ее до глубины души возмущало отношеніе крестьянъ къ господамъ въ лиц дачниковъ. Не было, кажется, такой хищности, плутни и обмана, которая не допускалась бы по отношенію къ господамъ, чтобы выжать изъ нихъ лишнюю копейку. Отъ деревни такъ и вяло чмъ-то чужимъ, холоднымъ и отчасти враждебнымъ. Конечно, и дачный сторожъ Гаврилычъ. и кухарка Маланья, и горничная Стеша, и кучеръ Степанъ относились къ господамъ такъ же, прикрывая, свои истинныя чувства наружной покорностью и рабьей услужливостью, потому что вс получали жалованье, ли до отвалу и къ праздникамъ получали подарки. Чадовы жили на своей дач лтъ пять, а только теперь въ первый разъ Анн Ивановн пришлось столкнуться лицомъ къ лицу съ самымъ больнымъ мстомъ деревенской жизни, какъ исторія Дарьи.
Дня черезъ три посл своего объясненія съ Дарьей Анна Ивановна сдлалась невольною свидтельницей разговора кухарки Маланьи и Дарьи. Анна Ивановна сидла на террас, доканчивая Альфреду матросскую куртку, и разговаривавшія не могли ее видть.
— А ты въ воспитательный отдай…— говорила Маланья.
— Н-н-…— плаксиво, по упрямо отвчала Дарья.
— Не ты первая, не ты послдняя. Нечмъ хвалиться-то… Да и въ деревн теб не жить, все равно. Куда ты съ ребенкомъ-то днешься?
— Н-не знаю…
— Вотъ то-то и есть: не знаю. А въ Питер вашей сестры неочерпаемыя тыщи… Какъ сдала ребенка въ воспитательный, сейчасъ сама — въ кормилки. Жалованья — десять цалковыхъ, потомъ всякаго блья по шести штукъ, два мамошныхъ сарафана, одяло, подушка, полусапожки двои. А ежели которые хорошіе господа, такъ наградятъ сверхъ уговора. Меня Богъ миловалъ, а другихъ кормилокъ достаточно наглядлась. У нашего барича еди вотъ какая была кормилка — корова холмогорская. Когда уходила, такъ баринъ ей въ зубы сотенный билетъ… Жиру нала — не уколупнешь.
— Н-н-…— упорно повторяла Дарья.
— Ну, съ тобой, видно, не сговоришь, двка, ежели своего счастья не хочешь понимать!— обидлась Маланья.— Дло теб говорятъ, тебя же жалючи.
Это упрямство Дарьи очень понравилось Анн Ивановк, и она мысленно поставила себя въ ея положеніе. Вдь не хватило бы героизма вынести все, что ее ожидаетъ впереди, а эта простая крестьянская двушка вынесетъ.
Изъ разговоровъ съ кухаркой Маланьей Анна Ивановна узнала, что въ Вихрахъ такіе случаи съ двушками раньше почти не случались. Гршили иногда солдатки или вдовы, а чтобы двушки — ни-ни.
— Спросите, вонъ, у Гаврилыча!— точно оправдывалась Маланья, защищая цломудріе вихровскихъ двушекъ.
— А почему же теперь это случается?
— Да ужъ никакъ случаевъ-то съ десятокъ насчитываютъ.
— Такъ отчего же?
— Отъ господъ, барыня.
— Ну, это ужъ ты вздоръ говоришь. При чемъ тутъ господа?
— А даже очень просто, барыня. Какъ господа нахали на дачи, и пошла эта самая легкая жизнь. Какъ же, деньги берутъ съ господъ даромъ, и, тутъ прислуга надетъ, наша городская сестра. Вдь всякія кухарки и горничныя-то бываютъ, нечего грха таить. Тотъ же Адамка… Стыдно и говорить-то. Ну, а потомъ и за своихъ двушекъ принялись. Только городскія-то все съ собой и увезутъ, а деревенскія дома останутся. Вотъ Адамка-то и влопался. Вонъ она какая, Дарья, хоть ты ей колъ на голов теши. Не хочу, гритъ, сдавать ребенка въ воспитательный…

VII.

Наступила осень. Ордежъ разлился отъ дождей и почернлъ. Ночи сдлались темными, дождь шелъ изо дня въ день, цвты въ саду поблекли. Было нсколько такихъ холодныхъ утренниковъ, что любимыя георгины Анны Ивановны сразу почернли. Однимъ словомъ, все говорило о скоромъ осеннемъ перелет въ городъ.
— Да, пора и даже очень пора,— говорилъ Павелъ Игнатьичъ, мечтая о завтракахъ у Кюба и макао въ своемъ ‘картофельномъ клуб’.— Какъ странно человкъ устроенъ: наступаетъ весна — и вдругъ начинаешь ждать чего-то особеннаго, смотришь на барометръ, радуешься первой выставленной рам, испытываешь даже, чортъ возьми, этакое канальское волненіе, а тамъ, думаешь, наступитъ еще лто… да!.. А въ результат все-то лто выражается въ нсколькихъ сырожкахъ, которыя едька нашелъ въ лсу. Но я, видитъ Богъ, не ропщу… И осенью недурно, а зима — это уже цлая замороженная поэма.
Анна Ивановна тоже была рада перебраться въ городъ, конечно, главнымъ образомъ изъ-за Альфреда, которому пора было начинать его курсъ шведской гимнастики. Она не теряла изъ виду Дарьи и познакомилась незамтно съ семьей Адама,— какъ-то хала мимо ихъ избы и остановилась, потому что забыла дома молоко для Альфреда. Старая Агаья ей не понравилась и дочь Наталья тоже, а солдатка Марья произвела впечатлніе совсмъ забитой бабенки. Дарью, даже если она выйдетъ замужъ, ожидала незавидная доля.
Передъ своимъ отъздомъ съ дачи Анна Ивановна сказала Дарь:
— Ты когда ждешь?
— Около зимняго Николы…— отвтила Дарья, красня и сдерживая слезы.
— Хорошо, я тебя не забуду и все устрою.
Чадовъ усплъ давно забыть исторію вихровскихъ Ромео и Джульетты, хотя на станцію везъ ихъ въ послдній разъ Адамъ. А тутъ еще на станціи встртилъ хорошаго знакомаго, Новикова, про котораго станціонный буфетчикъ шепнулъ своему пріятелю, волостному писарю:
— Это баринъ, который въ газетахъ ругается…
Ничего нтъ печальне, какъ эти дачныя деревни, когда господа удутъ въ городъ и точно увезутъ съ собой вс источники жизни. Вихры уже вошли въ свое положеніе дачной деревни. Мужики и бабы и дти походили на тхъ мухъ, которыя остаются въ пустой квартир и по старой привычк летаютъ и ползаютъ около тхъ мстъ, гд еще недавно всего было вдоволь. Даже избы, почернвшія отъ дождей, точно глубже нахлобучили на себя растрепанныя соломенныя крыши. Каждый день являлся чистымъ убыткомъ, и ддушка Андронычъ говорилъ:
— Плохо мужикамъ, охъ, какъ плохо… Легкій-то хлбъ, видно, въ городъ ухалъ.
Старикъ любилъ поворчать, а въ послдніе годы какъ-то озлобился и на господъ и на мужиковъ. Ему не нравилось, что около господъ мужики начали баловаться и отставать отъ настоящей крестьянской работы, а молодые парни совсмъ начали отъ рукъ отбиваться, какъ тотъ же Адамка. Прежде рубль-то былъ деньги, а теперь тотъ же рубль — и въ руки взять нечего. И всякій ищетъ, какъ бы полегче обернуться, да еще обмануть, обставить, кто попроще. Правильные старички вымирали, мужики-середняки еще кое-какъ держались, хотя и ихъ сильно помазывалъ легкій-то хлбъ, а что будетъ съ молодятникомъ — и не придумаешь. Въ шерстяныхъ рубахахъ щеголяютъ, лакированные сапоги заводятъ, на гармоніяхъ съ утра до вечера играютъ, пиво пьютъ,— ну, что изъ нихъ потомъ-то будетъ? Посл развертныхъ питерскихъ горничныхъ да кухарокъ своя-то деревенская баба деревянною колодой покажется. Сильно скорблъ ддушка Андронычъ, и его сдая голова походила на старинный, сложенный изъ кондоваго лса амбаръ, насыпанный доверху полновснымъ зерномъ, которое теперь начали точить мыши и крысы.
Избенка Дарьи стояла въ середин деревни, но среди другихъ избъ казалась калкой,— покосилась, вросла въ землю и смотрла на улицу слезившимися въ холодную погоду кривыми оконцами. Опытный деревенскій глазъ сразу опредлилъ бы, что изба осталась безъ мужика, какъ и было на самомъ дл. Отецъ Дарьи умеръ уже лтъ восемь тому назадъ, оставивъ жену Матрену, Дарью и маленькаго сынишку Петра, которому сейчасъ шелъ одиннадцатой годъ. Раньше семья жила ни бдно ни богато, а когда умеръ единственный работникъ — сразу захудала. Сиротство въ деревн ужасне, чмъ въ город, гд помогаютъ и незнакомые люди. Семья сразу захудала, все вошло на убыль, все валилось изъ рукъ, и сама Матрена какъ-то потерялась. Гд же одной баб управиться… Вся надежда оставалась на маленькаго Петра, но страшно было и подумать, когда онъ подрастетъ. Дарь было лтъ двнадцать, но помощи отъ нея было немного. Хорошо еще, что лтомъ назжали господа, и Матрена промышляла лукомъ, картофелемъ, яйцами, грибами и ягодами. А зимой приходилось уже прямо голодать…
Сейчасъ семья начала немного подниматься на ноги, но стряслась бда съ Дарьей. Матрена подумывала, что лучше бы всего взять въ домъ зятя изъ небогатой семьи или такого же сироту, какъ Дарья. Но вышло иначе. Горе совершенно ошеломило Матрену, и она даже казалась немного тронутой. Роковое извстіе принесъ Петръ, котораго ребята на улиц начали дразнить сестрой Дарьей. Мальчикъ остервенлъ, какъ волчонокъ, обругалъ сестру нехорошими словами и, въ качеств мужика, даже хотлъ ее бить. Получилась самая тяжелая картина, но Матрена точно онмла и только отвертывалась, когда Дарья проходила мимо. Горе было слишкомъ велико, а о томъ, чтобы Дарью взяли снохой въ богатый домъ, нечего было и думать. Одна Агаья чего стоила, а тутъ еще старикъ-ддушка, дочь Наталья — семья бдовая.
О будущемъ Матрена старалась не думать. День прошелъ, и слава Богу. Даже вниманіе чадовской барыни ее нисколько не утшало. Что же, господа сегодня здсь, а потомъ и слдъ простылъ. Одного стыда не износить… Дарья лтомъ ночей не спала, работала и сколотила рублей двадцать, да Анна Ивановна подарила ей передъ отъздомъ три рубля и надавала разныхъ обносочковъ посл Альфреда. Будетъ ребенокъ — всякая тряпочка пригодится.
Медленно двигалась осень до заморозковъ. Прежде Дарья уходила на молотьбу и зарабатывала копеекъ пятнадцать въ день, а сейчасъ и этого заработка не было. Приходилось сидть дома за зимней работой, какъ пряжа и тканье.
Незадолго до родовъ пришла старуха Агаья и ругалась на цлую улицу. Погорячился тогда Евсей и избилъ сына, значитъ, и вышло такъ, какъ будто Адамка впрямь виноватъ. Эта мысль пришла Агаь уже потомъ, и она хотла выместить на Матрен и напрасный оговоръ и свои побои.
— Мало ли по деревн парней и мужиковъ!— кричала она, размахивая руками.— Небойсь, къ Адамк подкинула твоя Дарёнка хвостъ, потому какъ семья справная… Губа-то у ней не дура. А мало ли тутъ разносчиковъ по дачамъ цльное лто шляется… Руки-ноги никто не оставилъ. А Адамка простъ… Все на себя сразу принялъ. Дуракъ онъ, и больше ничего… А твоя Дарёнка, потаскуха, еще пошла по господамъ его срамить. Тоже, нашла моду.
— Перестань! гршить, Агаья,— говорила ей въ окно Матрена, задыхаясь отъ волненія.— Видно, Богъ насъ съ тобой разсудитъ…
— Нтъ, я на волостной судъ потащу Дарёнку, чтобы впередъ не срамила добрыхъ людей.
Матрен пришлось замолчать, потому что общественное мнніе Вихровъ было на сторон Агаьи. Ежели которая двушка не соблюла и потеряла себя и т. д., пощады тутъ не могло быть.
За нсколько дней до родовъ чадовскій сторожъ Гаврилычъ принесъ посылку отъ барыни Анны Ивановны, гд было ея руками приготовлено все дтское приданое. Дарья спряталась за печь и долго плакала, а Матрена никакъ не могла понять и объяснить барской жалости.
На второй день посл Зимняго Николы Дарья родила двочку, которую назвали Енаой.

VIII.

Адамъ слышалъ, что у Дарьи родилась дочь, но не показывалъ къ ней глазъ и страшно ругался, когда деревенскіе пріятели поздравляли его ‘съ прибылью’. Дома сестра Наталья донимала.
— Что нейдешь къ своей-то прынцесс, Адамка?
Мать Агаьи слдила за Адамомъ въ оба, обшаривала его карманы и боялась, чтобы онъ не стащилъ чего изъ дому своей крал. Тоже, поди, жалетъ… Но Адаму нисколько не было жаль Дарьи, а, напротивъ, онъ затаилъ на нее злость и придумывалъ, какъ бы ей отомстить. Агаья черезъ знакомыхъ старухъ старалась уговорить Дарью, чтобы она свезла двчонку въ воспитательный, и даже брала на свой счетъ проздъ, но Дарья ничего и слышать не хотла,
— Точно вотъ на пень нахала,— судачили старухи, качая головами и жаля Агаью.
— Прыть тоже на себя напустила,— ворчала Агаья.— Ничего, умыкается скоро…
Передъ Рождествомъ чадовскій сторожъ Гаврилычъ здилъ въ городъ за жалованьемъ къ барину и, вернувшись оттуда, сказалъ, что барыня велла Адаму прійти къ ней, когда онъ будетъ въ город. Адамъ выразилъ нкоторое сомнніе.
— На что я ей понадобился?
— А ужъ тамъ узнаешь… Должно полагать, что-нибудь насчетъ подряда для дачи. Бревна какія-то вывозитъ…
— Пущай отецъ детъ…
— Нтъ, теб наказывала прійти.
Отецъ Евсей подумалъ, посовтовался съ женой и отправилъ въ городъ Адама. Съ бариномъ Чадовымъ нельзя шутить: чего захотлъ — вынь да положь.
Чадовы занимали великолпную квартиру на Николаевской улиц. Адамъ пробрался чернымъ ходомъ и былъ радъ, когда увидлъ въ кухн знакомую по дач кухарку Маланью.
— Барыня ужо выйдетъ,— довольно строго проговорила Маланья и кликнула горничную.
Анна Ивановна, дйствительно, не заставила себя ждать и встртила Адама строгимъ вопросомъ:
— Ты это что же длаешь, Адамъ?
— А вы наказывали, барыня, вотъ я и пріхалъ.!
— Нтъ, почему ты не хочешь помогать Дарь? Вдь твой ребенокъ-то родился, а ты бы хоть десять копеекъ далъ.
Адамъ во-зремя вспомнилъ мамынькину науку и довольно спокойно отвтилъ:
— Бросьте вы это дло, барыня… Да и я-то тутъ ни при чемъ. Зря Дарья на меня наговорила…
— Перестань врать-то, Адамка,— перебила его Маланья,— вся деревня знаетъ…
— И жениться не хочешь и помогать воспитывать ребенка тоже,— корила Анна Ивановна.— Разв это хорошо?
— Да вдь, барыня, на немъ не написано, что онъ мой, ребенокъ-то?
— Хорошо, я не желаю терять попусту слова и спрашиваю тебя въ послдній разъ: будешь воспитывать ребенка или нтъ?
Адамъ почесалъ въ затылк и съ улыбкой отвтилъ:
— Барыня, а какъ же насчетъ торгующихъ по дачамъ разносчиковъ? Прежде всего, что ихняя работа…
Анна Ивановна покраснла отъ негодованія, но ее выручила Маланья, которая накинулась на Адамку съ какимъ-то остервенніемъ:
— А ты посчитай-ка по мсяцамъ-то? Какіе въ апрл разносчики по дачамъ… Это твоя мать Агаья придумала. Считала бы мсяцы-то у своей снохи Марьи.
Сцена получилась тяжелая, глупая и грубая. Дло было такъ серьезно, что всякое новое слово являлось лишнимъ. Анна Ивановна повернулась и уже въ дверяхъ сказала Адаму:
— Не безпокойся, мой милый, я уже все устроила… да. У васъ состоятельная семья, а вы относитесь къ Дарь хуже, чмъ къ бездомной собак.
— Помилуйте, барыня, да ежели бы я…— заговорилъ Адамъ.
— Довольно, я знаю, съ кмъ имю дло,— ршительно заявила Анна Ивановна.— Если вы хотите плутовать и обманывать, такъ я всхъ васъ выведу на свжую воду.
Когда взбшенная барыня ушла, въ кухню вошла горничная Стеша и, глядя на Адама злыми глазами, проговорила:
— Будетъ теб два неполныхъ отъ барыни… Это вдь не Павелъ Игнатьичъ.
На Адама напала вдругъ храбрость. Сказките, позкалуйста, что ему какая-то барыня Анна Ивановна? Плевать, и больше ничего.
— Мн? Барыня?… Вотъ вамъ ваша барыня…
Адамъ сдлалъ изъ пальцевъ неприличную фигуру и ушелъ, не простившись даже съ Маланьей.
Настоящая русская барыня погорячилась бы, поволновалась, даже поплакала, а потомъ бы все бросила, но, на несчастіе Адама, Анна Ивановна получила англійское воспитаніе и ршила довести дло до конца. У нея нашлись и знакомый адвокатъ, и знакомый товарищъ прокурора, и знакомый слдователь,— однимъ словомъ, все, что только было нужно для дла. Маланья и горничная Стеша принимали въ дл немалое участіе, и въ конц января Анна Ивановна отправилась съ Стешей сама въ Вихры, чтобы уговорить Дарью начать дло надлежащимъ судебнымъ порядкомъ. Матрена страшно перепугалась, когда къ ней въ избенку явилась сама чадовская барыня. Когда Анна Ивановна объясинла цль своего прізда, старуха взмолилась:
— Охъ, голубушка барыня! Да куда же намъ тягаться съ Евсеевой семьей… Они богатые, вс будутъ за нихъ… Они обозлятся и со свту насъ сживутъ.
— Ничего, Матрена,— успокаивала Анна Ивановна.— Они будутъ имть дло со мной. Я ужъ все устроила… Адама присудятъ выдавать на воспитаніе дочери по три рубля въ мсяцъ до совершеннолтія, т.-е. до семнадцати лтъ.
Матрена даже замахала въ ужас руками. Дарья-то вдь все-таки виновата, и ей же будутъ за ея вину платить. Эта комбинація никакъ по укладывалась въ ея запуганной голов.
Анна Ивановна принялась за дло со свойственной ей энергіей и подала отъ имени Дарьи заявленіе прокурору. Адамъ былъ вызванъ повсткой къ слдователю. Онъ держалъ себя на предварительномъ слдствіи самымъ невозможнымъ образамъ, отъ всего отпирался, лгалъ и старался больше всего о томъ, чтобы очернить Дарью. Вызванные деревенскіе свидтели были противъ него.
— Что же, дло извстное, Адамкинъ грхъ,— повторяли они.— Только и Дарёнку, вашескородіе, тоже нельзя вполн одобрить. Адамк-то теперь какъ будто и совстно жениться на ней, потому какъ семья у нихъ справная, двухъ лошадей держатъ.
Деревенскіе мужики никакъ не могли опредлить, что такое ‘слдственникъ’, и знали только одно, что судить будетъ Адамку не онъ, а присяжные въ окружномъ суд. Не будетъ судить, а допытываетъ, какъ и что. Были показанія и не въ пользу Дарьи, потому что нкоторые мужички озлобились на нее: изволь таскаться въ Лугу, прозжайся тамъ, да еще на окружный судъ изъ-за нея потащутъ. Не велико кушанье двка, а вонъ какую кутерьму завела. Конечно, вс понимали, что кашу заварила Анна Ивановна, и ругали ее на чемъ свтъ стоитъ.
— Длать нечего этимъ барынямъ, вотъ и суются въ чужія дла… Да эту самую Дарёнку растерзать мало.
— Надо бы ее въ волости поучить малымъ дломъ,— предлагали деревенскіе дипломаты.— Чтобы и другимъ двкамъ было не повадно… а то вс двки разведутъ эту самую моду.
— Да ужъ это сдлай милость. Житья отъ нихъ никому не будетъ…
— Это баринъ Павелъ Игнатьичъ показалъ дорогу.
— Извстно, его работа.
— А самъ въ кусты. Быдто ничего не знаетъ… Все, молъ, моя Анна Ивановна орудуетъ. Тоже хитеръ…
Вся деревня Вихры волновалась. Ничего еще подобнаго по случалось, всей деревн одинъ срамъ изъ-за Дарёнки. И по другимъ деревнямъ двчонки поднимутся — одна овца пошла, и другія за ней пойдутъ.

IX.

Наступилъ май. Вихры оживились. Вс ждали появленія дачниковъ, какъ дорогихъ гостей. У каждаго были свои расчеты. Наглухо заколоченныя дачи постепенно начали принимать жилой видъ. Чадовскій сторожъ Гаврилычъ убиралъ садъ, подсыпая песку на дорожки и поправляя газоны. Въ солнечные дни онъ растворялъ вс окна и двери настежь, чтобы провтрить комнаты. Вдь Анна Ивановна прідетъ и сейчасъ потребуетъ, чтобы везд были порядокъ и чистота. Баринъ никогда и ничего не требуетъ, а барыня — очень. На чадовскую дачу завертывали вихровскіе мужики, чтобы поговорить съ Гаврилычемъ. Предполагалось, что онъ долженъ знать все относительно дла Адамки, а только до поры до времени скрываетъ. Эти выпытыванья и мужицкая политика сердили Гаврилыча, и онъ ворчалъ:
— Обсудится Адамка на окружномъ, тогда все узнаете.
— Ужъ это извстно,— соглашались политичные мужики.— Оно ужъ извстно, не похвалятъ Адамку за его лакомство. А все твоя барыня Анна Ивановна смутьянитъ.
— Анна Ивановна?— обижался Гаврилычъ за барыню.— Тоже ей обидно, потому какъ она вполн понимаетъ женское положеніе. Ну, значитъ, и Дарёнку пожалла.
— То-то вотъ, пожалла.
Мужицкія руки лзли въ затылокъ, выскребая оттуда разъясненія непонятнаго вмшательства Анны Ивановны въ совершенно чужое дло. Ежели бы Павелъ Игнатьичъ, такъ онъ сдлалъ бы наоборотъ. Какъ наоборотъ — никто не зналъ, но вс въ этомъ были глубоко убждены, какъ раньше были убждены въ томъ, что все дло ведетъ Павелъ Игнатьичъ, прикрываясь женой.
Барыня Анна Ивановна пріхала въ Вихры раньше обыкновеннаго, по тому что врачи прописали Альфреду свжій воздухъ. Самъ Чадовъ куда-то ухалъ по дламъ и не общалъ вернуться раньше іюня. Анна Ивановна явилась съ одной женской прислугой, которая находилась въ томъ же состав, т.-е. горничная Стеша и кухарка Маланья. Въ семь прибавилась только гувернантка, очень милая и строгая старушка m-lle Клара, на обязанности которой было говорить съ Альфредомъ по-англійски. Вихровскіе мужички были уврены, что теперь узнаютъ все начистоту. Начались подходы къ Малань и Степг, но т, очевидно, какъ и сторожъ Гаврилычъ, сговорились ничего не разсказывать относительно Адамкина дла.
— Въ одномъ дом живете, какъ же не знать?— не врили имъ деревенскіе политики.— Промежду себя господа тоже разговариваютъ, не нмые…
Анна Ивановна сидла больше у себя въ комнат и рдко показывалась даже въ садик. Мужички надялись перехватить ее какъ-нибудь въ деревн, когда она пойдетъ къ Дарёнк, но и этотъ планъ не осуществился, потому что барыня послала за Дарённой и велла принести къ себ ея двочку. О чемъ он говорили между собой — Дарёика скрыла.
— Этакая вредная двка,— ругались мужики.— Знаетъ, видно, кошка, чье мясо съла… Туда же, молчитъ, какъ зарзанная.
— Ничего я не знаю,— отказывалась Дарёнка.— Дйствительно, барыня добрющая и сама мыла мою Енау… Дв рубашонки подарила, кохту, полусапожки…
Вс деревенскія недоразумнія разршились быстро, когда Адама и Дарёнку вызвали въ судъ. Вся деревня опять волновалась, заинтересованная исходомъ дла, а всхъ больше, конечно, семья Евсея. Старуха Агаья ходила съ заплаканными глазами, Евсей отмалчивался, а говорилъ за всхъ ддушка Андронычъ, почему-то особенно нападавшій теперь на Адамку.
— Такъ ему и надо, озорнику… У самихъ двка на рукахъ, какъ невитое сно. Ежели бы кто нашу Наташку такъ устроилъ, какъ онъ Дарёнку…
Старикъ почему-то былъ увренъ, что Адамку ‘обсудятъ на высидку’, что и было правильно,— ежели наблудилъ, ну, и сиди.
Всю семью охватило нервное настроеніе, отражавшееся на всемъ. Агаья рвала и метала, срывала сердце на безотвтной снох Марь. Доставалось по пути и Наташк.
Адамка вернулся изъ суда поздно ночью. Онъ пришелъ со станціи пшкомъ. Шелъ дождь, и Адамка былъ весь въ грязи. Первая услыхала Агаья, когда онъ постучался въ окно. Вс слышали, какъ онъ вошелъ въ избу, и только ддушка Андронычъ спросилъ:
— Ну, на высидку обсудили?
Адамка тряхнулъ головой и мрачно отвтилъ:
— Какая высидка, похуже будетъ…
— Ну?
— Тогда барыня Анна Ивановна сказала, что на три рубля обсудятъ… И обсудили.
— Это какъ же: три рубля?
— А каждый мсяцъ, до совершенныхъ лтъ, значитъ семнадцать годовъ…
Агаья только всплеснула руками и запричитала, какъ по покойник.
Мужики молчали, прикидывая въ ум, сколько это будетъ. Вся семья собралась вокругъ стола, на которомъ горла дешевенькая лампочка.
— Значитъ, это Анна Ивановна благословила тебя тремя-то рублями?— замтилъ Евсей.— Недаромъ столько время молчала… Вотъ и намолчала. Чисто сдлала дльце…
— Не она обсуждала-то, а присяжные,— объяснялъ Адамъ.
— Ну, это ужъ пустое… Присяжнымъ-то все равно. Такіе же мужики, какъ и мы…
— Были и изъ купцовъ…
— Сколько же это выйдетъ до совершенныхъ лтъ?— спрашивала Агаья.
Адамка считалъ всю дорогу, и выходило все разное.
— Сумма выйдетъ,— сурово проговорилъ ддушка Андронычъ.
Принялись считать.
— По три цалковыхъ въ мсяцъ, это значитъ въ годъ-то голенькихъ тридцать шесть рубликовъ,— высчитывалъ Евсей.
— Вотъ какую бы лошадь можно было купить…— со вздохомъ замтила Агаья.— Или корову хорошую…
— Молчи!— накинулся на нее Евсей.— Въ годъ, значитъ, тридцать шесть рублей, въ два года… да… Тутъ еще лошадь будетъ теб… Охъ, грхи, грхи!..
— Не можетъ этого быть!— сказалъ ддушка Андронычъ.— Ошибка какая-нибудь…
Считали до самаго утра, ссорились и не могли сосчитать. Адамъ учился въ земской школ, но усплъ перезабыть первыя четыре дйствія и путался.
Евсей особенно разсердился на него именно за это.
— Чему только учили тебя, дурака?.. Тремъ свиньямъ корму не сумешь раздлитъ… Вонъ мать-то хоть лошадями сосчитаетъ: семнадцать годовъ — семнадцать лошадей. Цлый табунъ…
Агаья обиженно молчала и больше не вмшивалась въ мужицкую ариметику. Ддушка Андронычъ принесъ свою палку и принялся считать по ней, длая ножомъ одному ему извстные нарзы, какъ на биркахъ у пастуховъ. Время отъ времени онъ взглядывалъ на Адама и только качалъ головой.
— Нтъ, не можетъ этого быть!— повторялъ онъ.— Ежели мужички обсуждали, какъ же они не взяли въ толкъ, что у Адамки ничего нтъ… Вдь заработокъ-то онъ долженъ въ свою семью нести, а не на сторону. Такъ-то вотъ, Евсей, ты тоже подашь на него жалобу въ окружный… Подайте и мн за него, что я его поилъ, кормилъ до совершенныхъ лтъ. Значитъ, теперь онъ будетъ работать на Дарёнку, а отцу ничего… Это тоже не модель. Легко сказать: три рубля. Нтъ, не можетъ этого быть.
Адамъ помолчалъ. Онъ не смлъ ссть къ столу и стоялъ какъ подсудимый. Евсей обозлился и только съ трудомъ сдерживалъ себя, чтобы опять не избить блуднаго сына. Сноха Марья, лежавшая съ ребенкомъ въ уголк на лавк, все слышала, но въ общій разговоръ не вмшивалась. ‘Такъ вамъ и надо…’ — думала она, длая видъ, что спитъ.
На другой день опять считали и опять ругались. Больше всхъ поднялась Агаья, которой запали въ голову слова ддушки Андроныча. Если платить Дарёнв за воспитаніе, такъ надо платить и ей, Агаь. Почему за незаконнаго ребенка нужно платить, а за законнаго не нужно?
— А вотъ я пойду къ Анн Ивановн,— ршила она.— Ея рукъ дло, ея и отвтъ.
Мужики молчали. Но Агаья была спора на руку, собралась живо и полетла на чадовскую дачу. Анна Ивановна была дома и приняла ее довольно сухо. Когда Агаья принялась голосить и кричать, она спокойно замтила ей:
— Сейчасъ я съ вами не могу говорить, Агаья… Идите на кухню, успокойтесь, и тогда поговоримъ спокойно.
На кухн Агаья голосила до хрипоты, пока Маланья не стала ее усовщевать.
— Перестань, матка-свтъ… А лучше поговори съ барыней нашей ладкомъ, она же тебя и научитъ, что надо длать. А пока что, я тебя кофіемъ угощу.
Агаья отказалась отъ кофія и долго всхлипывала. Въ дверяхъ появлялась нсколько разъ горничная Стеша и смотрла на нее улыбающимися глазами.
— Ты чему обрадовалась?— взълась на нее старуха.
— А ты чего пристаешь?— грубо отвтила Стеша.— Не сноха теб, чтобы измываться надо мной…
— Ты бы и помолчала, двушка, въ добрый часъ. Не двичье дло ваши-то бабьи дла разбирать.
— Пусть снохи у васъ молчатъ, у старыхъ изъдугъ,— огрызалась Стеша.— Всхъ бы съла, да руки коротки…
Анна Ивановна тоже волновалась, хотя и по другимъ причинамъ. Ей крайне непріятно было объясняться съ этой деревенской фуріей, но и отступать было неудобно. Да, есть обязанности, которыя необходимо исполнять. Она уже знала объ исход процесса, Дарьи и знала, зачмъ прилетла къ ней эта Агаья.
— Поблагодарить пришла васъ, барыня,— плаксиво заговорила Агаья, когда барыня позвала ее на террасу.
— Не за что, Агаья…— спокойно отвтила Анна Ивановна, стараясь не раздражаться.
— Какъ не за что? Устроили вы моего Адамку вотъ какъ… До совершенныхъ лтъ долженъ теперь стараться…
— Не чужого ребенка будетъ воспитывать…
— Это еще неизвстно, барыня. Руки-ноги никто не оставилъ…
— Ну, я не желаю выслушивать твоихъ глупостей. Дло было въ суд, и тамъ все выяснилось… Адамъ признался самъ.
— Признаешься, когда на окружной поволокутъ.
Анна Ивановна нервно прошлась по террас и въ упоръ спросила, сохраняя холодный тонъ:
— Я не понимаю, что вамъ отъ меня нужно?
Вмсто отвта Агаья кинулась въ ноги и начала умолять, чтобы добрая барыня ‘ослобонила’ Адамку отъ трехъ рублей. По пути, захлебываясь отъ напора мыслей, она передала слова ддушки Андроныча.
— Тогда и мн давайте но три рубля до совершенныхъ лтъ Адамки,— причитала она.
— У тебя есть мужъ, который обязанъ воспитывать своихъ дтей,— объясняла Анна Ивановна.
Агаья ршительно не желала ничего понимать, какъ ни объясняла ей Анна Ивановна настоящій смыслъ судебнаго ршенія. Агаья ушла домой обозленная и узнала только одно, что Адамк придется выплатить Дарёнк ‘до совершенныхъ лтъ’ ея дочери Енаы шестьсотъ двнадцать рублей. Эта плфра поразила всхъ, и ддушка Андронычъ долго оставался съ раскрытымъ ртомъ.
— Что-нибудь да не такъ…— бормоталъ онъ.— На шестьсотъ-то рубликовъ цлую избу можно поставить.
Судили, рядили, ругались весь день. Евсей съ горя отправился на станцію и тамъ напился. Какой-то незнакомый мужикъ поздравлялъ его съ богоданной, и онъ чуть съ нимъ не подрался. Вернувшись домой, онъ сильно бушевалъ и все хотлъ бить жену, такъ что Агаья ночевала у сосдей. Адамъ тоже: исчезъ, и пьяный Евсей напрасно искалъ его по всему дому. Сохранялъ спокойствіе одинъ ддушка Андронычъ, который по обыкновенію длалъ такой видъ, что ничего не видитъ и не слышитъ.

X.

Анна Ивановна находилась въ очень скверномъ настроеніи духа, хотя для этого, повидимому, ршительно не было никакихъ уважительныхъ причинъ. Просто хандрила. Случалось это и раньше, но быстро проходило, а сейчасъ хандра, видимо, не желала ее оставлять. Анн Ивановн даже длалось страшно, когда въ голову къ ней настойчиво лзли самыя нелпыя и совсмъ глупыя мысли. Напримръ, ей начинало казаться, что она совсмъ не любитъ своего ребенка, а только разыгрываетъ распространенную комедію, подъ названіемъ ‘Мать и дитя’. Она съ упорствомъ помшаннаго слдила за каждымъ собственнымъ движеніемъ и ловила самоё себя на каждомъ шагу. Иногда Альфредъ казался ей чужимъ ребенкомъ, и она старалась смотрть на него чужими глазами. Да, это былъ хилый, безжизненный рахитикъ, характерный продуктъ вырожденія, несчастный наслдникъ безконечнаго ряда чьихъ-то безконечныхъ пороковъ. Самое лучшее для такого выродка — умереть. Нагляднымъ противовсомъ являлась немытая и нечесанная деревенская дтвора. Господи, какія это здоровенныя дтишки, точно сколоченныя. Анна Ивановна по цлымъ часамъ возилась съ Енаой и безъ конца любовалась этимъ крпенькимъ дтскимъ тльцемъ, пухлыми ручками и ножками, каждымъ дтскимъ движеніемъ. Да, вотъ изъ этой Енаы вырастетъ при самой ужасной обстановк нормальный человкъ, а не какая-нибудь нервная дрянь, въ род ея Альфреда.
Съ другой стороны, она часто думала о самой себ и своей жизни я открыла здсь безконечную пустоту. Что она такое? Для чего она живетъ на свт? Вдь если она въ одно прекрасное утро умретъ, то этотъ фактъ произведетъ такой же изъянъ въ общей сумм жизни, какъ упавшій съ дерева листъ. Даже вопросъ о томъ, любитъ она мужа или не любитъ — оставался открытымъ и точно ненужнымъ. Вдь въ такихъ счастливыхъ супружествахъ дти появляются на свтъ просто отъ скуки, какъ справедливо острилъ братъ Аркадій.
‘Неужели я вступаю уже въ бальзаковскій возрастъ?’ — думала Анна Ивановна, припоминая тхъ тридцатилтнихъ дамъ, которыя впадали въ унылое разочарованіе.
Мысль о собственной ненужности подавляла Анну Ивановну. И тутъ же рядомъ, въ двухъ шагахъ, какая-нибудь деревнюшка Вихры, гд все нужно и гд все настоящее. Тамъ и жили по-настоящему, работали, радовались, горевали. И когда эта настоящая деревня входила въ близкія отношенія съ бариномъ, наступало быстрое нравственное разложеніе, какъ, напримръ, во всхъ дачныхъ мстностяхъ. Крестьянскія дти начинали попрошайничать, бабы вымогали, что умли, а мужики превращались въ безсовстныхъ грабителей, для которыхъ баринъ и барыня являлись неистощимой статьей легкой наживы. Взять хотя ту же Дарью, которую Анна Ивановна, выражаясь по-деревенски, пожалла. Сначала все шло какъ будто хорошо, а потомъ началось молчаливое вымогательство. Матрена, мать Дарьи, приходила въ кухню и высиживала здсь цлые часы, выжидая момента, когда удобне показаться на глаза барын. Она такъ плаксиво разсказывала о своей вдовьей нищет, и, очевидно, Дарья то же самое повторяла съ ея словъ. Маленькая Енаа являлась однимъ изъ средствъ разжалобить добрую барыню. Однимъ словомъ, на каждомъ шагу чувствовалась какая-то скрытая порча, которую вносили господа помимо собственнаго желанія.
Деревня для Анны Ивановны продолжала оставаться громаднымъ сфинксомъ, котораго она не могла разгадать и который тянулъ ее къ себ. Ей такъ хотлось, чтобъ ея Альфредъ вмшался въ пеструю и шумливую толпу, блоголовой деревенской дтворы и раздлялъ съ ней вмст ея кипучую жизнь. Но здсь камнемъ преткновенія являлся страхъ заразы, и Альфреду оставалось только смотрть съ тихой завистью издали на счастливыхъ деревенскихъ ребятишекъ, которые не знаютъ ни совтовъ знаменитыхъ дтскихъ врачей, ни шведской гимнастики, ни англійскаго языка.
Обыкновенно Анна Ивановна дожидалась мужа безъ особеннаго нетерпнія, а нынче была очень рада, когда онъ вернулся изъ поздки раньше назначеннаго срока. Съ нимъ, конечно, пріхали и его неизмнные друзья — Хересъ и ‘адамова голова’. Явился еще третій, совершенно неизвстный гость, по фамиліи Ершовъ, съ которымъ Чадовъ познакомился гд-то на желзной дорог.
— Какъ онъ смшно вретъ, Анюта,— объяснялъ онъ кеш.— Лучше ‘адамовой головы’. Притомъ завзятый охотникъ.
— У тебя страсть тащить къ намъ въ домъ всякаго встрчнаго,— поворчала изъ приличія Анна Ивановна.
— Нтъ, ты послушай сама, какъ онъ разсказываетъ и къ каждому слову прибавляетъ: о!.. Ротъ сдлаетъ какъ-то воронкой… Ахъ, чуть не забылъ: знаешь, кто меня привезъ со станціи? Мой другъ, негодяй Адамъ…
— Мн эта исторія уже надола,— жаловалась Анна Ивановна.— Прибгала сюда его мать и страшно мн нагрубила… Вообще, нехорошіе люди.
— Ну, теперь у нихъ все устроилось.
— Какъ устроилось?
— Хорошенько не могу объяснить, но Адамъ иметъ видъ человка, у котораго совсть совершенно спокойна.
Новый гость, среднихъ лтъ мужчина, съ сильной просдью, ничего особеннаго собой не представлялъ, кром разв того, что улыбался какъ-то особенно хорошо, что приводило Чадова въ восторгъ. Его добродушное, широкое русское лицо носило на себ явные слды ‘неосторожнаго обращенія съ напитками’, какъ формулировалъ Аркадій Иванычъ пьянство, хотя новый гость ршительно ничего не пилъ, кром чаю и квасу. Сизый носъ съ красными прожилками, по-пьяному воспаленные глаза и пьяный опухъ лица являлись какой-то насмшкой несправедливой судьбы. Какъ жена охотника, Анна Ивановна давно привыкла къ появленію въ дом совершенно неизвстныхъ лицъ, которыя такъ же исчезали неизвстно куда, какъ и появлялись неизвстно откуда. Налицо оставались неизмнные двое — Хересъ и ‘адамова голова’, къ которымъ Анна Ивановна такъ привыкла, что даже не замчала ихъ присутствія, какъ не замчаютъ мебели.
По меню обда, который Чадовъ заказывалъ Малань самъ, Анна Ивановна поняла, что они гд-то кутили.
— Маланья, у насъ нтъ рдьки?— спрашивалъ Павелъ Игнатьичъ кухарку немного заискивающимъ голосомъ.
— Помилуйте, баринъ, какая теперь рдька…
— Ну, хорошо. Квасъ есть? Я тамъ вяленаго судака привезъ… Понимаешь? Возьми, отвари его… да… Солененькихъ огурчиковъ… Однимъ словомъ, чтобы была хорошая тюря… Потомъ, я тамъ привезъ вяленой воблы, очисти ее и наржь тоненькими ломтиками… понимаешь? А завтра, къ ботвинь, пирогъ изъ малосольной осетрины, по-сибирски…
Маланья знала вкусъ барина и только въ тактъ кивала головой. Баринъ время отъ времени любилъ пость попроще — соленой капусты съ зеленымъ коноплянымъ масломъ, воблы, тюри, рдьки съ квасомъ, рыночнаго рубца и т. д.
— Мы люди простые, русскіе, и любимъ русскую ду,— объяснялъ Павелъ Игнатьичъ, заставляя и своихъ гостей сть всякую дрянь.
Передъ самымъ обдомъ, когда Анна Ивановна приготовляла въ кухн закуску, на садовой террас послышался громкій хохотъ, который всегда ее возмущалъ. Она вышла въ гостиную и черезъ открытую дверь могла все видть и слышать. Передъ террасой стоялъ безъ шапки Адамъ и ухмылялся.
— Ну, ну, говори,— поощрялъ его Павелъ Игнатьичъ.— Ахъ, негодяй, негодяй… Ну, такъ кто тебя научалъ-то?
— А стрлочникъ на станціи, онъ, значитъ, изъ солдатъ будетъ,— очевидно, повторялъ свой разсказъ Адамъ.— Ну, дома-то меня живьемъ съли за три рубля, которые по суду я обязанъ платить Дарёнк… Ну, а стрлочникъ и говоритъ: ‘дураки вы деревенскіе, и больше ничего’.
— Такъ прямо и сказалъ?
— На что пряме… Въ лучшемъ вид, гритъ, можно утихомирить твою Дарёнку, ежели дйствовать съ умомъ. Да… Ты, гритъ, первый-то мсяцъ заплати ей три рубля вполн. Конечно, гритъ, жаль, а ничего супротивъ закону не подлаешь. А второй мсяцъ дай ей два семь гривенъ… Ну, а въ третій отвали полтину — и шабашъ. Пусть опять идетъ обсуждаться на окружный судъ…
— Великолпно!..
— До совершенныхъ-то лтъ, гритъ, вс кишки изъ нея можно такимъ манеромъ вымотать.
Павелъ Игнатьичъ хохоталъ до слезъ, особенно, когда Ершовъ опредлилъ, что у Адама лицо настоящаго комика.
— Да, да, именно комикъ!..— повторялъ Чадовъ, задыхаясь отъ смха.— И какъ это я раньше не замчалъ… Адамка, ты — комикъ?
— Не могу знать, Палъ Игнатьичъ…
— Ну, а дома тебя одобряютъ теперь?— допрашивалъ ‘адамова голова’.
— Даже вполн… Ддушка Андронычъ больше всхъ. Ну, и мать тоже… А отецъ три дня пьянствовалъ на станціи съ радости.
— Очень милое семейство… о!— замтилъ Ершовъ.
Анн Ивановн чуть не сдлалось дурно. Она ушла въ свою комнату я заперлась. Когда Стеша пришла объявить, что барыня больна и не выйдетъ къ обду, Павелъ Игнатьичъ широко вздохнулъ, поморщился и проговорилъ:
— У насъ нервы… Адамъ, ты можешь уходить.
Но Адамъ не уходилъ, а стоялъ, повертывая шапку въ рукахъ. Господа были въ веселомъ настроеніи, и ему тоже было весело.
— Палъ Игнатьичъ, на чаекъ бы слдовало съ вашей милости,— проговорилъ онъ наконецъ.— Ужъ, кажется, старались для васъ вполн…
— О, да ты, дйствительно, комикъ… Ступай-ка по-добру, по-здорову домой.
Но Адамъ не ушелъ, а долго еще сидлъ въ кухн, пока Анна Ивановна не прогнала его. Ей показалось, что, уходя, Адамъ посмотрлъ на нее съ презрительной улыбкой.
‘Ахъ, негодяй!’ — подумала она, длая видъ, что ничего не замтила.
Вечеромъ Анна Ивановна, совершенно неожиданно для самой себя, устроила цлый скандалъ. Павелъ Игнатьичъ предчувствовалъ собиравшуюся грозу, когда она показалась на террас усталая, изнеможенная, съ лихорадочно горвшими глазами. Веселая компанія съ самого обда не поднималась изъ-за стола, потому что сначала пили кофе съ ликерами, потомъ одни ликеры, потомъ квасъ, потомъ опять ликеры. Положимъ, пьяныхъ не было, за исключеніемъ самого хозяина, у котораго языкъ начиналъ заплетаться. Анна Ивановна прервала какой-то, повидимому, очень веселый охотничій разсказъ и брезгливо проговорила:
— Я вамъ мшаю, господа?..
Вс дружнымъ хоромъ, конечно, заявили, что Анна Ивановна не только не можетъ никому помшать, но что вс нуждались именно въ ея присутствіи.
— Оставьте, пожалуйста, господа, ваши любезности…
Почему-то Анн Ивановн особенно не понравился сейчасъ братъ Аркадій, и она начала съ него:
— Кажется, у васъ очень веселое настроеніе сохраняется еще отъ разсказа этого Адама?
— Нтъ, мы уже позабыли о немъ,— коротко отвтилъ ‘адамова голова’, поднимая брови.— Да и не стоитъ…
— Какъ не стоитъ?— возмутилась Апна Ивановна, вспыхивая.— Если разсуждать такъ, то всякая гадость и подлость — пустяки… Просто, смшно даже — и только.
— Анюта, видишь ли, дло глупое во всякомъ случа,— вмшался Чадовъ, чего не долженъ былъ длать.
— Глупое?!..— вспылила Анна Ивановна.
Съ этого и началось. Въ лиц брата Аркадія и мужа Анна Ивановна отчитала всю компанію, какъ людей пустыхъ и ничтожныхъ, потомъ расплакалась и убжала къ себ въ комнаты. На террас нкоторое время царило неловкое молчаніе. Вс стснялись, главнымъ образомъ, Ершова, какъ новаго человка, но онъ вывелъ всхъ изъ затрудненія, когда вытянулъ трубой губы и произнесъ свое: ‘о!’.
— А вдь, въ сущности, сестра права,— заговорилъ ‘адамова голова’.— Дйствительно, этотъ Адамъ двояковыпуклый негодяй…
Всмъ опять сдлалось весело, а Павелъ Игнатьичъ, прихлебывая ликеръ, въ тонъ общему настроенію замтилъ:
— Господа, я васъ долженъ предупредить, что я выдерживаю курсъ лченія. Докторъ посадилъ меня на карлсбадскую воду,— ну, я и пью: стаканъ карлсбадской, да два стакана кабацкой!

XI.

Вся семья Адама, благодаря совту стрлочника, дйствительно успокоилась, а ддушка Андронычъ повторялъ:
— Вдь я говорилъ, что такъ невозможно… Ежели каждой непутевой двк платить по три рубля въ мсяцъ,— что же это будетъ? Ну, ежели Дарёнка опять родитъ, значитъ, ей еще три рубля до совершенныхъ лтъ? Никакъ это невозмоясно!
Агаья торжествовала молча. Она совсмъ повеселла и только для вида ворчала на всхъ. Вотъ, поди, Дарёнка съ матерью радуются, ‘что окружной судъ обсудилъ имъ три рубля… Обсудить-то обсудилъ, а только еще надо ихь получать.
Даже когда Адамку вызвалъ пріхавшій въ Вихры земскій начальникъ, никто особенно не тревожился. И самъ Адамъ шелъ на земскую квартиру съ легкимъ сердцемъ. Конечно, земскій вызываетъ изъ-за Дарёнки, чтобъ ей пусто было… Разговоръ у земскаго начальника былъ короткій.
— Ты Адамъ Мореновъ?
— Такъ точно, ваше высокоблагородіе…
— Ты судился по длу о незаконномъ прижитіи ребенка?
— Точно такъ, обсуждался вполн и обязанъ тремя рублями до совершенныхъ лтъ.
Земскій начальникъ, высокій господинъ въ золотыхъ очкахъ, съ военною выправкой, посмотрлъ на бойко отвчавшаго Адама и, улыбаясь, прибавилъ:
— Видишь ли, это очень хорошо, что ты признаёшь свои обязанности, но дло въ томъ… Да, въ томъ, что, кром уплаты денегъ на воспитаніе ребенка, ты присужденъ еще къ церковному покаянію. Именно, я получилъ распоряженіе изъ духовной консисторіи, которая присудила тебя посщать церковную службу каждое воскресенье и каждый праздникъ, т.-е. въ субботу ты идешь ко всенощной и возьмешь записку отъ священника, что былъ у службы, а въ воскресенье — у обдни. И въ праздники тоже… Понимаешь?
Но Адамъ ничего не понималъ, а только смотрлъ на начальство широко раскрытыми глазами.
— Кажется, понятно?— удивлялся земскій начальникъ.— А ты представишь записки священника мн…
— Никакъ невозможно, ваше высокоблагородіе,— ршительно заявилъ Адамъ и даже развелъ руками.
— Почему невозможно?— спросилъ земскій начальникъ уже строго и нахмурился,— ему не понравилась развязность Адама.
— Ваше высокоблагородіе, да вдь церковь-то отъ насъ за двнадцать верстъ… Никакъ невозможно…
— А… Ну, это, братецъ, ужъ не мое дло. А консисторія тебя присудила, и ты долженъ исполнить все безпрекословно… Понимаешь, пришелъ ко всенощной или обдн, до службы покажись священнику и посл службы покажись и возьми отъ него записку.
Домой Адамъ возвращался точно въ какомъ туман. Мать испугалась, когда онъ вошелъ въ избу. На парн, какъ говорится, лица не было.
— Опять нагрезилъ что-нибудь?— спросила Агаья.
— Никакъ не опять, а похуже того…
— И все изъ-за Даренки?
Когда Адамъ разсказалъ, зачмъ земскій начальникъ вызывалъ его къ себ, Агаья только всплеснула руками.
— Да что же это такое?— шептала она въ ужас.— Откуда такая бда прикачнулась?..
Свой разсказъ Адаму пришлось повторить отцу, когда тотъ вернулся со станціи, а потомъ ддушк Аидронычу. Больше не было ни злобы ни ругани, и Адамъ говорилъ о себ, какъ о постороннемъ человк.
— Не иначе дло, что все это барыня Анна Ивановна придумала,— соображала Агаья.— Отъ нея станется…
— Ну, тутъ совсмъ не барыней пахнетъ,— ршилъ ддушка Андронычъ.
Евсей угнетенно молчалъ. Въ его голов промелькнула цлая вереница спеціально-хозяйственныхъ соображеній. Это духовное покаяніе было похуже трехъ рублей. Сейчасъ Евсей живо сосчиталъ вс свои будущіе убытки отъ духовнаго покаянія Адама. Главное, что выпадали лучшіе и самые дорогіе праздничные дни лтомъ, когда господа въ субботу здили на дачу, а въ воскресенье съ дачи. А за каждый конецъ плата уже установилась въ три рубля. Въ хорошую погоду Адамъ успвалъ длать въ праздникъ по два конца, значитъ, вызжалъ рублей шесть въ одинъ день. И вдругъ такой заработокъ отпадалъ… Господа жили на дач недль десять, значитъ, у Адама выпадало десять воскресныхъ дней, да вс праздники, которыхъ наберется тоже не меньше десяти. Въ результат получалась самая обидная сумма будущихъ убытковъ.
Прикинувъ все въ ум, Евсей заявилъ самымъ ршительнымъ образомъ:
— А лошади я теб, Адамка, не дамъ. Вотъ теб и весь мой сказъ… Твой возъ, твоя и псенка. Ходи въ церковь пшкомъ.
Евсей, не желая вступать въ пререканія, вышелъ изъ избы. Пусть Агаья съ ддушкой Андронычемъ толкуютъ, какъ знаютъ. Старикъ все время молчалъ, уткнувшись глазами въ печь. Получалось что-то совсмъ несообразное, а придраться не къ чему. Конечно, вотъ какъ негодяю Адаму нужно каяться, а кто же вмсто него на станцію будетъ здить? Агаья совершенно упала духомъ и молчала. Ея бабій умъ здсь кончался, и она ршила про себя, что пусть мужики длаютъ, какъ хотятъ.
— Раненько, видно, мы надъ Дарёнкой посмялись,— проговорилъ ддушка Андронычъ.— Какъ бы она не посмялась надъ нами… Вотъ какое дло-то выходитъ, Агаьюшка. Тутъ думай, не думай, ничего не придумаешь. Какъ рыба въ неводу мы сейчасъ…
Адамъ молчалъ. Да и что онъ могъ сказать? Когда ддушка Андронычъ вышелъ изъ избы, Агаья съ какимъ-то ожесточеніемъ проговорила:
— А подпалить чадовскую усадьбу — вотъ и весь разговоръ. Будетъ имъ надъ нами мудрить-то… Да. Посмялись надъ нашей простотой, и будетъ.
Адамъ продолжалъ молчать, потому что понималъ, что мать говоритъ совершенно пустыя слова со злости. Онъ тоже какъ-то сразу упалъ духомъ, какъ и вс другіе. Это былъ моментъ полнаго отчаянія. Когда Адамъ вышелъ за ворота и остановился, соображая, итти ему или не итти къ барину Чадову, игравшіе у избы Парена ребятишки принялись кричать:
— Богомолецъ, богомолецъ, Адамка… Адамка, ты въ церковь собрался?
Деревня уже знала объ его духовномъ покаяніи, и теперь не будетъ проходу отъ однихъ ребятишекъ. Когда онъ выходилъ изъ сней и встртилъ на лстниц сноху Марью, ему показалось, что она точно смется надъ нимъ, а безголовая Наташка прыснула въ руку и бросилась въ избу, какъ угорлая. Всмъ было смшно.
Постоявъ за воротами и бросивъ въ пристававшихъ къ нему ребятъ палкой, Адамъ зашагалъ по направленію чадовской дачи. Его охватило озлобленіе, и онъ не зналъ, зачмъ онъ идетъ. Но и на чадовской дач было уже все извстно, и кухарка Маланья встртила его улыбкой.
— Зачмъ приволокся-то богомолецъ?— ядовито спросила она его.
Выскочила горничная Стеша и такъ же глупо фыркнула, какъ сестра Наташка. Адамъ стоялъ съ самымъ растеряннымъ видомъ и улыбался кривой улыбкой
— Мн бы Палъ Игнатьича повидать,— заявилъ онъ нершительно.
— Въ самый разъ,— огрызнулась Маланья.
Стеша сообразила, что барину будетъ смшно поговорить съ богомольцемъ, и побжала съ докладомъ.
— Ступай, ступай,— гнала его Маланья изъ кухни.— Господамъ-то все-таки даровая потха будетъ. Нашего барина хлбомъ не корми, а чтобы только смшное было.
На чадовской дач все лто толклись гости, но, на счастье Адама, Ершовъ и Хересъ ухали, а оставался одинъ ‘адамова голова’. Когда Адамъ показался у террасы, сидвшій съ газетой въ рукахъ Чадовъ умоляюще замахалъ на него руками.
— Охъ, уморилъ, негодяй,— шепталъ онъ задыхавшимся голосомъ.— Все былъ негодяй, и вдругъ — богомолецъ!.. О, ха-ха-ха!
Адамъ смотрлъ на веселаго барина злыми глазами и молчалъ.
— Такъ церковь-то за двнадцать верстъ?— допрашивалъ Чадовъ, вытирая слезы.— И къ каждой служб? Аркадій, ты посмотри на него — совершенный комикъ! Ершовъ опредлилъ совершенно врно.
‘Адамова голова’ равнодушно посмотрлъ на Адама своими тусклыми глазами, пожевалъ глазами и ничего не сказалъ.
— Ну, такъ какъ, Адамъ?— продолжалъ Чадовъ.
— А вамъ ближе знать, Палъ Игнатьичъ,— проговорилъ Адамъ, сдерживая злобу.— Ловко вы меня устроили, баринъ.
— А?
— Обкакновенно, ваша работа. Вотъ какъ посмялись надо мной, баринъ… Ни взадъ ни впередъ, вотъ какое мое дло сейчасъ.
— Дйствительно, дло особенное, Адамъ… Что же ты думаешь длать?
— Не знаю… Теперь ужъ вы скажите мн, что длать-то.
— Я уже теб говорилъ: женись на Дарь. Человкомъ, будешь.
Адамъ молчалъ, опустивъ глаза.
— Чмъ она хуже другихъ?— продолжалъ Чадовъ.— Я ужъ теб сказалъ, что буду посажёнымъ отцомъ и Дарь все приданое сдлаю.
Эта сцена была прервана Анной Ивановной, которая довольно рзко остановила мужа:
— Довольно, Павелъ Игнатьичъ… У тебя все шутки на ум, а въ этомъ несчастномъ дл ршительно ничего смшного нтъ. Адамъ, иди ко мн въ комнату и поговоримъ серьезно.
Анн Ивановн сдлалось жаль Адама. Вдь, въ сущности, онъ, вроятно, совсмъ не злой человкъ, а поступаетъ нехорошо просто по невжеству. Когда Адамъ конфузливо вошелъ въ кабинетъ барыни и остановился у двери, она заговорила съ нимъ серьезно и просто, какъ съ роднымъ.
— Адамъ, я ужъ теб говорила еще зимой, что будетъ, а вышло еще хуже. Но это все равно, и дло не въ этомъ. Ты по собственной совсти долженъ жениться на Дарь.
— Да я, барыня… что же я?
— Знаю, знаю… Не хочетъ твоя семья.
Адаму пришлось выслушать цлую лекцію о долг, чести и совсти, изъ которой онъ понялъ только одно, что барыня держитъ свою линію и не отступается. Анна Ивановна взволновалась, и у нея даже являлись въ патетическихъ мстахъ слезы на глазахъ.
— Я тебя совсмъ не желаю заставлять,— объясняла она, стараясь придать голосу кротость.— Изъ этого, все равно, ничего бы не вышло, какъ изъ всякаго принужденія. А ты подумай хорошенько самъ и потомъ приди ко мн, и тогда поговоримъ еще разъ. Да?
— Да я, барыня… Ахъ, Боже мой!.. Со свту вдь меня сживутъ дома-то.
— Ну, все уладится помаленьку, а главное — совсть…
Ласковые уговоры барыни подйствовали на Адама, и, возвращаясь домой, онъ встряхивалъ головой и чесалъ въ затылк. Раньше онъ злобился на Дарью, а теперь ему длалось какъ будто даже ее жаль. Тоже живой человкъ, и если бъ не онъ, такъ ничмъ не хуже другихъ деревенскихъ двокъ,
‘Эхъ, кабы не маменька…’ — думалъ Адамъ вслухъ.
Каково было удивленіе Адама, когда отецъ встртилъ его такими словами:
— Ну, Адамъ, будетъ, видно, намъ смшить добрыхъ-то людей. Завтра посылаемъ сватовъ къ Дарь… Значитъ, воопче судьба.
Это ршеніе состоялось на семейномъ совт, какъ мра наказанія Адама, а съ другой стороны — какъ средство сохранять ежемсячно три рубля и дорогіе прогульные дни.
Въ первую минуту Адамъ не поврилъ собственнымъ ушамъ и смотрълъ на отца растерянными глазами.
— Нечего глядть-то,— дловымъ тономъ замтилъ Евсей.— Ужъ, видно, такъ все дло вышло… Противъ судьбы, какъ противъ воды, не пойдешь. Твой возъ — твоя и псенка.

XII.

Свадьбу сыграли скоросплкой, безъ особенныхъ расходовъ. Чадовъ былъ посажёнымъ отцомъ, какъ общалъ. Онъ устроилъ Дарь все приданое и вс свадебные расходы принялъ на себя, а посл внца подарилъ Адаму двадцать пять рублей. Агаья, конечно, узнала объ этихъ деньгахъ и выманила ихъ у простоватаго Адама. Мать Дарьи, Матрена, пробовала вступиться за зятя, но Агаья такъ ее отчитала, что старуха едва уплела ноги домой.
‘Тоже роденьку Богъ послалъ,— уныло думала она, перебирая въ ум полученныя обиды.— Змя подколодная эта самая Агаья…’
Положеніе молодой снохи въ дом получалось самое невозможное. На нее никто не обращалъ вниманія, какъ на забжавшую съ улицы кошку, а мужъ Адамъ боялся слово пикнуть. Дарья тоже боялась всхъ, а особенно Наташки, которая потихоньку высмивала каждый ея шагъ. Было бы лучше, если бъ ее прямо бранили и попрекали каждымъ кускомъ, какъ старшую споху Марью. Впрочемъ, затаенная злоба всей семьи изливалась на маленькую Енау, которая мшала въ дом ршительно всмъ, какъ заноза. Особенно измывалась Агаья, возненавидвшая двчонку, и не называла ее иначе, какъ зменышемъ. Вообще, это была самая тяжелая месть, какую только можно было придумать, и Дарья потихоньку пролила много дешевыхъ бабьихъ слезъ.
А тутъ еще вернулся со службы солдатъ Николай, мужъ Марьи, а теперь въ семь Мореновыхъ сдлался адъ. Въ первые дни Марья не выходила изъ синяковъ, и Агаья точно радовалась, что сынъ учитъ сноху безъ устали, не то, что безпутный Адамка. Дло выходило ‘изъ-за мсяцевъ’, т.-е. двочка Марьи родилась раньше срока, который полагался посл побывки мужа. Въ сущности, Марья ршительно ни въ чемъ не была виновна, потому что ребенокъ родился раньше двумя мсяцами отъ непосильной работы загнанной снохи. Сорвавъ сердце, Николай все таки опомнился. Въ немъ проснулся хозяйственный мужикъ съ одной стороны, а съ другой — дошли слухи, что на служб въ Риг онъ прижилъ съ какой-то нмецкой горничной двоихъ дтей. Этотъ поворотъ въ поведеніи Николая отразился прежде всего на Адам, на которомъ Николай сосредоточилъ все свое вниманіе.
— Уйду въ городъ и поступлю въ швейцары,— говорилъ Николай матери.— Что я буду на чужіе-то рты работать… Даже совсмъ это напрасно.
Агаья отлично понимала, куда гнулъ солдатъ, но отмалчивалась. Ей не хотлось выдлять Адама, чтобы не нарушать дома. Адамка хоть и безпутный, а господа его любили больше другихъ, и онъ со станціи ‘пустякомъ’ не возвращался. Евсей, тотъ подетъ да съ тмъ же и прідетъ домой, да еще наклюкается съ досады.
Изъ затрудненія вывелъ всхъ самъ Адамъ, который съ необычной ршительностью заявилъ непремнное желаніе выдлиться изъ семьи. Настойчивость Адама поразила всхъ, особенно Агаью, которая приписала все сейчасъ же Дарь.
— Дура дурой, а тутъ умла научить своего-то дурака,— ругалась она.— Туда же, длиться удумали.
— Я его выдлю: дамъ по ше — вотъ и весь выдлъ,— ругался Евсей въ свою очередь.
Но Дарья тутъ была ни при чемъ. Она, конечно, была рада такому выдлу, по не смла даже мечтать о такомъ счасть. Дло въ томъ, что Адамъ очень привязался къ своей двочк и не могъ выносить издвательства надъ ней матери.
— Проживемъ какъ-нибудь,— сказалъ онъ жен.— Другіе живутъ, и мы проживемъ.
Ссоры, перекоры и ругань продолжались недли дв, но Адамъ продолжалъ твердо стоять на своемъ. Ему много помогъ солдатъ Николай, который съ мужицкой политичностью совсмъ не вмшивался въ дло и отмалчивался.
— Такой хитрущій солдатъ,— сообразила только теперь Агаья, начинавшая жалть Адама, съ которымъ изъ семьи уходила безотвтная рабочая сила.— Ловокъ песъ… Съ этого не много возьмешь, какъ съ камня лыка драть.
Оставалась надежда на ддушку Андроныча, но и тотъ наотрзъ отказался судить дло.
— Не понимаю я ничего… Старъ сталъ.
Какія были настоящія мысли у старика, Агаья такъ и не могла добиться. И впрямь старъ сталъ.
Большую поддержку Адамъ встртилъ совершенно неожиданно у Анны Ивановны, которая стороной узнала объ его замыслахъ.
— Что же, дло хорошее,— одобряла она.— Пока передете къ Матрен и поживете тамъ. А потомъ и устроитесь…
— Какъ не устроиться, барыня,— соглашался Адамъ.— Другіе живутъ, не умираютъ.
— Избушку можно поправить, отецъ дастъ лошадь, получишь свою землю.
— Ужъ это извстно… какъ у протчіихъ народовъ.
— Дарья-то согласна?
— Да ужъ это обнаковенно… Баб, какъ кошк, первое дло — свой уголъ.
Баринъ Чадовъ тоже одобрилъ намреніе Адама зажить своимъ домомъ.
— А все изъ-за вашей милости, Палъ Игнатьичъ,— заявилъ Адамъ, ухмыляясь.— Вотъ сколько натерплся… Кабы не ваша вступка, такъ другое бы было, совершенію наоборотъ.
— Что же, самъ будешь благодарить посл. Пора и своимъ умомъ жить, Адамъ.
Противъ обыкновенія, Чадовъ говорилъ совершенно серьезно и даже былъ доволенъ, что устроилъ въ жизни хоть одно доброе дло.
Раздлъ крестьянской земли всегда является тяжелымъ и мучительнымъ, несмотря на самыя лучшія отношенія. На сцену выступаютъ самые непріятные расчеты и эгоистическія соображенія. При выдл Адама мать Агаья проявляла какое-то неистовство, точно ее грабили. Ей всего было жаль, и они отстаивала каждую пустяковину съ яростью. Добро наживалось годами, а уходило однимъ днемъ. Евсей отнесся къ длу гораздо проще и добродушне, вспоминая, вроятно, собственный выдлъ изъ отцовскаго дома. Ддушка Ардронычъ не вступался совсмъ и только повторялъ:
— По-божецки надо ладить, по-божецки. Съ собой ничего не возьмемъ.
Въ конц концовъ, когда раздлъ состоялся, семья разсталась почти по-хорошему, за исключеніемъ того, что Агаья ни за что не согласилась вернуть двадцать пять рублей, которые подарилъ на свадьбу Чадовъ. Въ это дло ввязалась Матрена, и старухи сильно повздорили на прощаньи.
— Подавитесь вы нашимъ четвертнымъ билетомъ!— ругалась Матрена, теперь уже нисколько не боявшаяся богатой родни.— Тоже надлили сынка… Лошадь дали одра, сбруишка рваная, телжонка непутящая, и все такъ, а еще называются богатыми.
Расходившуюся старуху Дарья едва уговорила. Она была рада вырваться изъ мужниной семьи въ одной рубах, только бы сдлаться самостоятельной хозяйкой, какъ другія настоящія бабы, которыя живутъ своимъ домомъ.
Первые дни обзаведенья у себя дома были омрачены для Адама тмъ, что у Матрены въ сущности не было никакого хозяйства, и приходилось обзаводиться заново. Выросшему въ достаточной семь Адаму это показалось особенно горько. Чего ни хватись — ничего нтъ. Онъ, конечно, не показывалъ вида, что огорченъ, и крпился. А всего больше огорчала его развалившаяся на вс четыре угла изба. Онъ долго ходилъ кругомъ нея, осматривалъ каждое бревцо и только качалъ головой. Службъ совсмъ не было. Матрена сожгла все, разбирая по бревнышку. Гд вдов взять дровъ и на комъ ихъ вывезти изъ лсу? И взыскивать не съ кого.
— Ничего, какъ-нибудь,— утшалъ Адамъ жену, которая волновалась не меньше его.— Другіе живутъ… Зимой ужо вывезу бревенъ сотню, срубъ поставлю. Печь есть, окна, двери, полы… Помаленьку, годика въ два, все и оборудуемъ.
Но главное зло было впереди, а о немъ никто и не подумалъ. Это былъ маленькій Петрунька, который встртилъ зятя волчонкомъ, мальчикъ ревниво слдилъ за каждымъ шагомъ зятя и молча злился. А тутъ еще деревенскіе ребята проходу не даютъ.
— Петька, богатаго зятя вы въ чаю выхлебали… Онъ вамъ обдню будетъ служить, богомолецъ!.. А ты будешь дьячкомъ пть!..
Петька не разъ дрался съ обидчиками и возвращался домой темне ночи. Потомъ мальчишки объяснили Петьк, что зять поправитъ избу, поставитъ новыя службы и выгонитъ его, Петьку, изъ дому. Эти мысли приходили въ голову Петьки и безъ чужихъ наговоровъ. Потъ какъ богомолецъ обхаживаетъ кругомъ чужую избу. Радешенекъ, что въ чужой домъ забрался. Разъ мальчикъ не вытерплъ и сказалъ Адаму, когда тотъ налаживалъ подъ окномъ какую-то подпорку:
— Чему обрадовался-то, богомолецъ?
— Ахъ, ты!— обругалъ его Адамъ.— Не видишь, что ли, что окно изъ пазовъ вылзаетъ? Надо его поправить… не велика радость.
Петька только засмялся. Адамъ отлично понялъ все, чего не досказалъ будущій хозяинъ, и у него опустились руки.
Осенью, когда господа собрались перезжать съ дачъ, Адамъ пришелъ на дачу Чадова и долго сидлъ на кухн у Маланьи.
— Ну что, Адамушка? Обзаводитесь помаленьку?— участливо спрапшвала Маланья, принимавшая живое участіе въ судьб налаживавшейся новой семьи.
— Ничего, помаленьку…— уклончиво отвтилъ Адамъ.
— Теб, можетъ, барыню надо повидать?
— Нтъ, мн бы барину одно словечко сказать.
Баринъ былъ дома и позвалъ Адама на террасу, гд пилъ посл завтрака кофе.
— Ну, что скажешь, Адамъ?
Адамъ отвтилъ не вдругъ, а молча помялся и долго вертлъ въ рукахъ рваную шаичонку.
— То-есть никакихъ силовъ нтъ, Палъ Игнатьичъ…— проговорилъ онъ наконецъ, точно вытягивая изъ себя слова, какъ бабы поднимаютъ изъ колодца воду ведрами.— Въ пустое мсто работаю…
Дале слдовалъ разсказъ о Петьк, который сторожитъ каждый его шагъ.
— Я-то все устрою, а хозяиномъ будетъ Петька!— закончилъ свой разсказъ Адамъ.— Домъ-то все-таки его, какъ я ни старайся. Мальчонка правильно все понимаетъ… Отъ родительскаго дому я отшибся, а къ чужому не пристать. Вотъ какое дло выходитъ, Палъ Игпатьичъ. Укомплектовали вы меня вполн, можно сказать. Ваша работа!
— Я!?— возмутился Чадовъ.— Ахъ, ты, негодяй, негодяй!
— Правильныя слова говорю, Палъ Игпатьичъ!
Чадовъ готовъ былъ вспылить, по почему-то удержался. На него импонирующимъ образомъ подйствовалъ главнымъ образомъ тонъ, какимъ говорилъ Адамъ.
— Да, дло твое не того!— отвтилъ Чадовъ.— Да, случается… гм… надо будетъ подумать.
— А потомъ еще… Палъ Игнатьичъ… по деревн мн проходу не даютъ: ‘Богомолецъ, богомолецъ!’. Въ другой разъ и обидно!
— Ну, тутъ ужъ я ршительно ни при чемъ. А о теб подумаю, за милую душу.

XIII.

Передъ самымъ отъздомъ съ дачи Чадовъ послалъ за Адамомъ.
— Стрлять умешь?— спросилъ онъ, когда Адамъ по своей привычк переминался съ ноги на ногу и глядлъ исподлобья.
— Не случалось, Палъ Игнатьичъ. Я и ружья боюсь.
— Ты глупъ, Адамъ!
— Это ужъ какъ вамъ угодно, Палъ Игнатьичъ. Для васъ готовъ стараться завсегда.
— Ну, это все равно… Да… Дло въ томъ, что мы арендовали подъ Сиверской охотничью дачу… Да… И ты будешь егеремъ. Понимаешь? Будешь караулить дичь, будешь устраивать облавы, натаскивать собакъ. Однимъ словомъ, дла найдется, за милую душу. Согласенъ?
— Какъ вамъ будетъ угодно, Палъ Игнатьичъ.
— Ну, и отлично. Не одинъ будешь служить и присмотришься къ длу. У насъ четыре егеря, ты будешь пятымъ. Можетъ-быть, лучше настоящаго егеря окажешься.
— Ужъ постараюсь, Палъ Игнатьичъ. Въ деревн-то у себя мн окончательно не у чего жить. А какъ же съ Дарьей быть?
— Пока въ деревн останется, а какъ самъ устроишься, тогда и выписать ее можешь. Намъ и баба нужна. Другіе егеря вс холостые.
Адамъ только встряхнулъ волосами. Ему было жаль оставлять въ Вихрахъ жену одну. Положимъ, мужняя жена, а все-таки и обидть могутъ.
Не откладывая дла въ долгій ящикъ, Чадовъ тутъ же написалъ записку къ главному егерю Софрону Поликарпычу и сказалъ на прощаньи:
— Онъ уже знаетъ, что съ тобой длать. За милую душу устроимъ.
Дома Адамъ ничего не сказалъ даже жен, а сказалъ только, что Павелъ Игнатьичъ послалъ его на Сиверскую. Дарья, съ тактомъ любящей жены, не стала допытываться, куда и зачмъ вышла засылка.
До Сиверской было рукой подать — всего дв станціи. Раньше Адаму случалось прозжать только мимо, а теперь онъ долженъ былъ выйти здсь. Станція очень понравилась Адаму. Кругомъ по деревнямъ и дачамъ господъ лтомъ жило видимо-невидимо, и на станціи однихъ извозчиковъ околачивалось близко сотни. Всмъ работы хватало. Конечно, сейчасъ, когда господа разъхались, станція замерла. Отъ Сиверской Адамъ нанялъ подводу въ охотничій домъ, до котораго считали верстъ двадцать. Дорога шла по шоссе и длалась все глуше и глуше. Охотничій домъ стоялъ въ лсу, на берегу рчки. Софронъ Поликарпычъ, солидный сдой старикъ въ охотничьей срой куртк и ботфортахъ, встртилъ Адама довольно сурово.
— Это еще какого сахара Палъ Игнатьичъ прислалъ? Теб съ кнутомъ здить, а не на охоту ходить.
Другіе егеря отнеслись къ Адаму тоже недружелюбно. Одинъ егерь, походившій на цыгана, проговорилъ:
— У насъ не богадльня, чтобы всякаго кормиться пооылать. У насъ достаточно господъ, окромя Павла Игпатьича, а ежели каждый будетъ посылать своего егеря, такъ цлый монастырь выйдетъ.
Этого сердитаго егеря звали Маркычемъ. Сизый носъ обличалъ его пристрастіе къ выпивк. Онъ славился, какъ лучшій дрессировщикъ собакъ и какъ отчаянный смльчакъ, ходившій на медвдя съ рогатиной одинъ-на-одинъ. Остальные егеря были такъ себ, съ бору да съ сосенки. Вс жили въ одной изб, и только для Софрона Поликарпыча была отгорожена отдльная каморка. Прізжавшіе на охоту господа помщались въ изб рядомъ, гд были устроены три чистыхъ комнаты. Адамъ про себя ршилъ, что въ общей егерской ему съ Дарьей мста нтъ, а если бы Павелъ Игнатьичъ у помстилъ его въ господской половин,— дло вышло бы въ самый разъ. И егерямъ бы лучше было. Дарья стала бы готовить на всхъ, починивала одежду и стирала. Однимъ словомъ, безъ бабы и егерямъ невозможно.
Первые три дня Адамъ чувствовалъ себя чужимъ человкомъ въ этой новой обстановк и очень стснялся сть хлбъ даромъ. Софронъ Поликарпычъ сурово отмалчивался и не давалъ ему никакой работы. У егерей была своя лошадь, и Адамъ очень былъ бы радъ ходить за ней, но Маркинъ не позволялъ и близко подходить къ ней.
— Какъ разъ изведешь живота!— ворчалъ онъ.
Насколько нжно Маркинъ относился къ лошади, настолько же былъ свирпъ съ собаками-учениками. Адамъ просто не могъ видть этой собачьей науки. Особенно было ему жаль одного ирландскаго сеттера, который начиналъ дрожать при одномъ взгляд Маркина. Кормили собакъ плохо, и он смотрли на всхъ голодными глазами, а по ночамъ выли съ голода.
Сошелся Адамъ раньше другихъ съ Маркычемъ, который таинственно исчезалъ куда-то дня на два и вернулся съ хмельною головною болью. Адамъ ему далъ двадцать копеекъ на опохмелье и точно купилъ его навсегда. Маркычъ сразу сдлался точно другимъ человкомъ и сообщилъ по секрету, что вс остальные егеря — подлецы и поры, а всхъ хуже — Софронъ Поликарпычъ.
— Ужо все узнаешь!— говорилъ онъ, подмигивая.— Около богатыхъ господъ живемъ, а у хлба не безъ крохъ. Правдой вкъ не проживешь!
Было, вообще, что-то недосказанное, и Адамъ чувствовалъ, что вс его какъ будто опасаются и при немъ чего-то не договариваютъ. Войдетъ Адамъ въ избу, и вс замолчатъ, что его обижало.
Положеніе Адама сразу улучшилось, когда черезъ недлю пріхалъ Чадовъ съ ‘адамовой головой’ на гусиный перелетъ. Адамъ въ первый разъ пошелъ на барскую охоту и цлый день таскалъ охотничью сумку и ружье. Чадовъ задыхался на ходу, охалъ и часто садился отдыхать.
— Охъ, смерть моя!— повторялъ онъ, хватаясь за грудь.
‘Адамова голова’ былъ легокъ на ногу и вышагивалъ по болоту, какъ журавль. Охота выдалась удачная,— Чадовъ убилъ трехъ гусей, а ‘адамова голова’ промазалъ. Послднее привело Чадова въ какой-то дтскій восторгъ, и онъ хохоталъ своимъ топенькимъ голоскомъ до слезъ.
— Ну что, Аркашка? Твои гуси полетли умирать?— повторялъ онъ.— Охъ, смерть моя!
Адамъ по-своему былъ радъ за удачу Павла Игнатьича и тоже улыбался, пока ‘адамова голова’ не накинулся на него.
— А ты чему обрадовался, чучело гороховое?
— Я ничего, Аркадій Иванычъ.
— Молчать, болванъ!
Эта сцена довела веселье Чадова до зенита и онъ, растянувшись на трав, только махалъ короткою, пухлою ручкой.
— Охъ, уморили! Охъ, смерть моя! Аркаша, другъ, довольно! Умираю!
Лицо Чадова надулось какой-то параличною синевой, такъ что Адамъ испугался за него. Вотъ-вотъ барина кондрашка хватитъ, долго ли до грха! Человкъ рыхлый, закормленный, духъ въ немъ короткій — сразу конецъ!
Вечеромъ господа долго сидли за самоваромъ и хвастались по части охоты. Тутъ ужъ очень первенствовалъ ‘адамова голова’, разсказывавшій самые удивительные случаи изъ своей охотничьей практики. Адамъ стоялъ у двери и старался не смяться. Онъ въ первый разъ видлъ, какъ настоящіе господа дятъ и пьютъ. У Чадова былъ дорожный погребокъ со всевозможными консервами. Адаму въ первый разъ пришлось откупоривать жестянки съ омарами, широтами, сардинками и т. д. Изъ любопытства онъ нюхалъ изъ каждой коробки и въ первое время подумалъ, что вся барская да испорчена. А когда дло дошло до разныхъ мудреныхъ сыровъ, Адамъ окончательно потерялся. Каждый сыръ такъ вонялъ, что съ души воротило. А тутъ еще ‘адамова голова’ началъ приставать. Чадовъ быстро захмеллъ и только хихикалъ, а ‘адамова голова’ пилъ ршительно безъ всякихъ послдствій,— хлопаетъ рюмка за рюмкой, и ни въ одномъ глазу.
— Ну-ка, идолъ, подходи!— приглашалъ онъ Адама, наливая серебряный стаканчикъ джиномъ.— Вотъ теб за твои труды.
Господская водка обожгла Адаму горло, и онъ закашлялся до слезъ.
— А вотъ теб закуска!— предлагалъ ‘адамова голова’, длая тартинку изъ лимбургскаго сыра.
Адамъ попробовалъ взять въ ротъ господскую закуску, но сейчасъ же выбжалъ изъ избы и долго плевался, вытирая ротъ полой своего пальтишка. Ему было обидно, что долговязый чортъ въ глаза смется падь нимъ, а съ другой стороны ему не хотлось обижать хохотавшаго Павла Игнатьича и Адамъ отплевывался уже въ угоду ему.
— Хочешь еще?— предлагалъ ‘адамова голова’.
— Нтъ, ужъ увольте, Аркадій Иванычъ!— взмолился Адамъ, теперь уже отъ чистаго сердца.— Съ души претъ!
Господа долго потшались надъ Адамомъ, заставляя его сть омары, сыръ рокфоръ и разныя другія вонючія закуски. А когда дло дошло до устрицъ, Адамъ отказался наотрзъ.
— Да ты попробуй, идолъ!— уговаривалъ ‘адамова голова’.— Что это, по-твоему?
— По-нашему, баринъ, это ваше кушанье на манеръ лягушки. Даже похуже лягушки будетъ.
— Да онъ комикъ!— ршилъ ‘адамова голова’.— Ей-Богу, комикъ! Посмотри, Павелъ, какая у него рожа! Прямо на сцену… И улыбается углами рта — настоящій комикъ! Ротъ у него, какъ у огорченнаго налима. Ну, Адамъ, разскажи, какъ вышло у тебя дло съ Дарьей?
— Да вдь вы, баринъ, знаете все.
— А ты все-таки разскажи… Что жъ, дло житейское. Кто Богу не гршенъ.
Адамъ помялся, но второй стаканчикъ джина развязалъ ему языкъ. Онъ понялъ, что нужно господамъ, и разсказалъ исторію своей женитьбы въ смшномъ вид.
— Комикъ, ршительно комикъ!— восторгался ‘адамова голова’.— У него талантъ!
— Просто негодяй!— мямлилъ Чадовъ, икая.— Вс егеря негодяи! Адамъ, вдь ты негодяй?
— Какъ вамъ будетъ угодно, Палъ Игнатьичъ!
Отъ выпитаго джина у Адама начала кружиться голова, и онъ, какъ сквозь сонъ, видлъ главнагь егеря Софрона Поликарпыча, который приносилъ какую-то рыбу, потомъ егеря-‘цыгана’, который ее жарилъ, заснувшаго за столомъ Павла Игнатьича, когда рыбу подали,— все точно вертлось въ голов Адама. Рыбу лъ одинъ Аркадій Иванычъ, а ему прислуживалъ ‘цыганъ’.
— Ты воръ, ‘цыганъ’?— спрашивалъ ‘адамова голова’, подавая егерю стаканчикъ джину.
— Для васъ стараемся, Аркадіи Иванычъ! Можно сказать, кожи своей не жалемъ.
Когда господа узжали на другой день домой, ‘цыганъ’ цловалъ руки у ‘адамовой головы’, что удивило Адама. Когда экипажъ съ господами скрылся изъ глазъ, ‘цыганъ’ съ ожесточеніемъ плюнулъ и проговорилъ:
— Вс этому подобные господа — сволочь!

XIV.

Особенное вниманіе, которое Чадовъ проявилъ по отношенію къ Адаму, для послдняго имло громадное значеніе. Главный егерь хотя и продолжалъ не замчать его, но это длалось только для видимости, изъ политики. Подвыпивъ, ‘цыганъ’ ругалъ всхъ и особенно Софрона Поликарпыча.
— Вотъ я изъ него какъ-нибудь вс кишки выпущу!— повторялъ онъ.— Все хватаетъ, всего ему мало! У, идолъ! Вотъ будетъ на облавахъ наживать! Усчитай его, попробуй. Тоже другіе господа на водку даютъ всмъ егерямъ, а онъ зацпитъ одинъ! Я его ужо произведу какъ-нибудь… онъ меня будетъ, помнить!
Въ трезвомъ вид ‘цыганъ’ отличался излишней угодливостью и смотрлъ въ глаза Софрону Поликарпычу, какъ дрессированная собака.
— Пропащій я человкъ, и больше ничего!— коротко объяснялъ онъ Адаму, мучаясь съ похмелья.— Разв это жизнь? Конечно, у меня есть жена, въ Питер кухаркой служитъ… одежа у ней всякая, цлый сундукъ, потомъ деньжонки откладываетъ въ сберегательную кассу, отъ господъ подарки иметъ. Конечно, двчонка у насъ есть, этакъ по восьмому году,— ну, она у тетки живетъ, которая, конечно, за сапожникомъ замужемъ. Я имъ посылаю свой промыселъ: то глухарька, то рыбки, то зайчика. Нельзя, долженъ воспитывать всю семью. Сапожникъ-то мн пріятель, вмст по трактирамъ ходимъ. Какъ пріду въ городъ, сейчасъ — въ трактиръ. Машина играетъ, уваженіе теб, закуска.
— Почему ты съ женой не живешь?— спрашивалъ Адамъ.
— Я-то?
На этомъ пункт ‘цыганъ’ какъ-то терялся, начиналъ моргать, безпомощно разводилъ руками и несъ околесную. Оказывалось, что онъ очень любилъ свою жену, хотя и бивалъ подъ пьяную руку. Она и до женитьбы жила горничной у штатскаго генерала съ деревянной ногой. Ну, конечно, гд же на людяхъ двушк соблюсти себя, а тугъ подъ носомъ камердинъ. Ну, конечно, вышелъ бабій грхъ, а все-таки Аграфена скопила цлыхъ триста рублей. Красивая была двушка, и самъ генералъ припадалъ къ ней и дарилъ подарки. А потомъ, какъ Аграфена вышла замужъ, сейчасъ, напримръ, дитё, и сейчасъ, напримръ, Аграфена пошла на линію кормилки. Тутъ ужъ была лафа цлый годъ. Отълась Аграфена на хозяйскихъ харчахъ, какъ холмогорская корова, макетную одежу всю завели ей,— ну, а только черезъ полгода молоко потеряла.
— Моя была промашка,— каялся ‘цыганъ’.— Не надо было трогать Аграфену, хотя и жена… Ну, конечно, не утерплъ, а она возьми да молоко и потеряй. Я тоже безъ мста шлялся… Ну, деньги, которыя накопила Аграфена, и розовые сарафаны, все къ чорту и пошло. Съ горя-то я началъ по трактирамъ шляться…
Подъ пьяную руку ‘цыганъ’ любилъ разсказывать о жен, а о дочери Уст говорилъ со слезами на глазахъ.
— Ежели бы не теперешняя моя собачья служба, сейчасъ бы взялъ обихъ къ себ, и жену и Устю. А вс господа — сволочь…
Эти разговоры о семь сильно волновали Адама. Онъ каждый разъ уносился мыслью въ свои родные Вихры, и его сердце начинала сосать тяжелая тоска. Какъ-то перебивается безъ него Дарья, какъ Енаа… Адама такъ и тянуло къ родному пепелищу, лучше котораго, конечно, ничего на свт не было, Надо бы было послать деньжонокъ домой, но жалованья впередъ никто не платитъ, и приходилось ждать. То ли дло въ Вихрахъ: свезъ того же Павла Игпатьича на машину и получай три рубля. Да и сама но себ жизнь егеря представлялась Адаму совсмъ пустымъ и нестоящимъ дломъ. Ни назади, ни впереди, ни около — ничего нтъ. По зиму нужно было проболтаться въ егеряхъ, а то, все равно, работы не найдешь. Но потомъ Адамъ долго не могъ заснуть, передумывая свою мужицкую думу, и нсколько разъ приходилъ въ полное отчаяніе. У него являлась даже мысль бросить все и уйти въ Вихры голодать вмст съ Дарьей. По утромъ мысли въ голов Адама мнялись, какъ стрлки на часахъ. Живутъ же другіе егеря,— ну, и онъ будетъ жить, только бы перетащить какъ-нибудь Дарью.
Верстахъ въ шести отъ охотничьяго дома пряталась въ болот деревушка Горки, гд былъ кабакъ и куда егеря навдывались съ особеннымъ удовольствіемъ. ‘Цыганъ’ за стаканъ водки ходилъ туда, чтобы принести бутылку, и самъ кабатчикъ омка навдывался въ гости къ егерямъ. Это былъ кривой и сгорбленный мужикъ, считавшій своей обязанностью въ качеств кабатчика щеголять въ кумачныхъ рубахахъ. У него были какія-то таинственныя дла съ Софрономъ Подикарнычемъ. Они запирались въ каморк и подолгу о чемъ-то шептались.
— Два сапога — пара,— объяснялъ ‘цыганъ’ съ обычной злостью и начиналъ ругаться, хотя чего-то и не договаривалъ.
— Это у васъ что за птица проявилась?— спросилъ какъ-то омка, тыкая пальцемъ на Адама.
— Такъ, Палъ Игнатьичъ приспособилъ…— брезгливо объяснялъ Софронъ Поликарпычъ.— Хлба не знаетъ куда двать.
— Да-да-а…— протянулъ омка, оглядывая Адама своимъ единственнымъ окомъ съ ногъ до головы.— Да, воопче…
Другіе егеря переглядывались и улыбались, а Адамъ чувствовалъ себя совершенно чужимъ.
Деревня Горки засла въ своемъ болот, точно на зло своему названію. Всхъ дворовъ было около полусотни, половина русскихъ, половина чухонскихъ. Жили вс одинаково бдно и вс завидовали другимъ деревнямъ, гд по лтамъ жили дачники. Въ Горкахъ никто не желалъ жить. Прідутъ, посмотрятъ и удутъ. Земли было мало, да и та плохая — то болото, то камни, Горкинскіе мужики промышляли въ Питер извозомъ, околачивались около господъ на Сиверской и вообще жили скверно. Адамъ былъ раза два здсь, и ему посл Вихровъ не понравилось. Какая это деревня, если разобрать,— какъ есть не у чего жить. Какъ жили горкинскіе мужики — являлось неразршимой загадкой даже для нихъ самихъ. Одной изъ доходныхъ статей, между прочимъ, являлась охота, т.-е. облавы, когда требовались десятки загонщиковъ, обкладчики на крупнаго звря и т. д. Въ Горкахъ были свои знаменитости по этой части, какъ чухонецъ Кулайне, соперничавшій въ храбрости съ ‘цыганомъ’.
Адамъ съ особеннымъ вниманіемъ присматривался къ Горкамъ, соображая, какъ бы ему упомстить здсь Дарью. Шесть верстъ не велики, въ недлю раза два можно сходить въ гости къ жен. Адамъ прицнился къ квартирамъ, и дло выходило подходящее. Рубля за два въ мсяцъ отдавалъ заднюю избу медвжатникъ Кулайне. У кабатчика омки тоже можно было снять на двор избенку.
— Все равно, такъ пустуетъ,— объяснялъ онъ.— А теб бы въ самый разъ. Скучно безъ жены, хоть и считаешься егерь… Д-да.
омка продолжалъ присматриваться къ Адаму и имлъ такой видъ, что все хочетъ что-то сказать и не ршается. Между прочимъ, черезъ омку пришла и вихровская кличка Адама ‘богомолецъ’. омка часто здилъ на станцію и тамъ встрчалъ вихровскихъ мужиковъ, отъ которыхъ и вызналъ все. Вс егеря хохотали надъ Адамомъ до слезъ, особенно Софронъ Поликарпычъ, на время утратившій свою солидность.
— Такъ вотъ ты какой, Адамъ?..— повторялъ онъ.— Теб бы въ самый разъ въ монастырь итти, а не по нашей волчьей части.
— И вамъ это самое дло невредно,— подзуживалъ ома.— Вс ваши грхи Адамъ отмолитъ. Ему это за обычай.
Разъ омка встртилъ Адама на дорог, и они пошли вмст. Адаму эта встрча была непріятна, потому что омка постоянно смялся надъ нимъ.
— Ну что, голубь, каково поживаешь?— покровительственно спрашивалъ омка.— Сколько жалованья-то получаешь?
— А не знаю… Какъ Палъ Игнатьичъ обозначитъ.
— Однимъ словомъ, все твое жалованье будетъ четыре недли въ мсяцъ, пятую — спать… На пятнадцать-то рублей не далеко ускочишь.
— Другіе живутъ…
омка ухмыльнулся и замтилъ:
— Какія это деньги, Адамъ… Прежде пятнадцать рублей, дйствительно, были деньгами, а теперь — наплевать, и только. Вотъ и вся музыка… Другіе-то, дйствительно, живутъ, только не на свое жалованье.
Адамъ ничего не понималъ.
— Эхъ, ты…— обругался омка.— Ничего, какъ есть, не понимаешь!.. Не бойсь, вс помалкиваютъ. Народъ прахтикованный… Тотъ же ‘цыганъ’ съ тобой дружитъ, а хлбцемъ вмст — табачкомъ врозь. Хе, хе… Жаль мн тебя, потому какъ ужъ очень ты простъ. Другіе… они, не бойсь, знаютъ свою линію въ лучшемъ вид… Что-то я притомился, присядемъ малость перевести духъ.
Они присли около дороги. омка досталъ папиросы и угостилъ ими Адама. омка нсколько разъ вздохнулъ и все присматривался къ Адаму. Потомъ онъ засмялся и, хлопнувъ Адама по плечу, проговорилъ:
— Ты на меня не сердись, Адамушка, а ты того… не то, чтобы совсмъ дуракъ, а около этого самаго. Егеря-то вотъ какъ ловко подъ тебя тнь наводятъ… хе, хе!.. А сами боятся… Знаетъ кошка, чье сало съла. Понялъ?
Адамъ продолжалъ ничего не понимать. омка сталъ на колни и, откладывая палецъ за пальцемъ, принялся перечислять, сколько господа арендуютъ кругомъ земли подъ охоту.
— Всю округу господа захватили,— продолжалъ омка, уставъ считать.— Для собственнаго удовольствія ничего не жалютъ… да. А гд же наше, мужицкое? Не понимаешь? Хе, хе… Очень даже просто: въ недлю-то я сколько переправлю дичи въ городъ. Лтомъ по дачамъ ее продаю… Понялъ?
— Теперь понялъ!
— На егеря-то никто не подумаетъ насчетъ такихъ дловъ. Да и дичин это самое не душевредно… Ей-Богу! Ежели бы ея развелось видимо-невидимо, такъ она другъ дружку бы сть стала. Много ли господа перестрляютъ, а остальную все равно волки да лисы передушатъ. Такъ я говорю? А рябчикъ-то въ Питер на Снной стоитъ гривенъ восемь, а срая куропатка и весь рубль цалковый. Тоже утку возьми, глухаря, тетеревовъ, куликовъ разныхъ, которыхъ господа особенно обожаютъ,— и не сосчитаешь всего добра. А ты поставилъ тутъ силочикъ, въ другомъ мст силочикъ, десятка два силочковъ — рубликовъ на пять и заработаешь въ одну недлю. Понялъ?
— А ежели поймаютъ?
— Ну, вотъ и вышелъ круглый дуракъ!..— возмутился омка.— Кте поимаетъ-то? Самъ себя будешь ловить? А у другихъ егерей у самихъ рыльце въ пушку… Одно ремесло-то у всхъ. Да… Напримрно, у тебя жена — долженъ ты ее воспитывать, али нтъ? А птичка Богомъ на потребу человку создана, такъ и въ писаніи сказано. Однимъ словомъ, плодитесь и размножайтесь. Утокъ-то налетитъ къ вамъ на дачу не одна тыща, господа перестрляютъ сотни дв, а другія осенью и улетятъ домой. Ну, чего ихъ жалть? Не ты, такъ другой убьетъ. У волка въ зуб — Егорій далъ, такая поговорка.
Адамъ нершительно улыбался и крутилъ головой. А омка не унимался и проговорилъ уже шопотомъ:
— Дичина — одно, а тутъ недалеко отъ насъ Ордежъ выбгаетъ… ключи, мсто быстрее, зимой не замерзаетъ… Ну, тамъ форель — рыба такая — прямо стадами ходитъ. Положимъ, мсто казенное, кругомъ сторожа съ ружьями, а и тутъ у хлба не безъ крохъ… Ну, да объ этомъ посл. Твой-то ‘цыганъ’ — ухъ!— ловокъ на это самое дло.

XV.

Въ Вихрахъ крестьяне много наживали около господъ, но чмъ ближе къ Питеру, тмъ нажива шла сильне, пока дло не доходило до того, что мужики начинали жить однимъ бариномъ. Свое крестьянское хозяйство распускалось, и вся жизнь сводилась только на то, чтобъ околпачить хорошаго, покладистаго барина, какъ Чадовъ. Адамъ быстро пошелъ именно по этой дорожк и скоро освоился со всми способами и пріемами такого околпачиванья. ‘Правдой вкъ не проживешь’, ‘не я, такъ другой сорветъ’, ‘господская копеечка дикая’, ‘у хлба не безъ крохъ’,— это былъ цлый рядъ оправданій, причемъ и воровство теряло значеніе воровства, а принимало форму дйствія, въ юридическомъ смысл безразличнаго.,
— Все отъ господъ,— объяснялъ ‘цыганъ’.— Первые-то воры господа и есть… Откуда у нихъ деньги? Ежели не самъ укралъ, такъ наворовано было родителемъ или ддушкой… Музыка извстная. Наглядлся я на господъ вполн достаточно, когда еще въ дозжачихъ служилъ. У насъ въ Тамбовской губерніи баринъ настоящій, природный, не то что здшніе господа — все какіе-то нмцы да анжинеры. Такъ, съ бору да съ сосенки, а названіе — господа.
За глаза вс перебивавшееся около господъ считали своимъ долгомъ бранить ихъ на чемъ свтъ стоитъ, точно этимъ выкупали свое мужицкое униженье, подлаживанье и всяческое ‘подражаніе подъ господъ’. Вроятно, на этомъ основаніи и воровство не считалось порокомъ, а чмъ-то въ род спорта, кто чище подведетъ и обманетъ барина.
Адамъ скоро понялъ, въ чемъ дло, и пошелъ уже по торной дорожк и даже превзошелъ по части браконьерства другихъ егерей, такъ что омка только похваливалъ его.
— Изъ тебя будетъ толкъ, Адамка,— хвалилъ кабатчикъ.— Старайся, человкомъ будешь…
Первыя деньги, полученныя за воровски убитую дичь, Адамъ переслалъ Дарь и былъ глубоко счастливъ. Въ мсяцъ-то можно было и вс тридцать рублей заработать. Вс егеря работали втихомолку, скрывая другъ отъ друга свои плутни. Адамъ быстро наловчился въ новомъ промысл и утшалъ себя только тмъ, что все равно, если онъ не украдетъ, то украдутъ другіе, да и птички Божіи, никто ихъ не считалъ. Одно только смущало Адама: другіе господа — наплевать, а когда прізжалъ Чадовъ — ему длалось совстно. Ужъ очень хорошій и душевный баринъ, особенно, когда прізжалъ одинъ. Адамъ скоро ‘привсился’ къ Павлу Игнатьичу и выучилъ вс его повадки. Если пріхалъ въ компаніи — одно, а пріхалъ одинъ — другое. Въ послднемъ случа онъ бралъ всегда Адама. Закладывали лошадь въ охотничьи сани на высокихъ копыльяхъ и отправлялись стрлять съ подъзда тетеревовъ изъ винтовки. Но Адамъ зналъ, что барину тетерева не нужны, а только бы убить время. Для видимости поздятъ по тетеревинымъ мстамъ, убьетъ Чадовъ штукъ пять, а потомъ и скажетъ:
— Разв у огонька, Адамъ, посидимъ?
— Въ лучшемъ вид, Палъ Игнатьичъ…
Посидть въ лсу у огонька для Чадова было высокимъ наслажденіемъ. Они выбирали гд-нибудь громадную ель, Адамъ разгребалъ подъ ней снгъ и устраивалъ костеръ. Чадовъ присаживался къ огоньку и проводилъ цлые часы въ какомъ-то полуоцпенломъ состояніи. Сидитъ, смотритъ на огонь и долго молчитъ. Обыкновенно разговорчивый въ компаніи, любившій пошутить и посмяться, здсь Чадовъ длался совершенно другимъ человкомъ, и Адаму часто казалось, что баринъ какъ будто немного тронулся умомъ. Сидитъ-сидитъ у огня и вдругъ спросить:
— А что, Адамъ, бываетъ теб скучно?
— Даже очень скучно завсегда, Палъ Игнатьичъ, какъ раздумаешься о Дарь.
— Ну, Дарья — это совсмъ другое, а такъ… вообще… Просто, скучно… и конецъ. Все у тебя есть, все идетъ хорошо — и вдругъ тоска!.. Случается съ тобой?
Адамъ затруднялся что-нибудь отвтить на такой вопросъ, потому что никогда не испытывалъ безпредметной тоски, а тутъ надо еще потрафить барину, угодить въ самую точку. Врный рабъ переминался, чесалъ въ затылк и начиналъ нести что-то безсвязное и ни съ чмъ не сообразное.
— У насъ въ Вихрахъ такой случай, Палъ Игнатьичъ, случился съ одной бабой… да… Вотъ такъ-то: скучно да скучно. Мужъ ее и колотилъ не одинъ разъ, и знахарка отчитывала… да… конскимъ потомъ одинъ ее старичокъ отпаивалъ, потому какъ, говорятъ, у ней, у этой самой бабы, блый червь завелся и сосетъ… Тоже, вотъ на станціи съ однимъ столяромъ у насъ было… Водкой онъ ошибался… да… Какъ закутитъ, такъ все съ себя до нитки и пропьетъ… А хорошій былъ плотникъ… Тоже вотъ тосковалъ…
Чадовъ совсмъ не слушалъ этихъ объясненій, а только слышалъ самый ритмъ словъ и, когда Адамъ умолкалъ, говорилъ:
— Ну, ну, чего остановился? Разсказывай что-нибудь.
— Что разсказывать-то, Палъ Игнатьичъ?
— А что хочешь, то и разсказывай.
Сначала Адамъ стснялся зря болтать, а потомъ привыкъ и разсказывалъ, что взбредется въ башку. Чадовъ сидлъ неподвижно и смотрлъ на огонь, какъ пламя охватывало дрова, какъ густой дымъ набивался въ хвою ели, какъ таялъ и шиплъ около костра снгъ. Впереди разстилалась какая-нибудь лсная поляна, засыпанная ровнымъ слоемъ снга. Тихо и безжизненно кругомъ, точно все притаилось и замерло. О жизни говорили только заячьи слды на снгу да шелуха отъ еловыхъ шишекъ, которая валилась съ елки, благодаря жившимъ въ ней блкамъ. Тоска еще сильне охватывала мудренаго городского барина, и ему хотлось плакать.
— Ахъ, какая тоска, Адамъ!.. Такъ какъ плотникъ-то, ну, который пьянствовалъ?
— А въ вод его нашли, значитъ, утопился въ Луг…
— Ну тебя… Тоже и разскажешь. А теб не хотлось утопиться?
— Что вы, баринъ… Плотникъ-то и крестъ съ себя снялъ, какъ пошелъ топиться.
Когда Чадовъ прізжалъ особенно скучный, Адамъ старался его развеселить и разсказывалъ что-нибудь о мужикахъ, какъ они обманываютъ господъ. Чадовъ хохоталъ тоненькимъ голосомъ, хлопалъ себя коротенькой ручкой по колнк и, нахлебываясь, повторялъ:
— Ахъ, негодяй, Адамъ… да, негодяй!.. Ну, а ты кого обманываешь?
Этотъ вопросъ сначала сильно смущалъ Адама, и ему казалось, что баринъ все знаетъ и только притворяется, что будто ничего не понимаетъ. У Адама на совсти лежало много погубленныхъ имъ птичьихъ жизней.
— Я-то простъ, Палъ Игнатьичъ,— объяснялъ онъ, оправившись.— Изъ-за своей простоты вотъ сюда попалъ.
— А чмъ теб худо здсь, негодяй?
— Худого нтъ, да и хорошаго тоже не много. Какой я есть правильный крестьянинъ, ежели у меня ни кола, ни двора, ни живота? Вотъ ежели бы сколотиться деньжонками, купить лошадку рублей за семьдесятъ, ну, лтній экипажъ около того же, ну, и сталъ бы сразу человкомъ. Въ Вихрахъ-то мн не жить, потому кличка у меня тамъ, а вотъ на Сиверской можно бы оборотиться. Въ мсяцъ-то на худой бы конецъ рублей сорокъ заработалъ… И даже очень просто. Годика бы три поработалъ, глядишь, избушку бы себ купилъ, потомъ приспособилъ бы дачку для господъ.
— И всего только нужно полтораста рублей?
— Даже за глаза довольно… Дарья бы ягоды продавала, грибы, ну, по стиркамъ ходила. Она вполн можетъ подражать подъ господъ. Господа-то еще не успли бы подумать, что имъ требуется, а моя Дарья ужъ тутъ. Смышлястая баба, однимъ словомъ…
— А ты ее любишь?
Этотъ вопросъ всегда смущалъ Адама. Ему казалось, что Павелъ Игпатьичъ смется надъ нимъ.
— Какъ же не любить, ежели родная жена.
— Такъ всего полтораста рублей?— повторялъ Чадовъ, забывая о Дарь.— И на всю жизнь былъ бы счастливъ?
— Всякій человкъ, Палъ Игнатьичъ, будетъ счастливъ.
Чадовъ долго смотрлъ на добродушное лицо Адама, и ему длалось какъ-то немного совстно. Нсколько разъ онъ хотлъ предложить эти деньги Адаму, но все откладывалъ, какъ вообще откладываются добрыя дла.
— Адамъ, а ты хотлъ бы быть бариномъ?— спрашивалъ онъ.
Адамъ ухмылялся, чесалъ въ затылк и ничего не могъ отвтить.
— Почему же ты завидуешь господамъ? Вдь баринъ не наднетъ на себя дв или три шубы, не състъ двухъ обдовъ, не подетъ въ двухъ экипажахъ?.. Потомъ, у барина и настоящаго аппетита никогда не бываетъ, и настоящаго сна тоже. Вотъ я иногда смотрю на тебя и завидую… да, завидую. Если бы хоть одну ночь выспаться по-настоящему, какъ ты спишь… Вдь ты не знаешь безсонныхъ ночей, Адамъ? Ахъ, какъ это ужасно… И тоска, тоска, тоска!.. Готовъ убжать отъ самого себя, если бъ это было возможно.
По временамъ на Чадова нападала ничмъ не объяснимая болтливость, и онъ разсказывалъ откровенно про себя ршительно всю подноготную, начиная съ интимныхъ семейныхъ длъ и кончая своей бывшей службой и настоящимъ положеніемъ.
— Если говорить правду, такъ я на Анн Ивановн женился подъ пьяную руку,— разсказывалъ Чадовъ, глядя на огонь.— Да, это было свинство… Она мн совсмъ не нравилась. Я люблю блокурыхъ, жирныхъ женщинъ, у которыхъ на затылк вьются золотые волосики. А моя Анна Ивановна всегда была какая-то костлявая и… невкусная. Единственное, что мн въ ней нравилось, такъ это то, что, когда она смялась, у нея такъ мило морщился носикъ. Ну, а потомъ я привыкъ къ ней, какъ привыкаешь къ своимъ туфлямъ или халату. Притомъ у Анны Ивановны особенный характеръ… Она какъ-то уметъ покорить человка, окружить каждый его шагъ такими мелочами, изъ которыхъ не вырвешься. Иногда я ее обижалъ, но она уметъ прощать съ достоинствомъ. Въ этомъ весь секретъ непоколебимаго вліянія женщины на мужчину, когда приходится постоянно ее завоевывать. Теперь я ее ужасно люблю… Она для меня ни красива ни безобразна, ни молода ни стара, а только человкъ. Вдь это самое главное… Что такое красивая женщина? О, сколько сотенъ прошло ихъ черезъ мои руки… Нмки, француженки, испанки, итальянки, англичанки, венгерки… А сколько денегъ на нихъ выброшено,— и не сосчитать. Но все это не то, не настоящее, а только одно свинство, о которомъ стыдно вспомнить. Была одна шведочка, такая блокуренькая, глазки голубенькіе, какъ васильки, коса тяжелая… Да… Какъ она любила меня, какъ плакала… Тогда я былъ молодъ… гм… однимъ словомъ, ты меня не поймешь.
Чадовъ закрывалъ глаза и предавался воспоминаніямъ, точно его уносила волна. Адамъ сидлъ у огня напротивъ, изъ вжливости на корточкахъ. Онъ не ршался ссть въ присутствіи барина на обрубокъ дерева или на полно.
— Адамъ, а ты боишься смерти?
— Чего ея бояться, Палъ Игнатьичъ… Вс помремъ.
— А я боюсь, Адамъ… Вообще, скверно. Былъ Палъ Игнатьичъ и вдругъ — нтъ Палъ Игнатьича. А для чего жилъ Палъ Игнатьичъ, по-твоему? лъ, пилъ, наживалъ капиталъ… У меня тысячъ четыреста есть. Ну, и что же? У тебя ихъ нтъ, а умремъ одинаково, за милую душу.
— Съ собой не возьмете ничего, Палъ Игнатьичъ, ужъ это дло извстное.
— Вотъ то-то и есть. Ахъ, тоска, тоска, тоска… А все думаешь, что все это только пока, а потомъ что-то такое будетъ, что-то новое, радостное и счастливое, и что ты проживешь жизнь не даромъ… Да… А въ сущности получается одно свинство, и никому ты и не нуженъ, и никто о теб не пожалетъ…

XVI.

Мысль о жен не давала покоя Адаму, Домой въ Вихры ему не удавалось попасть, потому что стояло самое охотничье время и господа назжали часто. Когда кончилась охота ‘по черноступу’, начались облавы. Особеннаго дла не было, а уйти нельзя.
— Что, братъ, видно, самъ простъ, да привязанъ хвостъ,— подшучивалъ надъ Адамомъ черномазый ‘цыганъ’.— Такое ужъ наше охотницкое положеніе…
Разъ только баринъ Чадовъ вызвалъ Адама письмомъ въ городъ. Опять дла никакого не было, а просто со скуки барину захотлось поговорить объ охот: сколько куропаточьихъ выводковъ, сколько тетеревиныхъ, не видать ли лисьихъ слдовъ и т. д. Къ удивленію Адама, Анна Ивановна отнеслась къ нему почти враждебно и даже не дала пость, хотя Адамъ просидлъ въ кухн нсколько часовъ и видлъ, сколько всякаго добра варилось, пеклось и жарилось. Хорошо, что кухарка Маланья удобрилась и сунула ему потихоньку остатки какого-то вчерашняго пирога.
— Поди, скучно безъ жены-то, Адамка?— участливо спросила она.
— Вотъ какъ скучно, Маланья… Кажется, все брошу и уйду домой.
— Итти-то теб, горюнъ, не къ чему. Домъ-то у тебя, какъ разбитый горшокъ… Надо обзаводиться новымъ. Ужо около господъ сколотишься деньжонками.
Чадовъ разговаривалъ съ Адамомъ у себя въ кабинет, лежа на диван. Адамъ стоялъ у двери, повертывая въ рукахъ шапку, которая точно помогала, ему говорить.
— Ну, такъ какъ, Адамъ?..— тянулъ Чадовъ, не зная, что бы еще спросить.
— Какъ прикажете, Палъ Игнатьичъ…
— А ты хорошо стрляешь, Адамъ?
— А не случалось… Главная причина, ружья нтъ.
— Въ самомъ дл, вдь у тебя нтъ ружья.
Чадовъ поднялся, снялъ со стны бельгійскую двустволку и, оглядываясь на дверь, проговорилъ:
— Это я теб подарю… да… Только, чтобъ Анна Ивановна ничего не знала. Понимаешь? Учись пока стрлять… Можетъ-быть, на медвдя придется итти, а ты ружья въ руки не умешь взять. Ты боишься медвдя?
— А чего мн его бояться, когда я его въ глаза не видалъ.
— Совершенно врно. А ты медвдя прямо въ лобъ…
— Прямо въ лобъ, Палъ Игнатыхчъ…
— Ты нарисуй медвдя на стн избы и жарь въ него пулей.
Чадовъ прочиталъ цлую лекцію, какъ нужно держать ружье, цлиться, спускать курокъ, и заставилъ Адама продлывать разные охотничьи артикулы, причемъ Адамъ огорчалъ его каждый разъ, когда спускалъ курокъ, потому что зажмуривалъ глаза. Послднее раздражало Чадова, и онъ началъ кричать на Адама тонкимъ голосомъ.
— Какой ты охотникъ, Адамъ? Ты хуже бабы… Ну, еще разъ: разъ… два… три!.. Опять, негодяй, глаза зажмурилъ?!.. Ну, еще…
Анна Ивановна застала ихъ за этимъ скромнымъ занятіемъ и, остановившись въ дверяхъ, только покачала головой.
— Неужели вамъ не надола эта дурацкая комедія?— сказала она строго мужу.
Но Чадовъ уже вошелъ въ ражъ и заговорилъ совсмъ тонкимъ бабьимъ голосомъ:
— Анюта, пойми: жмуритъ глаза… а? Вотъ возьми ружье и попробуй…
— Этого еще недоставало, Павелъ Игнатьичъ… Довольно. Мн противно со стороны смотрть и Адама жаль. Испортится онъ окончательно на вашей охот. Какой онъ сейчасъ человкъ?— ни мужикъ — ни баринъ, а такъ и будетъ болтаться цлый вкъ около ничего. Вдь такъ, Адамъ?
— Это вы правильно, Анна Ивановна…— заговорилъ Адамъ, набираясь смлости.— Совсмъ даже и не человкъ… У настоящаго человка и земля, и скотина, и разное обзаведенье.
— Вдь не вкъ же ты будешь егеремъ. Адамъ?
Адамъ переминался съ ноги на ногу, вертя шапку..
— Я считаю всхъ егерей дармодами,— быстро заговорила Анна Ивановна, начиная раздражаться.— Не работаютъ, живутъ подачками, подлаживаются къ господамъ… Фу, какая гадость!
— Я, барыня, безпремнно лошадь куплю и буду на станцію господъ возить…
— А гд денегъ на лошадь возьмешь?
— Не знаю…
Шапка Адама завертлась съ особенной быстротой, перегоняя его мысли.
— Что же, это хорошо, купить лошадь,— вступился Чадовъ.— Какъ ты думаешь, вдь я бы могъ теб купить лошадь, Адамъ? И экипажъ и сбрую… Ну, всего какихъ-нибудь полтораста рублей.
— Даже очень просто, Палъ Игнатьичъ… Человкомъ бы сдлали на всю жисть.
— Я и самъ думалъ объ этомъ, Адамъ… Могу и не могу. Деньги для меня не велики, а какъ-то нехорошо. Ну, съ какой стати я теб отвалю такой капиталъ! Никакого резона нтъ… Самъ же потомъ посмялся бы надо мной… ‘Вотъ, дескать, попался шалый баринъ, у котораго и деньги-то шалыя’. Вдь подумалъ бы?
— Послушай, это уже истязаніе,— по-французски замтила Анна Ивановна и прибавила по-русски:— Ну, отправляйся, Адамъ, домой… Довольно глупостей.
Когда Адамъ выходилъ изъ кабинета, Чадовъ крикнулъ ему вслдъ:
— Главное — не жмурься, когда спускаешь курокъ. Это самое главное въ жизни…
Кухарка Маланья не утерпла и догнала Адама уже на лстниц.
— Это теб баринъ ружье подарилъ? И барын наказывалъ ничего на говорить? Вотъ-вотъ… Добрющій у насъ баринъ. А лошадь теб не покупаетъ? Лучше бы лошадь вмсто ружья подарилъ… Оно вдь, на худой конецъ, рубликовъ пятьдесятъ дадено.
Кухарка Маланья, кажется, знала все на свт, хотя и не выходила изъ своей кухни. Адамъ стоялъ передъ ней съ ружьемъ въ рукахъ и не зналъ, что ему отвтить пробойной питерской кухарк. Малань сдлалось его жаль, и она заговорила:
— Ахъ, горюнъ, горюнъ… А хочешь, научу, какъ добыть лошадь? Врно теб говорю… Хоша и баба кругомъ, а понимать могу вполн. Ты-то вотъ сидишь у себя на кордон да мухъ ловишь, а другіе вотъ какъ стараются…
— Господскую дичь воруютъ? Знаемъ…
— Это само собой, у хлба не безъ крохъ. А вотъ вашъ кабатчикъ омка раза по два на недл гоняетъ въ городъ и эту самую рыбу привозитъ, которую господа больше всего уважаютъ. Ну, какъ ее зовутъ-то?
— Ну, форель… Слыхали.
— То-то, слыхали. А твой омка раз самъ пойдетъ воровать рыбу? Н-тъ, не таковскій, чтобы спину подставлять… Ваши же егеря воруютъ да ему и сдаютъ, и вс таятся друга отъ дружки. Да… Я-то ужъ все поневол должна знать, потому какъ я варю для господъ эту рыбину. Другая рублей семь стоитъ…
— А ежели рыбные сторожа изъ ружей стрляютъ? А поймаютъ, сейчасъ къ мировому и на высидку…
— А ты не попадайся, миленькій. Рчка-то, сказываютъ, мелкая, а ночи бываютъ темныя — гд тутъ поймать живого человка? Какъ наживешь лошадь, тогда и воровать не зачмъ будетъ, а не пойманъ — не воръ. Послушайся, Адамушка, моихъ-то бабьихъ словъ.
Адамъ былъ совершенно пораженъ. Бабьи слова попали въ самое больное мсто.

XVII.

Къ себ на кордонъ Адамъ вернулся въ такомъ веселомъ настроенія, что строгій егерь Софронъ Поликарповичъ только покачалъ головой.
— Хлбнулъ въ город, богомолецъ?— спросилъ онъ.
— Ни-ни, Софронъ Поликарповичъ,— оправдывался, ухмыляясь, Адамъ,— ни капельки… Вотъ баринъ ружье подарилъ. Ужъ такое ружье — прямо на медвдя…
Старшій егерь презрительно смрилъ Адама съ ногъ до головы и только проворчалъ сквозь зубы:
— Нечего сказать, похожъ на медвжатника, какъ свинья на пятиалтынный… У чадовскихъ-то денегъ давно глазъ нту.
Подарокъ Адама возбудилъ и зависть и негодованіе всхъ егерей, причемъ вс считали своимъ долгомъ обругать его и хаяли на вс корки ружье.
— Онъ, Палъ-то Игнатьичъ, только хотлъ посмяться надъ тобой: ружье на рябчиковъ, а онъ тебя на медвдя съ нимъ посылаетъ. На медвдя-то со штуцеромъ ходятъ, значитъ, цволъ въ середк нарзной, а у тебя цволы гладкіе, для дроби. Заряди-ка пулей — сразу разорветъ, да еще теб полъ скулы отхватитъ по пути.
Но вс эти шутки и ругань не производили на Адама никакого впечатлнія, потому что еще дорогой онъ сообразилъ, что ружье можно продать, по крайней мр, рублей за двадцать. Вотъ теб половина лошади и готова… Да, ружье — пустяки, а вотъ Маланьины слова-то главное. Сейчасъ для Адама совершенно все было ясно и все такъ просто. Ежели бы не Маланья, такъ и остался бы дуракомъ. Адамъ долго не могъ заснуть въ эту ночь и, лежа съ открытыми глазами, все улыбался. Онъ даже подсчиталъ, сколько рыбинъ надо будетъ ему поймать,— ну, этакъ штукъ съ пятьдесятъ. Вотъ теб и вся лошадь. Да штукъ тридцать на экипажъ. Вихры стояли на томъ же Ордеж, и Адамъ сызмальства умлъ добывать рыбу и удочкой, и на подольники, и мережкой. Конечно, мережкой всего лучше — съ вечера закинулъ, а утромъ получай.
— А егеришки какіе подлецы,— ругался про себя Адамъ, прислушиваясь, какъ храплъ на полу ‘цыганъ’.— Сами воруютъ, а мн бы хоть одно словечко…
По пути Адамъ припомнилъ, какъ кабатчикъ омка обхаживалъ его, а до настоящаго не договорился. Ходитъ кругомъ да около… Конечно, оно не совсмъ хорошо воровать господскую дичь и даже гршно, только для господъ все это баловство, а ему спасенье. И Дарью бы выписалъ… Сперва бы она пожила пока въ Горкахъ, ну, а потомъ и на Сиверскую бы перехали. Временами у Адама являлась смутная мужицкая тоска, что все это легкое житье, безъ настоящей крестьянской работы, какъ будто даже совсмъ пустяки, и онъ припоминалъ крутыя слова ддушки Аидроныча, который ругалъ отбившихся отъ крестьянской работы мужиковъ. Ддушка Андронычъ являлся сейчасъ какимъ-то укоромъ, и Адамъ впередъ оправдывался передъ нимъ. Что же, не всмъ же землю пахать да сно ставить, надо кому-нибудь и господъ со станціи возить.
Проснувшись утромъ, Адамъ сообразилъ, что сдланъ вчера глупость — былъ въ город и на пути не купилъ мережки. Онъ отправился въ Горки къ омк. Тотъ съ перваго слова его понялъ, не сталъ ни о чемъ разспрашивать, а далъ мережку и проговорилъ:
— Какъ-нибудь сосчитаемся… А только я ничего не знаю и никакой мережки теб не продавалъ.
Вс кабатчики умные, какъ замчалъ Адамъ и раньше, а омка, пожалуй, и Малань носъ утретъ. Безъ слова все понимаетъ. Положимъ, мережка была старая и нужно было ее чинить, зато безъ денегъ взята. Къ себ на кордонъ Адамъ не понесъ эту снасть, чтобы не выдавать себя, а спряталъ ее въ лсу. Теперь нужно было вызнать все по части рыбы, которая водилась въ самомъ верховь Ордеда, гд рка выбивалась изъ-подъ земли тысячами ‘ройниковъ’, т.-е. выбуривала студеными ключиками, не замерзавшими и зимой. Мсто было болотистое, непривтливое. Засвшая въ самомъ исток деревушка Зарчье тоже не отличалась красотой. Земли было мало, крестьяне перебивались кое-какъ. Конечно, рыба была подъ носомъ, по ловить ее нельзя,— сторожа знали наперечетъ всхъ мужиковъ и впередъ могли сказать, кто подверженъ ‘художеству’ по части запретной рыбки.
Для отвода глазъ Адамъ прикинулся, что ему нужно положить заплатку на прорванный сапогъ.
— А въ Горкахъ не стало у васъ сапожника?— накинулся на него какой-то большебородый мужикъ.
— Да у нашего сапожника рука болитъ,— совралъ Адамъ.
— Такъ, такъ, знаемъ мы васъ, хахалей. Не бойсь, на облавы такъ изъ Горокъ берете ребятъ, а сапоги лзешь чинить къ намъ.
Оглядвъ Адама съ ногъ до головы, ядовитый мужикъ неожиданно прибавилъ:
— Да ты, парень, не рыбу ли пришелъ воровать къ намъ? Смотри, какъ разъ дробью закусишь. У насъ сторожа-то на это самое простоваты.
Сапожникъ оказался неразговорчивымъ, но Адама выручилъ его подмастерье, у котораго болла съ похмелья голова. Онъ догналъ Адама въ сняхъ и шепнулъ:
— Ты ужо приходи ко мн, такъ мы вмст такую уху поймаемъ, чертямъ будетъ тошно. Меня-то сторожа знаютъ и близко къ рк не подпустятъ, а ты человкъ чужой. Я буду стоять на караул, а ты въ это время орудуй съ мерезккой. Одному-то ничего не подлать…
Для перваго знакомства Адамъ купилъ новому пріятелю полбутылки водки. Его звали Антономъ. Раньше онъ жилъ не хуже другихъ, но помаленьку ‘потерялъ себя’ у кабацкой стойки и тащилъ въ кабакъ все, что только можно. Однимъ словомъ, пропащій человкъ…
По уговору они выбрали зимній день потепле. Ворамъ, дуракамъ, пьянымъ и дтямъ, какъ извстно, сопутствуетъ счастье. Ночь выдалась темная, съ легкимъ снжкомъ. Егеря часто уходили по ночамъ осматривать свою дачу, и Адамъ воспользовался этимъ предлогомъ. Отъ кордона до Зарчья было около двухъ часовъ ходу, и онъ постучалъ въ окно проваленной избенки Антона часа въ три ночи.
— Въ самый разъ!— похвалилъ Аптонъ, впуская гостя.— Сейчасъ самый крпкій второй сонъ. Сторожа-то на рк вотъ какъ спятъ… Ну, дай Богъ.
Антонъ повелъ пріятеля не улицей, а гд-то огородами, потомъ перешли мостъ и побреди берегомъ рки прямо по снгу. Антонъ нсколько разъ останавливался, прислушиваясь къ доносившемуся изъ деревни собачьему лаю Благодаря сыпавшемуся снгу, ничего не видно было въ двухъ шагахъ. Но покрытая льдомъ рка казалась совсмъ черной.
— Вонъ подъ тмъ деревомъ есть омутокъ,— шопотомъ объяснялъ Антонъ.— По зимамъ рыба тамъ и стоитъ. Она сейчасъ смирная, хоть прямо руками бери… Ты орудуй, а я буду караулить. Чуть что — я свисну, ну, тогда только убирай ноги.
Адаму случалось по зимамъ не разъ спускаться въ проруби, когда бабы мочили льны, и онъ смло направился къ омуту. Закинуть сть около омута было дломъ нсколькихъ минутъ. Адамъ зналъ, что спугнутая сонная рыба пойдетъ вверхъ по рк, противъ струи, и его расчетъ оправдался… Вода не показалась ему отъ волненія даже холодной. По дрожавшей въ рук веревк онъ почувствовалъ, что добыча попалась изрядная. Дйствительно, въ мережк запуталось цлыхъ шесть форелей, всившихъ вмст больше пуда. Антонъ запрыгалъ отъ восторга. Домой они вернулись бгомъ. У Адама стучали зубы.
— Ухъ, студено!— повторялъ онъ, подпрыгивая.
— Ничего, согремся. омка отвалитъ ужо цлый красный билетъ…
Дома Адамъ переодлся во все сухое. Роспили цлую бутылку водки и сварили похлебку изъ корюшки. Адамъ долго не могъ согрться, и потомъ на него напалъ страхъ. А вдругъ рыбаки-сторожа придутъ и накроютъ прямо съ поличнымъ? Захмелвшій Антонъ только хохоталъ.
— Н-тъ, теперь, братъ, шабашъ,— повторялъ онъ.— Главная причина, снжкомъ-то вс слды затруситъ… Ха-ха! Тамъ есть одинъ вредный старичонка, тотъ унюхаетъ…
Кабатчикъ омка, дйствительно, далъ за рыбу десять рублей, и Адаму ужасно было жаль отдавать половину Антону.

XVIII.

Первый успхъ совершенію опьянилъ Адама. Въ какую-нибудь недлю онъ заработалъ около двадцати рублей,— сумма, по его ариметик, громадная. Лиха бда заключалась въ томъ, что приходилось барыши длить съ пьянчугой Антономъ. Правда, Адамъ, продавая рыбу омк, самымъ безсовстнымъ образомъ обсчитывалъ своего сотрудника, но все-таки было жаль напрасно травить деньги. Жадность въ Адам все разрасталась, и онъ скоро дошелъ до того, что началъ платить Антону прямо водкой, причемъ разбавлялъ послднюю водой чуть не на половину. Работать одному было немыслимо, особенно зимой, когда прямо изъ воды пришлось бы всему мокрому бжать до Горокъ верстъ семь. Вс надежды Адама были теперь на лтнее время.
Рыбные сторожа въ свою очередь тоже не дремали. По слдамъ на снгу они видли, что кто-то воруетъ рыбу, и устраивали засады, ко ловкій воръ точно чуялъ носомъ ихъ коварство и увертывался изъ-подъ носа самымъ дерзкимъ образомъ. По пріемамъ воровства сторожа видли, что это не своя зарченская работа, гд вс воры были наперечетъ, а что воръ навязался со стороны. Одинъ воръ, конечно, не Богъ знаетъ сколько выкрадетъ рыбы, но было задто самолюбіе. Въ одно прекрасное утро на кордон появился тотъ самый ‘вредный старичонка’, о которомъ предупреждалъ Антонъ. Его звали Спиридономъ Косымъ. Старикъ дружилъ съ Софрономъ Поликарпычемъ и завернулъ къ нему побаловаться чайкомъ.
Адамъ сразу сообразилъ, зачмъ пожаловалъ ‘вредный старичонка’, и подслушалъ часть разговора.
— А это у васъ что за сахаръ?— спрашивалъ Косой, прихлебывая горячій чай съ блюдечка.— Что-то раньше не видать было…
— Чадовъ приспособилъ,— пренебрежительно отвчалъ Софронъ Поликарпычъ, вздыхая.— Такъ, никчемный человкъ… Лодырь.
— Такъ, такъ…
Старики пили чай въ отдльной каморк старшаго егеря, и Адамъ могъ подслушать только часть разговора, который подъ конецъ перешелъ почти въ шопотъ. Косой, очевидно, на что-то жаловался.
— Неладно у насъ, Софронъ Поликарпычъ… Воръ объявился и совсмъ даже отчаянный.
— Мало ли у васъ въ Зарчь своихъ воровъ?
— Нтъ, это не та работа. Мы ужъ своихъ-то вызнали до тонкости, а этотъ какой-то безстрашный… Только какъ не издохнетъ въ ледяной вод. Прямо человкъ на отчаянность идетъ и себя не жалетъ…
— У хлба не безъ крохъ,— уклончиво отвчалъ Софронъ Поликарпычъ, сообразившій, куда гнетъ Косой.
— Ну, а у васъ какъ?
— А ничего, все въ аккурат. Вотъ облавы начнемъ. Что-то нынче господа мало назжаютъ. Срыхъ куропатокъ много, два козьихъ слда намедни видлъ, а зайца — уйма! Хоть руками лови.
Когда Косой уходилъ домой, Адамъ проводилъ его глазами до поворота лсной дорожки и подумалъ:
‘Проваливай, Косой. Не вамъ Адама поймать, полоротымъ. Ишь, какъ подкинулъ хвостъ, старый колдунъ’.
‘Вредный старичонка’ въ свою очередь думалъ о томъ, что некому воровать рыбу, кром вотъ этого самаго Адамки-богомольца. Такой ужъ у него вороватый видъ. Эхъ, поймать бы да поучить хорошенько, чтобы и другимъ было не повадно.
Адамъ и самъ ршилъ оставить пока свой промыселъ. Пусть сторожа караулятъ вчерашній донъ. Къ тому же начались настоящіе зимніе морозы и стали назжать господа на облавы. Послдняя господская забава не понравилась Адаму, какъ самое пустое дло, Этакая важность зайцевъ гонять. Чадовъ прізжалъ обыкновенно съ ‘адамовой головой’ и привозилъ другихъ пріятелей — Хереса, Ершова и барина, который въ газетахъ ругается. Народъ былъ все веселый, и посл облавы устраивался охотничій ужинъ, причемъ господа напивались, врали напропалую и шутили другъ надъ другомъ. Павелъ Игнатьичъ хохоталъ своимъ тоненькимъ голоскомъ и повторялъ: ‘Охъ, уморили, отцы! На выставку бы васъ куда-нибудь!’. Особенно потшалъ всхъ Ершовъ, который къ каждому слову прибавлялъ ‘о’, и вс находили это необыкновенно смшнымъ. Чадовъ теперь не обращалъ на Адама никакого вниманія, точно его и на свт не существовало. Адамъ боялся, какъ бы онъ не спросилъ про ружье, но Чадовъ, повидимому, совсмъ и забылъ о своемъ подарк. Учиться стрлять въ цль Адамъ, конечно, и не думалъ.
Другіе егеря относились къ облавамъ равнодушно, какъ и Адамъ. Вс разговоры въ свободное время сводились на медвжью охоту. Это была безконечная тема, и вс знали массу интересныхъ случаевъ. Лучше всхъ разсказывалъ ‘цыганъ’, который изъ какого-то мистическаго уваженія называлъ медвдя звремъ и уврялъ, что онъ поумне будетъ всякаго человка.
— Ужъ онъ знаетъ все…— разсказывалъ ‘цыганъ’.— Ты еще не усплъ подумать, а ужъ онъ учуялъ.
Выходило, почти такъ, что медвдь позволяетъ себя убивать только изъ вжливости.
Адамъ скоро познакомился съ массой спеціально-охотничьихъ выраженій: какъ лежитъ медвдь ‘на слуху’, какъ ‘отскаютъ кругъ’ у берлоги, какъ гонятъ медвдя въ ниту, и т. д. Вс эти подробности его ужасно интересовали, тмъ боле, что егерю, который находилъ медвжью берлогу, полагалась особенная награда.
— Только ты лучше и не ищи…— предостерегалъ его ‘цыганъ’.— Только время напрасно потеряешь. У насъ по этой части Кулайне — мастеръ, потому-какъ такое слово знаетъ. Они вс, чухны, по этой части мастероваты.
Дйствительно, въ декабр на кордонъ пришелъ чухонецъ Кулайне и объявилъ, что ‘она лежитъ’,— онъ называлъ медвдя ‘она’. Это извстіе заставило всхъ встрепенуться. Значитъ, будетъ настоящая пожива. Медвжья облава — штука не изъ дешевыхъ. Однихъ ‘кричанъ’ нужно было человкъ тридцать. Кричанами называются мужики, которыхъ ставятъ съ трехъ сторонъ берлоги и обязанность которыхъ заключается въ томъ, что они должны кричать все время. Каждый такой загонщикъ вооруженъ толстой дубинкой. Четвертая, подвтренная сторона предоставляется охотникамъ, на которыхъ кричане стараются выгнать звря. Кричане и охотники составляютъ кругъ, оцпляющій берлогу, и ‘отсчь’ его составляетъ немалое искусство со стороны главнаго егеря.
Вс егеря страшно волновались, а больше всхъ Адамъ, которому при, ходилось участвовать въ медвжьей облав еще въ первый разъ. Вмст съ ‘цыганомъ’ онъ ходилъ осматривать берлогу, которая была устроена въ глухой еловой чащ.
— Вдь вотъ сколько разъ по этому самому мсту хаживалъ,— ропталъ ‘цыганъ’,— и слдъ медвжій какъ-то видлъ, а поискать берлогу не хватило толку.
— И у меня тоже…—прибавилъ Адамъ.
— Обоимъ намъ чухна глаза отвелъ, вотъ и только.
На облаву пріхалъ Чадовъ со своими пріятелями да еще два офицера. Вс были разодты какими-то гороховыми шутами, какъ требовалъ охотничій этикетъ: блыя тужурки на мху, блыя шапки, какіе-то блые балахоны, оленьи сапоги и т. д. Получался настоящій охотничій маскарадъ, только безъ обычнаго охотничьяго балагурства. Охотники держались серьезно, какъ заговорщики.
— Нехорошо… господа трусятъ…— шепнулъ Адаму ‘цыганъ’.— А все отъ перваго выстрла зависитъ: какъ промахнутъ по зврю, онъ безпремнно уйдетъ. Вся надежда на Палъ Игнатьича.
День выдался теплый, съ легкимъ снжкомъ. Охотники шли на лыжахъ. Адамъ несъ ружье Павла Игнатьича и рогатину. Послдняя его интересовала особенно, потому что стоила сорокъ рублей, и Адамъ никакъ не могъ понять, за что только господа деньги платятъ. Чадовъ скоро усталъ и нсколько разъ садился отдыхать.
— А ты учился стрлять, Адамъ?— вспомнилъ онъ.
— Въ лучшемъ вид, Палъ Игнатьичъ!— совралъ Адамъ безъ малйшей запинки.— Каждый разъ прямешенько въ лобъ попадалъ!
Когда уже подходили къ номеру, на который Софронъ Поликарпычъ поставилъ Чадова, послдній обратилъ еще разъ свое вниманіе на болтавшееся за спиной Адама ружье. Оно оказалось незаряженнымъ.
— Да ты, негодяй, съ ума сошелъ?!— вспылилъ Чадовъ.— Идешь съ голыми руками на медвдя?!
Адамъ только чесалъ въ затылк. Полученные отъ Чадова патроны онъ разрядилъ, а вынутый изъ нихъ порохъ и дробь продалъ Кулайне.
— Ахъ, негодяй, негодяй!— ругался Чадовъ.
‘Цыганъ’, боявшійся, чтобы медвдь не ушелъ подранкомъ, выбралъ Чадову самое лучшее мсто — ‘на пят’, чего другіе охотники не могли знать. Адамъ остался, около Чадова съ рогатиной въ рукахъ и шопотомъ сообщилъ:
— А я его, звря, рогатиной прямо по лбу такъ благословлю.
— Ахъ, негодяй, негодяй!— шиплъ Чадовъ и даже толкнулъ Адама кулакомъ въ бокъ.
Адамъ отопталъ снгъ для барина, прислонилъ лыжи къ сосн, у которой он стояли, и подрубилъ нсколько сучковъ, чтобы Чадову видне была небольшая узкая полянка, на которую долженъ былъ выйти зврь. Кругъ былъ отсченъ, и наступила тяжелая пауза. Адамъ замеръ.
— Закрой ротъ, негодяй!— шиплъ Чадовъ.— Ахъ, ты, ворона!
Софронъ Поликарпычъ подалъ условный сигналъ, и загонщики подняли страшный крикъ.
У берлоги оставались Кулайне и ‘цыганъ’. Они длинными жердями тыкали въ ‘лазъ’. Послышалось отвтное ворчанье, и нсколько разъ въ лазу показывалась лобастая медвжья голова.
— Матерый зврина!— опредлилъ ‘цыганъ’.
Въ этотъ моментъ громадный медвдь выскочилъ изъ берлоги и трусцой побжалъ прямо на загонщиковъ. По усиленному крику загонщиковъ Чадовъ понялъ, что зврь обходитъ кругъ и высматриваетъ, гд лучше прорваться. Это значило, что медвдь старый и опытный, молодые бгутъ отъ крика и выходятъ прямо на линію охотниковъ.
— Смотри, Адамъ, не робй!— предупреждалъ Чадовъ.— Попался старикъ, и съ нимъ будетъ много хлопотъ.
Медвдя пришлось ждать долго, почти цлый часъ. Онъ обошелъ всю облаву раза три, высматривая мсто, гд бы прорваться. Иногда онъ останавливался и нюхалъ воздухъ. Видимо, онъ больше всего боялся окружавшей берлогу чащары, гд могли укрываться охотники.
Зврь вышелъ на охотниковъ въ тотъ моментъ, когда его меньше всего ожидали. Адамъ видлъ, какъ Чадовъ быстро прицлился, грянулъ выстрлъ, и что-то страшно зарычало почти надъ самымъ ухомъ. Второй выстрлъ, и Адамъ видлъ только, какъ что-то громадное бросилось на Павла Игнатьича, точно бросили шубу. Не отдавая себ отчета, что длаетъ, Адамъ бросился на медвдя и всадилъ ему рогатину въ бокъ. Зврь страшно взревлъ и бросился на него, стараясь вырвать рогатину.
— Нтъ, постой… ты, постой… куда прешь?!— оралъ Адамъ, налегая на рогатину всмъ тломъ.
Воспользовавшись этимъ моментомъ, Чадовъ усплъ заложить новый патронъ и выстрлилъ медвдю прямо въ ухо. Громадный зврь такъ и рухнулъ, какъ подкошенный.

XIX.

Передъ Рождествомъ Адамъ объявился у себя въ Вихрахъ. Онъ былъ въ охотничьей мховой тужурк, въ оленьихъ охотничьихъ сапогахъ, въ оленьей шапк съ ушами и съ рулевомъ. Теща Матрена такъ и ахнула, когда увидла зятя въ такомъ наряд, но сразу сообразила, въ чемъ дло, и сказала:
— Это тебя Палъ Игнатьичъ нарядилъ, Адамъ?
— Онъ самый!
Костюмъ былъ Адаму не впору, но вс ему завидовали. Адамъ привезъ всей родн дешевыхъ подарковъ: бабамъ платковъ и ситцу, мужикамъ — кому опояску, кому рукавицы. Брату жены, маленькому Петру, онъ привезъ новую шапку, что особенно тронуло Дарью.
— Видно, недавно разбогатлъ, что швыряешь деньгами-то?— замтилъ ддушка Андронычъ, разсматривая дареную опояску.
— Ничего, ддушка, на нашъ вкъ хватитъ!— хвастливо отвчалъ Адамъ.— Не съ деньгами жить, а съ добрыми людьми.
Дарья была счастлива до слезъ. Подарки ее заняли меньше всхъ, и она только смотрла на мужа счастливыми, влюбленными глазами. Вечеромъ, когда вс улеглись спать, Адамъ досталъ изъ кармана кошелекъ и показалъ жен сторублевую бумажку. Дарья ничего не понимала.
— Сотельный билетъ, глупая!— объяснилъ Адамъ.— Понимаешь: цлая лошадь въ сбру. Вотъ оно куда пошло!
Это открытіе даже испугало Дарью, и она со страхомъ посмотрла на мужа. Адамъ понялъ нмой вопросъ и объяснилъ:
— Ты думаешь, я укралъ деньги? Н—тъ, братъ… Палъ Игнатьичъ подарилъ, когда я его изъ-подъ медвдя вызволилъ… сейчасъ же добылъ деньги изъ кармашка: ‘На, получай, Адамъ!’, Я ему жисть ухранилъ супротивъ медвдя… ‘Цыганъ’-то бжитъ, руками машетъ: ‘Ай-ай! Ой-ой!’. Баринъ Ершовъ тоже бжитъ… ‘Цыганъ’ на грхъ еще упалъ, снгъ потому глубокій… Ну, а я медвдя какъ поддну въ бокъ рогатиной… Барыяя Анна Ивановна даже поцловала меня и всю одежу подарила. Раньше-то ругалась, а тутъ плачетъ.
Дарья тоже плакала, хотя и не понимала, въ чемъ дло, кром того, что и богатые господа даромъ не платятъ по сту рублей. Ей гораздо понятне было то, что изъ Вихровъ она передетъ въ Горки, причемъ съ бабьей проницательностью сейчасъ же выбрала квартиру у Кулайне, а не у кабатчика омки,
Появленіе Адама въ Вихрахъ, конечно, произвело нкоторую сенсацію. И его охотничій костюмъ, и дареное ружье, и подарки — все обсуждалось односельчанами на тысячу ладовъ. Особенно старались сосди, какъ Парфенъ съ Митревной.
— Адамк-то Богъ счастья послалъ:— язвила Митревна.— И раньше дешево покупалъ, да только домой не доносилъ, а тутъ, на! получайте подарочки… Видно, хозяина въ лавк не было, когда покупалъ!
Въ сущности говоря, вс вихровскіе мужики завидовали Адаму, который попалъ на легкій хлбъ. Къ нему заходила самые степенные мужики и говорили:
— Ну что, Адамушка, устроился? Мы-то вотъ тутъ по зимамъ матушку-рпку поемъ, а ты свой пропиталъ получаешь… Оченно даже превосходно, ежели кто привсится около настоящихъ господъ.
Въ деревн тайнъ нтъ, и поэтому вс знали, что Адамъ увозитъ жену на Сиверскую, Самые проницательные мужики говорили даже о томъ, какую лошадь Адамка купитъ. Своего-то, даденаго родителемъ одра не поведетъ, конечно. Подробно обсуждали, какой экипажъ себ купитъ Адамка на Сиверской, какъ онъ легко, вообще заживетъ, а т. д. Молчалъ одинъ ддушка Андронычъ. Адамъ нсколько разъ заводилъ съ нимъ разговоръ, но безполезно. Старикъ, видимо, крпился, пока, по-стариковски, не разршился сразу.
— Оченно даже хорошо, Адамушка!— говорилъ старикъ съ обычною ядовитостью.— На что лучше: выплылъ на свжую воду, какъ дикій гусь… Свое-то все горькое показалось. Теб бы въ самый разъ бариномъ быть!
Старикъ всегда отличался ядовитостью, но тутъ Адама задло за живое.
— Ддушка, я никому дурного ничего не длаю!— замтилъ Адамъ.
— А про себя-то забылъ, милый? Сегодня — Палъ Игнатьичъ, завтра — Палъ Игнатьичъ, послзавтра — Палъ Игнатьичъ, а потомъ-то что? И вышелъ ты ни къ шуб рукавъ. Охвасталъ себя подарками, а настоящаго-то и нтъ. Ну-ка, уколупни баринъ настоящаго крестьянина, когда у него земля и все хозяйство по-настоящему? Вотъ то-то и оно-то!
Адамъ промолчалъ на ддушкину обиду. Какую ему землю отецъ выдлилъ? Разв около такой земли можно воспитываться да еще съ семьей? Съ другой стороны, Адамъ чувствовалъ, что все-таки ддушка правъ.
Какъ-то онъ заманилъ старика къ себ въ избушку, выставилъ водочки, заказалъ яичницу — вообще, хотлъ ублаготворить старичка. Ддушка Андронычъ отъ угощенья не отказался, выпилъ рюмочки три, а потомъ и отвсилъ:
— Адамка, а вдь ты — воръ!
— Какъ воръ, ддушка?
— А такъ! Кругомъ воръ, какъ тебя ни поверни. Въ легкую жисть ушелъ… Каковское это дло, чтобы медвдей ловить? Для господъ подражаешь, да еще съ господами вмстяхъ и пропадешь? Э!.. меня-то ты по проведешь. Опояской хотлъ купить? Нтъ, еще молодъ, материно молоко на губахъ не обсохло… Дикія-то господскія денежки, и мы видали, даже очень видали, только он не къ числу… Какъ прошли, такъ и ушли. Можешь ты это самое дло понимать?
— А у чего я здсь-то буду жить, ддушка? Землишку мн плохую отвели, избы нтъ, лошадь — только одно названье, что лошадь.
Адамъ не понималъ хорошенько, почему такъ ддушка злобится на него. Вотъ отецъ Евсей молчитъ и братъ Николай тоже. Мать Агаья все присматривалась къ Адаму, точно старалась но лицу вызнать, что у него на душ, а потомъ какъ-то расплакалась и начала кричать:
— Жалости въ теб нтъ никакой, Адамка. Хоть бы ты матери-то четвертой билетъ подарилъ. Жена-то все рукавомъ растрясетъ, а мать надо и пожалть. Гд старух взять?
Дла Агаьи, посл выдла Адама, дйствительно были плохи. Прежде Адамъ отдавалъ ей вс деньги, заработанныя на станціи, а солдатъ Николай и не думалъ.
— У меня, маминька, свое собственное семейство…— коротко объяснилъ онъ.— А васъ долженъ воспитывать вашъ собственный супругъ!
Для пущей ядовитости солдатъ Николай говорилъ матери ‘вы’, чмъ изводилъ ее до слезъ. Съ Адамомъ онъ былъ изысканно-вжливъ и называлъ его Адамомъ Евееичемъ.
— Для чего теб ружье, Адамъ Евсеичъ? Вдь ты и стрлять не умешь. А солдату оно было бы въ самую пору. Вещь, можно сказать, самая военная.
Это ружье засло въ голов солдата клиномъ, но Адамъ не хотлъ его дарить, ссылаясь нато, что егерю нельзя безъ ружья, да и Павелъ Игнатьичъ можетъ спросить, гд ружье.
Вс эти родственные подходы и вымогательства не привели ни къ чему. Адамъ и не думалъ раскошеливаться. Не вступался одинъ Евсей, и Адаму почему-то длалось жаль старика.
У себя дома Адамъ больше всего занимался со своей дочерью Енаой, которая сильно выросла и начинала понимать кое-что.
— А мы лошадку купимъ, Нака…— говорилъ Адамъ, подкидывая двочку.— Хочешь лошадку? И телжку купимъ… Будемъ господъ возить, а господа намъ будутъ денежки платить.
Перездъ Адама съ семьей печалилъ только старую Матрену, которая оставалась со своей разваливавшейся избенкой и малышомъ Петрунькой. Старуха потихоньку плакала ко ночамъ и просила у Бога смерти.

XX.

Адамъ не представлялъ себ, какъ трудно разставаться съ роднымъ гнздомъ. Еще съ вечера старуха-теща навела на него тоску своими причитаньями. Она провожала Дарью точно на смерть. А тутъ еще ввязалась мать Агаья, когда узнала, что Адамъ отдалъ и лошадь и телгу тещ, и начала требовать обратно. Матрена и Агаья сцпились прямо на улиц, доставляя даровую потху всмъ сосдямъ.
— Я его прокляну, зменыша!— кричала Агаья.— Онъ хочетъ посмяться надъ родной матерью!
Остальные вс хранили молчаніе и не вступались. На станцію повезъ отецъ Евсей, что тоже не понравилось Агаь, и она по пути обругала мужа.
— Подладиться хочешь къ сынку? Въ кучера поступилъ къ нему на старости лтъ!
У Адама отлегло на душ, только когда они выхали за околицу. Вс молчали. Евсей сидлъ на облучк и тяжело вздыхалъ. Дарья потихоньку вытирала слезы. Разговорились только на станціи, гд Адамъ угостилъ отца водкой и пивомъ.
— А ты не слушай бабъ, Адамъ…— говорилъ старикъ.— Не каждое лыко въ строку. Извстно, бабы… Пока что, поживешь въ егеряхъ, а потомъ видно будетъ. На Сиверской-то по лтамъ много господъ назжаетъ, жить можно, ежели лошадь и телжка.
— Прізжай, родитель, на святкахъ въ гости…— приглашалъ Адамъ, продолжая жалть отца.— Вотъ какъ угощу…
— Ужо пріду…— соглашался Евсей.— А ты, Адамъ, того… мало ли что бабы болтаютъ… Бабье сердце расходится, такъ и не уймешь… Агаья-то вдь теб родная мать, ну, и того… Тоже и ддушка… онъ правильно… а того не понимаетъ, что не всякому быть крестьяниномъ. Не таковскія времена! Ну-ка, заработай крестьянствомъ т же три цалковыхъ. Денъ шесть, не разгибаючись, проработаешь за три-то рубля, а тутъ единымъ часомъ получилъ. Всякому это даже очень любопытно.
Евсей не усплъ высказать все, какъ бы этого хотлъ, но Адамъ отлично его понималъ. Въ этомъ простомъ разговор происходила одна изъ тхъ житейскихъ драмъ, которыя ршаютъ всю жизнь человка. Адамъ навсегда прощался со своимъ крестьянствомъ, и его смутно томила тоска именно по этой настоящей крестьянской жизни, о которой всегда говорилъ ддушка Андронычъ. Егерство не Богъ знаетъ какое сладкое житье, но благодаря ему можно было выбиться въ люди.
Они не зазжали на кордонъ, прохали прямо въ Горки и остановились у чухонца Кулайне. Это было первое путешествіе въ жизни Дарьи, и она радовалась и боялась въ одно и то же время. Квартира помщалась въ задней изб и состояла, конечно, всего изъ одной комнаты. Дарья сразу вошла въ роль хозяйки и, не отдыхая съ дороги, принялась чистить, мыть и скрести. Маленькая Енаа долго присматривалась къ новой обстановк и кончила тмъ, что разревлась.
— Бабушку вспомнила,— объяснила Дарья, глядя на мужа виноватыми глазами.— Ничего, пріобыкнетъ понемногу…
На кордон положеніе Адама посл медвжьей облавы сразу измнилось. Конечно, человку счастье повезло, что зврь подмялъ барина, все-таки и Адамъ ловко запустилъ рогатину.
— Посмотрть, такъ дуракъ дуракомъ,— ругался Софронъ Поликарпычъ, обиженный успхомъ Адама.— А тутъ откуда прыть взялась… Кабы не Адамка, такъ Палъ Игнатьичу карачунъ. ‘Цыгану’ бы не добжать во-время…
Однимъ словомъ, Адамъ вошелъ въ егерскую семью полноправнымъ членомъ и почувствовалъ себя на кордон дома. Случай съ Чадовымъ попалъ даже въ газеты, и прізжавшіе на охоту господа заставляли Адама десятки разъ разсказывать, какъ вышло дло.
— А ты не испугался?— спрашивали его.
— Чего пугаться: вижу, зврь завалился на Палъ Игнатьича, ну, я его въ бокъ рогатиной. Ну, онъ на меня… башкой вертитъ… пна изо рта идетъ…
Всхъ больше была довольна, конечно, Анна Ивановна, которая нарочно вызвала Адама въ городъ и расцловала его. Адамъ разсчитывалъ, что она подаритъ ему деньжонокъ, но барыня подарила только охотничью одежду.
— Денегъ теб Павелъ Игнатьичъ далъ достаточно,— говорила Анна Ивановна.— Да и куда теб деньги въ лсу? Вотъ перевези поскоре жену, а то еще научишься пить. Вс егеря — пьяницы…
Анна Ивановна серьезно боялась за Адама, какъ бы онъ не испортился въ егерской сред, и разсчитывала на Дарью, какъ женщину простую, но разумную, которая поддержитъ немного простоватаго мужа. У нея составился цлый планъ, какъ устроить эту оригинальную ‘начинающую’ семью.
Анна Ивановна чувствовала, что она должна что-то сдлать для семьи Адама, и что между ея семьей и его семьею возникаетъ какая-то странная связь. Въ самомъ дл, не подвернись Адамъ со своей рогатиной или растеряйся — Альфредъ остался бы сиротой. На этомъ послднемъ основаніи, по спеціально-женской логик, Анна Ивановна приняла особенное участіе въ судьб маленькой Енаы. Въ самомъ дл, какъ странно складывается жизнь, и благодаря какимъ страннымъ случайностямъ происходятъ удивительнйшія комбинаціи. Не имй они дачи въ Вихрахъ, не будь романа Дарьи,— не ввяжись въ это дло Павелъ Игнатьичъ по своей безхарактерной доброт и т. д. и т. д. По своему дятельному и энергичному характеру Анна Ивановна сосредоточила все вниманіе на маленькой Ена, причемъ ршила использовать свои обязанности къ ней при посредств Альфреда. Да, мальчикъ былъ уже въ своемъ критическомъ возраст и долженъ былъ проявить себя въ этомъ дл активно. Анна Ивановна всего меньше желала насиловать дтскую волю и повела дло окольными путями. Но, на ея горе, Альфредъ проявилъ полное равнодушіе ко всему случившемуся и ршительно ничего не понималъ.
— Ты помнишь, Альфредъ, маленькую двочку, которую къ намъ на дачу приносила Дарья?
— Помню…
— Папа этой двочки спасъ жизнь твоего папы. Понимаешь, что это значитъ?
— Нтъ…
Мать стремилась проявить въ дтской душ ту дятельную любовь, которая въ жизни составляетъ все, но душевный аппаратъ Альфреда работалъ такъ вяло, что ничего не получалось. Приходилось утшаться тмъ, что мальчикъ вступилъ въ тотъ неблагодарный дтскій возрастъ, когда получается перевсъ эгоизма. Оставалось выжидать время, когда дтская душа проснется.
Обдумывая разныя средства и способы, какъ реализировать свои добрыя чувства по отношенію къ маленькой Ена, Анна Ивановна наткнулась на неразршимую соціальную задачу. Для маленькой Енаы не было мста на пиру жизни… Кажется, чего бы проще взять ее къ себ_ и воспитать, но именно это-то и не было просто. Енаа-гимназистка, Енаа-курсистка, Енаа замужемъ за интеллигентнымъ человкомъ — однимъ словомъ, Енаа навки оторванная отъ родной семьи, и еще вопросъ, боле ли счастливая, чмъ была бы дома. Главный вопросъ для корректной Анны Ивановны заключался въ томъ, иметъ ли она право вырывать Енау изъ ея семьи. Она предлагала этотъ вопросъ мужу, но тотъ пожималъ только плечами и несъ какую-то околесную.
— Я, матушка, плохой спеціалистъ по женскому вопросу, да и вообще въ нашемъ желзнодорожномъ мір пока разработанъ основательно только вопросъ о француженкахъ, которыя кутятъ по отдльнымъ кабинетамъ.
— Какъ вамъ не стыдно говорить такіе глупости…— возмущалась Анна Ивановна.
— Что же длать… Старъ я сталъ по женскому вопросу.
Можно было бы, конечно, воспитать Енау въ другомъ направленіи, т.-е. сдлать изъ нея блую кухарку, барскую горничную, блошвейку. Но вдь это значило уже прямо погубить двочку, втолкнуть ее въ тотъ міръ услужающихъ женщинъ, которыя навсегда оторваны отъ родного угла и нея жизнь которыхъ теряетъ всякій самостоятельный смыслъ, пріурочиваясь къ требовательному барскому обиходу. Въ конц концовъ получался такой выводъ, что лучше простой вихровской бабы ничего не придумать.
Перебирая вс эти возможности и комбинаціи, Анна Ивановна невольно оглядывалась на собственную жизнь и приходила къ заключенію, что хорошаго въ ней ршительно ничего не было. Въ сущности, даже вспоминать не о чемъ, а такъ какъ-то шелъ одинъ день за другимъ.

XXI.

Благодаря Дарь, жизнь Адама пошла совсмъ по-новому. Она иногда приходила на кордонъ и что-нибудь починивала егерямъ. Особенно хорошо къ ней относился ‘цыганъ’. Онъ мастерилъ игрушки Ена и вообще сразу вошелъ въ роль друга дома. Изрдка онъ приходилъ въ Горки и былъ счастливъ, что можетъ пость настоящихъ щей, настоящаго домашняго хлба и запить ду домашнимъ квасомъ. Когда прізжали охотники, Дарья готовила ужинъ и вообще прислуживала по своему бабьему длу.
Адамъ время отъ времени воровалъ рыбу, но скрывалъ это отъ жены. Только разъ ночью онъ вернулся весь въ крови и страшно напугалъ Дарью.
— Ничего, пустяки…— оправдывался онъ.— Это меня Спирька Косой угостилъ. Чуть не съ версту за мной гнался, а потомъ какъ запалитъ мн прямо въ спину.
Дарь пришлось выковыривать изъ спины мужа около десятка дробинъ. На его счастье, благодаря полушубку, дробь засла не глубоко, и особенныхъ послдствій не было. Дарья узнала, что мужъ воруетъ рыбу, и сильно плакала.
— О чемъ ты, глупая, ревешь?— не понималъ Адамъ.— Спина заживетъ, я Спирьку Косого я вотъ какъ еще самъ произведу…
— Да я не о томъ…— хныкала Дарья.— Какая же это жисть, ежели надо воровать. Сегодня укралъ, завтра укралъ, а тамъ и поймаютъ…
— Ну, это еще старуха надвое сказала, поймать-то… А что касаемо воровства, такъ вдь вс воруютъ. Правдой вкъ не проживешь, а я но украду — другой украдетъ. Да это и не воровство, ежели разобрать по-настоящему. Рыбка-то Божья…
Дарья все-таки не понимала и продолжала хныкать. Это непониманіе даже разсердило Адама. Баба такъ баба и есть, ничего ей въ башку не вобьешь.
— Боюсь я до смерти…— повторяла Дарья.— Ужъ лучше уйти отсюда. Вдь есть деньги на лошадь, проживемъ какъ-нибудь… Будешь господъ возить…
— Маловато денегъ-то, Дарья, а то бы я и самъ бросилъ. Потерпи маленько…
Адаму было и стыдно передъ женой и обидно, что она ничего не поймаетъ своимъ бабьимъ умомъ. Ужъ, кажется, чего проще, а баба уперлась, ракъ коза, и ничего не хочетъ понимать. У Адама даже являлось желаніе побитъ жену, какъ учатъ бабъ другіе мужики.
О покупк лошади разговоры велись давно, и Адамъ прицливался къ каждой лошади, которую видлъ. Лошадь являлась чмъ-то въ род недосягаемой мечты, да и Дарья видла все спасеніе въ лошади. Какой же мужикъ безъ лошади? Чтобы растравить жену, Адамъ иногда говорилъ:
— Ну, хорошо, ну, будетъ лошадь, я все-таки безъ обмана и съ лошадью не проживешь. Посадилъ непонимающаго барина и бери съ него, что хочешь. Разв это не воровство? Бабы господъ обманываютъ и молокомъ, и яйцами, и грибами — музыка одна. Господскія-то денежки несчитанныя… Можетъ, даже ему, барину, лучше, ежели онъ въ другой разъ и переплатитъ. Я его обманулъ, а ему на спасеніе души зачтется.
— А совсть?
Адамъ только хохоталъ. Какая тутъ совсть?.. Разв у господъ есть совсть? Тоже и скажетъ Дарья… Это ддушка Андронычъ про совсть-то любитъ говорить. Въ прежнія времена дйствительно, сказываютъ, что была эта самая совсть и даже очень, а какъ пошли везд господа — все какъ языкомъ слизнуло.
— А вотъ накажетъ тебя Богъ, Адамка, такъ и узнаешь тогда, какая совсть-то бываетъ.
Но и этотъ резонъ не подйствовалъ на Адама.
— Очень даже хорошо понимаемъ, что касаемо Бога,— старался онъ что-то объяснить, путаясь въ словахъ.— Такъ вдь Богъ-то не для меня одного. Ежели Богъ найдетъ, такъ вс кругомъ виноваты, а господа-то побольше насъ… Будь у меня деньги, разв я пошелъ бы воровать? А по нужд и Богъ проститъ…
Въ сущности, у Адама достаточно было денегъ, но его охватила жажда наживы. Еще бы этакъ сотенный билетъ сколотить — оно бы въ лучшемъ вид, Потомъ и егерская служба ему нравилась. Все-таки не мужикъ-вахлакъ, а въ род чиновника. Адамъ постепенно привыкалъ къ охотничьему бездлью, къ барскимъ подачкамъ и вообще къ легкому житью. Браконьерство являлось въ вид спорта.
— Господа охотятся, ну, и мы тнь подъ нихъ наводимъ,— объяснялъ Адамъ жен.— Меня Палъ Игнатьичъ какъ-то спрашивалъ насчетъ дичины и только пальчикомъ погрозилъ… Только одно нехорошо, что у насъ въ членахъ теперь объявился мировой изъ Гатчины. Буде что влопаешься, къ нему потащатъ судиться… Знакомый баринъ, ну, оно какъ будто и совстно, когда подумаешь. ‘Ахъ, это ты, богомолецъ… Нехорошо, милый другъ, воровать чужую рыбу’.
Господа были подлены между егерями и почему-то назывались ‘предметами’. У Адама главнымъ ‘предметомъ’ былъ Павелъ Игнатьичъ съ его пріятелями. Мировой судья достался ‘цыгану’, который этимъ былъ крайне недоволенъ.
— Ну, этакого предмета знакомому чорту подарить, такъ и назадъ отдастъ,— ворчалъ онъ.— Вотъ у меня раньше было два предмета: одинъ штатскій генералъ, а другой въ томъ род, какъ около полковника. Очень сосредоточенно себя держали и меньше рублевки на водку но давали… Тоже былъ одинъ адвокатъ. Тотъ по трешниц дарилъ, ежели потрафить. Главное — надо умть уважить характеръ.
Охотничій сезонъ заканчивался тягой вальдшнеповъ, и только потомъ господа иногда прізжали пострлять селезней, когда утки разслись по гнздамъ, да линялыхъ косачей по чащар. До половины іюля оставалось время совсмъ свободное, кром жалованья никакого заработка не было. Именно бъ это свободное время Адамъ опять и занялся ловлей форели, причемъ, точно Дарья напророчила, сразу и попался въ лапы Спиридона Косого. Сторожа отняли, конечно, пойманную рыбу, пребольно избили и составили протоколъ. Когда Адамъ предсталъ передъ судьей, онъ взглянулъ на него, видимо узналъ и только поморщился. На первый разъ дло ограничилось штрафомъ въ пятнадцать рублей, причемъ судья предупредилъ, что, въ случа повторенія преступленія, наказаніе будетъ увеличено.
— Я теб говорила…— замтила Дарья, когда мужъ вернулся съ судбища, но онъ такъ толкнулъ ее въ бокъ, что она полетла въ уголъ.
— Ты еще у меня поговори, чортова кукла,— ругался Адамъ.— Накаркала, ворона.
Первая неудача, вмсто того, чтобы образумить Адама, послужила источникомъ для слдующихъ приключеній. Адамъ точно сбсился и пускался на отчаянность, чтобы только насолить Спирьк Косому. Это уже было не простое воровство, а игра въ опасность. Адамъ кралъ рыбу подъ самымъ носомъ вреднаго старичонки. Разъ онъ выкинулъ такую штуку, что вс ахнули. Надлъ женинъ сарафанъ и среди бла дня наловилъ рыбы на глазахъ у всхъ. Кто же подумаетъ, что баба ршится на такую отчаянность.
Такъ прошло цлое лто въ самой отчаянной борьб. Дарь не разъ приходилось выковыривать дробь изъ мужниной спины. Зато его репутація, какъ отчаяннаго и безстрашнаго человка, утвердилось прочно. Даже Софронъ Поликарпычъ говорилъ:
— Да, у нашего Адамки два ума…
Однако осенью Адамъ опять попалъ подъ протоколъ и опять заплатилъ штрафъ.
— Если вы, Адамъ Мореновъ, попадетесь въ третій разъ, то я васъ посажу на три мсяца въ тюрьму,— предупредилъ судья.
Теперь Адама уже трудно было запугать. Что же, три мсяца такъ три мсяца, а то штрафъ въ двадцать пять рублей. Не съ деньгами жить, а съ добрыми людьми.
Въ какой-нибудь годъ Адамъ сдлался неузнаваемымъ. У него, дйствительно, явился тотъ второй умъ, о которомъ говорилъ старшій егерь.
Въ конц концовъ Адамъ, какъ говорится, доигрался. Дло было незадолго до Рождества. Стояли морозы, доходившіе до двадцати пяти градусовъ. Въ расчет, что сторожамъ и въ голову не придетъ мысль о возможности воровства рыбы въ такую погоду, Адамъ смло отправился на промыселъ. Ночь выдалась настоящая волчья. Въ вод казалось тепле, чмъ на воздух. Адамъ наловилъ до десятка форелей, завязалъ рыбу въ свою мережку и только хотлъ вылзать изъ воды, какъ съ берега послышался торжествующій голосъ Спирьки Косого:
— Ну-ка, вылзай, Адамушка… Студено теб въ вод-то, а мы тебя согремъ.
Адамъ совершенно растерялся и ничего не могъ отвтить вредному старичонк. А на берегу собрались уже другіе сторожа. Принесли фонарь.
— Выходи, голубь сизокрылый,— издвался Спирька Косой.
— А вотъ и не выйду,— неожиданно отвтилъ Адамъ, ршившійся дйствовать отчаянно.— Не выйду, и конецъ тому длу.
— Не хвастай, идолъ.
При свт фонаря можно было разсмотрть только одну голову Адама.
— Адамка безпутный, выходи, а то околешь…
— И околю, а вы за меня отвчать будете, ироды.
Сторожй были сконфужены героической ршимостью отчаяннаго Адама, постояли минутъ десять, поругались и ушли.

XXII.

Холодная ванна обошлась Адаму дорого. Сторожа выпустили его изъ воды и все-таки накрыли. Онъ защищался отчаянно и даже кусался, но сила ломитъ солому. Составленъ былъ протоколъ, рыба отобрана, и Адамъ вернулся домой избитый и продрогшій до костей.
Весь кордонъ ахнулъ, когда узнали, какую отчаянную штуку выкинулъ Адамъ. А онъ лежалъ у себя въ Горкахъ, охваченный страшнымъ жаромъ. Большую часть дня онъ въ состояніи безпамятства никого не узнавалъ и все бредилъ. Ему казалось, что сторожа преслдуютъ его по пятамъ, и что Спирька Косой все цлится въ него изъ ружья. Бывали и свтлые промежутки, и въ одинъ изъ такихъ моментовъ Адамъ, къ своему удивленію, увидлъ стоявшую надъ нимъ Анну Ивановну. Она случайно узнала о болзни Адама и привезла изъ города собственнаго доктора. Дарья стояла у печки и говорила:
— Ужъ вы его, барыня, оставьте… не мучьте… Все равно помретъ,
— И то помру,— спокойно соглашался Адамъ.— Дарья правильно говоритъ…
Докторъ, молодой еще человкъ, въ золотыхъ очкахъ, думалъ то же самое, хотя, конечно, и бываютъ удивительные случаи въ медицинской практик. Анна Ивановна была въ отчаяніи и умоляла доктора спасти больного съ спеціально-дамской логикой. Докторъ только пожималъ плечами. Да, конечно, бываютъ удивительные случаи и т. д.
— Будемъ бороться,— уклончиво отвчалъ онъ, чтобы сказать что-нибудь.
Анна Ивановна просидла въ Горкахъ дней пять и дождалась, когда кризисъ миновалъ. Адамъ былъ спасенъ, и Анна Ивановна плакала отъ радости. Въ порыв великодушія она говорила ему:
— Адамъ, когда ты поправишься совсмъ, я теб подарю лошадь и телгу, и ты будешь жить на Сиверской, о чемъ мечталъ.
Адамъ посмотрлъ на жену, криво усмхнулся и отвтилъ, подбирая слова:
— Нтъ, Анна Ивановна… оно не подойдетъ… Испортился я вконецъ около господскаго легкаго хлба… Какой же я теперь правильный мужикъ, когда у меня въ башк совсмъ наоборотъ? Врно, ужъ на роду написано быть мн егеремъ…
1900.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Два завещания, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1897
  2. Суд идет, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880
  3. ‘Все мы хлеб едим…’, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882
  4. Злой дух, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  5. Профессор Спирька, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1903
  6. Комары, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  7. Лист желтеет, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
  8. В раковине, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
Электронная библиотека
© 2024 Электронная библиотека