ОКО АЛЛАХА [1]
ОКО АЛЛАХА [1]
Перевод Ефрема Лихтенштейна
Перевод Ефрема Лихтенштейна
под редакцией Михаила Назаренко
под редакцией Михаила Назаренко
ДО СРОКА
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Око Аллаха, Киплинг Джозеф Редьярд, Год: 1926
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Редьярд КИПЛИНГ
[1] — Рассказ впервые опубликован в 1926 году и несколько месяцев спустя вошел в сборник ‘Дебет и кредит’. — Здесь и далее прим. пер. и ред.
Не было в жизни ничто сделано человеком
Для себя самого, но явлено после, в веках
Забытых, как имя этого мастера,
Того, который гнет и презрение принял в уплату…
Ненависть, злость, отчуждение каждодневно…
Покуда он не погиб, униженный и укрощенный.
Но более чем о нем, следует сожалеть
О мудрых душах, постигших опасность
До срока пришедших Искусств и Познаний,
Отвергших лекарства и механизмы,
Опасаясь печальных последствий.
Небом назначенный Час отложить невозможно,
Как и ускорить, пусть даже ценою души или мира,
И родится Пророк его через кровь впереди идущих,
Решивших — о, слишком рано! — что он уже пробил.
Кантор монастыря Св. Иллода был слишком страстным поклонником музыки, чтобы заботиться еще и о библиотеке, зато его помощник свято соблюдал все устои и правила работы — после двух часов, посвященных письму и диктовке, он принялся наводить порядок в Скриптории. Монахи-переписчики отдавали ему листы канонического Четвероевангелия, которое заказал аббат Ившема, и один за другим тянулись на вечерню. Джон Отто, более известный как Иоанн Бургосский, не обратил на это никакого внимания. Он выводил золотом тонкий орнамент миниатюры, изображающей Благовещенье, на странице Евангелия от Луки, которое, как многие надеялись, потом соблаговолит принять в дар папский легат, кардинал Фалькоди [2].
[2] — Будущий папа Клемент IV. Его упоминание позволяет датировать действие рассказа 1264-1266 годами.
— Заканчивай, Иоанн, — вполголоса произнес помощник кантора.
— Что? Уже все ушли? А я и не заметил. Погоди минуту, Клемент.
Помощник кантора терпеливо ждал. Он знал Джона уже более двенадцати лет: тот приходил и уходил из монастыря, но в своих странствиях всегда говорил, что он из Св. Иллода. Ему это охотно позволяли, поскольку он — даже в большей степени, чем все остальные Фитц Отто — нес все Искусства в рукаве и все секреты мастерства под капюшоном.
Помощник кантора взглянул ему за плечо — на приколотый к столешнице лист, где первые слова ‘Магнификата’ [3] были выведены золотом и окрашены красным шеллаком на фоне едва не пылающего нимба Богородицы. Она была изображена с руками, сомкнутыми в изумлении, обрамленная бесконечно сложным сплетением арабесок, по краю же миниатюры тонкие побеги апельсинового цвета словно бы наливались горячим голубым воздухом, который клубился над выжженным пейзажем на втором плане.
[3] — Лат. ‘Magnificat anima mea Dominum’ — Лук. 1:46 ‘Величит душа Моя Господа‘.
— Ты ее совсем еврейкой сделал, — проговорил помощник кантора, разглядывая оливковые щеки и глаза, исполненные предощущаемой скорби.
— А кем же еще была Пречистая Дева? — Джон выдернул булавки. — Послушай, Клемент. Если я не вернусь, это должно войти в моего Большого Луку, кто бы его ни заканчивал.
Он спрятал рисунок между двумя защитными листами.
— Так ты снова собираешься в Бургос, как я слышал?
— Через два дня. Тамошний новый собор (каменщики, однако, медлительней Гнева Господня) радует душу’ [4].
[4] — Строительство бургосского собора началось в 1221 году и продолжалось более трехсот лет.
— Твою душу? — в голосе помощника кантора послышалось сомнение.
— Даже мою, с твоего позволения. А дальше к югу — на самой границе Покоренных Земель — по дороге в Гренаду, — там можно найти совершенно великолепные мавританские узоры и орнаменты. Отгоняют мысли о бренном и привлекают взгляд к рисунку, как ты сам мог только что заметить на моем Благовещении.
— Она… это прекрасно. Неудивительно, что ты уезжаешь. Но ты ведь не забудешь получить отпущение, Иоанн?
— Разумеется! — К этой предосторожности Джон всегда прибегал накануне своих странствий, и не забывал о ней, так же как о необходимости выстричь заросшую тонзуру, которой он обзавелся еще в юности где-то неподалеку от Гента. В случае чего, она обеспечила бы ему привилегии духовенства, да и некоторое почтение на дорогах.
— И не забудь, что нам нужно здесь в Скриптории. В наш век уже не осталось настоящего ультрамарина. Они его смешивают с берлинской лазурью. Что касается киновари…
— Я сделаю все, что в моих силах, как и всегда.
— Да, а брату Фоме, — брат Фома отвечал за монастырскую лечебницу, — ему нужны…
— Он сам обо всем попросит. Я сейчас пойду к нему и выстригу наново тонзуру.
Джон спустился по лестнице к переходу, отделявшему больницу и кухни от келий. Пока его брили, брат Фома (человек кроткий, но смертельно занудный) выдавал ему список снадобий, которые он должен был привезти из Испании — не мытьем, так катаньем или путем законной покупки. Здесь их застал врасплох хромой и мрачный аббат Стефан в своих отороченных мехом ночных туфлях. Не то чтобы Стефан де Сотрэ был прирожденным шпионом, однако в молодости он принял участие в несчастливом Крестовом походе, который закончился для него после битвы при Мансуре двумя годами плена у сарацинов в Каире, а там люди быстро учились ходить тихо. Добрый охотник и сокольник, разумный и справедливый пастырь, он был, тем не менее, прежде всего человеком науки и доктором медицины, учеником некоего Ранульфа, каноника собора Св. Павла [5]. Сердцем он был куда больше поглощен заботами монастырской лечебницы, чем вопросами религии и веры. Он с интересом изучил список и добавил туда несколько пунктов. Когда брат Фома удалился, он даровал Джону щедрое отпущение грехов, которые могут отяготить его душу в пути, поскольку не одобрял случайно купленные индульгенции.
[5] — Ранульф Бретонский, историческое лицо.
— Так что же ты будешь искать на этот раз? — вопросил он, сидя на лавке между ступкой и весами в небольшой теплой каморке для хранения снадобий.
— Бесов, по большей части, — ответил Джон с улыбкой.
— В Испании? Разве Авана и Фарфар?.. [6]
[6] — Cр. слова сирийского военачальника Неемана: ‘Разве Авана и Фарфар, реки Дамасские, не лучше всех вод Израильских? Разве я не мог бы омыться в них и очиститься? И оборотился и удалился в гневе’ (4Цар.5:12).
Джон — художник, для которого люди были не более чем моделями для рисунков, и дворянин до мозга костей (по материнской линии он происходил из рода де Сэнфордов [7]) — открыто посмотрел аббату в лицо и спросил:
[7] — Таким образом, в числе его родственников были епископ, настоятель ордена тамплиеров, первый рыцарь Англии и воспитательница ее высочества.
— Ты так полагаешь?
— Нет. В Каире они тоже были. Но зачем они стали нужны тебе?
— Для моего Большого Луки. Из всех Четверых он первый в том, что касается бесов.
— Неудивительно. Он ведь был врачом. А ты — нет.
— Упаси Бог! Но я уже устал от наших церковновидных чертей. Они лишь обезьяны, козлы и птицы соединенные вместе. Годятся для обыкновенных черно-красных Адов и Судных Дней — но не для меня.
— Зачем тебе такое их разнообразие?
— Затем, что разум и Искусство согласны, что в Преисподней есть все роды и виды бесов. К примеру, те Семь, что вышли из Магдалины. Это должны быть дьяволицы — ничем не схожие с рогатыми и клювоносыми князьями Ада.
Аббат расхохотался.
— Более того! Тот бес, что вышел из немого. Что толку ему от хобота или клюва? Он должен быть лишенным лица, как прокаженный. Но прежде всего — дай мне Бог дожить и сделать это! — те бесы, что вошли в гадаринских свиней [8]. Они должны, они должны быть… я и сам не знаю пока, на что они должны быть похожи, но они должны быть исключительными созданиями. Я сделаю их столь же различными, как и святых. А пока они все на одно лицо — что на стену, что в витраж, что на картину.
[8] — См. Лук.8:26-33: ‘Бесы, выйдя из человека, вошли в свиней, и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло’.
— Продолжай, Иоанн. Ты глубже постиг эту тайну, чем я.
— Упаси Бог! Но я скажу, что бесы тоже заслуживают уважения, сколь бы прокляты они ни были.
— Опасное учение.
— Я имел в виду, что если уж образ стоит того, чтобы человек изобразил его для человека, то он стоит хорошего изображения.
— Это уже безопаснее. Но я рад, что отпустил тебе грехи.
— Опасность меньше для ремесленника, который работает с нездешними образами и вещами — во славу Матери нашей Церкви.
— Может быть и так, но, Иоанн, — рука аббата почти коснулась рукава сутаны Джона, — скажи мне теперь, она… она мавританка или… или иудейка?
— Она моя, — ответил Джон.
— И этого достаточно?
— Я так полагаю.
— Ну и ладно! Это вне моей власти, но… как они смотрят на это там, в Испании?
— Там, в Испании, они ничего не берут в голову — ни Церковь, ни Короля, благослови их Бог! Там слишком много мавров и иудеев, чтобы всех перебить, а если их изгнать, то прекратится торговля, и земледелие придет в упадок. Поверь мне, в Покоренных Землях, от Севильи до Гренады, мы живем вполне мирно — испанец, мавр и иудей. Мы не задаем лишних вопросов, и нам платят тем же.
— Да-да, — вздохнул Стефан. — И всегда есть надежда обратить ее.
— Надежда всегда есть.
Аббат вернулся к делам лечебницы. То был легкий век: Рим еще не прикрутил гайки в вопросе интимных связей духовенства. Если дама была не слишком нахальна или сын не слишком быстро продвигался волею отца по церковной иерархии, на большую часть таких прегрешений закрывали глаза. Однако у аббата были причины вспомнить, что союзы между христианами и неверными — путь к печали. И все же, когда Джон с мулом, письмами и слугой прогрохотал по дороге в сторону Саутгемптона и моря, Стефан завидовал ему.
Он вернулся двадцать месяцев спустя в добром здравии и нагруженный гостинцами. Кусок богатейшей лазури, плитка оранжевой киновари и маленький сверток сушеных жуков, из которых делают великолепную алую краску, — для помощника кантора. Кроме того — несколько кубиков молочного с розовым отливом мрамора, который можно будет растворить в кислоте и получить несравненный фон для миниатюры. Он привез почти половину снадобий, которых требовали аббат и Фома, и длинное ожерелье из темно-красного сердолика [9] для Дамы сердца аббата — Анны из Нортона [10]. Она благосклонно приняла подарок и спросила, где Джон его приобрел.
[9] — Согласно источникам, которыми пользовался Киплинг, сердолик приносит удачу, защищает от дьявольских козней, гонит темные предчувствия и утишает боль рожениц.
[10] — Сознательный анахронизм: в XIII веке женщина не могла жить в монастыре и именоваться ‘Дамой Аббата’ (the Abbot‘s Lady).
— Неподалеку от Гренады, — ответил он.
— Все ли там было благополучно, когда вы уезжали? — спросила леди Анна. (Может быть, аббат рассказал ей кое-что из исповеди Джона).
— Все заботы уже принял на себя Господь.
— О Боже! И как давно?
— Четыре месяца без одиннадцати дней.
— Вы… были с ней тогда?
— У меня на руках. При родах.
— И?
— Мальчик тоже. Ничего не осталось.
Леди Анна перевела дыхание.
— Я думаю, вам еще повезло, — сказала она через некоторое время.
— Дайте мне время, и, может быть, я это пойму. Но не сейчас.
— У вас есть ваше искусство и мастерство, и… Джон… помните, на том свете нет ревности.
— Да-а! У меня есть мое Искусство, и видит Небо, я ни к кому не ревную.
— Благодарите Бога хотя бы за это, — сказала Анна из Нортона, вечно больная женщина, провожавшая аббата взглядом запавших глаз. — И будьте покойны, я буду хранить это как зеницу ока, — она коснулась ожерелья, — покуда жива.
— Я принес — доверил это вам — именно поэтому, — ответил он и ушел.
Когда она рассказала аббату, откуда взялось ожерелье, он ничего не сказал, но, когда они с Фомой разбирали привезенные Джоном снадобья, в кладовой, примыкавшей к печной трубе больничной кухни, он заметил, глядя на лепешку высушенного макового сока:
— Он имеет силу изгнать всякую боль из тела человека.
— Я видел его действие, — сказал Джон.
— Но для боли душевной кроме Милости Божьей есть только одно лекарство — мастерство, учение или же другое полезное движение ума.
— Мне это тоже подходит, — был ответ.
Следующий ясный майский день Джон провел вместе с монастырским стадом свиней и свинопасами, и вернулся нагруженный цветами и венками весеннего леса к своему тщательно оберегаемому месту в северном притворе Скриптория. Здесь, положив под левый локоть свои путевые тетради с набросками, он с головой погрузился в работу над своим Большим Лукой.
Брат Мартин, старший переписчик, который открывал рот едва ли раз в две недели, позднее пришел спросить, как продвигается работа.
— Все тут! — Джон постучал себя по лбу карандашом. — Все эти месяцы они только и ждали, чтобы — Господи! — появиться, наконец, на свет. Ты уже закончил работу, Мартин?
Брат Мартин кивнул. Он был горд тем, что Иоанн Бургосский обратился именно к нему, семидесятилетнему, за действительно хорошей каллиграфией.
— Тогда смотри! — Джон выложил на стол новый пергамент — тонкий, но безупречный. — Лучшего листа не найдешь отсюда до Парижа. Да! Понюхай, если хочешь. В связи с чем, — дай-ка мне циркуль я его размечу для тебя, — если ты сделаешь на нем одну букву темней или светлей, чем следующая, я тебя зарежу, как свинью.
— Ни за что, Иоанн! — старик широко улыбнулся.
— Нет, я серьезно! Теперь смотри! Вот здесь и здесь, где я накалываю, буквами точь-в-точь такой высоты ты напишешь тридцать первый и тридцать второй стихи из восьмой главы Луки.
— Да, гадаринские свиньи! ‘И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну. Тут же на горе паслось большое стадо свиней’, — брат Мартин, конечно, знал все Евангелия наизусть.
— Именно! Вплоть до ‘Он позволил им’. Однако не торопись с этим. Моя Магдалина должна выйти из головы раньше.
Брат Мартин справился с работой столь великолепно, что Джон украл на кухне аббата мягких засахаренных фруктов ему в награду. Старик их съел, потом раскаялся, потом исповедался и настоял на епитимье. И аббат, зная лишь один путь достучаться до сердца истинного грешника, приказал ему копировать книгу ‘De Virtutibus Herbarum’ [11]. Монастырь Св. Иллода одолжил ее у мрачных цистерцианцев, которые не доверяют ничему красивому, так что мелкий и неразборчивый текст отнимал у Мартина время как раз тогда, когда он был нужен Джону для особенно тонких надписей.
[11] — ‘О достоинствах трав’ Альберта Великого.
— Вот видишь, — наставительно сказал помощник кантора. — Не делай так больше, Иоанн. На брата Мартина наложили епитимью по твоей милости…
— Нет, по милости моего Большого Луки. Но я отплатил повару. Я его рисовал до тех пор, пока даже его собственные поварята не смогли делать вид, будто ничего не происходит. Больше он языком болтать не будет.
— Недоброе дело! Да и аббат на тебя сердится. Он ни разу к тебе не подошел с тех пор, как ты вернулся, — ни разу не пригласил тебя к высокому столу [12].
[12] — ‘Высокий стол’ (в столовой монастыря или колледжа, для профессоров и членов совета или высшего духовенства) находится на небольшом возвышении.
— Я был занят. У Стефана есть глаза, и он это знал. Клемент, от Дарэма до Торра нет библиотекаря, достойного хотя бы чернила тебе подносить.
Помощник кантора был настороже, он знал, чем обычно заканчиваются похвалы Джона.
— Но вне стен Скриптория…
— Откуда я никогда не выхожу. — Помощнику кантора было позволено даже не вскапывать со всеми огород, лишь бы это не повредило его чудесным рукам переплетчика.
— Во всем, что не касается Скриптория, ты наипервейший дурень всего христианского мира. Уж поверь мне, Клемент, я многих видел.
— Тебе я верю во всем, — мягко улыбнулся Клемент. — Ты со мной обращаешься хуже, чем с мальчиком-хористом.
Они слышали, как один из представителей этого страждущего племени пронзительно вопил внизу оттого, что кантор таскал его за волосы.
— Благослови тебя Бог! Именно так! Но задумывался ли ты когда-нибудь, как во время своих странствий я лгу и краду день за днем — и, да будет тебе известно, убиваю, — чтобы только добыть для тебя цвет и краску?
— Воистину, — воскликнул справедливый и совестливый библиотекарь, — я часто думал о том, что будь я — не приведи Господи! — в миру, я сам мог бы стать большим вором.
Даже брат Мартин, согнувшийся над ненавистной ‘De Virtutibus’, рассмеялся.
Незадолго до середины лета брат Фома пришел из своей лечебницы, чтобы принести Джону приглашение отужинать этим вечером с аббатом в его доме, а также просьбу взять с собой все, что он успел сделать для своего Большого Луки.
— Это еще к чему? — спросил Джон, полностью ушедший в работу.
— Еще одно его ‘философское застолье’. Ты уже успел побывать на нескольких таких с тех пор, как стал взрослым.
— Что правда, то — по большей части — правда. И как Стефан хочет, чтобы мы?..
— Сутана и капюшон поверх нее. Там будет один лекарь из Салерно — некто Рогир, итальянец. Известен своим мастерством с врачебным ножом [13]. Он провел в лечебнице уже дней десять и помогал мне — даже мне!
— Никогда о нем не слышал. Но наш Стефан, как всегда, прежде всего physicus, а уже потом sacerdos [14].
[13] — Реальное историческое лицо, автор книги ‘Хирургия’.
[14] — Лекарь… священник.
— А леди Анна уже некоторое время больна. Рогир сюда прибыл более всего из-за нее.
— В самом деле? Вот я теперь подумал и понял, что не видел ее уже довольно давно.
— Ты много чего уже давно не видел. Она из дому не выходит уже около месяца — ее теперь выносят на носилках.
— Все настолько плохо?
— Рогир Салернский не сказал, что он сам думает. Но…
— Смилуйся Господь над Стефаном!.. И кто еще будет, кроме тебя?
— Оксфордский францисканец. Его тоже зовут Рогир. Многомудрый и прославленный философ [15]. И он самоотверженно привез свое вино.
[15] — Роджер Бэкон (ок. 1214 — 1298), один из основоположников экспериментальной науки, автор трудов по математике, астрономии. естественной истории, алхимии, оптике. Его подозревали в ереси и несколько раз заключали в тюрьму в Англии и Франции.
— Три лекаря — включая Стефана. Всегда полагал, что это равняется двум атеистам.
Фома обеспокоено нахмурился.
— Это злое присловье, — заикаясь, проговорил он. — Не повторяй его.
— Хо-хо! Нет уж, ты меня не перемонашишь, Фома! Ты заведуешь больницей при Св. Иллоде уже одиннадцать лет — и все еще мирской брат. Почему это ты до сих пор не дал обеты?
— Я… Я недостоин.
— В десять раз более достоин, чем этот жирный боров — Генрих Как-его-тамский, — который служит мессы в лечебнице. Он начинает готовить причастие прямо у тебя перед носом, когда больной лишь сознание потерял от кровопускания. Так бедняга и умирает — от чистого страха. Тебе-то это известно! Я же видел, как ты на него смотришь. Дай обеты, Фома Неверующий. Получишь чуть больше врачевания и чуть меньше богослужений в лечебнице, и твои больные проживут дольше.
— Я недостоин… недостоин, — горестно повторял Фома.
— Не в тебе дело, — но в высших, чем ты. А сегодня, раз уж моя работа отпускает меня на время, я выпью с любым философом из любой школы. И еще, Фома, — вкрадчиво добавил он, — устрой мне в лечебнице горячую ванну перед вечерней.
Когда прекрасно приготовленный и сервированный ужин аббата завершился, и обшитые бахромой салфетки и скатерти были убраны, и приор прислал ключи и передал, что в монастыре все спокойно, и ключи были ему должным образом возвращены со словами ‘Да будет так до заутрени’, аббат и его гости вышли проветриться на верхнюю галерею, которая привела их к южной хоровой части Трифориума [16]. Летнее солнце еще ярко светило, поскольку было только шесть часов, но церковь аббатства была погружена в свою обычную тьму. Тридцатью футами ниже на время репетиции хора были зажжены огни.
[16] — Галерея над нефом церкви.
— Наш кантор им и минуты отдыха не дает, — прошептал аббат. — Стойте тут около колонны, и мы услышим, чем он их сейчас терзает.
— Запомните все! — снизу донесся голос кантора. — Это душа самого Бернарда, нападающая на наш злой мир. Пойте быстрее, чем вчера, и все слова произносите четко и ясно. Там, на хорах! Начинай!
Зазвучал орган — мгновение он ярился в одиночестве, но затем звонкие голоса соединились с ним в первых гневных строках ‘De Contemptu Mundi’ [17].
[17] — Поэма ‘О презрении к миру’ Бернарда Морланского (сер. XII века):
Тягости слезные, горести грозные всё безысходней.
Братья, терпение: близко решение воли Господней!
Дивное близится: гордый унизится, скорбный воспрянет,
Перед Создателем и Воздаятелем каждый предстанет.
(Пер. С.Аверинцева)
Как отмечают английские комментаторы рассказа, Бернард обличает епископов и аббатов, которые ведут жизнь, полную мирских удовольствий, а также и женщин (в том числе, видимо, подобных Анне из Нортона), ибо женщина — ‘существо грешное… враг тем, кто ее любит, и друг Врагу’.
Любопытно, что из одного варианта поэмы Умберто Эко заимствовал последнюю строку своего романа ‘Имя розы’: ‘Роза при имени прежнем — с нагими мы впредь именами’.
‘Hora novissima — tempora pessima’ — мертвая пауза до тех пор пока не рухнуло утвердительное ‘sunt’, как всхлип из темноты, и голос одного из мальчиков, чище серебряной трубы, вернул долгое ‘vigilemus’.
‘Ecce minaciter, imminet Arbiter’ (орган и голоса хора слились воедино в ужасе и предостережении, быстро утихая на ‘ille supremus’). Затем звук сменился прелюдией к ‘Imminet, imminet, ut mala terminet…’
— Стоп! Еще раз! — закричал кантор и объяснил, что ему не понравилось, несколько более подробно, чем было бы естественно на обычной репетиции.
— Ах, ничтожно людское тщеславие! Он догадался, что мы здесь. Идемте! — сказал аббат.
Леди Анна в своем переносном кресле тоже слушала пение в темной глубине Трифориума рядом с Рогиром из Салерно. Джон услышал, как она всхлипнула. На обратном пути он спросил Фому о ее здоровье. Прежде чем Фома успел ответить, остроносый итальянец протолкнулся между ними.
— Продолжая наш разговор, я счел за лучшее сказать ей, — кивнул он Фоме.
— Что? — просто спросил Джон.
— То, что она и так знала, — Рогир Салернский пустился в длинную цитату по-гречески в том смысле, что всякая женщина знает все обо всем.
— Я не владею греческим, — чопорно отрезал Джон. Рогир Салернский уже досыта накормил их всех этим языком за обедом.
— Тогда я скажу на латыни. Овидий очень точно это описал. ‘Utque malum late solet immedicabile cancer…’ [18] Но, несомненно, ты сам помнишь остальное, мой господин.
— Увы! Моя ученая латынь сводится к тому, что я услышал по дороге от дураков, пытающихся лечить больных женщин. ‘Фокус-покус…’ [19] Но, несомненно, ты сам помнишь остальное, мой господин.
[18] — Как — неисцельный недуг — широко расходится в теле
Рак, к пораженным частям прибавляя здоровые части
(Овидий. Метаморфозы, II, 825-826. Пер. С. Шервинского, с изменением.)
[19] — Выражение происходит от ‘Hoc est corpus‘ (‘Сие есть тело [Мое]’) — слова, произносимые священником во время таинства Причастия.
Рогир молчал до того самого времени, пока они не вернулись в гостиную, где на десертном столе были выставлены финики, изюм, имбирь, фиги и пахнущие корицей сушеные фрукты, а также лучшие вина. Аббат уселся, снял свое кольцо [20], уронил его — так, чтобы все слышали звон, — в серебряный кубок, вытянул ноги к огню, и взглянул на позолоченную резную розетку потолка. Тишина, которая царит между последней службой и заутреней, окутала их мир. Кряжистый францисканец наблюдал, как луч света разбился на цвета спектра в гранях хрустальной солонки. Рогир Салернский снова начал спорить с Фомой о видах сыпного тифа, который сбивал их с толку как в Англии, так и в других краях. Джон отметил острый профиль и — он мог бы послужить для Большого Луки — коснулся рукой сутаны на груди. Аббат увидел знак и кивнул, давая разрешение. Джон вытащил из-за пазухи серебряный карандаш и тетрадь для набросков.
[20] — Знак того, что аббат будет говорить неофициально.
— Нет, скромность есть великое благо — но открой же и свое собственное мнение, — итальянец подгонял лекаря. Из уважения к иностранцу почти все разговоры велись на застольной латыни, более строгой и велеречивой, чем обычный монашеский говор. Фома начал говорить, слегка заикаясь:
— Мне должно признать, что я не в состоянии определить причины этого недуга, если только она — как свидетельствует Варрон в своем труде ‘De Re Rustica’ [21] — не в неких крошечных животных, коих око не видит и которые проникают в тело через нос и рот, принося опаснейшие заболевания. С другой стороны, об этом ничего не сказано в Писании.
[21] — Марк Теренций Варрон (116-27 до Р.Х.) — римский ученый, прославившийся трудами во многих областях знаний. Фома ссылается на его труд ‘О сельском хозяйстве’.
Рогир Салернский вздыбился как обозленный кот.
— Всегда одно и то же! — воскликнул он, а Джон тут же утащил в свою тетрадь изгиб его тонких губ.
— Никогда не отдыхаешь, Иоанн, — аббат улыбнулся художнику. — Тебе стоит прерываться каждые два часа на молитву. Св. Бенедикт не был глуп. Два часа — это крайний срок, который человек может трудиться на высоте своих умений.
— Это касается переписчиков. Брат Мартин начинает сдавать уже через час. Но когда работа захватывает, следует продолжать, покуда она не отпустит.
— О да, это Демон Сократа [22], — прогремел оксфордский францисканец поверх своего кубка.
— Такая доктрина ведет к самонадеянности, — заметил аббат. — Помните: ‘Человек праведнее ли Творца своего?’ [23]
[22] — Точнее — ‘демоний Сократа’: голос, подсказывавший философу, чего избегать и чему следовать.
[23] — Иов 4:17.
— Праведность тут не при чем, — горько ответил францисканец. — По меньшей мере, Человеку может быть дозволено продвинуться в своем Искусстве или мысли. Но если Мать наша Церковь увидит или услышит, что он двигается куда бы то ни было, что она скажет? ‘Нет!’ Всегда ‘Нет’.
— Но если маленькие звери Варрона невидимы, — продолжал Рогир Салернский допытываться у Фомы, — как же нам найти лекарства?
— При помощи эксперимента! — францисканец вдруг обернулся к ним. — Разума и эксперимента. Один теряет смысл без другого. Но Мать наша Церковь…
— О да! — Рогир из Салерно бросился на новую приманку, как голодная щука. — Послушайте, господа мои. Ее епископы — наши Князья — усыпают наши итальянские дороги трупами, которые они производят для своего удовольствия или из гневливости. Прекрасные трупы! Но если я — если мы, врачи, — осмелимся хотя бы приподнять кожу, чтобы взглянуть на ткань Господню под ней, что скажет Мать наша Церковь? ‘Святотатство! Возитесь со своими свиньями и собаками, или сгорите!’
— И не только Мать наша Церковь! — поддержал его францисканец. — Для нас закрыты все пути — закрыты словами некоего человека, мертвого уже тысячи лет, словами, которые считаются окончательной истиной. Кто такой любой из сынов Адама, чтобы одно его утверждение могло запереть двери к истине? Я бы не сделал исключения даже для Петра Перегрина [24], моего великого учителя.
— И я бы не сделал для Павла Эгинского [25], — закричал Рогир из Салерно. — Послушайте, господа мои! Вот наглядный пример. Апулей [26] свидетельствует, что ежели человек на голодный желудок употребит в пищу сок ядовитого лютика — мы зовем его ‘sceleratus’, что значит ‘злодейский’, — тут он снисходительно кивнул Джону, — душа покинет его тело, смеясь. Вот это уже ложь более опасная, нежели правда, поскольку в ней содержится часть правды.
[24] — Французский философ и естествоиспытатель Пьер де Марикур.
[25] — Хирург VII века, живший в Александрии.
[26] — Псевдо-Апулей, автор ‘Гербария Апулея Платоника’, впоследствии расширенного и переработанного для читателей-христиан.