Евгений Чириков
Одуванчик
Одуванчик
———————————————————-
Одуванчик, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1903
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Его звали Одуванчиком. Он одиноко торчал на берегу весело журчавшего ручья и смотрел в зеркало прозрачной, как горный хрусталь, и холодной ключевой воды. Там он видел куски голубого неба, клочки белых облаков, пушистых и легких, отражение береговых трав и кустов тальника, а ночью — он с грустью и подолгу смотрел, как в черной воде ручья, казавшегося таинственной бездной, трепетали звезды, — и безотчетная грусть поднималась где-то в глубине души его… Тогда он думал о том, что эти золотые звезды будут так же ярко гореть, когда о нем не останется даже воспоминания… И в эти ночи он сильнее чувствовал свое одиночество, и сильнее его сердце жаждало любви и сочувствия…
Он был поэт и, как все захолустные поэты, имел на голове целую копну поэтически-всклокоченных волос… Он не хотел знать о том, что прошло уже то время, когда поэты не стриглись, о том, что теперь длинные волосы относятся уже не к области поэзии, а скорее политики… несмотря на то, что он вышел уже из того возраста, когда не называют по имени, а всегда — ‘молодым человеком’, несмотря на зрелость лет, он увлекался, как истинный поэт-художник, гоняясь за призрачной мечтой, созданной легкой и обманчивой фантазией… Пунцовая Гвоздика, Ромашка, Куриная Слепота, Иванова Марья, — все они когда-то были предметами увлечений бескорыстного поэта и вдохновляли его на маленькие художественные произведения, которые и до сей поры распеваются по лесу многими звонкоголосыми птичками. Однажды он даже увлекся Божьей Коровкой, но та посмеялась над его чувством и улетела так же скоро, как скоро и неожиданно подсела к нему. В свое время это произвело на поэта удручающее впечатление, и он написал грустную элегию, которую поет Иволга. Но теперь он уже утешился, сказав себе мысленно: ‘Довольно увлечений! Пора молодости миновала!’
И с этого времени он видел счастье только в созерцании прекрасного…
Утро было великолепно. Солнце светило ослепительно ярко. Небеса были безоблачны, а воздух напоен ароматом цветов и зелени. Вся природа ликовала и радовалась. Каждый кустик и травка, жучок и бабочка, каждая птичка — все спешили насладиться радостями жизни… Радовался бархатный луг, радовался сверкавший на солнце ручей и речка, что змейкою убегала к лесу. А лес тянулся далеко-далеко и, задернутый голубоватою дымкою, утопал в синеве раннего весеннего утра… Слезы счастья блистали алмазами на каждом листочке и цветке. Солнце своими горячими лучами отирало эти слезы, унося их невидимками в беспредельный мир эфира. Красивый мотылек, трепеща крылышками, замирал на месте, раздумывая, где б ему присесть, чтобы удобнее отдаться восторгам созерцания жизни. Трудолюбивая пчелка с хлопотливым жужжанием проносилась мимо, боясь потерять даром даже одно мгновение так прекрасной, но краткосрочной весны… А высоко-высоко в голубом эфире прозрачных небес купался жаворонок. Он поднялся туда, чтобы с высоты взглянуть на пир жизни, и теперь пел гимн в честь красавицы весны и еще о том, как велико на земле счастье и как хочется жить и любить всем сердцем своим.
Поэт в описываемое утро занимался созерцанием и чувствовал избыток счастья и радости.
— Какой-то дурак сказал, что на земле нет счастья, что счастье — пустая фантазия мечтаний!.. А я поверил… Какая ложь! Мое сердце трепещет от счастья, от счастья я хочу плакать…
Кругом было тихо. Только жаворонок пел свою песню о любви и счастье, да кузнечик неугомонно стрекотал в гуще травы и листочков.
Поэт созерцал и прислушивался.
— Да, истинное счастье, вечное, а не мимолетное, заключается в созерцании… — подумал вслух поэт и оглянулся вокруг…
И вдруг его взоры встретились с очаровательными Анютиными Глазками… Ах, что за милые, чудные были эти глазки! Смело ручаюсь, что всякий, имеющий голову, мог потерять ее, любуясь этими перлами красоты!.. Голубые, как весеннее небо, такие же прозрачные, глубокие, ласкающие. Кто заглядывал в эти глаза, чей взор пытался проникнуть в тайну их смысла и содержания, тот невольно отдавал себя во власть этим кротким, добрым и ласкающим глазам, хотя бы он был так же могуч и силен духом, как кузнец Вакула, сумевший оседлать самого черта, был крепок телом… Да, эти кроткие и невинные глазки были могущественны и деспотичны, и, будь поэт хоть немножко суеверен, он без малейшего колебания признал бы за ними свойства волшебного чародейства… Стоило только раз встретиться с этими чародеями-глазами, — и вы теряли уже спокойствие, вас тянуло к ним, вы их искали, они смотрели на вас в сумерках звездной весенней ночи, не давая вам спать, они будоражили вашу душу, возбуждая то неопределенно-беспокойное, бесконечно-приятное и вместе с тем томящее чувство, которое вы испытываете, слушая в чудную весеннюю лунную ночь божественные мелодии шопеновских ноктюрнов или дивные аккорды серенад Шуберта, вся разница в том, что в первом случае дивная музыка волшебных глазок звучала прямо в вашем сердце, проникая туда без посредства слуховых органов.
Однако, как ни кротки показались поэту эти глазки, — мы от себя скажем, что порой с них искрами пробегало коварство, хитрость и кокетство. Уж, видно, ни одни хорошенькие глазки без этого не обходятся! Анютины Глазки так вызывающе, лукаво выглядывали порою из густой зелени, что примерные супруги, неразлучные Иван да Марья начинали беспокоиться: Иван скашивал взоры в сторону, а Марья инстинктивно опасаясь за целость и неприкосновенность семейного союза, начинала злиться и злословить: ‘Вот говорят, что Анютины Глазки очень хороши… Я этого не нахожу. По-моему, даже очень нахальный взгляд… А знаешь, Ваня, говорят… и т. д.’
Так вот эти самые глазки и увидел Одуванчик ранним весенним утром. Поэт вздрогнул и смутился… ‘Боже мой! — подумал он, — какие глаза, какие чудные неземные глаза!..’
А глазки смотрели прямо на поэта, смотрели немного насмешливо, немножко лукаво, но во всяком случае одобрительно… Подул легкий игривый ветерок, — поэт закачал своей косматой головой и крикнул:
— Доброе утро, m-lle!..
— Мерси! — ответил мелодичный нежный голос, а обворожительные глазки опять инквизиторски устремились на поэта.
‘Смотри, смотри, Ваня! — подтолкнув локтем супруга, шепотом сказала Марья своему Ивану, — кокетничает с каждым встречным…’
— Как провели ночь? — спросил поэт.
— Мерси! Плохо… Я всю ночь не спала, вероятно, у лягушек какой-нибудь праздник: не смолкали до самого утра.
— Да, у них великий праздник любви, и потому пир не прекращается до зари…
— А ты, Маша, не знаешь, что это за косматый господин с ней говорит? — тихо спросил супругу Иван.
— Да разве ты, Ваня, не знаешь: это нигилист.
— Тсс!..
— Ах, что такое любовь?! — томно и грустно произнесли Анютины Глазки и потупились в землю.
Одуванчик вздохнул…
— Меня никто не любил, никогда… — произнес он, тактично умалчивая о том, что сам он увлекался тысячу раз.
— Я слышала, что вы поэт? Скажите, не ваши ли произведения воспевал вчера вот на этом кусте Соловей? — сказала красавица.
— Нет, не мои… Это всемирной знаменитости… А я… я безвестный. Вот ежели изволили слышать Малиновку и Иволгу, — это мои лучшие вещи… Дятел очень благосклонную рецензию о них дал…
— Кто этот г. Дятел?
— Наш известный критик…
— Как же я его не знаю? — наивно и капризно воскликнула красавица.
— Ах, мерзавка! Ах, бессовестная! Посмотри, Ваня, какую корчит девочку, а ведь ей уже двадцать второй!.. — прошептала Марья Ивану.
— А ваши произведения, которые поет Малиновка, я знаю… Очень часто даже наслаждаюсь ими. Особенно приятно слышать Иволгу вечерней порою, когда белые облака загорятся ярким румянцем и когда так веет прохладою…
Они разговорились. Как и следовало ожидать, поэт был очарован и, как водится, вдохновился и написал посвящение. Красивый Махаон отнес его на своих крыльях красавице, а та долго кивала поэту головкой…
Скоро поэт убедился, что не всегда можно удовлетвориться одним созерцанием прекрасного… Ему хотелось стать рядом с Анютиными Глазками, встать так близко, как стояли Иван с Марьей, даже больше: он мечтал о том, как прекрасно было бы иметь один общий стебель и совместные корешки. Бедный мечтатель совсем упустил из виду, что он — простой Одуванчик, и что у него нет даже листьев, чтобы украсить свою некрасивую долговязую фигуру, а она — роскошный цветок, привыкший к благоухающему обществу. Волшебные чары глазок отуманили его голову, и он жил мечтами и грезами вне времени и пространства. Он забыл, что обстановка его поэтической жизни крайне призрачна, и что до сих пор он не занимает еще определенного положения, места в систематике растений… Он слепо верил, что такие чудные глазки, взгляд которых проникает в самое сердце, способны понимать его душевный мир и ценить его неосязаемые богатства: талант, ум и т. п. ерунду…
И как жестоко был наказан поэт за свое поэтическое легкомыслие!..
Однажды под вечер, когда побагровевшее солнце уже спряталось за лесом, а по лугу торопливо побежали долговязые тени, когда небеса окрасились чудными пурпуровыми, фиолетовыми и аквамариновыми красками, а на ближайшем болоте начался шумный пир лягушек, — поэт размечтался о счастье… Да, он глубоко убедился, что любит бесповоротно и серьезно, как убеждался много раз прежде…
Они стояли друг против друга и молчали. Обоим было как-то неловко. ‘Конечно, она его понимает и ждет’. И Одуванчик хотел, было, уже раскрыть свою душу, рассказать, что давно уже просилось наружу.
Но красавица предупредила его.
— Неужели вам не надоело одиночество? Вы всегда грустите один-одинешенек… Мне, право, жалко бывает смотреть на вас!
И он вздохнул и намеревался, было, уже ответить, что сердце его давно жаждет близости с другим сердцем, что оно рвется к ней, что без нее… и т. п. ерунду, которую поэты говорят в таких случаях.
— А скажите, мосье Одуванчик, где вы служите?
— Мм… Я… Я не служу… Я свободный художник и выше этого звания никогда не желал бы иметь!..
— Свободный художник!.. Как это мило! И что же хорошо оплачивается ваше место? Сколько вы получаете в месяц?..
— Я?..
Одуванчик потерялся. До сих пор он еще никогда не считал, сколько получает.
— Это не служба, это только мое призвание.
— Так, значит, вы без места?
Чудные глазки моргнули, и мелодичный голосок звонко расхохотался.
— Вы — большой чудак! — насмешливо проговорил нежный голос, и с ног до головы глазки осмотрели поэта. Потом их взоры встретились, и в это мгновение он разрешил ту тайну, которая скрывалась в бездонной глубине чарующих глазок… И глубина перестала для него быть глубокой: его взор проник до самого дна, и там он увидал обыкновенную грязь и тину…
И разлетелись вдребезги все его поэтические грезы, рассеялось, как дым, чарующее обаяние красоты, показались смешными мечты о брачном пире при фосфорических огнях из ‘Ивановских червячков’ и под звуки стройных соловьиных песен…
— Нет, видно, прелестные глазки не созданы для свободных художников, — подумал поэт и печально поник головою… А глазки уже не смотрели больше на бедного поэта ласково и одобрительно.
Впрочем, и сам поэт Одуванчик недолго горевал: он снова предался созерцанию прекрасного, придя к старому выводу, что истинное счастье только в этом и заключается…
А время летело с быстротою птицы. Дни проходили за днями.
И когда в одно прекрасное утро поэт взглянул в зеркало светлого ручейка, то, к своему ужасу, увидел себя совершенно плешивым.
Первая публикация: Евгений Чириков. ‘Рассказы’. Том 3. Издание товарищества ‘Знание’. 1903 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.