Ив. Шмелев
Однажды ночью
Рассказ доктора
Однажды ночью, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Ив. Шмелев. Избранные рассказы
Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955
…Что сталось со Стенькой Рыбаком, о котором я вам рассказывал, господа, узнаете. А сначала расскажу о самом страшном. Прошу извинить: в рассказе будет одно очень… как бы это сказать… ну, остренькое, что ли, место, но я постараюсь несколько смягчить эту оголенность моего ‘случая из практики’.
От России оставался только Крым. Все чувствовали, что приближается развязка, и Врангелю в Крыму не удержаться, при всем его таланте выходить из трудных положений. И всё же хотелось верить, что он наладит. Особенно, помню, окрылило, как он преобразил самое неуемное — рабочих севастопольского порта: они восторженно его встречали, чуть ли не качали. И вот, в некоем уповании на чудо, мы, группка интеллигентов, организовали ‘Общество возрождения России’. Представьте: была даже секция — ‘религиозного обновления народа!’ Опыт ‘великой и бескровной’ открывал новые пути сознания. Устраивали собрания, говорили речи, развертывали перспективы будущей работы, ‘когда всё это кончится’. Стенька Рыбак, представьте, слушал жадно, втискивал как-то в перевернутые свои мозги, орал — ‘правильно!’ — и так бешено ерошил свои лохмы, словно хотел сейчас же приняться за работу — и возрождать. Как-то подходит и говорит: ‘вкатывайте и меня, буду расчищать авдеевы конюшни!’ Вместо ‘авгиевы’, понятно.
Меня избрали председателем. Ничего боевого в Обществе нашем не было: большевизм рассматривался, как ‘нравственная зараза’, и изыскивались ‘светлые пути’. Вот этот-то свет, кажется, особенно привлекал Стеньку, при всей его оголтелости… Словом, мы отмывали душу. Был в нашем Обществе некто, беженец, с севера, очень услужливый, всё клонивший к острой непримиримости, предлагавший ‘дело’, а не слова — вести списки ‘скрытых большевиков’ — из населения — для будущего очищения от плевел. Но мы остались в рамках аполитичности.
После разгрома Врангелем конной армии Жлобы всё как-то позатихло и стало путаться. Ликование вдруг увяло, и поползли слухи, что — ‘прорвутся’. Помню, в конце сентября, к ночи, явился ко мне Стенька: ‘ветер крепчает, доктор… подтяните парус’. В чем дело? Оказывается, ‘непримиримого беженца с севера’ арестовали, уличили в работе на большевиков и отправили в Симферополь, а на Перекопе очень плохо, опасаться мне нечего, рыбаки и рабочие считают меня ‘великим борцом за трудовой народ’ и не дадут в обиду, но… — ‘переберите всякие там бумажки и сожгите, ‘беженец’ этот из зловредных’.
Сказать правду, я не тревожился. Необычайная преданность мне бывшего ‘врага’, Стеньки, которого я вырвал у сыпняка, действовала как сильно успокоительное средство. Ну, придут, буду работать с народом, а не с теми, Стенька, прямо, меня прославил: в сердцах дрогалей и рыбаков получил я высокий титул — ‘друг народа’. Едешь слободками — все дружески встречают, радостно улыбаясь, будто дал им на выпивку, предлагают рыбки или шматочек сала. Самые головорезы дергают картузы, кричат: ‘Михаил Степаныч, здоровеньки булы, как дела? Говорили даже: ‘все бы такие были, нам и леворюции не надо!’
И вот, грохнула вдруг: эвакуация! Помню, конец октября. Прибегает Стенька: ‘доктор, не уезжайте… с кем же мы-то останемся! поведем вместе светлые пути, будем очищать эти вот… агеевы конюшни! вы наш, народный, свой… головой поручусь, никто не посмеет тронуть!’ И в голосе что-то, с дрожью. Я мог уехать. Но пораздумал: Риночка в гимназии в Симферополе, у тетки… да и жаль стало дачки, сада… жаль стало и милых дураков своих… Остались.
Пришли они. Помню — валило в улочках баранье стадо, в овчинах, в лохматых шапках… — дикари! От-ку-да?! А над ‘дикарями’ — эти, все бритые, с холодными глазами, с поджатыми губами, нечеловеческие лица. Чужие лица. Откуда взялись?! У всех наганы, галифэ, и злое, затаенное: ‘ну, теперь!..’ Словом, дорвались. И началась разделка, ‘по системе’: обыски, аресты, изъятия, расстрелы. Помела ‘железная’ метла, по телеграмме ‘военмора’! Рубила мясорубка. Вы знаете, Стенька стал у них кем-то… властью. Прибежал ко мне: ‘мы вас застраховали, доктор, вот бумажка’. И налепил, с печатями, при входе: ‘под охраной, ревкома, медицинский пункт’. Угрожалось всем, кто посмеет вселять или выселять: ‘расстрел на месте!’ С месяц меня не трогали.
И вдруг, — ‘беженец с севера’, верхом, в сапогах со шпорами, с наганом. Член какой-то ‘тройки’. С ним команда, наши дуроломы, с винтовками. И так важно: ‘именем рабоче-крестьянской власти, ордер чека… должен сделать обыск!’ Вижу — Стенька, сзади. Бледный, злой, глаза сверкают. Кричит: ‘Товарищ Ярый, поосторожней! за доктора весь революционный пролетариат, вот телефонограмма…’ Сунул какую-то бумажку. Тот прочитал. Ко мне: ‘а, гражданин председатель возрождения царской России! мы вас возродим!’. Стенька ему — ‘товарищ Ярый, тут было светлое возрождение, а не контрлеворюция!’ А тот, так это, через голову, на Стеньку: ‘по мандату, назначаю дачу под морской пункт, а гражданина возрождателя перевести под дачу!’ И — ко мне: ‘знаю, Общество ликвидировано, но вы еще не ликвидированы… ну, нам покажет обыск’. Стенька на него: ‘превышение мандата! наша ячейка сейчас снесется с губчекой, и я вам покажу!’ Ноль внимания. Всё перевернули: бумаги, книги… — ‘Где список членов, с подписями?’ Список я сжег, понятно. — ‘Мы разыщем’. Не арестовал. Велел перебираться в пристройку, где садовник, а того на наше место, охранять. Стенька мне крикнул: ‘доктор, не тревожьтесь! вас охраняет весь революционный пролетариат!’ Пошли они, и всю дорогу, пока я слышал, Стенька его печатал.
Въехали к нам матросы, ‘морской пункт’, — быки-быками. Тут же забрали на пустыре корову, зарезали на винограднике, освежевали. Бабий визг, гармошки, привезли вина от Токмакова, пошел угар. Что было ценного, закопал я на винограднике. Матросы пили, жрали, наблюдали в бинокли с ‘морского пункта’, с моего балкона. Помню, ночью, вышел я на виноградник, выкопал ценности, — золото, бриллиантики жены, серебряные ложки… Копаю и обливаюсь потом: ну, услышат! ждал ареста. Жена куда-то отнесла, на время.
Новый обыск. Опять тот, ‘беженец’. Чего обыскивать, матросы всё перевернули. На рояле лежали у меня газеты, книги, — матросы рвали на цыгарки. И, — чорт ему помог, — цоп, какую-то книжонку — и нашел! Тот список. Сам я когда-то сунул и забыл. Помню, когда сжигал бумаги, сжег и список членов нашего Общества, а это оказался первый список, инициативный, — все подписи, и моя, в заголовке списка. — ‘Вы арестованы!’ — радостно так крикнул, даже в зобу дыханье сперлось. Поглядел я так… — нет Стеньки, моего заступника. Матросы смотрят равнодушно, быки-быками. — ‘О, попался-влопался, а еще доктор!’ Один спросил того: ‘а вы, товарищ, по мандату?’ — ‘Ну, понятно… а что, товарищ?’ — ‘Ну, по мандату ежели… а то мы не дозволим, покажь мандат’. А у меня с ними уже наладилось, ходили на прием, — понятно, ‘детские болезни’. Корову режут — нам обязательно кусище: ‘старайтесь, товарищ доктор, для народной власти’. И смеются: будто это в шутку, про власть-то. Бывало, откровенничали, спьяну: ‘думали — так, игра… ан, вышло!’ Стали глядеть мандат. ‘Тут про арест не сказано, сперва принесите про арест, а доктор нам необходим… пшел к чорту!’ Отстояли. Прошло с неделю, не тревожат.
Как-то приходит Стенька, зачем-то ездил в Симферополь. И говорит: ‘эх, доктор… говорил я вам — сожгите все бумаги! а теперь мне трудно, попался список… ну, да уж потягаюсь’. Очень был опечален. И вспомнил Я тогда из сказки: ‘эх, Иван-Царевич, говорил тебе…’ — как серый волк пенял, — ‘ну, да уж как-нибудь… то была службишка, а это — служба’. Поговорил с матросами, — ‘это самый первый друг рабочего народа!’ — я слышал. Матросы тоже за меня: ‘нам доктор до зарезу нужен!’
Дня через два — солдат, с бумажкой: ‘к товарищу Месяцу, в ревком’. Псевдонимное такое — тов. Месяц, глава чеки. Матросы называли — ‘сволочь-лобуда’. Пошел я. Тов. Месяц засел в батюшкином доме, а батюшку угнали в Ялту, на расправу. Дом прекрасный, на берегу, опутан колючей проволокой, стоят солдаты, охраняют, — от кого! Ни души народу. Ввели меня. Большая зала, вид на море. Узнал я — и не узнал. Бывало, играли в преферансик, обедали на именины. Пальмы погублены, иконы сняты, везде плакаты эти, против тифа, ‘с вошами’, и весь синедрион-олимп: эти портреты-штампы, будто грязью. Тов. Месяц… и вправду, месяц: морда — шар, будто из красной меди, как полный месяц, летний, на восходе. Широченный, грузный, бокастый, в коже, — ну быкобоец, толстошея. Рыжий, глазища… что-то бурое, в наплывах. Не русский. Подумал — кто же он? Литвин, латыш, венгерец? Мешаный какой-то, без роду-племени, какой-то общий, выплав. Говорит — сипит. Коверкает слова. Выкатит глаза — что-то свинцовое, пустое. Только и разговору было: ‘а-а… доктор…’ на ‘ор’,— ‘а-а… ты y мена… я тэба… ту-да!.. — и к полу пальцем, медным, толстым, как сосиска. — ‘У мэна… слова коротка… а-а… стэнка…’ — на ‘ка’. Я подумал — не чех ли, вспомнил гимназического ‘грека’. Мешаный какой-то, жуткий.
Меня отвели в подвальный этаж дома, где была прачешная и чуланы. Там уже сидело пятеро: старик-педагог, писавший о языке Ломоносова, дачевладелец, дрогаль избивший чекиста за своих коней, винодел, не выдавший вина без ордера чекистам, и два старичка-дачевладельца, не сдавшие оружия — дробовиков, пугать на винограднике дроздов. Только разговорились про свои горя, — крик с улицы: ‘доктора давай!’ Голосов тридцать, зычных, будто таранят стены, в один голос: ‘доктора давай!’ И всё грозней. — ‘Не уйдем, доктора нам отдай!..’ И голос Стеньки, ярый, с взвизгом. Будто на митинге: ‘он первый друг рабочего пролетариата, от-да-вай!..’ И — понимаете — ‘печати’. Уж на совесть. И слышим, тов. Месяц, как из бочки: ‘полью… из пуламота!’ Погалдели — и отошли.
Повторялась эта история три дня. Тов. Месяц, слышим, объявляет: из Ялты ждет приказа. Стенька кричит: ‘выпусти, мне губчека застраховала доктора!..’ Крик, гвалт, — будто пришел весь городишка. Вой, прямо. Рыбаки, садовники, дрогали, со всех слободок: ‘разнесем чеку, доктора подай!’ — Месяц им свое: ‘из пуламота!’ Отошли.
Ночью вызывают на допрос. Тов. Месяц, пьяный, в руке наган. Выкатил глазищи, сбычился, что-то свинцовое, тупое: ‘сволочь… мутишь народ! завтра тэба… выведу… в расход… ту-да!…’ — и пальцем в землю.
Я знал: в подвале, к морю, выводили. Старичок, писавший о Ломоносове, старался утешать меня: ‘помолитесь… — он был костромич, всё окал, — ‘Месяц водил меня в подвал два раза, такая у него манера — помытарить… может быть и вас пугает… вы помолитесь! Спросил, есть ли на мне крестик. Не было крестика на мне. Он снял с себя крестик, отцепил, себе образок оставил. Нашли мочалочку, надел я крестик… — ‘Вам сразу будет легче’. Правда, стало легче.
Утром пришли матросы с пункта: ‘доктора давай, нам он нужен! сами тебя из пулемета!..’ Ну, и… ‘печати’, крепко. Тов. Месяц испугался: матросы, с ними не поговоришь впустую. Слышим, говорит полегче: получил приказ, всех докторов направить в Ялту, на эпидемии. Требуют — ‘покажь бумагу!’ Говорят: ладно, сами прикажем Ялте. Отошли.
Ночь была бурная, шумело море. Вошел солдат с винтовкой: ‘тов. доктора, с вещами’. Стали меня крестить. Шепчут: ‘с вещами… Господи…’ Слышу — стучит мотоциклетка. И вспомнил, как говорили про татарина, служившего у белых: ‘завели мотор, вывели ‘с вещами’ и прикончили, в подвале, к морю’. Вышел я в темноту. Солдат толкает в спину — ‘теперь тебе не долго, не запинайся… сразу, не будет страшно’. Долго меня кружило, или это мне показалось, что так долго. Помню, какое-то разбитое окошко, и ветер, с моря… и волей на меня пахнуло! Не забуду. Так захотелось жить, дышать… простором, морем. И вдруг, над ухом, хрипом: ‘дай его, я сам…’ Тов. Месяц с фонариком, на каменном приступе, в руке наган. Помню, глаза в наплывах, тупые, оловянные. Стиснул за плечо и хрипнул: ‘сейчас, для испытания… ее узнаешь… ждет…’ ‘Всё во мне застыло. Поднял к лицу фонарик: ‘а-а… бэлый… сейчас… освобожу… фить!..’ — и наганом, к глазу, самой дыркой. Помню: будто тоннель, далекий, черный… канал нагана. Сдавил плечо и потянул куда-то, в черноту. — ‘Лезь!’ Лестница куда-то… Опять спустились. Какие-то проходы, коридор, ступеньки. — ‘Стой… сейчас… освобожу…’ Во что-то ляпнул, — открылась дверь. Пахнуло перегаром, пивом. — ‘Иди… гляди…’ Месяц толкнул меня куда-то. Мигнуло светом… — ‘Лезь!..’ Месяц толкнул меня… под занавеску, наганом отпахнул пошире… — пестрая занавеска, помню. И я увидел… женщину! Она спала, без одеяла, на пуховике, — должно-быть, пьяная. Я отшатнулся. Месяц удержал меня: ‘ты… ее… по ги…иене, жи…вей!..’ Я не понимал. Я растерялся от кошмара. Перед глазами всё качалось, в свете оплывавшей свечки. Я видел красные подушки, рыжую косу, розовую рубаху, тело. — ‘Пьяная… корова…’ — хрипел над ухом Месяц, — ‘по ги…иене, ее… обревизуй… чорт ее знает… безопасно чтобы… живей!..’ и ткнул наганом в тело.
Что я мог? Я выполнил повинность. Да, я выполнил. Было и омерзительно и больно… больно за скотство, и страшно. Нет, не за скотство. Скотство — естественное состояние, природа. Здесь не скотское было, а… нет такого слова. Страшно… за человека? Нет. Здесь человека не было. Что-то — вне всего. Что-то… за-скотское, под-скотское… нет, неизмеримо гаже и страшней. Это не знает слова, нет такого слова в языке, и слово ‘Ужас’ тут ничего не выражает: тут — предел всего. И вот что странно: я был, как автомат, врач-автомат. И всё исполнил, как обычно.
— ‘Ну, как… в порядке?’ — рявкнуло под ухом. Я сказал: ‘насколько позволяет мне осмотр… в порядке. Помню, в голове вертелось слово ‘диагноз’. Женщина зевнула, промычала: ‘бессты…жии…’ Месяц задернул занавеску. Хрипнул: ‘обязан… для ги…иены, помни!’ Я чего-то ждал. Месяц взял со стола бутылку. — ‘Хочешь… угощу?’ Я стоял и ждал. И получил свой гонорар: пинок во что-то и — свободу.
Вывели меня солдаты, под руки. Стучал мотор. Или в ушах стучало? Я остановился на дороге, на шоссе. Из-за стенки, под фонарем, окликнул кто-то: ‘доктор, вы?!. Это был мой Стенька, голос его дрожал. Я упал к нему, схватился за него, плакал ему в плечо. Он что-то говорил и вел куда-то, торопил идти.
На пункте встретили меня матросы, была у них попойка. Помню, угощали спиртом. И я пил с ними… была жена и плакала, смеялась. Поднесли и ей. И она пила, от радости. И то всё это… было.
Апрель, 1936 г.
Париж.