Евгений Маурин
Евгений Маурин
Одна
Одна
—————————————————-
Одна, Маурин Евгений Иванович, Год: 1913
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Чем ближе придвигаются стрелки часов к заветной цифре ‘6’, тем заметнее ажитация, охватывающая служащих. В эти последние ясные деньки золотой осени все стараются вырваться куда-нибудь на волю, к исчерна-зелёной листве, к холодной пышности осенних цветов, к запоздалой ласке тускнеющего солнца, и вот — нервно поглядывая на медленно, ах, так медленно двигающуюся стрелку! — барышни начинают прибирать по ящикам работу, обмениваясь ожиданиями и планами загородных прогулок.
Только одна Марья Алексеевна продолжает с прежней, обычной неторопливостью спокойно править круг повседневных конторских работ. Ни родственников, ни знакомых у неё нет, торопиться ей некуда и спешить решительно незачем. И стрелка часов уже давно перекачнулась за ‘6’, шумная стая стрекочущих конторских дев давно уже выпорхнула на улицу, а Марья Алексеевна все еще сидит за своей конторкой, что-то перелистывает, подправляет, подсчитывает…
Но сторож Артем уже в третий раз хмуро заглядывает в комнату, и Марья Алексеевна с легким вздохом убирает книги, запирает ящики и неторопливо выходит в переднюю. Здесь она надевает темный, давно уже не модный жакет, неторопливо прилаживает на гладко зачесанные волосы круглый черный фетр и выходит на шумную, пыльную, полную движения и грохота улицу.
Медленно, не спеша идет Марья Алексеевна по улице, робко ежась к сторонке пред оживленной, нарядной толпой. Одиночество еще ощутительнее в этом оживлении. Нет общности, нет слияния: весь мир словно разделился на многоголовое ‘они’ и бедное, затерянное, одинокое ‘я’… И Марье Алексеевне порой начинает казаться, что она — гостья в неродной стране, пожалуй даже — на чуждой планете…
Медленно, не спеша идёт Марья Алексеевна по улице, механически справляя круг насущных забот — заходит в колбасную, в булочную, в библиотеку… Повсюду приходится долго стоять и ждать, потому что продавцы и продавщицы искренне не замечают робкой, серенькой женщины. Но Марья Алексеевна не сетует на это. Она — одна, торопиться ей некуда, и дома, в маленькой мансарде, упершейся единственным окном в грязновато-красный брандмауэр, — не лучше, чем здесь.
Но вот все закуплено, все сделано. Марья Алексеевна добросовестно перебирает в уме, не забыла ли она чего-нибудь, и затем с легким вздохом направляется домой.
Медленно, не спеша идет Марья Алексеевна знакомыми улицами, давно уже надоевшим путем. Она переходит чрез мост, садится на круглую гранитную скамейку и равнодушным взором окидывает потемневшую листву запыленных деревьев и чахлую пестроту городских цветников… А кругом — люди, люди, люди!.. Оживленные, нарядные, они все куда-то торопятся, чем-то захвачены, чего-то ждут и чему-то радуются. Несутся экипажи, велосипедисты, автомобили… со звоном и грохотом проползает по мосту переполненный трамвай… даже река, и та куда-то стремится, сварливо и угрюмо вспучивая желтоватые, пенистые воды… Только Марья Алексеевна никуда не торопится, ничего не ждет, ни к чему не стремится. И в гудках автомобильных сирен, в назойливой трескотне трамвайных звонков, в далеких стонах пароходов, в угрюмом плеске волн — повсюду ей слышится все то же, давно уже привычное, давно уже примиренное слово ‘одна’…
Но вот начинают трепетать предвечерние тени, и перламутровые отсветы закатных красок ложатся на пенную желтизну бурливой реки. И первыми гонцами близящейся ночи в уличную толпу вливаются ночные женщины. Они слишком ярки, слишком громки, слишком развязны. Ухарски пуская струйки дыма и поблескивая красноватыми огнями папиросок, они без стыда и стеснения пристают к проходящим мужчинам, резко смеются и переругиваются между собой хрипловатым баском. Эти женщины — давняя загадка для Марьи Алексеевны, но чувство недоуменного интереса к их непонятному существованию смешивается у неё с ощущением брезгливой жути, и Марья Алексеевна торопливо встает со скамейки и уходит прочь.
Вот она — и дома. По узкой, полутемной лестнице Марья Алексеевна взбирается на седьмой этаж, где ютятся ‘комнаты от домовладельца’. В узеньком, грязном, темном коридоре направо и налево белеют двери. Марья Алексеевна замедляет шаги и, подойдя к одной из дверей, останавливается, прислушиваясь с бледной улыбкой.
‘Чёрт знает, что такое! — слышится молодой, звучный голос, дышащий искренним отчаянием. — Ведь, надо же было так случиться… Что же теперь делать-то, Сережка, а?’
Другой голос что-то неразборчиво отвечает, и в ответ слышится негодующий баритон первого:
‘Да ты с ума сошел! Это я не знаю, что такое… С какой стати?’
Товарищ что-то снова говорит, и баритон разражается бурным хохотом.
‘Влюблена? — давясь от смеха, говорит он. — Ну, уж… Это — кушайте сами!’
Марья Алексеевна все с той же бледной усмешкой покачивает головой и, не слушая дальше, идёт к себе. В сущности, ее совсем не интересует, что говорят между собой студенты, и останавливалась она лишь за тем, чтобы послушать голос, тембр которого ласкает, как хорошая музыка. Но все же последние слова молодых людей невольно направляют течение её мыслей. Она вспоминает шаловливую, свеженькую, задорную мордочку студента, с которым ей пришлось как-то случайно разговориться, и думает, что в такого женщины непременно должны влюбляться. Конечно, — сама она в этом — не судья, потому что жизни сердца она не знала никогда, как и никогда, впрочем, не знала никакой жизни вообще. Но так, по крайней мере, Марье Алексеевне кажется. Зайдя к себе в комнату и раздевшись, Марья Алексеевна берет эмалированный чайник, отправляется на кухню за кипятком и старается вообразить себе ту, которая, по мнению ‘Сережки’, пленилась его товарищем. При этом ей вспоминаются всевозможные романические положения, вычитанные из книг, и это занятие вызывает новую бледную усмешку на её сухие, бескровные губы.
Чай заварен, на столе аккуратно разложено масло, хлеб, колбаса и четверть фунта сухарей. Марья Алексеевна наливает себе чашку чая, неторопливо намазывает бутерброд и, разложив пред собой только что взятую из библиотеки книгу, погружается в роман, переполненный самыми пестрыми, заманчивыми приключениями.
Вдруг громкий стук в дверь вырывает Марью Алексеевну из царства рыцарских подвигов. Она испугана, изумлена, даже ошеломлена. К ней никто никогда не заходит, да некому и заходить…
Стук повторяется, и Марья Алексеевна с замирающим сердцем произносит: ‘Войдите!’
Дверь отворяется, и в комнату входит обладатель звучного баритона. Видно, что он смущен, но смущенье и растерянность Марьи Алексеевны — выше всяких пределов. И потому некоторое время царит молчанье, лишь отягчающее положение хозяйки и гостя.
— Здравствуйте, — говорит, наконец, баритон, — вы уж извините, что я к вам так вломился… по-соседски… но…
— Ах, да что вы! — вспыхивая и загораясь маков-цветом, отвечает Марья Алексеевна и, хотя все еще смущённая, но довольная, почти счастливая, спохватывается. — Да что же вы стоите? Присаживайтесь, пожалуйста…
Студент садится, пытается сказать что-то, но лишь смущенно теребит полу тужурки, растерянным взглядом скользя по столу.
— Не позволите ли предложить вам чайку? — смелее, говорит Марья Алексеевна. Может быть, — бутерброд с колбасой? Очень хорошая колбаса.
— Ах, чёрта ли в колбасе, когда тут дело такое замысловатое выходит, — отвечает студент, и на его свеженькой мордочке отражается страданье. — Видите ли… Я, конечно, понимаю, что это странно… Но положение такое… Разумеется, вы вправе Бог знает что подумать и можете попросту послать меня к чёрту, хотя… Не заплатили за урок, и никаких гвоздей, а мы… — он снова умолкает, на его лице — сложная борьба чувств, вдруг он видимо набирается решимости и выпаливает с видом человека, кидающегося в ледяную воду. — Словом, нужны деньги, нужны сейчас и нужны до зарезу… Если можете — выручите по-соседски до завтраго… Ей-Богу — отдадим и… никаких гвоздей.
— Господи, да я очень рада! — расцветая от радостного волнения, говорит Марья Алексеевна и поспешно хватается за портмоне. — Если только найдется столько… А вам много нужно?
Студент несколько секунд молчит и тоном человека, произносящая цифру, величину которой он сознает в полной мере, отвечает:
— Пять монет!
— Пожалуйста! — восклицает Марья Алексеевна, протягивая студенту синенькую бумажку.
Студент радостно хватает бумажку и, бормоча какие-то малопонятные слова благодарности, поспешно сует ее в карман.
Марья Алексеевна чувствует, что гость сейчас уйдет, и ей становится грустно. Неужели так и потухнет редкий луч?..
— Да что же вы торопитесь? — говорит она с легкой дрожью в голосе. — Посидели бы, чайку попили бы… Ну, пожалуйста!.. А то, ведь, я — все одна, да одна… И говорить почти что разучилась.
Глаза студента растерянно бегают по комнате и как-то по-воровски избегают встречи с молящим взглядом соседки.
— М-да, конечно… — неопределенно мычит он, теребит полу тужурки и вдруг с решимостью говорит. — Конечно, отчего же… И чайку можно… Только я сначала деньги товарищу отдам, и сейчас же вернусь опять… И никаких гвоздей! — с этой присказкой он поспешно поворачивается и выскользает за дверь.
Теперь книга заброшена, и храбрые рыцари вместе со своими обольстительными дамами отходят далеко в тень. Марья Алексеевна старательно укутывает чайник с кипятком и задумывается в грезах, представляя себе редкое удовольствие — угощать гостя чаем и говорить с живым человеком не о конторских делах.
Между тем время идет, а студента нет и нет. Марья Алексеевна смотрит на часы: странно — прошло уже больше получаса…
Но вдруг до её слуха долетают звуки громкого, дружного хохота, и в общем хоре явственно слышится звучный баритон. Марья Алексеевна недоуменно пожимает плечами и выходит в коридор… В комнате студентов — шумное веселье. Слышится звон бутылок и щелканье откупориваемых пробок. Но товарищи — не одни, у них — гостьи, и, должно быть, близкие гостьи: по крайней мере в обращении царит более, чем фамильярный тон.
‘Ну, Алешка, наливай, что ли! — слышится хрипловатое контральто. — Чего заснул?’
‘А это он о соседке задумался, должно быть, — произвела на него глубокое впечатление!’ — иронически поясняет товарищ, и все хохочут, а Марья Алексеевна чувствует, что по её лицу пошли пятна.
‘Задумаешься тут! — весело подхватывает звонкое сопрано. — Нас-то за пять рублей чего-чего не заставляют, а Алешке — только посидеть и вся недолга!’ — и опять хохот покрывает задорную реплику… И вдруг ‘Алешка’ говорить что-то до того бесстыдное, до того грубое и обидное, что Марья Алексеевна чувствует, как вся кровь бросается ей в голову.
Её рука конвульсивно поднимается кверху и, сжатая в кулак, готова изо всей силы ударить по двери. Марье Алексеевне хочется нашуметь, накричать, дать этому негодяю понять, как он низок и подл, как он бесконечно обидел ее.
Она уже совсем готова вломиться в комнату, но порыв яростной злобы исчезает так же быстро, как появился, и Марья Алексеевна, робко ежась, прокрадывается обратно к себе в комнату.
Там она открывает окно и высовывает голову наружу.
‘Ну, вот, хороша бы я была, — думает она с бледной, жалкой усмешкой. — Ну, нашумела бы, поссорилась бы… А дальше что?’
Марья Алексеевна закрывает окно, садится к столу, снова раскрывает книгу и пьет остывший чай, старательно прожевывая бутерброд с колбасой. А в окно стучит осенний дождик, и в трубе уныло воет ветер, тоскливо выводя:
‘Одна… Од-на-а-а-а!’
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.