Одинъ въ природ.
Одинъ въ природ.
(Записки топографа).
——
юнь.
юнь.
——
юль.
юль.
——
Августъ.
Августъ.
——
Сентябрь.
Сентябрь.
——
Один в природе, Тараканов Ив., Год: 1911
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Почтовый трактъ отъ станціи Кабулъ-Сай на г. Врный около 800 верстъ. 42 жары, густая желтая пыль, утомляющій звонъ колокольчиковъ, нтъ возможности ни думать, ни спать. Безконечные обозы: флегматичные волы медленно тянутъ тяжелые возы съ лсомъ, безобразные верблюды ритмично качаютъ на своихъ горбахъ огромные вьюки съ балхашской солью, за ними длинноухіе ишаки мелкой иноходью везутъ погонщиковъ каравана, монотонно скрипитъ двухколесная арба съ камышевой крышей. Киргизы въ остроконечныхъ шапкахъ, толстыхъ ватныхъ халатахъ и такихъ же штанахъ, дунганы на рослыхъ лошадяхъ, убранныхъ разноцвтными лентами, сарты и таранчи верхомъ на быкахъ и коровахъ… Все это медленно движется въ густой неосдающей пыли и странно-тяжеломъ молчаніи:
Но это было въ ма, ровно годъ тому назадъ. Теперь я работаю въ киргизскихъ степяхъ и горахъ, и эту дорогу я вспоминаю всякій разъ, когда спрашиваю себя, какъ я сюда попалъ. Можетъ быть, нужно сказать, что послдніе нсколько лтъ я жилъ въ большомъ город, наблюдалъ его жизнь, и пытался коротко и ясно отвтить на вопросъ: почему въ немъ такъ мало веселыхъ, здоровыхъ людей? Когда въ моей голов разныя мысли открыли междоусобную войну, я сказалъ себ: ‘погоди, Иванъ, такъ ничего не выйдетъ, теб надо побыть одному’. А когда Маруся поступила на сцену и ухала со своей труппой во Владиміръ, я добавилъ: ‘лучше теб ухать куда-нибудь’. Я сталъ топографомъ и ухалъ сюда, въ киргизскія степи.
Участокъ, въ которомъ я работаю со своей старой мензулой, лежитъ наполовину въ горахъ съ красивыми снжными вершинами и наполовину спускается въ равнину, сплошь засянную пшеницей, клеверомъ и ячменемъ. Здсь есть нсколько фруктовыхъ садовъ, много разныхъ бахчей, табачная плантація, и надъ всмъ этимъ царитъ винокуренный заводъ купца Иванова.
Въ здшнихъ степяхъ я живу второй годъ, но въ прошлое лто ничего особеннаго не случилось, и о немъ у меня нтъ никакихъ записей.
Внизу, еще въ ма, начались сильныя жары, и появились комары — гроза степныхъ табуновъ, но въ джейляахъ {Джейляу — пастбище въ горныхъ долинахъ.} было еще холодно. Теперь мало-мало потеплло, хотя настоящая весна начнется тамъ съ конца іюня. Но кочевка уже началась. По всмъ кочевымъ тропамъ изъ долины въ горы потянулись безконечные табуны лошадей и стада барановъ. Раскладныя легкія юрты и домашнюю утварь везутъ верблюды, быки и коровы: съ вьюкомъ эти животныя идутъ лучше лошадей, продернутая въ ноздри веревка служитъ возжами. На лошадяхъ дутъ сами киргизы, на лучшихъ, съ серебрной сбруей и стременами сидятъ двушки, у нихъ мховыя шапки съ пучками перьевъ филина — знакъ двичества. Женщины въ огромныхъ блыхъ джяблукахъ {Джяблукъ — головной уборъ изъ 7-аршинной полосы благо полотна.} дутъ съ маленькими ребятишками, прицпившимися сзади. Взрослые ребята сидятъ по двое на каждой лошади… Горная тропинка не безопасна: въ крутыхъ склонахъ она узка, то и дло поворачиваетъ во вс стороны и назадъ, внизъ жутко смотрть. Но привычныя животныя увренно идутъ надъ обрывомъ, спокойно шагая черезъ частые оползни во всю ширину тропинки.
Медленно движется этотъ караванъ, да ему и недалеко, до Тіоре-джейляу всего 10—12 верстъ. Сначала становятся въ Тіоре-джейляу, потомъ, когда потеплетъ, перекочуютъ въ Ой-джейляу, а въ конц лта на Дунъ-джейляу и на Асы, къ самымъ снговымъ вершинамъ. Теперь зимовки внизу пустуютъ, а когда поспютъ ячмень и пшеница, киргизы будутъ прізжать на работу.
Мои рабочіе вс киргизы, и вс четверо говорятъ по-русски. Бейсембе раньше служилъ джигитомъ {Джигитами здсь зовутъ конныхъ разсыльныхъ, стражниковъ.} у пристава, и у него остались старыя замашки: когда у него устаетъ лошадь, онъ беретъ чужую, отнимаетъ у перваго встрчнаго и часто пускаетъ въ дло свою толстую камчу {Камча — нагайка.}. Понемногу онъ отвыкаетъ отъ этой привычки. Вс четверо много врутъ и воруютъ всякую мелочь: сахаръ, бумагу, спички, ремни, перья… Наши дв юрты въ предгорь у ключа Талты-Булакъ, въ саду изъ дикихъ яблонь, черешни и сливы. Надъ моей юртой дв урючины, и когда придетъ время, сплый желтый урюкъ будетъ падать въ юрту прямо на мой низенькій столикъ. Недалеко за садомъ нсколько зимовокъ — маленькихъ глинобитныхъ клтушекъ съ камышевой крышей, съ однимъ окномъ, но среди нихъ стоитъ деревянный домъ съ тремя окнами и желзной крышей, здсь живетъ самъ аксакалъ {Аксакалъ — почетный, уважаемый богатый киргизъ, имющій большое вліяніе въ народномъ управленіи.} Умербай Аласовъ. На джейляу у него пасется боле 500 лошадей, а барановъ онъ и самъ не знаетъ, сколько, есть у него и верблюды, и много рогатой скотины, крупной и мелкой. Дочь Умербая говоритъ по-русски, а сынъ ходитъ въ русскую школу. Вс эти подробности разсказалъ мн Имангулъ, молодой, лнивый парень съ огромными глазами. Онъ разсказалъ также, что дочь Умербая просватана съ 10 лтъ, а теперь ей 17, и что женихъ еще не выплатилъ калымъ, еще осталось отдать 200 лошадей, 200 барановъ и 15 верблюдовъ, и еще 300 рублей деньгами. Да, Умербай богатый казакъ, {Киргизы называютъ себя казаками.} у него дв жены, а третья умерла. Женихъ тоже богатый, его отецъ — самъ волостной управитель — первое лицо въ волости, а волостного не бьетъ даже самъ уздный начальникъ.
— А Умербая били разв?
— Умербая? Умербая только разъ били, тогда всхъ аксакаловъ били, и старшинъ.
— Кто же билъ, за что?
— Приставъ, за то, что не собрали подати. Тогда ихъ ночью въ горахъ раздли до нага и продержали на холоду всю ночь, а утромъ сложили въ кучу, и джигиты били нагайками.
— Такъ. А какъ зовутъ Умербаеву дочь?
Иманкулъ молча смотритъ на меня и потомъ говоритъ: ‘я не знаю, какъ ее зовутъ’.
Внизу стоятъ сильныя жары, и цлый мсяцъ нтъ дождей. Въ полдень, въ разгаръ жары, когда марево не даетъ считать по рейк, мы бросаемъ работу, садимся около арыка {Арыкъ — канава для поливки пашенъ.} и ждемъ вечера. Въ палатк душно. Рабочіе надваютъ ватные халаты и, сидя на корточкахъ, молча пьютъ кужу {Кужа — толченое пшено съ молокомъ или водой.}. Но я не знаю, куда дваться отъ жары. Если сейчасъ нищій попроситъ у меня единственную рубашку, я отдамъ ее. Я ложусь въ траву, съ вожделніемъ смотрю на высокія горы: Кумбель, Орта-Карашъ и Улькунъ-Карашъ. Тамъ каждый день тучи и гроза, и каждое утро на вершин лежитъ новый снгъ. Разыгравшееся марево пестрыми волнами бгаетъ по высокимъ вершинамъ, зажигаетъ блый снгъ и ослпляетъ глаза… Выше всхъ макушка Толгарскаго Пика, ее видно верстъ за сто, но до нея далеко, а до Кумбеля всего 15—17 в., а до Караша еще меньше, эти горы въ нашемъ участк.
Старый Хусаинъ ставитъ чашку въ траву, смотритъ на меня, потомъ на горы и говоритъ: ‘Теперь на джейляу хорошо: тамъ дождь и холодъ’. Хусаинъ самый хитрый киргизъ изъ всхъ и вретъ на каждомъ шагу.
— Хорошо теперь на джейляу,— повторяетъ Иманкулъ и пристально смотритъ своими огромными глазами въ мои.
Мн почему-то становится неловко, я роняю внизъ свой взглядъ и неожиданно для себя говорю: ‘Завтра мы пойдемъ въ горы’. Я поднимаю глаза, но Иманкулъ разсматриваетъ свою шапку, губы крпко сжаты, и подъ скулами темная тнь. Этотъ человкъ безсознательно гипнотизируетъ меня. Я не могу опредлить, почему это такъ, но меня безпокоитъ его присутствіе. Когда мн хочется пошутить съ рабочими, и я начинаю разсказывать что-нибудь смшное, я смотрю на всхъ, кром Иманкула, но я вижу только его. Большіе черные глаза смотрятъ увренно-твердо, и я не нахожу словъ, путаюсь и кое-какъ кончаю разсказъ безъ всякаго эффекта. Тогда во мн начинается злоба, и я смотрю на него. Теперь Иманкулъ гладитъ ладонями свою шапку, отдавъ этому все вниманіе. Но однажды я сказалъ Иманкулу, когда онъ не могъ услышать: Хорошо. У тебя большая сила, но я еще подумаю. Дло, видишь ли, въ томъ, что я тебя уже узналъ, а ты меня еще нтъ, и даже не знаешь о моемъ открытіи. Да, еще посмотримъ, Иманкулъ’.
Въ горы, такъ въ горы. Внизу можно работать посл, когда пройдутъ жары. И мы ведемъ свои работы узкой полосой снизу вверхъ. Черезъ четыре дня мы были на Тюре-джейляу. Здсь Иманкулъ въ первый же вечеръ отпросился на ночь. Обыкновенно, онъ ни о чемъ не проситъ, и рдко говоритъ со мной. Я сказалъ, что посл работы онъ можетъ уходить куда хочетъ. Иманкулъ поблагодарилъ по восточному обычаю: приложилъ правую руку къ груди и низко поклонился. Можетъ быть, онъ смется? А что, если заставить его поклониться еще разъ? И я добавилъ: ‘Если теб очень нужно, то ты можешь придти завтра поздне’. Иманкулъ на секунду задумался и потомъ сказалъ просто: ‘Джерайда’ {Джерайда — ладно.}. И ушелъ.
Уже дв недли мы работаемъ въ горахъ. Днемъ здсь тепло, ребятишки бгаютъ совсмъ нагіе. Но къ ночи быстро холодаетъ, и лишь въ теплой кошенной юрт подъ толстымъ шерстянымъ текиметомъ {Текиметъ — одяло.} я чувствую себя въ тепл.
Каждый вечеръ посл работъ Иманкулъ узжаетъ и возвращается на зар. Но однажды утромъ я сказалъ ему дловымъ тономъ, смотря ему прямо въ глаза: ‘Иманкулъ, я хочу, чтобы у насъ были сытые кони, а твой теперь едва ходитъ. Поэтому я запрещаю теб здить по ночамъ на этомъ кон. Понялъ? Или ходи пшкомъ, или достань другого коня’.
Онъ немного подумалъ и говоритъ: ‘Джяксы’ {Дажясы — хорошо.}, и отходитъ. Безразличнымъ тономъ я посылаю ему въ догонку: ‘Иманкулъ, ты женатъ?’. Онъ круто поворачивается, и мы долго молча смотримъ другъ на друга.
— У меня есть невста,— говоритъ онъ и смотритъ выжидающе.
— Та-акъ,— говорю я и спрашиваю у Хусаина, хватитъ ли на день клеверу. Когда Иманкулъ ушелъ, Хусаинъ съ хитрой усмшкой, таинственно сообщилъ мн, что Иманкулъ третій годъ не платитъ калыма и не выкупаетъ невсту.
— Та-акъ,— говорю я и прошу Садыка сварить чаю.
Если бы я захотлъ узнать подробности… Но какое мн дло? Нтъ, мн совершенно нтъ никакого дла, и я не буду соваться въ чужія дла.
Ночью я лежу въ своей палатк и не могу спать… Маруся! Маруся, зачмъ ты… Нтъ, не то, не надо. Да, вотъ: джяманъ, джяксы и джкъ. Улькунъ рахметъ и керикъ-джкъ. Улькунъ рахметъ и керикъ-джкъ {Плохо, хорошо и нтъ. Большое спасибо и не надо.}. Гм., не написать ли мн стихотвореніе по-киргизски? Напримръ, про Иманкула? Это будетъ джяксы. Но интересно посмотрть на его возлюбленную… Нтъ, почему не надо? Маруся, Маруся! Прізжай сюда. Да, она въ большомъ город, она отдаетъ себя искусству. По ночамъ на сцен она изображаетъ жизнь невдомыхъ людей, какъ написано въ книжк… Искусство жить чужой душой… Маруся, дорогая, мн жаль тебя, жаль твоей великолпной гордости, твоего нжнаго самолюбія: ихъ ты приносишь въ жертву, напоказъ и забаву этимъ скучнымъ господамъ. Уходи оттуда. Иди сюда. Я одну тебя въ блый, свободный куйлюкъ {Куйлюкъ — просторное, безъ таліи, платье.}, поведу тебя въ горы къ киргизскимъ ауламъ. Устрою теб теплую юрту съ большими коврами. Теб нужны сильныя ощущенія, я дамъ теб ихъ. Я посажу тебя верхомъ на красавца скакуна, и мы будемъ мчаться въ перегонку по зеленой равнин, подобно блымъ облакамъ. Посажу тебя, блую, на чернаго верблюда, и ты будешь кланяться, какъ китайскій мандаринъ. Ха, ха, ха, хорошо? Мы подемъ въ горы. Ахъ, тамъ есть такія узкія тропинки надъ обрывомъ, что только твое самолюбіе удержитъ тебя въ сдл. Или рано-рано мы взберемся на снжную вершину, и ты увидишь, какъ улыбаются горы навстрчу солнцу и услышишь ихъ блоснжную молитву — благодарность Великой Природ… Каждый день я, одинокій, жду тебя, Маруся. Иди сюда!
Я достаю ея портретъ-карточку и смотрю на это простое, спокойное лицо. Стиснувъ зубы, со слезами на глазахъ, я опять зову ее: ‘Иди сюда! Иди-и!’.
Я чувствую, что не одинъ въ палатк. Да, у двери стоитъ Иманкулъ. Зачмъ онъ попалъ сюда?
— Почему ты не говоришь, когда входишь?
— Я говорилъ.
— Говорилъ? Ну?
— Ты сказалъ, можно.
— Я сказалъ? Когда?
— Давно.
— Надо спрашивать каждый разъ, когда идешь. Можетъ быть, я сплю.
— У тебя огонь.
— Огонь? Да, хорошо. Ты зачмъ воротился?
— Я не ворочался.
Значитъ, онъ былъ недалеко. Я старался овладть раздраженіемъ.
— Вотъ что, Иманкулъ, гд бы смнять коня? Или купить?
— Умербай продаетъ.
— Умербай? Ты почему знаешь?
— Онъ самъ говорилъ.
— Когда?
— Вечеромъ.
— Вечеромъ сегодня?
— Да.
— Значитъ, ты былъ… какъ его? Былъ у Умербая?
— Былъ.
Мое раздраженіе сразу спадаетъ, и теперь мн стыдно за свое любопытство.
— Такъ ты зачмъ же пришелъ?
— Сказать, что Умербай продалъ бы хорошаго коня.
— Но вдь я никому не говорилъ, что покупаю коня.
И съ какимъ-то страхомъ посмотрлъ въ глаза Иманкулу. Мн хочется проникнуть въ эту непонятную силу. Но его лицо спокойно, а рука гладитъ лохматую шапку.
— Твой конь плохо бжитъ и не годится въ горахъ,— говоритъ Иманкулъ,— надо купить другого коня.
Я отворачиваюсь, убираю карточку и спокойно говорю: ‘хорошо, посмотримъ… Ну, а что же говоритъ… Тайча?’.
Опять наши мысли смотрятъ другъ въ друга, одна черными, другая срыми глазами. Иманкулъ надваетъ шапку и хочетъ уйти.
— Иманкулъ, такъ что же говоритъ Тайча?
— Тайча? Она говоритъ одно, а думаетъ другое.
Иманкулъ ушелъ.
Да, какъ многія, какъ вс: говорятъ не то, что думаютъ. ‘Но он всегда думаютъ то, что говорятъ’. Это, кажется, Мередитъ сказалъ. Такъ, такъ. Что-жъ, будемъ покупать коня.
Къ вечеру на другой день мы подошли къ большому аулу, около тридцати юртъ стояло въ огромной чаш между пологими склонами, сплошь усянными киргизскими стадами. Еще утромъ отъ Умербая былъ посолъ съ приглашеніемъ въ гости, отказъ считается большой обидой.
Умербаева юрта большая, покрыта новыми блыми кошмами. Около юрты въ закрытомъ казан {Казанъ — котелъ.} дв женщины варятъ баранину. О, сегодня мы проголодались и подимъ на совсть! Мы входамъ въ юрту. Новые расписные чіи {Чій — плетеныя изъ камыша полосы — части стнъ.} завшаны коврами. Три сдла съ серебрянымъ наборомъ и стременами — приданое трехъ Умербаевыхъ женъ, одно сдло съ черненымъ серебромъ и золочеными стременами — наврное, приданое дочери. Одна изъ женъ варитъ посередин юрты айранъ {Айранъ — овечье молоко, квашеное или только свареное, горячее.}. Она еще совсмъ молодая, лтъ восемнадцати, съ покорными глазами, какъ у всхъ замужнихъ киргизокъ. Три кровати съ закинутыми пологами. Да, Умербай богатый, властный человкъ, и вся его солидная вншность подтверждаетъ это впечатлніе. Суровыя, прямыя брови съ толстой складкой въ промежутк даютъ лицу твердое, сильное выраженіе.
Къ удобству гостя мягкій шелковый текиметъ въ почетномъ мст противъ двери. А гость приглашаетъ хозяина садиться рядомъ справа — тоже большая честь, по киргизскому обычаю.
Меня охватываетъ радостное возбужденіе, и я чего-то жду. Только надо спокойно вести себя.
Посплъ айранъ. Гостю первая чашка, но онъ уступаетъ ее хозяину и слышитъ ‘улькунъ-рахметъ’ {Большое спасибо.}. Съ громаднымъ наслажденіемъ пью я этотъ чудесный густой напитокъ, чуть замтный запахъ дыма придаетъ ему удивительно пріятный привкусъ. Рабочимъ даютъ чаю, забленнаго айраномъ, и тару {Тара — толченое поджареное пшено.}. Но это новость: рядомъ со мной слва сидитъ Иманкулъ. Какъ это старый Хусаинъ уступилъ свое мсто?
Женская рука съ широкимъ браслетомъ поднимаетъ снаружи эсикъ {Эсикъ — тростниковая подъемная дверь.}, входятъ гости (обыкновенно туда, гд ржутъ барана, набирается полная юрта сосдей, какъ на праздникъ). Ихъ ‘занъ’ (обычай) обезпечиваетъ имъ гостепріимство и угощеніе. За плохой пріемъ гость можетъ жаловаться въ народный судъ, и тотъ ужъ не пожалетъ скупого хозяина. Умербай самъ приглашаетъ гостей: такой ужъ онъ радушный хозяинъ. Но если бы онъ пригласилъ весь аулъ, то гости не помстились бы и въ десяти такихъ юртахъ, и это стснило бы самихъ гостей. Вотъ почему теперь только трое сосдей пришли къ Умербаю. Вс они въ дорогихъ халатахъ и другъ къ другу относятся съ большимъ почтеніемъ. По обычаю, спрашиваютъ у хозяина о здоровьи скота, потомъ дтей, потомъ женъ и работниковъ.
Но вотъ дв женщины несутъ казанъ съ бараниной. Одна изъ нихъ, конечно, Тайча — та, у которой волосы заплетены по-двичьи въ восемь косъ и украшены старинными серебряными рублями. Я смотрю на нее и говорю про себя: ‘Такія прямыя брови я видлъ въ большомъ город, на одной картин художника Зичи’. На Тайч просторный розовый съ цвтами куйлюкъ красные дамбакъ {Дамбакъ — штаны. }, мягкіе желтые байпаки {Сапоги.}, а въ черныхъ кбись {Галоши. }. Въ высокомъ кувшин она разноситъ воду для мытья рукъ. На полу въ большихъ блюдахъ уже разложены куски дымящейся баранины. Почетному гостю особое блюдо и въ немъ голова и курдюкъ съ печенкой — самыя сладкія части. Половину я отдаю хозяину, тотъ польщенъ, прикладываетъ руку къ груди и кланяется. Сидимъ вс на корточкахъ, димъ руками безъ хлба. По обычаю, женщины дятъ то, что остается посл мужчинъ. Да, но четверо киргизъ могутъ състь цлаго барана, ихъ желудокъ работаетъ такъ же быстро, какъ и зубы. Женщинамъ даютъ обглоданныя кости, т еще разъ обсасываютъ ихъ, потомъ разбиваютъ камнемъ и достаютъ мозгъ.
Украдкой я слжу за Тайчей, но она ни разу не взглянула на Иманкула и не сказала ему ‘рахметъ’, когда онъ отдалъ ей свои объдки. Я беру изъ блюда три кости съ мясомъ, отдаю дв женамъ Умербая, а самую большую Тайч. Она трясетъ головой и говоритъ: ‘джкъ’ {Нтъ.}. Но и не отнимая руки, она смется, беретъ и стъ, ея тонкіе смуглые пальцы и блые зубы работаютъ быстро-быстро. Посл баранины жены Умербая разносятъ сурпу {Сурпа — остуженный бараній бульонъ безъ приправъ.}, и ужинъ оконченъ. Тайча опять разноситъ воду.
Теперь пріятно поговорить о томъ, о семъ около веселаго костра.
Я замчаю, что вс смотрятъ на меня, и на лиц Умербая и его гостей я вижу тонкую пренебрежительную усмшку. Тутъ я вспоминаю про свою пробитую градомъ шляпу и рваные на колнкахъ штаны. Этотъ красивый желтый шиповникъ въ горахъ скоро оборветъ все мое платье. Первый разъ въ жизни я смущаюсь и красню за свою одежду. О, я хорошо знаю, какъ требовательны богатые киргизы на этотъ счетъ. Но, чортъ возьми, какое мн дло до этихъ богачей?— ‘А что думаетъ Тайча?’ — ‘Тайча? Гм.’. Я подвигаюсь ближе къ костру и демонстративно выставляю на свтъ ногу съ прорванной колнкой, дырявую шляпу я кладу на другую ногу и достаю дешевенькій кисетъ съ табакомъ третьяго сорта. Это для начала. Потомъ я обращаюсь къ Умербаю: нтъ ли у него хорошей продажной лошади, но только хорошей? У него есть хорошія лошади, но только дорогія. Въ свою очередь онъ подчеркиваетъ это слово. Но я наврное знаю, что сейчасъ во всей волости у киргизъ не найти коня дороже ста рублей, и самымъ равнодушнымъ тономъ я говорю: ‘Особенно дорогую мн не нужно, такъ рублей въ полтораста, ужъ ни въ какомъ случа не дороже двухсотъ рублей’. Цль достигнута, я это вижу, и изъ скромности смотрю на свою папиросу, Умербай говоритъ, что онъ, пожалуй, продастъ своего гндого иноходца рублей за сто двадцать, ему только четыре года. Гости начинаютъ расхваливать коня. Но это старая штука, мы посмотримъ.
Умербай садится на кровать и вытягиваетъ ноги. Одна изъ его женъ снимаетъ сапоги, другая халатъ. Потомъ онъ достаетъ большой турсукъ {Мшокъ изъ цлой козлиной шкуры снятой черезъ голову.} съ кумысомъ и угощаетъ гостей. Потомъ пьетъ самъ, громко икаетъ и посл каждаго раза пускаетъ въ октаву: ‘Алла!’.
Теперь пора расходиться. Хозяинъ предлагаетъ ночлегъ въ юрт, но я ухожу въ свою палатку рядомъ.
Утромъ меня разбудила Тайча, она зоветъ пить чай. Теперь въ полутьм она кажется мн блдной и печальной.
— Тайча — джяксы кызъ {Хорошая двушка.},— говорю я. Она молчитъ.— Почему это ты пришла за мной, а не рабочіе?— Они пошли за лошадьми.— А Умербай?— Онъ ищетъ иноходца.— А его жены?— Он катаютъ кошму въ сосдней юрт. Пауза. Вдругъ я вспоминаю еще одного и спрашиваю:— А Иманкулъ? Вдь его лошадь никогда не уходитъ отъ него далеко, и онъ никогда ее не ищетъ.
— У-ю-юй, бай {Господинъ.}! Пусть онъ уходитъ отсюда. Пусть онъ не ходитъ къ намъ. Скажи ему, бай.
Тайча закрываетъ ладонями лицо и плачетъ. Мысли скачутъ въ моей голов, и удивленіе мшается съ догадками.
— Я боюсь его, боюсь, боюсь, бай!— И она смотритъ на меня мокрыми молящими глазами.
Внезапная нжная радость пронизываетъ меня всего. Я глажу ея маленькую руку и говорю: ‘Славная Тайча, маленькая Тайча, бдная Тайча! Славная, маленькая, бдная Тайча! Чего ты боишься?’
— Онъ увезетъ меня со своими друзьями. Онъ каждый вечеръ здитъ сюда.
— Такъ ты скажи объ этомъ отцу.
— Уй, онъ изобьетъ меня.
— Ну, а почему ты не скажешь своему жениху?
Она смотритъ на меня:— А ты какъ знаешь о моемъ жених?
— Мн говорили… Вдь ты любишь его?
Ея глаза длаются круглыми.
— Хорошій твой женихъ?— поясняю я.
Она улыбается всмъ лицомъ:— Уй, Кабышъ джяксы-ыджяксы’.— Она смется.
— Ну, такъ вотъ…— да что я хотлъ сказать… Почему ты не скажешь своему Кабышу?
— Онъ въ город, на създ, онъ не скоро прідетъ.
— Твой женихъ женатый?
— Нтъ.
— У твоего отца дв жены?— говорю я.
— Дв: онъ богатый.
— Твой женихъ тоже богатый?
— У-уй, онъ богатый.
— У него будетъ тоже дв жены.
— У него будетъ больше, три, четыре жены.
Пауза.
— Другія жены будутъ обижать тебя.
На ея красномъ лиц бгаютъ блыя пятна, прямыя брови сходятся въ одну линію.
— Я ихъ буду бить!
Она выдергиваетъ свою руку изъ моей и показываетъ мн маленькій кулачокъ. Я расхохотался. Она тоже смется.
— А у тебя хорошія жены. Сколько ихъ у тебя?
— У меня нтъ жены.
Она недоврчиво поднимаетъ брови:— Нтъ жены?
— Нтъ,— говорю я, и беру ея руку.
— Но ты съ бородой, какъ же у тебя нтъ жены?… У тебя не хватаетъ колыму?
Я молчу.
— Вставай, я теб айрану дамъ.
Я надваю сапоги, и мы выходимъ. Недалеко отъ палатки Иманкулъ сдлаетъ своего коня. Онъ оглянулся и долго смотритъ на насъ. Тайча закрыла лицо и убжала въ юрту. Почему-то я подхожу къ Иманкулу:— ‘Ты что длаешь?’. Онъ молчитъ.
— Знаешь, Иманкулъ, Тайча говоритъ, что иноходцу не четыре, а восемь лтъ.
Но онъ молчитъ.
— Да, восемь лтъ,— повторяю я, опустивъ глаза, и ухожу въ юрту.
Посл чая мы пробуемъ коня. Пришли вчерашніе гости и другіе сосди, они расхваливаютъ коня, смотрятъ у него зубы, ощупываютъ, какъ будто видятъ въ первый разъ, киргизенокъ показываетъ мн ‘ходъ’. Все это хорошо. Я тоже смотрю зубы и говорю, что коню десять лтъ, хорошая цна ему рублей семьдесятъ. Мы кончаемъ сдлку промномъ, я даю ‘придачу’.
Въ тотъ же день Иманкулъ принесъ мн въ спичечной коробк каракурта. Это небольшой, темно-срый паукъ. О немъ я слышалъ еще раньше: его укусъ здсь считается смертельнымъ, и разсказываютъ много случаевъ. У меня нтъ ни эфира, ни спирта, и я держу его въ той же коробк.
Вечеромъ я беру другое направленіе, внизъ, и черезъ нсколько дней мы опять въ долин, среди безконечныхъ пашенъ и клеверниковъ. Но еще въ дорог разсчитался Иманкулъ, взялъ разсчетъ и воротился въ горы.
Съ недлю шли дожди, а теперь нсколько дней стоитъ хмурая погода. Чувство одиночества и заброшенности все больше и больше овладваетъ мною. Иногда я по цлымъ днямъ сижу въ палатк или хожу на сосдніе курганы.
16 іюля. Срый невеселый вечеръ. Степь и съ двухъ сторонъ ея горы сбросили свои яркія краски и смотрятъ печально, лишь самыя макушки далекаго хребта, чтко выдляясь на темномъ фон низкихъ облаковъ своими неизмнно блыми шапками, говорятъ о вчной бодрости и сил. Тихо, только въ поспвающей пшениц болтливыя перепелки бормочутъ свое ‘спать пора’.
Въ такіе дни я думаю о людяхъ, и солнц. Гд-то тамъ, далеко-далеко, есть море. На берегу съ пальмами, виноградомъ и яркими цвтами — много людей, здоровыхъ, красивыхъ, свободно и изящно-просто одтыхъ. Они ходятъ около воды, сидятъ и лежатъ въ дикихъ цвтахъ. И женщины среди нихъ такія славныя, изящныя, привтливыя. И мн страстно хочется къ этимъ людямъ. О, какъ теперь мн хочется къ людямъ, къ солнцу, къ морю и цвтамъ! У меня до боли сжимается сердце и въ горл длается горько. Сейчасъ, я знаю, будутъ и слезы. Боже мой! Судьба моя! моя Звзда, тотъ, кого зовутъ Богомъ,— за что я плачу?..
Потомъ я немного успокаиваюсь и думаю объ этихъ курганахъ, растянувшихся въ дугообразную линію у подножія горъ. Да, вотъ здсь цлые вка жили тысячи людей, жили со своими радостями и печалями, страстные и равнодушные, нищіе и богачи, здоровые и больные, имвшіе все и ничего не имвшіе. Теперь отъ всхъ нихъ остались два слова: ‘были’ и ‘нтъ’, да и эти слова не принадлежали имъ. Ну, хорошо, такъ въ чемъ же смыслъ моихъ желаній и страстей, моей жизни?
— ‘Ахъ, какъ это старо, Ваня’.
— ‘Погоди, Иванъ, не въ этомъ дло: я долженъ найти отвтъ’.
— ‘Почему это долженъ? Однако, вотъ эти вс, что лежатъ подъ тобой, наврное, не имли такихъ долговъ’.
‘Допустимъ, хотя едва ли, но въ такомъ случа они не думали объ этомъ и, значитъ, не занимали’.
‘Такъ. Когда ты говоришь ‘моей жизни’, ты имешь въ виду только твою жизнь?’.
‘Мм…. нтъ, это общая задача’.
‘Почему? Вдь если наши вншнія условія, ну, тамъ ‘профессія’, что ли, ‘общественное положеніе’ и т. д. могутъ имть вліяніе на наши мысли, то, пожалуй, нелпо требовать одинаковой оцнки вещей, положимъ, отъ попа и проститутки. Или ждать одинаковыхъ успховъ въ ршеніи такихъ задачъ отъ ученаго мыслителя и полярнаго эскимоса. А я просилъ бы не забывать ни второй, ни четвертой’.
‘Гм., тропическій эскимосъ. Но только ты оставь въ поко проститутку: ее и такъ затрепали въ конецъ. Впрочемъ, можешь поблагодарить ее отъ лица писателей ‘всхъ временъ и народовъ’ за богатый и всегда модный матеріалъ.
‘Позвольте Ивану Николаевичу сказать нсколько словъ. Вы, господа, перемшали вс понятія: цль жизни, оправданіе жизни, смыслъ жизни, синяя птица… Давайте разберемся по порядку. Что такое цль жизни?
‘Устройство ея на принцип максимума добра или минимума зла — а въ скобкахъ, послднее, наврное, легче для всего человчества’.
‘О-о! Ну, а оправданіе жизни?’.
‘Оправданіе жизни? Ну, положимъ, въ достиженіи цли’.
— Гм., во сколько же лтъ вы расчитываете’…
‘Ну да, посильно, конечно’.
‘Допустимъ. А смыслъ жизни? Такъ сказать, конецъ всхъ концовъ?’.
‘Смыслъ жизни? Это… да.. А то есть еще назначеніе жизни’.
Пауза? Вотъ, кажется, вы, Ваня, общали намъ найти эту жаръ-птицу?’
‘Я сказалъ, что долженъ’.
‘Въ смерти?’.
‘Въ смерти? Хотя бы. Но если и тогда я буду сознавать свою находку, то, значитъ, я еще не умеръ’.
‘Такъ. Постановка жизни на добро, или подальше отъ зла. Но есть ли ясная межа между добромъ и зломъ?’.
‘Нтъ. Нтъ ни межи, ни столбовъ, ни надписей, а если гд и есть, то многіе изъ нихъ, по осмотру, оказываются неврными и подлежатъ сносу. И, надо полагать, что генеральное межеваніе будетъ еще не скоро’.
‘Ну, положимъ, что когда-нибудь найдутъ, гд живетъ добро и зло, и сдлаютъ надлежащія надписи. И, положимъ, что мы пошли подъ вывску добра (хотя будутъ, конечно, и другія приглашенія), что же мы будемъ длать съ другимъ помщеніемъ и съ тми, кто въ немъ живетъ?’…
Я поднялъ голову. Теперь стемнло. Тучи гнались на западъ. Вотъ тучи, самая маленькая изъ нихъ можетъ заслонить солнце, и, можетъ быть, тогда она ршаетъ міровые вопросы, но дунулъ втеръ — и куда она двалась?
Да, смыслъ жизни, цль, устройство, оправданіе, синяя жаръ-птица. Одинъ говоритъ: ‘Освободимъ свою личность отъ животнаго эгоизма, и пусть будетъ все мое твоимъ и все твое моимъ’. Другой соглашается только на первое условіе и добавляетъ: ‘Потому, что Я такъ хочу и потому, что Я такъ могу’, и умираетъ нищимъ. Третій набралъ камней, чтобы побить всхъ злыхъ, и плачетъ, что ему мшаютъ размахнуться: такъ ихъ много. Четвертый говоритъ, что борьба со зломъ есть зло и забываетъ, что самъ всю жизнь воюетъ съ этимъ зломъ. И вс эти великіе строители и великіе разрушители пишутъ большія книги, каждый открываетъ свою лавочку и предлагаетъ свой товаръ съ клеймомъ: ‘Единое на потребу’… Да, какъ въ королевской библіотек, 800 тысячъ книгъ {У Анатоля Франса: ‘Сказка о сорочк’.}: ‘Говорятъ вс заразъ и на всхъ языкахъ. Говорятъ обо всемъ: о Бог, о природ, о человк, о времени, пространств и числ, о познаваемомъ и непознаваемомъ, о добр и зл, все утверждаютъ, и все отрицаютъ… Т, что разсуждаютъ о предметахъ, недоступныхъ нашимъ чувствамъ, съ кровожадной яростью отстаиваютъ свои сущности и символы… 800 тысячъ книгъ и между ними нтъ пары согласныхъ, между собой’… Да и не въ одной нтъ словъ ‘кажется’ и ‘можетъ быть’. И вс эти книги не скажутъ мн — какъ я долженъ относиться къ человку — любить его или бояться, или смотрть на него, какъ на вещь, по выраженію одного великаго художника, или проходить мимо, закрывъ глаза и карманъ, на всякій случай…
— ‘Гм., значитъ, ты отрицаешь пользу книгъ вообще?’.
— ‘А ну тебя, къ чему это ‘вообще’? Сказалъ бы ‘пользу книгъ’ и будетъ. Ничего я не ‘отрицаю’ и ничего не ‘утверждаю’. Понялъ? Ну, теперь молчи. Молчи!’.
Я сажусь и смотрю вверхъ. Тучи пордли, и въ темносинихъ промежуткахъ уже горятъ звзды. Вправо чуть виднется палатка, около нея темнютъ кони, они жуютъ клеверъ и фырканьемъ отгоняютъ комаровъ. На сосднемъ курган сидятъ рабочіе около костра, у нихъ грется чай и варится ужинъ. Я вижу круглое лицо новаго рабочаго Новойбая и вспоминаю, что на бахчахъ поспли арбузы и дыни.
Да, славно въ степи! Какъ я теперь жалю, что у меня нтъ ружья. Два года тому назадъ я пересталъ охотиться: ‘человкъ не долженъ убивать’, и продалъ ружье. Но вчера я видлъ стрепетовъ, а въ горахъ, въ шиповник, мы спугнули пару дикихъ козъ: он мчались по склону, какъ отъ смерти. А съ собакой можно найти фазановъ и куропатокъ. Нтъ, однако, я опять заведу ружье. Я буду убивать столько, чтобы състь.
— ‘Будто бы только?’.
— ‘Да, только, клянусь’…
— ‘А, можетъ быть, остальное ты отдашь рабочимъ? Они такъ будутъ рады’.
— Гы, конечно. Но, постой, почему ты не молчишь? Нтъ, серьезно, молчи, я прошу тебя. Молчи, молчи, молчи!
Я встаю, потягиваюсь и кричу во весь голосъ:
— На просторъ степной волны-ы-ы!
Опять пошли жары съ чистымъ небомъ. На илійской долин, гд почти все лто не бываетъ дождей, сейчасъ горятъ камыши. Днемъ надъ долиной стоитъ темный туманъ, а къ ночи разгорается длинная полоса яркаго огня. Въ тхъ мстахъ работаетъ мой товарищъ. На-дняхъ онъ прислалъ записку — зоветъ меня поохотиться въ камышахъ на кабановъ. Его джигитъ разсказалъ, какъ киргизы отбили Тайчу. Иманкулъ увезъ-таки Тайчу. Увезъ ночью, но утромъ его увидлъ пастухъ-киргизенокъ и сказалъ Умербаю. Тайчу нашли въ пустой зимовк среди камышей, а Иманкулъ скрылся. Его искали цлый день и дв ночи, коня его нашли, а самъ онъ пропалъ въ камышахъ. Можетъ быть, онъ сгорлъ. А потомъ пріхалъ Кабышъ. Онъ не беретъ теперь Тайчу и проситъ назадъ свой калымъ. Умербай плачетъ, плачутъ и Умербаевы жены, и Тайча. По закону, Умербай долженъ отдать все, что взялъ у Кабыша.
Вотъ теб и Тайча. Ты теперь не будешь женой Кабыша. Теперь отецъ не посадитъ тебя на лучшаго коня съ серебрянымъ наборомъ на сдл и золочеными стременами. Ты не наднешь больше шапки изъ мха выдры съ перьями филина и не возьмешь въ руки свою нагайку и не будешь скакать по волнистымъ долинамъ на джейляу. Теперь отецъ дастъ теб самую старую клячу и пошлетъ тебя пасти барановъ и быковъ. А вечеромъ у костра теб не дадутъ даже самой маленькой кости, изъ которой ты могла бы достать мозгъ, и никто изъ гостей не будетъ отвчать на твои поклоны. Отецъ обржетъ рубли съ твоихъ косъ и заставитъ снимать съ него сапоги и халатъ. А ночью ты будешь плакать… Ночью ты будешь плакать…
Однажды вечеромъ, передъ концомъ работы къ намъ подъхалъ человкъ подъ большимъ парусиновымъ зонтомъ, въ киргизскомъ халат и фуражк съ кокардой. Съ нимъ была собака. Онъ назвался учителемъ Мельниковымъ, и попросилъ накормить его, ‘если это не покажется нахальнымъ’.— ‘Нтъ, нисколько, мы будемъ рады свжему человку, кстати мы собираемся ужинать’.— Въ то время, пока онъ хлопочетъ около коня, мн приходятъ на память разныя сплетни про учителя Мельникова, этого чудака, который цлое лто шляется по степямъ и горамъ въ своемъ полномъ вооруженіи: съ ружьемъ, собакой, удочками, фотографической камерой и связкой книгъ и зонтомъ въ придачу. Онъ ночуетъ, гд придется, а когда попадаетъ въ аулъ, то непремнно платитъ за всякій пустякъ: обдъ, чай, ночлегъ и даже чашку кужи. Будто бы онъ раньше былъ попомъ, былъ сосланъ въ монастырь, а потомъ отказался отъ сана, и теперь учительствуетъ въ с. М—онъ.
Онъ средняго роста, со здоровымъ лицомъ, безъ бороды. Комбинація изъ халата и форменной фуражки мн показалась смшной, и я спросилъ — удобно ли охотиться въ длинномъ халат.— Онъ не охотится на утокъ, халатъ онъ носитъ, потому что боится жары, для головы же у него ничего нтъ, кром вотъ этой форменной фуражки. Сейчасъ онъ изъ своего села, куда онъ здилъ за почтой.— Можетъ быть, у него есть газеты?— Есть.— Не одолжитъ ли онъ нсколько номеровъ, конечно, не самыхъ послднихъ?— Нтъ, такъ какъ онъ не знаетъ, когда еще будетъ въ этихъ краяхъ.— Я могъ бы прислать ему въ село, или куда онъ скажетъ.— Нтъ, онъ не можетъ.
Говорилъ онъ немного странно: во время рчи зубы казались сжатыми, а взглядъ длался сердитымъ и короткимъ. лъ онъ, что называется, добросовстно, и за обдомъ не сказалъ ни слова. Потомъ онъ досталъ изъ коржуновъ {Коржуны — переметныя сумы.} дв маленькихъ дыни, одну изъ нихъ отдалъ рабочимъ, другую разрзалъ пополамъ и половину молча подалъ мн. Покончивъ съ дыней, онъ досталъ монету и положилъ около моей тарелки. Затмъ онъ всталъ и обратился ко мн.— Можетъ быть, мн интересно взглянуть на его снимки?— Очень интересно, но только пусть онъ уберетъ свой гривенникъ.
Но онъ не слышитъ и достаетъ изъ узла съ книгами большой конвертъ. Среди множества снимковъ съ горъ, ущелій, ауловъ и киргизъ группами и въ одиночку я узнаю знакомые виды и лица. Вотъ двушка съ мальчикомъ верхомъ на одномъ кон. У двушки нсколько косъ съ монетами, она задорно улыбается. Это Тайча.
— Я знаю Тайчу,— говорю я.
— Ага. Это она съ братомъ — моимъ ученикомъ. Сейчасъ я ду по просьб Тайчи переговорить съ отцомъ.
— Мн Умербай кажется упрямымъ и злымъ.
— Да, это врно, но въ первомъ дочь не уступитъ отцу.
— Вы, конечно, ночуете у насъ: вдь ваша лошадь не дойдетъ, да и темно.
— Можно.
— Ну, а что за человкъ Иманкулъ?
— По-моему изъ него могъ бы выйти большой фокусникъ или шуллеръ, но я не знаю его хорошо, онъ избгаетъ меня и не говоритъ со мной.
Мы помолчали.
— Давайте-ка спать,— предложилъ учитель.
Скоро онъ заснулъ. Я досталъ каракурта, поймалъ на палатк муху и осторожно просунулъ ее въ коробку. Каждый день я даю своему пауку одну живую муху и нсколько капель воды. Мн жаль его, какъ плнника, и каждый разъ я прошу у него прощенья.
Я вышелъ изъ палатки и легъ въ траву. Темная ночь подъ звзднымъ небомъ. Тепло. Кузнечики свистятъ безпрерывно, и этотъ скрипучій свистъ теперь кажется голосомъ самой ночной тьмы.
Въ мягкой трав я уснулъ. Проснулся поздно. Учителя уже не было: онъ напился чаю съ рабочими и ухалъ, въ палатк онъ оставилъ деньги, должно быть, за чай.
Теперь мы не выходимъ изъ пашенъ и клеверниковъ. Началась уборка пшеницы. Повсюду въ пашняхъ ползаютъ киргизы и киргизки съ серпами. Иногда мы попадаемъ на бахчи, и тогда рабочіе воруютъ арбузы и дыни: тутъ ужъ съ ними ничего не подлаешь. Молчаливый Новойбай воруетъ больше всхъ и длаетъ это спокойно, не торопясь, какъ будто беретъ свое. На-дняхъ, когда мы обдали, къ намъ подошла собака съ длинной цпью, она, должно быть, сорвалсь съ привязи. Рабочіе бросали ей кусочки хлба,— вс, кром Новойбая. Посл обда Новойбай подманилъ собаку арбузной коркой и снялъ съ нея цпь. Что-жъ, въ конц-концовъ, пожалуй, оба остались довольны — и Новойбай и собака.
Когда мы подошли къ нашимъ юртамъ, сосднія зимовки были уже заняты хозяевами и рабочими, пріхавшими съ горъ на пашни. Тайчу я увидлъ на другой день, она хала на бык верхомъ и смотрла внизъ. Во рту у нея пищала круглая жестяная свистулька, какія я видлъ у маленькихъ дтей. Я не позвалъ ее, но вечеромъ она сама пришла ко мн въ юрту. Я обводилъ тушью свою работу за день. Она поздоровалась и хотла уйти. Я сказалъ: ‘Постой, Тайча’. Она осталась. На ней былъ старый красный куйлюкъ, восемь косъ не звенли монетами, теперь въ нихъ вплетены желтыя ленты. Она похудла, и лицо стало блднымъ, черные глаза смотрятъ внизъ печально и виновато.
— Что ты хотла сказать, Тайча?
— Учитель оставилъ теб книги.
— Гд?
— У меня.
— Что же ты не принесла мн?
Она молчитъ. Потомъ поднимаетъ на меня глаза и быстро опускаетъ.
— Ты принесешь ихъ завтра,— говорю я.— Хорошо?
— Я принесу сейчасъ,— и она собирается уйти.
— Но мн сейчасъ не нужно. Принеси завтра. Садись.
Мн больно отъ ея печальнаго вида, и я говорю веселымъ голосомъ:
— Ну, какъ дла, Тайча?
Она молчитъ.
— Ты давно здсь?
— Нтъ. Отецъ послалъ меня стряпать на рабочихъ, они жнутъ пшеницу.
— А ты тоже жнешь?
Подбородокъ ея дрожитъ, и на глазахъ слезы:— ‘Жну’.
— Бдная Тайча,— тихо говорю я.
Она закрываетъ руками лицо и идетъ къ двери. Потомъ вдругъ оборачивается и бросается къ моимъ ногамъ. Ея маленькое тло дрожитъ, и она уже не сдерживаетъ рыданій.
— Бай! Бай!— бормочетъ она и цпляется за мою руку.
Я поднимаю ея голову, кладу на колни и говорю неровнымъ голосомъ: ‘Бдная Тайча, славная, хорошая Тайча’! Я беру ея мокрую отъ слезъ руку и цлую ее, и на ея рук мои слезы сливаются съ ея слезами. ‘Бдная Тайча, славная, хорошая Тайча’! Больше я ничего не могу сказать ей.
Я не спалъ всю ночь, а на зар, до восхода солнца похалъ въ село, выпросилъ у знакомаго охотника ружье и ухалъ въ горы. Я плъ, но не могъ вспомнить второй строчки стиха, и плъ одно и то же. Въ полдень я зажарилъ пару перепелокъ и сълъ ихъ съ дикими яблоками. Потомъ я долго лежалъ въ трав подъ кустомъ дикаго барбарисника и смотрлъ вверхъ.
— ‘Да, пожалуй, полезны и такъ называемые ‘пороки’, потому что борьба съ ними развиваетъ мозги и волю’.
— ‘Можетъ быть, мы поглупемъ безъ нихъ’?
— ‘Можетъ быть. Но зато мы научимся побждать безъ страданій’.
— ‘Научимся отказываться, Ваня’?
— ‘Допустимъ, Иванъ’.
— ‘Это будетъ развитіемъ воли? Впрочемъ, можно развить и веревку. Нтъ, Ваня, сильная воля будетъ у насъ, когда мы научимся брать, а это возможно лишь въ борьб за желанія’.
— Но вдь теперь у человка изъ одного желанія родятся два: одно — за, другое — противъ, и одинаково трудно пойти туда и взять или сюда и отказаться. Въ которомъ же случа онъ развиваетъ или ослабляетъ волю’?
Я смотрю на тоненькую былинку около кочевой тропы и говорю себ: ‘вотъ ей трудно живется, но, можетъ быть, еще трудне умереть’. Тутъ я встаю, поднимаю голову и говорю: ‘Да, я хочу взять, и если она скажетъ ‘да’, то я возьму. Но слушай, Судьба моя, Богъ мой, если Ты не хочешь дать, то сдлай это. Къ теб я обращаюсь потому, что не хочу страдать еще посл‘.
Когда стемнло, я сошелъ съ горы. Переночевалъ въ знакомой юрт.
Утромъ я халъ домой и плъ весь стихъ сначала до конца. Днемъ я пріхалъ и замтилъ пропажу: нтъ черной сумки съ разной мелочью, тамъ же былъ и мой плнникъ — кара куртъ, утромъ я позабылъ запереть дверь юрты.
Вечеромъ Тайча принесла мн айрану. На ней теперь темно-красный бешметъ безъ рукавовъ, съ тальей въ обтяжку.
— А книги ты не принесла?
— Я принесу ихъ завтра,— говоритъ она и опускаетъ глаза.
— Тайча, ты приходи ко мн каждый день. Джерайда?
— Джерайда.
Она садится на кошму рядомъ со мной и вдругъ густо краснетъ: ‘я принесла теб книги’,— и она разстегиваетъ на груди дв пуговицы и достаетъ пачку газетъ.
— Славная Тайча!
Я беру ея руку и цлую въ ладонь.
— Джяксы-бай,— шепчетъ она, потомъ кладетъ голову мн на плечо и улыбается такой славной ясной улыбкой, что у меня кружится голова.
— Хочешь, я поцлую тебя?— говорю я оборвавшимся голосомъ.
Она поднимаетъ голову, ея лицо длается блднымъ, глаза закрыты черными длинными рсницами, а красныя губы ищутъ моихъ.
Каждый вечеръ я возвращаюсь на ночь въ свою юрту и жду Тайчу. А когда она приходитъ, я кладу ее къ себ на колни и любуюсь ея смуглымъ лицомъ съ открытыми губами. Ея длинныя черныя косы съ желтыми лентами расползаются по кошм, какъ зми, и я цлую ихъ вс по-очереди… Иногда она, лежа, закрывъ глаза, начинаетъ пть киргизскія псни страннаго напва. Однажды я не далъ ей кончить и поцловалъ ее въ ротъ. Она быстро встала и, широко раскрывъ глаза, сильно ударила меня по рук.
— Не смй такъ! Я хотла спть теб про джяксы-бая…
Ночи стали приходить раньше, и когда Тайча долго не шла, я ложился около юрты подъ урючиной и смотрлъ на звзды. Изъ звздъ я научился составлять различныя фигуры и даже лица. Возьму дв яркихъ звзды и сдлаю изъ нихъ глаза, третья звзда пониже — носъ, а дв еще ниже — ротъ. Иногда, чтобы дополнить фигуру, я нахожу звзду такъ далеко, что мн приходится повернуться назадъ. Фигуры изъ звздъ. Цлые міры служатъ забавой мн — маленькому существу на крошечной земл!
Однажды Тайча не пришла совсмъ. Это было въ темную ночь съ втромъ и дождемъ. Всю эту ночь я не спалъ и думалъ о Тайч, вспоминалъ ея огромные глаза и длинныя восемь косъ съ желтыми лентами, смуглую загорлую кожу на лиц и маленькія ножки въ желтыхъ мягкихъ байпакахъ. Уснулъ я передъ свтомъ и всталъ поздно. Дождь еще шелъ. Пришелъ Бейсембе и сказалъ, что они не могутъ найти моего иноходца.
— Онъ, должно быть, ушелъ въ свой табунъ.
— Онъ былъ въ желзныхъ путахъ,— говоритъ Бейсембе.
Я иду въ домъ Умербая. Старый работникъ Ильтай ругается со своей женой. Они говорятъ, что Тайчи нтъ, можетъ быть, она ночевала у сосдей.
Тогда я иду къ сосдней зимовк. Безотчетный страхъ медленно обнимаетъ меня, и я уже бгу. Нтъ, Тайчи нтъ у сосдей. Тогда я бгу опять къ Ильтаю и кричу: ‘Тайчи нтъ! Тайчу увезли’!
— Кто увезъ?
— Иманкулъ, Иманкулъ увезъ! Понимаешь?
И я бгу назадъ, вскакиваю на лошадь Бейсембе и скачу куда-то, въ степь…
Новойбая я увидлъ издали, онъ стоялъ около своего коня…
Онъ стоялъ безъ шапки и плакалъ, потому что у его ногъ лежала Тайча… Да, да, да, да, Тайча лежитъ лицомъ къ небу, и дождь обмываетъ ея открытые страшной болью глаза и ротъ… Красный бешметъ разорванъ у шеи и на груди, и въ рукахъ красные лоскутья. Грудь и шея почернли. Черныя мокрыя косы съ желтыми лентами расползлись и блестятъ въ трав, какъ восемь длинныхъ змй.
— Тайча, Тайча,— шепчу я и опускаюсь на колни и цлую поблвшія губы. Новойбай быстро и сильно поднимаетъ меня и странно-спокойнымъ шепотомъ говоритъ: ‘Онъ тутъ, это каракуртъ’!
— Нтъ, это онъ удушилъ ее,— говорю я такъ же спокойно.— Удушилъ, или…
Я поднимаю край бешмета на груди, подъ нимъ раскрытая коробка изъ-подъ спичекъ, и въ ней мертвыя мухи.
Я сижу въ юрт и говорю: ‘Если Ты, Господи, не хочешь моей смерти, то помшай этому, но если я умру, то, значитъ, этого хочешь Ты самъ. Я обращаюсь къ Теб потому, что не хочу страдать еще посл’. И я беру револьверъ.
— ‘Постой, Иванъ, постой. Ужъ если теб непремнно хочется испытать свою судьбу, то почему ты не скажешь такъ: ‘Если Ты, Господи, хочешь моей смерти сейчасъ, то сдлай это Самъ, но если я не умру, то значитъ ты этого не хочешь!’
Я смотрю на письма на стол и вспоминаю Марусину карточку. Потомъ я зажигаю свчку и жгу карточку: кому она нужна?
— ‘Нтъ, Ваня, ты трусъ, потому что боишься смерти… Потому что боишься смерти. Да, такъ, такъ’.
— ‘Но разв самъ ты не трусъ, Иванъ, потому что боишься жизни? Разв ты назовешь силой то безволіе, которое толкаетъ руку самоубійцы’?
— ‘Да, такъ, такъ… Такъ? Оставь, Ваня, давай простимся’.