Одержимые, Селиванов Аркадий Александрович, Год: 1914 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Аркадий Селиванов

Одержимые

I.

Старинные буфетные часы захрипели, откашлялись и не спеша отсчитали восемь ударов.

Бритоголовый и усатый лакей Никанор, дремавший в углу, прислонясь к белой изразцовой печке, встрепенулся, протер салфеткой заспанные глаза, зевнул и, ‘пустив электричество’ в среднюю люстру, принялся обряжать столы.

В руках у Никанора замелькали лебедиными крыльями белоснежные, туго накрахмаленные скатерти, зазвенели тоненьким чистым голоском хрустальные рюмки и стаканы, загрохотали тяжелые дубовые стулья.

На пороге боковой двери появился буфетчик, или, по-клубному, эконом, Тимофей Петрович, длиннобородый, солидный и благообразный, как соборный протодиакон.

Никанор подышал в глубокий фужер, вытер его и, посмотрев на свет, повернулся к вошедшему.

— А кто сегодня дежурный-то? — спросил он.

— Сидоревич.

Никанор опустил руки и горестно воскликнул:

— Господи! Позавчерась дежурил и снова…

Тимофей Петрович сочувственно махнул рукой.

— Любитель, — сказал он, — Что ему делается? За всех дежурит, кто ни попроси.

— Так ведь это что же?.. — Одно остается: расчет просить. Ведь он меня со свету сживает. Намедни за то, что жульен неподогретый подал, он меня на трешницу оштрафовал и дубиной обозвал…

— Это уж у него первое удовольствие… А ты не забывай, наука…

— Да ведь нешто все упомнишь? У меня четыре стола было и везде гости. Сами знаете.

Тимофей Петрович снова сочувственно махнул пухлой рукой и вздохнул.

— Нам тоже не слаще, — сказал он. — Во все нос сует и на кухню бегает.

— Вот Ирод азиатский! Прости, Господи! — заключил Никанор, с треском положил на стол последнюю вилку и пошел переодеваться в форменную темно-синюю куртку с золочеными пуговицами.

Оставшись один, Тимофей Петрович подсел к столу, вытащил из внутреннего кармана длинный список членских долгов ‘по буфету’, помусолил карандаш и, сморщив лицо точно от зубной боли, принялся на свободе за свои подсчеты и записи, бесконечные и безнадежные, как мечты поэта.

II.

А сам ‘Ирод азиатский’, старшина ‘Симфонического’ клуба, Василий Васильевич Сидоревич, в этот час сидел за обедом со своим старинным приятелем, земским врачом Никитиным, и говорил:

— Не рассуждай, Саша, и не спорь лучше… В кои веки, быть может, в первый и последний раз в жизни, удалось тебе вырваться в столицу и ты уже собираешься повернуть оглобли?

— Служба, да и жена ждет… — пробовал протестовать розовый добродушный блондин Саша.

— Служба — ерунда, а жена — вдвое! Успеете еще осточертеть друг другу. Да что там толковать! Я тебя не выпущу.

— Я и так уже вторую неделю…

— Подумаешь, какая вечность! Да ты еще и Петербурга-то не видел, как следует. Где ты был? Музей, публичная библиотека, клиника. Это как раз то, что и смотреть-то не стоило, потому что все это заграницей у немцев в семь раз лучше. По улицам еще ходил, казармы наши да каланчи разглядывал, или памятниками российских гениев, Пушкина да Глинки, любовался… Ну, из-за этого и приезжать-то не стоило. А что еще ты видел?

— Был в балете.

— Это вещь. Но этого мало. В балет надо ходить годами, чтобы понять и полюбить. С первого раза только в глазах мелькание. Ну, а где же еще? В загородных эдемах был? А в фарсе, в оперетке? А в ночных барах? А в наших клубах, наконец?

— Ну, клубы-то и у нас имеются, — улыбнулся Никитин.

— У вас? Ах, ты, младенец! Знаю я ваши провинциальные ‘собрания’, где пьянствуют армейские бурбоны, скачут козлами под музыку разбитого рояля местные девицы и телеграфисты, а их папеньки от скуки и для геморроя просиживают до утра за копеечной мушкой, или винтят по сотой… Знаю я, бывал. Правда, карты у вас в каждом доме, играют все, и попадьи, и грудные младенцы, но разве же это игра?.. Разве это игроки?.. Так, мелкота одна…

Сидоревич поперхнулся и залпом осушил бокал пива.

— Ну, не скажи… — протянул Никитин. — Прошлой осенью у нас была анафемская игра. Нотариус Калинин всех обобрал: более двух тысяч в одну неделю…

— Хо-хо-хо!.. Обобрал!.. Целую неделю — обирал и две тысячи! Хо-хо-хо!.. Ну, и пижон же ты, Сашка! Нет, решено: я сегодня же тебя свезу в наш клуб, где я старшиной. Вот увидишь, что значит настоящая игра…

— В другой раз лучше, — сказал Никитин.

— Нет, нет. И не думай удрать, — не выпущу. Человек! — крикнул Сидоревич. — Счет. Живо!

— Да я спать хочу! — протестовал Никитин.

— Ерунда! У нас и спать можно. В — ‘советской’ на диван уложу. Едем! Эх, ты, провинция матушка!

III.

В ‘Симфоническом’ собирались поздно. Только к полночи освещались все комнаты и составлялся первый стол. Члены и гости, приходившие в клуб ранее этого часа, обычно блуждали, как одинокие мухи, в полуосвещенной столовой, или сидели в читальне, в десятый раз перелистывая страницы иллюстрированных журналов.

И хотя на одной из стен читальни, под самым портретом знаменитого писателя, висел печатный аншлаг: ‘Просят не разговаривать’, но просьба эта никем не исполнялась. Изнывающие от скуки и нетерпения игроки болтали без умолку, вторично переживая все впечатления минувшей ночи. Здесь обычно подводились итоги вчерашней игры, подсчитывались свои и чужие проигрыши и выигрыши, вспоминались все наиболее яркие моменты вчерашних ‘меток’, цифры ставок, количество открытых ‘девяток’.

Когда Сидоревич и Никитин вошли в читальню, там было уже человек пять читателей, вернее, слушателей, потому что тощий и длинный адвокат Токарский сидел на кожаном диване, размахивал, как флагом, газетой на палке и ‘смачно’ с тончайшими нюансами, передавал вчерашний ‘инцидент’.

— Когда подсчитали удар, оказалось более восьми тысяч. Один Реблович поставил три в круг, да одну на свое. Понимаете? Я стою напротив банкомета и вижу, что у него манжеты дрожат. Ну, думаю, зацепили здорово, не уйдешь. Ну-с, мечет и открывают на первом ‘табло’ два очка, на втором Реблович, как ни тянул, а больше четверки не вытянул, и на третьем — очко. Понимаете? Ну, думаю, пахнет комплектом, на тройке и то куш. И вот он открывает восьмерку пик, даму, уже не помню какой масти, и… — Токарский сделал эффектную паузу, — и двойку! Жир! Понимаете?

— Бывает… — отозвался из угла мрачный брюнет и злорадно усмехнулся.

— Жир, — повторил Токарский, — девяносто шестой пробы. Ну-с, гони, значит, денежки. Начинается расплата. Мелкоту всю согнал, заплатил Мееру шестьсот и… стоп машина. Обращается к Ребловичу: ‘снимите до завтра’. А тот в ответ ни звука, молчит и ногти чистит. Туда, сюда, по всем карманам, — не хватает. Понимаете?

— А что же тут непонятного? — спросил Сидоревич и подмигнул Никитину.

— Не мешайте, Василий Васильевич! — отмахнулся Токарский, — ну-с, натурально, к Трифону, а тот только руками разводит ‘ни копейки, мол, нет, Реблович все забрал’… Зовут Семена Ивановича, — та же история. Понимаете? А Реблович покончил с ногтями, спрятал в карман ножик и говорит: ‘позовите дежурного старшину’.

— И все-то вы врете, Токарский, — снова вмешался Сидоревич. — Не ‘позовите’ он сказал, а ‘попросите старшину’. Эх! Пойдем лучше, Саша, погреемся, хватим-ка, пока что, пуншу горяченького… — и, подхватив Никитина под руку, он повел его в столовую.

— Заметался вчера один тут, — сказал он. — С кем грех не бывает? Ну, записали, сегодня внесет. Вот и все. А эти господа и рады… Сами арапы pure sange, а уж другому не спустят.

IV.

Когда Сидоревич, ‘в обход закона’, ввел Никитина в игорную залу и покинул его среди хаоса, в облаках табачного дыма, Никитин даже слегка растерялся, до такой степени была необычна окружающая обстановка.

Игра шла за шестью столами, и какая игра! Скромному провинциальному доктору никогда и не снилась эта вакханалия богатства, азарта и беспечности. Пачки сторублевок, тяжелые кучки золота и вороха небрежно скомканных мелких кредиток ежеминутно переходили из рук в руки, брались без улыбки радости, отдавались без вздоха огорчения, точно это были не деньги, не деньги — эквивалент земного благополучия, а лишь пестрые, разноцветные игрушки, которыми небрежно и вяло перекидывались взрослые, и в большинстве уже седые, дети.

Банкомет, худощавый, благообразный старичок, вынимал из кармана пачки денег и с равнодушным, скучающим видом отдавал своим партнерам целые маленькие состояния в десять, двенадцать тысяч рублей. Отдавал только потому, что в трех, лежащих перед ним плоских и полусмятых, картах не хватало одного очка.

— Господи! — думал Никитин, — да ведь на эти деньги можно у нас, в N-ске, купить и дом и землю и до конца дней прожить, как у Христа за пазухой.

Он отходил к соседнему столу, но и там видел ту же картину: безмолвную, тихую и огненную пляску азарта, холодное до цинизма отношение к деньгам.

Изредка лишь кто-нибудь, да и то из мелкотравчатой молодежи, бормотал глухое проклятие, или нервно двигал стулом, но корректные соседи тотчас же косили на него сердито-недоумевающие глаза и дружно шикали, и неопытный экспансивный игрок сконфуженно затихал.

— Ну, на первый раз довольно, — произнес Сидоревич, неслышно подошедший к зачарованному приятелю. — Пойдем ужинать. Я тебя познакомлю с одним коллегой. Что, здорово? Почище вашего N-ского клуба? То-то, пижон. Идем!

— Откуда у них столько денег? — спросил Никитин.

— Откуда? Гм… Биржа, тотализатор, другие клубы… Водоворот. А кто-нибудь и свои кровные спускает, и это случается, а то и похуже…

— А что?

— А это, когда уже казенные идут в оборот, или доверительские. Всяко бывает. Идем, я тебя познакомлю с доктором Дерновым, славный парень, хотя теперь уже и не играет, бросил, но из могикан и когда-то гремел.

В столовой было уже людно и весело. За большим столом сидели три дамы в компании с бритолицыми актерами, пили шампанское, громко болтали и хохотали. Юный офицерик и несколько штатских толпились у стойки буфета, спорили, поздравляли кого-то с выигрышем и чокались большими, ‘двухспальными’ рюмками. Неслышно лавируя между стульями и жонглируя подносами, шмыгали лакеи и Никифор с ожесточением вертел в холодильнике пузатую бутылку.

За столом Сидоревича сидел полноватый шатен средних лет с подстриженными усами и маленькой, остроконечной бородкой.

— Знакомьтесь, — сказал Сидоревич, — коллеги, Дернов, Никитин… Заказывай, Саша, а я сейчас… Меня рвут на части…

— Я слышал, вы приезжий? — спросил Дернов, добродушно улыбаясь.

— Да, — ответил Никитин.

— И в нашем клубе впервые?

— Здесь? Да.

— Ну, так я вам искренно завидую.

— Чему? — удивился Никитин.

— Я всегда завидую, когда встречаю человека, который еще впервые подходит к какой-нибудь интересной и новой для него стороне жизни.

— Но я это уже видел и раньше, — Никитин кивнул на двери в карточную, — хотя, конечно, и не в таких размерах…

— Нет, вы и сегодня еще не видели. Это лишь внешность игры: крупные ставки, быстрое богатство… Все это лишь внешность, и малоинтересная.

Никитин пожал плечами.

— Да, да, — продолжал Дернов, — и не сегодня, да еще и не скоро, надеюсь, вы увидите главное: однообразную и многогранную, простую и страшно-сложную психологию игрока.

— Ну, что, Саша? Заказал ужин? — подбежал Сидоревич. — Нет? Э! Я вижу, вы уже мудрствуете лукаво. Вы, доктор, предложили бы лучше нашему гостю добрую котлету сначала, а уже потом бы и угощали его вашей философией. Ты, Саша, его не очень слушай, он ведь тоже был нашего поля ягодка, а теперь завял и философствует. Дай ему волю, так он сейчас бы потребовал кареты скорой помощи и всех этих лордов и джентльменов, всех нас вкупе отправил бы на десятую версту, в психиатрическую…

Дернов тонко усмехнулся.

— Ну, вам-то лично эта опасность не угрожает. Вас-то я не тронул бы.

Сидоревич поморщился, но тотчас же махнул рукой и закричал:

— Никанор! Что, же ты? Карту, вино, шевелись!..

Никанор бросил свое скучное занятие, выхватил из ведра бутылку, запеленал ее в салфетку и стал разливать в широкие бокалы холодный, бледно-золотистый мумм.

— А вы не играете? — спросил Дернов.

Никитин слегка замялся и порозовел.

— Нет, то есть, играл еще студентом и в карты и на биллиарде, но потом… не приходилось.

— Где ему! Птенец еще… — сказал Сидоревич. — Да и жены боится. А знаешь, что? Таким, как ты, желторотым, всегда везет вначале. Вот, после ужина, поди и поставь quel-que chose. Пари держу, что возьмешь.

— Нет, не стоит… Да, у меня и денег при себе немного… — улыбнулся Никитин.

— Что значит немного? Хотя бы рубль один есть, и довольно. Я однажды с рубля сделал четыреста.

— Искушайте, искушайте, Мефисто, — засмеялся Дернов. — Счастье коллеги, что он приезжий, а то вы и его втянули бы в болото.

— Ну, уж и болото… Что он может проиграть? Несколько рублей. А выиграть может уйму денег, накупит здесь жене подарков разных, финтифлюшек столичных, да и махнет к своей дражайшей… То-то встретит она его… — Сидоревич захохотал и запел своим bier-басом:

И не будет конца поцелуям…

Дернов слегка потянулся и встал.

— Ну, господа, до свидания! — сказал он, — мне пора бай-бай, — и, пожимая руку Никитина, добавил:

— А все-таки — мой добрый совет, коллега, завтра же укладывайте чемоданы.

V.

Хмурый и кислый петербургский полдень смотрел в окно скромного номера на только что проснувшегося Никитина.

Обычно розовое лицо молодого врача сегодня пожелтело и слегка опухло. Александр Викторович морщился от головной боли, сжимал руками виски и старался припомнить вчерашнее. Закурил папиросу, приподнялся на локте, долго и внимательно рассматривал пестрый дикий рисунок коврика у кровати и вдруг вспомнил.

Вскочил с кровати, бросился в угол к дверям, где на стуле и на полу лежало его платье, сброшенное вчера наскоро, как попало, дрожащими от нетерпения руками обшарил карманы сюртука, вынул небольшой портфель, раскрыл его и засмеялся тихим, радостным смехом большого ребенка.

Он опустился на кровать и, как бы не веря еще своим глазам, точно боясь прогнать волшебный сон, долго перебирал в руках деньги, пересчитывал их, раскладывал по одеялу и позванивал тяжелыми золотыми монетами.

— Шестьсот тридцать бумажками и сорок пять золотом. Ух!.. — шептал Александр Викторович и широкая счастливая улыбка не сходила с его лица.

Собрал деньги, сунул портфель под подушку, закурил и снова растянулся под одеялом, блаженно жмуря глаза и вспоминая вчерашнюю ночь.

Все было как во сне! Когда ушел Дернов, пили еще вино, кофе и ликеры. За их столом на месте Дернова сидела стройная брюнетка с трагическим лицом и лукавой улыбкой, чокались, пили за ее здоровье, потом ходили с Сидоревичем в карточную и Никитин играл.

Помнится, он стоял у стола и ставил деньги вначале, как автомат, безвольно повинуясь указаниям Сидоревича, и с недоумением видел, как его скромная ставка росла, удваивалась после каждой сдачи карт. Сидоревич, как и всегда, когда ему случалось распоряжаться чужими суммами, проявлял в игре безумную, головокружительную смелость.

Напав на неудачную для банкомета талию, когда начиналась так называемая ‘раздача’, он мог зарезать своими ставками любого банкомета. В таких случаях говорили: ‘Сидоревич землю роет’ и часто просили его снять или уменьшить ставку, но Сидоревич был неумолим, на все просьбы качал отрицательно головой и стоял внутренне кипящий от нетерпения, натянутый, как струна, но внешне — спокойный и невозмутимый. Обычно кончалось тем, что безденежный или трусливый банкомет бросал талию и Сидоревич, не спеша, забирал свои деньги и отходил к другому столу в поисках новой жертвы.

Но так играл Сидоревич только ‘на чужие’, когда же ему случалось играть на свои, он был неузнаваем, сжимался, уменьшал ставки, подолгу выжидал карту, менял табло и, в большинстве случаев, ограничивался мелким выигрышем в несколько рублей. В таких случаях он улыбался, называл себя ‘курочкой, которая по зернышку клюет’… и хитрыми, умными глазками посматривал на зарвавшихся игроков.

Вчера в сотый раз оправдалась теория Сидоревича, о том, что пижон, играющий впервые, — проиграть не может. Пятнадцать рублей Никитина, через несколько удачных и смелых ‘ударов’ выросли почти в пятьсот и в этот момент Сидоревича позвали в кассу.

— Подожди, я сейчас, — сказал он Никитину и убежал.

Никитин остался у стола, сжимая в руке свое богатство и растерянно улыбаясь.

— Сделайте игру, — громко предложил банкомет и взглянул на Никитина.

Почти не отдавая себе отчета в своих действиях, но повинуясь какому-то внутреннему толчку, Никитин поставил все свои деньги.

— Игра сделана, — сказал банкомет и в наступившей тишине с мягким шелестом ложились пестрые карты.

— Комплект! — произнес чей-то радостно-возбужденный голос и ничего еще не понимающий Никитин видел, как банкомет жестом досады бросил карты и вытащил из кармана толстый черный бумажник.

— Что ты сделал? Неужели поставил? — спросил подбежавший Сидоревич.

Никитин молча кивнул головой.

— Ловко! Молодчина! Ну, для первого дебюта хватит, баста! Забирай капиталы и пойдем.

Вернувшись в столовую, считали выигрыш.

— Ого! — воскликнул Сидоревич. — Без малого тысяча… Для начала недурно. Впрочем, я знал, что ты выиграешь, — это уже закон природы. А теперь скажи мне спасибо и ссуди мне на несколько дней парочку бумажек… Ладно? — и, не дожидаясь ответа, он вынул из пачки двести рублей, небрежно скомкал бумажки и сунул их в жилетный карман.

— Merci! — сказал Сидоревич и махнул рукой Никанору.

Снова пили. Ели какого-то необыкновенного лангуста. Хорошенькая брюнетка звонко хохотала, чокалась с Никитиным и утверждала, что это именно она принесла ему счастье.

— Правильно! — изрек Сидоревич. — Гони-ка сюда сотнягу, — снова взял деньги из лежащей еще на столе пачки и сунул их в замшевый мешочек Софьи Львовны.

— Теперь спрячь, — добавил он: — а то налетит воронье…

Никитин прятал деньги, смотрел на Софью Львовну и все еще молча улыбался блаженной улыбкой.

Помнится, Сидоревич несколько раз убегал от стола и в эти моменты к Никитину подходили какие-то незнакомые, необыкновенно приличные молодые люди и просили ‘до завтра’ мелкие суммы. Никитин давал, чокался с Софьей Львовной и снова пил, пил…

Здесь воспоминания о вчерашней ночи обрывались и дальше уже все заволакивалось розовым туманом.

Никитин бросил папиросу, сладко потянулся под одеялом и мысль его от воспоминаний перешла уже к проектам.

— Необходимо сейчас же поехать и купить подарок Лиле, — решил он: — только что же купить? Серьги разве? Милая! — подумал Никитин с внезапным приливом нежности к своей далекой скромной жене. — Я знаю, ей давно уже хочется иметь маленькие бриллиантовые серьги — ‘росинки’, точь-в-точь такие, как у прокурорши… Вот обрадуется-то!

Он вскочил и стал поспешно одеваться.

— Завтра же махну домой, — решил он. — Бог с ним, с Питером, всего не увидишь…

Одевшись, Никитин еще раз пересчитал, улыбаясь, деньги и уже взял в руки шапку, как в дверь номера постучались и на пороге появился Сидоревич.

— Уже? Молодчина!.. — сказал он. — Я думал застать тебя еще в постели после вчерашнего… Ну, тем лучше. Едем.

— Куда? — спросил Никитин.

— Куда? Ловко!.. Как это вам понравится? Сам же вчера пригласил нас завтракать, а теперь спрашивает: куда?

— Разве? — сконфузился Никитин. — Прости, забыл. Очень уж я вчера того… на радости…

— Ну, ладно, едем. Ты поезжай вперед в тот ресторан, где мы вчера обедали, займи кабинет и распорядись, понимаешь? А я следом за тобой, только за Софочкой заверну.

— Как? И она?

— Ну, это уже, действительно, того… — захохотал Сидоревич. — Совсем значит память отшибло. Сам же ты целовал ей ручки и взял с нее слово, что сегодня завтракаем.

— Эх! — поморщился Никитин, — я уже хотел ехать завтра, а сегодня купить кое-что…

— Успеется, и завтра купишь. Будь спокоен — Гостиный двор не убежит. Бери шапку.

VI.

— Такие случаи бывали, — говорил Сидоревич, сидя в санях рядом с румяной от мороза Софьей Львовной. — Паренек он немудрый, но таким-то и везет. Вспомни Куликова, тоже с грошей начал, а теперь видела, какие бриллиантища закатил он своей Маруське?.. Не пройдет номер, — черт с ним, пусть едет к своей благоверной, а в случае чего — дура будешь, если упустишь.

— Размечтался, — улыбнулась Софья Львовна. — Было бы, с чего раздувать, скорей всего, что твой зеленый медикус сегодня же лопнет, как мыльный пузырь.

— Ну, нет. У меня на этот счет нюх безошибочный. Вот вспомни мое слово. Только нас-то, бедненьких, не забудьте…

— Небойсь, напомните, — ответила Софья Львовна и звонко захохотала.

А в это время, пока лакей татарин, жирный, гладкий и розовый, как йоркширский поросенок, сервировал завтрак, зеленый медикус в ожидании Сидоревича ходил из угла в угол по пушистому ковру кабинета, хмурился, покусывал губы и ругал себя тряпкой, пьяницей и даже развратником.

Все еще не мог он стряхнуть с себя утреннюю мечту о скорой милой встрече с темно-серыми ‘строгими’ глазами Лили и неудержимо тянуло его домой в атмосферу чистоты и порядка трезвой трудовой жизни. И почти до физической боли мучило его несоответствие своего настроения с окружающей обстановкой.

Впервые еще бедняга Никитин мучился этой болью и не знал еще иронии жизни, не знал, что самое искреннее раскаяние и самые чистые, трезвые и благородные мысли посещают душу чаще всего на утро после пьяного разгула, острыми зубами грызут совесть до первой новой рюмки и затем испаряются, пропадают бесследно, как трагикомический призрак.

— Черт с ними и с деньгами-то! — пилил себя Никитин. — Пришли махом и уйдут прахом. И дернула меня нелегкая связаться с этим пьяницей и бездельником. Вчера бы еще мог уехать и теперь бы уже подъезжал…

— Тот же и мы, — сказал Сидоревич, входя в кабинет. — Скучаешь? Распорядился? Ну, разоблачайтесь, драгоценнейшая. Шурка, возьми же хоть муфту у моей дамы…

— Он еще не проснулся, — засмеялась Софья Львовна.

VII.

— Рецидивист, — улыбнулся Дернов, здороваясь в читальне с Никитиным. — Опять к нам пожаловали? Слышал о вашем вчерашнем успехе и огорчился. Лучше, если бы судьба с первого же раза дала вам хорошую встрепку.

— Почему?

— А потому, что для меня уже, как дважды два, — ясно ваше настроение, ваши мечты и я знаю, что вы уже не уедете завтра, вы уже отравлены. Иначе, зачем вы здесь?

— О, нет, сегодня в последний раз, а завтра уеду во что бы то ни стало… — протестовал Никитин с искусственной горячностью сомневающегося в себе человека. Ему были и неприятны слова Дернова, и, в то же время, что-то тянуло его к этому человеку, так не походившему на Сидоревича и всех окружающих. И с приливом невольной откровенности он добавил, понизив голос: — Может быть, вы и правы, — пожалуй, я и отравлен уже, но… у меня есть противоядие — служба и жена…

— Почти у каждого из них, — Дернов указал жестом на карточную комнату, — есть и служба, и жена, и семья…

— Да, но… — Никитин слегка покраснел. — Я еще так недавно женат и люблю жену, страшно скучаю…

— Увы, я не хотел бы быть пророком, но и любовь бессильна. Грусть разлуки вы прогоните новыми впечатлениями, жгучим волнением игрока, наконец, вином, а сознание своей вины перед любимой и одинокой женой и муки раскаяния с успехом вытравите угодливыми софизмами, соображениями о том, что добытые игрой деньги еще более скрасят вашу общую жизнь, увеличат благополучие любимой женщины и доставят ей же еще новые, неизведанные радости…

Никитин молча слушал эту спокойную, слегка ироническую тираду и думал: ‘Он прав, тысячу раз прав: разве не тянуло меня утром к Лили, а теперь я снова здесь’,

— Поверьте мне, коллега, — продолжал Дернов. — Яд не в том, что в несколько минут, благодаря случайному капризу Фортуны, вы становитесь обладателем шальных незаработанных денег, не в том, что вчерашний бедняк, считавший копейки, сегодня может швырять, не задумываясь, сотни рублей, но в том, что каждый счастливчик случайную комбинацию карт и свое слепое счастье — приписывает лично себе, своему уму, характеру, знанию игры, своей смелости. Он растет в своих собственных главах и, что еще хуже, в глазах окружающих по мере своего выигрыша. Вчерашнее абсолютное ничтожество, какой-нибудь полуграмотный приказчик, банковский клерк, или канцелярский чиновник, мечтавший, как о пределе земного счастья, о десятирублевой прибавке к жалованию, завтра уже, с небрежной, скучающей миной на плоском лице ставит на каргу сумму, равную его годовому бюджету. Всю жизнь пивший только водку и скверное пиво, завтра он уже разбирается в марках шампанского, морщится, отведав плохо согретый поммар, обвешивается, как старая кокотка, бриллиантовыми кольцами и брелоками, швыряет только что закуренные рублевые гаванны и покупает себе женщину, хотя и продажную и подержанную, но все же такую, о которой еще вчера не смел и мечтать и до которой ему далеко, как до звезды небесной. Ох! Поистине можно было бы захлебнуться в этой пошлости, но, к счастью, эти типы не долговечны. Из сотни этих мыльных пузырей, едва ли один сумеет остановиться вовремя, удаляется под сень струй, открывает бакалею, кассу ссуд, или дом терпимости, и доживает свои дни мирно и беспечально, окруженный уважением добродетельных мещан… Большинство же кончает плохо. Лопается с треском, чаще всего с какой-нибудь растратой, или хотя бы с последним комплектом, открытым ‘на арапа’, и, отбившись уже окончательно от трезвой трудовой жизни, становится клубным паразитом, выклянчивающим у выигравших трёшки и рублики ‘на извозчика’, ужинающим за счет счастливчика и если еще не шуллерничающим и не ворующим деньги, то только благодаря трусости и полной бесталанности…

В дверях из столовой остановился Сидоревич и махнул рукой Никитину.

— Пойдем, — сказал он, — я составил для тебя стол. Садись и попробуй себя в роли банкомета.

Никитин поднял голову, слегка помялся, с виноватой улыбкой, кивнул своему собеседнику и пошел в карточную.

— Когда придет твоя очередь метать банк, — предупредил Сидоревич, — за себя ставь сколько хочешь, но не забудь поставить красненькую за нас. Понимаешь? Пятерку за Софью Львовну, она просила, и пятерку за меня, я потом отдам.

VIII.

Банк у Никитина долго ‘не завязывался’. Он метал уже несколько раз, закладывал различные суммы, требовал новые карты, но все было тщетно, вчерашнее счастье сегодня ему изменяло и все его банки срывались по первой, или второй карте. Деньги его медленно таяли и в бумажнике оставалась уже единственная сторублевка.

Сидоревич несколько раз подходил к столу, молча смотрел на игру своего приятеля, махал разочарованно рукой и отходил с кислой миной,

— Сделайте ромбус, — тихо, почти шепотом, посоветовал Никитину сидевший рядом с ним ‘на швали’ безусый блондинчик, во весь вечер не поставивший ни одного рубля, но внимательно, хотя и платонически следивший за ходом игры.

Никитин взглянул на него с недоумением.

— Когда придешь ваша очередь, вы лишний раз перетасуйте карты. Это называется ‘ромбус’, — пояснил блондинчик. — Часто помогает.

Никитин послушался.

Блондинчик был прав. Банк завязался, Никитин метал, бил карту за картой и на столе перед ним уже лежала плотная горка денег, возраставшая с каждым новым ударом. Никитин метал, как автомат, глядел на деньги, невольно улыбался, пробовал мысленно подсчитать свой банк и сбивался.

Блондинчик суетился, привстал со стула, подвигал к Никитину деньги, давал сдачу партнерам и громко, радостным голосом приглашал:

— Сделайте игру.

Наконец, талия кончилась.

— Баста! — сказал Сидоревич. — Бросай, Саша. Второй такой ‘иерихонки’ не замечешь. Забирай деньги и идем.

Блондинчик опасливо покосился на Сидоревича, но не утерпел, склонился к уху Никитина и шепнул:

— Это я вам посоветовал сделать ромбус, и видите, как кстати… Не можете ли вы мне ссудить до завтра рублей десять… или пять…

Никитин молча подвинул к нему несколько мелких кредиток и встал.

— Идем, идем! — повторил Сидоревич. — Бери деньги, там сосчитаем.

Считать деньги пошли в ‘комитетскую’.

— Подальше от глаз, — пояснил Сидоревич.

Притворил двери и даже спустил портьеру.

— Ну-с, приступим, — сказал он, садясь за стол против Никитина и потирая руки. — Вываливай капиталы, так. Считай сотни, а я всю мелочь…

Выигрыш оказался значительным. Сидоревич вооружился мелком и подвел итог.

— Четыре тысячи шестьсот двадцать… Ну, и везет же тебе. В одну талию и на сравнительно плохом столе — этакую суммию. Молодчага! Ну-с, спрячь четыре тысячи, спрячь, вот так… а из этих я беру себе двести, да столько же для Софочки, на ее долю. Понял? И вот, что…

Сидоревич вынул часы.

— Теперь еще рано. Здесь тоска. Я сегодня свободен — все говорит за то, чтобы махнуть куда-нибудь за город в место злачное. Ты посиди здесь минутку, а я сейчас закажу автомобиль и предупрежу Софочку, пусть она захватит подругу. Сегодня, брат, и я хочу иметь свою даму…

Сидоревич сорвался с места и пошел к дверям.

— А все-таки ты, Шурка, свинья! — сказал он, обернувшись: — я тебя и сюда затащил насильно, почти на аркане, и играть уговорил, и все… Ты с грошей сделал этакую уйму денег, а мне хоть бы спасибо сказал… Ну, ладно, с тебя сегодня угощение…

Никитин остался один, прошелся из угла в угол по мрачной полуосвещенной ‘комитетской’, закурил папиросу, жадно затянулся, вспомнил сегодняшний завтрак, глаза Софьи Львовны, ее звонкий, задорный смех, маленькую ножку… потрогал снова карман сюртука, где лежал разбухший бумажник, и самодовольно улыбнулся.

IX.

Для компании, или, как говорил Сидоревич, для ‘гарнира’, прихватили с собой скучающего без денег и ангажемента актера Рассомахина, известного вруна, парадоксалиста и экспромтиста и через полчаса бешеной автомобильной гонки очутились в загородном шантане.

Софья Львовна привезла с собой подругу Катишь, высокую и плотную блондинку, с лицом Гольбейновской мадонны и с темпераментом маринованной стерляди. Софочка любила возить ее с собой ‘для контраста’.

Заняли просторный кабинет, поручили составление дальнейшей программы Рассомахину и пока что занялись вином и поджаренными в соли фисташками.

Рассомахин приставил палец к носу, комически наморщил лоб и изрек:

— Первым номером ангажируем неаполитанцев. Вдвойне приятно слышать настоящее итальянское bel canto и созерцать остроумное решение еврейского вопроса.

Софья Львовна в знак согласия тряхнула темными буклями и через несколько минут в кабинете рыдали две гитары и сладковатый тенорок пел: ‘Addio bella Napoli’. Потом усатый и совершенно лысый баритон затянул что-то панихидное, оказавшееся прологом из ‘Паяцов’.

Никитину стало грустно.

К нему подсел Рассомахин.

— Доктор, пропишите себе пол унции веселья, — посоветовал он — Живите, мой молодой друг, настоящим. Оно всегда прекрасно и главная прелесть его заключается в воспоминании ошибок прошлого и в сознании неизбежности повторения их в будущем…

Никитин улыбнулся и потянулся со своим бокалом к Софье Львовне.

После неаполитанцев пригласили ‘интернациональный’ хор, затем цыганский и стало веселее, потребовали еще вина и поили смуглых и желтоглазых цыганок.

Мэтр-д’отель, солидный и представительный, как президент парагвайской республики, почтительно склонялся к плечу Рассомахина и шептал:

— Осмелюсь доложить, для хора можно и другую марку… Прикажете Дуаэн-с?

Рассомахин небрежно махал рукой и цедил сквозь зубы:

— Оставьте.

Софочка неожиданно вскочила с дивана, подобрала юбки и сплясала матчиш.

Сидоревич пришел в неистовый восторг и в свою очередь попробовал исполнить ‘казачка’.

А Рассомахин уже развалился на диване рядом с запыхавшейся розовой Софочкой и вполголоса читал ей только что сочиненный экспромт:

О, танец огненный матчиш,
Ты сердцу внятно говоришь,
Что не уйдет из наших лап
Счастливый эскулап…

Софья Львовна хохотала и зажимала ему рот маленькой хорошенькой ручкой, вчера еще только побывавшей у маникюрши.

Маринованная и неподвижная Катиш неожиданно проявила жизнь и вытерла маленьким платочком пот со лба Сидоревича. Отпустили цыган и послали лакея за mademoiselle Фероси.

Софочка выбрала из вазы громадную грушу, бросила ее на колени Никитина и попросила:

— Доктор, препарируйте ее для меня…

Никитин потянулся за ножом, толкнул актера и извинился.

Рассомахин встал в позу уличного оратора, вдохновенно взъерошил волоса и простер вперед руку:

— Если когда-нибудь сбудется золотая мечта человечества и на земле наступит царство разума, добра и справедливости, то первое, с чего начнут люди, выкинут из лексиконов за ненадобностью два слова: ‘merci!’ и ‘pardon!’.

Сидоревич захохотал,

— Поехал… — сказал он, махнул рукой, сел за пианино и, с неожиданным искусством, заиграл своими толстыми и короткими пальцами модную шансонетку.

В кабинет впорхнула тощая и длинная, как каланча, mademoiselle Фероси.

* * *

На рассвете подали счет в красных линейках и длинный, как полотенце. Полупьяный Никитин платил и улыбался. Возвращались все вместе в одном автомобиле, причем Софье Львовне, из-за тесноты, пришлось поместиться на коленях у доктора. Всем было очень весело, в особенности на крутых поворотах. Сначала развезли дам. Потом провожали доктора до гостиницы.

Заспанный швейцар подал Никитину телеграмму. Доктор пошатываясь, добрался до своего номера, подошел к окну и развернул телеграмму:

— ‘Что задерживает? Здоров ли? Жду. Лиза’.

Никитин тупо посмотрел в окно, зевнул, добрался до кровати, попробовал развязать галстук, но махнул рукой и лег, не раздеваясь.

X.

Незаметно и быстро, как во сне, промелькнула неделя. Пророчество Сидоревича сбывалось. Никитин все еще не уехал, каждый вечер бывал в клубе и играл с неизменным счастьем.

У Софьи Львовны были уже дорогие бриллиантовые браслеты и броши. Самого Никитина Сидоревич перетащил уже в первоклассный отель и даже уговорил его купить ‘по случаю’ небольшой автомобиль. Несмотря на безрассудные траты, подарки и кутежи, несмотря на постоянные займы Сидоревича и Рассомахина, на подачки бесчисленным ‘арапам’, у Никитина уже лежало в банке на текущем счету более пятнадцати тысяч. С каждым днем он увеличивал игру и о нем уже говорили, на него уже охотились крупные игроки из других клубов.

Сидоревич преисполнился глубоким уважением к своему ‘нюху’ и плавал в эмпиреях. Да и сам Никитин понемногу уже входил во вкус денег и столичной жизни: приобретал с каждым днем гастрономические познания, посещал балет, оделся у лучшего портного, купил дорогой хронометр и только улыбался при мысли о своей службе в провинциальной больнице. Все еще не собрался написать жене о своем неожиданном счастье. В глубине души он все еще не терял надежды вырваться из этого омута, помчаться к своей Лили и предстать пред ней с сердцем полным любви и с руками полными подарков. Не хотелось предварительными письмами портить радость неожиданной встречи, неожиданного известия о богатстве. Ограничился успокоительной телеграммой: ‘Здоров. Задерживают дела. Хлопочу о переводе. Приеду на днях. Целую’.

Да и уехать теперь было бы, по меньшей мере, глупо. Счастье бывает один раз в жизни. Это он и сам знает. А Сидоревич и другие опытные игроки твердят ему в один голос, что прервать полосу счастья нельзя, необходимо использовать ее до конца и что бросить теперь игру — это значит ограбить самого себя. Правда, он выиграл уже много, но кто поручится, что это уже предел его богатства? Разве не бывали случаи выигрышей в десятки, даже в сотни тысяч? Чем он хуже какого-нибудь купца Сидоркина, выигравшего несколько каменных домов, или того мальчишки-студента, который в один месяц ‘сделал’ более ста тысяч?

Из-за простой сентиментальности, из-за скуки по жене, имеет ли он право манкировать своей будущностью?

Все эти мысли и вопросы копошились в докторской голове в те редкие минуты, когда он бывал один и не спал.

Была и еще одна душевная царапинка: его отношение к Софье Львовне. Помнится, он еще недавно искренно недоумевал: как это можно, любя горячо одну женщину, быть в связи с другой? Оказалось, что можно, и он кругом, страшно виноват перед своей Лили. Единственное утешение, что она никогда не узнает об этом. Да и то сказать: взглянул ли бы он на какую-нибудь Софочку, если бы здесь была его жена, если бы не эти постоянные безумные кутежи, не этот вечный дурман в голове и от вина и от неожиданного счастья? Вот и вчера, провожая ее после обеда, зашел он к ней на одну минуту и остался и не мог уже уйти от этой женщины, умной и живой, как десять бесенят, не мог уже оторваться от этой новой, неведомой еще, грешной и волнующей красоты…

Так бежала жизнь, пестрая и беззаботная, и ни единого облачка не было на горизонте.

В одиннадцатом часу вечера, свежий, великолепно выспавшийся Александр Викторович вошел в карточную и, улыбаясь, пожимал руки своих бесчисленных новых знакомых. Все пасынки Фортуны, все матерые клубмены и вылощенные до приторности ‘арапы’ тянулись к нему, как к новому восходящему светилу, к новому калифу карточного царства.

Моментально составили стол и усадили Никитина визави мрачного нефтяника Бардымова, причем, на заранее, чуть ли не со вчерашнего вечера, абонированных ‘швалях’, поместились два присяжных расчетчика, знаменитых необыкновенно наметанным глазом, проворством рук и вечно-безденежной придержкой в долю банкомета.

Никитин все еще непослушными, неумелыми руками перетасовал карты, вынул новенький, изящный и солидный бумажник, и игра началась.

И снова, как и вчера, медленно зеленело лицо Бардымова, самоуверенная улыбка играла на губах Сидоревича, а проворные цепкие пальцы расчетчика загребали и подхватывали все ставки и подвигали их к Никитину.

Пока готовили новую талию, ментор Сидоревич обежал вокруг стола и склонился к уху Никитина.

— Не довольно ли? — шепнул он. — Пришел Низовский. На прошлую талию он ничего не ставил, только смотрел, а теперь… Не люблю я этого волкодава.

— Ничего, — улыбнулся Никитин, — посмотрим, что поставят.

Отставной полковник Низовский, толстый, красный и лысый, отодвинул плечом стоявшего перед ним маленького арапчика Хавкина, протиснулся к столу и бросил в крут толстую пачку сторублевок.

— Сколько? — спросил расчетчик.

— Шесть тысяч, — ответил Низовский, отвернулся и стал раскуривать длинную черную сигару.

Глаза расчетчика, как две маленькие мышки, забегали по ставкам.

— Весь удар — восемь тысяч триста, — сказал он Никитину.

— А сколько в наметке?

— Около пяти.

Никитин на мгновение задумался. Его давно уже предупреждали относительно Низовского. Страшно богатый, с железным характером и выдержкой в игре, полковник ‘волкодав’ считался самым опасным понтом, уже пустившим по миру десятки банкометов.

— Ну-с, — произнес Бардымов и с ехидной улыбочкой уставился на банкомета.

Никитин слегка вспыхнул и дал карту.

— У банкомета жир! Комплект! — выкрикнул сбоку Никитина чей-то высокий и звонкий голос.

Никитин машинально повернул голову и узнал в толпе розового альфонса Барчальского, которому он прошлой ночью отказал в займе пятидесяти рублей.

Бардымов беззвучно захихикал, а полковник с досадой почесал в затылке.

— Не знал я… — буркнул он соседу: — мало поставил.

Никитин бросил талию и подвинул своему добровольцу-крупье груду бумажек и золота. Началась расплата.

Через час Сидоревич стоял в будке телефона и со злостью давил кнопку.

— Алло! Кто говорит? Ты, Софи? — спрашивал он. — Можешь не приезжать, не трудись. Наш идиот наскочил на Низовского и вбухал ему все… Пять тысяч навару, да столько же своих… Что? Да, да. Я его останавливал, да что с болваном?.. Потом я достал ему полторы у Синицина, да еще у Трофима взял он восемьсот… Что? Теперь чист, взял у меня на извозчика и пошел ужинать ‘на запиши’. Каков гусь!..

XI.

К удивлению самого Никитина, первый проигрыш, несмотря на значительность потерянной суммы, не произвел на него глубокого впечатления. Жаль было денег, конечно, слегка ругал он себя за то, что не послушал совета Сидоревича и зарвался, но в конце концов еще слишком сильна была его вера, в свою счастливую звезду, еще не чувствовал он измены Фортуны и во всем происшедшем винил лишь свою собственную жадность,

— Завтра отыграюсь, — решил он, пошел в столовую и с давно небывалым аппетитом поужинал.

Кое-кто из игроков, в большинстве случаев должники Никитина, заходили в столовую, присаживались к его столу и выражали свое сочувствие, но Александр Викторович в ответ только улыбался и махал рукой.

— Ничего, — говорил он. — Вперед наука, не зарывайся.

Пришел и Рассомахин.

— Наскочили? — спросил он. — То-то. Теперь вы получили полное боевое крещение. А в общем ‘безумству храбрых поем мы песню’… Если уж разбивать лоб, то, конечно, об такую несокрушимую пирамиду, как этот colonel Низовский. Эге!.. — подмигнул он, оглянувшись вокруг. — Сегодня, доктор, вы хотя отдохнете от дамского общества. Наша премудрая София сегодня отсутствует. Да хранит меня Создатель от дурных пророчеств, но… очаровательные женщины и корабельные крысы часто обладают даром предвидения.

— О, нет, — засмеялся Никитин. — Я еще не собираюсь пойти ко дну.

— Аминь! — сказал Рассомахин и потребовал кофе и ликеров.

Сидоревич подвел к столу Дернова.

— Вот, — сказал он, кивая на Никитина. — Полюбуйтесь на этого красавца. Полез с голыми руками на волкодава и в результате — чист, как…

— ‘Как молитва ребенка’, — подсказал Рассомахин.

— А где же были вы? — усмехнулся Дернов.

— Где был я? — Сидоревич даже побагровел. — Спросите-ка его сами, что я говорил ему?

Рассомахин протянул Сидоревичу рюмку шартреза.

— Выпейте-ка лучше, многоуважаемый староста, — сказал он. — Я слышал, что среди лиц, подвергшихся гильотинированию, не принято сожалеть об испорченном проборе.

— Много отдали? — спросил Дернов,

— Порядочно… — поморщился Никитин. — В общем сделал разницу в двенадцать тысяч.

— Ого! — протянул Дернов.

А Никитин снова подивился своему хладнокровию.

‘Двенадцать тысяч — думал он. — Бог ты мой! Что, если бы рассказать это Лили и всем нашим?.. Этакая суммия. И ведь почти не жалко…Черт знает, как скоро привыкаешь к деньгам’…

Расходились, как и обычно, на рассвете.

Свежее мартовское утро, неожиданно-ясное улыбнулось в лицо Никитину, когда за ним закрылась тяжелая дверь клубного подъезда.

— А не пройдемся ли мы немного? Вы где живете? — спросил Дернов. — Смотрите, какая благодать. Стыдно ехать.

— Охотно, — согласился Никитин и вздохнул глубоко, всей грудью.

— Ну-с, коллега, — сказал Дернов, беря Никитина под руку — когда же мы едем домой?

Никитин молча пожал плечами.

— Та-ак-с… — протянул Дернов. — Вы простите меня, что я вторгаюсь… Если вам неприятно — не скрывайте, пожалуйста.

— О, нет, — улыбнулся Никитин. — Я благодарен вам, но… после сегодняшнего проигрыша…

— Вот, вот, — подхватил Дернов. — После сегодняшнего проигрыша вы более чем когда-либо должны решиться на отъезд. Я не знаю, конечно, сколько именно, но предполагаю, что у вас еще остался значительный выигрыш и теперь, или никогда… Дорогой мой… — продолжал Дернов и ласково прижал к себе руку Никитина. — Я пережил когда-то то же, что и вы, только еще в большем масштабе… И у меня был момент, когда не хватило капельки воли, чтобы перетянуть проклятую чашу, чтобы сделать из своей жизни что-нибудь более чистое и разумное, чем эта действительность. Я теперь уже morituri, моя песня спета, но вы… Ах! Вы молоды, здоровы, женаты на любимой женщине, на руках у вас интересное и полезное дело и ко всему этому еще несколько свободных тысчонок в банке, подаренных вам улыбкой судьбы. Господи! Да чего еще вам не хватает для счастья? Ну, что еще вам нужно?

Никитин молчал.

— Уезжайте, Александр Викторович, — повторил Дернов, снова прижимая к себе локоть Никитина. — Мне страшно хочется, чтобы хотя один хороший человек выскочил невредимым из этого омута. Это не дно жизни, нет. Для многих — даже вершина их земного благополучия, но вглядитесь внимательнее во всех этих клубменов, в Токарского, Рассомахина и даже вашего покорного слугу, — ведь, все мы — бывшие люди, и только. Страсть к игре, привычка к бессонным ночам, к вечным неожиданностям и вечным упованиям на его величество случай стерли с нас все профессиональные, а боюсь, что и культурные, черты, вытравили из наших душ способность реагировать на что-либо вне магического круга данных и битых карт, меток и девяток. Вечная черная месса азарту. И как непростительно ошибаются те, кто объясняет это общими причинами, кто приписывает это явление лишь сумеркам нашей действительности, всеобщей реакции, обманувшим надеждам и затемнению недавних идеалов… Давно уже, более десяти лет, я в этом омуте и знаю, что и политическая борьба, наиболее острая, гипнотизирующая и подчиняющая себе человеческую душу, и она бессильна. Даже в недавно минувшие годы освободительного движения процветала игра, и тогда я так же видел вакханалию азарта. Играли все. Улица, широкая улица пришла и затопила все клубы. Старики, юноши, женщины — все бросились в игорные притоны. Многие так и ходили прямо с митинга — к зеленому столу и обратно. Теперь все это сузилось, кристаллизовалось. Среди игроков остались только наиболее отравленные, наиболее одержимые. Теснее замкнулся круг, но тем удушливее атмосфера и тем опаснее она для таких новичков, как вы.

Дернов умолк и закурил папиросу. Разгоралось тихое мартовское утро. Из-за крыш домов блеснули розовые лучи. Безмолвная и пустынная улица медленно оживала. Загрохотали тяжелые ломовые подводы. Потянулись одна за другой серые волны рабочего люда. Маляры, плотники и вечно напудренные, как классический Пьеро, штукатуры шли нестройными рядами посреди улицы, размашисто шагая и тяжело ударяя о камни мостовой своими подкованными сапогами. Курили, перекликались. Некоторые из них подталкивали соседей и с добродушной улыбкой кивали на двух клубменов, молча и медленно идущих с бледными, утомленными лицами.

— Вот, — улыбнулся Дернов, — мы в их глазах — загулявшие баре. Пожалуй, они завидуют нам. О-хо-хо! Сколько раз бывало наоборот. Сколько раз мне случалось, вот так же, как и сегодня, возвращаясь из клуба, встречать этих людей. И усталый, проклинающий себя и судьбу, холодеющий при мысли о завтрашних займах, изворотах, компромиссах, сколько раз я искренно завидовал этим людям — бодрым и свежим, спокойным и уверенным в своем труде и куске хлеба… Как подумаешь, — единственная привилегия российского интеллигента в том, чтобы всячески, с искусством, непостижимым для мужика, испортить свою жизнь. Одно это мы и умеем в совершенстве.

— Ну, зачем так мрачно? — засмеялся Никитин. — Вот через месяц приезжайте-ка к нам. У нас по весне рай земной. Покупайтесь в реке, походите по нашим лесам…

— Не обо мне речь, — махнул рукой Дернов. — Сами-то вы когда еще попадете в этот рай?

— Попаду, не бойтесь. Послезавтра приходите провожать.

На углу расстались и Никитин повернул к своему отелю.

— Ну, — думал он почти вслух, — пора и честь знать. Спишу завтра со счета пять тысяч, две отдам Синицину, восемьсот Трифону, а на остальные попробую… И, что бы ни было, домой! Все равно — у меня еще останется десять тысяч.

ХII.

Вот уже пятый день рядовых проигрышей. С того вечера, как он нарвался на Низовского, у Никитина уже ни разу ‘не было в наваре’. Счастье, как женщина, изменило ему неожиданно и бесповоротно. Что бы он ни делал, метал, или понтировал, спускался ли до рублевых ставок, или, наоборот, с холодной отвагой отчаяния, ставил на одну карту всю свою наличность в несколько сотен рублей, все фатально вело его к неизбежному минусу.

Сегодня он проиграл последние три тысячи и, кроме того, задолжал еще Бардымову шестьсот рублей.

Сидоревич и Софочка пока еще не в курсе истинного положения вещей. Александр Викторович давно уже скрывает от них настоящие цифры своих проигрышей. Он все еще ‘держит фасон’, живет в том же безумно дорогом отеле, засыпает Софью Львовну корзинами ее любимых желтых роз и поит шампанским Сидоревича и Рассомахина. Но сегодня он уже нищий. Сейчас у него в кармане около рубля мелочи. Кредит его тоже уже пошатнулся. Карточник Трифон, обладающий сверхъестественными сведениями и предчувствиями относительно каждого из игроков, сегодня уже отказал ему в ста рублях.

— Боже мой, что делать? — думал Никитин, с тоской во взоре оглядывая игроков. Болезнь его вступала уже в свою последнюю фазу. Он уже не сомневался, он уже свято верил в то, что если бы сейчас еще оставалось у него хотя бы несколько рублей, то все еще можно было бы спасти. Он отыгрался бы, непременно отыгрался. И в мозгу Никитина уже горел вопрос, с которым все несчастные игроки ежедневно засыпают и просыпаются, живут и умирают, — вопрос: ‘где, у кого достать денег?’.

Никитин подошел к одному из столов.

Игра продолжалась. Пужиков, постоянный крупье Никитина, теперь уже сидел рядом с Бардымовым и, с той же деревянной улыбкой на длинном лице, загребал ставки и с быстротой молнии отсчитывал сдачу.

Никитин жадными глазами следил за игрой и, заметив, что один из его должников, коротенький путейский инженер, только что снял с табло более ста рублей, он обошел вокруг стола и, слегка краснея, прикоснулся к плечу инженера.

— Виноват, маленькая просьба: за вами, помнится, есть маленький…

Инженер не дал ему договорить.

— Как же, как же, — перебил он, — я вам должен, но, к сожалению, пока еще не при деньгах… — и заметив, что Никитин смотрит на скомканную и зажатую в его руке пачку денег, инженер кисло улыбнулся…

Даже и малоопытный Никитин не сомневался, что слова инженера — сплошная и обычная ложь, но… оставалось только молча пожать плечами.

Александр Викторович машинально вынул часы. Было ‘по-клубному’ рано: всего второй час ночи. И вдруг его осенила счастливая мысль: он вспомнил, что Сидоревич как-то рассказывал о клубных ростовщиках и, между прочим, о швейцаре Иване, дающем любые суммы под бриллианты и золотые вещи. Никитин быстро сбежал по лестнице, поманил пальцем Ивана и отошел в угол вестибюля.

— Вот, — сказал он, вынув часы и отстегивая от жилета массивную цепочку. — Возьмите до завтра… И дайте сто рублей.

Иван кашлянул, оглянулся вокруг и, взяв из рук Никитина часы, подошел к электрической лампочке. Взвесил на руке цепь и, отковырнув толстым кривым ногтем крышки часов, долго и внимательно рассматривал механизм.

— Извините-с… — сказал он почтительным тенорком, возвращаясь к Никитину: — можно бы и большем, но сейчас-то, как на грех, при себе такой суммы не имеется… Рублишек семьдесят наберется…

— Все равно, — решил Никитин: — давайте. — Не считая, зажал в руке засаленные бумажки, наглухо застегнул сюртук и вернулся в карточную.

За средним столом метал Токарский. Тощему адвокату за последние дни повезло и он даже как будто бы пополнел. Воткнул в красный галстук булавку с громадным желтым топазом, стал необыкновенно молчалив и почти не вынимал изо рта вечно дымящейся черной сигары.

Никитин поставил на второе табло весь капитал.

Минуты тянулись бесконечно. Внутренне-похолодевший Никитин затаил дыхание и закусил губу.

На втором табло открылось восемь очков. Никитин облегченно вздохнул и впился взором в карты банкомета.

— Девятка, комплект, — процедил Токарский сквозь зубы, вынул изо рта сигару и не спеша собрал все ставки.

Никитин отошел от стола и опустился на первый свободный стул. Ноги его слегка дрожали. Во всем теле он почувствовал неожиданную слабость. На лбу его выступил холодный липкий пот. За минуту до того страшно натянутые нервы теперь упали. Все звуки слились в его ушах в глухой далекий звон. Перед глазами замелькали бесчисленные черные мухи… Он в изнеможении откинулся на спинку стула, закрыл глаза, пошатнулся и тихо, почти без шума соскользнул на пол.

К нему подбежали несколько игроков и два лакея. Подняли, усадили на стул и дали воды.

Игра продолжалась. Тасовавший карты для новой талии Бардымов слегка заинтересовался, привстал и, взглянув на бледного Никитина, пожал плечами.

— Неудивительно, — сказал он, — при здешней вентиляции…

Неожиданно, словно из-под земли, появился Сидоревич, взял Никитина под руку и, с помощью Рассомахина, повел его в комитетскую. Больного уложили на кожаный диван, расстегнули на нем платье, положили на голову холодный компресс и послали в карточную за Штерном.

Отпетый игрок Штерн, бывший когда-то серьезным и талантливым хирургом, давно уже махнул рукой на медицину, забросил практику и теперь все дни спал, а ночи проводил в клубе. Он вошел в комитетскую, недоумевающий и сердитый, только что оторванный от игры, и, не выпуская из руки горсточки золотых, склонился над Никитиным. Пощупал пульс, передвинул зачем-то компресс и задумчиво посмотрел на стоявшего рядом актера.

— Ну, что? — спросил Сидоревич.

Штерн перевел на него глаза и кисло усмехнулся…

— Опять бить начал, — сказал он, — после комплекта взял куш на двойке.

— Что? Да вы про кого? — побагровел Сидоревич. Штерн недоумевающе поднял брови.

— Про Бардымова, конечно. Он мечет.

— Тьфу! — плюнул Сидоревич, хотел выругаться, но сдержался и, махнув рукой, выскочил из комитетской.

Через час приехала Софья Львовна. Уже совершенно оправившийся и лишь слегка бледный и молчаливый Никитин ужинал и пил шампанское. Беседа не вязалась. Сидоревич ругал Штерна, а Рассомахин неожиданно погрузился в меланхолическую задумчивость.

Выбрав момент, Никитин вышел в буфетную и подозвал Никанора:

— Сегодня я платить не буду. Запиши.

— Слушаю-с, не извольте беспокоиться, — осклабился Никанор и, согнувшись крендельком, добавил: — Прикажете и господина Сидоревича?

Никитин взглянул на него с недоумением.

— За ними должок-с… — пояснил Никанор, — Напомнить им не осмелюсь, но если разрешите к вашему счету…

— Э, все равно! Припиши, — Никитин махнул рукой и вернулся в столовую.

Софья Львовна сегодня ухаживала за ним, как нежная сиделка, наливала вино и обмахивала Никитина своим веером.

— Бедненький, — думала она: — нужно его сегодня приласкать на прощанье…

Никитин не представлял для нее уже никакого интереса. Это был выжатый лимон, но Софочка иногда позволяла себе маленькую альтруистическую роскошь. Разошлись против обыкновения рано, в четвертом часу ночи.

Сидоревич, прощаясь, отвел Никитина в сторону и спросил:

— Что это с тобой? Сколько же ты продул сегодня?

— Все, — улыбнулся Никитин. — Я теперь чист.

Сидоревич посмотрел на него круглыми глазами, тихонько свистнул и пошел в карточную.

— А где же ваш автомобиль? — спросила Софья Львовна, когда Никитин помогал ей сесть в извозчичью пролетку.

— В починке, — ответил Александр Викторович и в темноте весенней ночи тихонько вздохнул. Еще третьего дня, утром автомобиль был продан им за полцены и деньги проиграны.

Софочка нежно прижалась к его плечу и шепнула:

— Мы едем к вам. Сегодня я хочу быть вашей сиделкой… Хорошо?

Никитин молча отыскал в муфте и благодарно пожал узенькую теплую ручку…

В восьмом часу утра, — почти не спавший всю ночь Никитин, лохматый и полураздетый, бродил, неслышно, как тень, по мягкому ковру своего номера, курил, вздыхал и морщился.

В голове его крепко сидела новая и, как ему казалось, спасительная мысль: покаяться Софочке, поставить ее в курс своего отчаянного положения и попросить у нее дня на два, на три что-нибудь из подаренных им бриллиантов, ну хотя бы серьги и браслет.

‘За серьги в закладе дадут не меньше тысячи, да за браслет рублей восемьсот, — соображал Александр Викторович. — За уплатой Бардымову, швейцару и Никанору, останется еще сумма, на которую, при осторожности, можно будет отбить в два вечера половину всего проигрыша’…

Заглядывал за японские ширмочки, на розовую, свернувшуюся калачиком и сладко похрапывающую Софочку, вспоминал ее вчерашние горячие и, как ему казалось, искренние ласки и отвечал себе: — ‘Согласится. Она хорошая, добрая’…

Отходил в окну, закуривал новую папиросу и снова сомневался.

‘Нет, — думал он. — Ни за что не даст’.

И снова Никитин шагал из угла в угол.

Солнечные лучи заглянули в окна, скользнули из-под тяжелых малиновых занавесей и засмеялись на зеркалах и позолоте картинных рам.

Отель просыпался. За дверью, по толстому мату коридора забегали лакеи. Где-то задребезжал звонок телефона. В дверь номера постучали.

‘Опять телеграмма…’ — подумал Никитин, с горькой улыбкой. Подошел к двери, отпер и отшатнулся в ужасе, с широко раскрытыми глазами…

На пороге стояла его жена, Лили, побледневшая и чуть-чуть похудевшая, но радостная, сияющая ласковой и милой улыбкой, протягивала к нему руки и говорила:

— Злой, недобрый!.. Забыл меня совсем. Забросил. Я ждала, ждала и не вытерпела… Гадкий!.. Милый!..

—————————————————-

Источник текста: журнал ‘Пробуждение’ NoNo 7-8, 1914 г.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.