. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Очерки света и жизни, повести Владимира Войта. Фантастическое описание кабинета Д. С. С. Д…а, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1844
Время на прочтение: 10 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 8. Статьи и рецензии 1843—1845.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
45. Очерки света и жизни, повести Владимира Войта. Санкт-Петербург. В тип. Жернакова. 1844. В 12-ю д. л. 455 стр.
Фантастическое описание кабинета Д. С. С. Д…а. Санкт-Петербург. Печатано в тип. А. Сычева. 1844. В 8-ю д. л. 115 стр.1
Современная русская литература невольно изумляет богатством беспрестанно являющихся в ней талантов. Давно ли мы разобрали удивительное произведение г. Бранта ‘Жизнь, как она есть’?— и вот нам приходится разбирать ‘Очерки света и жизни’ г. Войта… Давно ли мы говорили о ‘Юродивом мальчике в железном зеленом клобуке’?1— и вот мы должны говорить о ‘Фантастическом описании кабинета Д. С. С. Д…а’! Перелистовав творение г. Бранта и создание асессора и кавалера г. Анаевского, мы подумали было, что бездарность, вооруженная претензиями, и бездарность простодушная не могут идти дальше, что гт. Брант и Анаевский поставили для нее геркулесовские столбы, но г. Войт и г. неизвестный фантастический описатель какого-то кабинета доказали нам, что бездарности так же нет границ, как и гению. И от сего времени г. Брант должен занимать свое место в русской литературе за г. Войтом, а г. асессор и кавалер Анаевский должен почтительно посторониться, чтоб дать пройти вперед фантастическому описателю. Г-н Войт изображает свет и жизнь, вероятно, как они суть: пример гения соблазнителен!..3 Из картин работы г. Войта видно, что он глубоко изучил свет и жизнь, постиг их в точности, особенно ‘свет’… Ох, этот свет! Правду, великую правду сказал Гоголь, говоря о мелких чиновниках Петербурга, что ‘от высшего общества никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек!’ Вероятно, по этой причине большая часть действующих лиц в повестях г. Войта всё — графы и князья. И что за аристократические фамилии: Блестова, Шалашин, Зондин, Витин, Вален, Чубин, Китина, Павин, Пикин, Ачков, Нимоф, княгиня Сашин, Фашеноболев, Хворин, Пискарев, Юлинова, Каракин, Тимкин, Хвастливая! И все эти гостинодворские фамилии в повестях г. Войта принадлежат людям большого света! Г-н Брант тоже любит большой свет, и в этом отношении он даже перещеголял г. Войта: г. Войт не дерзает подыматься выше князей и графов, тогда как в глазах г. Бранта князья и графы не более, как роскошь, изобилие аристократизма, и потому он главные роли в своих повестях и романах раздает только герцогам. Г-н Брант имеет в предмете более прозаическую, действительную сторону жизни: г. Войт, по следам великого гения маленьких людей — Марлинского, рисует пламенные страсти. Г-н Брант более игрив, остроумен, наблюдателен: г. Войт более высокопарен, клокочущ, исступлен. Герои г. Бранта походят немножко на людей, которые, при рождении их на свет, не были обременены от природы слишком большим запасом интеллектуальности: г. Войт изображает людей, которые имели несчастие освободиться от того количества здравого смысла, которое получили они некогда от природы довольно в обрез. Это обстоятельство придает героям г. Войта особенный интерес. Его ‘Очерки света и жизни’ состоят из трех повестей. Первая — ‘Новый Леандр’ — начинается так: ‘Вы не знали Страстина, княгиня’… Слышите ли — Страстина?.. Какая многообещающая фамилия! Это целый котел клокочущих страстей, ярых чувствований, бешеных порывов, свирепых поступков, неистовых страданий, адских наслаждений, райских мук, ядовитых сцен, жгучих поцелуев, турецкой ревности, тигрового мщения и прочей тому подобной галиматьи. Страстин влюблен, — и вот как он сам описывает свое исступленное состояние. Послушайте, если вам заранее не страшно, читатели:
Я постиг тайну мира, но не могу ее выразить словами! Люди меня не поймут! Если б я стал ее искажать звуками смертного (?) языка, созерцание (!) мое распалось бы (?!) передо мною. Оно выше земных выражений, мой друг, тайна — вся в любви! Всеобщая любовь, от звезд до этой земли (,) проникает всё пространство, весь созданный мир,.. Нет, я не могу говорить!.. Древние скандинавы, наши предки руссы (sic!)… и вот эти неповоротливые чухонцы, которые так бессмысленно теперь мимо нас проходят… Эти люди верили некогда в великую идею… в идею, что есть еще несозданные миры (т. е. есть то, чего нет!!…) Несозданные миры!.. Это миры, где любовь еще не проявлялась, где хаос еще не ополяризовался (т. е. где галиматья еще не проникнулась здравым смыслом) от ее чудесного действия, где грубой материи она еще не разложила на любящиеся начала, не согрела, не устроила, не облекла одной половины ее красотою и скромностью, другой силою и желанием… Понимаешь ли ты меня, мой друг?
— Ох, брат, какую ты городишь дичь! (Стр. 7—8).
Именно — дичь!.. Раз Елена спросила Страстина: ‘Зачем мы узнали друг друга?’
— Вы спрашиваете, зачем мы узнали друг друга?— повторил Страстин.— Вы спрашиваете меня, когда мы, обновленные любовью, вступили в жизнь, исполненную упоений?
Елена нежно взглянула на него и рассыпала свое сердце восхитительными звуками: какие-то струи потекли в воздухе, какие-то огни носились в нем, освещая сердце печального, дрожащего Страстина тем страшным, таинственным блеском, каким освещено разрушение Помпеи в картине Брюллова. (Стр. 11).
Вот это — во-первых, истинный, хотя немного и книжный, язык любви, а во-вторых — истинная, хотя и совсем лишенная здравого смысла страсть!
Впоследствии сердце страшно билось у Страстина, и тучи мрачных предчувствий заволокли горизонт его счастия (стр. 20). Это оттого, что отец Елены наотрез отказал ему в руке по той причине, что она была одних лет со Страстиным. Страстин с горя сделался картежником, и когда банкомет изъявил свое удивление при виде хладнокровия, с каким Страстин проигрывал огромные суммы,—
Страстин вспыхнул. Он грозно посмотрел на банкомета, с своей обыкновенною пылкостию расстегнул жилет, рванул запонки и показал присутствующим исцарапанную, избитую грудь.
Все игроки ахнули.
— Вот каково мое хладнокровие!— вскричал Страстин.— Я равнодушен здесь, между вами, в виду этих презренных денег… Здесь не унижусь я и до изменения в лице. Но вот где кроваво вычеркиваются мои чувства!..
И он отошел от стола.
Страшно!.. Каков же Страстин, великий Страстин! Он не хочет унизиться до изменения в лице и унижается до показания своей исцарапанной, избитой груди, до такого пошлого фарса,— и всё это для того, чтоб лучше замаскировать сильные ощущения своей железной души!.. Вот подлинно оригинальная манера быть неразгаданным для презренной толпы!..
Страстин дал слово Елене приехать к ней на именины, ив Ревеля в Свеаборг, морем,— и сдержал слово. Осень была бурная, зима готовилась сменить ее, Страстин мог в объезд отправиться сухим путем, а потом переехать по льду, но он дал слово — и отправился в лодке один-одинехонек, и труп его прибило прямо к крыльцу дома отца Елены в то самое время, когда сия вероломная ‘дева’ танцевала до упада на своей собственной свадьбе.
Вот это история! Мы уверены, что найдутся люди, которые будут от нее в восторге…
В повести ‘Насвистанная карьера’ повествуются похождения одного отставного, раненого капитана, который так хорошо высвистывал ‘Среди долины ровныя’, что ему самому казалось, будто ‘эти звуки вычеркивали Анну Никитишну’ (стр. 148). Одному графу так понравилось это высвистывание, в котором вычеркивалась Анна Никитишна, что он предложил капитану место свистуна при своей особе. Капитан накричал короба с три, что он — офицер и патриот, а потому ничьим шутом не захочет быть ради дневного пропитания, но, проговорив всё это, он попал в свистуны к графу, который за это доставил ему место городничего, женил его на Анне Никитишне, которая вычеркивалась в звуках свиста, и отказал ему деревню.
Жаль, что мы не можем сказать, о чем повествуется в длинной повести ‘Кресла в пятом ряду Михайловского театра’. Мы прочли ее всю, от начала до конца, но никак не могли понять, о чем в ней говорится и чем она оканчивается. Какой-то Сорокин получил от графини Блестовой в маскараде браслет и на этом основал свое право считать Блестову своею любовницею. Блестова дала ему заметить, что не должно основывать таких надежд на маскарадных мистификациях, за что великий Сорокин ‘хотел броситься на графиню, хотел измять ее, хотел произвести что-нибудь изящное’ (стр. 200). Чтоб отмстить ей, он написал пламенным слогом канцелярского писца, в котором какая-нибудь ‘барышня’ возбудила клокотание чиновнических страстей,— объявление о браслете, с намеками, кому он принадлежит, а графиня слогом уездных служанок написала к нему письмо, которое Сорокин и получил с приложением суммы денег, отосланных в приют от имени графини. По уверению г. Войта, эта история наделала в большом свете ужасного скандала. Графиня заболела и словно чудом каким каждый день находила на своем столе письма от грозного Сорокина, письма, где безграмотно, в лакейском тоне, пошлыми, надутыми фразами предлагает он ей быть его любовницею. Тогда графиня поднялась на хитрости: призвала к себе какого-то подрядчика, который к каждому своему слову прибавлял поговорку — в тую пору, и, вследствие этого ласкового свидания tte—tte, {наедине (франц.).— Ред.} подрядчик послал Сорокина на Кавказ — вероятно, закупать там черкесских баранов. Потом Витин, друг Сорокина, преглупейшими письмами вовлекает графиню в интригу с иностранцем Баленом, от которого графиня отделывается, как от дурака. Затем Сорокин встречается с графинею в доме нищеты, где графиня помогает умирающей старухе. Наконец… но конца-то мы уж вовсе не поняли. Кажется, дело в том, что гора мучилась родами и родила — мышь!.. Лиц в этой повести бездна, все они говорят, но бог знает что, ходят, но неизвестно куда, делают, но непостижимо что. Сочинитель уверяет, что всё это было в большом свете, и, для вящшего удостоверения, предлагает одну светскую остроту и один светский каламбур. Вот они:
— А заметил ли ты,— спросил Мишель, обращаясь к Витину, — как растолстел граф В. вчера на бале у Блестовой, когда он танцевал с толстейшею Эмилиею? Я в первый раз усумнился (в) русской пословице: что будто гора с горой не сходятся.
— Да! в самом деле, если б его полить на морозе, то не нужно было бы устраивать английнских гор. (Стр. 159).
— Какую-то песню запоет сам граф,— сказал Мишель.
— В России вообще природа не благоприятствует пению.
— Отчего?— спросил Пронской.
— Потому что нужно — орать.
— Да, правда!— отвечал Мишель улыбаясь:— в одном хлебопашестве наше богатство. (Стр. 165).
Самым аристократическим выражением в повести г. Войта должно почесть следующее: ‘Снопами лучей сожигал он графиню’ (стр. 345).
Но оставим г. Войта в его блаженной уверенности, что он хорошо знает большой свет и искусно изображает его: кажется, в этом его нет никакой надежды разуверить. Что же касается до читателей г. Войта (если они будут у него), им скажем, что трудно вообразить себе большую бездарность, соединенную с большими претензиями и довольством самим собою, нежели та, какою щеголяет эта дикая книга ‘Очерки света и жизни’. Ни фантазии, ни чувства, ни остроумия, ни характеров, ни образов, ни лиц, ни слога — ничего этого нет и тени. Язык варварский, даже отсутствие орфографии, множество опечаток, ничего занимательного, бездна скуки и пошлого, довольно красивое издание и три замечательно дурные картинки: вот в чем состоят качества этого нового дождевика, выросшего на поле современной русской литературы, поросшем грибами и сорными травами.
Совсем иначе хорошо ‘Фантастическое описание кабинета Д. С. С. Д…а’: оно нелепо откровенно, добродушно, наивно, без всяких претензий. О содержании его говорить нельзя: оно тайна для самого сочинителя. Шутить и смеяться над ним тоже нельзя, как над теми жертвами физического и нравственного искажения, которые возбуждают скорее болезненное сострадание, нежели смех. И потому мы просто познакомим наших читателей с этим литературным уродцем, выписав из него кое-что.
Вот предисловие, написанное стихами:
Известно, что конец
Всем действиям венец:
Итак,
Чтоб всё лучше узнать
И сделать заключенье,
Всё должно прочитать,
Потом уж класть сужденье.
А прежде я прошу —
Последнюю страницу прочитать
И типографские ошибки замечать,
Чтоб после без причины меня не обвинять,
А типографские ошибки грешно и осуждать.
Вот образчик и прозы, наудачу взятой нами из целой книги:
Не подает ли это мысли, что люди должны пускать в полет свое воображение, а писание говорит: следовательно, мы должны сообщать один другому мысли свои, отчего умножаются знания, с мыслями моими согласна и госпожа Критика, живущая на высоком Маяке, указывающем путь сбиваемым и сбивающимся в пути, и которая сказала в поучительном разговоре с госпожою Летописью: ‘Ma chè,re! {Милая! (франц.) — Ред.} надобно сочинение прочитать со вниманием, и если из статей найдется пять-шесть дельных, то и они уже делают пользу человечеству’. И подлинно, не видим ли мы, что казна, ссужая в надобностях наших деньгами, довольствуется только четырьмя процентами со ста, чем нам и благодетельствует,— так и критики, когда получат хотя четыре хорошие страницы из ста, не должны уже дерзкими насмешками отнимать желание писать, чем они делают вред фабрикам бумажным и чернильным, уменьшают цену на перья, уничтожают пословицу: пиши, бумага терпит, да и сочинители должны помнить пословицу: написанного пером не вырубишь топором,— слова многозначительные: что надобно вырубить топором, наскучивает то читателям и Ценсорам, но Ценсоры получают жалованье, за которое, как равно и за честь служить отечеству, есть люди, не жалеющие ни покоя, ни здоровья, не щадящие даже жизни. Давно сказано, что о вкусах спорить нельзя, и Полиен, этот добрый грек, получивший, как говорит предисловие в книге, от императоров Антонина иВNoра, благоволение, научающий военных, по-нашему, не давать промаха, а смотреть в оба, а по-иностранному, Стратегии, или хитро обманывать, юднако ж только во время войны, иным не нравится, так что хотели совсем его сбить с пути, но он увидел Маяк и пошел к нему и, может быть, найдет путь свой, иные не станут читать и оду ‘Бог’ Державина, переведенную даже на китайский язык (напоминающую комету 1741 года. Державин, по второму году, на руках мамки указал на небесное явление пальцем, и из уст его первое слово сорвалось — бог), а заставят Матвея Комарова напечатать десятым изданием свои повести о визире Марцилиане с товарищами, почему и я, хотя и чувствую себя виноватым против Филантина, француза, строгого грамматика, который говорил:
La Grammaire qui sait rgenter jusqu’aux rois
Et les fait la mainpout obir ses loix,—*
* Грамматика, которая повелевает даже королям и заставляет их подчиняться своим законам (франц.).— Ред.
однако ж пишу, помня Эразма Роттердамского, называвшего своего приятеля дураком за то, что он, оставя все другие науки, занялся одною грамматикою, о которой выше сказано, что она даже бесполезна! Не желая получить название дурака от умных людей, решился лучше употреблять свободное время на что-нибудь полезнейшее, чем на уроки грамматики, стараясь, однако ж, соблюсти смысл, чтоб меня понимали или, по крайней мере, отгадывали, люблю писать так, как говорю, и представляю свое — своим смыслом, впрочем, касательно стиля, старался подражать, сколько умел, известному описанию в ‘Библиотеке для чтения’ 1835 года том 20-й, реки Джей-Хун, или Аму-Дарьи, заслуживающей носить имя Азиятского Нила, в окрестностях коей есть животное Рас, или Кушгар, больше коровы, но меньше лошади, белого цвета, с бородою под нижнею губою, как у козла, с парою огромных рогов на голове, если же пишу с грамматическими ошибками, то принимаю в защиту того, кто сказал, что один и важный человек нетвердо знал правописание, но я наверное знаю, что ему грамматики не подарили, следовательно, не всем ее дарят, надеюсь, что и меня обойдут, а если и подарят, то прийму с благодарностию, особенно ту, в которой сей, сия, сие похваляется, потому более, что я читал, будто из этих запрещенных слов, когда наденешь на нос пару слов и пойдешь гулять по Невскому проспекту, то всё покажется близко, но дойдут ли современем до того, что сей, сия, сие приближать будут предметы к рукам: как многим это будет полезно! Быть может, скажут, зачем приниматься не за свое дело, но все ли люди сохраняют вполне свои обязанности? и Шиллер, великий человек, в статье ‘Битва’ отказался против невозможности воздержаться. ‘Возьми,— сказал он,— добродетель, венец свой назад, пусть он будет для меня совсем потерян, но оставь меня грешить’, а некто сказал: что человек без страстей быть не может, как воздух без азота, земля без океана, небо без бури и грома и свет без тени, но страсти укрощать должно, чтоб не обратились в порок.4
Книжка оканчивается стихами, в которых, как и в прежних, нет не только смысла, но и версификации, и которые называются ‘Конец’:
Конец — мученьям матери, рождающей дитя,
Конец и человеку, коль смерть к нему придет,
Но совести мученью конца тех не бывает,
От злобы кто людей безвинных огорчает,
А также и стыду не может быть конца
Язвит кто всех людей для острого словца.
Я, помня то, старался пристойность сохранять,
Невинным чтоб и тени к сомненью не подать.
Без страха описанью я делаю конец,
Который, как известно, всем действиям венец!
1. ‘Отеч. записки’ 1844, т. XXXIII, No 4 (ценз. разр. около 30/III), отд. VI, стр. 49—53. Без подписи.
‘Д., С. С. Д…’ — Николай Демьянов. Буквы ‘Д. С. С.’, повидимому, означают: ‘действительный статский советник’.
2. Разборы произведений ‘Жизнь как она есть’ и ‘Юродивый мальчик’
вошли в н. т., No 26 и No 38.
3. Ирония по адресу Л. В. Браита, написавшего роман под заглавием ‘Жизнь как она есть’.
4. Приведенная большая цитата из ‘Фантастического описания ка-бинета’, помимо того, что она ярко иллюстрирует бездарность про-изведения Николая Демьянова, весьма любопытна еще и тем, что в ней автор высмеивает ‘Маяк’, ‘Библиотеку для чтения’, Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина. В словах: ‘не дойдут ли современем до того, что сей, сия, сие приближать будут предметы к рукам: как мно-гим это будет полезно!’ — заключается намек на взятки, которые брал Ф. В. Булгарин.