ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
Н. Шелгуновъ.
‘Русская Мысль’, кн.IV, 1891
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1891
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Лтъ сорокъ назадъ мы знали очень хорошо, что такое Петербургъ и что такое Россія. Тогда объ этомъ можно было прочитать у Карамзина, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Соловьева. Теперь о Петербург, и Россіи ни у кого ничего не прочитаешь. Тогда и Петербургъ, и Россія были что-то цльное, и люди ихъ были цльные. Человкъ, только что родившійся, имлъ уже свое опредленное мсто въ природ, впереди его лежалъ готовый путь, по которому онъ шелъ и соотвтственно которому думалъ и поступалъ. Передъ теперешнимъ человкомъ готовыхъ дорогъ нтъ, нтъ у него и мста готоваго, все это нужно найти, да и думать нужно научиться, думать по-своему. Тогда у каждаго была готовая ниточка, за которую онъ держался, теперь большинство старыхъ ниточекъ порвалось, новыхъ еще не свили, и очень немногіе знаютъ, за что имъ держаться.
Теперешнее время прозвали временемъ хаоса и шатанія мысли, и всхъ, кто выступилъ въ жизнь посл того, какъ порвались прежнія ниточки, обвинили въ нравственномъ и умственномъ безпутств, безъидейности, безпринципности, въ отсутствіи идеаловъ и устоевъ. Тутъ есть недоразумніе, вслдствіе оптическаго обмана. Обвиненіе падаетъ на теперешняго человка, потому что никого другаго и обвинить больше нельзя. Вдь, нельзя же обвинять мертвыхъ? Но теперешній обвиняемый, все-таки, мертвый человкъ, хоть онъ и стоитъ передъ нами во весь ростъ. Онъ, этотъ теперешній, есть собственно человкъ прошлаго, онъ кость отъ кости к плоть отъ плоти того времени, которое прошло и которое смнилось временемъ новымъ и такимъ же новымъ человкомъ. Т же, теперешніе, которыхъ обвиняютъ, только родились ныньче, но они то, чмъ были люди тогда, съ тми же принципами и нравственными устоями, съ тми же понятіями и воззрніями, которыя они и внесли въ новый открывшійся передъ ними просторъ жизни. Просторъ этотъ для нихъ оказался слишкомъ великъ и они въ немъ потерялись, потому что у нихъ не нашлось никакой внутренней, нравственной и умственной дисциплины. Съ старою же, дореформенною дисциплиной на этотъ просторъ выступать было нельзя. Вотъ эти-то люди, съ которыхъ сняли шоры, и натворили неустройства.
Шатается не новое, что вступило въ новое, шатается старое, что вступило въ новое съ своимъ старымъ. Наши публицисты правой, обрушивающіеся на шатающихся и распущенныхъ людей, даже и не подозрваютъ того, что они указываютъ лишь на себя и на своихъ, составляющихъ общественно-идейный анахронизмъ. Кто вс эти фигурирующіе въ позорныхъ процессахъ, кто эти расхитители общественнаго сундука, кто эти насильники и злоупотребители, кто эти дльцы новой формаціи, кулаки и піявки, высасывающіе отовсюду живые соки? Кто ихъ создалъ, какая идея дала имъ жизнь и содержаніе и опредлила ихъ поведеніе? Реформы создали только просторъ, въ который они и влзли съ тми идеями, понятіями, стремленіями и аппетитами, истребить которые изъ русской жизни и должны были реформы.
Оптическій обманъ, въ которомъ будто бы пребываютъ наши ‘правые’, обманъ не для нихъ, а для ихъ противниковъ. ‘Правые’, зная все, что они звали, въ обманъ впасть не могли и разыграли твердо свою партію, какъ по нотамъ.
Всегда во вс времена и у всхъ народовъ консерваторы гораздо лучше понимали свое дло и искусне вели свою игру, чмъ либералы. И это понятно. Консерваторы стояли всегда твердо на практической, личной почв, умли хорошо мрить и считать, и знали, что именно нужно имъ мрить и считать. Блага, къ которымъ они стремились, были всегда блага осязательныя. Освобожденіе крестьянъ было для нихъ вопросомъ о даровой сил и земл, которая отъ нихъ отходила. Судъ присяжныхъ былъ пугающимъ голосомъ общественнаго мннія, которое могло извлечь на свтъ Божій то, что хотлось бы имъ оставить безгласнымъ, и т. д. И они были послдовательны и громили безъ передышки и пощады новыя учрежденія, нарушавшія ихъ выгоды.
А что могли противупоставить имъ либералы? Идеи братства, любви, гуманныхъ человческихъ правъ? Идеи! Но много ли на свт людей, для которыхъ идеи были бы чмъ-то жизненно-осязательнымъ, органически-дльнымъ, неотдлимою принадлежностью всего ихъ нравственнаго и умственнаго существованія? Вдь, сила идеи, за которую люди шли на костры, только въ этакой органической цльности и заключается. ‘Вотъ тутъ я весь передъ вами’, сказалъ Мартинъ Лютеръ на Вормскомъ собор, и онъ былъ дйствительно ‘весь’, цльный, сплоченный, не разъединимый отъ идеи, которую онъ высказывалъ и за которую вышелъ на борьбу.
Эта цльность въ первой молодости не дается. Она создается многолтнею, согласною работой сердца, ума и поведенія, слагающею ничмъ неустранимую привычку быть именно только цльностью безъ всякихъ разрывовъ и противорчій между словомъ и дломъ. Кром того, въ первой молодости мшаетъ цльности еще и ‘исканіе истины’, исканіе того ‘ключика жизни’, который, какъ думаетъ молодежь, откроетъ ей вс тайны бытія. Эта истина еще не ясна, во многомъ она даже спорна, чувство правды и справедливости ищетъ еще своего выраженія въ той или другой формул, которую нужно создать и вложить въ нее житейскій смыслъ практической осуществимости. Эта работа не простая. Какже тутъ не уступить правымъ, у которыхъ совсмъ нтъ этой работы и программа которыхъ ясна и пряма, какъ таблица умноженія, какъ простой счетъ выгоды и убытка?
Но если это такъ, если правые знаютъ и свой счетъ, знаютъ, что для этого счета нужно, чтобы въ новыхъ мхахъ было старое вино, то чмъ же они возмущаются, что это за комедія негодованія и игра въ благородные порывы? Ложь это, что ли? Да, это ложь, но по-ихнему это во ложь, а ‘политика’.
Любопытный фактъ припоминаю я изъ пушкинскаго торжества въ Москв. Достоевскій, заготовивъ свою извстную рчь, отправился съ нею къ одному вліятельному петербургскому критику, чтобы выслушать его замчанія. Въ рчи Достоевскій ссылался на Пророка, Спуталъ ли онъ, измнила ли ему память, но, вмсто пушкинскаго Пророка, онъ вставилъ въ рчь Пророка Лермонтова. Критикъ это ему замтилъ, Достоевскій заспорилъ, навели справки, и критикъ оказался правъ. Вотъ эту-то исторію критикъ и разсказывалъ мн со смхомъ, и трунилъ при этомъ надъ самимъ Достоевскимъ, надъ его рчью и надъ тмъ энтузіазмомъ, который она вызвала въ Москв. Все это было на другой день по возвращеніи критика изъ Москвы, а на третій — явился въ газет его фельетонъ, въ которомъ исторія московскаго торжества и эффектъ Достоевскаго ‘всечеловка’ были разсказаны съ такою патріотическою восторженность’ и искреннимъ увлеченіемъ, точно авторъ самъ былъ полонъ энтузіазма, которымъ онъ хотлъ наэлектризовать читателя. Что же, это ложь? У обыкновенныхъ людей, конечно, ложь, но на язык людей печати правой это тоже только ‘политика’ и ‘тактъ’.
Говорятъ, что мы народъ не политическій. Правда, у насъ нтъ политической жизни, и, все-таки, едва ли найдется въ Европ другой народъ, у котораго было бы столько политики во всемъ его обиход, въ мыслятъ, въ стремленіяхъ, въ жизни, въ практическихъ отношеніяхъ во всхъ мелочахъ, среди которыхъ мы каждую минуту вращаемся. У насъ политъ даже каждый мужикъ. Крестьяне въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ гораздо тоньше и осторожне, чмъ мы, интеллигенты, потому что живутъ міромъ, гд больше требуется взаимной бережливости, чмъ при индивидуалъ* ной жизни интеллигентовъ. По за то наша политика посложне, похитре и отличается восточнымъ лукавствомъ и большою неискренностью. Повторяется это и въ нашихъ личныхъ длахъ, повторяется и въ длахъ покрупне. Всегда у насъ волчій зубъ да лисій хвостъ.
Въ Европ, напримръ, политическая газета только и есть, что газета политическая, то-есть она вдаетъ лишь вншнія общественная отношенія и условія, да порядки, которые къ нимъ относятся, и добивается силы и вліянія своей партіи. Мы, въ сущности, хотя и не живемъ вншнею политическою жизнью, но ведемъ въ своихъ газетахъ ту же игру. А такъ какъ наша жизнь представляетъ кое-какія особенности, то он-то и заявляютъ свои трудно удовлетворяемыя требованія. Возьмите хоть Новое Бремя или Недлю, эти дв наши самыя ловкія и изворотливыя газеты. Посмотрите, сколько въ нихъ тонкаго лукавства, такъ называемой русской смты и русскаго себ на ум, сколько умнья двоиться и лавировать между опасностями, обходить всякую мель, всякій подводный камень! Нтъ такой Оциллы и Харибды, между которыми он не съумли бы найти фарватера. По, вдь, для такого плаванія требуется не только извстное историческое воспитаніе и наслдственность историческаго характера, но и громадное спеціальное знаніе всхъ теченій жизни и всхъ воздушныхъ теченій, и знаніе не однихъ общихъ и вншнихъ условій, требуется еще и большой практическій тактъ, большой практическій смыслъ, умнье общее свести на личное, заслужить, расположить, сказать иногда ‘да’, когда требуется сказать ‘нтъ’, и сказать ‘нтъ’, когда требуется сказать ‘да’. По, вдь, все же опять ложь, лицемріе, обманъ. Нтъ, читатель, это только наша житейская, практическая политика, въ которой насъ воспитала жизнь.
Теперь для этихъ органовъ ‘политика’ въ томъ, чтобы пропагандировать ‘средняго человка’, простаго смертнаго, который только одинъ все и съуметъ сдлать. Если бы въ этой проповди не заключалось ‘политики’, то столковаться съ Новымъ Временемъ и Недлей было бы еще возможно. Но дло въ томъ, что пропаганда направлена противъ всего предъидущаго умственнаго настроенія, когда ‘средними людьми’ и ‘средними длами’ считалось не то, что считается теперь.
Заговоривъ о новыхъ мхахъ и старомъ вин, о политик и среднемъ человк, я собственно передаю то общее впечатлніе, которое въ этотъ пріздъ произвелъ на меня Петербургъ. Вотъ уже нсколько мсяцевъ я живу въ немъ при особыхъ условіяхъ, имя возможность наблюдать Божій міръ только изъ форточки, которая смотритъ на чужое, незастроенное мсто, выходящее на тихую улицу* Положеніе, повидимому, не особенно удобное для обильныхъ впечатлній. но какъ разъ это-то положеніе и личныя обстоятельства, въ которыхъ я нахожусь, и длаютъ то, что хотя многое до меня не достигаетъ, но за то нкоторыя впечатлнія доходятъ въ такой полнот, что г могу говорить безъ всякой боязни за неврность выводовъ.
Петербургъ, поистин, ‘новые мха’, въ которыхъ орудуетъ старый человкъ, и основной центръ дятельности ‘средняго человка’, котораго пропагандируютъ Новое Время и Недля. ‘Средній человкъ’ есть собственно боевой кличъ людей новаго катехизиса, ихъ формула протеста противъ людей катихизиса предъидущаго. Въ этой борьб передъ нами встаютъ разные масштабы мышленія, разный уровень требованій, разная сила стремленія впередъ, разныя условія удовлетворенія, разныя высоты душевнаго резонанса, разные взгляды на формы общественности, и не на одни только общественныя права, а на весь строй матеріальнаго, душевнаго и эстетическаго существованія. Сторонники новаго катехизиса говорятъ, что для жизни нужны не подвиги и геройства, не возвышенныя и священныя слова, а трезвенное, простое, прямое пониманіе жизни и такое же къ ней отношеніе, что жизнь слагаетъ средній человкъ, и какой онъ есть, такою будетъ и жизнь, что жизнь есть фактъ, а не мечта, и потому нужно считаться съ фактомъ и брать его такимъ, какой онъ есть, потому что сколько бы ни проповдывалось непреклоненія передъ нимъ, онъ, все-таки, охватитъ своею несокрушимою силой и заставитъ каждаго поступать такъ, какъ онъ того требуетъ, а не такъ, какъ о томъ мечтаетъ этотъ каждый. Самый же всемогущій фактъ и есть ‘средній человкъ’. Некультуренъ онъ у насъ, вялъ, дикъ, распущенъ, ничего не знаетъ, хотя и умничаетъ, ничего не понимаетъ, хотя и во все суется, самъ не въ состояніи ничего ни устроить, ни сдлать для себя, и во всемъ винитъ только независящія обстоятельства. И вотъ такой-то ‘средній человкъ’ всегда и во всемъ обнаружитъ свою властную руку, все-то онъ повернетъ по-своему, всему придастъ свой цвтъ и видъ, всякому преобразованію сообщитъ свой собственный характеръ, повернетъ жизнь на свой путь, такъ что ни въ герояхъ, ни въ подвигахъ ихъ нужды никакой не потребуется, и величіе поступковъ окажется уже ни къ чему ненужнымъ.
Ну, ужь будто бы все это такъ? Вдь, не одна общественная жизнь, но и всякая личная жизнь течетъ по боле сильному руслу, которое ее увлекаетъ. Это законъ настолько извстный, что его и повторять не отбить. А вотъ что напомнить слдуетъ. Напомнить слдуетъ, что никакой законъ не есть нчто неизбжное, законъ не есть то, что обязательно должно свершиться при всякихъ обстоятельствахъ и случаяхъ. Законъ есть то, что неизбжно должно случиться лишь при наличныхъ, установившихся данныхъ, влекущихъ за собою, какъ извстная причина, непремнно и извстное послдствіе. Тутъ ужь открываются и просторъ, и выборъ, и разныя возможности.
Послдователи новаго катехизиса, говоря о ‘среднемъ человк’, умалчиваютъ, какое зеркало они наводятъ на жизнь и въ какія очки на нее смотрятъ. Но даже статистика отказалась теперь отъ средняго человка, потому что онъ — вздоръ, фикція. Точное понятіе о жизни даютъ только минимумы и максимумы, то-есть дорога вверхъ или внизъ, и вопросъ лишь въ томъ, слдуетъ ли подниматься или опускаться. Кром того, ‘средній человкъ’ еще и потому ничего не даетъ точнаго, что онъ не можетъ быть дйствительно обще-среднимъ, въ особенности у насъ, при нашемъ сословномъ состав. Какого же средняго человка сторонники новаго катехизиса хотятъ взять за силу, которая всему должна дать свой цвтъ и окраску? У насъ есть правящее сословіе, имющее своего средняго человка, есть образованная городская интеллигенція тоже со своимъ среднимъ, есть интеллигенція внутренней Россіи, помстная, земская, есть бытовая — подъинтеллигентный слой купеческій и мщанскій, придерживающійся Домостроя, наконецъ, внизу всего лежитъ громадный пластъ сермяжной деревенской Россіи, который своимъ грознымъ стомилліоннымъ численнымъ составомъ образуетъ такую ‘среднюю’, что передъ нею становится жутко всему остальному среднему.
Установивъ вс эти группы и въ каждой изъ нихъ выискавъ настоящаго, точнаго ‘средняго человка’, какому изъ нихъ мы ввримъ историческія, общественныя и всякія другія судьбы Россіи? Какому среднему каждый изъ насъ отдастъ надъ собою и судъ, и право и построитъ свою жизнь по правд этого человка, а не по своей? Должна ли Россія опроститься до средняго сермяжнаго обитателя деревни, или подняться до средняго вельможи правящаго сословія? Вверхъ ли намъ тянуться, или опускаться внизъ? Держаться ли каждой групп своего ‘средняго человка’, или забираться за среднимъ человкомъ въ сосднюю, боле многочисленную группу, а то и совсмъ ссть на дно народной жизни? Нтъ, все это что-то не такъ, и проповдники средняго человка едва ли сами найдутъ выходъ изъ сочиненнаго ими лабиринта.
Казалось бы, что именно Петербургъ меньше всего и можетъ дать матеріала для политической программы о среднемъ человк. Петербургъ по преимуществу городъ аристократическій. Только богачамъ да людямъ съ положеніемъ, талантливымъ, способнымъ, изворотливымъ и умлымъ, вообще людямъ съ надежными средствами для борьбы, въ немъ и живется по-человчески. Все же среднее, заурядное въ немъ только мыкается и крутится, переколачивается и бдствуетъ, подавленное всякими трудностями, съ которыми ему бороться не подъ силу. Весь шаблонъ петербургской жизни направленъ на то, чтобы все обезличить и обезформить, вытравить всякую яркость и оригинальность, окрасить все въ одинъ общій срый цвтъ, насадить повсюду томящую всхъ скуку и ослабить пульсъ жизни. И ‘средняго’-то человка, создающаго такой шаблонъ и такъ легко опускающаго все книзу, предлагаютъ какъ идеалъ общественнаго благополучія и какъ дятельную силу для организаціи этого благополучія!
Казовой Петербургъ, который вы видите, прозжая по улицамъ, совсмъ не Петербургъ дйствительный: это — Петербургъ въ его стремленіяхъ и будущихъ возможностяхъ. Фасадный, лицевой, показной Петербургъ изображается меньше, чмъ десятою частью населенія. Дйствительный же Петербургъ, считающій отъ 800 до 900 тысячъ жителей, живетъ за фасадами. Если бы съ Петербургомъ случилось чудо такого превращенія, что вс его наружные фасады исчезли, то получилась бы картина первыхъ, вторыхъ и третьихъ дворовъ, то-есть узкихъ глубокихъ колодцевъ, съ выгребными ямами на дн, съ неподвижнымъ, отравленнымъ воздухомъ, съ грязными, холодными, крутыми лстницами, для которыхъ не существуетъ ни швейцаровъ, ни цвтовъ, ни ковровъ, украшающихъ входы парадныхъ этажей. Квартиры въ этихъ колодцахъ полусвтлыя, небольшія, затхлыя, въ которыя не проникаетъ ни воздухъ, ни солнце. И постояннаго-то обитателя этихъ квартиръ и составляетъ ‘средній человкъ’. Въ квартир ‘средняго-человка’ все чахнетъ и вянетъ, начиная съ него и кончая его дтьми. Цвты даже не держатся въ такихъ квартирахъ. И вотъ несчастный ‘средній человкъ’, у котораго недостаетъ тысячи рублей на квартиру, исчахнувъ зиму въ своемъ колодц, бжитъ весною на поправку на такъ называемыя дачи. Ужь одинъ тотъ фактъ, что подъ Петербургомъ выросъ цлый рядъ дачныхъ мстностей, образующихъ городки въ 30—40,000 лтняго населенія, показываетъ, какъ живется среднему человку въ петербургскихъ великолпныхъ домахъ и въ той вншней обстановк, лучше которой Петербургъ пока ничего выдумать не съумлъ. А сторонники новаго катехизиса хотятъ, чтобы вся Россія жила въ такихъ же колодцахъ и убгала изъ нихъ на лто на дачи!
И вся матеріальная жизнь средняго петербургскаго человка отвчаетъ вполн его промозглому жилью. Все въ этой жизни скомкано въ одинъ комокъ, въ которомъ не доберешься ни до начала, ни до конца. Одно цпляется за другое въ такой взаимной неустранимой зависимости, которой предла не видно. Не богатство и не обиліе свободныхъ капиталовъ создаетъ Петербургу его картинную вншность и его магазинную торговлю, придающую ему жизненность и разнообразіе. Не богатство торгуетъ въ этихъ нескончаемыхъ вереницахъ магазиновъ, не богатство ихъ и завело. Что такое вс эти маленькія табачныя, да суровскія, да башмачныя, да швейныя, которыми заняты вторыя и третія улицы Петербурга и особенно его концы? Это не торговля, а переколачивающаяся нужда, простое и боле легкое средство для жизни. Здсь тоже орудуетъ ‘средній человкъ’, и этотъ средній человкъ создаетъ и свою среднюю торговлю. Вся петербургская жизнь сшита красными нитками переколачивающейся нужды ‘средняго человка’, которому, потому что онъ ‘средній’, жить еще трудне. Начиная съ квартиръ и кончая продовольствіемъ и одеждой, все для средняго человка устанавливается по иному, именно ‘среднему’ размру.
Я могъ бы сообщить читателю изумительныя на этотъ счетъ подробности, но он сюда не идутъ. Я могъ бы сообщить, какъ кочанъ кислой капусты обходится среднему человку въ 70 коп., потому что настоящую, хорошую кислую капусту достанешь только у Штурма или Зайцева. Штурмъ (говорятъ, отставной офицеръ), еще недавно рекламировавшій только свой уксусъ, теперь сталъ готовить капусту и огурцы и явился сильнымъ соперникомъ Зайцева, который прежде одинъ вдалъ это дло на весь Петербургъ. Казалось бы, посолить огурцы и заквасить капусту не особенно хитрая наука, и всякая баба могла бы сдлать то же самое. И въ Петербург есть сотни мелочныхъ лавокъ, раскинутыхъ повсюду, въ которыхъ продаются кислая капуста и соленые огурцы. По тотъ же средній человкъ, на этотъ разъ ‘бытовой’, который орудуетъ лавочною торговлей, даже и не хочетъ длать того, что длаетъ всякая баба. Когда ему говорятъ, что просто стыдъ, что за кочаномъ кислой капусты нужно посылать къ Штурму, и почему онъ не длаетъ такой капусты, онъ отвчаетъ: ‘Это намъ нейдетъ’,— вотъ и двигайся впередъ съ такимъ среднимъ человкомъ и по его идеалу строй общественные порядки!
Этотъ-то самый средній бытовой человкъ, занявшій вс первые этажи своею торговлей и забравшій въ свои руки снабженіе Петербурга всмъ необходимымъ, устроилъ торговое благоустройство такъ, что настоящее масло вы найдете только у одного Чистякова въ Морской, сметану только у одного Маркса, творогъ только у одного Леонова на Невскомъ, настоящій французскій хлбъ только въ одной французской булочной, тоже въ Морской, а хорошаго молока, несмотря на то, что молочная лавка есть почти въ каждомъ дом, нигд не найдете. И какой бы предметъ первой необходимости вамъ ни потребовался, если только вы не желаете имть ни суррогата, ни гнили, ни дряни, а вещь настоящую, хозяйственную, хорошую, вы должны непремнно отправляться за нею въ центръ города, въ магазины съ установившеюся репутаціей. Гд же среднему человку платить за кочанъ капусты по 70 коп., и понятно, что этотъ средній человкъ, въ особенности живущій гд-нибудь на окраин, долженъ пользоваться только подмсями и поддлками. И ничего ‘средній человкъ’ противъ этого и подлать не можетъ. Жизнь для него сложилась и устроилась раньше, чмъ онъ въ нее вступилъ такимъ же, какъ и онъ, ‘среднимъ человкомъ’, и ему, среднему человку, изъ этой жизни не выскочить и ни на какую новую дорогу ее не повернуть.
Средній пошибъ петербургской жизни, начинающійся съ квартиръ въ молодцахъ, на задворкахъ и съ продовольствія всякою вредною дрянью, только нижній, первый фундаментъ того всеобщаго средняго строя, который охватываетъ петербургскую жизнь во всхъ ея мелочахъ и развтвленіяхъ. Хуже всего, что эта средняя жизнь, съ ея наклоннымъ положеніемъ книзу, все ширится, ростетъ и захватываетъ все крпче и крпче петербургскаго человка, принижая его и матеріально, и умственно, и нравственно. Не вверхъ, не къ свту, не къ развитію, не къ большому и разнообразному росту идетъ петербургскій человкъ, а опускается все ниже и ниже и становится все сре и однородне.
Эта постоянно понижающаяся жизнь создала въ Петербург особую отрасль существованія, которой прежде не бывало. Несомннно, что эта ‘отрасль существованія’ создалась прогрессивными причинами, но, Господи, что это за прогрессъ и куда онъ ведетъ! Прогрессъ этотъ, впрочемъ, создалъ не самъ средній петербургскій человкъ, его создалъ новый читатель, а новаго читателя создало въ Петербург развитіе школьнаго дла, пустившее свои корни даже въ мщанскую и крестьянскую избу. Теперь въ Петербург читаетъ всякій дворникъ, и всякая швея, писарь и извощикъ, и вотъ для этого-то читателя, поднимающагося съ низовъ, создались особая литература и необходимый для нея работникъ. Литература эта дешевая, двухъ-трехрублевая: тутъ и трехрублевыя газеты, и трехрублевыя иллюстрированныя изданія, и даже двухрублевыя собранія романовъ, чуть ли не по 24 книжки въ годъ. Для такой дешевой литературы требуется, конечно, и такой же дешевый литераторъ, и вотъ этотъ-то дешевый литераторъ и составляетъ ту особенность, которой прежде въ русской литератур не бывало. Литераторъ-ремесленникъ смотритъ на свое дло только какъ на простой механическій заработокъ. Идейный, интеллигентный трудъ сведенъ тутъ къ простому счету буквъ и листовъ и къ задльной плат, какъ за шитье сапоговъ и печеніе булокъ. Что бы такому работнику ни приходилось писать или переводить, ему ршительно все равно. Требуется народная сказка,— онъ будетъ писать сказку, требуется романъ или поваренная книга,— онъ будетъ длать романъ или поваренную книгу. Отъ одного изъ подобныхъ работниковъ мн пришлось услышать, что прежде всего нужно ‘пить и сть’. И этотъ несчастный работникъ правъ. Ему дйствительно прежде всего нужно пить и сть. Воровать или поддлывать векселя онъ не станетъ и не сдлаетъ никакого дла, за которое сажаютъ на скамью подсудимыхъ, а что онъ сегодня работаетъ въ Гражданин, завтра въ Новостяхъ и вообще не справляется съ направленіемъ изданій, затмъ пишетъ кухонную книгу или длаетъ переводъ, какой ему закажутъ, тоже не справляясь, какого направленія издатель, лишь бы онъ платилъ деньги, то, вдь, какъ же ему и поступать иначе?
И, тмъ не мене, именно этотъ ремесленникъ-литераторъ, созданный читателемъ, поднимающимся съ низовъ, очень понизилъ и значеніе литератора, и значеніе литературнаго труда. ‘Середина’, въ которую намъ предлагаютъ теперь ссть, только одна этому и причиной. Прежде, когда отъ литератора требовались талантъ, искра Божія, идея, познанія и начитанность, подобному ремесленнику не нашлось бы мста въ литератур. Такъ какъ ему ршительно все равно, чмъ добывать деньги, то онъ давалъ бы уроки музыки, служилъ въ какой-нибудь ‘статистик’ или контор, и въ литературу бы не забирался. До ныньче его въ литературу возьмутъ, потому что и литература стала тоже рынкомъ для труда, и тому, кто знаетъ языки и уметъ писать достаточно литературно, всегда найдутся на этомъ рынк занятія.
Вы скажете, что и въ читател, поднимающемся съ низовъ, тоже нужно воспитывать и честныя мысли, и честныя чувства, высказанныя убдительнымъ словомъ, просвщающимъ, очищающимъ, облагораживающимъ и поднимающимъ. Врно! По, къ сожалнію, читатель низовъ иметъ совсмъ иныя умственныя потребности, которыя, однако, нужно тоже удовлетворить. И вотъ эти-то потребности, которыя нужно удовлетворить и для удовлетворенія которыхъ всегда пріищутся люди, оттягиваютъ книзу литературныхъ работниковъ, которымъ ‘пить и сть’ надо. Ну, и кто же этотъ читатель низовъ? Онъ, пожалуй, тоже ‘средній’ человкъ, котораго намъ будутъ рекомендовать въ вожди прогресса и въ творцы общественнаго благоустройства.
‘Пить и сть’, несмотря на то, что оно въ Петербург въ высшей степени скверно, стоитъ среднему человку очень дорого, потому что у него есть, все-таки, кое-какія интеллигентныя потребности и привычки, которыя неизбжно удовлетворить, есть у него и положеніе, ниже котораго ему тоже нельзя быть. И, все-таки, семья, имющая 150 рублей въ мсяцъ или около 2,000 р. въ годъ, живетъ въ Петербург вполн по-нищенски. Одинъ человкъ на 2,000 еще проживетъ, но я говорю о семь, въ которой двое-трое учащихся дтей. Семья изъ двухъ лицъ, имющая 120 р. въ мсяцъ, нанимаетъ квартиру уже на второмъ двор, надъ помойными ямами. Семья, имющая 80 р. въ мсяцъ, живетъ на подобномъ же второмъ двор, но. уже подъ небесами. Продовольствіе семьи, имющей 100, 120 и 150 р., состоитъ изъ кофе съ булками утромъ, вечерняго чая съ булками и обда изъ двухъ блюдъ, но семья, получающая 80 р. въ мсяцъ, можетъ имть обдъ только изъ одного блюда. Эти цифры я не сочиняю.
Нищенское существованіе, начинающееся съ двухтысячнаго годичнаго расхода, падая все ниже и ниже, кончается настоящимъ ниществомъ — жизнью въ углахъ, въ подвалахъ, заливаемыхъ водою, въ ночлежныхъ пріютахъ, да питаніемъ въ проголодь всякою дешевою, испорченною дрянью. Фасадные обитатели замаскировываютъ всю эту жизнь нужды и бдственнаго переколачиванья, но этихъ фасадныхъ обитателей въ Петербург, какъ я уже сказалъ, не больше десятой части, то-есть тысячъ сто, и занимаютъ они всего тысячъ одиннадцать квартиръ, зафасадные же обитатели и жители концовъ составляютъ почти девятьсотъ тысячъ и занимаютъ 105,000 квартиръ. Цвтъ же Петербургу даютъ его фасады и фасадные обывателя. Ужь такова Сверная Пальиира съ ея всепокоряющимъ закономъ красоты. Человкъ, имющій 80 р. въ мсяцъ, стъ только одно блюдо, а на улицу выходитъ въ цилиндр и въ щеголеватомъ пальто, точно фасадный обитатель. Одинъ изъ подобныхъ зафасадныхъ обитателей говорилъ мн, что изъ десяти дней только два дня здоровъ,’ то у него плевритъ расходится отъ петербургской погоды, то сердце бьется, то слабость, то общее недомоганье, а изъ Петербурга ухать нельзя, потому что человкъ живетъ литературною работой. И подобныхъ, привязанныхъ къ Петербургу людей, можетъ быть, сотни тысячъ. Тутъ и литераторы, и чиновники, и музыканты, и художники — вообще вс т, кому работу можетъ дать только Петербургъ. Въ провинціи эти люди умерли бы съ голоду, въ Петербург же, если они умрутъ и отъ Петербурга, за то имя работу. Вотъ что значитъ ‘пить и сть надо’!
Едва ли, однако, легко интеллигентному человку опускаться до этого низкаго уровня. Умственный трудъ, ставшій ремесленнымъ трудомъ, понижаетъ и самъ себ плату до ремесленной поденщины. А значить это вотъ что: одинокая интеллигентная переводчица, чтобы заработать тридцать руб. въ мсяцъ, на которые она проживетъ, ограничивая себя во всемъ, должна перевести 10 печатныхъ листовъ. Семейной нужно вдвое. Но, вдь, 20 печатныхъ листовъ въ мсяцъ не перевести, считая, что переводчица сама должна выискать и матеріалъ для перевода.
Положеніе аристократовъ этого рынка лучше, но тоже тяжелое. И аристократка живетъ переводною работой, но, кром того, она еще и компилируетъ, работаетъ на дтскія изданія, составляетъ книги для дтскаго чтенія, пишетъ оригинальные разсказы и романы. Есть между этими аристократками такія переводчицы и писательницы, къ именамъ которыхъ въ объявленіяхъ о сотрудничеств издатели прибавляютъ ‘талантливая’, ‘извстная’. Но эти талантливость и извстность окупаются только двадцатью, много тридцатью руб. за листъ оригинальнаго писанья, а въ мсяцъ, чтобы прожить, нужно заготовить не мене шести печатныхъ листовъ.
И тяжела же эта работа,— ой, какъ тяжела! Вы прочитаете ее не только въ каждой складк лица такой работницы, прочитаете и въ ея торопливой походк, и въ ея постоянно озабоченномъ вид. Для такой работницы ‘время — деньги’, и не только для нея ‘время — деньги’, но и весь интересъ ея жизни только въ деньгахъ, потому что если это мать семейства, то не о себ одной ей приходится думать, но и о дтяхъ, которыхъ она роститъ и воспитываетъ. Человкъ долженъ работать для того, чтобы прокормить себя и семью, а прокармливаетъ онъ себя для того, чтобы работать, — вотъ и вся жизнь этихъ людей. Они только существуютъ. Читать имъ некогда, и читаютъ они только для выискиванья работы. Кое-когда театръ, концертъ, вечеръ у знакомыхъ, да то, что они прочитаютъ въ Новомъ Времени,— вотъ вся ихъ умственная жизнь и умственное удовлетвореніе. Исключительныя натуры еще сберегаютъ при такой жизни остатки своей души, остальныхъ условія существованія подавляютъ до того, что они глохнутъ и застываютъ для всего, что не касается прямо ихъ денежнаго интереса. Серединная жизнь совсмъ задаетъ въ нихъ живаго человка. Остается лишь одно своекорыстное и черствое ‘я’. Такихъ-то именно людей и плодитъ петербургская жизнь, а проповдники ‘средняго человка’ хотятъ наплодить ихъ и еще больше, даже законъ жизни такой устанавливаютъ. Ну, вотъ этотъ ‘средній человкъ’ и передъ вами. Хорошъ?!
Нескончаемое труженичество и неустанная мучительная забота о деньгахъ, деньгахъ и только о деньгахъ длаютъ петербургскаго человка необыкновенно впечатлительнымъ къ тому, что рисуютъ ему иныя жизненныя возможности. Поэтому только въ Петербург романъ Беллами могъ выйти тремя почти одновременными изданіями. Больное мсто сказалось.
Но сказалось и мсто здоровое. Сказалось оно въ благородной природ человка, въ его здравомъ смысл, въ его чувств справедливости, которые рано или поздно всегда выдвинутся впередъ и возьмутъ верхъ надъ другими теченіями жизни.
Восьмидесятые годы начались подъ гнетущимъ впечатлніемъ 1 марта, и поколніе, воспитавшееся въ это десятилтіе, слагалось умственно подъ исключительными вліяніями. Оттого ли, что въ поколніи восьмидесятыхъ годовъ не нашлось особенно умныхъ, даровитыхъ и образованныхъ представителей, или по другимъ причинамъ, но только оно выросло умственно и нравственно однобокимъ.
Органомъ восьмидесятниковъ явилась Недля, въ которой вожди этого поколнія и излагали свои общественныя и художественныя теоріи. Теорій этихъ я повторять не стану, потому что о нихъ пнеалось уже довольно, но я отмчу одну особенность восьмидесятниковъ. Имъ показалось, что та работа мысли, которую они свершали при ненормальныхъ условіяхъ, но потому, что это ихъ собственная работа, и потому, что они народились въ восьмидесятыхъ годахъ, должна исключить и 40-е, и 60-е, и 70-е годы и составить эру въ нашемъ общественномъ мышленіи, а сами восьмидесятники должны занять мсто новыхъ общественныхъ вождей и обновить наше общественное развитіе. Для подобнаго честолюбиваго стремленія у восьмидесятниковъ, конечно, имлся прецедентъ, потому что если были люди 40-хъ, 60-хъ и 70-хъ годовъ, то почему же не быть и людямъ 80-хъ? Въ силу этого они провозгласили представителей даже наличнаго предъидущаго поколнія отжившими и ршили, что теперь наступило ихъ время. У меня есть письмо одного восьмидесятника, кончающееся такъ: ‘да не смущайте насъ, тни прошлаго, и вы, отцы, поймите своихъ дтей,— шире дорогу: восьмидесятникъ идетъ!’ И восьмидесятники, дйствительно, могли бы занять широкую дорогу, если бы между ними нашлись люди съ умомъ, образованіемъ, талантами, вообще люди выдающіеся, а не преисполненные только претензіи занять первое мсто. Такъ какъ все это были люди не умные и все ихъ міровоззрніе было не умное, то восьмидесятники и не обнаружили замтнаго вліянія, хотя, нечего скрывать, съ ихъ направленіемъ пришлось, все-таки, побороться и посчитаться, и оно несомннно иметъ еще и теперь послдователей. По крайней мр, Недля еще не думаетъ складывать оружія и даже нашла себ союзника въ Сверномъ Встник, который тоже желаетъ похоронить писателей предъидущаго поколнія и замстить ихъ своими молодыми сотрудниками. Конечно, все это не представляетъ ни для кого и никакой опасности и, къ сожалнію, получило характеръ литературнаго скандала, ненужной, безцльной полемики, у авторовъ которой не нашлось ни такту, ни литературной чистоплотности, ни нравственной порядочности, а, главное, не нашлось ума, чтобы понять литературное и общественное неприличіе подобнаго поведенія.
Недостатокъ проницательности лучше всего указываетъ на размръ умственныхъ средствъ этихъ людей, назвавшихъ себя ‘партіей дйствія’ (хорошо дйствіе, когда партія избрала своимъ лозунгомъ: ‘сиди у моря и жди погоды’!). Они не сообразили ни обстоятельствъ, при которыхъ развивались и вступили въ жизнь, ни случайнаго характера этихъ обстоятельствъ. Почему имъ показалось, что русская жизнь рзко откололась отъ своего прогрессивнаго предъидущаго и что для нея наступило время новаго откровенія, тайны котораго дано постигнуть и провозгласить восьмидесятникамъ, это ихъ секретъ. Но, не понявъ, что они захвачены случайнымъ токомъ жизни и измолоты имъ, что они, въ сущности, лишь ‘пожертвованное поколніе’, они собственную измолотость превратили въ общественный принципъ и общественную теорію и начали проповдывать нирвану. И еще передъ кмъ! Передъ тми, кто горитъ и кипитъ жизнью, кто полонъ всякими личными и общими вопросами, кто ищетъ на нихъ отвтовъ и указаній, кто ищетъ повсюду пророка и учителя, который бы указалъ путь дляистинной, человческой дятельности! И въ отвтъ’то на эти страстные вопросы людей, жаждущихъ дятельности, имъ предлагается теорія ‘маленькихъ длъ’, ‘средняго человка’ и будущей хорошей погоды, ecu люди будутъ скромно дремать на берегу моря! Что же удивительнаго, что отъ восьмидесятниковъ отвернулось готовящееся смнить ихъ поколніе, и пророкамъ Недли теперь уже въ Петербург не внемлятъ даже въ тхъ кружкахъ, въ которыхъ еще недавно газета эта принималась за общественно-руководящій органъ.
Ученіе о ‘малыхъ длахъ’ и ‘среднихъ людяхъ’ — ученіе очень не новое, и его можно проповдывать только въ новомъ вид, а не переиначивая и придумывая свое, какъ это длаютъ восьмидесятники Недли. Еще Иванъ Аксаковъ много Злть тому назадъ призывалъкъ ‘малымъ дламъ’, потомъ этимъ занимался Тургеневъ. Но, говоря о ‘малыхъ длахъ’, люди эти говорили не о томъ, о чемъ говорятъ теперь. Тогда было время крпостное, и задача руководящихъ умовъ заключалась въ томъ, чтобы обратить на крпостное право и на положеніе не только народа, но и всей Россіи общественное вниманіе. Это была очень важная и очень опасная работа, на которую могли идти лишь смлые люди. Проповдь о малыхъ длахъ была тогда тмъ боле необходима, что даже боле умные люди тогдашняго общества упражнялись въ діалектическихъ спорахъ объ ‘абсолют’, объ ‘я — не я’ и т. д.,— однимъ словомъ, врод того, какъ въ 60-хъ годахъ г. Страховъ больше интересовался жителями луны и сухими туманами, чмъ вопросомъ о жителяхъ Россіи и объ отмн подавлявшаго ихъ крпостнаго права. Вотъ противъ этого-то направленія мысли и ратовали писатели, призывавшіе къ ‘маленькимъ дламъ’, которыми они считали улучшеніе господствующихъ порядковъ, смягченіе положенія крпостныхъ, водвореніе правды и справедливости въ суд и администраціи.
И дла эти, дйствительно, маленькія, земныя, повседневныя, которыми каждый изъ насъ или самъ занятъ, или приходить съ ними въ постоянное соприкосновеніе. Вся наша жизнь только и состоитъ что изъ подобныхъ мелочей, вся она ими запутана и перепутана, точно также какъ и мы вс спутаны и запутаны взаимно въ одно нераспутываемое цлое стью этихъ тонкихъ, многообразныхъ и многочисленныхъ мелочей и ниточекъ, которыхъ не разорвешь и отъ которыхъ неизбжно подчасъ освободиться, если он гд-нибудь ужь черезъ-чуръ давятъ и ржутъ.
И вс эти дла — мелкія дла, и становятся они большими, когда захватываютъ большое число людей. При крпостномъ прав освобождай крестьянъ отдльные владльцы по-одиночк зачастую, освобождали и цлыми деревнями. Но освобожденіе стало ‘большимъ дломъ’, когда оно захватило 122 милліона народа. И, въ то же время, это большое дло свершилось очень мелочною, единоличною работой, работой мысли въ каждой отдльной голов, что крпостныхъ освободить нужно, и послдовавшей затмъ ршимостью осуществить эту мысль, дать на нее отдльное согласіе. Вотъ эти-то отдльныя согласія и явились цлымъ, большимъ широкимъ дломъ, хотя все оно состояло изъ отдльныхъ маленькихъ частицъ. И въ нашей общей перемн понятій бытовыхъ, семейныхъ, общественныхъ повторилось то же. Пока во время крпостнаго права только отдльные піонеры задумывались надъ бытовыми и общественными понятіями, дло это было очень маленькое, а желаніе Ивана Аксакова, чтобы вс занялись такимъ маленькимъ дломъ, не осуществилось. Но вотъ, когда, во время реформы, нсколько милліоновъ людей, составляющихъ интеллигенцію и такъ называемое общество, задумались надъ тмъ же, и при этомъ каждый думалъ только своими маленькими мыслями о маленькихъ длахъ, которыя его касались или которыя онъ могъ выполнить, получилось и дло большое, потому что оно захватило уже цлую сть взаимныхъ отношеній и создало не отдльныя, а общія перемны.
Вс эти малыя дла, большія только по ихъ большимъ результатамъ, создаютъ не титаны и не верстовые гиганты, а обыкновенные средніе люди, имющіе чувство справедливости и человческія понятія о человческихъ правахъ. И это тоже ‘средніе’, да только не т ‘средніе’, которые создали ‘средній’ уровень Петербурга, не т ‘средніе’, которые создали и крпостное право, и многое другое, что опять тоже ‘средніе’ измнили на нпое положеніе отношеній.
Казалось бы, что все это настолько просто и общедоступно, что никакихъ бы недоразумній и двойныхъ толковъ о ‘среднемъ человк’ и ‘малыхъ длахъ’ и явиться не должно. Ни о чемъ особенномъ, ни о какихъ подвигахъ и геройств и вдохновенномъ трепет нтъ тутъ рчи: простое и небольшое для каждаго отдльнаго человка дло, и длается просто. Зачмъ же эта проповдь о ‘малыхъ длахъ’, о подвигахъ и геройств, вдохновенномъ трепет, сакраментальныхъ длахъ и даже поющихъ минералахъ? Нтъ, не одно тутъ недоразумніе, не одинъ тутъ общественный индифферентизмъ,— тутъ еще и особенности чисто-личныя, всей категоріи людей этого направленія. Это они собственную серединость возводятъ въ законъ для всхъ, собственныя малыя дла хотятъ сдлать дломъ всхъ.
Малыя дла и большія! Всякое дло будетъ ничтожно и мало, и всякій человкъ будетъ ничтоженъ и малъ, если онъ между своимъ дломъ и общимъ дломъ не находитъ связи и не творитъ своего дла въ этой связи. Петръ Великій создалъ государство и, въ то же время, шилъ сапоги и плелъ лапти. Онъ зналъ и понималъ, что онъ длаетъ, и какое мсто и лапти, которыя онъ плелъ, и сапоги, которые онъ шилъ, занимаютъ въ обще-государственной экономик жизни. А вотъ сапожникъ, живущій на Охт и работающій на петербургскій Гостиный дворъ, этого не понимаетъ какъ не понимаютъ той же разницы учителя наши въ Недл, когда они смются надъ великими длами и предлагаютъ заняться маленькими.
Да не о малыхъ и большихъ длахъ они тутъ и думаютъ, а то бы они нашли и указали и для настоящаго времени такія маленькія дла и маленькія задачи, о подобныхъ которымъ, напримръ, думалъ Иванъ Аксаковъ и другіе, когда они усиливались тянуть общественное вниманіе изъ отвлеченныхъ высотъ на практическую почву общественныхъ перемнъ. Но объ этомъ восьмидесятники и думать не думаютъ, и такое думанье не входитъ даже и въ программу ихъ мышленія. Они совершенно искренно, подобно г. Абрамову и другимъ, считаютъ желательнымъ, чтобы люди не занимались никакими такъ называемыми идейными вопросами и оставили бы въ поко ‘идеи высшаго порядка’, т.-е. такое мышленіе, которое между сапожнымъ ремесломъ и государственно-общественнымъ строительствомъ видитъ и уметъ найти связь и при которомъ каждый, кром своего маленькаго, длаемаго имъ, дла, знаетъ и понимаетъ, какое мсто и оно, и онъ самъ занимаютъ въ общемъ стро гражданской жизни. Они просто выкорчевываютъ общественное сознаніе, учатъ тому, чтобы не думать и се глядть дальше своего носа. Вотъ съ какимъ ‘новымъ словомъ’ они выступили и желали бы покорить этимъ словомъ подъ свою власть всю Россію!
Лично-логически они и не могли поступить иначе. Они развивались и росли въ такую пору, когда легко могла привиться къ нимъ боязнь всякаго мышленія, выходящаго изъ заурядности. Вотъ почему они, какъ г. Абрамовъ, признаютъ только физическій и мщанскій идеалъ и свою боязнь мысли хотятъ сдлать общею, но ужь не боязнью,— нтъ, хуже, а руководящимъ принципомъ. Но, вдь, въ то же время, они, казалось, должны бы понять, что жизнь приходить въ равновсіе, что у нея есть нормальный уровень и нормальное теченіе, а то, что они проповдуютъ, ужь и совсмъ ненормально. Должны понять! А если они понять не въ силахъ? Тогда имъ не слдуетъ выступать и съ проповдью ‘новаго слова’. Но они и этого не понимаютъ. Даже хуже, чмъ не понимаютъ, потому что при непониманіи они имютъ еще мужество кричать всмъ встрчнымъ: ‘шире дорогу — восьмидесятникъ идетъ!’
Конечно, они и тутъ лично-логически не могутъ поступить иначе. Они, вдь, все-таки, ‘поколніе’, знаютъ они, что всегда бывали ‘отцы’ и ‘дти’, и что дти всегда смняли отцовъ. Вотъ они и заявляютъ о своемъ желаніи превратиться въ отцовъ изъ дтей и стать хозяевами положенія.
Но и здсь по условіямъ своего развитія они обнаруживаютъ своеобразность тоже вполн личную — злобность. Замтьте — злобность, а не озлобленіе. Озлобленіе есть идейное чувство и оно направляется на общія условія, на общія причины или ихъ слдствія. Злобность же есть чувство личное и предметомъ его бываетъ всегда человкъ. Посмотрите, въ кого и въ какую сторону направили они свои стрлы. Разв тутъ ихъ враги, разв здсь стоятъ помхи движенію? Для нихъ, конечно, здсь, потому что для нихъ движеніе въ тонъ, чтобы занять другое мсто. Можно даже думать, что у нихъ составленъ и списокъ писателей предъидущаго времени, которыхъ слдуетъ выпустить въ тиражъ, чтобы писатели-восьмидесятники, жаждущіе литературной власти, авторитета и роли, могли бы встать впереди.
На восьмидесятникахъ я остановился такъ долго потому, что мы присутствуемъ при ихъ отходной и говорить, о нихъ еще едва ли придется.
Въ конц прошлаго года, упоминая о смняющихъ восьмидесятниковъ, (фракція восьмидесятниковъ, резидирующая въ Недл) людяхъ девятидесятыхъ годовъ, я говорилъ только предположительно. Теперь же, на основаніи точныхъ фактовъ, которые проникли ко мн изъ большаго Божьяго міра въ форточку, я говорю объ этомъ утвердительно. По закону нашихъ десятилтій такъ оно хронологически и должно быть, но оно должно быть, еще и по закону общественной психологіи и общественнаго равновсія. Восьмидесятники всмъ своимъ умственно-нравственнымъ существомъ составляютъ порожденіе тхъ ненормальныхъ условій, которыя должны были создать и ненормальное теченіе мысли. Кончилась или кончается эта ненормальность — должно кончиться или кончается и его послдствіе. Это, впрочемъ, не значитъ, что восьмидесятники будутъ стерты съ лица земли. Если Недля останется имъ врна, они могутъ еще долгіе годы изображать въ ней пустое пространство нашей публицистики. Если же двери гостепріимства Недли для нихъ закроются, то они проживутъ свой вкъ въ боле скромной роли молчаливаго протеста подъ кущей своей домашней смоковницы, подъ которой они всмъ совтуютъ теперь сидть, выжидая хорошей погоды. Погоды девятидесятыхъ и послдующихъ годовъ они, конечно, хорошей не признаютъ, потому что это, все-таки, не ихъ. погода.
Изъ той же форточки я имлъ возможность установить и еще одинъ отрадный фактъ, уже народившійся въ умственномъ состояніи Петербурга: объ окончательной утрат толстовскимъ вроученіемъ всякаго авторитета среди нарождающихся девятидесятниковъ. И въ этомъ тоже сказалась неустранимая логика событій, потому что толстовство есть порожденіе тоже восьмидесятыхъ годовъ. Къ сожалнію, я не могу сообщить подробности факта, потому что меня просили не оглашать письма графа Толстаго.
Это все очень важные признаки наступающаго иного движенія мысли, указывающіе, что девятидесятые года будутъ формировать людей уже совсмъ не похожихъ на восьмидесятниковъ. И теперь дйствительно слагается формація иного поколнія, которая въ девятидесятыхъ годахъ, можетъ быть, еще и не выработаетъ точной и рзкой умственной физіономіи. Т, кто слагается теперь и кончаетъ гимназію и университетъ, готовятся для жизни боле отдаленнаго десятилтія. Это будетъ поколніе собственно тысяча девятисотыхъ годовъ, когда, достигнувъ тридцатилтняго возраста, поколніе получитъ право на активную общественную дятельность. Вотъ это-то обстоятельство, т.-е. что ростущая, развивающаяся теперь молодежь дождется своей очереди еще, можетъ быть, лтъ черезъ десять, кобязываетъ ее помнить это и знать свою очередь, для которой она и должна готовиться.
Среди этой молодежи будущаго замчается одна умственная особенность, которой нтъ совсмъ у восьмидесятниковъ. Восьмидесятники думали изъ себя, думали практически, соображая лишь опасности и трудности, которыя ихъ окружали. Они мало учились, мало читали, и, растерявшись въ заключеніяхъ и выводахъ, остановились на иде общественнаго индифферентизма.
Урокъ этотъ, вроятно, не пропалъ даромъ. По крайней мр, теперешняя молодежь начинаетъ на съ этого, не съ общаго и послдняго, представляющаго уже выводъ и практическую программу общественнаго поведенія, а съ частнаго — съ изученія тхъ общественныхъ фактовъ, изъ которыхъ, какъ логическій выводъ, должно послдовать уже и само собою — что длать?
Теперь въ Петербург очень распространяется самообразованіе и спокойное, серьезное научное изученіе общественныхъ вопросовъ. Изученіе это обыкновенно кружковое, заключается въ простомъ накопленіи знаній по всмъ отраслямъ общественно-государственнаго вднія и соціальной экономики. Кром юридически-государственныхъ и экономическихъ свдній, входитъ еще и изученіе соціально-экономическаго, административнаго и государственнаго состоянія Россіи. Однимъ словомъ, вс отдлы обширной области общественной науки нашли себ тутъ мсто. Конечно, не вся эта громадная масса знаній обхватывается сразу каждою отдльною группой. Изученіе спеціализируется какъ бы факультетски, и каждый кружокъ занимается преимущественно однимъ отдломъ, выдвигая его впередъ, а другіе ставитъ на второе мсто. Такая программа и умна, и практична.
Движеніе это пока возникающее и вполн оно еще не организовалось. Но если все пойдетъ такъ и дальше, то нужно думать, что для тысячи девятисотыхъ годовъ оно создастъ поколніе дятелей просвщенныхъ и образованныхъ, какого до сихъ поръ Россія еще не выставляла. Говорятъ, что наше вдомство просвщенія смотритъ благосклонно на это движеніе. Да и думается, что другаго, кром благосклоннаго, взгляда на это движеніе и быть не можетъ.
Возникшее серьезное самообразованіе важно не по одному тому, что подниметъ и расширить уровень общественныхъ понятій. Оно еще важне потому, что подниметъ уровень общественной и личной нравственности. Съ тхъ поръ, какъ пошла пропаганда о ‘малыхъ длахъ’ и ‘малыхъ і среднихъ людяхъ’, явилась у насъ какая-то фальшивая приниженность, приниженность не искренняя, замаскировывающая другія чувства, смшанная съ гордыней, крайности чего такъ рзко совмщались въ едор Достоевскомъ. Любопытно противорчіе, въ которое впадаютъ восьмидесятники между теоріей и практикой своего ученія. Казалось бы, имъ-то, поприжатымъ, и слдовало бы протестовать противъ ‘малости’ во имя человческаго достоинства. Они же свою приниженность возводятъ въ законъ. И, получая ‘жалости’, т же проповдники для подъема общественнаго духа постоянно толковали о ‘свтлыхъ явленіяхъ’ и ‘бодрыхъ впечатлніяхъ’, точно для пришибленнаго человка они могутъ существовать. Наконецъ, проповдуя малыя дла и приниженность другимъ, они сами возглашаютъ: ‘прочь съ дороги — восьмидесятникъ идетъ!’ — и пытаются выкинуть за бортъ всхъ, кто думалъ, работалъ и писалъ раньше ихъ.
Ученіе о ‘малости’ принесло уже свои плоды, въ особенности въ провинціи, гд трудне самообразованіе, да трудне, пожалуй, найти себ и дло. У меня есть нсколько письменныхъ документовъ, авторы которыхъ говорятъ не только за себя, но и вообще за духъ унылости, овладвшій провинціальною молодежью, точно намренно старающейся себя принизить и даже считающей себя не въ силахъ выполнять то, что проповдуетъ графъ Толстой. Вотъ, напримръ, въ какомъ вид выражается иногда это душевное состояніе. Въ одномъ письм говорится: ‘Вы, можетъ, уже догадываетесь, о чемъ я намренъ говорить съ вами, я. наврное, думаете: опять мелочи, Господи!’ Вы угадали. Да, мелочь. И знаете, что я нисколько не обижаюсь на это, я знаю, что я мелкій, маленькій человкъ и даже напираю на эту мелочность, — это мой удлъ. ‘Выше лба не прыгнешь’,— говорить русская пословица, и я это знаю хорошо, даже очень хорошо, почему и не задаюсь никакими большими планами жизни, разв только иной разъ помечтаешь въ темнот, но это дло тихое, безгршное… Я вамъ откровенно скажу, что мн, напримръ, да, пожалуй, и многимъ другимъ, быть работниками мысли совсмъ не подъ силу. Ну, посудите сами, что я могу работать въ области мысли? Разв заниматься фантазерствомъ, строеніемъ воздушныхъ замковъ или вообще праздномысліемъ? Да, вдь, это смшно и жалко. Пожалуй, чего добраго, вообразишь себя работникомъ мысли, станешь работать, да и выработаешь такой проектъ: ‘недовольные нашею землей, ползайте на луну и устраивайтесь тамъ по-своему’. Воображаю, какое благодяніе принесешь такимъ проектомъ!’
Да, это все практическіе плоды теоріи ‘малости’. И, въ то же время, тотъ же человкъ, въ томъ же письм, набрасываетъ чуть ли не цлый проектъ соціальнаго переустройства Россіи. Ему представляются дв такія параллели: столица или вообще большой городъ, куда стекаются вс даровитые, вс образованные и гд кипитъ могучая энергичная работа. Каждый по своимъ силамъ и средствамъ будитъ общественное сознаніе и заставляетъ общество мыслить и работать. Везд кипитъ и бьетъ ключомъ умственная жизнь, являются все новыя и новыя общественныя [мысли, а администраторы схватываютъ ихъ налету и воплощаютъ въ цлесообразныя формы общественнаго управленія.
Другая параллель,такого рода: интеллигентная деревня, устроенная на началахъ простой крестьянской деревни и окруженная подобными же селеніями. Въ нихъ есть хорошія образцовыя школы, библіотеки, хозяйство ведется научно, раціонально, земля пашется усовершенствованный орудіями, а дти, окончившія деревенскую школу, часто продолжаютъ свое образованіе въ городскихъ заведеніяхъ и затмъ остаются въ город, а другіе возвращаются въ деревню. Между этою деревней и окружающимъ ее населеніемъ существуютъ дружескія простыя отношенія, почвой которымъ служатъ обыкновенныя житейскія нужды. И въ деревн идетъ работа скромная, упорная, и въ деревн будятъ сознаніе, но вся разница только въ томъ, что въ деревн все длается непосредственно, либо самою жизнью. ‘Вы, можетъ быть, скажете: ‘идиллія!’ — пишетъ авторъ.— Не знаю, идиллія это или нтъ, но скажу откровенно, что меня прельщаетъ такая картина не своею идилліей, а возможностью честно поработать на этомъ пути и осмысленно приложить свои малыя силы къ благому длу’.
Все это пишетъ человкъ, несомннно, съ душевными задатками и нутромъ. Правда, идиллія, до которой онъ додумался самъ, давно уже извстна и чуть ли не съ 60-хъ годовъ имла сторонниковъ ‘города’ и ‘деревни’. Но дло не въ этомъ, дло въ томъ, что такое громадное общественное преобразованіе, какъ ‘счастливая деревня’, населенная счастливыми людьи, ему кажется чмъ-то ‘маленькимъ’ и что онъ находится подъ очевидныхъ вліяніемъ ученія о ‘малыхъ длахъ’ и ‘малыхъ людяхъ’. Это ученіе, какъ бы придавливая собою, принуждаетъ его смотрть на деревню и на деревенскія дла, какъ на что-то микроскопическое, а себя считать ‘маленькимъ человчкомъ’, потому что онъ разночинецъ, и большимъ администраторомъ, профессоромъ или умственнымъ вождемъ не будетъ. И, въ то же время, въ этомъ ‘маленькомъ человк’ внутренняя присущая ему сила, работающая въ направленіи общественнаго сознанія, именно та самая сила, которая маленькое дло превращаетъ въ большое, выражается въ смлыхъ проектахъ грандіознаго, всеобщаго общественнаго переустройства. Эта-то двойственность заставляетъ человка не только страдать нравственно, но, принижая, она или убиваетъ въ немъ достоинство, если по натур онъ слабъ, или же озлобляетъ, если онъ хотя и не слабъ, но не иметъ силъ средствами своего ума освободиться отъ ея вліянія и стать самостоятельнымъ. Вотъ въ чемъ заключается чуть ли не самая вредная сторона поученія восьмидесятниковъ, и противъ этого теченія мысли слдуетъ протестовать и бороться изо всхъ силъ. Нельзя не прибавить, что и графъ Толстой влилъ въ это направленіе не одну каплю своего собственнаго меда. Поэтому поворотъ въ мысляхъ петербургской молодежи, на котору’ и вліяніе восьмидесятниковъ, и вліяніе графа Толстаго уже утратило свою силу и молодежь начинаетъ думать самостоятельно, не прицпляясь ни къ чьему хвосту, составляетъ очень крупное и отрадное явленіе въ теперешней умственной жизни Петербурга.