ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1890
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Получилъ я изъ Сибири письмо отъ ‘толстовца’. Авторъ обращается не ко мн лично, а къ цлой групп писателей, которые, проповдуя, какъ и Л. Н. Толстой, благо и добро, только по недоразумнію и потому, что недостаточно знакомы съ ученіемъ Толстаго, выступаютъ его противниками. Письмо ‘толстовца’ иметъ поэтому не личный, а общій интересъ, и мн думается, что авторъ сдлалъ бы лучше, если бы его напечаталъ, не направляя лично ко мн.
‘Сегодня,— пишетъ авторъ,— я прочелъ ваши Очерки русской жизни въ мартовской книжк Русской Мысли. Такъ было отрадно читать этотъ вашъ Очеркъ, особенно его начало. Былой полемики нтъ и въ помин. Желанія ваши прелестны и я ихъ раздляю всею душой отъ чистаго сердца… Читая вашъ названный Очеркъ, я невыразимо былъ обрадованъ, что молодежь въ вашихъ глазахъ заняла боле почетное мсто, чмъ раньше. Больно было пробгать ваши прежніе Очерки, гд она третировалась, какъ никуда негодный мусоръ, и то, что ее живило, ободряло, поддерживало возбуждало въ ней высшія стремленія, топталось въ ея глазахъ уважаемыми ею лицами въ грязь!… Я говорю о ‘толстовщин’… Здсь я, конечно, не намренъ излагать ученія Л. Н. Толстаго, защищать или опровергать его. Въ вашемъ послднемъ Очерк, попрежнему, не забытъ и Л. Н. Тамъ вы говорите, что въ этомъ ученіи ужъ разочаровались, что это ученіе — эгоистичное въ узкомъ смысл этого слова. ‘Толстовцевъ’, видно, вы относите къ ‘восьмидесятникамъ’. Послднее неврно въ томъ отношеніи, что появилось ‘ученіе Л. Н.’ въ середин 80-хъ годовъ, и пока привлекло къ себ взоры десятка, другаго людей, 80-е годы приблизились къ концу. ‘Толстовцы’ еще только прилаживаются, а вы уже ихъ похоронили. Разочаровываться они не думали, наоборотъ: чмъ больше читали, думали, жили, тмъ все больше и больше укрплялись въ этомъ ученіи, каждый шагъ неотвратимо толкалъ ихъ въ такомъ направленіи, но по насильно, они сознательно и добровольно длали это. Если же которые-нибудь и отреклись, то это лишь отрадно: полова отлетаетъ, а чистое зерно остается. Гд-же не бываетъ Іуды?… Альтруизмъ полнйшій не можетъ быть узкимъ, животнымъ эгоизмомъ. Конечно, альтруизмъ есть тоже эгоизмъ, но только духовный: человкъ ‘отрекается отъ себя’, чтобы исполнить велніе духа своего, т.-е. чтобы угодить себ (себ — не какъ животному, а какъ духовному существу). ‘Ученіе Л. И.’ называть узко-эгоистичнымъ равносильно тому, что называть блое чернымъ. Все это нуждается въ громадныхъ комментаріяхъ. И я совтую и прошу васъ самымъ лучшимъ образомъ ознакомиться съ ‘ученіемъ Л. Н.’: вы его совсмъ не понимаете, какъ видно изъ вашихъ Очерковъ. Между вашимъ непротивленіемъ злу и тмъ, о которомъ говоритъ Л. Н., громаднйшая пропасть… За теоріей я отсылаю васъ къ самому Льву Толстому. Теперь же скажу еще нсколько словъ. Вы говорите, что ‘ученіе Л. Н.’ длаетъ людей разбитыми, апатичными. На первыхъ порахъ это, можетъ быть, и такъ: сжечь за собою свои корабли, распроститься почти со всмъ, съ чмъ сроднился,— да когда это было легко? Особенно на первыхъ порахъ это, можетъ быть, въ силу того, что ‘ученіе Л. St’ съ перваго разу кажется, при всей своей справедливости, требованіемъ отречься отъ лучшихъ убжденій: отъ науки, отъ права защищать истину на словахъ и на дл, стоять за слабыхъ, обижаемыхъ… Но зачмъ же останавливаться вдали? Нужно подойти поближе и увидть всю правду. Почти четверть вка я уже прожилъ. Истина, справедливость, свобода, идеалы были у меня въ мысляхъ, я я интересовался и интересуюсь, страстно интересуюсь всмъ и всми, что и кто хоть намекаетъ мн про правду, свободу, истину, про идеалы. Видлъ я, въ силу этихъ исканій идеальнаго, не мало хорошихъ людей. Всегда (въ послднее время) я видлъ вотъ что: только ‘толстовцы’ стремятся къ истин на словахъ и на дл, и они скоре ‘противятся злу’, чмъ т, кто стоитъ за ‘противленіе злу’. И тотъ, кто такъ же хорошъ, но кто еще не ‘толстовецъ’, встртившись съ настоящимъ ‘толстовцемъ’, обстоятельно ознакомившись съ ‘ученіемъ Л. Н.’, непремнно переходитъ на сторону ‘толстовцевъ’. Примры изъ самой жизни вопіютъ, что тамъ, гд вы видите ложь, зло, что тамъ — истина, правда. Не придавая своему письму большаго значенія…. я хочу только сказать вамъ, что о Толстомъ и его ‘ученіи’ вы имете самыя смутныя понятія, и если вы, дйствительно, таковъ, какимъ кажетесь по вашимъ сочиненіямъ 60-хъ годовъ и по своему послднему Очерку, то вы не можете и не должны отзываться съ такимъ негодованіемъ о томъ, что для насъ, для лучшей части подрастающей молодежи, составляетъ самое лучшее, самое святое, то, что заставляетъ наши сердца усиленно биться, наши головы горть, пламенть, что требуетъ, чтобы мы не оставались коснть въ бездйствіи, а, пока что, готовились бы къ борьб, упорной борьб за свободу, кто же ужь вышелъ въ жизнь, вступать въ отчаянную борьбу со зломъ, неправдою, насиліемъ, ложью, вовсе не заботясь о своемъ собственномъ благоденствіи, благополучіи, о своей собственной жизни. Ваши желанія сходятся съ нашими желаніями, такъ о чемъ же споры? ‘Слова, слова, слова!’ Вы недовольны Толстымъ и солидарны съ Скабичевскимъ. Протопоповъ (пишетъ въ Сверномъ Встник) недоволенъ и Толстымъ, ‘Скабичевскимъ… Столпотвореніе вавилонское! Вс стремятся къ идеальному, къ истин и лучшему, посмотришь на ихъ жизнь — и живутъ очень хорошо: слово съ дломъ не расходится. Но отчего же такая рознь? Зачмъ спорить о словахъ, когда сущность одна и та же? Врагъ силенъ, нужны громадныя силы. Одинъ въ пол не воинъ. Такъ зачмъ же другъ ютъ друга отдляться? Отчего не дйствовать дружно вмст? Вдь, эта рознь подрываетъ на корн слова тхъ, кто ее поддерживаетъ! Это же я хотлъ бы сообщить и Михайловскому. Краткость, я думаю, не помшаетъ ламъ понять то, о чемъ я хотлъ сказать. Толстой, Михайловскій, Скабичевскій, вы и подобные — вс одного хотятъ, одного ищутъ. Господа! да поймите же себя! Вамъ въ ‘прекрасномъ далеко’ хорошо и о словахъ поспорить, но, вдь, вы не испытываете гнета, лежащаго на огромномъ большинств забитыхъ, начинающихъ мыслить и мыслящихъ людей! А лакъ онъ тяжелъ! Если бы вы его представили себ рельефно, вы бы протянули своимъ ныншнимъ ‘врагамъ’ (въ сущности, единомышленникамъ) руки, бросивъ свои постыдныя препирательства о словахъ, и помогли бы сбросить иго, такъ долго, такъ грузно, такъ прочно тяготющее надъ человкомъ. То, что свято для васъ, обязываетъ васъ вмст со всми радтелями о благ человка двинуться походомъ противъ зла, пробивъ этой стоглавой зми, дломъ жизни показать искренность своихъ словъ…’
Ну, вотъ и все письмо. Пожалуй, это даже и не письмо, а цлая психологическая картина внутренняго міра и не одного автора письма, а многихъ однородныхъ же душевныхъ и умственныхъ организмовъ, это психологическая исторія, въ которой вы чувствуете сплетеніе разныхъ традиціонныхъ ниточекъ, среди которыхъ разобраться не совсмъ легко, потому что он и многообразны, и сложны, и идутъ иногда далеко назадъ. Но разобраться въ этомъ или хотя попытаться разобраться, все-таки, необходимо.
У письма есть PS., котораго тоже нельзя не привести. ‘Толстой’ и ‘толстовцы’,— говоритъ письмо,— заслуживаютъ уваженія уже по одному тому, что правды они ищутъ искренно. Если они заблуждаются, то разуврьте ихъ, а для этого прежде ознакомьтесь какъ можно лучше съ ихъ заблужденіемъ и потомъ разскажите имъ, какъ другъ, какъ братъ, что они ошибаются и въ чемъ ошибаются. Я очень желалъ бы услышать вское опроверженіе ‘ученія Л. Н.’, но, кром философскихъ рацей, богословскихъ умствованій, площадной ругани, ничего не читалъ и не слышалъ противъ ‘того ‘ученія’.
‘Я же Толстаго уважаю больше, чмъ кого бы то ни было изъ нашихъ писателей: послдніе, кром понуканій да общихъ мстъ, ничего намъ не даютъ, ихъ читаютъ, но разв понимаютъ правду ихъ: замаскированную, втиснутую межь строкъ, ее иногда очень трудно бываетъ увидть. Куда идти? За что браться? На чьей сторон правда? Гд ложь и есть ли юна, но гд же и т. д., и т. д.— и на вс такіе вопросы никто, кром Толстаго, никто ничего теперь не говоритъ. Читатели Щедрина, Михайловскаго и проч. преспокойно продолжаютъ свою жизнь, какою жили и до чтенія ихъ, несмотря на то, что увлекаются ихъ писаніями. Читатели Толстаго или бранятъ его (что онъ ясно развнчиваетъ ихъ паразитизмъ), или соглашаются съ нимъ и тогда попросту, какъ Богъ на душу положить (у кого же было научиться?), стараются безсмысленное свое прозябаніе перемнить на осмысленную, разумную, истинную жизнь. Не похвально искреннее, хотя, быть можетъ, и не умлое стремленіе топтать въ грязь! А если вы сами, зная истину, не говорите намъ ее изъ-за страха потерять свою шкуру, такъ посторонитесь отъ свта, не обманывайте насъ, что у васъ свтъ: вы его держите у себя подъ платьемъ (если онъ только есть у васъ) и намъ отъ васъ ничуть не свтлй, чмъ отъ китайской стны! Мы ищемъ свта, мы хотимъ видть его, и если теперь обманываемся, то одно наше искреннее стремленіе къ свту хоть когда-нибудь выведетъ насъ на дорогу. Лучше самому ощупью отыскивать дорогу, если нтъ провожатаго и не у кого спросить, чмъ ‘сидть у моря да ждать погоды’. Охотники идутъ волковъ бить, но, вмсто того, чтобы идти дружно я скоре на нихъ, они начинаютъ спорить другъ съ другомъ о своей ловкости… Не туда, господа, обращаете вы стрлы свои: вы мечете ихъ въ своихъ товарищей, а не противъ того врага, противъ котораго вы вышли. Или не жаля живота своего лзьте на рогатину противъ врага, лжи, зла, или, если боитесь, то уходите съ поля битвы почивать на лаврахъ, но не мшайте другимъ биться съ врагами, не ослабляйте своими не туда направленными стрлами силъ борцовъ за свободу’…
За этимъ PS. слдуетъ еще приписка, и такая же любопытная, какъ я все письмо. ‘Хочу сообщить вамъ,— прибавляетъ авторъ,— одно наблюденіе. Многіе изъ лучшихъ молодыхъ людей, какихъ я только встрчалъ, ужасно склонны къ самоуничиженію. Они хороши-то: ищутъ свта и всякому помогаютъ, въ чемъ могутъ, съ охотой, но мнніе о себ, какъ о негодномъ, безхарактерномъ человк, подрываетъ ихъ стремленія: они постоянно боятся выступить впередъ и дйствуютъ за спиною другихъ, да и то начнетъ, да, пожалуй, и не кончитъ: ‘а что, какъ я не такъ и не то длаю, что и какъ нужно?…’ — думаетъ онъ. ‘Мы люди маленькіе’,— говорятъ они, и боятся смле взяться за то дло, которому сочувствуютъ и которое (хотя и слишкомъ въ скромныхъ размрахъ и съ оглядкою) осуществляютъ въ своей жизни. Нужно бы имъ больше вры въ себя, только вры, а какъ это сдлать?… Никакихъ особенныхъ силъ, никакихъ жертвъ отъ нихъ не потребовалось бы: пусть бы только уважали себя больше. Какъ я сказалъ, они не бездйствуютъ, но длаютъ ужь очень мало въ сравненіи съ тмъ, сколько могли бы длать. Встртишь такое явленіе, и у тебя самого прежде времени опускаются и безъ того не сильныя руки… Какъ быть?… Извините, пожалуйста, меня, если я что сказалъ рзко. Я не полемизировать хочу: я прошу оставить ваши споры о ловкости и освтить путь имющимъ выступить дятелямъ, многіе, очень многіе находятся въ страшномъ заблужденіи: заходъ солнца (со словъ нянюшекъ, мамушекъ) считаютъ они за восходъ, черное называютъ блымъ!’
Читая это любопытное письмо, вы, съ перваго до послдняго слова, чувствуете себя въ какомъ-то иномъ душевномъ и умственномъ мір. Передъ вами человкъ не какъ ‘вс’, а особый, иной человкъ, и даже не одинъ человкъ, не авторъ письма только, а группа людей, составляющая свой замкнутый особнякъ, неподатливый и твердый въ своей душевной цльности, изъ которой онъ не уступить ничего. По этому-то, прежде чмъ говорить о письм, необходимо установить черты типа, съ которымъ преходится имть дло, и вотъ съ этого-то установленія я и начну.
Авторъ подписалъ письмо ‘М. Пятка’ и сопровождаетъ свой нсколько вычурный псевдонимъ такимъ объясненіемъ: ‘Я самъ, конечно, не тотъ золотникъ, о которомъ говорится: малъ золотникъ, да дорогъ. Но я признаю пословицу: съ міру по нитк — голому сорочка. Я бы хотлъ быть одною изъ этихъ нитокъ… Хотя я малая, а все же нитка: если нужно — пригожусь’.
Сколько въ этихъ, повидимому, скромныхъ словахъ горделивой увренности и вры въ себя! Но что безъ вры въ свои силы, въ свое призваніе, въ свои задачи жизни и сдлали бы эти люди? Только въ вр ихъ и сила, только убжденіе, что каждая такая нитка есть будущая сорочка для голаго, сообщаетъ всмъ этимъ ниткамъ и цвтъ, и содержаніе, и гордое сознаніе, что он служатъ общему благу, составляютъ его первый источникъ, безъ котораго не будетъ ничего.
Подобная вра въ себя и въ свое общественное призваніе создаетъ не только душевную приподнятость, фанатизированную увренность въ своей непогршимости, но современенъ, съ лтами, съ возвышеніемъ по іерархической лстниц служенія своему длу, все боле и боле ростущую авторитетность, а, наконецъ, пожалуй, и чувство помазанности, что уже и наблюдается въ представителяхъ толстовскаго ученія.
Авторъ письма еще совсмъ молодой человкъ, а ужъ сколько въ немъ и увренности въ своей непогршимости, и сколько авторитетности, не допускающей никакихъ сомнній въ правд, которой онъ вритъ, и отрицанія подобной же правды во всхъ другихъ людяхъ, не принадлежащихъ къ тому же толку. Онъ, нисколько не задумываясь, вычеркиваетъ всхъ нашихъ прогрессивныхъ писателей — и Щедрина, и Михайловскаго, и другихъ. Вс они не даютъ ничего, вс они безполезны для своихъ читателей. Да и что имъ сказать? Есть ли у нихъ хоть какая-нибудь истина, которой они могли бы подлиться? Никакой такой истины у нихъ нтъ и отъ всего, что они говорятъ и пишутъ, ‘ни чуть не свтлй, чмъ отъ китайской стны’. Этого мало: авторъ подозрваетъ ихъ еще и въ общественной трусости, въ ‘боязни потерять свою шкуру’, ради чего они и умалчиваютъ о своей истин, ‘если она только у нихъ есть’. Но нтъ, нтъ! Не гражданскаго мужества недостаетъ у прогрессивныхъ русскихъ писателей и не за свою ‘шкуру’ они боятся, какъ выражается энергически авторъ,— подобное сомнніе въ немъ явилось мимолетно-: ‘свта’ нтъ у нихъ, а допустить въ нихъ свтъ какой-либо истины значило бы допустить дв истины, тогда какъ на свт истина только одна — ‘толстовская’. Авторъ даже сомнвается, чтобы у писателей, и которыхъ онъ говоритъ, нашлись бы способности понять эту единственную истину. Обращаясь, напримръ, лично ко мн, онъ предлагаетъ ознакомиться съ этимъ (толстовскимъ) ученіемъ безъ всякихъ предвзятыхъ мыслей, какъ будто я въ первый разъ слышу о немъ, и затмъ прибавляетъ: ‘и я думаю, очень не скоро вы поймете его должнымъ образомъ: изъ примровъ я знаю,— прибавляетъ онъ,— что и молодые люди смялись сначала надъ нимъ (ученіемъ Л. Н. Толстаго), потомъ бранили, вооружались противъ него, негодовали и только посл продолжительной борьбы поддавались ему, а кто же больше способенъ увлекаться, какъ не молодежь, однако, и она вотъ борется, и не легка эта борьба’…
Допускаю, что относительно меня авторъ правъ, т.-е. что я старъ и потому не въ силахъ уже понимать того, что могутъ понимать только молодые, но въ конц письма онъ говоритъ: ‘это же я хотлъ бы сообщить и Михайловскому’. Значитъ, и H. К. Михайловскаго онъ считаетъ малоспособнымъ понять истину. Но, вдь, г. Михайловскій находится въ полномъ разцвт силъ, ему знакомы вс области мысли: онъ и критикъ, и публицистъ, и философъ, и ученый, везд онъ чувствуетъ себя дома, уму ‘го привычны всевозможныя комбинація и, слдовательно, затрудненій въ пониманіи для него быть не можетъ. Откуда же въ автор, который говорятъ о себ: ‘почти четверть вка я уже прожилъ’, могло явиться убжденіе, что только молодымъ и избраннымъ дано понять новое ученіе, что и Щедринъ, и Михайловскій, и другіе писатели того же направленія не даютъ ничего и не имютъ ни умственнаго, ни моральнаго вліянія, что вс ихъ нападки на ‘ученіе Л. Н. Толстаго’ — ‘слова, слова, слова’,— простое недоразумніе и непониманіе, создающее лишь ‘столпотвореніе вавилонское’, откуда, наконецъ, этотъ возгласъ: ‘господа! да поймите же себя… бросьте свои постыдныя препирательства’, откуда эта увренность въ своей безошибочности, этотъ проповдническій тонъ человка, говорящаго, какъ власть имущій, и трактующаго извстныхъ писателей какъ простую, заурядную и ничего не понимающую толпу?
Я не стану говорить ничего объ ‘ученіи Л. Н. Толстаго’,— А’ сей моментъ говорить противъ него было бы не только не удобно, но въ общественномъ отношеніи и безтактно. Замчу только, что два главные основные догмата ученія не принадлежать Толстому. Непротивленіе злу было провозглашено больше двадцати лтъ назадъ Маликовымъ, и, въ то же время, раздался голосъ, призывающій интеллигенцію отдать свой долгъ народу. И интеллигентъ, пожелавшій отдать долгъ народу, тогда же объявился и получилъ затмъ отъ Н. К. Михайловскаго мткое прозвище ‘кающагося дворянина’.
Явись ‘ученіе Толстаго’ въ шестидесятыхъ или семидесятыхъ годахъ, оно не только не обнаружило бы никакого вліянія на молодежь, но вызвало бы еще ея негодованіе. Тогда преобладали иныя умственныя теченія, не имвшія съ ученіемъ Толстаго ничего общаго. Но вотъ эти теченія и волны, произведенныя ими, исчезли, жизнь встала въ иныя рамки и дятельное чувство общественнаго доброжелательства очутилось въ пустот. Въ пустот жить нельзя. Живое — требуетъ жизни, требуетъ дятельной любви, иначе оно захиретъ, зачахнетъ, умретъ нравственно и умственно. И, разршая вопросъ о пустот и какимъ новымъ общественно дятельнымъ содержаніемъ его пополнить, восьмидесятые года выдвинули новыхъ общественныхъ людей, съ новымъ общественнымъ содержаніемъ, людей ни прежнихъ дятелей совершенно не похожихъ, иного склада понятій, иныхъ инстинктовъ, иного темперамента, иного душевнаго содержанія и, слдовательно, иного поведенія. Эти новые люди получили въ печати и въ обществ прозвище ‘восьмидесятниковъ’ и ‘толстовцевъ’. Авторъ письма думаетъ, что я смшиваю ‘толстовцевъ’ съ ‘восьмидесятниками’: никогда я ихъ не смшивалъ, не смшиваю, да и не могъ смшивать. Ихъ также нельзя смшать, какъ нельзя смшать красный и зеленый цвтъ, если не страдаешь дальтонизмомъ, а его у меня нтъ.
Восьмидесятники — люди практическіе, въ обыденномъ смысл этого слова искры Божіей въ нихъ нтъ. Они слишкомъ холодны и разсудочны, чтобы чмъ-нибудь увлекаться, и слишкомъ любятъ себя и свое тло, чтобы при какомъ бы то ни было случа забыть о себ. Въ нихъ до непомрности развито чувство личнаго я, но только въ сторону самосохраненія. Если восьмидесятникъ увидитъ утопающаго, онъ, подъ первымъ впечатлніемъ, не бросится его спасать, и вовсе не потому, чтобы у него не шевельнулось чувство желанія спасти, а только потому, что въ немъ чувство доброжелательства слишкомъ зачаточно, потому что восьмидесятникъ, прежде всего, хорошій счетчикъ и жизненные всы его устроены такъ, что чашка, на которую онъ кладетъ свое личное я, всегда перетягиваетъ другую чашку. Поэтому-то онъ и спасать не станетъ утопающаго, не поршивъ, какая ему грозить при этомъ опасность. У восьмидесятника ужъ такъ устроенъ умъ, что въ каждомъ дл, въ каждомъ дйствіи онъ обсуживаетъ это дло, это дйствіе не само по себ, взятое независимо отъ всякихъ постороннихъ обстоятельствъ, а непремнно въ связи съ этими посторонними обстоятельствами. Отъ этого его сужденіе никогда не бываетъ свободно, а всегда зависитъ отъ разныхъ вліяній и соображеній чисто-практическаго и личнаго свойства, и потому — справедливости въ общественномъ сужденіи и въ общественномъ поведеніи восьмидесятника нтъ. Наклонность ума стлаться по земл и уходить въ мелкіе личные интересы сообщаетъ уму восьмидесятника низменный пошибъ, лишаетъ его порыва, полета вверхъ и вширь и пріучаетъ къ холодной рефлексіи, къ пессимизну, ко всякимъ сомнніямъ и даже къ безврію въ лучшія, благороднйшія человческія стремленія и въ личную и общественную нравственность. Понятно, почему восьмидесятники не выставили (да и не могли выставить) ни одного выдающагося поэта, ни одного выдающагося писателя, критика, публициста, ни одного общественнаго дятеля или вроучителя, за которымъ, бы стоило идти. Да и куда идти съ ними, когда ихъ общественная формула — ‘сидть у моря и ждать погоды’?
Толстовцы, напротивъ, проникнуты чувствомъ дятельнаго доброжелательства, сидть у моря они и не могутъ по своему подвижному темпераменту и живому отношенію къ судьб и положенію человка. А такъ какъ вокругъ себя они не находятъ погоды, какая имъ нужна, то они и длаютъ свою собственную погоду. И въ склад понятій, и въ способ разршенія общественныхъ вопросовъ, и въ общественной программ у толстовцевъ съ восьмидесятниками нтъ ничего общаго. И т, и другіе имли въ виду опытъ своихъ предшественниковъ (шестидесятниковъ и семидесятниковъ), но выводъ, который они сдлали изъ этого опыта, оказался совершенно различный. Восьмидесятники при оцнк предшествовавшаго держались исключительно гражданской почвы и не только старались опредлить, что можно и чего нельзя, но и пытались установить новую общественно-гражданскую истину и такой новый теоретическій принципъ, который былъ бы осуществимъ на практик. А такъ какъ подобнаго принципа въ предъидущихъ опытахъ они не усмотрли, а одни стремленія къ идеалу ихъ не удовлетворяли, то они и ршили, что слдуетъ предоставить жизни идти сама собой, въ тхъ рамкахъ и при тхъ дятельныхъ силахъ, которыя даютъ ей движеніе, цвтъ, характеръ и направленіе теперь, и пока ограничиться лишь наблюденіемъ того, что свершается въ жизни, не относясь къ этому свершающемуся ни съ какою предвзятою теоріей. Жизнь, по ихъ мннію, выработаетъ сама свою истину, не нужно только этой жизни мшать, не нужно ее насиловать. Когда же эта истина выработается, восьмидесятники, пока лишь сидящіе въ сторон и наблюдающіе* каждый изъ своей форточки за тмъ, что длается на свт, эту истину пришпилятъ и провозгласятъ. Но, вдь, если жизнь сама должна выработать свою собственную истину, то она, эта жизнь, найдетъ сама и своихъ собственныхъ герольдовъ, и въ восьмидесятникахъ можетъ не оказаться никакой нужды, тмъ боле, что новой истины они могутъ и не дождаться. Да истину ли они и наблюдаютъ черезъ своихъ литературныхъ, представителей, объявившихъ себя новымъ литературнымъ поколніемъ? Вдь, матеріалъ, которымъ они пользуются, они берутъ или изъ уголовной хроники, или изъ дневника полицейскихъ происшествій и, въ сущности, полицейскіе протоколы только перекладываютъ на литературный языкъ. Не боле счастливы и публицисты этой фракціи. Для нихъ идеалъ общественнаго служенія не идетъ дальше практики сельскихъ учителей и учительницъ, земской медицины и земскихъ путей сообщенія. Забравшись въ. узкій переулокъ, люди этой фракціи смотрятъ только себ подъ ноги и по принципу не хотятъ видть того, что выше ихъ… По принципу! То-то по принципу ли? Не потому ли скоре они не видятъ того, что выше, что ужъ такъ устроено ихъ умственное зрніе? Нужно думать, что такъ, иначе они и ихъ сторонники не стали бы относиться высокомрно къ ‘идеямъ высшаго порядка’. Очевидно, что мы имемъ тутъ дло съ умственною посредственностью, а если фракція и выставляетъ нердко людей даровитыхъ, то какъ будто бы только для того, чтобы доказать, что постигаетъ всякое дарованіе и талантъ, если они замыкаются въ рамки узкой мысли и сами себ подрзываютъ крылья… Пройдетъ лтъ десять, пятнадцать, и сами представители этой умственной низменности, нужно думать, ужаснутся пустоты, которую они создавали, ужаснутся той безъидейности и преступному замариванію всего живаго, чувствующаго, стремящагося, ищущаго и любящаго, на служеніе которому они отдали лучшіе свои молодые годы. Вотъ ужь поистин растраченная и убитая молодость, какое-то непостижимое и добровольное умственное и душевное скопчество, вытравленная жизнь, не знавшая ни увлеченій, ни порывовъ, ни ошибокъ, ни заблужденій, ничего того, что именно и составляетъ прелесть молодой жизни, полмой клокочащихъ чувствъ, благородныхъ любящихъ стремленій, порываній вверхъ и вширь, на свободный идейный просторъ, къ солнцу, на которое не можетъ смотрть ни одинъ орленокъ, чувствующій въ себ орлиныя силы, безъ того, чтобы не устремиться въ эту прелестную, согрвающую и свтлую, просторную высь. Ужь лучше ошибаться, паря въ широкомъ, безпредльномъ поднебесь, чмъ ползать по земл, не зная никакихъ душевныхъ и умственныхъ радостей, разъдая себя всякими сомнніями и безвріемъ въ жизнь и въ людей.
Для устраненія недоразумній замчу еще разъ, что когда идетъ рчь о ‘восьми десятни к ахъ’, то предполагается только извстная часть поколнія восьмидесятыхъ годовъ, та его часть или фракція, которая, желая намтить и установить правильный путь развитія (потому что предъидущіе пути были ошибочны и заводили не туда), выступила съ своею собственною, новою общественною программой и теоріей не только политическаго бездйствія, но и полнаго бездйствія политической мысли.
Толстовцы, какъ я уже сказалъ, люди иного темперамента и другаго душевнаго состава. Они вышли тоже изъ критики предшествовавшихъ общественныхъ попытокъ и движенія общественной мысли и также, какъ восьмидесятники, отнеслись къ нимъ отрицательно. Въ чемъ заключались подробности этой отрицательности, неизвстно. Но, судя по тому, что толстовцы не признаютъ даже цивилизаціи, нужно думать, что отрицаніе ихъ шло гораздо шире и дальше, чмъ у восьмидесятниковъ. Эти, считая себя продолженіемъ предшествовавшихъ поколній (десятилтнихъ смнъ), отрицали только ихъ теорію и практику гражданскаго и общественнаго прогресса. Толстовцы же вычеркивали всю общественную и гражданскую жизнь, не въ отдльныхъ формахъ и попыткахъ, но въ цлой совокупности ея строя. Вмсто этого строя, формъ жизни и борьбы изъ-за нихъ, они выставляли самодовлющую моральную личность, для которой не требуются никакія формы и которая, дйствуя въ предлахъ собственнаго моральнаго закона, уже этимъ однимъ установитъ и гармонію, и порядокъ, и справедливость, и дятельную любовь во взаимныхъ отношеніяхъ. Понятно, что если подобная личность явится распорядительницей и руководительницей всхъ отношеній, то не потребуются ни юридическія, заране установленныя и указываемыя закономъ и учрежденіями принудительныя и обязательныя для всхъ гражданскія требованія, ни тмъ боле борьба за нихъ. Этотъ именно смыслъ и заключается въ формул ‘непротивленія злу’, какъ формул политически-гражданской. Ею провозглашается ненужность противленія не только какъ безцльнаго, но и какъ вреднаго дйствія, приводившаго совсмъ не къ тмъ результатамъ, которые отъ него ожидались, а скоре отодвигавшаго общество назадъ и порождавшаго реакцію, чмъ улучшеніе отношеній и расширеніе возможностей для доброжелательнаго поведенія и общественной гармоніи и справедливости.
Совершенно справедливо, что если вытравить изъ себя вс юридическія идеи, формулы и порядки жизни и освободиться отъ юридическаго мышленія, то получится завлекательная картина аркадской жизни среди всеобщей дятельной любви, справедливости отношеній, взаимныхъ уступокъ и полнаго исчезновенія всякаго насилія, длающаго современную жизнь невыносимой. Непротивленіе злу является неизбжно основнымъ камнемъ всей этой идеальной постройки, именно какъ протестъ противъ всякаго насилія, и разъ эта формула станетъ всеобщею общественно-политическою формулой, передъ людьми откроется широкій и вполн свободный путь для устройства своего личнаго и общественнаго счастія.
Это заманчивое ученіе, не заключающее въ себ ничего утопическаго и дающее очень точный и опредленный общественный идеалъ (давно уже извстный и создавшій въ Германіи цлую литературу объ общественности и государственности), появилось какъ разъ въ моментъ общественно-идейной пустоты, когда заскучавшая мысль искала съ жадностью удовлетворенія. Я уже сказалъ, что явись ученіе однимъ или двумя десятилтіями раньше, оно не имло бы успха. Но теперь оно не только успокоивало мысль, искавшую общественнаго идеала, но и открыло широкую возможность для удовлетворенія въ настоящемъ дятельнаго чувства любви, указывая ему точную программу поведенія формулой ‘возвращенія долга народу’. Однимъ словомъ, въ этомъ ученіи соединилось какъ разъ идейное удовлетвореніе съ удовлетвореніемъ чувства активнаго доброжелательства.
Ученіе, кром того, было удобно для момента еще и тмъ, что допускало разныя толкованія и растяжимостью формулы непротивленія злу могло привлечь къ себ людей не съ однимъ стремленіемъ къ активному доброжелательству, желавшихъ ‘стоять на дл за слабыхъ и обижаемыхъ’, но и людей съ общественно-политическими стремленіями. Для послднихъ не только формула непротивленія, но и общій идеалъ (если освободить ихъ ютъ остальной примси ‘ученія’), заключали въ себ столько именно того удовлетворенія мысли, котораго они искали, что недаромъ наши консерваторы соединили въ одинъ враждебный для нихъ лагерь какъ ‘противящихся’, такъ и ‘непротивящихся’ злу. Конечно, для людей съ свободной’ и ясною мыслью ‘ученіе’ представляло умственную скачку съ логическими препятствіями, которыя нужно было преодолть, а часть ихъ, пожалуй, и совсмъ удалить, но, свершивъ эту работу, ученіе можно было, все-таки, принять, какъ успокоивающій выходъ, по времени казавшійся единственнымъ. Вроятно, объ этихъ-то людяхъ авторъ письма и говоритъ, что т, ‘кто такъ же хорошъ (какъ толстовецъ), но кто еще не ‘толстовецъ’, встртившись съ настоящимъ ‘толстовцемъ’ и обстоятельно ознакомившись съ ученіемъ, непремнно переходитъ на сторону ‘толстовцевъ’. Къ этимъ же людямъ относится, вроятно, и другое мсто письма о молодежи, ‘которая сначала смялась надъ ученіемъ, потомъ бранила, вооружалась противъ него, негодовала и только посл продолжительной борьбы поддавалась ему, а кто же больше способенъ увлекаться, какъ не молодежь, однако, и она вотъ борется, и не легка эта борьба’. Изъ чего авторъ письма и выводитъ, что боле старымъ людямъ ‘не скоро понять ученіе должнымъ образомъ’. И это заключеніе совершенно врно, если освободить его отъ тхъ шоръ мысли, въ которыя нарядилъ его авторъ. Дйствительно, людямъ съ точными, установившимися общественными понятіями не только не легко, а иногда и совершенно невозможно усвоить то, что даже и молодежь, которую убждать совсмъ не такъ трудно, принимаетъ ‘только посл продолжительной борьбы’.
И для чего же нужна подобная упорная и продолжительная борьба, чтобы втолковать людямъ истину? Вдь, истина — солнечный, согрвающій свтъ, проникающій самъ собою повсюду. Простое ученіе Христа, обращавшееся къ чувству всхъ гонимыхъ, страждущихъ и обремененныхъ и сулившее имъ царство Божіе на земл, было именно подобнымъ, свободно проникающимъ повсюду свтомъ. Всякому оно было понятно и въ каждомъ человческомъ сердц находило себ мсто и откликъ. Не одни страждущіе и обремененные находили въ немъ свою истину и свое успокоеніе, ее находило всякое наболвшее, живое человческое чувство, изстрадавшееся подъ гнетомъ римской неполноправности и тогдашней формулы общественности — око за око, зубъ за зубъ. И христіанскую истину, потому что она была дйствительною истиной, не нужно было никому втолковывать’
Да, но, вдь, христіанское ученіе только сулило царство Божіе на земл и обращалось къ совсмъ другой аудиторіи, чмъ ученіе, о которомъ теперь рчь. Тогда провозглашалась впервые совершенно новая общественная и личная мораль, провозглашать которой теперь уже нтъ нужды, потому что она преподается во всякой школ и всякому извстна. Тогда можно было, пожалуй, придти въ ужасъ только отъ мысли, что обремененные и гонимые потребуютъ любви и равноправности не на однихъ словахъ. Теперь же этимъ никого не испугаешь, потому что новое государство всми своими учрежденіями стремится сдлаться христіанскимъ и создать для массъ иныя условія существованія, древнему государству неизвстныя. Да, между ‘тогда’ и ‘теперь’ лежитъ цлая пропасть, которую уже перешагнуло цивилизованное человчество, успвшее передумать во время своего шаганья многое, очень многое, много узнать, много испытать и многое поршить безповоротно. Тогда новое ученіе о милосердіи, жалости и любви было единственнымъ прибжищемъ для всхъ страдавшихъ и угнетенныхъ, и христіанская мораль, взывавшая къ чувству, была воплемъ отчаянія, воплемъ многовковаго нестерпимаго страданія подавленныхъ массъ, которымъ только и оставалось, что просить о жалости и состраданіи, потому что ихъ совсмъ не было въ жизни, и ни идеи справедливости, ни идеи равнаго достоинства, впервые провозглашенной христіанствомъ, не было ни въ тогдашнихъ учрежденіяхъ, основанныхъ на рабств, ни въ тогдашнихъ общественныхъ и частныхъ отношеніяхъ.
И вотъ является христіанская мораль, сулящая всмъ равенство и братство, а древній міръ, построенный на иде неравенства и рабства, падаетъ. Торжество новой идеи, повидимому, несомннное, но это торжество только теоретическое. Христіанская мораль живетъ лишь въ проповдяхъ, въ поученіяхъ, преподается въ школахъ, но въ практику жизни, во взаимныя отношенія людей и въ государственныя установленія и учрежденія не проникаетъ. Тянутся вка за вками и христіанская мораль подъ давленіемъ другихъ идей и понятій все попрежнему находить себ пріютъ лишь въ церковныхъ поученіяхъ, въ школахъ, да въ отдльныхъ сердцахъ отдльныхъ лучшихъ людей. Только съ эпохи Возрожденія, съ пробужденіемъ изслдующей, критической мысли, съ возникновеніемъ новыхъ знаній и съ развитіемъ культуры и цивилизаціи начинаютъ распространяться нравственныя понятія и улучшаться взаимныя нравственныя отношенія.
Особенный толчокъ движенію общественной и личной нравственности даетъ XVIII столтіе, имвшее такое ршительное и всеобщее вліяніе на улучшеніе понятій, что цивилизованное человчество въ сто лтъ, прошедшія съ того времени, ушло въ своей нравственности, можетъ быть, въ десять разъ дальше, чмъ прежде, въ теченіе семнадцати вковъ. Не увеличеніе числа нравственныхъ понятій и не улучшеніе ихъ внутренняго содержанія или достоинства создало это чудо, а только распространеніе новыхъ знаній и понятій и успхи цивилизаціи, создавшей для практики любви, доброжелательства и справедливости такія возможности, которыхъ прежде не существовало. Этотъ опытъ составляетъ, можетъ быть, одно изъ важнйшихъ идейно-общественныхъ пріобртеній, которое сдлало цивилизованное человчество. Онъ, этотъ опытъ, доказалъ и установилъ, что не ученіе объ идеальной нравственности, не проповди и поученія, не преподаваніе нравственности въ школахъ, на словахъ, создаютъ иныя отношенія между людьми, двигаютъ впередъ цивилизацію и служатъ ея причиной, а, напротивъ, развитіе цивилизаціи служитъ причиной успховъ нравственныхъ отношеній, потому что улучшаетъ понятія и умственныя способности людей и даетъ имъ такое движеніе, что вся жизнь становится легче, лучше, ровне и справедливе. Иначе сказать, въ результат получается именно то самое лучшее и праведное житіе, котораго моралисты одними своими моральными воздйствіями никогда не могли достигнуть.
Этотъ драгоцнный историческій опытъ, выяснившій роль культуры, цивилизаціи, здравыхъ понятій и соотвтственныхъ имъ общественныхъ порядковъ въ личныхъ и общественныхъ отношеніяхъ, установилъ, вмст съ тмъ, и точную мру воспитательнаго значенія моральной проповди и нравственныхъ воздйствій на такъ называемую личную добрую и злую волю.
Въ ученіи Л. Толстаго моральный принципъ занимаетъ хотя и главное мсто, но рядомъ съ нимъ проходитъ и соціальная идея, не совсмъ ясная, какъ бы недоговоренная и потому допускающая боле или мене произвольныя толкованія. Кром того, это ученіе въ противуположность къ ученію христіанскому, обращавшемуся съ общаніемъ царства Божія на земл массамъ и оставлявшему въ сторон вопросъ, какъ такое царство устроить, задается чисто практическою задачей и, минуя массы, къ которымъ оно считаетъ и ненужнымъ обращаться, даетъ программу для практическаго поведенія культурнымъ и образованнымъ классамъ, которые именно и должны устроить царство Божіе на земл. Наконецъ, то же ученіе, наперекоръ историческому опыту, указавшему на значеніе культуры, цивилизаціи, просвщенія и общественныхъ порядковъ въ дл улучшенія личной и общественной нравственности, совсмъ отрицаетъ современную цивилизацію и современное просвщеніе и имъ-то именно и приписываетъ все зло. Вся эта масса трудно примиримыхъ непослдовательностей длаетъ то, что ученіе Л. Толстаго теряетъ характеръ всеобщности и становится понятно только такимъ умамъ, которыхъ или не смущаютъ непослдовательности, или которые могутъ перескочить черезъ нихъ, довольствуясь лишь тмъ, что ихъ удовлетворяетъ и даетъ отвтъ на ихъ личные вопросы и стремленія. Я знаю, что между толстовцами есть люди и безъ умственныхъ шоръ, но они не больше, какъ исключеніе, что же касается массовыхъ послдователей, то особенность ихъ именно и заключается въ умственныхъ шорахъ, въ умственной замкнутости и въ той чисто-русской своеобразности, по которой каждый изъ насъ считаетъ возможнымъ доходить до всего своимъ умомъ, вычеркивая весь предъидущій умственный трудъ и опытъ человчества, точно вс эти милліоны людей, думавшихъ объ устройств своей жизни по-хорошему и справедливому цлые вка, и передавая умственное наслдіе изъ поколнія въ поколніе, умственно-пустое пространство, которое дано заполнить русскому мыслителю, философу и моралисту ‘своимъ умомъ’.
И, въ то же время, это люди несомннно хорошіе, любящіе, полные доброжелательства, готовности на подвигъ и жертву, люди съ искрою Божіей въ душ. Не фразы — то, что говоритъ авторъ письма о подростающей молодежи, для которой призывъ къ добру и къ борьб со зломъ и неправдой составляетъ ‘самое лучшее и святое дло, заставляющее сердце ея усиленно биться, а головы горть и пламенть’. Несомннно, что по искренности и гуманности стремленіе, по чистот личныхъ помысловъ, это есть часть нашей лучшей молодежи. Рядомъ съ ‘восьмидесятниками’, которые ни отъ чего не загорятся и не запламенютъ, эта часть молодежи составляетъ одинъ изъ отрадныхъ признаковъ того, что живое чувство и человческія стремленія у насъ еще не заглохли подъ гнетомъ господствующаго практическаго и мелочно-житейскаго направленія, охватившаго теперешнее общество, что дйствительность, передъ которой преклонились ‘восьмидесятники’ и вытравили изъ себя всякое живое чувство, способное любить и негодовать и рваться впередъ, что эта самая дйствительность въ сред другихъ людей, среди молодежи иного душевнаго состава, вызвала, напротивъ, серьезное и глубокое движеніе мысли и идеальныя стремленія.
Но рядомъ съ этимъ отраднымъ фактомъ приходится установить и другой фактъ, уже вовсе не отрадный, фактъ того умственнаго безсилія, о которомъ я сказалъ,— безсилія, заставляющаго этихъ хорошихъ и честныхъ людей додумываться до всего своимъ умомъ и ходить въ такихъ непроницаемыхъ шорахъ, что, при всей искренности стремленія понять жизнь, они, эти хорошіе люди, не видятъ ничего ни назади, ни въ исторической перспектив, ни сбоку, ни вверху, и, подвигаясь, повидимому, впередъ, сами не знаютъ, идутъ ли они прямо, или длаютъ кругъ назадъ.
Авторъ письма говоритъ: ‘Сжечь за собою свои корабли, распроститься почти со всмъ, съ чмъ сроднился, да когда же это было легко? Особенно на первыхъ порахъ это можетъ быть въ силу того, что ‘ученіе Л. Н.’ съ перваго разу кажется, при всей своей справедливости, требованіемъ отречься отъ лучшихъ убжденій: отъ науки, отъ права защищать истину на словахъ и на дл, стоять за слабыхъ, обиженныхъ…’ Господи, Господи, какія непроницаемыя шоры и какое фанатическое убжденіе, что тутъ именно и кроется свтъ истины! ‘Сжечь за собою корабли’! Да какіе же вы сожгли корабли и какіе корабли были у васъ? Ни отъ какой науки, ни отъ какого знанія, ни отъ какого убжденія отказаться нельзя. И разъ у людей есть такіе корабли, они не сжигаются. Никакимъ усиліемъ воображенія невозможно представить, чтобы Дарвинъ, Уоллесъ, Спенсеръ, Шлоссеръ, Гервинусъ или другіе передовые и руководящіе общественно-политическіе дятели Европы сожгли бы свои корабли. И огня-то нтъ такого на свт, который бы могъ свершить подобное невозможное чудо. Убжденіе!… Но, вдь, и убжденіе — такой же несгораемый корабль. Убжденіе есть результатъ очень сложной и продолжительной умственной работы. Оно создается знаніями, опытомъ, наблюденіемъ и образуетъ такую плотную и законченную сть представленій, въ которой невозможны уже ни дополненія, ни измненія, ни разрывы. Эта плотно сплетенная сть, созданная многолтнею душевною работой, заполняетъ весь человческій организмъ, какъ его вторая нервная система, и составляетъ съ нимъ такое же нераздльное, сливающееся и переплетенное цлое.
Медленно и туго ведется эта работа и начинается она съ дтства, съ первыхъ наблюденія надъ окружающими насъ людьми и отношеніями. Но міръ нашихъ личныхъ отношеній слишкомъ тсенъ и ничтоженъ, а потому и убжденія, которыя онъ можетъ въ насъ создать, будутъ также тсны и ничтожны и не дадутъ почти ничего для пониманія того, что лежитъ вн, въ боле широкомъ мір совсмъ иныхъ и боле сложныхъ отношеній. Этотъ ближайшій боле широкій міръ есть жизнь нашей родины, отечества, государства во всхъ его подробностяхъ, зависимостяхъ, въ историческомъ развитіи, стремленіяхъ, въ борьб его творческихъ культурныхъ силъ, въ движеніи его прогрессивныхъ идей, въ жизни и дятельности его выдающихся борцовъ за прогрессъ, процвтаніе и развитіе, наконецъ, въ жизни организаторовъ тхъ общественныхъ условій, которыя создаютъ возможность для боле успшнаго и быстраго общественнаго прогресса.
Но и міръ нашей родины далеко еще не полный міръ, онъ самъ лишь небольшая частичка другаго громаднаго цлаго, соединяющаго въ себ жизнь всего человчества, съ которымъ не только наша родина, какъ часть цлаго, но и каждое наше отдльное я находится въ непосредственной и зависимой связи. Чтобы изучить этотъ міръ въ его постепенномъ историческомъ рост и культурномъ развитіи, начиная съ своего личнаго я и своей родины, нужно много учиться, много читать, много думать, наблюдать и сравнивать. Проникнуться идеей человчества въ ея общемъ ход развитія, понять прогрессивный механизмъ историческаго движенія въ его прошломъ, настоящемъ и предусматривать вроятное будущее, а каждому факту, каждому явленію общественности умть найти его надлежащее мсто, дано не многимъ счастливымъ умамъ.
Подобныхъ счастливыхъ людей у насъ еще и до сихъ поръ мало. Они появлялись обыкновенно черезъ большіе промежутки отдльными единицами, какъ счастливая исключительная случайность. Что создавало ихъ, какимъ образомъ, даже въ глухихъ захолустьяхъ, среди всевозможныхъ препятствій и очевидныхъ невозможностей для образованія и развитія, они умли его достигнуть и поражали своею всестороннею начитанностью и разнообразными широкими знаніями, это ихъ личная тайна, тайна ихъ даровитости и ума.
Что же касается не счастливыхъ случайностей, а обыкновенныхъ людей, даже съ очень хорошими задатками и стремленіями, то положеніе ихъ было поистин роковое, даже въ нашихъ центрахъ просвщенія, какъ университетскіе города и столицы.
Съ какими познаніями мы выходимъ изъ гимназій и университетовъ, это каждый изъ насъ знаетъ очень хорошо. По и самая идеальная школа не можетъ дать человку всхъ знаній и всхъ понятій, да не въ этомъ ея и задача. Школа должна положить твердыя и врныя основанія, фундаментъ тому послдующему умственно-идейному зданію, которое каждый долженъ выстроить потомъ самъ. Ну, а какъ мы строимъ это зданіе? Что мы читаемъ, много ли читаемъ, да и какія имемъ возможности читать именно то, что формируетъ полное законченное представленіе на природу, на міръ, на жизнь этого міра, на законы, которые этою жизнью управляютъ, на вс условія культуры, цивилизаціи, общественнаго прогресса? Есть только одна библіотека, дающая возможность для самообразованія — петербургская публичная библіотека. Существуетъ подобное учрежденіе и въ Москв. А въ провинціи, въ особенности въ уздныхъ городахъ или въ такихъ окраинахъ, какъ Сибирь, Кавказъ? Въ частныхъ библіотекахъ теперь нтъ и половины того, что было, а изъ оставшейся половины вы не узнаете ничего. Журналы!… Но, вдь, журналъ не книга, не энциклопедія знанія, если бы даже наши журналы были вдвое, втрое богаче матеріаломъ для образовательнаго чтенія. Что же читать? Какъ продолжать свое образованіе? И мы или совсмъ забрасываемъ всякое чтеніе и отдаемся практическимъ дламъ, или же — и это наши наиболе пытливые молодые умы — читаемъ, что попадетъ подъ руку, что подтолкнетъ или доставитъ случай, а умственные просвты, которые образуются отъ подобнаго безпорядочнаго и случайнаго чтенія, пополняемъ разговорами и спорами въ своемъ кружк (если онъ есть, потому что бываетъ, что даже и его нтъ). Вотъ гд начало нашей скверной привычки ко всякимъ легкомысленнымъ апріорнымъ сужденіямъ и привычки доходить до всего ‘своимъ умомъ’. Нигд въ мір вы не услышите такъ часто, не только въ обыкновенномъ разговор, но и въ сужденіяхъ научныхъ, гд не допускается ни апріорность, ни неточность, стереотипной фразы ‘я думаю’, какъ у насъ. Иногда это доходитъ до чистаго комизма. Вмсто того, чтобы возражать точнымъ и уже установленнымъ фактомъ или принятыми въ наук положеніями, человкъ скажетъ ‘я думаю’, и затмъ пойдетъ говорить ‘изъ себя’, ‘своимъ умомъ’, производя діалектическія построенія очень послдовательныя и логически-безукоризненныя, но только не основанныя ни на чемъ научно и фактически точномъ.
И вотъ въ подобной то школ самообразованія формируются у насъ общественныя убжденія. Сть представленій для подобныхъ убжденій создается очень просто. Основаніе и главные исходные пункты намчаются мое,-какими фактами знанія, добытыми безпорядочнымъ и незаконченнымъ чтеніемъ, а промежутки и просвты заполняются уже чисто-головными, апріорными, логическими умозаключеніями и умственными фактами неизвстнаго происхожденія, имющими нердко корни въ традиціяхъ весьма отдаленныхъ.
Традиціи имютъ у насъ большую воспитательную силу, и характеръ ихъ зависитъ не только отъ семейныхъ и сословныхъ условій (напримръ, дворянскія традиціи мало похожи на традиціи чиновничьей, канцелярской среды, купеческія рзко отличаются отъ дворянскихъ и чиновничьихъ, а традиціи духовенства составляютъ ужь и совсмъ выдляющуюся особенность), но и часто отъ мстности, отъ географическаго положенія. Петербургскія традиціи, московскія, сибирскія, кавказскія, традиціи уздныхъ городовъ, созданныя своеобразною практикой жизни и условій всхъ этихъ, мстностей, замкнутыхъ въ собственныхъ интересахъ и условіяхъ своего существованія и не имющихъ ни малйшей ни общественной, ни умственной связи, кладутъ свое клеймо на умственную и нравственную физіономію каждаго, кто въ нихъ выросъ. Даже обликомъ, вншностью, манерами, уралецъ, сибирякъ, кавказецъ, москвичъ или петербуржецъ отличаются другъ отъ друга. Что же удивительнаго, что человкъ, сложившій своя ‘убжденія’ подъ вліяніемъ географическихъ, климатическихъ и традиціонныхъ обстоятельствъ и подъ самыми ничтожными, отрывочными, неполными умственными вліяніями и идеями, зачастую принадлежащими прошлымъ вкамъ, при встрч съ первымъ боле сильнымъ діалектически и боле богатымъ знаніями пропагандистомъ, окажется разбитымъ на всхъ пунктахъ, откажется отъ своихъ понятій и усвоитъ другія! Но, вдь, это простой переходъ изъ одного ученическаго класса въ другой, зачастую даже и не высшій, и никакого сжиганія кораблей тутъ нтъ.
Авторъ письма думаетъ, однако, иначе, и, конечно, ему лучше знать, какого труда стоило ему перемнить свои прежнія понятія, не дававшія ничего руководящаго, на новыя, ясно и опредленно устанавливающія задачи жизни. Самое существенное во всемъ этомъ дл то, что прежде человкъ чувствовалъ себя во мрак, а теперь, когда онъ отрекся отъ ‘лучшихъ убжденій: отъ науки, отъ права защищать истину на словахъ и на дл…’,— передъ нимъ точно раскрылось какое-то откровеніе и все стало ясно. Но, вдь, это ‘ясно’ есть не больше, какъ сокращеніе умственнаго кругозора. Потому-то для людей, принимающихъ ‘новое ученіе’, и становится все ясно, что они закрываютъ для себя цлыя области мышленія, уменьшаютъ до минимума свою умственную работу и, устремивъ вниманіе и силы на одну точку, ужь никакихъ другихъ точекъ больше и не видятъ. Что же имъ такое ясно?
И подобную-то точку, только одну точку, видитъ во всемъ и везд и авторъ письма. Для него и Салтыковъ, и Михайловскій, и Скабичевскій, и Протопоповъ, и Л. Толстой — ‘вс одного хотятъ, одного ищутъ’, ‘вс стремятся къ идеальному, къ истин, къ лучшему’. Вс же нападки и возраженія противъ ‘новаго ученія’ — пустыя слова. ‘Не туда, господа, обращаете вы стрлы свои: мечете вы ихъ въ своихъ товарищей… бросьте свои пустыя препирательства, поймите же себя!’ — восклицаетъ авторъ съ искреннимъ убжденіемъ, что и Щедринъ, и Михайловскій ничего не понимаютъ. Находитъ авторъ письма еще, что только Толстой даетъ отвты на вопросы: ‘куда идти? за что браться? на чьей сторон правда? гд ложь?’ и т. д., и т. д., а писаньями Щедрина, Михайловскаго и проч. хотя и увлекаются, но, несмотря на то, ихъ увлекающіеся читатели преспокойно продолжаютъ свою жизнь, какою жили и до чтенія ихъ’. И мой мартовскій очеркъ авторъ письма похвалилъ только за то, что я говорилъ о чувств дятельнаго доброжелательства. За то онъ очень недоволенъ другими очерками за ихъ полемическое направленіе. Если бы автору письма поручить русскихъ писателей и публицистовъ, онъ заставилъ бы ихъ всхъ писать только проповди, поученія и моральныя руководящія статьи на тему ‘куда идти, за что браться и что длать’. Никакихъ другихъ движеній мысли онъ не признаетъ, и весь міръ заключается для него лишь въ жизни чувства, въ дятельной любви, въ активномъ доброжелательств. Все это честно, благородно и, все-таки, очень узко и тсно.
Правильно говоритъ авторъ письма, что Толстой и ‘толстовцы’ заслуживаютъ уваженія (курсивъ автора) уже по одному тому, что правды они ищутъ искренно, но неправильно онъ прибавляетъ: ‘если они заблуждаются, то разуврьте ихъ, а для этого прежде ознакомьтесь какъ можно лучше съ ихъ заблужденіями и потомъ разскажите имъ, какъ другъ, какъ братъ, что они ошибаются и въ чемъ ошибаются’. Да разв толстовцамъ можно что нибудь доказывать или въ чемъ-нибудь ихъ разуврять? Вдь, если что писалось противъ такъ называемой ‘толстовщины’, то совсмъ не для того, чтобы разуврять ‘толстовцевъ’, писалось для нетолстовцевъ. Истинные и твердые толстовцы совсмъ и не желаютъ, чтобы кто-нибудь ихъ въ чемъ-нибудь разуврялъ. И авторъ письма (должно быть, убжденный) немножко лукавитъ, предлагая разуврить ‘толстовцевъ’, если они заблуждаются. Онъ вполн увренъ, что заблуждаются не ‘толстовцы’, а ихъ противники, и свершаетъ весьма ловкій стратегическій маневръ, предлагая до опроверженія ‘толстовцевъ’ ‘ознакомиться какъ можно лучше съ ихъ заблужденіями’. Онъ убжденъ, что всякій, кто познакомится вполн съ этимъ ученіемъ, непремнно станетъ толстовцемъ, если онъ только хорошій человкъ, потому что не было примровъ, чтобы ‘тотъ, кто также хорошъ, но кто еще не ‘толстовецъ’, встртившись съ настоящимъ ‘толстовцемъ’ я обстоятельно ознакомившись съ ‘ученіемъ Л. Н.’, не перешелъ бы непремнно на сторону ‘толстовцевъ’. Вотъ этого-то онъ и желаетъ и Михайловскому, и Скабическому, и Протопопову, и всмъ писателямъ того же направленія. Пожелалъ бы и Салтыкову, если бы Салтыковъ могъ его услышать. Однимъ словомъ, онъ всхъ русскихъ писателей хотлъ бы обратить въ свою вру и думаетъ, что это совсмъ не такъ трудно: стоитъ только писателямъ познакомиться основательно съ ‘ученіемъ Л. Н.’ и они станутъ непремнно ‘толстовцами’.
Въ томъ вид, какъ сложилось ‘ученіе Толстаго’ и какъ оно принялось и разработалось его послдователями, оно есть чисто русское явленіе. Въ Западной Европ, гд образованіе поставлено гораздо лучше, чмъ у насъ, гд наука, знаніе носятся, такъ сказать, въ воздух, гд чтеніе свободно и открыто и самообразованіе не встрчаетъ никакихъ препятствій, а мысль проходить школу строгой дисциплины, самое фанатическое чувство или новое вроученіе, вслдствіе установившейся дисциплины мысли, само собою получаетъ правильную постановку и не станетъ отрицать ни науки, ни прогресса, ни культуры, ни цивилизаціи.
Былъ, правда, и въ Европ отрицатель прогресса и цивилизаціи, мечтавшій о ‘золотомъ вк’ первобытнаго состоянія. Но, во-первыхъ, Руссо очень хорошо понималъ, что возвращеніе къ первобытности невозможно, а, во-вторыхъ, онъ отрицалъ не цивилизацію и прогрессъ, не науку и знаніе, а порядки и отношенія своего времени. Ихъ только онъ и громилъ, но громилъ опять во имя прогресса и цивилизаціи, но имя здравыхъ общественныхъ понятій и всеобщаго равенства, идеалъ которыхъ онъ только и имлъ передъ собою.
Но у насъ, гд не существуетъ никакой дисциплины мысли, гд мысль не проходить никакой послдовательной школы, гд знаніе не составляетъ умственной атмосферы, а атмосферу, которою приходится дышать большинству, составляетъ скоре невжество, у насъ, гд ни наука, ни знаніе еще не пользуются ни почетомъ, ни уваженіемъ и людямъ мысли и знанія живется подчасъ хуже, чмъ людямъ безъ всякихъ мыслей и знаній, не существуетъ еще никакой ни вншней, ни внутренней силы, которая бы удержала человка, если бы ему вздумалось колобродить умственно и додуматься до чего-нибудь ‘своимъ умомъ’. Подобный новаторъ найдетъ всегда и подобныхъ же ему полуобразованныхъ и полуневжественныхъ послдователей.
Поэтому-то въ проповдываніи нашихъ доморощенныхъ Жанъ-Жаковъ ‘золотой вкъ’ оказался совсмъ не тмъ золотымъ вкомъ, котораго желалъ европейскій, большой Жанъ-Жакъ. Разв мы отрицаемъ цивилизацію и науку во имя чего-нибудь боле свтлаго, лучшаго и поучительнаго и имющаго силу водворить на Русской земл счастіе всеобщаго вднія, всеобщаго сознанія и всеобщаго гражданскаго и общественнаго благополучія? Намъ говорятъ только о сожиганіи кораблей, но не говорятъ ничего, что будетъ выстроено взамнъ сожженныхъ. Намъ говорятъ, что отршиться отъ науки и знанія мучительно трудно, но не говорятъ, чмъ заполнить образовавшуюся умственную пустоту. Намъ повелваютъ заняться дятельнымъ доброжелательствомъ, отдавать долгъ народу и разносить по Русской земл гоненіе на науку, знаніе, прогрессъ и цивилизацію… И авторъ письма, говорящій объ этомъ совершенно убжденно, думаетъ серьезно, что г. Михайловскій и писатели однихъ съ нимъ понятій поучаютъ тому же, чему поучаетъ и Л. Толстой, онъ думаетъ серьезно, что г. Михайловскій ‘и другіе’, познакомившись лучше съ ‘ученіемъ Л. Н.’, сожгутъ свои корабли и, вмсто защиты науки и идей прогресса, о которыхъ до сихъ поръ говорили, объявятъ ихъ врагами и превратятся въ проповдниковъ повальнаго невжества.
И когда же слово подобнаго обскурантизма у насъ раздается, когда ‘ученіе’ пріобртаетъ себ послдователей и проповдниковъ даже на такихъ окраинахъ, какъ Сибирь? Тогда, когда уже и такъ понизился совсмъ уровень общественной мысли, понизилось образованіе, сократились умственные интересы, а невжество и само собою длаетъ быстрые успхи, нисколько не нуждаясь ни въ какой пропаганд. Но понимаетъ ли авторъ письма, что, приписывая толстовскому ученію подобную неблаговидную и непатріотическую роль, онъ оскорбляетъ это ученіе въ самомъ святилищ его — въ любви къ ближнему, изъ котораго оно все и вышло? Да разв возможна хоть какая-либо любовь во мрак невжества, разв возможно хоть какое-либо активное доброжелательство, если населить міръ глупцами и невждами? Вдь, отъ глупцовъ-то и невждъ только и нтъ житья, а вы хотите ихъ плодить!…
Нтъ, ‘истина’, которой насъ поучаютъ теперь мн Томска, не есть плодъ недоразумнія, она плодъ полуобразованія и гнетущей умственной атмосферы, не дающей никакого содержанія жизни и удовлетворенія мысли ‘чувству, болющимъ полнымъ бездйствіемъ.
Есть тутъ, несомннно, и безсознательный протестъ противъ нкоторыхъ сторонъ дйствительности. Полуобразованіе и невжество, спячка мысли и душевная неповоротливость и не въ одномъ Томск или въ Сибири стоятъ поперекъ живому стремленію къ общественно-дятельному выходу. По именно потому, что это протестъ безсознательный, что ему чужды самому идейныя основы прогресса, онъ наше полуобразованіе принялъ за образованіе, нашу полуцивилизацію за цивилизацію и наше полузнаніе за знаніе. Вмсто того, чтобы идти противъ всхъ этихъ ‘полу’, образующихъ наше родное невжество, протестъ обрушился на ту самую истинную науку и цивилизацію, которыя одн только и могутъ вывести насъ на прямую дорогу жизни.
Во всякомъ случа, мы имемъ тутъ дло съ явленіемъ ненормальнымъ и нежелательнымъ, когда часть молодежи, исполненная честныхъ и любящихъ стремленій, но лишенная возможности себя образовать и не настолько умственно-сильная, чтобы выработать самой врныя точки опоры, бросается на первое удовлетворяющее ее подобіе истины и, не понимая, что она длаетъ, переходитъ въ лагерь обскурантизма.