ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.IV, 1890
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Любопытно, что о ‘среднемъ человк’ заговорили теперь консерваторы, т.-е. какъ разъ т, отъ кого именно этому ‘среднему человку’ житья и не было.
Первымъ вспомнилъ о среднемъ человк Южный Край, по поводу земскихъ начальниковъ. Южный Край — газета очень характерная, и чтобы понять, что и почему она говоритъ, нужно сначала установить ея общественно-политическую физіономію.
Южный Край издается уже десятый годъ, въ Харьков, г. Юзефовичемъ. Года два, три назадъ были пущены въ Харьков на счетъ этой газеты какіе-то неблаговидные слухи и между прочимъ, что она пользуете’ вншнею поддержкой. Г. Юзефовичъ очень энергически протестовалъ противъ слуховъ, казавшихся ему почему-то обидными, хотя, въ сущности, въ. нихъ обиднаго ничего не было. Въ независимости и самостоятельности образа мыслей и направленія г. Юзефовича никто не сомнвался и вопросъ заключался исключительно въ томъ, настолько ли у Южнаго Края читателей, чтобы газета могла существовать подпиской. Но Южный Край числа своихъ читателей не обнаружилъ и вопросъ о распространенности газеты остался закрытымъ, въ какомъ положеніи онъ пребываетъ и до сихъ поръ.
По своимъ особенностямъ Южный Край занимаетъ въ нашей печати изолированное и своеобразное положеніе. У каждой газеты есть своя извстная умственная точность, такъ что по тремъ-четыремъ нумерамъ вы легко опредлите, чего газета хочетъ и куда она васъ поведетъ. Съ Южнымъ Краемъ это совсмъ не такъ просто. Въ немъ какъ будто недостаетъ умственнаго нерва и вы имете постоянно дло съ какою-то неуловимою женскою нервозностью и впечатлительностью, съ какимъ-то легко возбуждающимся я. Но въ этой легкой возбуждаемости нтъ настоящей злобы, составляющей душевную сущность идейно-дльныхъ и умственно-широкихъ натуръ, передъ которыми жизнь какъ бы стоитъ во всей ея совокупности, а потому и ихъ протестъ является не минутнымъ кипяченьемъ, вызваннымъ какою-либо частностью, а цлымъ, стройнымъ, дисциплинированнымъ умственнымъ поведеніемъ, широкимъ, всезахватывающимъ.
Южный Край производитъ впечатлніе не газеты, не органа, за которымъ чувствуется извстное множество, партія,— за нимъ вы видите только группу отдльныхъ я. Читая Южный Край, вы всегда чувствуете, что бесдуете съ какимъ-нибудь отдльнымъ человкомъ, который излагаетъ вамъ свои мысли и свои душевныя состоянія. Подобное впечатлніе производятъ у насъ еще Новое Время (впрочемъ, въ слабой степени) и Гражданинъ, середину между которыми и занимаетъ Южный Край.
Но за Новымъ Временемъ, дйствительно, тянется широкая и длинная полоса, оно выработало извстный личный типъ общественно-политическаго характера, создавшій себ уже мсто, положеніе и имя, такъ что сказавъ ‘нововременецъ’, вы точно знаете, о комъ и о чемъ вы говорите. Ни Южный Край, ни Гражданинъ ничего подобнаго собою не выражаютъ, они точно не общественные органы, а продукты извстныхъ личныхъ психическихъ вожделній, которыя, тмъ не мене, играютъ не совсмъ ничтожную роль въ нашей общественной экономик.
Южный Край соединилъ въ себ вс консервативныя теченія послдняго тридцатилтія. Въ государственности онъ идетъ рядомъ съ Московскими Вдомостями, въ церковной политик слдуетъ Церковному Встнику и потому Толстаго не только не признаетъ, но считаетъ вреднымъ, въ пониманіи консервативной народной морали и народнаго смиренномудрія придерживается Достоевскаго и видитъ въ немъ единственнаго писателя, глубоко проникнутаго истиннымъ народнымъ духомъ, въ оцнк мропріятій и практической общественной дятельности онъ проводитъ русское воззрніе и требуетъ, чтобы у насъ было все свое: своя школа, свое образованіе, свое просвщеніе, своя цивилизація и свой прогрессъ. Все это консервативное разнообразіе, не всегда ясное и не имющее точной программы, проникнуто и связано нигилистическими повадками мысли, сообщающими душевному старчеству Южнаго Края что-то свжее, молодое и даже какъ будто современное.
Хотя Южный Край въ объявленіи о подписк и называетъ себя газетой ‘общественною, политическою и литературною’, но политическаго нутра въ немъ совсмъ нтъ. Правда, онъ печатаетъ политическія телеграммы и даетъ время отъ времени передовыя статьи объ иностранной политик, но въ нихъ онъ больше морализируетъ, пользуясь политикой, какъ матеріаломъ, и не усматривая въ ней неустранимой, руководящей общественной силы.
Потому, что у Южнаго Края нтъ политическаго нутра, онъ не признаетъ надъ собой никакой политической дисциплины. Придерживаясь теоріи ‘своего’ и ‘не своего’, газет, казалось бы, слдовало стоять на сторон ‘своихъ’. А, между тмъ, Южный Край споритъ со ‘своими’ гораздо чаще и больше, чмъ ‘не со своими’. Если онъ съ презрительнымъ высокомріемъ относится къ Н. К. Михайловскому или къ А. М. Скабичевскому, то поступаетъ вполн по своему праву,— это писатели принципіально противуположные Южному Краю и съ ними ему воевать слдуетъ. Но любопытно, что своихъ противниковъ онъ трогаетъ гораздо рже, чмъ своихъ односторонниковъ, и возражаетъ имъ гораздо мягче, чмъ своимъ. Напримръ, по поводу князя Мещерскаго (не считая для себя обязательнымъ приличіе въ словахъ и манерахъ) Южный Край говоритъ: ‘пришелъ дуракъ’, и повторяетъ съ видимымъ удовольствіемъ прозвище ‘козла на конюшн’, данное князю Мещерскому Московскими Вдомостями. Съ Московскими Вдомостями Южный Край тоже не стсняется. Возражая на статью Московскихъ Вдомостей, которыя назвали ‘преступною агитаціей’ ходатайство нкоторыхъ земствъ и городскихъ думъ о сохраненіи въ ихъ мстностяхъ мировыхъ судей, Южный Край испещряетъ статью такими выраженіями, какъ ‘горячечный бредъ’, ‘гоголевская Коробочка’, ‘зарапортовавшаяся газета’ и въ заключеніе обзываетъ московскую газету тоже ‘козломъ на конюшн’.
Эта некультурность больше ничего, какъ умственное своеволіе, созданное повадками нигилизма, которыми Южный Край проникнутъ до мозга своихъ костей. Въ каждомъ слов каждой его статьи вы чувствуете какое-то выдляющееся и отрицающее я, заявляющее о своемъ несогласіи не потому, что такъ нужно ради дла, а потому, что несогласіе принадлежитъ вотъ этому самому возражающему я. И происходитъ это не отъ умственной самостоятельности или оригинальности мышленія Южнаго Края, потому что, какъ я уже сказалъ, газета эта соединила въ себ вс консервативныя теченія послдняго тридцатилтія и не признаетъ лишь ихъ крайностей. Но, вдь, и Гражданинъ не серьезно говоритъ о розгахъ, а больше ради консервативной послдовательности.
Тмъ не мене, Южный Край чувствуетъ себя на какомъ-то особенномъ мст, на исключительной, своей собственной высот, съ которой онъ и говоритъ, напримръ, такія совершенно справедливыя, но какъ-бы не идущія къ нему вещи: ‘Съ нкоторыхъ поръ такъ называемая ‘консервативная’ (ковычки Южн. Кр.) печать начинаетъ положительно свирпствовать. Она уже перестала разсуждать и доказывать, она только ‘выкликаетъ’ и прорицаетъ. Съ чисто-хлестаковскою развязностью, она однимъ взмахомъ пера ршаетъ самые серьезные вопросы, выдаетъ свои заскорузлыя вожделнія за верхъ политической мудрости, безъ зазрнія совсти выдаетъ мракобсіе за ‘программу’ нашего правительства и всего русскаго народа, а всхъ ‘несогласно мыслящихъ’ называетъ не иначе, какъ измнниками, безбожниками,— словомъ, людьми опасными, къ которымъ не мшало бы примнить во всей строгости ‘уставъ о предупрежденіи и пресченіи преступленій’. И чего-то чего не наболтали ‘при сей оказіи’ наши доморощенные Катоны, съ умиленіемъ вспоминающіе о порядкахъ дореформенной Россіи! Сегодня они восклицаютъ: ‘Эврика! Слово найдено! Розги! Россіи недостаетъ именно розогъ! Въ отсутствіи розогъ заключается все зло! Пустите въ ходъ розги, но безъ колебаній, безъ этихъ ни къ чему ненужныхъ формальностей, которыя только портятъ дло, и вы увидите, что пороки исчезнутъ, добродтели процвтутъ, безначаліе разсется, и Россія почувствуетъ себя счастливою и довольною!’ Не успли вы опомниться отъ этого открытія, какъ почтальонъ приноситъ другой листокъ какой-нибудь ‘консервативной’ газеты, въ которомъ доказывается, что необходимо обуздать провинціальную печать и подчинить ее двойной, тройной цензур, цлой инстанціи цензурныхъ должностныхъ лицъ и установленій, такъ чтобы одинъ цензоръ контролировалъ другаго и вычеркивалъ уже изъ вычеркнутаго, дабы подписчикъ былъ вполн гарантированъ отъ неблагонадежныхъ мыслей и намековъ. Вслдъ за этимъ проектомъ появляется цлая куча другихъ проектовъ: то о необходимости посократить число гимназій, то о безполезности образованія для должностныхъ лицъ и т. д. Сатурналіи самозванныхъ глашатаевъ ‘охранительныхъ началъ’, понимаемыхъ ‘съ другаго конца’, доходитъ до того, что они не хотятъ считаться даже съ дйствующими законами, и каждаго, кто осмлится думать и дйствовать иначе, чмъ думаютъ и дйствуютъ или, лучше сказать, болтаютъ эти господа, они не только ‘призываютъ къ порядку’, но даже ‘вручаютъ въ руки правосудія’.
Судя по нигилистическому пошибу и по нкоторымъ другимъ признакамъ, у людей Южнаго Края должно быть не такое прошлое, какое у людей Гражданина.Т ужь такими родились, такими выросли и такими останутся. Люди Южнаго Края составляютъ какъ бы крайнюю правую людей Новаго Времени, сложную формацію новйшаго происхожденія, въ которой вы различите вс ея напластованія. Внизу лежитъ слой нигилизма и отрицанія. Это весна жизни людей формаціи, первое пробужденіе жизнерадостнаго чувства и ощущеніе своего личнаго я. Пора эта прошла и отъ хорошихъ сторонъ нигилизма не сохранилось ничего, а остался лишь его вншній пошибъ, некультурность, да повадки распущенности. Затмъ наступаетъ пора другихъ вліяній, а съ ними образуются и другія напластованія. Такъ какъ нигилистическіе порывы съ ихъ анархическими мечтами о гармоніи единоличныхъ произволовъ и реформаціонное освободительное движеніе, отъ котораго ожидалось нравственное и общественное обновленіе, не оправдали всеобщихъ на нихъ упованій, то началось противуположное движеніе, изъ котораго и ослъ на эту формацію новый слой. Начался онъ сомнніями въ свои недавніе порывы и стремленія, а кончился отрицаніемъ, но уже въ противуположную сторону. Шагъ за шагомъ это новое напластованіе росло и крпло и подъ давленіемъ боле сильныхъ вліяній сложилось въ цлое душевное состояніе, признающее безошибочность лишь сильныхъ вліяній какъ внизу, такъ и вверху. Люди было хотли сдвинуть льдину съ мста, положили они на эту работу много силъ, надеждъ и упованій, но какъ льдина съ мста не тронулась, а только дала нсколько щелей, то они съ берега перешли и сами на льдину.
Одни изъ перешедшихъ сдлали это просто, даже добродушно, безъ всякаго злобнаго чувства къ тмъ, кто остался на берегу (‘не удалось, такъ не удалось’). Такъ поступили люди Новаго Времени. Другіе, какъ люди Южнаго Края (и часть нововременцевъ, къ которымъ Южный Край примыкаетъ), приписали свои неудачи и разочарованія тмъ, съ кмъ они еще недавно стояли рядомъ на берегу, и ушли съ враждебнымъ, злымъ чувствомъ какъ къ тмъ, въ кого они еще недавно вровали, такъ и къ хвосту, который за ними тянулся. Это злобное чувство, съ теченіемъ времени значительно ослабвшее, сохранило въ нихъ и до сихъ поръ горькій осадокъ, выражающійся въ болзненной нелюбви къ людямъ вообще и въ нервной раздражительности, съ какой они относятся ко всему, что не такъ, какъ бы имъ хотлось, и не такъ, какъ они думаютъ, на основаніи опыта своихъ личныхъ неудачъ. Этотъ излишекъ личнаго начала составляетъ главную основу и ихъ сужденій, и ихъ характера, и ихъ темперамента. Онъ же причиной, что они воображаютъ себя отдльною группой независимыхъ людей, будто бы стоящихъ вн всякихъ партій и партійныхъ интересовъ.
Въ ‘Пестрыхъ замткахъ’, по поводу смерти Салтыкова, о которой Московскія и Петербургскія Вдомости не обмолвились ни однимъ словомъ, точно Салтыкова и на свт не было, Южный Край замчаетъ: ‘Вотъ то-то и плохо, что и у нашихъ ‘глаголемыхъ либераловъ’, и у нашихъ ‘глаголемыхъ консерваторовъ’ — одна манера, и очень скверная: ‘не нашего, молъ, прихода’. Но непонятно, откуда это составилось мнніе, что Салтыковъ былъ какого бы то ни было прихода. Никакого онъ прихода не былъ, а былъ самъ по себ, какъ и всякій даровитый человкъ. Если онъ подчасъ размнивался на мелочь, на бравирующій фельетонъ, то, вдь, это благодаря обстоятельствамъ его жизни… Но, вдь, кром бравирующаго фельетона, у него есть многое и другое, и это другое и является главнымъ. Это-то и слдовало сдлать при посмертной оцнк дятельности Салтыкова, а никакъ не стараться закрыть эту дятельность пальцемъ… А то: ‘нашъ, нашъ!’ — кричатъ вс ‘представители’ ‘красы Демидрона’ и ‘чего изволите’ (это насчетъ либераловъ и критиковъ бывшихъ Отечественныхъ Записокъ, которые, по мннію Южнаго Края, будто бы совершенно напрасно считали Салтыкова ‘своимъ’). Слдовало сказать: ‘не вашъ, да и не могъ быть вашимъ, даже и въ самыхъ заблужденіяхъ своихъ выражалъ все же не ваши мысли, не ваши чувства, не ваши желанія’. Вотъ что слдовало сказать и доказать, а никакъ не длать видъ, что ‘не замчаемъ, молъ’.
И такъ какъ этой задачи ни Московскія, ни Петербургскія Вдомости, ни Гражданинъ не выполнили, то ее и взялъ на себя Южный Драй, что онъ и длаетъ въ отдльной стать, посвященной Салтыкову. По мннію автора статьи, вс журнальныя и газетныя похвалы, гд вовсе нтъ ‘темы’, а есть только одинъ аккомпаниментъ, составленный изъ хвалительныхъ словъ, не могутъ возбуждать ничего, кром досадливаго и брезгливаго чувства. ‘Не знаю, какъ кто, но я,— говоритъ авторъ,— никогда не могъ видть безъ досадливо-брезгливаго чувства, какъ толпа съ одинаковымъ ожесточеніемъ, такъ сказать, физіологическаго восторга внчаетъ лаврами и великаго художника, и посредственную бездарность,— никогда я не могъ видть безъ досадливо-брезгливаго чувства, какъ толпа восхищается Салтыковымъ, какъ бы желая тмъ сказать: ‘онъ нашъ, онъ выражаетъ наши чувства, наши мысли, наши желанія’. Это обидно для всякаго истиннаго поклонника дарованія только что почившаго писателя, невольно хочется сказать, и теперь, боле чмъ когда-либо: ‘неправда, онъ былъ не вашъ и не только не выражалъ ваши чувства, мысли и желанія, а, напротивъ, въ продолженіе всей своей дятельности только и длалъ, что осмивалъ все васъ и эти ваши мысли, чувства и желанія’. Критику, вмсто хвалительныхъ эпитетовъ, слдовало, по словамъ автора, очистить имя Салтыкова отъ прилипшихъ къ нему восторговъ толпы, чтобы вс Ноздревы и Хлестаковы ‘прогресса’ не пріурочивали бы къ нему свою ‘оппозицію’. И когда же начали ‘вс’ восхищаться Салтыковымъ? Именно въ тотъ періодъ его дятельности, когда онъ сталъ измнять себ’ когда онъ, художникъ, размнялся на фрондирующій и мелко-обличительный фельетонъ съ ‘намеками темными на то, чего не вдаетъ никто’. ‘Именно тогда наше ‘образованное общество’, наша ‘интеллигенція’ начала восхищаться Салтыковымъ и популярность его среди этой ‘интеллигенціи’ достигла своего апогея. Не найдя въ себ силъ отвтить ‘интеллигентной’ толп по Пушкинскому завту:
Но, позабывъ свое служенье,
Алтарь и жертвоприношенье,
Жрецы-ль у васъ метлу берутъ?
Салтыковъ самъ себя подвергъ ‘восхищенію глупца’. Это было тмъ, боле странно, что, вдь, мало кто умлъ клеймить эту ‘интеллигентную’ толпу съ такою силой и съ такою ржущею ироніей, какъ тотъ же Салтыковъ. И какъ же все это могло случиться?’ Южный Край, ссылаясь на Писарева, думаетъ, что случилось это вслдствіе одного основнаго недостатка Салтыкова, его пристрастія къ безцльному остроумію или, лучше сказать, остроумничанью, а подчасъ только къ вншне-смшному сочетанію словъ и отсутствію цльности, устойчивости и опредленности его міросозерцанія.
Хотя Южный Край и хотлъ пополнить проблъ, оставленный нашею критикой при оцнк Салтыкова, но во всемъ, что онъ сказалъ, было лишь, повтореніе того, что говорила о Салтыков ‘консервативная’ и ‘художественная’ критика, т.-е. что Салтыковъ собственно художественный талантъ, что имютъ значеніе только его художественныя произведенія а что когда онъ вступалъ въ нескойственную ему область публицистики, ни получались слабыя вещи, которыя возбуждали только восторгъ ‘интеллигентной’ толпы (Ноздревыхъ и Хлестаковыхъ прогресса) и печально озадачивали серьезныхъ поклонниковъ художественнаго дарованія Салтыкова… Прогрессивная же критика (по терминологіи Южнаго Края, ‘либералы’), въ лиц ненавистныхъ для газеты Н. К. Михайловскаго и А. М. Скабичевскаго (о которыхъ она всегда говоритъ только презрительно) выяснила и другую сторону дятельности Салтыкова, и совершенно точно и опредленно установила его міросозерцаніе. Пробла, такимъ образомъ, въ критической оцнк Салтыкова не оказалось и Южному Краю едва ли оставалось что-нибудь пополнять.
Но не объ этомъ рчь. Рчь о томъ, что стованія Южнаго Края на критику были лишь предлогомъ. Не пополнить ‘проблъ’ ему было нужно, а въ немъ заговорило нутро, зашевелилось озлобленное чувство, то самое озлобленное чувство, которое осталось въ людяхъ Южнаго Края и съ которымъ они съ берега перешли на льдину, ему нужно было вытащить впередъ ‘Ноздревыхъ и Хлестаковыхъ прогресса’ съ ихъ ‘оппозиціей’, чего:не сдлали Московскія и Петербургскія Вдомости, натыкать всмъ этимъ Ноздревымъ и Хлестаковымъ пальцемъ въ лицо и объяснить имъ, чтобы они не радовались, будто Салтыковъ былъ ихъ и что онъ протестовалъ противъ чего-нибудь другаго, кром ихъ и ихъ пошлости.
Врно, что пошлости много на свт, много на свт и Хлестаковыхъ и Ноздревыхъ, но они водятся не у одного ‘прогресса’. Если Хлестаковы ‘прогресса’ считали Салтыкова своимъ, то, несмотря на свою пошлость, они, все-таки, протестовали и противъ этой своей собственной пошлости, и противъ ‘проходимцевъ’, и противъ ‘промышленника’, и противъ ‘государственныхъ младенцевъ’, и противъ ‘графовъ Твердоонто’, умющихъ, какъ говоритъ Южный Край, тыкать пальцемъ въ пустое пространство или, зажмуривши глаза, рзать по живому мясу, т.-е. протестовали противъ всего того, противъ чего протестовалъ Салтыковъ.
Это ли длали Хлестаковы и Ноздревы ‘регресса’? И они протестуютъ, и они образуютъ ‘оппозицію’, но только противъ чего? ‘Хлестаковы прогресса’, считая Салтыкова своимъ, смотрли, все-таки, въ его сторону, опереться на нихъ, какъ на каменную стну, конечно, нельзя, но на ‘Хлестаковыхъ регресса’ и совсмъ опираться невозможно. ‘Хлестаковы прогресса’, все-таки, устыдятся рзать по живому мясу, а ‘Хлестаковы регресса’ ничего не устыдятся, напротивъ, все утвердятъ и поддержатъ, такъ что даже сами ‘графы Твердоонто’ замашутъ на нихъ руками и испугаются ихъ усердія.
‘Хлестаковы регресса’ еще недавно доказали, чего отъ нихъ можно ожидать, когда они почувствуютъ свою силу. Я говорю о скандал, который они сдлали на обд въ годовщину Петербургскаго университета. Новое Время взяло подъ свою защиту этихъ ‘Хлестаковыхъ регресса’, и Южный Край, перепечатавъ защиту, отъ себя добавилъ: ‘Очевидно, что либеральная болтовня теперь уже не пользуется прежнимъ кредитомъ. Наше общество начинаетъ мало-по-малу понимать, что русскому человку, да еще съ университетскимъ образованіемъ, стыдно играть роль недоросля, котораго можетъ уловить въ свои сти первый подвернувшійся подъ руку полякъ или еврей. Каждому изъ нихъ русскій человкъ смло можетъ смотрть въ глаза, ибо нравственная правота на его, а не на ихъ сторон. Давно, давно пора понять это!’ Да, твердите боле ‘Хлестаковымъ регресса’, что нравственная правота на ихъ сторон и что они должны смотрть всмъ смло въ глаза, вы, наконецъ, и сами испугаетесь своей проповди!
Вы говорите ‘Ноздревымъ и Хлестаковымъ регресса’, что ‘русскому человку, да еще и съ университетскимъ образованіемъ, стыдно играть роль недоросля и нужно, наконецъ, и самому понимать’, и вы знаете, чтовы говорите, а они въ это время засучиваютъ рукава и думаютъ, что это-то и значитъ понимать. Если этимъ людямъ не понравились нкоторыя рчи, то на рчи надо было и отвчать рчами, а не затвать кулачный бой. Товарищеское собраніе открывало широкій просторъ, которымъ слдовало воспользоваться для обмна мыслей и идей, для ихъ если и несоглашенія, то выясненія. ‘Русскому человку’, котораго такъ усердно поучали ‘національному самосознанію’ и Новое Время, и Гражданинъ, и Южный Край, представлялся прекраснйшій случай показать, насколько онъ воспользовался ихъ уроками, а онъ лишь доказалъ, что, попрежнему, понимаетъ только способы физической аргументаціи.
Южный Край не разъ подсмивался надъ барышнями, которыя носятся съ ‘книгой Бокля’. Но Бокль былъ несомннно очень умный человкъ, написалъ несомннно умную книгу и жилъ въ стран, въ которой давно уже установились точныя воззрнія на общественныя группы и на какія изъ нихъ долженъ опираться общественный порядокъ. И не однмъ барышнямъ пригодилась бы ‘книга Бокля’, особенно въ теперешнее время. Бокль, напримръ, пишетъ, что огромное большинство людей должно всегда оставаться въ среднемъ состояніи, быть ни слишкомъ глупыми, ни слишкомъ умными, ни слишкомъ добродтельными, ни слишкомъ порочными, но покоиться въ мирной и приличной посредственности, принимая безъ большаго затрудненія ходячія мннія дня, ничего не насилуя, не производя скандала, никого не удивляя, но держась на одномъ уровн съ своимъ поколніемъ и мирно подчиняясь нравственнымъ началамъ и научнымъ выводамъ, общимъ вку и стран, въ которой они живутъ. Вотъ англійскій идеалъ ‘собирательной посредственности’, какъ называетъ образованную чернь Стюартъ Милль.
Но у насъ не только въ обществ, но даже въ печати не выработался и не установился взглядъ на ‘собирательную посредственность’, какою она есть, какою она должна быть и какое мсто ей слдуетъ занимать въ нашей общественной экономіи. У насъ и блое, и черное, и красное, и зеленое,— все свалили въ одну кучу подъ названіемъ ‘интеллигенціи’ и въ послднее время противники либеральнаго направленія употребляли это слово только въ порицательномъ и презрительномъ смысл, ‘интеллигенція’, по ихъ утвержденію, испортила всю русскую жизнь, не оправдала ожиданій, изгадила реформы, создала городскую цивилизацію, опошлила нравы, растеряла нравственные принципы, впала въ распущенность. И въ порыв негодующаго озлобленія Южный Край, усматривающій причину всхъ нашихъ общественныхъ золъ въ неврно понятыхъ основахъ русской жизни, обозвалъ ненавистныхъ ему людей ‘Ноздревыми и Хлестаковыми прогресса’.
Но, вдь, нельзя же не видть, что наши ‘Ноздревы и Хлестаковы прогресса’ мене всего заслуживаютъ и обвиненія, и презрительнаго къ нимъ отношенія, потому что только они-то и подходятъ ближе всего къ идеалу собирательной посредственности, устанавливаемому англійскимъ общественнымъ сознаніемъ. Они и не слишкомъ глупы, и не слишкомъ умны, не слишкомъ добродтельны и не слишкомъ порочны, легко принимаютъ ходячія мннія дня, не производятъ скандаловъ, наконецъ, не противодйствуютъ нравственнымъ началамъ и научнымъ выводамъ, общимъ вку. Чего, кажется, еще больше требовать отъ этихъ покладистыхъ людей съ добрыми стремленіями и съ искреннимъ желаніемъ принимать и нравственныя начала, и научные выводы своего времени, которые имъ предлагаются ради лучшаго устройства жизни.
Очевидно, что не ‘Ноздревы и Хлестаковы прогресса’ вносятъ умственную и нравственную смуту въ наши отношенія. Барышни, надъ которыми смется Южный Край, что они носятся съ ‘книгой Бокля’, если они поймутъ ее даже и на половину, несомннно будутъ въ сто разъ полезне для жизни и внесутъ въ нее и въ свои отношенія къ ближнимъ неизмримо больше свта, тепла, правды и справедливости, чмъ т, которыя носятся безъ всякихъ книжекъ и выростаютъ на однихъ преданіяхъ. Обдъ въ годовщину Петербургскаго университета, о которомъ была рчь, не обошелся, разумется, и безъ ‘Ноздревыхъ и Хлестаковыхъ прогресса’, но разв они засучивали рукава, разв они готовы были прибгнуть къ кулачной аргументаціи, когда требовалось говорить, а не драться, разв они сдлали скандалъ?
Наша, какъ выражается Южный Край, ‘такъ называемая’ консервативная печать, къ которой онъ и самъ принадлежитъ, всегда опиралась на ‘Ноздревыхъ и Хлестаковыхъ’ своей стороны и играла на ихъ дурныхъ инстинктахъ и недомысліи. Она не могла представить себ другой аудиторіи, да, можетъ быть, другой аудиторіи у нея и не было. Это происходило исключительно оттого, что консервативная печать и сама подчасъ не понимала, что интеллигенція не состоитъ изъ одного оплошнаго слоя, а не понимала она потому, что между консервативными газетами есть не одна, въ которой работаютъ исключительно представители собирательной посредственности. Только этою спутанностью и объясняется, что, напримръ, Южный Край устремилъ теперь взоры упованія на ‘средняго человка’, вритъ, что онъ придетъ и что, ‘съ Божіею помощью, новые люди, перемнивши старые мха, вольютъ въ нихъ новое, хорошее вино, настоящее виноградное (!), не прибгая ни къ какой фальсификаціи’.
Для устраненія всякихъ недоразумній и поводовъ къ полемик считаю нужнымъ сказать, что я говорю объ Южномъ Кра не какъ о газет, издаваемой тмъ или другимъ лицомъ, а какъ о выразительниц міровоззрнія части провинціальнаго общества, составляющей переходную формацію, созданную борьбой мнніи и стремленіи, которыми мы жили въ послднія тридцать лтъ. Южный Край могъ бы и не существовать, а эти люди переходнаго мышленія все-таки бы были. Если же для пропагандированія того, что эти люди передумали и перечувствовали и на чмъ они остановились, какъ на опытомъ провренной истин, они нашли нужнымъ прибгнуть къ печатному слову, то очевидно, что они чувствуютъ за собою силу и не считаютъ себя въ безнадежномъ меньшинств.
Но что это за ‘средній человкъ-‘, на котораго Южный Край возлагаетъ свои упованія, и со стороны ли южнаго края онъ придетъ? ‘Намъ, прежде всего, нужны не знатоки того, ‘что будетъ съ Индіей, когда и отчего’, а люди дда, знающіе и любящіе свой край, проникнутые духомъ русской жизни. Не крикуны, не говоруны, а срые, скромные русскіе люди, умющіе, однако, двигать горами, когда это нужно… Подъ срыми людьми я,— говоритъ авторъ статьи,— разумю не срый, необразованный людъ, который я какъ бы противупоставляю людямъ образованнымъ. Избави меня Богъ отъ такого тяжкаго обвиненія! Я только врагъ того крикливаго фразерства, которымъ заражено большинство русскихъ такъ называемыхъ образованныхъ людей, получившихъ безсмысленное энциклопедическое образованіе. Все-то они знаютъ… А русской жизни, русской исторіи, литературы, законовъ, обычаевъ они ни въ зубъ… И ничего-то ихъ не смущаетъ, и все-то для нихъ на свт — дважды два четыре. Это не русская черта. Побольше бы скромности, степенности и сроватости, той сроватости, которая не фыркаетъ, но постоять за себя уметъ, больше думаетъ, чмъ говоритъ, и больше длаетъ, чмъ разсуждаетъ. Образцы этой сроватости даетъ намъ русскій народъ въ лучшихъ его представителяхъ… Образованіе безъ опыта, безъ запаса практическихъ свдній, безъ такта и природнаго ума не много дастъ шансовъ на успхъ. И я глубоко убжденъ, что найдутся люди, хотя и не получившіе дипломнаго образованія, но по своимъ знаніямъ жизни, ясности ума, трезвости мыслей и выдержк характера заткнутъ за поясъ многихъ кандидатовъ и дйствительныхъ студентовъ въ роли земскаго начальника. Но, прежде всего, земскій начальникъ долженъ быть вполн русскій человкъ. Прямой, искренній, простой, привтливый, вдумчивый, разсудительный. Онъ долженъ совмщать въ себ лучшія качества русскаго человка. Это обязательно. Да, наконецъ, и просто-таки пора русскимъ интеллигентамъ перестать обезьянничать’.
Отмчу, прежде всего, одну особенность писателей Южнаго Края — говорить съ необыкновеннымъ апломбомъ и отъ своего я то, что составляетъ всеобщій обиходъ: ‘я никогда не могъ видть безъ досадливо-брезгливаго чувства, какъ толпа восхищается Салтыковымъ’, ‘ врагъ крикливаго фразерства’, ‘я глубоко убжденъ…’ и т. д. И въ чемъ же писатель Южнаго Края глубоко убжденъ? Въ томъ, что есть недипломированные люди, которые умне и больше знаютъ дипломированныхъ!
Это выдленіе своего я могло явиться только потому, что людямъ пригодилось постоянно сравнивать себя съ тми, кто меньше ихъ, что умственная и нравственная атмосфера, которою они окружены или которою они сами себя окружили, отыскивая себ мсто въ природ, являлась именно такою, что или возбуждала досадливо-брезгливое чувство, или заставляла, наконецъ, призадуматься, что не можетъ же быть такъ на свт, что должны быть и другіе люди, которыхъ почему-то въ атмосфер,— окружающей людей Южнаго Края, нтъ, и вотъ ихъ осняетъ внезапно ‘глубокое убжденіе’, что, кром собирательной посредственности, среди стамилліоннаго русскаго населенія должны быть еще и другіе слои.
И дйствительно, имъ пришлось свершить не малую работу мысли, чтобы размежеваться въ собственныхъ понятіяхъ и придти, наконецъ, къ ‘глубокому убжденію’ въ томъ, что уже давно составляетъ азбуку общественности.
И въ чемъ же писатель усиливается убдить своихъ читателей? Въ томъ, напримръ, что онъ — писатель и публицистъ — признаетъ пользу образованія и чтобы на этотъ счетъ не было никакихъ сомнній, призываетъ даже имя Божіе, дале, въ томъ, что крикливое фразерство и безсмысленное энциклопедическое образованіе ниже скромности и ума и умнья больше думать, чмъ говорить, что одно поверхностное образованіе, безъ опыта, безъ практическихъ свдній, безъ такта и природнаго ума, не даетъ шансовъ на успхъ, что для управленія народомъ нужно проникнуться его духомъ и уразумть сущность его жизни.
Да позвольте же, къ кому вы это обращаетесь? Вдь, т, кого вы такъ презрительно обзываете ‘Ноздревыми и Хлестаковыми прогресса’, слышали все это еще тридцать лтъ тому назадъ. Очевидно, что у васъ другая аудиторія. И ваша аудиторія дйствительно другая, а потому, что она другая, у васъ и взглядъ на жизнь и на людей другой и нтъ въ васъ вры въ иныя жизненныя возможности.
Наши консерваторы или, какъ выражается Южный Край, ‘такъ называемые консерваторы’ оттого такъ и мрачны, оттого они и проникнуты безнадежнымъ пессимизмомъ и высокомрнымъ отношеніемъ къ ‘толп’ и къ ‘интеллигенціи’, что выросли на почв своей собственной собирательной посредственности, только одну ее и имли въ виду, какъ средство для своихъ цлей, и не хотли никогда допустить, что есть еще слой общества, на который только и можетъ опираться порядокъ.
Странно было бы допустить, чтобы боле образованные консерваторы не знали, что собирательная посредственность не есть единственный общественный слой, но изъ того, что они ‘толпу’ звали ‘интеллигенціей’, а ‘интеллигенцію’ ‘толпой’, нужно думать, что точнаго понятія объ общественныхъ наслоеніяхъ они не имли и что передъ ихъ глазами мелькала всегда только собирательная посредственность ихъ стороны. А собирательная посредственность московскихъ устоевъ, если ей дать просторъ, способна дйствительно довести до отчаянія, въ которое и впали уже Московскія вдомости и Гражданинъ. Только окончательно потерявши голову и всякое умственное самообладаніе, только въ пароксизм отчаянія можно дойти.до тхъ послднихъ словъ, до которыхъ дошли эти газеты и въ особенности Гражданинъ. Дальше этого уже идти некуда и остается или замолчать, или повернуть на другую дорогу.
Люди Южнаго Края никогда не теряли умственнаго самообладанія и всегда были противъ крайнихъ мръ Московскихъ Вдомостей и Гражданина. Это происходило, конечно, оттого, что людямъ Южнаго Края, стоящимъ ближе къ практической жизни, была она видне и понятне, чмъ писателямъ Московскихъ Вдомостей и Гражданина, которые, живя въ Петербург и Москв, не испытывали и не видли того, что испытываютъ и знаютъ люди провинціи.
Поэтому-то Гражданинъ, привтствуя институтъ земскихъ начальниковъ, какъ новую эру порядка, съ пафосомъ писалъ, что ‘при колокольномъ звон должны выхать губернаторы на смотрины новыхъ учрежденій’, что ‘звукъ числа (!) долженъ получить историческій смыслъ’, что. ‘этимъ числомъ всякій долженъ выразить день укрпленія порядка’, что ‘подъ лучами русскаго народа должно возсіять это число’, что ‘за нсколько дней до этого числа по улицамъ долженъ пробжать трепетъ’ и т. д.
На это Южный Край, хорошо знакомый съ тмъ, что бывало, не безъ ироніи отвчалъ: ‘Почему и въ какомъ смысл мн надлежитъ трепетать? Если въ смысл предчувствія чего-то грознаго и неумолимаго, что, какъ Deus ex machina, придетъ и покажетъ всмъ, ‘гд раки зимуютъ’, то это, насколько я понимаю, не задача земскихъ начальниковъ, роль которыхъ больше миротворческая, чмъ воздаятельная… А, во-вторыхъ, насъ, захолустныхъ обывателей, хотя и считаютъ простаками, но это больше по недоразумнію… Насъ и насчетъ урядниковъ предупреждали, что они и то, и другое, и даже новыя формы жизни создадутъ для насъ… То же самое происходило у насъ и съ другимъ начальствомъ. А перебывало его у насъ по разнымъ причинамъ и подъ разными кличками столько, что и не пересчитаешь. И всякій разъ происходила одна и та же исторія, словно по стереотипу. Прізжаетъ къ намъ новый исправникъ или становой, или мировой посредникъ, или вообще кто-нибудь изъ начальства. Начинается обыкновенно исторія съ упраздненія системы предшественника. Находятся всюду ошибки и упущенія, которыхъ-де и терпть нельзя и впредь ихъ допустить ни подъ какимъ видомъ невозможно. Новый начальникъ все это-де непремнно раскассируетъ, изъ моды выведетъ и устроитъ по своей систем, такой порядокъ, что мое почтеніе. И чувствуетъ онъ себя вполн способнымъ на это, потому что онъ, не какъ предшественникъ, смотритъ на вещи ‘съ боку’, а прямо ‘въ оба’ и дальнозорко. И все, что онъ ни сдлаетъ, будетъ, дескать, такъ хорошо, умно и цлесообразно, что можно сказать: nec plus ultra… И смотримъ, бывало: нашъ homo novus тамъ скиксуетъ, тамъ въ компромиссъ войдетъ, а черезъ нкоторое время недавняго ‘протестанта’ хоть голыми руками бери. И разсуждаетъ онъ понашему, и поетъ псни изъ нашихъ оперъ, и пляшетъ подъ нашу музыку, словно родился въ нашемъ узд. И длается онъ нашимъ милымъ присяжнымъ собесдникомъ, кумомъ, партнеромъ, собутыльникомъ… Все это говорится къ тому, что ученостью насъ не обморочишь, а хорошему человку мы всегда рады. Земскіе начальники, такъ и земскіе начальники. Намъ хоть бы песокъ, лишь бы солилъ. И въ страх трепетать намъ передъ приходомъ земскихъ начальниковъ нтъ никакихъ основаній. Придутъ — увидимъ, а что скажутъ намъ — послушаемъ’. Затмъ авторъ высказываетъ пожеланія (которыя я уже цитировалъ), что не крикуны, фразеры и болтуны, играющіе во власть, нужны для провинціи, а скромные, умные, срые люди, проникнутые духомъ народа, разумющіе сущность его жизни и ‘умющіе двигать горами, когда это нужно’.
Новое Время повторяетъ ту же мысль, что намъ нужны не всероссійскіе умники, мудрствующіе лукаво, а ‘средній человкъ’ съ его простымъ умомъ и критически-здравымъ смысломъ. ‘У насъ есть еще средній человкъ, есть хорошій и честный работникъ, а, главное, есть нчто такое, что выше всякаго отдльнаго человка. Это — умъ всего народа, это — преданіе, преемственность, духъ народный. Геніевъ нтъ, но есть народный геній. Вреденъ не срый и средній человкъ съ его средними способностями, а вредно умничанье, вредно желаніе выйти изъ колеи, стать выше другихъ, когда нтъ ни выдающагося ума, ни большихъ способностей. Тутъ именно и длаютъ ошибки и трудно поправимыя глупости. Люди власти у насъ еще съ большимъ трудомъ усвоиваютъ себ понятіе, что они для народа и общества, а не наоборотъ, что они должны быть скромне, трудолюбиве и разсудительне обывателя, ибо ихъ умничанье и капризы, ихъ чванство больно отдаются на жизни милліоновъ людей… Есть наслдственный государственный умъ, который проникаетъ отдльнаго человка и сообщаетъ ему нчто столь твердое и крпкое, что онъ при среднихъ способностяхъ и среднемъ ум является полезнымъ дятелемъ, если только не мудритъ и не умничаетъ’.
Все, что говорятъ Новое Время и Южный Край, они говорятъ противъ своей собственной собирательной посредственности, на сторон которой пока остаются еще Московскія Вдомости и Гражданинъ. Очевидно, что наша консервативная лвая начинаетъ уже освобождаться отъ своихъ прежнихъ тенденцій. Она этого пока не высказываетъ прямо или потому, что еще и сама не сознаетъ своего поворота, или же продолжаетъ питать надежду на лучшихъ людей консервативной собирательной посредственности. Во всякомъ случа, очевидно, что дисциплина между людьми нашей правой настолько поколебалась, что если ея фракціи останутся послдовательными, то должны разойтись по разнымъ дорогамъ.
Теперь имъ остается только назвать вещи ихъ собственными именами и дло этимъ очень упростится. Кто же эти ‘умники’, ‘говоруны’, ‘болтуны’, ‘крикуны’, ‘фразеры’, которые ломались надъ народомъ и длали ошибки и трудно поправимыя глупости, какъ не та самая собирательная посредственность, которой и наши лвые, и наши правые консерваторы только и открывали ходъ, а среднему человку, къ которому они, лвые, теперь начали взывать, постоянно закрывали дорогу? Вдь, не за горами 1882 годъ, когда Новое Время провозгласило устраненіе высшей интеллигенціи въ интересахъ народа, для котораго ничего не длалось, благодаря только тому, что интеллигенція, загребая жаръ чужими руками, все прибрала къ себ. Тогда было такое время, когда по всему фронту консервативной печати открылась ярая атака противъ ‘высшихъ общественныхъ стремленій и широкихъ общественныхъ задачъ’. У людей до того закружилась голова, что, не понимая, что они длаютъ, они даже и но подозрвали, что подрубаютъ сукъ, на которомъ сидятъ и сами.
Вся исторія нашего умственнаго развитія во все ея многовковое существованіе проходитъ только въ борьб двухъ слоевъ интеллигенціи — собирательной посредственности съ среднимъ человкомъ. Въ этой борьб и проходитъ собственно вся наша умственная жизнь,— жизнь, подчасъ просто невыносимая, уносящая силы на повтореніе тысячный разъ того, что, казалось, было уже совсмъ ршено и принято. Вотъ, кажется, ужь окончательно ршено, что просвщеніе — свтъ, а непросвщеніе — тьма и что намъ нужно образованіе, какъ можно больше образованія, и вдругъ внезапно откуда-то хлынетъ противная волна и раздастся кличъ, что намъ не нужно ни образованія, ни просвщенія, потому что они приносятъ только вредъ и создаютъ превратныя понятія. Откуда и отчего этотъ внезапный дикій кличъ? Какими таинственными движеніями мысли и какими побужденіями то, что все человчество считаетъ для себя высшимъ благомъ, мы признаемъ для себя зломъ? Отвтъ одинъ: собирательная посредственность опять, значитъ, подняла голову и, почувствовавъ свою силу, пытается повернуть жизнь по-своему.
У насъ все зависитъ отъ того, какая часть общества устанавливаетъ уровень общественныхъ требованій. Если беретъ перевсъ высшій умственный общественный слой, то поднимаются вс требованія жизни, учащается ея темпъ, везд идетъ кипучая работа мысли, литература оживаетъ, публицистика привлекаетъ къ себ общее вниманіе, вс хотятъ читать, думать, учиться, запросъ на чтеніе усиливается, у газетъ и журналовъ прибавляется подписчиковъ, издательская дятельность усиливается и книжная торговля процвтаетъ. Но если беретъ перевсъ и устанавливаетъ уровень требованій собирательная посредственность, эта кипучая жизнь, съ ея учащеннымъ пульсомъ, внезапно смняется умственною отуплостью, потому что собирательная посредственность сразу же сокращаетъ горизонтъ мысли до предловъ собственнаго пониманія. Все, что ей не нужно лично, она вычеркиваетъ изъ общественнаго обихода и надъ всмъ, чего она не понимаетъ, она начинаетъ высокомрничать. Этотъ упадокъ мысли обнаруживается, прежде всего, тмъ, что общество начинаетъ читать меньше и не то, что оно читало раньше. Когда при боле высокихъ умственныхъ стремленіяхъ отъ каждаго требуется и знать больше, и думать больше, и когда этотъ каждый видитъ вокругъ себя массу новыхъ вопросовъ, которыхъ онъ самъ разршить не можетъ, онъ за разршеніемъ ихъ обращается къ печати, и усиленный спросъ читателя, чувствующаго себя соучастникомъ въ расширеніи общественныхъ задачъ, порождаетъ такое же широкое предложеніе со стороны печати. Но когда собирательная посредственность сокращаетъ умственную жизнь до минимума, о чемъ остается людямъ читать и о чемъ писателямъ писать? Упадокъ знаній ниже средняго уровня и общее пониженіе умственной жизни, создаваемое руководительствомъ собирательной посредственности, дйствуетъ всегда разрушительно и на общественную и личную нравственность. Общественная совсть притупляется, стыдъ исчезаетъ, чувство справедливости падаетъ, они смняются общественнымъ безстыдствомъ и нахальствомъ, беззастнчивостью и цинизмомъ, такъ что даже и люди, стоящіе выше собирательной посредственности, утрачиваютъ нердко стыдъ и совсть.
И когда наступитъ моментъ подобнаго упадка общественной мысли и общественной нравственности, такъ что его замчаютъ уже и вс слпые и признаютъ упрямые, и лучшіе изъ собирательной посредственности и служащіе ей люди печати убждаются, что съ собирательною посредственностью и съ ея средствами ничего не устроишь, кром общественной безурядицы, общественная мысль снова длаетъ поворотъ и склоняется въ сторону своихъ такъ называемыхъ лучшихъ людей. Случается, что поворотъ общественной мысли въ сторону лучшихъ людей становится настолько силенъ, что собирательная посредственность бываетъ принуждена уступить имъ свое мсто. И тогда опять наступаетъ время подъема мысли и энергической умственной и общественной работы. Но вотъ дло поправлено настолько, что собирательная посредственность, усвоившая кое-какія новыя мысли и опытныя указанія, мнитъ себя достаточно способной занять свое прежнее мсто и тогда люди, къ помощи которыхъ она прибгала, снова устраняются и опять начинаетъ хозяйничать по-своему посредственность, пока не испортитъ дла настолько, что опять неизбжно пригласить на помощь боле умственныхъ людей.
Такіе приливы и отливы чередуются у насъ почти съ математическою правильностью и можно предсказывать заране не только ихъ наступленіе, но и продолжительность ихъ сроковъ. Что бы ни говорили о пассивности нашего интеллигентнаго общества, но, вдь, только оно создаетъ нашу жизнь и даетъ ей тотъ или другой цвтъ, характеръ, направленіе.
А такъ какъ собирательная посредственность несомннная сила и ея у насъ много, какъ песка морскаго, то ясно, что періоды ея главенства должны быть всегда продолжительне, чмъ періоды ея подчиненной роли. И нельзя сказать, чтобы собирательная посредственность была злою силой съ предвзятыми дурными намреніями. Ничего этого нтъ. Она тоже желаетъ общаго блага и стремится къ нему, но вс ея понятія такого рода, что когда она начнетъ прилагать ихъ къ общественнымъ отношеніямъ, то непремнно должна получиться путаница. Совершенно искренно и въ интересахъ общаго блага она помогала ‘дльцамъ’ и сочиняла такія формулы прогресса, какъ: ‘теперь не время широкихъ задачъ’, ‘довольно словъ’, ‘нужно дло’, и открывало путь ‘купону’, какъ выражается Г. И. Успенскій. Такъ же искренно и въ области идейно-общественныхъ понятій она сводила все къ ‘простот’ и къ общедоступному пониманію. Такъ же искренна и доброжелательна была она и въ области общественной психологіи, когда находила, что обществу необходимо успокоиться отъ его слишкомъ лихорадочной дятельности и зажить по-будничному. Вс эти программы были не случайныя или внезапныя. Собирательная посредственность надъ ними думала, и много думала, и если дйствительная жизнь, выполняя ихъ, приходила къ результатамъ совершенно противуположнымъ, то, вдь, и сама собирательная посредственность ихъ не ожидала.
И въ сей моментъ обращеніе Южнаго Края и Новаго Времени (газетъ — провинціальной, лучше знающей интересы и нужды провинціи, и столичной, которой ясне столичное настроеніе) къ ‘среднему человку’ нельзя не привтствовать, какъ добрый признакъ того, что за первыми двумя ласточками прилетитъ ихъ и больше. Г. Суворинъ совершенно справедливо замчаетъ, что у насъ есть средній человкъ, есть хорошій и честный работникъ и что именно этотъ-то средній человкъ и создалъ Россію, пробилъ для нея пути жизни и выработалъ то, что называется умомъ всего народа и народнымъ духомъ. И дйствительно, не геніи творили русскую исторію, не геніи были тми работниками, которые народныя стремленія къ правд и къ ‘жизни по-божески’, ‘по-справедливому’, возводили въ общественно-нравственныя понятія и въ государственное сознаніе и создавали практическія возможности для ихъ осуществленія. Не геніи додумались до освобожденія крестьянъ и не геніи произвели поразительную по громадности работу въ общественныхъ преобразованіяхъ, къ которой эта идея привела. Всю эту работу сдлалъ ‘средній человкъ’. Онъ и былъ, и есть тотъ нашъ коллективный геній, въ которомъ хранится наша общественная совсть и живетъ наше общественное сознаніе. Кто эти люди, полные общественнаго доброжелательства, которые открываютъ школы и читальни, идутъ піонерами на Амуръ и во всякія трущобы, ‘садятся на землю’, поступаютъ въ волостные писаря, изъ профессоровъ университета уходятъ въ сельскіе учителя и для удовлетворенія своего чувства жить по-справедливому и приносить пользу наполняютъ фельдшерскія школы и женскіе курсы, стремятся въ университеты за высшимъ образованіемъ и, полные доброжелательныхъ порывовъ и стремленій, лелютъ въ себ идеалы жизни я накопляютъ дятельную силу, чтобы осуществить ихъ затмъ въ предстоящей имъ дйствительности? Все это средніе люди, простые и хорошіе люди и честные работники, которыхъ вы встртите везд. Много ли ихъ, или мало, счетомъ я не знаю, но, судя по тмъ громаднымъ реформамъ, которыя эти средніе люди произвели, и по тому, что они длаютъ и теперь, везд и повсюду, выдляясь своею неумирающею и неустанною энергіей, какія бы препятствія имъ жизнь ни противупоставляла, слдуетъ думать, что не въ числ тутъ дло. И дйствительно, дло не въ числ, а въ распредленіи силъ и въ тхъ мстахъ, на которыхъ эти силы должны быть по ихъ способностямъ и средствамъ. Г. Суворинъ говоритъ, что хорошій и честный работникъ на Руси не вывелся, но какой же былъ и поводъ въ этомъ сомнваться? Г. Суворинъ говоритъ, что вреденъ не срый и средній человкъ съ его обыкновеннымъ умомъ и средними способностями, а вредно умничанье, вредно желаніе встать выше другихъ, когда для этого нтъ ни умственныхъ, ни нравственныхъ правъ. Что же это значитъ и чего не досказалъ г. Суворинъ? Не досказалъ онъ того, что вс эти умничающіе и желающіе встать выше другихъ люди и есть наша собирательная посредственномъ, только потому и умничающая, что она не умна, тольsto потому и желающая встать выше другихъ, что она не знаетъ истинной мры своего роста. Вс эти кричащіе, болтающіе и фразерствующіе, о которыхъ говоритъ Южный Край, что они, пріхавъ на мсто, напустятъ всякой пыли, все раскассируютъ и заведутъ по-своему, потому что смотрятъ прямо ‘въ оба’ и дальнозорко, — все это тотъ же морской песокъ собирательной посредственности, заполонившей всю нашу жизнь, ничмъ не смущающейся, все знающей и вдующей и для которой все просто какъ дважды два четыре.
Гёте говоритъ, что люди, узнавъ слово, воображаютъ, что поняли и его смыслъ, но есть такія слова, въ которыхъ именно и заключается весь ихъ смыслъ. Такое слово и есть ‘собирательная посредственность’. Мы этимъ словомъ пока не овладли и не дали ему еще права гражданства. Ютъ этого только у насъ и возможно, что публицистъ поразитъ внезапно читателя фразой: ‘я глубоко убжденъ, что найдутся люди, хотя и не получившіе дипломнаго образованія, но по своимъ знаніямъ жизни, ясности ума, трезвости мыслей и выдержк характера заткнуть за поясъ многихъ кандидатовъ и дйствительныхъ студентовъ’, иди, какъ г. Суворинъ, объявитъ о своей догадк, что въ Россіи есть еще хорошій и честный работникъ.
Во всемъ этомъ любопытна именно неувренность, что есть въ Россіи нчто и лучшее того, что мелькаетъ повседневно. Неужели среда и атмосфера, въ которой консервативные публицисты живутъ, такого рода, что приходится задумываться надъ тмъ, что не можетъ же быть, чтобы вс люди были такіе, и что непремнно должны быть еще и люди настоящіе, съ настоящими человческими чувствами, съ яснымъ умомъ и съ общественнымъ смысломъ? Да, вдь, если не имть убжденія, что, кром собирательной посредственности, есть еще и настоящіе люди, то нужно выкинуть изъ себя вру и надежду въ лучшую жизнь, въ лучшіе распорядки, въ лучшія отношенія, выкинуть вру даже въ прогрессъ, заморить вс къ нему стремленія,— однимъ словомъ, выкинуть изъ себя душу. Но ради чего тогда и жить на свт?
Наша такъ называемая (именно ‘такъ называемая’) консервативная печать, полная пессимизма и безврія, устанавливающая уровень своихъ практическихъ требованій только на тхъ возможностяхъ, которыя для ея соображеній представляетъ собирательная посредственность съ ея ограниченнымъ запасомъ чувствъ и этическихъ понятій, всегда занимала и будетъ занимать ничтожное по своему нравственному и умственному вліянію положеніе. Все живое, свжее, стремящееся и задумывающееся надъ жизнью, все умственно еще не установившееся, а ищущее, все, въ чемъ не заглохла потребность выработать нравственный общественный идеалъ и подчинить ему свое поведеніе,— все, въ комъ живая душа бьетъ живымъ ключомъ потребности общественной любви и смотритъ на предстоящую ей жизнь какъ на открытое безграничное поле для дятельнаго приложенія этой любви,— все это, живое и стремящееся, проникнутое непреодолимою потребностью найти запасу своихъ силъ исходъ и указаніе, никакого исхода и указанія въ консервативной (такъ называемой) печати не найдетъ.
Но, вдь, нельзя же сказать, чтобы представители нашей консервативной печати потеряли совсмъ свою душу и отказались отъ идеаловъ. О, нтъ! И они стремятся къ чему-то возвышенному и благородному, и они — и, можетъ быть, больше, чмъ кто-либо другой — говорятъ о честности, справедливости, правд и любви. Они и должны говорить о нихъ больше, потому что рже видятъ ихъ около себя. Но у нихъ вс ихъ нравственныя пожеланія и стремленія, выражаемыя благородными словами, только и могутъ оставаться лишь словами. Именно къ ‘такъ называемымъ’ консерваторамъ примнимо замчаніе Гёте, что люди, овладвъ словами, воображаютъ, что овладли ихъ и смысломъ. Понять смыслъ слова значитъ понять возможность, когда честное слово можетъ быть честнымъ дломъ, когда оно можетъ воплотиться въ дйствительности. А, вдь, мы, толкуя, положимъ, о справедливости, устанавливаемъ для нея такія рамки и условія, что, вмсто справедливости, которой отъ всхъ требуемъ, можетъ получиться только несправедливость. И вотъ, когда получится она и повсюду накопится ея много, очень много, мы же, консерваторы, приходимъ въ негодованіе и начинаемъ взывать къ ‘среднему человку’, чтобы онъ вышелъ изъ захолустья, въ которое мы его загнали, и устроилъ бы намъ все по-честному. Умственная бда консерваторовъ только въ томъ и заключается, что они говорятъ хорошими словами и ршительно не понимаютъ, какъ хорошія слова сдлать такими же хорошими длами.
Какъ же идти за людьми, которые требуютъ на словахъ любви, а на дл только сютъ смуту и вражду, у которыхъ, какъ у сказочнаго дровоска, изъ одного и того же рта выходитъ и тепло, и холодно, такъ что даже лшій не захотлъ имть дла съ такимъ двоящимся человкомъ!
И посмотрите, какъ играютъ словами любовь, правда, честность, справедливость Гражданинъ, Московскія Вдомости, да хотя бы и тотъ же Южный Край, настолько падкій до этическихъ идеаловъ, что даже весь современный прогрессъ онъ выкидываетъ, какъ ветошь. Слушая ихъ хорошія слова, подумаешь, что все это агнцы божіи, а приди къ агнцу божьему ‘средній человкъ’ за практическою инструкціей, и онъ получитъ такое приказаніе: жидовъ топить, штундистовъ жечь, поляковъ скручивать въ бараній рогъ, нмцевъ турить вонъ, для насажденія настоящаго, своего, и истинно этическаго прогресса, вмсто изученія римскихъ классиковъ и латинскаго языка, ввести изученіе византійской цивилизаціи и языка греческаго (на водвореніи этого новаго прогресса настаиваетъ съ необыкновенною энергіей Южный Край), а русскаго человка, того самаго человка, народнымъ геніемъ котораго, какъ говоритъ г. Суворипъ, ‘Русь стала такою широкой я сильной и выросла въ нчто колоссальное’, этого-то творца нашей государственности, достаточно доказавшаго свой умъ и организаторскія силы, Гражданинъ и Московскія Вдомости (еще ровно ничего не доказавшіе) прикажутъ пороть и для порядка держать въ ежевыхъ рукавицахъ. И тутъ же эти люди будутъ уврять: ‘мы враги крикливаго фразерства, которымъ заражено большинство русскихъ такъ называемыхъ образованныхъ людей, намъ нужно побольше скромности, степенности и сроватости. которая не фыркаетъ, но постоять за себя уметъ, больше думаетъ, чмъ говоритъ, и больше длаетъ, чмъ разсуждаетъ, намъ нуженъ средній человкъ, хорошій и честный работникъ’. Врно, что нуженъ онъ и вамъ, только знаете ли вы такое волшебное слово, которое бы онъ послушалъ, и своими крикливыми фразами о благородств и честности приманите ли вы его къ себ?
Уже давно, разсказываетъ Новое Время, Петербургъ не видлъ въ такомъ количеств, какъ теперь, какихъ-то особенныхъ и странныхъ людей, явившихся неизвстно откуда. Еще съ осени стали попадаться, и въ довольно замтномъ числ, подержанныя личности съ хорошими манерами, изобличающими въ нихъ людей, принадлежавшихъ когда-то къ обществу, излишняя одутловатость лицъ, припухлость вкъ, слеза въ глазахъ, загаръ и огрублость кожи,— все это свидтельствовало несомннно объ ихъ долгой залежалости въ провинціи, не первой свжести и даже прямо-таки потертые костюмчики, на нкоторыхъ, низшихъ экземплярахъ, фуражки съ красными околышами при статскомъ плать опредляли сразу на опытный и привычный взглядъ ихъ происхожденіе и превратность дальнйшей ихъ судьбы… Приплелись даже завдомо не подходящіе пи къ какому длу люди, по причин своей судимости, своей явной и несомннно доказанной неблагонадежности, страдающіе страстью къ спиртнымъ напиткамъ, удаленные тихимъ образомъ отъ должностей, при которыхъ они когда-то состояли,— словомъ, вся эта накипь, которую согнало своимъ дуновеніемъ съ народной деревенской жизни реформа 19 февраля… По какъ постарли они, износились, даже истрепались съ той поры! Какой ужасный, жадный, голодный блескъ появился у нихъ теперь въ пазахъ!… И бродятъ они вс утромъ, возл подъздовъ извстныхъ вліятельныхъ лицъ,— дожидаются чего, заявить хотятъ о себ?… Что возмутило ихъ? Что привело ихъ сюда? Зачмъ они собрались и чего ищутъ?
И собрались они, и ищутъ, и надежды не потеряли найти, потому что они все могутъ, о чемъ пишутъ Гражданинъ и Московскія Вдомости, которые ихъ держатъ въ курс ихъ понятій. Вы говорите ‘накипь’. Нтъ, не накипь, а только подонки той самой собирательной посредственности на верхахъ которой стоитъ лощеное крикливое фразерство, уже разсуждающее о возвышенныхъ матеріяхъ, о патріотизм, о прогресс, о византійской культур, о русскихъ интересахъ, о чести и благородств, о правд и справедливости и даже о свобод,— то самое крикливое фразерство, которое, приговаривая о своей любви къ отечеству, правою рукой отечество гладитъ, а лвою у самаго этого отечества вырываетъ его послдніе вихры,— то самое крикливое фразерство, которое, подманивъ свои собственныя подонки, само приходитъ отъ нихъ въ ужасъ и, чураясь своихъ умственныхъ чадъ, начинаетъ взывать къ ‘среднему человку’, къ ‘хорошему и честному работнику’, не болтуну и фразеру, а ‘къ скромному русскому человку, умющему, однако, двигать горами, когда это нужно’.
Но, вдь, этотъ скромный русскій ‘средній человкъ’, еще не такъ давно двигавшій горами, на вашъ кличъ не пойдетъ. Его толпой вы не увидите (и не потому, чтобы онъ не могъ образовать толпы). Онъ выступаетъ теперь только одиночкой, добровольцемъ, піонеромъ. Онъ то устраиваетъ школу, то заводитъ читальню, то идетъ піонеромъ на какой-нибудь Амуръ, чтобы учить людей жить по-человчески, то садится на землю, а если онъ былъ у дла и остался вн его, то смотритъ на міръ Божій изъ своей форточки и скорбитъ за него, потому что ничего другаго и не подлаешь, а то думаетъ и читаетъ, и готовится и наблюдаетъ, и ищетъ такихъ этическихъ идеаловъ, которые предстоящій ему путь жизни примирили бы съ его нравственными потребностями нравственной дятельности. Такого человка двойнымъ языкомъ не приманить, и сколько вы ни аукайтесь, вамъ отвтитъ только эхо, да выползетъ на вашъ кличъ еще пожалуй та самая двоящаяся накипь, которой вы чураетесь.